1963



[РГАКФД]




Пришли в недоумении и в Гаване. Эрнесто Гевара говорил о «неприятном осадке» в связи с недоговоренностью в сообщениях о снятии Хрущева. Он хвалил Хрущева, хотя и добавлял: «…мне, например, очень не по душе были ярко выраженный прагматизм т. Хрущева, неожиданные повороты в его политике»[598]. В качестве примера вспомнил «карибский кризис». Гевара заявил, что он не согласен с курсом XXII съезда в отношении Китая и Албании, хотя и не оправдывает китайцев, но говорить против них не может, поскольку они сейчас помогают Кубе, в том числе оружием. Гевара опасался, как бы в СССР не начался период полного отрицания Хрущева, как это было со Сталиным, а также беспокоился, что есть в СССР люди, которые «не проявляют большого энтузиазма в отношении Кубинской революции, поскольку Куба, помимо экономической обузы для СССР, является еще потенциальным очагом мировой термоядерной войны»[599].

Высказался и Фидель Кастро: «Выступать сейчас на Кубе против т. Хрущева и объяснять его недостатки, особенно после того, что я говорил о нем кубинскому народу, — это равносильно тому, что высечь себя»[600].

Все одобрил и ни в чем не сомневался лишь лидер Монголии Цеденбал.

В общем, Андропову пришлось немало времени уделять снятию всех возникающих у лидеров социалистических стран вопросов, что потребовало долгих бесед и консультаций. В коммунистических и рабочих партиях не понимали главного — почему ничего не говорили о заслугах Хрущева. Ведь с его именем была связана целая эпоха. Именно при нем СССР превратился в сверхдержаву, проникшую во все уголки мира и оказавшую значительное влияние на национально-освободительную и антиколониальную борьбу народов.

Много шума наделало опубликованное 2 ноября 1964 года интервью лидера итальянских коммунистов Луиджи Лонго. На вопрос о личности Хрущева он ответил не скороговоркой, как хотели бы в Кремле, а развернуто:

«На мой взгляд, даже в свете последних событий, личность и деятельность товарища Хрущева остаются существенными элементами исторической эпохи чрезвычайной важности. Именно от него исходит наиболее открытое осуждение сталинизма, ликвидация культа личности и восстановление социалистической законности. Он вдохновил ориентацию и основные решения ХХ съезда, благодаря которым марксизм-ленинизм вновь обрел свой творческий характер.

Из этих решений вытекают принципы политики коммунистов в эти последние 10 лет: принцип, согласно которому война не является неизбежной, принципы мирного существования, национальных путей к социализму, самостоятельности коммунистических партий»[601].

И так думали многие из лидеров коммунистических партий.

За откликами в различных слоях советского населения внимательно следил председатель КГБ Семичастный. В одном из первых сообщений в ЦК 16 октября 1964 года он писал о том, что советские граждане разгадали подоплеку лаконичного официального сообщения об уходе Хрущева на пенсию по состоянию здоровья и поняли, что он снят за ошибки. Председатель КГБ победно сообщал о «повсеместном одобрении» произошедшего[602]. Семичастный льстил Брежневу, когда писал о «единодушном одобрении» и «нескрываемой радости населения». Не забыл упомянуть и отклик военного инженера с полигона, на котором недавно побывали Хрущев и Брежнев, о хорошем впечатлении от «деловитости Брежнева, от знаний, с которыми он задавал различные вопросы»[603]. И все же, как отмечено в записке КГБ, кое-где высказывается опасение, что отставка Хрущева — «уступка китайцам», и возросло беспокойство, не приведут ли изменения в руководстве КПСС и правительстве «к обострению международной обстановки»[604].

Но самые противоречивые отклики весть о смене руководства вызвала в писательской среде. Кто-то радовался, а кто-то сокрушался. В сообщении КГБ в ЦК КПСС 20 октября 1964 года собрана вся палитра мнений. Латвийский писатель Арвид Григулис высказал пожелание, чтобы ЦК думал о литературе «и помог нам очистить советскую литературу от политического гнилья, он непрошенных учителей, для которых партийность — неведомое понятие, поднял авторитет писателей, верно служащих партийному делу, и, в частности, поставил бы на свое место гениев от тюремно-лагерной литературы и их покровителей, чьи цели мутны как лужа на дороге». В то же время поэты Алигер, Евтушенко, драматург Розов, кинорежиссер Калик и другие полагали, что начнется «новая эра в идеологии», будет дано больше свободы искусству и попыткам новаторства. Они ожидали «ослабления партийного влияния в литературе и искусстве»[605].

А вот секретарь Союза писателей Грибачёв считал, что их надежды напрасны. «Есть одна линия в идеологии, — говорит он, — партийная, ленинская, и все, кто надеется, что с уходом Хрущева создастся возможность для них вновь заняться своим гнусным делом, жестоко ошибаются. Наоборот, Хрущев еще был либералом и отсюда такая распущенность»[606].

Многие же писатели хвалили Хрущева. Сатирик Леонид Ленч: «Как ни говорите, народ любил Хрущева. Пенсии, квартиры, отсутствие репрессий. Забыть об этом трудновато»[607].

Часть писателей заняла выжидательную позицию, и среди них Кожевников, высказавшийся весьма характерно: «Вы погодите рассуждать. Пусть они сами во всем разберутся, а то дров наломаем и костей не соберем»[608]. В Грузии оживились поклонники Сталина: «Мы еще заставим русских собственными руками вырыть из земли памятники Сталину», а в некоторых магазинах вывесили портреты Сталина[609]. Где-то ведь ранее спрятали и сберегли!

Но резкого поворота в политике ни влево, ни вправо, как и возвращения к сталинизму, не произошло. Половинчатость нового политического курса вела к постепенному сползанию в идеологическое однообразие и унылое повторение обветшавших заклинаний. Шло «подмораживание» оживших при Хрущеве ростков свободы. Все выглядело как ползучий реванш умеренных сталинистов и укрепление позиций догматиков.

Хорошей иллюстрацией служит история подготовки доклада к 20-летию Победы. На торжественном заседании должен был выступить Брежнев. Готовить доклад взялись заранее. Неслыханную активность проявил Шелепин. Нет, конечно, он понимал, что с докладом будет выступать Брежнев, но ему хотелось вложить в уста докладчика свои идеи и четко обозначить новые политические вехи. Он и его люди подготовили текст. По отзывам читавших, это была «заявка на полный пересмотр всей партийной политики хрущевского периода в духе откровенного неосталинизма»[610]. Вариант Шелепина был отвергнут, и в докладе Брежнева к 20-летию победы над Германией имя Сталина прозвучало лишь один раз. Но и этого было достаточно — зал разразился горячими аплодисментами. Через четыре года, когда на Политбюро обсуждали, как следует откликнуться на 90-летие со дня рождения Сталина, Шелепин добрым словом вспомнил эти аплодисменты[611].

Через год проблема обозначилась вновь. Брежнев встал перед дилеммой — нужно ли говорить о Сталине в отчетном докладе на XXIII съезде, а если нужно, то как? Это был первый после Хрущева съезд КПСС. На предыдущем, в 1961 году, Сталина ругали много и со вкусом, после чего вынесли из мавзолея. Ну а теперь как быть? В заранее подготовленном варианте съездовского доклада был фрагмент о Сталине вполне в духе его критики на предыдущих съездах[612]. Разве что только без резкостей, в смягченном варианте. Но Брежнев все-таки поделился своими сомнениями на заседании Секретариата ЦК КПСС 17 марта 1966 года, когда рассматривался проект отчетного доклада: «Один общий вопрос. Вы, наверное, заметили, что я до сих пор не поднимал его — это вопрос о Сталине. Я пришел к твердому убеждению не затрагивать этого вопроса». Услышав одобрительные голоса остальных членов Президиума ЦК, Брежнев подытожил: «Здесь все очень сложно. Одни боятся очернения, другие обеления. Съезд поймет правильно. Этот вопрос решен раз и навсегда»[613].

Так и произошло. В отчетном докладе имя Сталина не прозвучало. Может быть, съезд и понял это «правильно». Но в народе вызвало у кого одобрение, у кого — недоумение. На словах партия клялась в верности курсу ХХ съезда, а на деле вся критика сталинских порядков сошла на нет. Да и клятвы «верности курсу» тоже со временем поблекли и почти исчезли. В историко-революционных календарях и газетных статьях перестали писать о том или ином деятеле, что он «пал жертвой беззакония времен культа личности». Теперь чаще говорилось либо иносказательно, с намеком, а чаше просто «умер», без каких-либо объяснений.

Шумная пропагандистская кампания накануне помпезного празднования 50-летия советской власти была беспрецедентной по своему размаху. В этих условиях повышенное внимание брежневского руководства было направлено на усиление и недопущение малейшего инакомыслия и «размывания» советских идеалов. Для Политбюро было очевидно, что волна хрущевских разоблачений культа Сталина имела вполне конкретные последствия. Народ терял веру в социалистические идеалы. С этим Кремль не мог мириться.

На одном из заседаний Политбюро ЦК КПСС Брежнев 10 ноября 1966 года поднял важнейший для него вопрос — об идеологии: «Подвергается критике в некоторых произведениях, в журналах и других изданиях то, что в сердцах нашего народа является святым, самым дорогим. Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа Авроры, что это, мол, был холостой выстрел и т. д., что не было 28 панфиловцев, что их было меньше, чуть ли не выдуман этот факт, что не было Клочко[614] и не было его призыва, что “за нами Москва и отступать нам некуда”. Договариваются прямо до клеветнических высказываний против Октябрьской революции и других исторических этапов в героической истории нашей партии и нашего советского народа»[615]. Наиболее активным на заседании являлся Андропов, он был многословней других. Остальные секретари ЦК отделались каждый лишь десятком поддакивающих фраз, и все как в один голос твердили о том, что много печатается всякой «ерунды».

Даже Шелепин не был многословен. Он безоговорочно поддержал Брежнева и обрушился на репертуар кино, клеймил «всякую пошлость» на эстраде, «ублюдочные пьесы» в театре. И особо о Твардовском: «…я считаю, мы много говорим. Его нужно просто освободить от работы. И это можно сделать не в ЦК, это может сделать Союз писателей»[616]. О Твардовском говорили много. Суслов напомнил, что именно Хрущев настоял на наиболее нашумевшей публикации возглавляемого Твардовским журнала: «А об Иване Денисовиче сколько мы спорили, сколько говорили, но он же поддерживал всю эту лагерную литературу»[617]. При этом фамилию Солженицына никто не назвал. Брежнев: «Ведь на самом деле, товарищи, никто до сих пор не выступил с партийных позиций по поводу книги Ивана Денисовича…»[618]. Участвовавшие в заседании Косыгин и Устинов вообще отмолчались.

