– Получилось, – говорит Джеки Лукас, чмокая Гарви в щеку.

– Да, получилось, – смеется он.

– Он сядет в «Пен», да?

– О да, – говорит он. – Уж Горди его закатает.

Из зала вслед за семьей выходит Доан, и Гарви с Дэйвом Брауном снова поздравляют его с заключительным словом. Писать на доске Полански – стильный штрих, говорит Гарви.

– Понравилось? – спрашивает Доан.

– А то, – смеется детектив. – Высший класс.

Их голоса отдаются по коридору, пока они рассказывают и пересказывают друг другу лучшие моменты. Гарви и Брауну впервые во всех подробностях излагают катастрофу Шэрон Хенсон. Они смеются в голос, когда в коридор выходит Роберт Фрейзер – руки скованы за спиной, следом идут два помощника шерифа.

– Тс-с-с, – говорит Браун. – Герой часа.

– Мы готовы к церемониальному прищуру? – спрашивает Гарви. – А то я уверен, что мы его заслужили.

Браун кивает.

Ларри Доан качает головой, потом молча уходит по лестнице к себе. Детективы выжидают пару секунд, пока приблизятся Фрейзер с приставами. Медленно, молча подсудимый проходит мимо с опущенной головой, сжимая за спиной скатанные в рулон документы. Ни зрительного контакта. Ни обидных слов.

– На фиг, – говорит Гарви, забирая со скамьи свой чемодан. – Я так не играю.

Пятница, 21 октября

И снова по той же вытоптанной земле, и снова на амбразуру. Снова в зияющую пасть задней улочки, на адский пятачок асфальта, от которого он ни разу не видел ничего хорошего.

Том Пеллегрини паркуется на Ньюингтон, идет по поперечной улочке, засыпанной мусором и опавшей листвой. Осень вновь изменила задворки, выставила их шире, чем есть. На взгляд Пеллегрини, правильно они выглядят только в холодную погоду – мрачное и бледное видение, к которому он привык уже много месяцев назад. В этом переулке не должно меняться время года, думает он. Ничего не должно меняться, пока я не выясню, что здесь произошло.

Пеллегрини входит через калитку во двор дома 718. Встает там, где лежало тело, снова глядя на задний фасад, на кухонную дверь, окно и металлическую пожарную лестницу с крыши.

Красно-оранжевый. Красно-оранжевый.

Цвета дня. Пеллегрини внимательно оглядывает деревянную отделку дома, выискивая все, что можно назвать красно-оранжевым.

Ничего.

Он оглядывает дом по соседству, за сеткой-рабицей. Двор 716-го уже опустел – Эндрю со своим «линкольном» цвета говна давно пропали: второй навсегда конфисковали коллекторы, первого вышвырнула из дома настрадавшаяся набожная жена.

Красно-оранжевый. Красно-оранжевый.

Задняя дверь 716-го окрашена в красный, причем правильного оттенка. Пеллегрини подходит поближе. Да, точно. Внешнее покрытие – красное, под ним – оранжевая краска.

Твою ж мать, думает Пеллегрини, соскребая с двери образец. Сочетание красного и оранжевого такое характерное, что детектив верит: у него есть совпадение. Через восемь месяцев после первого допроса Эндрю вдруг возвращается в игру – и никто не удивлен этому больше самого Пеллегрини.

Если б не краска на задней двери дома 716 по Ньюингтон, он бы и не поверил. Эндрю, конечно, тот еще гусь, и у первой версии Джея Лэндсмана насчет тела в «линкольне» были свои достоинства. Но в его списке приводов нет ничего, что указывало бы на сексуальные преступления, не вызвал сомнений и продолжительный допрос. Пеллегрини остыл к Эндрю, как только экспертиза показала, что багажник «линкольна» чист. А уж потом, когда тот прошел полиграф у полиции штата, детектив практически выкинул его из головы. Но кусочек облупившейся красно-оранжевой краски – это вещдок, и его надо как-то объяснить. Уже на одном этом основании Эндрю снова вышел на сцену.

