Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Николай Свечин, Антон Чиж, Юлия Алейникова и др

Скрытые улики (сборник)

© Свечин Н., 2017
© Чиж А., 2017
© Введенский В., 2017
© Добров А., 2017
© Литвинов С., Литвинова А., 2017
© Любенко И., 2017
© Погонин И., 2017
© Курганов Е., 2017
© Алейникова Ю., 2017
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017


Николай Свечин

Шел по улице малютка…

Начальник Нижегородской сыскной полиции статский советник Благово сидел в кабинете и обижался. 24 декабря 1880 года, навечерие. Завтра Рождество! А из Петербурга получен приказ по МВД о наградах, и в нем сыщик отсутствует… Между тем губернатор еще месяц назад известил Павла Афанасьевича, что послал на него представление к Аннинской ленте. Обошли столичные бюрократы! Посмеялись и вычеркнули.

Из приемной донесся знакомый голос – это пришел Лыков. Титулярный советник, богатырь и помощник начальника сыскного отделения был чем-то возбужден. Благово Лыкова любил и терпеливо растил из обалдуя своего преемника. Алексей явился кстати. Нужно было выместить на ком-то раздражение за неполученную ленту, и Лыков для этого годился. Статский советник вздохнул, поднялся и вышел в приемную. Хотел уже сказать что-то язвительное, но осекся. Посреди комнаты стоял мальчик лет пяти-шести, бледный от холода, с испуганными затравленными глазами. Он был одет в добротную кроличью шубку с теплым башлыком и маленькие валеночки с галошами. Несколько сыскных агентов столпились вокруг и пытались разговорить малыша, но тот косился на дверь и молчал. Алексей протянул парнишке стакан горячего чая в подстаканнике.

– На, выпей! Замерз ведь…

Но тот отбежал в угол и стал там, готовый в любой момент зареветь.

– Кто это? – изумился Благово. – И кто его привел?

– Здравствуйте, Павел Афанасьевич! – ответил Лыков. – С наступающим вас! Вот. Иду на службу, а он сидит.

– Где сидит?

– На тумбе, не доходя Варварской церкви. Один, весь иззябший, и плачет тихонечко. Мимо люди проходят, крестятся и отворачиваются. Иной встанет, спросит – и отойдет.

– Зачем ты сюда-то его привел? Посмотри: хорошо одет, ухоженный. Это не подкидыш и не беспризорный. Нянька, раззява, потеряла. Сейчас, поди, бегает вокруг храма да голосит. Надо было там остаться.

– Я тоже сначала так решил. Стал народ спрашивать. Потом вижу – а он холодный, будто ледышка. А когда нищего с паперти спросил, то схватил мальца на руки и бегом сюда.

– Что такого сказал нищий? – сразу насторожился Благово.

– Уверяет, и определенно, об очень странном факте. Он видел ребенка еще ночью, тот грелся в церкви. Один.

– Один? С ночи? – Статский советник схватился за брегет. – Какая скотина ребенка из дому выставила? Доктора сюда, немедленно!

– Уже позвали, ждем с минуты на минуту. А пока хоть бы чаю попил, согрелся. Ни в какую. Он чем-то сильно напуган.

– Ты с ним разговаривал? Что он сказал?

– Ничего. Говорю, ребенок напуган. Молчит. Мне кажется, он вообще немой. Ни звука, ни всхлипа!

– Да… Шел по улице малютка, посинел и весь дрожал… Не нравится мне это. Тем более накануне праздника. Ребенок из хорошей семьи, ушел из дому, перепуган до смерти – и никто его не ищет. Соображаешь?

– Да. Совершено преступление?

– Возможно. Не ищут потому, что с ними самими произошло нечто нехорошее. Ох, пропало Рождество…

Тут распахнулась дверь, и вбежал полицейский врач Милотворский.

– Где он?

– Вон у окна прячется, – ответил Лыков. – И молчит, даже не плачет. Он, кажется, немой.

– Немой? Ну, это вряд ли!

– Точно немой, Иван Александрович! Я с ним и так, и эдак – ни гугу!

Доктор сбросил шинель, потер ладони, открыл свой чемоданчик и вынул оттуда серебряную ложечку. Сел напротив маленького человечка. Тот сжался и застыл в молчаливом ужасе. Милотворский по-доброму улыбнулся.

– Ну-ка скажи мне: а-а-а…

И поднес ложку к лицу ребенка. Тот открыл рот и громко просипел:

– А-а-а-а…

– Очень хорошо, молодец! Тебя как зовут?

– Саша.

– А фамилию свою знаешь?

– Гущин.

– Ой! – вскрикнул вдруг агент Торсуев. – Это ж зерноторговца Гущина сынок! С Дворянской улицы.

– Ты сын Феофилакта Ионовича Гущина? – мягко спросил доктор.

– Да, – ответил малец и сразу задрожал мелкой дрожью.

– Что с тобой? Где твой отец, почему он тебя не ищет?

– Его убили.

– Убили? – хором воскликнули сразу несколько сыщиков.

– Да. И няньку Машу. И дядю Ваню. А я убежал.

– Когда это было? – Благово растолкал всех и опустился перед ребенком на колени.

– Не знаю. Я спал. Потом нянька Маша разбудила. Вставай, говорит, тятеньку твоего зарезали… Одела в зимнее и хотела куда-то вести. Но пришли они и убили всех.

– Как же ты спасся?

– Дядя Ваня крикнул «беги!» и бросился на них. А я побежал на двор. Там калитка.