Разумеется, Андропов полностью согласился с мнением Брежнева и точно указал на источник всех бед, списав все на Хрущева: «Действительно, период, предшествовавший Октябрьскому пленуму ЦК [1964 года. — Н. П.], нанес огромный ущерб партии и нашему народу и в области идеологической работы. Нам известно, что Хрущев использовал идеологию в личных целях, в целях саморекламы, его не интересовали интересы партии, интересы нашего государства»[619]. После такого зачина Андропов начал теоретизировать: «У нас нет единства взглядов. Я имею в виду идеологических работников, пропагандистских работников, по целому ряду вопросов много путаницы. Надо выработать единую точку зрения на базе марксистско-ленинского учения по основным вопросам внешней и внутренней политики нашей партии». К сложным темам Андропов отнес «освещение вопросов о Сталине», об Отечественной войне и «о перспективах развития нашей страны и партии»[620]. Андропов заговорил о необходимости учебника «настоящего марксистско-ленинского», который был бы апробирован в Политбюро и, может быть, на пленуме ЦК. Вспомнив о грядущих юбилеях Октября и Ленина, Андропов сказал: «…сегодня очень правильно подняты т. Брежневым эти вопросы». И тут же эмоционально и несколько сбивчиво обрушился на писателей: «Твардовский — коммунист, Симонов — коммунист, и целая серия, которая здесь называлась и не называлась, людей, которые допускают серьезные идеологические ошибки, — это коммунисты. Имеем мы право как с коммунистов с них спросить ответственность?» Андропов призвал партийные организации «спросить с этих деятелей», добавив: «И здесь никакого администрирования нет, это просто правильный партийный подход, правильная партийная требовательность, она должна быть везде и всюду»[621].

Активность Андропова при обсуждении проблем в идеологии понравилась и запомнилась Брежневу.

Хоть это и не входило в сферу его служебных полномочий, которая ограничивалась вопросами компартий социалистических стран, Андропов как секретарь ЦК оставил след и в литературных делах. В 1965 году партийное руководство, косо смотревшее на «Новый мир» и развернувшуюся полемику вокруг журнала, задумалось о смене редактора. Был направлен запрос в 4-е управление Министерства здравоохранения, откуда пришел ответ о состоянии здоровья Твардовского: «…нуждается в обязательном лечении в психоневрологическом стационаре, от которого он категорически отказывается». Андропов наложил на письме резолюцию: «Следовало бы обдумать вопрос: следует ли оставлять т. Твардовского редактором журнала “Новый мир” в связи с ухудшением здоровья»[622].

В литературных спорах, похоже, Андропов склонялся к позиции охранителей, нападавших на журнал за публикацию Солженицына и «либеральную» и «оттепельную» позицию. Вообще-то Андропов не слыл сталинистом, но после отставки Хрущева быстро усвоил направление нового курса в идеологии и переместился в брежневское большинство. Он только поначалу не разобрался, заявив после смещения Хрущева: «Теперь мы пойдем более последовательно и твердо по пути ХХ съезда»[623]. Но тут источником его вдохновения попросту была передовица «Правды», где это по традиции утверждалось.

На заседаниях Секретариата ЦК КПСС Андропов выступал с все более и более «охранительных» позиций, сползая туда, где было большинство. Например, 10 марта 1967 года: «Известно, что среди интеллигенции есть нездоровые элементы. Надо усилить воспитательную работу среди них, попытаться расслоить их на группы с тем, чтобы работать с этими отдельными группами, сплачивая их вокруг себя»[624]. Это был уже практически чекистский рецепт по «разложению враждебных организаций». До начала работы в КГБ Андропову оставалось два месяца, и он об этом еще не знал. Но идейно и теоретически был вполне готов.

На том же заседании Секретариата 10 марта обсуждали Солженицына. Андропов и тут выказал особую принципиальность: «Вопрос о Солженицыне не укладывается в рамки работы с писателями. Он написал конкретные вещи такие, как “Пир победителей”, “Раковый корпус”, но эти произведения имеют антисоветскую направленность. Надо решительно воздействовать на Солженицына, который ведет антисоветскую работу»[625].

Сразу или не сразу ему поверил Брежнев — большой вопрос. По своей прошлой карьере в комсомоле Андропова можно было рассматривать как одного из когорты Шелепина. И «железный Шурик», как именовали Александра Шелепина, и его ближайший соратник председатель КГБ Семичастный — оба хорошо знали Андропова по комсомольской работе. Но уже в начале 1960-х Андропов заметно дистанцировался от этой компании. Более того, у него осложнились отношения с Семичастным. И все вокруг «Ленинградского дела», краем затронувшего Андропова. Семичастный пишет, что из записок Куприянова следовало, что «и Андропов приложил свою руку к тому, что некоторые ленинградцы оказались среди репрессированных»[626]. А когда в Комитете партконтроля пошла проверка заявлений «ленинградцев», Андропов серьезно занервничал. Он стал налаживать контакты с Семичастным через Шелепина, просил его повлиять на результат проверки. Как пишет Семичастный: «Он пытался через Шелепина воздействовать на содержание моего ответа и дипломатично просил, чтобы Шелепин проследил за правильностью и точностью изложенных фактов. Ко мне лично он никогда не обращался, хотя все происходящее его долго беспокоило»[627]. Тем не менее Семичастный написал в КПК при ЦК, что часть сведений в отношении Андропова подтвердилась, и… нажил себе врага.

Куприянова выпустили из лагеря в 1956 году, реабилитировали в 1957 году. Теперь его заявлениям и запискам верили. Но путь Куприянова на свободу был нелегким. Оказавшись после осуждения в Минеральном лагере, он изливал окружающим свои обиды. Конечно, за ним следили. Агентурное донесение от 29 мая 1952 года о поведении Куприянова в лагере было направлено Маленкову. В нем говорилось, что Куприянов обещал мстить, сказал, что никогда не простит советской власти тех издевательств, которым он был подвергнут на следствии, и утверждал, что счеты с ним свел Ворошилов[628]. Когда в 1954 году шла реабилитация пострадавших по «Ленинградскому делу», Куприянова отвели от реабилитации. Мотивы объяснил Хрущев на встрече с ленинградским партактивом 7 мая 1954 года: «…он в лагере снюхался с преступниками, с белогвардейцами, он разговаривает там языком бандитов… гнилой человек оказался»[629]. Со временем эти сведения потускнели, и в конце концов Куприянова выпустили.

Но не только последствия «Ленинградского дела» портили атмосферу. Семичастный вообще был нелестного мнения об Андропове[630]. Их отношения не сложились, хотя оба — из комсомола и были давно знакомы. Как заведующий отделом ЦК Андропов почти не контактировал с КГБ (например, по вопросам работы представителей КГБ в соцстранах), так как все такие вопросы Семичастный сам докладывал непосредственно Первому секретарю ЦК. Еще при Хрущеве, примерно в начале 1964 года, на каком-то совещании в ЦК с сотрудниками Министерства иностранных дел и послами Суслов поставил вопрос о необходимости, чтобы вся информация шла только через послов, так как были разночтения в оценках ситуации послами и резидентами или представителями КГБ в этих странах. Удивленный Семичастный обратился прямо к Хрущеву, и тот рассерженный сделал Суслову нагоняй, оставив все как было[631]. И сохранилась известная автономия, когда резиденты и представители КГБ направляли информацию по своим каналам в адрес КГБ, хотя и обязаны были ставить в известность обо всем послов[632].

Порядок прохождения сообщений представителей КГБ из социалистических стран сохранился. Они направлялись в КГБ, а оттуда уже в зависимости от их значимости пересылались в ЦК КПСС. И вполне очевидны были противоречия в потоках информации. Как вспоминал начальник информационно-аналитической службы 1-го Главного управления КГБ Николай Леонов, «информация советских послов из соцстран оказывалась окрашенной преимущественно в розовые тона, в то время как информация представительств КГБ давала значительно более близкую к реальной картину обстановки»[633].

Активность Шелепина все больше и больше беспокоила Брежнева. Он сыграл важную роль в свержении Хрущева и заметно выдвинулся. «Человек, несомненно, крайне честолюбивый, тоже волевой, с юности обученный искусству аппаратных интриг. И главное — имевший уже свою команду, настоящее “теневое правительство” (включая и “теневое Политбюро”). Ему было легче, чем другим, только приехавшим из провинции, сколотить такую команду. Занялся он этим делом еще в бытность первым секретарем ЦК ВЛКСМ»[634]. В аппарате ЦК Шелепина числили человеком умным, с явными организаторскими способностями, которые он «неосторожно продемонстрировал в ходе антихрущевского заговора»[635]. Он был «хорошим оратором, мог подолгу “держать” аудиторию, говорил без бумажек»[636]. И что самое плохое и тревожащее Брежнева, так это то, что Шелепин и его окружение «с интересом и сочувствием относились к реформаторским идеям Косыгина»[637].

А между тем идеологические воззрения Шелепина могли насторожить кого угодно. Отталкивали его амбициозность и категоричность: «…не только Брежнев, но и Суслов и другие руководители разгадали его авторитарные амбиции»[638]. За ортодоксальные высказывания его числили скрытым сталинистом, но, разумеется, умеренного толка. А еще поговаривали о его симпатиях к «русофилам»[639]. В какой-то степени он был антиподом Андропова. Но их часто видели вместе. Бурлацкий пишет об Андропове: «Я видел нередко, как он садился в одну машину с Шелепиным, провожая или встречая каких-либо официальных лиц»[640]. Или еще: «Я наблюдал два года спустя, во время встречи в Карловых Варах представителей компартий, такую сцену. Брежнев спускается по лестнице, следом идет Шелепин, глядя на него глазами, наполненными откровенной ненавистью, между тем как Андропов придерживает “железного Шурика” под локоть, явно стараясь смягчить его гнев»[641].

И хоть Андропов поначалу был во вполне дружеских отношениях с Шелепиным, он вовремя понял, что надо отойти и отойти подальше. Брежнев это заметил и оценил. Но как же тогда все вышеописанные сценки, которые наблюдал Федор Бурлацкий, но не мог себе объяснить, — Андропов под ручку с Шелепиным. Ответ может быть чрезвычайно прост. А что, если это просьба Брежнева поплотнее опекать Шелепина, присмотреть за ним и его окружением. Но тогда можно сказать, что Андропов, образно выражаясь, заступил на пост председателя КГБ досрочно! Стал глазами и ушами Брежнева еще до назначения в грозный карательный аппарат. Кстати, член Политбюро Виктор Гришин вспоминал, как в узком кругу соратников Брежнев заявил: «…на каждого из вас у меня есть материалы»[642].

В кругах интеллигенции в марте 1966 года пересказывали нашумевшую фразу Шелепина: «Народу нужно говорить правду: война с Америкой неизбежна»[643]. Возможно, это был всего лишь слух, и фразу ему приписывали, но ведь весьма характерно, что такую фразу и именно ему. Еще раньше случился эпизод, раскрывший Брежневу глаза. В конце января 1965 года в Монголию отправилась делегация КПСС во главе с Шелепиным. Состав делегации был весьма представительным: первые секретари Хабаровского крайкома и Бурятского обкома КПСС, заведующий отделом строительства ЦК КПСС, секретарь Москворецкого райкома партии. Отдел Андропова в поездке представлял консультант Лев Делюсин[644]. Но важным действующим лицом делегации стал руководитель Гостелерадио СССР Николай Месяцев. На второй день пребывания делегации руководитель монгольских коммунистов Юмжагийн Цеденбал устроил в ее честь ужин, который «прошел в теплой дружеской обстановке»[645]. Гости из Москвы расслабились и разговорились. И они еще не успели вернуться из своей двухнедельной поездки по Монголии, как до столицы докатилась весть, что «сторонники Шелепина растрезвонили об амбициях и планах своего вождя. Во время поездки Шелепина в Монголию его ближайший друг, бывший секретарь ЦК комсомола Н.Н. Месяцев в присутствии Ю. Цеденбала стал хвастливо говорить о том, что настоящий Первый — это именно он, Шелепин. И в хорошем “поддатии” распевал песню “Готовься к великой цели”»[646]. Слух об этом событии широко разошелся по коридорам ЦК[647].