Кусочек краски был новой и запоздалой уликой, которая могла бы посмешить Пеллегрини, если бы не злили обстоятельства ее находки. Эта хрень валялась в отделе вещдоков с первого же дня расследования – и валялась бы дальше, если бы они с Лэндсманом не спустились проверить улики напоследок.

Это была рутинная проверка. Пеллегрини уже неделями пересматривал материалы в папке и существующие вещдоки, пытаясь найти что-то свеженькое. Сначала он уповал хоть на какую-нибудь наводку на нового подозреваемого, что-нибудь пропущенное в первый и второй раз. Потом, после химического анализа пятен на штанах девочки, непрочно связавших ее с выгоревшим магазином, Пеллегрини вернулся к материалам с более конкретной надеждой на связь Рыбника с убийством.

А нашел кусочек краски. Они с Лэндсманом раскопали его вчера во второй половине дня, когда одежду девочки отправили в трасологическую лабораторию на повторную экспертизу. С ними присутствовал ван Гелдер – и на самом деле он первым и заметил цветное пятнышко с изнанки желтых колготок.

Многослойная полупрозрачная краска, красный поверх оранжевого. Один-единственный цвет отследить было бы труднее, но много ли предметов в Резервуар-Хилле покрашены в оранжевый, а потом – в красный? И как краска попала внутрь колготок девочки? И какого черта они не заметили ее в первые пару раз?

Как бы ни окрыляла Пеллегрини новая улика, он ярился, что ее не нашли сразу же. Ван Гелдер не смог дать объяснений, но они Пеллегрини были ни к чему. Убийство Латонии Уоллес – самое важное расследование года; почему же трасологическая экспертиза не прошла на соответствующем уровне?

Теперь, на задворках Ньюингтон-авеню, досада Пеллегрини абсолютна. Потому что, как ни посмотри, краска и близко не указывает на Рыбника – а ни на кого другого детектив не нацеливался. Это Рыбник провалил полиграф, это Рыбник знал Латонию и платил ей за работу в своем магазине и это Рыбник так и не предоставил алиби на вечер исчезновения ребенка. Рыбник – кто еще, как не он?

Месяцами Пеллегрини все свободное время копался в жизни торговца, готовясь к последней стычке с главным подозреваемым. И это уже выглядело комично – настолько Рыбник привык к преследованию. Куда бы он ни повернулся, везде торчал одержимый детектив – вызнавал, собирал, выжидал. В каждом закоулке его тихого существования ковырялся в поисках информации Том Пеллегрини.

Они уже неплохо знали друг друга. Пеллегрини знал о Рыбнике больше, чем хотел, знал об этом чертовом старике больше кого угодно, не считая его родных. Рыбник знал своего преследователя по имени, знал его голос и манеры, знал, как детектив начинает разговор или ставит вопрос. А главное, он знал – как же не знать, – что именно нужно Пеллегрини.

Любой другой поднял бы какой-никакой скандал. Любой другой бы нанял адвоката, чтобы мучить департамент полиции жалобами на незаконное преследование. Любой другой, рассуждал Пеллегрини, в конце концов посмотрел бы детективу в глаза и прямо сказал: если думаешь, будто я убиваю маленьких девочек, можешь пойти вместе со своим значком на хер. Но ничего из этого так и не случилось.

Со времен второго допроса в кабинете отдела между ними было немало странных разговоров, один дружелюбнее другого, все – исходящие из первоначального утверждения Рыбника, что ему ничего не известно об убийстве. Каждую беседу Пеллегрини заканчивал напоминанием, что следствие продолжается и детективам наверняка понадобится поговорить с ним снова. И каждый раз без исключения Рыбник подтверждал желание сотрудничать. Буквально в этом месяце Пеллегрини поднимал возможность нового вызова в офис в ближайшем будущем. Подозреваемый, очевидно, новостям не обрадовался, но и спорить не стал.