– И за тобой никто не гнался?

– Я не знаю. Испугался и не оглядывался до церкви. Мы с тятей в нее ходили…

– А кто такие они, и кто – дядя Ваня?

– Дядя Ваня наш приказчик. А они…

На этих словах ребенок не выдержал и зарыдал. Он ревел на всю комнату, и слезы в два ручья лились из глаз. Даже видавшие виды сыщики дрогнули сердцем. Милотворский взял несчастного сироту на руки и сказал Благово:

– Все, на этом допрос закончен. Надо его согреть, успокоить… пожалеть, в конце концов. Дайте мне сани, я отвезу Сашу к себе домой.

Статский советник замахал руками.

– Конечно, Иван Александрович! Забирайте и побудьте с ним пока. У него есть дядя, Варлам Ионович, тоже зерноторговец. Все-таки родная душа… А мы открываем розыск. Лыков, Торсуев – за мной!

Через десять минут пошевни сыскной полиции подъехали к дому Гущина. Добротный особняк за глухим забором стоял возле Ремесленной управы. Снаружи все выглядело благополучно. Дорожка к дому почищена, нигде ни соринки. Полицейские подбежали к дверям – так и есть! Не заперто, и возле крыльца пятна крови.

Сыщики ворвались в дом и сразу увидели первый труп. Крепкий мужик, по виду белый дворник, лежал в передней. В груди виднелась ножевая рана, кровь обильно залила все вокруг. Перепрыгнув через убитого, бросились дальше и в гостиной обнаружили еще два тела. Полная пожилая женщина застыла на диване. Ее удушили – веревка так и осталась на шее. Мужчина лет пятидесяти, в порванном сюртуке и с искаженным болью лицом, распластался возле трюмо. Его зарезали ударом в спину.

– Это нянька и приказчик, – догадался Лыков. – Где же хозяин? Не иначе, в кабинете.

Сыщики пошли туда и действительно увидели четвертую жертву. Степенный и уже немолодой, аккуратно одетый, с ухоженной бородой, там лежал купец Гущин. Лицо его выражало изумление. Напротив сердца – такая же точно рана, что и у мужика из передней. Бил профессионалист.

– Приплыли, – вздохнул Благово и сел на тахту. – Четыре покойника в самое Рождество. Праздники псу под хвост, господа!

Тут послышались шаги, и в кабинет ввалился мужчина в запорошенной снегом шубе.

– Где мой брат? – с порога крикнул он. Но увидел труп и осекся.

– Гущин Варлам Ионович? – спросил для проформы Алексей, хотя по сходству лиц это было и так ясно.

Тот лишь молча кивнул. Не глядя на полицейских, он первым делом кинулся к бюро. Вынул верхний ящик, чертыхнулся и без сил опустился на стул.

– Что пропало? – поинтересовался Благово.

– Процентные бумаги на сорок тысяч. Я приехал, чтобы их забрать.

– Зачем же?

– Собирался открыть новое дело – контору в Рыбинске. Хорошее было бы дело. Теперь все…

– Ваш брат припас эти деньги? Кто еще мог знать, что в доме находится крупная сумма?

– Приказчик Зыков.

– Этот тот, что в гостиной лежит?

– Он.

– Других, кто знал, не назовете?

– Дайте хоть с мыслями собраться! – вспыхнул купец. – Брата все-таки убили! А вы – кто знал, кто знал…

– Ну, собирайтесь пока, – примирительно ответил Благово. – Только там собирайтесь, в детской. Там пусто. А здесь мы будем обыск делать.

– Кстати, господин Гущин, – неприязненно сказал титулярный советник. – В бюро-то вы сразу полезли… В первую очередь о деньгах подумали. А про племянника своего не хотите спросить?

– Да, – спохватился зерноторговец, – как-то из головы вон. Так что с Сашей? Где он? Неужели изверги и его убили?

– Нет, мальчик жив. Ему удалось убежать. Сейчас он в доме полицейского врача Милотворского, приходит в себя. Саша всю ночь просидел в Варварской церкви. Не хотите проведать племянника?

– Не сейчас, позже. Я должен видеть результаты вашего обыска. Как наследник. Кроме того, я нужен тут. От кого вы еще узнаете, что пропало в доме?

Лыков покосился на начальника. Тот встал с тахты.

– Это разумно, хотя… бессердечно. Но решать вам. Теперь идите с глаз моих. Понадобитесь – позовем.

Гущин с обиженным лицом вышел. Лыков проводил его взглядом и вздохнул.

– Вот скотина! На брата даже не взглянул, сразу полез деньги смотреть. Ну и «родная душа» будет у мальчишки…

– Однако доктор нужен нам здесь, – проворчал Благово. – Торсуев! Сгоняй-ка к Милотворскому.

Вдруг из гостиной раздался едва различимый стон. Сыщики, не сговариваясь, бросились на звук. Приказчик шевелил губами, пытаясь что-то сказать.

– Лыков! Грузи раненого в пошевни и пулей в Мартыновскую больницу. Потом возвращайся сюда с двумя агентами. Торсуев! Карауль братца. Из детской не выпускать, про то, что обнаружен живой приказчик, – не говорить.

– Есть!

– А я пока осмотрю дом.