На приеме в посольстве Монголии



В центре: Ю.В. Андропов и А.Н. Шелепин



26 ноября 1964



[РГАКФД]




Цеденбал не замедлил доложить Брежневу. Тот соответственно сделал выводы, и «началась долгая, хитрая, многотрудная, подспудная борьба между двумя руководителями, в которой преимущество оказалось на стороне Брежнева»[648]. Трудно оценить роль Льва Делюсина — доложил ли он своевременно своему шефу Андропову о настроениях в окружении Шелепина? А может быть, и сам разделял их? Как бы то ни было, с должностью в отделе ЦК Делюсин расстался в апреле того же 1965 года и в дальнейшем великой карьеры не сделал, но и не пропал, работал как китаевед на больших должностях в научных институтах.

На XXIII съезде КПСС Андропов вновь был избран членом ЦК и сохранил свой пост секретаря ЦК. Однако признаки его дальнейшего продвижения вверх пока не просматривались. Через два месяца после съезда были уточнены обязанности секретарей ЦК КПСС. В решении Политбюро 16 мая 1966 года распределение обязанностей было обозначено следующим образом.

Брежнев — руководство работой Политбюро и общее руководство работой Секретариата ЦК в целом.

Андропов — связи с коммунистическими партиями социалистических стран.

Демичев — вопросы пропаганды, культуры, науки и учебных заведений.

Капитонов — вопросы организационно-партийной работы.

Кириленко — вопросы машиностроения, капитального строительства, транспорта и связи.

Кулаков — вопросы сельского хозяйства.

Пономарев — связи с коммунистическими партиями капиталистических стран.

Рудаков — вопросы тяжелой промышленности.

Суслов — внешнеполитические вопросы и загранкадры.

Устинов — вопросы оборонной и химической промышленности.

Шелепин — вопросы плановых и финансовых органов, легкой и пищевой промышленности, торговли и бытового обслуживания[649].

Будучи с 1962 года секретарем ЦК КПСС, Андропов отвечал за работу не только своего отдела. Он также курировал созданный 20 декабря 1962 года отдел ЦК КПСС по экономическому сотрудничеству с социалистическими странами.


М.А. Суслов, К.Т. Мазуров, Ю.В. Андропов и Нгуен Ван Кинь на приеме в посольстве Вьетнама



2 сентября 1966



[РГАКФД]




С приходом Брежнева в аппарате ЦК произошли серьезные изменения. Решением Политбюро ЦК 12 мая 1965 года (П202/153) был упразднен вышеупомянутый отдел ЦК по экономическому сотрудничеству с социалистическими странами. Часть функций упраздненного отдела передали Андропову, соответственно изменилась структура возглавляемого им отдела. Был создан сектор внешней торговли и экономических связей с социалистическими странами и сектор общественных, культурных, научных и местных партийных связей с социалистическими странами. Кроме того, тем же решением в отделе была создана группа консультантов, появился сектор Кубы. В то же время были упразднены подотдел информации и редакция материалов о положении в социалистических странах[650].

Андропов находился в тени Брежнева. На декабрьском (1966) пленуме ЦК Брежнев выступил с большим и содержательным докладом «О международной политике СССР и борьбе КПСС за сплоченность коммунистического движения». В докладе, насыщенном деталями и подробностями, был обширный раздел, посвященный социалистическим странам. Разумеется, это раздел готовили Андропов и его отдел. Но сам Андропов на пленуме в прениях не выступал. Зачем? Брежнев все, что надо произнес. А Брежнев сообщил много интересного по части стран социализма. И прежде всего об имеющихся разногласиях и трудностях в отношениях с рядом социалистических стран.

В 1966 году в высшей партийной иерархии Андропов занимал одно из последних мест. Несмотря на то, что при перечислении по радио и в газетах фамилий членов и кандидатов в Политбюро, а за ними и секретарей ЦК фамилия Андропова шла первой в числе секретарей — просто в силу алфавитного принципа, действительный статус определяется иначе. И есть верный признак — очередность выступления кандидатов в депутаты Верховного Совета СССР перед избирателями накануне выборов. Так сказать, «обратный отсчет». Прямо накануне дня выборов выступали первые лица. То есть замыкал серию выступлений сам Брежнев, а днем ранее выступали Подгорный, Косыгин и Суслов. Открывали же серию встреч с избирателями секретари ЦК. Та же картина при выборах в Верховный Совет РСФСР. Удивительно, но в газетах вообще не дали информации о предвыборных встречах секретаря ЦК Андропова с избирателями ни в мае 1966 года, ни в марте 1967 года. Между тем о встречах других секретарей ЦК Капитонова, Кулакова, Пономарева с избирателями газеты сообщили[651].

Андропов тяжело реагировал на грубость вышестоящих секретарей ЦК. Согласование подготовленных отделом документов с Сусловым превращалось в муку, возвращаясь от него, Андропов часто имел «растерянный» вид[652]. После одной из стычек с Кириленко, когда охранявший его сотрудник КГБ перепутал время проводов Новотного, он чуть не слег. Кириленко несколько раз звонил Андропову с руганью. Когда сотрудник андроповского отдела после проводов Новотного вернулся на Старую площадь, он в приемной Андропова уловил запах лекарств и увидел выходящих врачей. У Андропова был «серьезный сердечный приступ и ему сделали несколько уколов». В кабинете Андропов «лежал на диване и очень плохо выглядел», увидев сотрудника раздраженно сказал: «Держи ты этих КГБистов в руках, не давай им вмешиваться в свои дела и особенно в протокольные»[653]. Где ж ему было тогда знать, что он сам вскоре возглавит чекистов.

Еще в 1964 году работавший короткое время заместителем Андропова Николай Месяцев отмечал, что тот не щадил своего здоровья: «Уже тогда он перед обедом пригоршнями отправлял в рот лекарства. “Подлечиться бы вам по-настоящему”, — говорил я ему в часы откровений, “Недосуг”, — отвечал он»[654].

Отсутствие упоминаний Андропова в печати весной 1966 года имеет свое объяснение. Он серьезно заболел. В протоколах заседаний Секретариата ЦК КПСС не зафиксировано присутствия Андропова с 17 марта по 16 августа 1966 года[655]. Пишут, что у него случился инфаркт. Андропов попал в Центральную клиническую больницу с диагнозом «гипертоническая болезнь; инфаркт миокарда». Как пишет Чазов, чувствовал он себя хорошо, и только изменения на электрокардиограмме позволяли врачам утверждать, что он перенес инфаркт. Даже ставился вопрос о переводе на инвалидность. Однако после дополнительной консультации и обследования консилиум пришел к выводу, что «нет никакой гипертонической болезни, нет никакого инфаркта миокарда, а речь идет о так называемом альдостеронизме в связи с болезнью почек и реакцией надпочечника». Лабораторные исследования подтвердили вывод, а прием назначенных препаратов нормализовал электрокардиограмму. Чазов полагает, что все это было результатом интриг — «попыткой списать» Андропова с политической сцены[656].

Но только ли интриги? Андропов в свои пятьдесят с небольшим лет действительно был человеком с изрядно подорванным здоровьем. В его истории болезни указано, что в 1965–1966 годах он перенес «мелкоочаговые» инфаркты миокарда[657]. И помимо того целый букет недугов за разные годы: страдал хроническим заболеванием надпочечников, эпизодически переносил приступы гипертонической болезни, болел пневмонией, страдал хроническим колитом, артритом, наблюдалась мерцательная аритмия, опоясывающий лишай и другие болезни[658].

По воспоминаниям Владимира Пирожкова, сам Андропов объяснял вдруг возникшие недуги так: «Он и А.Н. Косыгин совершили поездку по юго-восточным странам, где вели острые переговоры, которые закончились практически безрезультатно. Едва вернулся в Москву, как у него заболели надпочечники, а потом — почки. Он полагал, что его отравили во время этого вояжа. Юрий Владимирович это мне много раз говорил»[659]. Действительно, Андропов сопровождал Косыгина в поездке во Вьетнам в феврале 1965 года[660]. А по дороге была сделана остановка в Китае, где были нелегкие переговоры. Но тогда ли Андропов заболел, остается вопросом.

На майском пленуме (1966) ЦК Брежнев в докладе о международном положении поделился конфиденциальной новостью. Он рассказал, что «на днях» был в Приморском крае, куда прибыл для вручения краю ордена. И все три дня пребывания были отведены для беседы с Ким Ир Сеном, который обратился с просьбой встретиться с ним в неофициальной обстановке без опубликования в печати[661]. Поэтому, сказал Брежнев, прошу присутствующих ни с кем не делиться этой информацией. Вкратце Брежнев пояснил: корейцы хотят дружить, налаживать экономическое сотрудничество, и они не согласны с Китаем по вопросам помощи Вьетнаму. Брежнев и Ким Ир Сен много говорили о помощи Вьетнаму, о посылке туда корейских летчиков и создании «антиимпериалистического фронта». Но главное, в дальневосточной встрече участвовал заместитель Андропова — Русаков, как пояснил Брежнев, вместо Андропова, который, «к сожалению болен»[662].

Здесь же Брежнев коснулся сложных отношений с Румынией. После съезда он побывал в Бухаресте с неофициальным визитом и был полон впечатлений. Беседы с Чаушеску были откровенные, но, по словам Брежнева, «обстановку не обостряли ни мы, ни они». И добавил: «Румынские товарищи по-прежнему очень своеобразно толкуют вопрос о самостоятельности, о национальной независимости, чрезмерно подчеркивая эти моменты в любой связи»[663].

Материалы для докладов Брежнева о международном положении в части, касающейся социалистических стран, готовил Андропов и его отдел. Обстоятельный доклад Брежнева на декабрьском (1966) пленуме ЦК КПСС заслуживает особого внимания. Он довольно откровенно обрисовал все трудности в отношениях с рядом стран. В докладе «О международной политике СССР и борьбе КПСС за сплоченность коммунистического движения» Брежнев рассказал о помощи Северному Вьетнаму и огласил цифры: поставили ракетно-зенитного оружия для семи с половиной полков, 144 реактивных самолета, более 300 танков, около 1000 полевых орудий. Стоимость уже оказанной помощи составила 1 миллиард 300 миллионов рублей, а в следующем году — 400 миллионов. Во Вьетнаме находились около 600 советских военспецов. Затем докладчик коснулся и сохранявшихся разногласий в отношениях с рядом стран[664].