Чем больше детектив о нем узнавал, тем больше старик казался способным на убийство. Нет, в его предыстории не было ничего конкретного, ничего такого, что прямо бы говорило: этот человек опасен, а то и ненормален. Нашлась разве что вполне заурядная череда неудачных отношений с женщинами. Детектив разыскал и опросил родственников, бывших подружек и бывшую жену Рыбника – и все подтвердили, что у него проблемы с женщинами. Кое-кто даже предположил, что ему нравятся маленькие девочки, но конкретики по-прежнему не хватало. Пеллегрини заново опросил одноклассников Латонии Уоллес, а также детей, работавших у Рыбника или заходивших к нему в магазин после школы. Действительно, все упоминали о его сальных глазках. Он странноватый, говорили детективу, с ним надо быть осторожнее.

Но одну женщину Пеллегрини так и не нашел – предположительную жертву изнасилования из давнишнего обвинения Рыбника в 1950-х. Детектив поднял рапорты в архиве микропленки и зачитал до дыр каждую страницу, но девочка-подросток, на которую якобы напали, не давала показания в суде, а обвинения, судя по всему, сняли. Пользуясь всем, от телефонного справочника до архива соцслужбы, Пеллегрини вел лихорадочные поиски женщины, которая уже должна быть лет пятидесяти и, если не уехала из Балтимора, наверняка не значилась под девичьей фамилией. Но поиски ни к чему не привели, и наконец Пеллегрини позволил себе дать интервью в местной телепередаче, только чтобы упомянуть ее имя и последний известный адрес и попросить всех, кто владеет информацией о ней, позвонить в отдел убийств.

Во время передачи Пеллегрини аккуратно обошел ее связь с делом и не упоминал Рыбника по имени. Но признался ведущему, что разрабатывает конкретного подозреваемого. И тут же осознал ошибку, когда ведущий повернулся к камере и объявил: «Детективы отдела убийств полагают, что им известен убийца малышки Латонии Уоллес…» После этой минуты славы он еще долго строчил объяснительные, и департаменту пришлось выпустить пресс-релиз длиной в один абзац о том, что, хотя детектив Пеллегрини определил возможного подозреваемого в убийстве, следователи проверяют и другие версии. А хуже всего – пропавшая жертва изнасилования в результате так и не нашлась.

Из всего, что Пеллегрини узнал о своем подозреваемом, ему не давало покоя одно. Может, и совпадение, но жуткое, а наткнулся он на него, когда проверял отчеты о пропавших девочках, накопившиеся за десять лет. В феврале следователи уже сравнивали дело Латонии Уоллес с другими нераскрытыми детскими убийствами, но только недавно Пеллегрини пришло в голову, что, пожалуй, стоит поднять и дела о пропавших. Читая отчеты об одном случае 1979 года, он узнал, что из родительского дома на Монпелье-стрит пропала без следа девятилетняя девочка. А Монпелье-стрит – знакомое название: как раз недавно Пеллегрини опрашивал человека, чьи родственники были торговыми партнерами Рыбника по прошлой бакалейной лавке. Последние двадцать лет эта семья жила на Монпелье-стрит – и Рыбник часто заходил к ним в гости.

В старом досье о пропавшей девочке не было фотографий, но через пару дней Пеллегрини поехал в офис «Балтимор Сан» и попросил разрешения заглянуть в фотоархив газеты. В подшивке нашлось два снимка пропавшего ребенка – черно-белые копии фотопортрета из начальной школы. Стоя в газетном архиве, Пеллегрини смотрел на снимки и чувствовал, как в нем шевелится странное ощущение. С какой стороны ни глянь, девочка была вылитой копией Латонии Уоллес.

Может, это необычное сходство – только совпадение; может, каждая с виду незначительная деталь стояла отдельно, не связанная с другими. Но продолжительное знакомство с прошлым Рыбника убедило Пеллегрини, что с ним нужно поговорить еще один, последний раз. Все-таки старику дали все возможности развеять подозрения, но он даже не старался. Пеллегрини рассудил, что заслуживает еще одну попытку. И, когда уже готовился к финальному допросу, на колготках покойной девочки словно из ниоткуда материализовался крошечный кусочек краски, дразня новым подозреваемым и новым направлением расследования.