Машина розыска набрала ход. На место происшествия прибыли полицейский врач и судебный следователь, заглянули ненадолго полицмейстер и вице-губернатор. Убийство четырех человек в канун Рождества – страшное святотатство. Власти прилагали все силы для быстрейшего открытия извергов. Благово с Лыковым вертелись, как чумные, забыв про торжества. Лишь под утро, пропустив Великие Часы, они едва успели в кафедральный собор к литургии. Раскрытие преступления случилось неожиданно быстро, и мало зависело от рвения сыщиков. Алексей пришел домой и попытался часик соснуть, но не успел – за ним заехал Благово.

– Вставай, бездельник! Зыков очнулся и готов дать показания.

– Какой Зыков? – не понял спросонья титулярный советник.

– Приказчик, раненный в доме Гущина.

– Выжил? Когда я его отвозил – очень был плох!

– Не знаю, насколько он стал хорош. Милотворский провозился с ним всю ночь, а сейчас прислал записку. Удар сзади оказался неудачным. Клинок попал в лопатку, соскользнул и прошел ниже сердца. Зыков больше пострадал от кровопотери. Видимо, умрет – его уже соборовали. Но он хочет нам что-то рассказать. Если успеет… Так что, собирайся быстрее!

Зыков лежал в одиночной палате земской больницы под наблюдением врача. Увидев полицейских, он обрадовался и прошептал бескровными губами:

– Наконец-то…

– У вас хватит сил? – наклонился над раненым Благово.

– Хватит… Я должен… должен. Исповедался, а теперь и вам расскажу… Ничего не утаю… С Богом скоро встречаться, надобно душу очистить…

Сыщики сели у кровати, Лыков достал бумагу и карандаш. Приказчик вздохнул, как перед прыжком в холодную воду, и начал свой рассказ.

– Я погубил свою душу пять лет назад. Уж позвольте с этого места излагать, а до убийств доберемся… Настоящая моя фамилия Братцов, а Зыковым стал по поддельному паспорту. Служил я тогда в Ярославле у богатого купца Чумакова. Был на хорошем счету и выбился в старшие приказчики. Хозяин мне доверял… Однажды он поехал в Ирбит на ярмарку, а мне оставил двадцать восемь тысяч рублей закончить сделку. Тут-то меня и обуял лукавый…

Зыков-Братцов прикрыл на минуту глаза, потом продолжил:

– Долго говорить сил нет, буду покороче… Одним словом, украл я эти деньги. Не смог побороть соблазн. Купец приехал, спрашивает отчета, а я говорю, что он мне никаких сумм не давал… Скандал учинился. А свидетелей-то нет! Подал Чумаков на меня в суд, ничего там не доказал и написал архиерею… Что просит разобрать наш спор Божьим судом… А именно, привести меня к клятве перед крестом и Святым Евангелием, в том, что я денег у него не брал. Вот… Как быть? Думал я, думал, и решил идти до конца. Страшно мне тогда сделалось, а еще больше боялся тюрьмы… Ну и… Ровно в полночь вывели меня священники из дома, босого, в саване, перепоясанном веревкой. В руки дали свечу из черного воска… Иду к собору, впереди меня несут крест с Евангелием, а по бокам другие священники, в черных ризах, но с белыми свечами. Все церкви, мимо которых прохожу, печально перезваниваются, слово священника хоронят… По обеим сторонам толпы народа – почитай, весь город на улицу высыпал… Смотрят и крестятся молча. Да… Меня стала пробирать дрожь, едва ноги волочу. Как быть? Душу-то жутко терять! Еще не поздно покаяться. Так и добрался я до кафедрального собора… Там архиерей сказал мне последнюю речь, предупредил про кару Божию за клятвопреступление. Но я уж решил, что в тюрьму не пойду.

Приказчик снова закрыл глаза, словно впал в забытье, но вскоре упрямо продолжил:

– Нет уж, не помру, покуда не доскажу! Так вот… Принес я клятву лживую, безбожную и на другой день из города сбежал. Скитался туда-сюда… Деньги ворованные вложил, да неудачно – в Скопинский банк, где их и украл тамошний кассир. И вышло, что душу я за просто так отдал… Дела… А два года назад, купивши фальшивый паспорт, оказался в Нижнем Новгороде. Втерся Феофилакту Ионовичу в доверие, начал обороты его вести, да удачно… Ну, ежели по совести, хотел я и его обмишурить, когда в полную веру войду и к деньгам доступ получу. Да не успел…

Вызвал меня в трактир евойный брат. На той неделе оно случилось. Не знаю уж откуда, но прознал сей мерзкий человек про мою ярославскую историю… И говорит: помоги мне наследником дела стать, Фифку проклятущего отодвинуть. И щенка его тоже. Тебе после клятвопреступления терять-то уж нечего. Грехом больше, грехом меньше… А не то сообщу в полицию! Службы лишишься и в тюрьму сядешь за подложный документ. Да…

Думал я недолго. А чего действительно терять? Если ад есть, то гореть мне там вечно и без того. А ежели нет, то в тюрьму опять неохота! Одно меня смущало: как малое дитя убить? Но Варлам, собака, успокоил. Это, говорит, не тебе делать, на то особые люди припасены. А тебе надо только двери открыть… Я спросил: как же мне убийц впустить? Они же меня первого и зарежут!.. А он ответил, что нет, не зарежут. Я-де ему живой нужен, чтобы дела вести. Сам-от Варлам на труд не способен, а будет только барышами пользоваться… В столицы уедет, а я управляющим у него останусь, и с хорошим жалованьем…