Брежнев сыпал цифрами и фактами, приводил примеры, анализировал тенденции в социалистических странах. Это был обширный материал, который каждодневно проходил через руки Андропова. Возглавляемый им отдел ЦК находился в зоне особого внимания у руководства. И тянуть Андропову лямку секретаря ЦК до пенсии, если бы Брежнев, тихо, но последовательно выбивавший с руководящих кресел «шелепинцев», не созрел до решения обновить руководство КГБ. А кого назначить? Конечно, Андропова, обиженного Семичастным и со всех сторон обложенного компроматом. Семичастный видел в этом главный мотив Брежнева[665]. Это ведь надежная гарантия, что Андропов будет служить верой и правдой тому, кто не дал хода уличающим его бумагам.

Глава третья

Председатель КГБ

Все круто перевернулось в жизни Андропова в четверг 18 мая 1967 года. В этот день по обыкновению заседало Политбюро. Рассматривались текущие вопросы, дожидались своей очереди вызванные на заседание. Председатель КГБ Владимир Семичастный не чувствовал подвоха. Его тоже вызвали на это заседание. Он догадывался, что вопрос для него будет неприятным — из-за границы отказалась вернуться Светлана Аллилуева — дочь Сталина. Своей вины Семичастный в этом не видел. Разрешение на ее выезд за границу дал лично председатель Совета министров Косыгин, и за это проголосовало Политбюро. Куда же выше?

Согласно сохранившейся в архиве справке Черненко, Светлана Аллилуева обратилась с просьбой к Брежневу 3 ноября 1966 года разрешить ей выезд на 7 дней в Индию для похорон мужа. Вопрос обсуждался по телефону Брежневым и членами Политбюро, было записано решение:

«Согласиться с просьбой о выезде в Индию на 7 дней Аллилуевой Светлане.

Поручить Семичастному выделить двух работников для поездки с ней в Индию»[666].

Пребывание дочери Сталина в Индии затянулось. Ее умерший муж был заметным человеком в компартии, имел влиятельных родственников в правительстве. Одним словом, принимали Светлану тепло и оказали ей массу знаков внимания. Наконец, 8 марта 1967 года Аллилуева должна была вылететь в Москву, был уже выписан билет. Люди из резидентуры КГБ несколько расслабились, потеряли контроль. А зря! К московскому самолету Аллилуева не явилась, а через сутки выяснилось, что накануне, в ночь на 7 марта, она тихо вылетела в Рим и была такова. Предварительно Аллилуева заручилась помощью американцев. Кремль был обескуражен, но старался сохранять спокойствие.

Получив неприятное известие, в Москве решили сделать вид, что ничего страшного не произошло, и советским послам были разосланы указания: на вопросы об Аллилуевой проявить безразличие и отвечать, что это ее личное дело, «в Москве не придают всему этому значения»[667]. Именно в таком духе выдержано опубликованное 13 марта сообщение ТАСС: «Как долго пробудет С. Аллилуева за рубежом — это ее личное дело»[668].

И все же — скандал! Любой советский гражданин, отказавшийся вернуться и оставшийся за границей, считался «изменником Родины» и подлежал уголовному наказанию. Нет, все ясно — люди Семичастного из резидентуры КГБ в Индии недосмотрели. Семичастный понимал, его на заседании Политбюро будут поругивать и был вполне к этому готов. В свою защиту он выдвигал простой тезис — КГБ своевременно и оперативно обо всем докладывал в ЦК. Слабая отговорка.

Но оказалось, само по себе бегство Аллилуевой — не главная беда. Она выступила 26 апреля 1967 года на пресс-конференции в Нью-Йорке, и выяснилось, что у нее с собой рукопись ее воспоминаний, готовая к изданию[669]. А вот это уже бомба! И это в год славной 50-летней годовщины Октября, празднование которой в Кремле видели как символ торжества советской державы. Лихорадочные усилия КГБ по поиску рукописи увенчались успехом, у сына Аллилуевой оказался машинописный экземпляр «Двадцать писем к другу», той самой книги, вывезенной Светланой за рубеж. Рукопись 12 мая 1967 года была разослана для ознакомления членам Политбюро[670].

Семичастный внес предложения, простые, но вполне в духе своего ведомства. Упредить публикацию книги Аллилуевой, издав ее раньше, и тем самым не допустить нежелательного вмешательства в текст стороннего редактора, так как «американцы нашпигуют ее махровым антисоветским содержанием, и этот пасквиль за подписью дочери Сталина растиражируют по всему миру»[671]. Ну или, по крайней мере, разместить в зарубежной прессе наиболее выигрышные и безобидные фрагменты рукописи, и тем самым снизить общий интерес к Аллилуевой и ее книге. Главное — погасить сенсацию и возникший на Западе ажиотаж вокруг уже разрекламированной и ожидаемой публикой книги. Ну и немаловажно — деньги. Светлана Аллилуева уже заключила и продолжала подписывать неплохие в финансовом плане контракты на публикацию в разных странах, сделавшие ее в одночасье миллионершей. КГБ намеревался испортить ей все дело. И, наконец, к заседанию заготовили проекты газетных статей с бранью в адрес Аллилуевой. Требовалось только согласие Политбюро для открытия шумной кампании по дискредитации в прессе Аллилуевой и ее воспоминаний.

В общем, Семичастный предчувствовал — ругать его на заседании, конечно, будут. Вместе с тем полагал, что его блестящие предложения о том, как минимизировать эффект от предстоящей публикации, произведут нужное впечатление на членов Политбюро. То есть переведут разговор в конструктивную плоскость принятия практических решений по дезинформации Запада. Но он явно не ожидал того, что произошло на заседании и чем оно закончилось. Рабочая запись обсуждения вопроса об Аллилуевой говорит сама за себя:

«БРЕЖНЕВ. Письма эти получены от сына, которому вручил их Вилькинштейн[672] с явным намерением, чтобы уйти от ответственности. Но тут возникает много вопросов, с этими ли письмами она уехала за границу, стоит ли нам проявлять инициативу к изданию этих документов, может случиться, что появятся два документа.

СЕМИЧАСТНЫЙ. Нам лучше дать материал в июне — июле с тем, чтобы предупредить издание в США. О том, что эти письма подлинные, мы можем проверить Вилькинштейна, и мы скажем, что это продано через индусов. Но сомнений не вызывает, что это те письма, с которыми она уехала.

БРЕЖНЕВ. Если она выступит и откажется от этих писем? Словом, я считаю, что это скользкий вопрос.

ПОДГОРНЫЙ. Мы их опубликуем раньше, чем американцы, и таким образом дадим возможность начать раньше кампанию против нас.

СУСЛОВ. Это предложение совершенно неприемлемое. Это против нас работа. Мы первый раз заявили, что выезд Аллилуевой — это частное ее дело, а теперь мы начинаем вмешиваться в эти дела. А это чисто антисоветский документ, грязный документ, клеветнический.

ПОДГОРНЫЙ. С начала и до конца антисоветский документ.

МАЗУРОВ. Если это те документы, с которыми она выехала, то, я думаю, нам полезно их опубликовать.

УСТИНОВ. Этим актом мы только вызовем кампанию против нас.

БРЕЖНЕВ. Американцы имеют доклад на XXII съезде партии, и все это они увяжут с XXII съездом и преподнесут общественности[673].

КОСЫГИН. Надо подумать еще, взвесить все. Может быть, нам подобрать какого-то академика, который бы выступил от имени общественности, научных работников с негритянским вопросом в Америке, с вопросом вокруг убийства Кеннеди, провел бы такую пресс-конференцию.

ДЕМИЧЕВ. И дать знать об этом Джонсону. Это махровый антисоветский документ.

БРЕЖНЕВ. Я считаю, что нужно подумать еще над этим документом. Поручить т.т. Суслову, Демичеву, Андропову, Громыко продумать этот вопрос в духе обмена мнениями на заседании и внести свои предложения.

ШЕЛЕСТ. Все же почему украли у нас Аллилуеву?

МЖАВАНАДЗЕ. Во многом виноват здесь Микоян. Он все знал, он знал не только об этом, он знал об армянских делах — знал и ничего не докладывал ЦК партии.

БРЕЖНЕВ. Есть ли возражения против внесенного предложения о том, чтобы дополнительно подумать над этим вопросом?

ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО. Нет.

Принимается предложение тов. Брежнева»[674].

Казалось бы, Семичастный может перевести дух. Текст решения, принятого по его записке, был прост: «Поручить т.т. Суслову, Демичеву, Андропову, Пономареву, Громыко на основе обмена мнениями на заседании Политбюро ЦК дополнительно изучить этот вопрос и свои предложения внести в ЦК КПСС»[675]. Вот только одно настораживало — самого Семичастного в «группе товарищей» не оказалось. Ему уже не доверяют довести до реализации им же внесенные предложения. К названным Брежневым добавили секретаря ЦК Пономарева, а Семичастного забыли что ли? Нет, не забыли. Оказывается, разговор о нем еще не был закончен. И точно, продолжение последовало без паузы — Брежнев попросил Семичастного задержаться и вновь взял слово.

«БРЕЖНЕВ. Мы советовались с тов. Косыгиным на днях по многим вопросам состояния дел в нашей стране, в том числе и по вопросам состояния нашей разведки. Мы обсудили этот вопрос всесторонне. Советовались также с тов. Сусловым и тов. Подгорным и пришли к единому мнению (я говорю от их имени и от себя лично), что у нас не все благополучно в Комитете госбезопасности. Очевидно, нам нужно укрепить этот орган. Об этом свидетельствуют не только факты с Аллилуевой, но и многие другие факты. Этому органу надо придать политический характер, так как это было в свое время. Я думаю, нам не надо смаковать и даже обсуждать сегодня отдельные недостатки, допущенные этим комитетом, но мы не можем терпеть те существенные недостатки и тот уровень работы, который сейчас имеется в комитете.

Мы пришли к выводу и хотели бы посоветоваться со всеми членами Политбюро и Секретарями ЦК, что нужно освободить тов. Семичастного от работы председателя Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР. Какие будут мнения по этому вопросу?

ВСЕ ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО, КАНДИДАТЫ И СЕКРЕТАРИ ЦК: Правильно, так нужно и решить.

БРЕЖНЕВ. Единодушное ли мнение всех членов Политбюро?

ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО: Да, единодушное.

БРЕЖНЕВ. Нет ли каких-нибудь сомнений по этому вопросу у товарищей?

ВСЕ: Нет никаких сомнений, вопрос надо так именно и решить.

БРЕЖНЕВ. Тогда я предлагаю (мы и по этому поводу тоже советовались) утвердить председателем Комитета госбезопасности тов. Андропова Ю.В. Вы его все знаете. Какие будут предложения?

ВСЕ: Правильно, возражений нет.

БРЕЖНЕВ. Все согласны?

ГОЛОСА. Все.

СЕМИЧАСТНЫЙ. Как же так, со мной никто не говорил и меня никто не спрашивал по этому вопросу.

БРЕЖНЕВ. Видите ли, тов. Семичастный, у Политбюро может быть свое мнение, которое оно может высказать. Для этого мы вас сюда и пригласили. Это, собственно, вытекает из нашей практики, из наших принципов. Вы здесь присутствуете, мы Вам можем предоставить слово, Вы сами можете сказать…

СЕМИЧАСТНЫЙ. Так я же докладывал об Аллилуевой не раз. Меня не послушали.