И дразнит все сильнее, когда Пеллегрини возвращается из Резервуар-Хилла в лабораторию со свежими образцами – с пылу с жару с задней двери дома 716 по Ньюингтон. И пожалуйста – ван Гелдер без труда сопоставляет их с кусочком в колготках. И вдруг Эндрю отпихивает Рыбника в сторону.

Из короткой беседы с его бывшей женой Пеллегрини в тот же день узнает, что подозреваемый по-прежнему работает в городском дорожном бюро, и приезжает в гараж в Фоллсуэе как раз к окончанию смены подозреваемого. На вопрос, не против ли Эндрю заехать для опроса в офис отдела убийств, тот заметно нервничает, встречает чуть ли не в штыки.

Нет, говорит он Пеллегрини. Я хочу адвоката.

На той же неделе детектив возвращается в Резервуар-Хилл с криминалистом для трехчасового обыска дома 716, сосредоточившись на подвальной комнате, где Эндрю проводил большую часть своего досуга, сидя там с телевизором и баром. Девять месяцев – долгий срок для улик; в конце концов Пеллегрини уходит несолоно хлебавши, не считая образца ковра, на котором то ли есть, то ли нет какое-то подобие пятна крови.

Зато Эндрю вдруг начинает вести себя как подозреваемый, которому есть, что скрывать, а кусочек краски видится Пеллегрини осколочком неоспоримой истины: что ни говори, а в колготки Латонии Уоллес затесалась пылинка с задней двери Эндрю.

Сначала трудно удержаться от ликования. Но уже меньше чем через неделю Пеллегрини снова едет на Ньюингтон-авеню и, пройдясь по переулку, замечает, что красно-оранжевые хлопья с двери Эндрю рассыпаны по всем соседним дворам. В прошлый раз он сразу заметил, что краска шелушится, но теперь, приглядевшись к асфальту за домами 716, 718 и 720, видит разнесенные дождем и ветром хлопья и понимает: не все то золото, что блестит. Тот кусочек с колготок и так мог лежать на земле, когда тело девочки оставили за домом 718. Но Пеллегрини еще не готов сдаваться. Как, спрашивает он себя, кусочек попал именно под одежду? Как он может находиться между кожей и тканью, если только ребенка не раздевали?

Ван Гелдер скоро дает ответ. В который раз проверив вещдоки, эксперт замечает, что колготки вывернуты наизнанку – и были вывернуты во время прошлого осмотра Лэндсманом и Пеллегрини. Велика вероятность, что их таким образом стянули с ног во время вскрытия и с тех пор не выворачивали обратно. Хоть какое-то время казалось иначе, но все это время кусочек краски находился снаружи штанины.

После объяснения ван Гелдера Пеллегрини тут же видит и все остальное в правильном свете. Да, Эндрю занервничал – но кто бы не занервничал, если бы его снова стал допрашивать детектив? А что до образца ковра – Пеллегрини сам знает, что у него нет ни полшанса на обнаружение человеческой крови. На хрен этого Эндрю, думает он. Не подозреваемый, а впустую потраченная неделя.

На сцену снова выходит Рыбник, самый непотопляемый подозреваемый.

Пятница, 28 октября

Дональд Уолтемейер берет покойную за обе руки и ощупывает ладони и пальцы. Руки поддаются свободно, словно в причудливом горизонтальном танце.

– Мокрая, – говорит он.

Милтон, наркоман, кивает с дивана.

– Ты что сделал? Откачивал ее в холодной воде?

Милтон снова кивает.

– Где? В ванной?

– Нет. Просто облил.

– Откуда вода? Из ванной?

– Да.

Уолтемейер заходит в ванную, где убеждается, что ванна все еще покрыта каплями. Старое поверье нариков: от передозировки можно спасти, если положить тело в холодную воду, – как будто ванна как-то избавит от того, что течет в венах.