Смутил он меня совсем… И все полицией пугает, ежели не соглашусь. Еще я попытку сделал. Дитя, говорю, зачем кончать? Тебя ж к нему суд в опекуны назначит. Разворуешь незаметно… ангельскую душу губить не придется… А Варлам ответил: нет, довести до конца, и Сашеньку маленького тоже удавить. Зачем делиться, коли можно все себе забрать? И засмеялся так… нехорошо… К брату старшему он давно имел счеты, завидовал его оборотистости и дитя его ненавидел. Опять же, законный наследник подрастет. Тут понял я, что ангелочка нашего убьют. А мальчишка мне нравился – вежливый, и сердце доброе, не то, что у папаши. Папашу-то его мне под ножи подвести было что плюнуть, и прислугу тоже… а Сашу не хотел, не хотел…

Да… Но деваться, стало быть, некуда! Жалко мальчишку, но своя шкура дороже. Ежели разоблачат меня, то службы лишусь и нигде ее больше в вашем городе не найду. И в тюрьму неохота. Опять возраст: бежать, искать другое место, все по новой начинать… И согласился я тогда. Но выставил Варламу два условия. Первое я ему сказал, что не верю, будто оставят меня в живых. Действительно, зачем? Проще зарезать со всеми, как только открою дверь. И придумал я так: оставлю-де письмо в секретном месте, где будет про Варлама Ионовича. Ежели меня погубят, то письмо попадет в полицию. Очень это нанимателю не понравилось! Но деваться некуда, пришлось стерпеть.

– А второе условие?

– Второе тоже было по необходимости. Представьте, если бы я один остался в живых! Когда все мертвые лежат… Ну, связали бы меня, синяков наставили. Все равно подозрительно! Полиция первого меня и стала бы трясти. Начали копать, и докопались бы до чужого паспорта… Так ведь?

– Так, – кивнул Благово.

– Вот… И я подумал… И сказал Варламу: сделаем, что я будто бы убег. Заслышал шум и убег через заднюю дверь! Сразу в полицию, поднять шум. Полиция придет, а тех убийц уж след простыл. Пускай поторопятся!

– Все равно подозрительно, – вставил Лыков.

– Подозрительно, – согласился приказчик. – Но все ж не так!

– Кто эти люди, что с ножами пришли? – спросил статский советник.

– Одного только могу назвать… Фомка Живодер прозвище…

– Знаем такого, – в один голос заявили оба сыщика.

– Он за старшего был… Второй раз когда встречались в трактире, Гущин его мне показал…

– Ну, эту гадину мы найдем, – сказал Благово и посмотрел на Лыкова. Тот молча кивнул.

– И вот позавчерашнего дни… поздно уже… сидим мы все дома, по комнатам. Я сам не свой, но виду не подаю. Сашенька спит уже. Гляжу на няньку, на Степана, на хозяина своего и думаю: скоро вам всем помирать. Феофилакт Ионович заглянул ко мне и ушел. Веселый был такой… ничего не предчувствовал. Рождества ждал, подарки наготовил… И тут что-то меня словно бы толкнуло. Как же так – Сашеньку убьют, и это я его погубил? Поспешил я в детскую, говорю няньке: не спрашивай ни о чем, а разбуди и одень ребеночка в уличное. Хозяин-де велит. Она поверила – а чего ей не поверить? И стала собирать Сашу. А я, как стукнуло одиннадцать, тихонько открыл входную дверь. Вошел Фомка, и с ним еще один, незнакомый. Нашумели, дураки! Выбежал тут Степан, наш кухонный мужик – и мигом они его зарезали. Я дрожу, но креплюсь. Послал их в кабинет хозяина, а сам в детскую вернулся. Говорю Маше – в доме грабители, Феофилакта Ионовича убили! Хватай ребенка и беги! А тут эти заходят… Лица страшные. Быстро как-то обернулись… И тут понял я…

Зыков-Братцов замолчал, по щеке его покатилась одинокая слеза. Потом он одолел себя и продолжил:

– Вспомнил я страшный свой грех и понял – последняя сейчас у меня возможность его искупить. Душу спасти, пусть даже с запозданием… и ангелочка невинного, доброго сердцем… Одно дело хозяйские деньги украсть, и совсем другое – ребенка умертвить! Крикнул няньке еще раз, чтоб бежала, и схватился один с двумя… Больше ничего не помню.

Наступила тягостная тишина. Через минуту приказчик слабо улыбнулся и показал глазами на доктора Милотворского.

– Вот… он мне сказал, что Саша спасся и даже не заболел. Хорошо-то как… может, еще и увижу царствие небесное?..

И впал в забытье. К вечеру приказчик скончался.

Сыщики остались с предсмертным признанием на руках, но без свидетеля. Допрошенный по горячим следам Гущин-младший обвинения отрицал. Возмущался, грозил пожаловаться государю – все, как полагается… Его посадили в острог, в дворянскую камеру. Одних признаний Братцова для суда недостаточно. Слова против слов. Мало ли какие мотивы были у покойного? Мог оговорить со зла или из мести. Что делать – понятно: ловить непосредственных убийц.