БРЕЖНЕВ. Это неправильно. Историю вопроса я могу напомнить.

Поступила просьба Аллилуевой о выезде за границу. Я об этой просьбе доложил Политбюро. Мы тогда поручили тов. Косыгину побеседовать с Аллилуевой. Он беседовал и после этой беседы высказал свое мнение, что ее можно отправить за границу. Я после этого еще раз беседовал с тов. Семичастным, спросил его об Аллилуевой. Он сказал: ничего особенного, есть, конечно, замечания в ее личном поведении, а так ничего особенного. Так ведь было, тов. Семичастный? Вот это истина. Более того, мы поручили тов. Семичастному выделить двух человек, чтобы обеспечить охрану Аллилуевой и под его ответственность обеспечить ее возврат на родину. Это записано в решении. Тов. Семичастный знает, знают об этом все члены Политбюро. А что же получилось на деле? О каких вы докладах говорите сейчас?

Вот это истина.

(Тов. Семичастный молчит.)

ПОДГОРНЫЙ. Кто же так охраняет, кто выполняет так решение Политбюро, кто должен следить за выездом за границу, с кем она встречается за границей?

СЕМИЧАСТНЫЙ. Она в 6 часов ушла, а через 10 часов мы уже знали об этом в Москве.

КОСЫГИН. Да, действительно, мне было поручено Политбюро побеседовать с ней. Я беседовал. И что меня подкупило в этой беседе? Она мне сказала: вот я 25 лет в партии, мой отец похоронен у Кремлевской стены, я оставляю здесь свою Родину. Неужели Вы думаете, что я как-нибудь там останусь. Больше того, она сказала мне, что ходят слухи, что хотят реабилитировать отца, и тут же добавила, что не нужно этого делать, нужно оставить так, как есть. Я об этом доложил ЦК, высказав свое мнение о возможности ее поездки.

БРЕЖНЕВ. Нужно ли нам еще детализировать этот вопрос?

ВСЕ: Не нужно.

БРЕЖНЕВ. Какое мнение тов. Андропова?

АНДРОПОВ. Я считаю, что это большое доверие. Я, правда, не работал в этой области, но, если мне будет оказано такое доверие, я приложу все силы, чтобы оправдать его.

БРЕЖНЕВ. Я считаю, что нужно утвердить сегодня же тов. Семичастного первым заместителем председателя Совета Министров Украинской ССР и поручить т.т. Пельше, Кириленко, Мазурову собрать Коллегию Комитета госбезопасности и сообщить ей о нашем решении.

РЕШИЛИ: Предложение принимается»[676].

Семичастный был раздавлен.


В.Е. Семичастный



[Архив автора]





Н.С. Захаров



[Из открытых источников]




Как вспоминал Семичастный, он вернулся после заседания сразу на Лубянку[677]. В своем кабинете пил чай с заместителями Банниковым и Панкратовым (позвал сообщить им новость), а остальные — Захаров и Перепелицын — были в отъезде. Вдруг секретарь испуганно доложил, что в здание прибыли «все члены Политбюро!». У страха глаза велики. Конечно, пришли не все, а только те, кому поручили. Основную роль в пришедшей группе играл Кириленко, Пельше — для авторитета. Кириленко потребовал собрать Коллегию КГБ. Семичастный вступил в препирательство, заявив, что должен быть Указ Президиума Верховного Совета о его снятии с должности. Кириленко властно изрек: «Будет!»[678]. Но пришлось подождать. И действительно, через час-полтора указ в пакете привезли с нарочным. Семичастный вспоминал, что Подгорного где-то искали, чуть ли не на даче или еще где-то на отдыхе. К этому времени собралась Коллегия КГБ, прибыл Захаров, тогда-то и объявили решение и представили Андропова как нового руководителя. Кириленко хотел, чтобы Семичастный немедленно сдал все ключи, в особенности от сейфов, и не торчал в кабинете допоздна, сразу же покинул здание КГБ. Семичастный настоял на том, что ему необходимо забрать много вещей и книг, а это займет время. Весь оставшийся вечер и до 3 часов ночи упаковывал и отправлял вещи домой. На следующее утро пришел в свой уже бывший кабинет и отдал ключи Андропову. Тот ни словом не обмолвился, не просил ввести в курс дела или проинформировать о проблемах[679].

С приходом Андропова на Лубянку оживились недруги Семичастного. Среди них и весьма влиятельные. Ардальон Малыгин — заведующий сектором органов госбезопасности в административном отделе ЦК вскоре получил должность заместителя председателя КГБ. Также возвысились люди «брежневского клана» — Семен Цвигун и Георгий Цинев. Оба, наряду с Малыгиным, постоянно интриговали против Семичастного. С ними же и Виктор Алидин — недалекий человек, носившийся с идеей, что возглавляемое им 7-е управление должно занимать в КГБ центральное положение, что эта линия работы (наружное наблюдение и слежка) и есть основа контрразведки — «краеугольный камень»[680].

Алидин настойчиво добивался преобразования «семерки» в главк, а для себя — звания члена Коллегии. И добился-таки, стал членом Коллегии при Андропове — 30 сентября 1967 года. Цвигун, Цинев и Алидин были глазами и ушами Брежнева в КГБ. Они, подчиняясь Андропову, имели прямой выход на генсека. Например, в обход Андропова, Алидин ходил к Брежневу, как он пишет, с какими-то проблемами «по служебной линии»[681]. Наверняка просил за себя.

О Кириленко Семичастный вспоминает с иронией — совершенно беспомощный в делах человек. Как-то летом в отпускное время, оставшись «на хозяйстве» в ЦК, затребовал по телефону к себе в Кремль Семичастного и, показав две огромные стопки входящих документов, посетовал, что не знает, кому это расписывать, что делать? «А ведь половина или больше этих бумаг от тебя», — заявил он[682]. О Кириленко у сталкивавшихся с ним людей сложилось весьма нелестное мнение: «по характеру грубиян и невежда с весьма низкой культурой»[683].

Накануне этого судьбоносного заседания Политбюро Брежнев обдумывал вопрос. Возможно, он уже утвердился в мысли сразу назначить вместо Семичастного Андропова, не оставляя ни на секунду вакантной должность председателя КГБ. Но так ли это? О его раздумьях свидетельствует запись в дневнике, где в столбец даны две фамилии с датами:

«Освобожден т. Шелепин — 11 ноября 61 года

Назначен — Семич. 9 ноября 61 года»[684].


А.Н. Малыгин и В.И. Алидин



1970



[Из открытых источников]




Тут только одна странность — в датах. Неужели память Брежнева подвела, ведь Указ Президиума Верховного Совета СССР об освобождении Шелепина и назначении Семичастного датирован одним днем — 13 ноября, и подписан он был, кстати, Брежневым. Здесь же даты решений Президиума ЦК о смене главы КГБ, и, как видно, новый председатель назначен раньше, чем был освобожден предшественник. Да, бывало и такое. Но не это главное. Можно только догадываться, что волновало Брежнева, ведь сам факт тесной связки Семичастный — Шелепин был ему хорошо знаком. Возможно, история смены председателя КГБ в 1961 году давала Брежневу пример, что можно решением Политбюро первым делом назначить Андропова, чтобы сразу сел в кресло, а уж потом соблюсти формальность и озаботиться освобождением Семичастного и подыскать ему другую работу. А может быть, вообще на несколько дней оставить место председателя КГБ вакантным и еще раз подумать, кого бы на него назначить? То есть Семичастного убрать немедленно, а о преемнике решить потом. Загадки. Но по всему видно, Брежнев накануне 18 мая 1967 года много думал.

Да, Семичастный серьезно поскользнулся в истории со Светланой Аллилуевой. Но, конечно, дело было не в ней. Это был хороший повод, но повод, да и только. Глубинные причины были иные. Прежде всего в его, Семичастного, близости к Шелепину и, что еще важнее, в участии в заговоре против Хрущева. Тогда, в 1964 году Шелепин и Семичастный были надежной опорой Брежнева в тайной подготовке свержения Первого секретаря, но теперь оба представляли опасность — они уже играли свою игру. И как знать, куда теперь направлены их амбиции. Для Брежнева Семичастный был человеком, уже «единожды предавшим» своего покровителя — Хрущева. Вывод один — ненадежен. И Брежнев удачно использовал момент. Выбрал повод для освобождения Семичастного и воспользовался отсутствием на заседании Политбюро Шелепина, который после автокатастрофы оказался в больнице[685].

Накануне отставки Хрущева особые отношения связали Брежнева с Шелепиным и Семичастным. На листке из дневника Брежнева за 17 сентября 1964 года есть странные строчки и схема. В столбец даны фамилии:

Брежневу

Шелепину

Семичастному

И слева от них стрелка с остриями вверх и вниз, а еще левее овал с выходящими из его верхней кромки четырьмя стрелками, направленными вверх[686].

Но что бы это могло значить? Выглядит как ядро заговора против Хрущева. Три основных действующих лица — организаторы, дающие импульсы (стрелки) остальным участникам. А вот спустя три года, подельники стали неприятным напоминанием о прошлом, да и просто стали опасны.

Все эти мотивы Брежнева не были секретом и для многоопытных сотрудников аппарата КГБ. Они чувствовали, как сгущались тучи над их шефом. Об этом пишет Филипп Бобков:

«Сторонники Брежнева были уверены, что Шелепин претендует на место Генерального секретаря, и старались внушить эту мысль руководителям партии. А Семичастный считался человеком Шелепина, следовательно, он тоже из лагеря “противника”, и потому — фигура явно нежелательная. Недоверие к председателю КГБ подогревалось претендовавшими на большее руководителями подразделений КГБ, пришедшими из партийных организаций Украины. Пользуясь связями с Брежневым, они успешно его интриговали»[687].

Были и другие, насторожившие Брежнева поступки Семичастного. В 1966 году он резко и с неодобрением отозвался о назначении Николая Щелокова министром охраны общественного порядка СССР. Семичастный в беседе с Кириленко назвал Щелокова «недостойным» человеком, «продвигающимся по службе только благодаря покровительству Брежнева»[688]. А ведь наверняка понимал — Кириленко моментально доложит генсеку.

И еще один сигнал — совсем уж тревожный. В декабре 1966 года первый секретарь ЦК Компартии Украины Петр Шелест рассказал Брежневу такую историю. Бригада чекистов из центрального аппарата КГБ проводила проверку управления КГБ по Тернопольской области. В ходе их общения с начальником областного управления и сотрудниками москвичи довольно откровенно говорили о том, что Брежнева они «не любят и как политического руководителя, государственного деятеля всерьез не воспринимают», а в народе, по их словам, о Брежневе говорят, что это «случайный человек», возглавивший страну на волне перетасовки в результате «дворцового переворота», организованного им самим. И далее следовали нелестные эпитеты — не блещет умом, не знает хозяйства, большой интриган и артист, корыстолюбец, властолюбец и, в довершении всего, пьяница и развратник[689].