– Один вопрос, Милтон, – говорит Уолтемейер. – Вы одним баяном ширялись или у тебя свой?

Милтон встает и подходит к шкафу.

– Да ты, блин, не показывай, – одергивает его Уолтемейер. – Если покажешь, придется тебя посадить.

– А.

– Просто ответь на вопрос. Одной иглой кололись?

– Нет. У меня есть своя.

– Ну и хорошо. Тогда сядь на место и рассказывай, что случилось.

Милтон повторяет все заново, ничего не упуская. Уолтемейер второй раз слушает, как белая телка пришла ширнуться, что она заходила сюда часто, потому что мужу не нравились ее привычки.

– Как я и сказал, она принесла пачку лапши, потому что в прошлый раз ела у меня.

– Ты про эти макароны?

– Ага. Это она принесла.

– И ширево у нее было свое?

– Ага. У меня – свое, она пришла со своим.

– Где она сидела, когда кололась?

– На этом стуле. Она вмазалась и заснула. Я потом такой смотрю – а она уже не дышит.

Уолтемейер кивает. Вызов простой, и уже по этой причине ему хорошо на душе. После трех месяцев выслеживания Джеральдин Пэрриш и ее пропавших родственничков даже простенький передоз кажется облегчением. Уолтемейер уже сказал себе, что если не вернется в ротацию на этой самой полуночной смене, то просто свихнется. Макларни согласился.

– Твои отчеты все фиговее и фиговее, – сказал ему неделю назад сержант. – В них так и читается крик о помощи.

Возможно. Уолтемейер вел дело Пэрриш, сколько мог, хотя ближе к суду предстоит новая работа. И он так пока и не выяснил, что же случилось с последним мужем Джеральдин, старым священником Рейфилдом Гиллиардом, скончавшимся через несколько недель после свадьбы. Сейчас один родственник уже рассказывает, что мисс Джеральдин растолкла ему в салат с тунцом два десятка таблеток валиума, а потом наблюдала, как старик медленно умирает в припадке. Эта версия прозвучала достаточно убедительно, чтобы док Шмялек и Марк Коэн – помощник прокурора в деле, – выписали ордер на эксгумацию. Порой Уолтемейеру казалось, что этому делу поистине нет конца и края.

И тем приятнее эта скромная передозировка. Одно тело, один свидетель, одна страница отчета на стол лейтенанта – полицейская работа, какой ее помнит Уолтемейер. Криминалист уже трудится, медики в пути. Даже свидетель сотрудничает и, похоже, говорит правду. Все плавно идет к завершению, пока в дверях не показывается первый патрульный и не говорит, что пришел муж покойной.

– Он нам понадобится для опознания? – спрашивает коп.

– Да, – говорит Уолтемейер, – только не здесь, а то еще психанет. Этого мне только не хватало.

– Я его предупрежу.

Муж стоит внизу лестницы – с выражением невероятной скорби на лице. Это мужчина приятной наружности, лет тридцать, высокий, с длинными песочно-каштановыми волосами.

– Если хотите подняться, то сохраняйте спокойствие, – говорит патрульный.

– Я понимаю.

Услышав шаги на лестнице, Уолтемейер оборачивается к девушке и тут замечает, что у нее обнажились левая бретелька и чашечка лифчика – она оттягивала рукав свитера в поисках новой вены. Наклонившись, он в последнюю секунду аккуратно поправляет свитер.

Это маленький, но удивительный жест для детектива – удивительный потому, что после нескольких месяцев работы над убийствами концепция личного практически теряет смысл. В конце концов, что может быть публичнее, чем когда незнакомец, посторонний, изучает последние мгновения человека на земле? Что может быть публичнее, чем вскрытие тела, перевернутая по ордеру на обыск спальня или прочтенная, распечатанная и приколотая к первой странице протокола предсмертная записка? За год-другой в окопах любой приучается насмехаться над приличиями. Личная жизнь – это первая жертва полицейской работы, раньше сострадания, искренности или эмпатии.