Гущин тоже понимал, что наймиты в случае ареста утянут на каторгу и его. Смешно было ждать от арестованного подсказок, где искать Фомку Живодера. Но сыскной полиции этот персонаж был хорошо знаком. Кличку свою мещанин Баранов получил за мерзкие садистические привычки. Еще в детстве он мучил и убивал кошек, а как подрос, перешел на людей. Настоящий разбойник! В каждом крупном городе есть такие. Только ежели в Москве их полсотни, в местах навроде Нижнего – два или три. Фомка обитал в притонах, жил награбленным, иногда наведывался в столицы. Был там свой человек в кругах гайменников. И ловко скрывался от полиции. Благово сказал, что эту гадину они поймают, но то были слова. Павел Афанасьевич давно хотел засадить негодяя в тюрьму. Да все не выходило… Живодер подозревался в нескольких ограблениях, одно из которых закончилось смертью потерпевшего. Начальник сыскной полиции допускал, что после четырех убийств Живодер с помощником кинулись прятаться в Москву. А если не уехали, то где могли укрыться?

Сыщики перерыли все известные им притоны и никого не нашли. Агентура тоже молчала. Живодер исчез. Вечером Павел Афанасьевич собрал у себя Лыкова и Титуса. Он был подозрительно спокоен.

– Ну, безобразники, какие у кого идеи?

– Кондукторов опросить, – сразу ответил Лыков. – Второй-третий классы.

– Форосков уже занимается, – отмахнулся статский советник.

– Извозопромышленников надо потрясти, – предложил Яан. – И одиночек. Особенно тех, кто ездит за город. Таких не очень много.

– Уже теплее, – одобрил Благово, и стало ясно, что он давно отыскал злодеев.

Алексей набычился. Что же придумал многоумный начальник? Он стал рассуждать вслух:

– Сейчас зима, реки стоят. Только поездом или санным ходом… Есть ямской извоз, а есть с недавнего времени крестьянский. До Казани или Самары крестьяне возят даже быстрее.

Благово с любопытством слушал, но молчал. Воодушевленный Лыков продолжил:

– Но я бы поискал поближе.

– Где?

– Вокруг города.

– Это в Сормове, что ли? – ухмыльнулся статский советник.

– Хоть бы и так. Но лучше иметь зацепки.

– Ну-ну… И какие предлагаешь?

– У Гущина-младшего мельницы или амбары есть?

– Мельниц нет, он же перекупщик, – пояснил Титус. – Амбары имеются, в Катызах. Но мы их уже обыскали. Да и холодно там прятаться.

– Хорошо, пойдем дальше, – бодро сказал Лыков, не спуская глаз с Павла Афанасьевича. – Дача есть у этого мерзавца?

– Вот этого не знаю, – развел руками Яан и тоже поглядел на Благово. Тот стукнул себя кулаком по колену:

– Горячо!

Друзья переглянулись. Алексей осторожно спросил:

– Стало быть, дача есть?

– Угу.

– И отапливаемая?

– Вполне, – ответил Благово. – Варлам иногда уезжает туда на неделю. Будто бы охотиться. И не замерзает.

– Где же это палаццо?

– На Моховых горах.

Моховые горы находятся на левом берегу Волги ниже большого села Бор. Летом там полюбили селиться дачники. Рыбалка, грибы, близость большой реки делали местность привлекательной. Некоторые богатеи начали строить по урезу воды летние хибары. Но теплый дом? В таком глухом месте? Летом по воде добираться легко, а по снегу каково?

– Как вы узнали? – не удержался Лыков.

– Проследили за крестником Гущина, – пояснил Благово. – Некий Павел Силков, на побегушках у хозяина, но доверенное лицо. Вчера Силков купил водки, солонины в консервах и отвез в Моховые горы.

– Надо ехать и смотреть!

– Дом стоит на опушке леса. Если явимся толпой, они убегут. В лесу мы их упустим.

– Я подъеду один, на гущинских розвальнях. Скажу, что заместо крестника. И что Варлам Ионович прислал им пожрать.

– А дальше что? – насторожился статский советник.

– Как что? – удивился Лыков. – Дальше стану их бить. Смертным боем, как полагается.

– Их там двое, а ты один, – возразил Титус. – Терять ребятам нечего… Давай я укроюсь под рогожей! Вылезу и пособлю.

– И отморозишь себе выступающие части тела? – ухмыльнулся титулярный советник. – Женись сначала!

– Яков дело говорит, – остановил помощника Благово. – Их двое, отчаянные. Фомка Живодер по приметам десяти вершков!

– Да хоть двадцати! – ответил Лыков. – С него и начну. Кто не спрятался, я не виноват…

Благово с Титусом переглянулись, и Яан кивнул головой:

– Алексей прав. Одного они не испугаются и впустят в дом. Опять, сани и лошадь знакомые. А так…

– Возьми с собой револьвер и кастет! – нахмурился статский советник.

– Слушаюсь! – шутовски вытянулся Лыков. – А еще ружье и батарею конной артиллерии!

– Я серьезно, орясина!

– Павел Афанасьевич, их же всего двое, – сбавил тон его помощник. – И нападу я неожиданно. В первый раз, что ли?

И сыщики начали оговаривать детали.



Лыков прибыл на место около десяти часов утра. Ничего себе дачка! Пусть не палаццо, но добротный пятистенок. С дровяником, баней и конюшенным сараем. Обнесен высоким забором. Стоит на гриве, окнами на Волгу, а позади – заснеженный лес. Если убийцы внутри, то им лишь через забор сигануть, и ищи-свищи… Вокруг больше ни одного строения. Как Варлам не боялся тут жить?

То, что в доме живут, Алексей понял сразу. Дернулась занавеска окна, и следы у калитки еще не замело.