Все это начальник УКГБ И.М. Ступак сообщил Шелесту, а затем, хотя и не без колебаний, изложил все в письменном рапорте. Шелест не знал, как поступить, посоветовался с Подгорным и в конце концов на личном приеме у Брежнева 9 декабря 1966 года все ему выложил и даже передал рапорт начальника УКГБ. Как пишет Шелест, «Брежнев прочел его при мне, изменился в лице, губы посинели»[690]. Конечно, читать такое неприятно и обидно. Но что же получается, на кого ориентируется верхушка КГБ, кого они хотят видеть во главе страны? Пасьянс сходился. Шелест и его сообщение подтвердили все то, чего так опасался Брежнев: руководство КГБ настроено к нему критически и в любой момент сделает ставку на кого-то другого. И на кого, понятно, на Шелепина! И Брежнев осознал, что пришла пора решительно избавиться от Семичастного и всерьез окоротить Шелепина.

Семичастный смирился и не пытался объясниться с Брежневым. Перед отъездом в Киев, на новое место работы он позвонил Брежневу 24 мая 1967 года. Разговор успокоил генсека, и в своем блокноте он пометил лишь кратко об услышанном от низвергнутого председателя КГБ: «Еду — вопросов у меня нет, на прием нужды нет»[691]. Ну вот так бы сразу, наконец-то понял, что ничего уже нельзя вернуть назад.

Много лет спустя Семичастный напишет о Шелепине: «…лучший друг, друг всей моей жизни»[692]. В этом признании — тоже ответ: не соратник и сподвижник, а друг. И Брежнев это хорошо знал и понимал, как неразрывны и в то же время опасны такие прочные узы его недругов. И когда Семичастный работал вдалеке от Москвы, Брежнев не упускал его из виду. Следил, не общается ли с Шелепиным[693].

Для Андропова переход в КГБ был тоже неожиданным, но он не мог, как Семичастный, воскликнуть, что с ним никто не говорил и не спрашивал. К судьбоносному заседанию Политбюро он был готов. Но когда Брежнев накануне заседания сообщил ему о предстоящем выдвижении — вот это было оглушившей его новостью. Как пишет Александров-Агентов, длительное время работавший помощником генсека: «Назначение в КГБ было совершенно неожиданным для Андропова. Хорошо помню, с каким ошарашенным видом он вышел из кабинета Леонида Ильича после беседы с ним. Я находился тогда в приемной и спросил: “Ну что, Юрий Владимирович, поздравить вас — или как?” — “Не знаю, — ответил он, — Знаю только, что меня еще раз переехало колесо истории”»[694]. Конечно, Андропов согласился, и наверняка Брежнев посулил ему статусное повышение: вместо секретаря ЦК — положение кандидата в члены Политбюро, а в перспективе и членство в высшем партийном ареопаге.


А.П. Кириленко



[Из открытых источников]





А.Н. Шелепин



1960-е



[Огонек. 1968]




Обещанное не замедлило себя ждать. На состоявшемся в июне 1967 года пленуме ЦК КПСС Андропов был заметно повышен в статусе. 20 июня утром, открывая пленум, Брежнев первым делом заговорил об Андропове: «Вы все знаете, что мы направили для работы в Комитете госбезопасности т. Андропова Ю.В. — секретаря Центрального Комитета партии (т. Семичастный назначен первым заместителем председателя Совета Министров Украинской ССР).

Политбюро ЦК КПСС считает, что совмещение должности секретаря Центрального Комитета партии с должностью председателя Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР по организационным соображениям несколько неудобно, хотя такая практика в ряде социалистических стран имеется. Мы обсудили этот вопрос в Политбюро ЦК и пришли к единодушному мнению, что целесообразно освободить т. Андропова Ю.В. от обязанностей секретаря Центрального Комитета партии. Однако для повышения роли такого политического органа, каким является Комитет государственной безопасности, Политбюро считает целесообразным избрать т. Андропова кандидатом в члены Политбюро ЦК»[695]. Брежнев вынес это предложение на голосование, и пленум одобрил. Андропов обретал силу.

В том же 1967 году Брежнев добил и Шелепина. Он передвинул его из ЦК на профсоюзную работу, назначив председателем Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов. В сентябре 1967 года Шелепин лишился поста секретаря ЦК, правда, членство в Политбюро он сохранил. Его политический вес заметно упал. На протяжении десяти с небольшим лет, пока Шелепин входил в Политбюро, ему ни разу не поручили выступить с докладом на торжественных заседаниях: апрельских — в годовщину рождения Ленина или ноябрьских — в годовщину Октябрьской революции. При этом другие члены Политбюро дважды выступали за те же десять лет, с 1964 по 1975 год. Например, Гришин, Кириленко, Мазуров, Пельше и Суслов.

Одним словом, Шелепина старались оттеснить и не допускать его популяризации и публичных выступлений, которые затем в обязательном порядке публиковались в виде брошюр. Не дали ему выступить и на апрельском (1973) пленуме ЦК. Шелепин подготовил выступление, но его речь осталась в приложении к стенограмме пленума как не произнесенная[696]. Его окончательно убрали из Политбюро лишь в апреле 1975 года, и помог это сделать Андропов, ловко напомнив о фактах, дискредитирующих Шелепина в глазах Запада. Уже будучи председателем КГБ, Андропов в июле 1974 года направил в ЦК КПСС записку, где сообщал об ожидаемой негативной реакции в ФРГ на возможный визит туда лидера советских профсоюзов Шелепина. Андропов писал о поднятой семьей Степана Бандеры и членами ОУН в ФРГ шумной кампании и также напомнил о наличии фамилии Шелепина в розыскных списках[697]. Да, все точно, фамилия Шелепина как организатора убийства в 1959 году Степана Бандеры в Мюнхене украсила немецкий список разыскиваемых уголовных преступников.

Брежнев не ошибся с выбором Андропова на пост руководителя КГБ. Новый председатель, презрев строгие партийные инструкции, был готов выполнять любые поручения Брежнева. Согласно решению ЦК еще от декабря 1938 года и изданным на его основе приказам НКВД, а позднее КГБ, органам госбезопасности строго-настрого запрещалось вести слежку против работников партийно-советской номенклатуры[698]. А если очень нужно и об этом просит Брежнев? Андропов не колебался, понимая политическую важность момента. В начале 1971 года за членом ЦК Семичастным от квартиры до Кремля, куда он направился на пленум ЦК, следовали сотрудники наружного наблюдения КГБ, а его телефон прослушивали[699].

Николай Егорычев — первый секретарь Московского горкома КПСС, потерявший должность после резко критического и обидевшего Устинова выступления на июньском (1967) пленуме ЦК, пишет, как его помощников из Московского горкома приглашали в КГБ и «настойчиво выясняли, когда и с кем я встречался, какие были разговоры и т. д. Все мои разговоры на работе и дома прослушивались»[700]. Егорычев уверен, что у Брежнева был замысел провести в 1968 году пленум ЦК и по примеру 1957 года разоблачить на нем новую «антипартийную группу» — Шелепина, Семичастного, Месяцева, Егорычева и других «комсомольцев»[701]. Для того и занарядили Андропова и подчиненный ему аппарат КГБ, чтобы собрать необходимые факты. «Но, — заключает Егорычев, — Брежнев не решился на громкое дело: тогда еще вокруг него не было того всеобщего подобострастия окружающих, которое он насадил и которое расцвело пышным цветом вокруг него позднее, потому и решил расправиться с нами поодиночке»[702].

С этим трудно согласиться. Поодиночке-то, конечно, их всех поснимали с должностей и прижали. Каждого в свое время. Но не таков был Леонид Ильич, чтобы вообще затевать такие громкие дела. Он всегда предпочитал действовать методично, но не спеша, удаляя из окружения и отстраняя от должностей своих соперников одного за другим. «Без надрыва», как он любил говорить. И Андропов ему был в этом деле надежной опорой. Для того Брежнев и дал ему должность председателя КГБ.

А дело против Аллилуевой продолжало разворачиваться в полном соответствии с наработками КГБ времен Семичастного. В конце мая 1967 года грянули разоблачительные статьи в центральной прессе. Одна другой гаже. Достаточно привести их названия: «О пасквилях на “высоком уровне”» (Правда. 27 мая), «Доллары Светланы» (Комсомольская правда. 31 мая), «Богоискательница… за доллары» с пояснением в подзаголовке: «ЦРУ делает святошу миллионершей» (Известия. 2 июня). И что характерно, особый упор на деньги. Ну да, это для советского человека больная тема. Кажется, размеры авторского гонорара беглянки больше всего будоражили сознание советских руководителей, а уж завистливых обывателей это сражало наповал. Понятно, горбатясь в Советском Союзе, таких денег за всю жизнь точно не заработаешь.

Теперь за дело взялся Андропов, но ничего выдумывать не стал. Просто все те же замыслы, с которыми выступил Семичастный, стал претворять в жизнь. Первым делом — сбить волну восторженных ожиданий на Западе. Выход книги Светланы Аллилуевой был запланирован на сентябрь. Времени в обрез, надо было торопиться. Но кому поручить пиратским образом вбросить в зарубежную прессу, если не саму «правильно» отредактированную книгу, так хотя бы фрагменты из нее? Абы кого не попросишь. Это следует сделать так, чтобы выглядело естественно, как будто материал не из «мутного источника». Никакой, даже пунктирной линии от КГБ не должно прослеживаться. И в публикаторах должен значиться человек известный в журналистских кругах. И такой человек у КГБ на примете был. Виктор Луи — един в нескольких ипостасях: советский гражданин — журналист, корреспондент английской газеты, наконец, человек выполнявший поручения КГБ. Последнее — особенно пикантно и до сих вызывает у историков жгучий интерес и споры. Так он агент или не агент?

Луи действовал с выдумкой. Ну, во-первых, сочинил складную историю о том, как он заполучил рукопись. Тут все просто. Он будто бы получил фотокопию книги из «диссидентских» кругов[703]. Ясное дело, не говорить же, что книгой его снабдили офицеры КГБ. Во-вторых, Луи решил подготовить материал так, как будто это его журналистское расследование. Нанес визит оставшимся в Москве сыну и дочери Аллилуевой, раздобыл у них множество семейных фотографий и иллюстрировал ими фрагменты книги Аллилуевой, сделав от себя журналистские вставки[704]. Теперь все выглядело как его авторский материал, за который он мог сам получить гонорар. Ну да, КГБ дал ему подзаработать.

Первый очерк под заголовком «Дети о Сталине» Луи опубликовал в английской газете «Ивнинг ньюс» 20 июля 1967 года[705]. Бешеная активность Луи в проталкивании материалов в западную прессу какие-никакие результаты дала. До публики донесли главное, что хотел Кремль. Убедить всех в простой вещи: то, что пишет в своей книге Аллилуева, «неинтересно». И, конечно, дискредитировать автора. Тут и интервью первого мужа Светланы, и рассказы о ее многочисленных романах[706]. Ничем Луи не брезговал. Не гнушались ничем и в ЦК. Решением Политбюро 3 августа 1967 года были утверждены и разосланы директивы советским послам за рубежом «для доведения до сведения» политических кругов этих стран мнения Кремля об Аллилуевой и ее книге. И там замечательный пассаж: «О моральном облике Аллилуевой говорит тот факт, что к 40 годам жизни она только официально сменила пять мужей»[707]. Ну что тут скажешь — убойный факт, объясняющий все на свете, в том числе и то, почему не стоит всерьез воспринимать воспоминания дочери Сталина.