Два месяца назад Марку Томлину попалась первая и единственная в этом году смерть от аутоэротического удушения. Это был инженер лет сорока, связанный на кровати в кожаных трусах и с целлофановым пакетом на голове, который он надел сам. Его веревки шли к шкивам и рычагам, и, правильно двинув рукой, он мог бы освободиться. Но задолго до того, как он мог это сделать, он потерял сознание от кислородного голодания – из-за пакета, надетого для гипоксии, неземного состояния, в котором мастурбация, предположительно, приносит больше удовольствия. Зрелище было странное, и Томлин, естественно, не удержался и показал полароиды паре тысяч копов. В конце концов, бедняга и правда выглядел глупо: лежал, потихоньку разлагаясь в одних кожаных трусах, руки связаны над головой, на больших пальцах ног – прищепки, по всему комоду разбросаны журналы о бондаже. Безумие, без фотографий никто бы в жизни не поверил. В этом случае у человеческого достоинства и тайны частной жизни не было ни шанса.

Почти каждый детектив встречал два-три места преступления, где какой-нибудь родственник скорее из чувства приличия, чем ради обмана, одевал мертвеца. Точно так же почти каждый детектив расследовал десяток передозировок, после которых матери и отцы до прибытия скорой прятали иглу и ложку. Родитель одного самоубийцы кропотливо переписал записку, чтобы опустить одно особенно постыдное признание. Мир всегда требует придерживаться ценностей и стандартов, хотя для мертвецов они уже ничего не значат. Мир вечно призывает к приличиям, достоинству, но копы вечно вызывают фургон из морга, и этот разрыв непреодолим.

В балтиморском отделе убийств тайна личной жизни – мертворожденная концепция. В конце концов, отдел и сам по себе что-то вроде раздевалки, мужское чистилище, где тридцать шесть детективов и сержантов лезут в жизнь друг друга и хохмят, когда у того разваливается брак, а у этого проявляется очевидный алкоголизм.

Детектив убойного – дегенерат не больше и не меньше любого американского мужчины средних лет, но, когда всю жизнь ковыряешься в чужих тайнах, к своим уважения уже не остается. И в мире, где предумышленное убийство становится рутиной, грешкам послабее уже не тягаться. Любой человек может напиться и разбить свой универсал на окружной дороге, но детектив убойного расскажет об этом остальным в своей бригаде гордо и пристыженно в равной степени. Любой может подцепить женщину в баре где-нибудь в центре, но детектив убойного позже порадует напарника комедийным монологом, где в подробностях опишет все произошедшее в мотеле. Любой может соврать жене, но детектив из убойного может орать в телефон посреди комнаты отдыха, что сегодня он работает допоздна, а если она не верит – пусть проваливает к чертовой матери. И потом, все-таки ее убедив, грохнет трубкой и потопает к вешалке.

– Если что, я в «Маркет Баре», – скажет он пятерым детективам, еле сдерживающим смех. – Но если она опять позвонит – я на улицах.

Детектив понимает, что есть и другой мир, другая вселенная, где приличия и частная жизнь еще что-то значат. Где-то далеко от Балтимора, знает он, живут налогоплательщики, которые тешат себя мыслью о хорошей и тайной смерти – упокоении после хорошей жизни, благородном угасании в уединенном удобном месте. Они часто о таком слышали, но редко видели. Для них смерть – это насилие и ошибки, бездумность и жестокость. Что значат приличия в кровавой бане, спросит вас детектив.

Несколько месяцев назад Дэнни Ши из смены Стэнтона приехал в жилую высотку у кампуса Хопкинса по вызову на смерть без свидетелей. Это была пожилая учительница музыки, уже окоченевшая; на ее пианино все еще стояли раскрытые ноты концерта Моцарта. В гостиной тихо играло FM-радио, станция классической музыки. Ши узнал мелодию.