Титулярный советник сам открыл ворота, завел лошадь под уздцы и привязал к коновязи. Все это он делал, стараясь выглядеть привычным. Потом взвалил на плечи мешок, а в другую руку взял четверть водки. Тут дверь распахнулась, и на крыльцо вышел мужик в наброшенном на плечи тулупе. Рыжеволосый, глаза светло-серые, ростом на пару вершков ниже Фомки Живодера… Значит, это его напарник.

– Ты кто? – спросил незнакомец, а сам глаз не сводил с бутыли. Любит, стервец, водочку! Это хорошо…

– Я Вовка. Заместо Пашки. Меня Варлам Ионыч прислали. Самому ему нельзя, за ним могут следить.

– А за тобой, значитца, нет? – сразу окрысился рыжий.

– Я нарочно плутал.

– Знаю я, как вы плутаете, дураки деревенские!

Лыков «обиделся»:

– Не хошь, так и не надо! Тута вам и хлеб, и колбаса, и водка… А они кобенятся! Больно мне надо в такой холод сюды ездить! Еще и обругали!

И повернулся к саням.

– Эй, мешок и бутылку оставь!

– Сам купишь, мазура! Тут лавка недалеко!

За спиной стукнула дверь. Алексей обернулся. Возле рыжего скандалиста появился угрюмый детина со злыми напряженными глазами. Он процедил сквозь зубы:

– Неси в дом. И не шуми.

– Он первый начал!

– Я сказал, тихо!

Лыков с обиженным лицом пошел в избу. Протиснулся между громилами, из холодных сеней шагнул в горницу. Тут было натоплено, на столе теснились пустые бутылки и валялись корки хлеба. К лавке было приставлено ружье. Ого! Этого только не хватало… Сыщик начал разбирать мешок, заняв позицию между ружьем и гайменниками.

– Вот! На три дни хватит, а потом Варлам Ионыч вдругорядь меня пришлют. Велели еще передать, что в городе как метлой метут. Что энто значит, не пойму, но велели…

– Не твоего ума дело, – грубо оборвал его Живодер. А рыжий сразу схватил бутылку и начал свинчивать ей голову.

– Вот она, родимая!

Воспользовавшись этим, Лыков отошел в сторону и снял с себя тулуп. Фомка не сразу заметил маневр. А когда заметил, осерчал.

– Ты че, поселиться тут вздумал? Бери ноги в руки и прочь отсель.

Титулярный советник, не обращая на его слова никакого внимания, бросил на пол рукавицы.

– Эй, ланцепуп! Ты глухой али глупый?

– Ни то и ни другое, – ответил сыщик своим обычным голосом. – А буду я сейчас вас, тварей, лупить на обе корки…

Он сказал это так буднично, что Фомка Живодер сразу все понял. Нагнулся было к сапогу, но получил ногой в темечко и полетел кубарем. Рыжий застыл с четвертью в руках.

– Ай! Ты кто?

– Раз-два и в дамки! – ответил сыщик, двумя страшными ударами отправляя его на пол.

Фомка вскочил, но вынуть нож опять не успел. Лыков двигался быстро, словно танцевал вокруг противника. Он сместился вроде бы под левую руку, и вдруг оказался под правой. Хрясь! готов…

Через два часа арестованные оказались в кабинете Благово. Рыжий скулил, по его окровавленному лицу текли настоящие слезы.

– Ваше высокоблагородие, у меня грудь слабая, а он меня что есть силы!

– А нечего было людей убивать, – назидательно ответил статский советник. – Теперь уж что! Теперь тебе жалеть не об чем. На каторге все равно сдохнешь.

Мужик завыл.

– Молчать! – рявкнул Павел Афанасьевич. – Нагадил, так дай ответ! Если сей же час сознаешься, получишь на суде снисхождение. Это ведь Фомка кровь лил? Ты только за руки держал? Я все знаю!

– Точно так, ваше высокоблагородие! Он! Он и резал, и душил!

– А второй Гущин, который брат Феофилакта Ионовича?

– Тот деньги платил! Это рази брат? Это хуже волка, какой он брат! А я спьяну да по дурости, ваше высокоблагородие… Грудь у меня слабая, пропитание добывать трудно…

– Погоди со своей грудью. Точно Варлам платил за то, что вы брата его со всей семьей убьете? Ты сам это слышал?

– Как есть! Ей-бо, сам слышал и сам от него деньги получал. Могу на суде присягнуть!

– Так и сделай. Глядишь, срок тебе убавят. А на каторге тоже лазареты есть. Будешь вместо, чем кайлом махать, на койке отлеживаться.

Фомка Живодер слушал весь этот разговор молча, а на последних словах злобно плюнул. И тут же охнул от боли – Лыков выбил ему чуть не все зубы…

На другой день Благово сидел у Лыковых за праздничным столом. Холостяк, сам он ничего у себя не готовил, а шлялся по чужим домам. После десерта начальник отделения и его помощник развалились в креслах. Не хотелось ни говорить, ни думать. Вдруг Алексей сказал:

– Странно устроен человек. Взять Братцова. Дал ложную клятву, сгубил себя на веки вечные. Терять уже нечего после такого! И вот, на лестнице в ад, занес уже ногу на последнюю ступеньку – и остановился. Не сумел! Ребенка пожалел. Пропащий человек, а что-то в душе осталось христианское… Куда он теперь, Павел Афанасьевич? В ад или в рай?