В КГБ подводили итоги. В сообщении 12 августа 1967 года в ЦК КПСС «о продвижении фрагментов рукописи» Аллилуевой отмечалось: «С использованием материалов, распространенных КГБ, за последние дни вышли газеты…», далее шли названия десятка видных изданий и среди них, конечно, «Ивнинг ньюс»[708]. А что же в результате этих титанических усилий? Ну прежде всего заставили официальных издателей поторопиться и выпустить книгу Аллилуевой досрочно. В Англии — уже в августе. Вроде бы этого и хотели. Хуже другое — вся закулисная возня вокруг книги демаскировала намерения КГБ. Более того, на Западе все разгадали. Проницательные журналисты поняли смысл происходящего: «Корреспондент журнала “Ньюсуик” утверждает, что кампания по преждевременному опубликованию рукописи выгодна для русских и имеет своей целью срыв сенсации в связи с намерением издать книгу С. Аллилуевой в канун Юбилея Октябрьской революции»[709]. Американцы пошли по следу и стали выяснять, откуда в Европе появилась еще одна рукопись книги. В КГБ бросились заметать следы: «…принимаются меры, чтобы до американской стороны была доведена выгодная нам версия о происхождении рукописи С. Аллилуевой»[710].

Тем не менее в целом Андропов был доволен. Эпопея с воспоминаниями дочери Сталина стала его боевым крещением в КГБ. Серьезная внешнеполитическая акция, в которой были задействованы лучшие силы, погрузила Андропова в закулисную жизнь разведки и контрразведки, многое открыла и многому научила. Он увидел и оценил силу и возможности возглавляемой им организации.

И хоть не все цели были достигнуты, а часть планов не реализована, Светлане Аллилуевой и ее издателям изрядно помотали нервы. Андропов был впечатлен оборотистостью Виктора Луи — вот это размах! Послушав отзывы связанных с ним оперативников, ему захотелось лично увидеть удачливого журналиста, а еще раньше — наградить его.

А награждать, оказалось, было за что. Без особого труда в недрах КГБ было подготовлено письмо с представлением Виктора Луи на награждение орденом Красной Звезды. Андропов его без колебаний подписал и направил в ЦК. Вопросы награждения орденами решались на уровне Политбюро ЦК. В «особой папке» решений Политбюро награждение Луи значится как «Вопрос КГБ». Это решение П69/24-оп от 7 февраля 1968 года, озаглавленное «О награждении Луи В.Е. орденом Красной Звезды»[711]. И только после этого 13 февраля был выпущен Указ Президиума Верховного Совета СССР № 2367-VII о награждении Луи Виктора Евгеньевича орденом Красной Звезды «за успешное выполнение заданий». Чьих заданий не уточнялось. Но судя по тому, из какого ведомства исходила инициатива о награждении, все понятно. Разумеется, этот Указ не попал в печать.

Письмо Андропова в ЦК с просьбой рассмотреть вопрос о награждении Луи датировано 2 февраля 1968 года и зарегистрировано под номером 243-А в перечне исходящих документов[712]. В нем много интересного и заслуги перечислены, в том числе в деле Аллилуевой. Но главное, что привлекает внимание — один вполне боевой эпизод, относящийся ко времени фестиваля молодежи и студентов в Хельсинки в 1962 году.

Вот где Луи особо отличился. Он поджег то ли офис «антифестивальщиков», то ли место их постоянного пребывания — что-то типа их штаб-квартиры. Главное, натравить на них финскую полицию, выставив участников «контрфестиваля» возмутителями спокойствия и людьми, создающими проблемы и опасными для общества. Что-то вроде: вот смотрите — перепились и устроили пожар, так ведь весь город спалят! Ему, представлявшемуся корреспондентом газеты «Ивнинг ньюс», было проще простого навестить нужный офис и оставить в нем зажигательный пакет.

Руководитель советской делегации на фестивале в Хельсинки Сергей Павлов недвусмысленно дал понять, кто ему мешал: «Нелишне отметить, что в кучке провокаторов, взвинченной парами виски, многие говорили с вашингтонским или боннским акцентом»[713]. Да, фестиваль встретил в Хельсинки серьезное противодействие. Делегация советской молодежи разместилась на пришвартовавшемся в порту теплоходе «Грузия» Черноморского пароходства. В город выходили группами. Опасались провокаций со стороны финской молодежи, не согласной с советской пропагандистской направленностью фестиваля. Луи — корреспондент иностранной газеты и одновременно… ну понятно кто, не был связан групповой дисциплиной и передвигался свободно.

Как ориентировался Луи в сложной заграничной обстановке, с кем контактировал, кто в Хельсинки направлял его действия, поддерживал, прикрывал и снабжал всем необходимым для выполнения задания? Об этом можно только строить догадки. Но кое-что интересное, связанное с этой поездкой, есть в сохранившихся архивных документах. Если взглянуть на список советской делегации, бросаются в глаза знакомые фамилии. Например, Лазовик Геронтий Павлович — ответственный организатор отдела комсомольских органов ЦК ВЛКСМ по союзным республикам[714]. В хозяйственной группе значится Голуб Владимир Яковлевич, 1922 года рождения, член КПСС с незаконченным высшим образованием, референт Комитета молодежных организаций СССР[715]. В его обязанности входило размещение советской делегации, бытовое обслуживание участников фестиваля, обеспечение встреч членов советской делегации с зарубежными гостями[716].

Присутствие Лазовика и Голуба в Хельсинки многое объясняет. Во-первых, оба — сотрудники госбезопасности. Голуб воевал в знаменитом 1-м мотострелковом полку ОМСБОН войск НКВД, после войны — сотрудник Судоплатова, принимал участие в его тайных акциях по устранению людей внутри страны. Белорус Лазовик с мальчишеских лет воевал в партизанском отряде и соответствующую выучку и опыт приобрел.

Но не только эти двое негласно представляли в Хельсинки всевидящее око КГБ. Выехал на «передний край» и сам Филипп Бобков — сотрудник 2-го главка КГБ, боровшийся с крамолой. По окончании фестиваля Сергей Павлов особо ходатайствовал перед председателем КГБ Семичастным о награждении группы чекистов: «Особо отмечаем большую работу, проведенную группой товарищей во главе с тов. Бобковым Ф.Д.»[717].

В общем, с точки зрения Андропова, боевой орден Луи вполне заслужил. Быстро втянувшись в лубянскую жизнь, и в полном соответствии с принятыми там привычками Андропов назначил аудиенцию Виктору Луи на конспиративной квартире. Не приглашать же его прямо на Лубянку. В главном здании КГБ лишних глаз хватает.

Луи был под впечатлением. Как же! Сам председатель КГБ пожелал с ним встретиться! Сделанные Луи наблюдения и выводы о характере Андропова, скорее, комплиментарны и даже чересчур художественны. И все же: «Самым привлекательным мне показалось то, что его внешняя целостность покоилась на внутренней противоречивости. Андропов был, несомненно, личностью творческой, а значит — сомневающейся. Однако человеческие проявления скрывал, опасаясь, что сомнения примут за некомпетентность, добро — за слабость, а привычку хорошо обдумывать, прежде чем действовать, — за излишнюю осторожность. Ум, быстрая реакция и хорошее знание природы человека, в первую очередь его слабостей, подняли Андропова на должную высоту, и были все основания надеяться, что, обладая этими качествами, он сможет разумно управлять людьми»[718].

Формировать свою команду в КГБ Андропов начал моментально. Еще не сев толком в кресло председателя, он утром 19 мая 1967 года был на приеме у Брежнева. Тут же присутствовал и Ардальон Малыгин, отвечавший в ЦК за кадры КГБ[719]. В тот же день уже на Лубянке Малыгин ввел Андропова в курс дела относительно организации и структуры главков и управлений КГБ[720]. На переход своих ближайших людей из ЦК в КГБ Андропов получил добро. Но все же полной свободы рук у Андропова не было. Брежнев навязал ему и своих людей.

Со своим отделом в ЦК КПСС Андропов расстался не сразу. Еще 24 мая, участвуя в заседании Секретариата ЦК, он выразился: «наш отдел». Речь шла об экономическом сотрудничестве с зарубежными странами, и Андропов напомнил присутствующим: «В связи с ликвидацией Отдела по внешнеэкономическим связям все его функции легли на наш отдел. Поэтому работы сейчас стало очень много, и той небольшой группе товарищей, которые занимаются этими вопросами, очень трудно работать. Я бы просил этот сектор укрепить»[721]. Суслов моментально откликнулся и предложил дать дополнительные штатные единицы отделу Андропова. Хотя Андропову уже надо было бы больше думать о будущих кадровых перестановках в госбезопасности.

На ключевые должности в КГБ были назначены новые люди. Прежде всего 2 июня был заменен начальник 9-го управления КГБ, отвечавший за охрану членов Политбюро, 11 июля был сменен комендант Московского Кремля, 24 июля новым начальником 2-го главка КГБ (контрразведка) был назначен Георгий Цинев и в тот же день в кадры КГБ был зачислен с партийной работы Виктор Чебриков с назначением начальником управления кадров КГБ и присвоением звания полковника.


В.М. Чебриков



[Из открытых источников]




Среди получивших новые назначения наиболее заметным стал Семен Цвигун — давний друг Брежнева. Он 23 мая 1967 года с должности председателя КГБ при Совете министров Азербайджана был назначен заместителем председателя КГБ, и в том же году 24 ноября стал первым заместителем у Андропова. Не был забыт и Ардальон Малыгин — его одарили 8 июня 1967 года должностью зампреда КГБ и в том же году присвоили звание генерал-майора.

Эти кадровые перестановки были отчасти следствием компромисса. Выдвижение получила не только креатура Андропова, но в аппарате КГБ были расставлены и люди Брежнева. Замены шли бойко и споро. Андропов хорошо понимал — кадры надо менять сразу и решительно. Позднее делился опытом с новоназначенным польским министром внутренних дел: «На личном опыте я убедился, что такие замены нужно делать как можно скорее. Позже, когда поработаешь с теми, кого следовало бы убрать, это делать во сто крат сложнее. Уже привыкаешь к ним, будет просто труднее разговаривать с ними, возникают какие-то препятствия, тогда как замена сразу, в начале деятельности на новом месте, является делом естественным и не вызывает ни у кого вопросов. Избавляйтесь от неугодных руководителей сейчас, позже будет труднее сделать это»[722].

Своего многолетнего помощника Крючкова 24 мая 1967 года Андропов назначил помощником председателя КГБ, присвоив ему сразу звание полковника, а через полтора месяца, 7 июля, он стал начальником секретариата КГБ. Это был вполне осознанный выбор. Крючков отличался «необычайной пунктуальностью и организованностью», он «работал как часы»[723]. Трудоголик с гипертрофированной самодисциплиной: «Каждое утро он просыпался ровно в 6:20 и в течение часа делал зарядку по программе, которую разработал сам. Ровно в 9:00 он был на рабочем месте. Напряженный рабочий день обыкновенно заканчивался в 9–10 часов вечера. Он работал и по субботам, а в воскресный выходной можно было назвать таковым лишь условно, потому что Крючков постоянно находился на связи и был доступен в любое дня и ночи»[724].