– Знаешь, что это? – спросил он молодого патрульного, строчащего протокол за кухонным столом.

– Что – что?

– Песня по радио.

– Не-а.

– Равель, – сказал Ши. – «Павана на смерть инфанты».

Прекрасная естественная смерть, поражающая своим совершенством. Ши вдруг почувствовал себя в квартире старушки посторонним, словно вторгся в действительно личное пространство.

То же чувство находит на Дональда Уолтемейера, когда он смотрит на мертвую наркоманку и слышит, как по лестнице поднимается ее муж. В смерти Лизы Тернер нет ничего красивого или выразительного: Уолтемейер знает, что ей было двадцать восемь лет, что она была родом из Северной Каролины, замужем. И по причинам выше его понимания она пришла в этот притон на втором этаже, чтобы вмазаться и умереть. Конец.

И все же что-то происходит, в мозгах Уолтемейера внезапно щелкает какой-то выключатель. То ли потому, что она молодая, то ли потому, что она симпатична в своем голубом свитере. То ли потому, что у тайны личной жизни есть своя цена, – и нельзя слишком долго быть сторонним наблюдателем, в конце концов ее не заплатив.

Уолтемейер смотрит на девушку, слышит на лестнице мужа, и вдруг, практически не думая, наклоняется поправить ее свитер на плече.

Когда муж появляется в дверях, Уолтемейер почти сразу спрашивает:

– Это она?

– О боже, – говорит муж. – О боже мой.

– Ладно, все. – Уолтемейер делает знак патрульному. – Благодарю, сэр.

– Это еще кто? – спрашивает муж, свирепо глядя на Милтона. – Какого хрена он здесь делает?

– Выводи его отсюда, – говорит Уолтемейер, загораживая обзор мужу. – Живо веди вниз.

– Просто ответьте, кто это, вашу мать!

Оба патрульных хватают мужа и выталкивают из квартиры. Спокойно, говорят ему. Только успокойтесь.

– Я в порядке. Все хорошо, – говорит он в коридоре. – Я в порядке.

Его ведут в другой конец коридора, стоят с ним, пока он прислоняется к стенке и переводит дыхание.

– Я просто хочу знать, как туда попал этот мужик.

– Это его квартира, – говорит один из патрульных.

Муж не скрывает боли, и патрульный озвучивает очевидное:

– Она просто пришла ширнуться. Она с ним не трахалась, вы не подумайте.

Тоже небольшой милосердный жест, но муж от него отмахивается.

– Это я знаю, – быстро говорит он. – Просто скажите, это он продал ей наркоту?

– Нет. Она принесла с собой.

Муж кивает.

– Я не смог ее остановить, – говорит он копу. – Я любил ее, но не смог ее остановить. Она не слушала. Даже сказала, куда сегодня пойдет, потому что знала, что я не смогу ее остановить…

– Да уж, – неловко отвечает коп.

– Она была такая красивая.

Коп молчит.

– Я ее любил.

– Ага, – мычит коп.

Уолтемейер заканчивает осмотр места преступления и молча едет в офис – все произошедшее теперь заключено в полутора страницах его блокнота. На Сент-Пол-стрит он везде проезжает на красный.

– Какой улов? – спрашивает Макларни.

– Ничего особенного. Передоз.

– Нарик?

– Молодая девица.

– Да?

– Красивая.

Даже очень, думает Уолтемейер. Так и видно, что она стала бы совершенно особенной, если бы завязала. Длинные темные волосы. Большие глаза, сияющие, как светофоры.

– Сколько лет? – спрашивает Макларни.

– Двадцать восемь. Замужем. Я сперва решил, что она моложе.

Уолтемейер идет к печатной машинке. Через пять минут все это станет очередной записью в журнале. Через пять минут его можно будет спросить о том сползшем свитере – и он не поймет, о чем речь. Но сейчас, прямо сейчас, это все еще реально.

– Знаешь, – говорит он сержанту, – недавно мой пацан возвращается из школы, сидит со мной в гостиной и говорит: «Эй, пап, мне сегодня в школе предлагали коку…»

Макларни кивает.