– У некоторых сектаторов есть такой постулат, – задумчиво ответил статский советник. – Звучит он так: «Не согрешишь – не раскаешься. А не раскаешься – и не попадешь в царствие небесное». Бог рассудит. Налей-ка мне лучше пендюрочку!

Антон Чиж

Черный плащ буйволовой кожи

Второй секретарь русской миссии в Британской империи Борис Георгиевич Ванзаров, надворный советник, пребывал в утренней неге, когда первый завтрак закончился давно, а второй не думал начинаться, и во всем теле от души до пяток царили мир и спокойствие. Как любой русский, живущий в Лондоне, он незаметно становился англичанином. Вернее, думал, что становится. Борис Георгиевич старательно копировал привычки, и со стороны могло показаться, что он настоящий англичанин. Если бы не мелкие штришки, заметные аборигенам Темзы. После полуденного чая дипломат намеревался пройтись недолгой прогулкой в ближайший парк. Как вдруг в дверь его кабинета постучали.

Как часто мелочь рушит великие планы. Ни о чем таком Борис Георгиевич и не думал, а потому позволил войти. Камердинер исключительно английского вида по фамилии Кузькин на серебряном подносе подал депешу. Не ожидая подвоха, Борис Георгиевич взглянул в телеграфный листок. Не успел пробежать несколько строк, как брови его полезли вверх, дыхание сперло, и он вскочил столь резко, что кресло издало неприятный визг. Дворецкий вздрогнул, охнул и выпучил глаза, но в остальном сохранил выдержку, как и полагается истинному англичанину с Васильевского острова. А дипломат повел себя несдержанно, крикнул: «Отчего не доложили сразу!» – и бросился к выходу так стремительно, что толкнул дворецкого и пребольно.

Лестничный пролет второй секретарь одолел одним махом, и почти вовремя оказался в довольно узком парадном холле.

– Рад вас видеть… – натянув дипломатическую улыбку, сказал он человеку, вошедшему в парадную дверь. Зная кое-что о приехавшем, Борис Георгиевич счел за лучшее не протягивать руку, чтобы не попасть в конфуз.

Судя по дорожному плащу черной буйволовой кожи – такие модны в Америке, – визитер прибыл с парохода. Окинув дипломата быстрым взглядом, он не проронил ни слова. То есть буквально не сказал ничего. Такое поведение в доме, где ценили этикет, могло показаться вызывающим. Но что поделать: таким и было поведение гостя.

Борис Георгиевич, наслышанный о сем господине, счел за лучшее не замечать его невоспитанности. Напротив, он придал своему лицу изысканно-вежливое выражение и цветасто представился, не забыв сообщить, что целиком и полностью к «вашим услугам».

Гость, казалось, о чем-то задумался и спросил:

– Ванзарову кем приходитесь?

Борису Георгиевичу ничего не оставалось, как признаться в родстве с младшим братом.

– Вы с ним знакомы? – поинтересовался он, в свою очередь, надеясь нащупать ниточку дружелюбия, ведущую к душе господина.

– Нет, – промолвил гость.

Ответ не оставлял надежды. Борис Георгиевич спросил у гостя, где его вещи. Ответом было движение бровей к дверному проему, в который, надрываясь от натуги, кебмен вносил чемодан. Вернее, боролся с ним из последних сил. Если бы не швейцар, пришедший на выручку, бедняга бы пал замертво под тяжестью кожаного кофра невозможного размера, не хуже загнанной лошади. Эти муки мало тронули приезжего. Как только кофр с глухим звуком бочки приземлился на мраморный пол, гость потерял всякий интерес к судьбе полуживого кебмена. И его заработку. Давать на чай и ободрять честного труженика кнута пришлось швейцару.

С мужественной улыбкой, наблюдая за мелкой катастрофой, Борис Георгиевич «внутренне холодел», как принято писать в женских романчиках. Ничего хорошего визит гостя не сулил. Разумеется, Борис Георгиевич знал чин и довольно странную для МИДа должность приехавшего господина: чиновник особых полномочий. Как и многое другое, о чем шептались сотрудники министерства. Было это слухами или на самом деле случалось, трудно было утверждать наверняка. Зато можно было не сомневаться: неприятностей не избежать. Счастье – если неприятности эти окажутся мелкими.

– Прошу простить, как прикажете?.. – начал Борис Георгиевич, намекая на свою досадную якобы неосведомленность.

– Маршалк.

– Очень приятно. Но, позвольте … – нельзя же обращаться к человеку вот так, по фамилии, не в Америке же они находятся, в конце концов. На суверенной территории России как-никак, пребывали. С точки зрения международного права.

– Чемодан доставить в мою комнату.

В любом другом случае Борис Георгиевич счел бы подобное обращение оскорбительным. Не позволительно отдавать приказы второму секретарю посольства, словно тот дворецкий. Но не время было сейчас обращать внимание на мелочи этикета. А это, в сущности, – мелочи, если присмотреться.

– Изволите представиться Александру Константиновичу?

– Некогда. Потом загляну…

Опять Борис Георгиевич утопил в улыбке невозможную грубость. Чтобы чиновник, прибывший в посольство, отказался от аудиенции с послом, самим графом Бенкендорфом? Ну, знаете… Это… Это… Борис Георгиевич просто не находил подходящих дипломатических слов.

– Где Борн-стрит?

От Чешем-плейс, 31, где располагался особняк русской миссии, улица была недалеко: пять минут неспешной езды. Борис Георгиевич предложил услуги швейцара, чтобы тот высвистал кеб. Маршалк повернулся и вышел вон. Не проронив и слова.