Не всех, работавших с ним в ЦК, Андропов удостоил чести пригласить с собой в КГБ. Кто-то был не очень к нему близок, кто-то не годился по своим качествам. А кто-то, прямо скажем, староват. С декабря 1958 года помощником заведующего отделом, затем с декабря 1962 года помощником секретаря ЦК Андропова работал Александр Кудряшов. Он был почти ровесник своего шефа — лишь на год младше. Андропов мог знать его еще в годы комсомольской карьеры. В 1938 году Кудряшов был заместителем начальника политотдела Верхневолжского пароходства по комсомолу, а затем выдвинулся на должность первого секретаря Горьковского обкома комсомола. Верхняя Волга и совещания комсомольского актива в Горьком — ну как такое забыть. Речники-комсомольцы снова встретились. И есть что вспомнить и о чем поговорить. В апреле 1965 года Кудряшов повышен до заместителя заведующего отделом, а на освободившееся место помощника секретаря ЦК Андропов выдвинул верного ему Крючкова. Его-то и взял с собой в КГБ. Кудряшов же остался в ЦК и в мае 1968 года стал помощником нового секретаря ЦК Катушева, принявшего кураторство над почти на год осиротевшим отделом Андропова[725].

В КГБ Андропов взялся лично курировать ключевые подразделения — 1-й главк (разведка), 9-е управление (охрана руководителей), 11-й отдел (руководство представительствами КГБ в социалистических странах), Инспекцию при председателе КГБ и секретариат КГБ[726].

«Пятка»

Во главе КГБ Андропов обозначил приоритеты в деятельности органов госбезопасности, придав первостепенное значение усилению борьбы со всякого рода отклонениями от идеологических партийных канонов. В июле 1967 года он четко сформулировал новую линию и задачи КГБ в борьбе с «идеологическими диверсиями». Андропов заявил о враждебных попытках «подтачивать советское общество с помощью средств и методов, которые с первого раза не укладываются в наше представление о враждебных проявлениях», и пояснил: «Более того, можно сказать, что противник ставит своей целью на идеологическом фронте действовать так, чтобы по возможности не преступать статьи уголовного кодекса, не преступать наших советских законов, действовать в их рамках, и, тем не менее, действовать враждебно». В качестве мер противодействия Андропов ограничился лишь общим призывом: «Все это, разумеется, требует большой и напряженной работы со стороны товарищей, которые теперь идут на работу в органы государственной безопасности»[727].

Подобное теоретизирование означало только одно — распознать враждебность тех или иных действий или высказываний советских граждан могут лишь органы КГБ. Только они могут решить, что именно не укладывается «в наше представление о враждебных проявлениях». Определить, всем объяснить и уложить во вновь формируемые признаки «враждебности». Напрашивается и второй вывод, еще более серьезный. Если те или иные действия граждан не нарушают закон, то и преследовать их не за что. Но с точки зрения Андропова это не так. Важна не формальная законность, а достижение единомыслия граждан и их подчинение идеологическим доктринам. И двигаться к этой цели можно, не обращая внимания на мелочную законность. Главное — любыми средствами пресечь малейшие проявления свободомыслия. Отсюда вытекала и необходимость создания специального подразделения в КГБ, призванного бороться со всеми видами явной и скрытой «крамолы».

Андропов уловил основной идущий сверху посыл об усилении идеологической работы. Между тем аппарат КГБ не поспевал за временем. Как раз накануне смещения Семичастного в марте 1967 года состоялось совещание руководящих работников контрразведки КГБ, на котором была отмечена тревожная тенденция. В 1965–1966 годах было заведено в целом в 7 раз меньше дел оперативной разработки (ДОР), чем в 1963–1964 годах, причем на советских граждан по окраске «шпионаж» в 8 раз меньше и в 5 раз меньше по окраске «антисоветская агитация и пропаганда». А общее число дел оперативной проверки (ДОП) за последние два года уменьшилось на 63 процента. В 53 органах КГБ — УКГБ на 1 января 1967 года вообще не имелось в производстве дел оперативной разработки по «шпионажу», в 19 органах не было ни ДОР, ни ДОП по «шпионажу»[728].

Первым значительным шагом Андропова стало образование печально известного 5-го управления КГБ. В записке в ЦК КПСС от 3 июля 1967 года Андропов в мрачных тонах обрисовал картину «наращивания и активизации подрывных действий реакционных сил», указав, что эти силы делают ставку «на создание антисоветских подпольных групп, разжигание националистических тенденций, оживление реакционной деятельности церковников и сектантов». Далее в записке говорилось о том, что «под влиянием чуждой нам идеологии у некоторой части политически незрелых советских граждан, особенно из числа интеллигенции и молодежи, формируются настроения аполитичности и нигилизма, чем могут пользоваться не только заведомо антисоветские элементы, но также политические болтуны и демагоги, толкая таких людей на политически вредные действия». Заметив попутно, что «линия борьбы с идеологической диверсией» ослаблена, Андропов предложил создать в центре и на местах самостоятельные управления (отделы) КГБ, возложив на них задачи «организации контрразведывательной работы по борьбе с акциями идеологической диверсии на территории страны»[729].

Предложения Андропова нашли полную поддержку и понимание в ЦК. На заседании Политбюро 17 июля 1967 года было принято решение об организации 5-го управления КГБ по борьбе с «идеологической диверсией» и соответствующих пятых подразделений на местах. Более того, была существенно расширена сеть местного представительства КГБ. В 200 районах и городах, где их раньше не было, создавались аппараты КГБ, которые теперь именовались городскими или районными отделами КГБ. В решении Политбюро (П47/97-оп) от 17 июля 1967 года также говорилось об увеличении общего штата КГБ на 2250 единиц (из них 1750 офицеров, причем по центральному аппарату 100 офицеров). В тот же день вышло и постановление Совета министров СССР № 676–222 от 17 июля 1967 года об увеличении штатной численности органов КГБ[730].


Приказ № 0097 председателя КГБ при СМ СССР о внесении изменений в структуру Комитета госбезопасности и его органов на местах



27 июля 1967



[ГДА СБУ Ф. 9. Оп. 1. Д. 28. Л. 75–76]




Решение было оформлено приказом КГБ № 0097 от 25 июля 1967 года, в этот же день приказом № 0096 были объявлены структура и штат нового управления.


А.Ф. Кадашев



[РГАСПИ]





Генерал-лейтенант Ф.Д. Бобков



[Из открытых источников]




Первым начальником 5-го управления КГБ 4 августа 1967 года был назначен Александр Кадашев (с должности секретаря Ставропольского крайкома КПСС). Его первым заместителем Андропов назначил Филиппа Бобкова (с должности заместителя начальника 2-го главка КГБ). Как вспоминал Бобков, он был вызван поздно вечером к Андропову, и разговор зашел о создаваемом 5-м управлении. Причем Андропов не скрывал, что «ощущение необходимости такого подразделения вынес из венгерских событий 1956 года, очевидцем и участников которых был…»[731].

По замыслу Андропова, наличие в руководстве 5-го управления крепкого профессионала, каковым слыл Бобков, ранее во втором главке КГБ занимавшийся преследованием противников советского режима, должно было помочь партийному выдвиженцу Кадашеву освоиться на новом посту. Но не помогло, и Кадашев пробыл на посту начальника совсем недолго и уже в декабре 1968 года был освобожден. Некоторое время Бобков исполнял обязанности начальника, пока 23 мая 1969 года наконец-то не был назначен начальником. Его считали «человеком эрудированным и достаточно гибким»[732].

Курировать 5-е управление в 1967 году Андропов поручил первому заместителю председателя КГБ Цвигуну. Он осуществлял наблюдение за 5-м управлением до мая 1971 года, пока его не сменил в этом качестве другой заместитель председателя КГБ — Виктор Чебриков[733]. С начальником 5-го управления Бобковым у Чебрикова сложились хорошие отношения. Он часто бывал в управлении, участвовал в решении возникавших вопросов, терпеливо высиживал на долгих партсобраниях. Чебриков был фаворитом Андропова, который рассматривал его как некий противовес Цвигуну и Циневу.

Многие в КГБ сделали весьма поверхностный вывод о том, что Андропов «с самого начала поставил перед собой задачу превратить госбезопасность из карательного органа в политический»[734]. Не поняв при этом, что одно лишь дополняет другое. И никакая политическая составляющая не заменит единственного действенного инструмента, обеспечивавшего устойчивость советской власти, — страх применения репрессий, а при необходимости и сама репрессия.

Заместителями начальника 5-го управления КГБ в августе 1967 были назначены Сергей Серегин (с должности начальника УКГБ по Красноярскому краю) и Константин Обухов (с должности заместителя начальника 1-й службы 2-го главка КГБ). Серегин в мае 1971 года был выдвинут на должность первого заместителя начальника 5-го управления. С мая 1970 года в заместителях начальника 5-го управления работал Виктор Никашкин, пришедший с должности начальника УКГБ по Астраханской области.

Кадры для укомплектования управления рекрутировались как из центрального аппарата, так и из территориальных органов КГБ. Вакансий появилось много. Говорили, что в 5-е управление будут брать лучших из лучших, самых идейно выдержанных. Действительно, старались укреплять состав управления молодыми образованными офицерами. Состав управления складывался как многонациональный, особенно во 2-м отделе, где занимались «националистами» и куда приглашались на работу люди из периферийных органов КГБ. Но специфика работы — следить за высказываниями граждан, выявлять крамолу и «мыслепреступления» — слишком уж напоминала политический сыск. Образованные и много понимающие сотрудники управления стали относиться к своей службе весьма иронично. И само 5-е управление шутливо обозвали «пяткой». Отчасти как не самое лучшее и престижное место работы в КГБ. Куда престижней были первый и второй главки. Вот туда стремились.


В.С. Никашкин



[РГАСПИ]





С.М. Серегин



[РГАСПИ]




Росли люди и в самом управлении. Василий Проскурин, возглавлявший отдел в 5-м управлении, в сентябре 1970 стал заместителем, с августа 1979 года — 1-м заместителем начальника 5-го управления. Точно так же из начальников отдела Иван Абрамов в апреле 1973 года поднялся до уровня заместителя, с февраля 1982 года стал первым заместителем начальника 5-го управления. Он-то после Бобкова и возглавил управление в 1983 году. Бобкова и его будущего сменщика часто противопоставляли. Бобков «умный, энергичный, не боящийся решать самостоятельно самые сложные политические вопросы, иногда без перестраховки и консультаций с отделами ЦК КПСС. Такие бы качества генералу Ивану Павловичу Абрамову, сменившему его на посту начальника Пятого управления КГБ»[735].

Согласно первоначальному штату, 5-е управление состояло из шести отделов:

1-й отдел — контрразведывательная работа на каналах культурного обмена, разработка иностранцев, работа по линии творческих союзов, научно-исследовательских институтов, учреждений культуры и медицинских учреждений;