Когда этот человек исчез за дверью, Борис Георгиевич испытал большое облегчение. Он был отлично осведомлен о сыскной полиции вообще и о характере некоторых ее представителей, особенно его непутевого братца в частности. Но на фоне этого субъекта, невыносимый, невозможный и невоспитанный Родион Ванзаров казался эталоном джентльмена. А этот – дикарь какой-то.

В прошлом, 1902 году мнение перспективного дипломата Ванзарова, только-только поднявшегося на карьерную ступеньку, было отчасти верным. Отчасти, потому что всю правду о Маршалке знал только сам Маршалк. В Министерстве иностранных дел империи не было человека более страшного, загадочного и возмутительного. Все знали, что такой Маршалк есть, но чем занимается на самом деле, не знал никто. Он появлялся и исчезал как привидение, то в одной миссии, то в другой, и каждый его визит имел последствия, о которых нельзя было вспоминать без содрогания.

Вид его был далеко не дипломатический. Для среднего роста он обладал мускулатурой, которую сюртук не скрывал, а только подчеркивал, словно был мал по размеру. В лице его не было ничего примечательного. Скорее правильное, чем уродливое, явно не аристократичное, но и не простонародное. Такое, что не описать по приметам. Потому, что примет не было.

Зато взгляд его запоминал каждый, кто хоть раз имел несчастье оказаться у него на пути. Взгляд этот давил такой силой, что хотелось или согнуться, или бежать без оглядки. Никто не знал, есть ли у него жена. Скорее и наверняка – не было. Какая женщина не сойдет с ума от каменной статуи? Маршалк приносил с собой ледяной ветер ужаса, а когда исчезал, чиновникам становилось так хорошо, будто повысили жалованье.

Никто не знал его имени-отчества. Только Маршалк.

Решительно невозможный человек. И еще этот плащ…

Борис Георгиевич, по должности принимающий важных гостей, оказался совершенно не готов к его визиту. Хуже того: было непонятно, зачем Маршалк явился. Никаких бед или скандалов в посольстве не случилось. Значит, это была тайная миссия. Но из МИДа ничего не сообщили. А потому…

Выводы казались молодому дипломату столь неприятными, что у него засосало под ложечкой. О прогулке можно было забыть. От прекрасного настроения осталось одно воспоминание. Борис Георгиевич непривычно резко приказал Кузякину, безуспешно боровшемуся с чемоданом, позвать прислугу, а не валять дурака. Он еще подумал: «Чем это набита поклажа? Не кирпичи же Колизея таскает за собой. Хотя с такого станется»…

* * *

Пока дипломат Ванзаров пребывал в хмурых размышлениях, Маршалк быстро удалялся от посольства. Он шел так уверенно, словно не раз бывал в Лондоне или, по меньшей мере, изучил карту. Ему не нужно было вертеть головой по сторонам, что всегда выдает приезжего. Маршалк словно ничего не замечал вокруг. И тем более не замечал удивленных взглядов дам, буравивших его спину. Появление на улице господина в столь вызывающем наряде сразу выдавало в нем иностранца да к тому же дурно воспитанного. Времена нынче были другие, викторианская строгость отстала, король Эдуард VII имел свободный нрав, но всему же есть предел. Нельзя же появляться на людях в чудовищном наряде, которому место в диких прериях. Это ужасно!

На Маршалка неодобрительно поглядывали даже личности затрапезного и ободранного вида. Однако это не помешало ему свернуть на Борн-стрит и быстро найти трехэтажный особняк грязно-желтого кирпича, втиснутый между двухэтажными собратьями так тесно, будто им пришлось втягивать каменные плечи. Маршалк мягко постучал в дверь, которую мог вынести одним ударом плеча.

На пороге появилась невысокая дама с потертым лицом, в том возрасте, когда не важно, сколько на самом деле женщине лет. Чистенький передник нес отметины многих стирок. При виде иностранца она выразила дружелюбное удивление и изо всех сил постаралась не коситься на чудовищный плащ.

– Я ищу мисс Торвальдсен, – сказал Маршалк, забыв представиться.

Женщина кивнула.

– Эта милая леди снимает у меня квартиру. А вы?..

– Дядюшка, – сказал Маршалк, поведя подбородком, что можно было принять за поклон. – Полагаю, вы и есть неподражаемая миссис Пинкс, домохозяйка и мастерица удивительных пудингов? Кларисса писала о вас в восторженных выражениях.

Слова пришлись миссис Пинкс по сердцу. Иностранец говорил так чисто, что и не признаешь чужака. Она зарделась, улыбка ее стала искренней.

– Моя дорогая племянница дома? – спросил гость.

Миссис Пинкс посторонилась, пропуская приятного джентльмена (жуткий плащ перестал ее беспокоить), однако она вынуждена была его огорчить: с милой леди они не виделись уже дня два, наверное, если не три. Хотя это неудивительно: Кларисса вела столь скромный и тихий образ жизни, что следить за ней не было никакой нужды. Но, разумеется, джентльмен мог подождать ее. Да, милая леди обычно запирала на ключ квартиру, но у нее найдется запасной, разумеется.

Плащ шуршал, задевая ступеньки, будто древний змей полз по дереву. Маршалк одолел два пролета узкой деревянной лестницы. Дверь съемной квартиры была заперта. Маршалк заглянул в замочную скважину: просвет закрыло цевье ключа. Ключ миссис Пинкс оказался бесполезен.