– И я думаю – блин, ну все, началось. А он такой улыбается и говорит: «Но я попросил \"Пепси\"».

Макларни тихо посмеивается.

– Иногда там на такое насмотришься, – говорит вдруг Уолтемейер. – Понимаешь? На такое насмотришься.

Четверг, 1 ноября

Роджер Нолан берет трубку и ищет в офисной папке домашний номер Джо Коперы. Сегодня лучший баллистик департамента будет работать в ночную.

Из коридора слышится громкий стук в дверь большой допросной.

– Эй, Родж, – интересуется один из детективов Стэнтона, – это твой так шумит?

– Ага. Я сейчас подойду.

Нолан находит номер и звонит Копере, объясняет в двух словах ситуацию. Заканчивает звонок под еще более громкий стук.

– Эй, Родж, заткни уже этого гондона, а?

Нолан идет через аквариум в коридор. К окошку в двери прижался лицом сам дьявол – ладони сложены в трубочки у глаз в попытке что-нибудь разглядеть за односторонним стеклом.

– Ты охренел там?

– Мне надо в туалет.

– В туалет, да? Небось потом еще попить попросишь.

Дьяволу надо отлить. Воплощению зла хочется воды. Нолан качает головой и открывает металлическую дверь.

– Охренеть можно, – говорит он подозреваемому. – Стоит кого-нибудь запереть, как у них сразу мочевой пузырь переполняется и голова кружится от жажды… Ладно, пошли, только побыстрей…

В коридор медленно выходит подозреваемый – тридцатиоднолетний чернокожий мужчина, худощавого телосложения, с редеющими, коротко постриженными волосами и темно-карими глазами. Лицо круглое, рот – широкий, с щербинкой и неправильным прикусом. Его толстовка на размер больше, хайтопы поношенные. Ничто во внешнем виде не выдает правду об его омерзительном деянии: ничто в лице не вселяет страх, ничто в глазах не назовешь необычным. Он совершенно зауряден – и по этой причине тоже вызывает презрение.

Его зовут Юджин Дейл, и в его компьютерной распечатке на столе Гарри Эджертона приводов хватит на двух убийц. Большинство арестов – за изнасилования, покушения на изнасилования и нарушения правил обращения с огнестрельным оружием; более того, сейчас Дейл на УДО, только что отпущен исправительным департаментом после отбытия девятилетнего срока за сексуальное преступление.

– Не вернешься через три минуты, – говорит ему у входа мужской уборной Нолан, – и я пойду за тобой. Все понял?

Юджин Дейл выходит из туалета через две минуты, с робким видом. Нолан направляет его обратно по коридору.

– Попить, – просит подозреваемый.

– Ну и? – говорит Нолан. – Пей.

Дейл останавливается у кулера с водой, затем утирает лицо рукавом. Подозреваемого возвращают обратно в кабинку, где он ждет Эджертона, который в этот момент беседует в другой допросной с теми, кто близко знает Дейла, собирая всю возможную информацию для предстоящего допроса.

Драма вышла бы поинтересней, если бы Юджин Дейл нашелся благодаря редкому следственному гению. Для детективов, столько перестрадавших на деле Латонии Уоллес, настал бы идеальный момент правосудия, если бы этот человек материализовался в допросной благодаря незаметной подсказке где-нибудь в папке Андреа Перри. И Гарри Эджертон оправдался бы начисто, если бы узнал имя благодаря блестящему прорыву в ходе одинокого и методичного расследования.

Но, как обычно, поэтическому возмездию здесь не место. Эджертон сделал все от себя зависящее, чтобы найти преступника, но в конце концов преступник сам нашел его. Человек, разыскиваемый за хладнокровное убийство девочки и ныне ерзающий на стуле в большой допросной, смог выдержать только две недели, после чего пошел и изнасиловал другую.

Но зато, когда пришел рапорт о втором изнасиловании, в отделе все поняли, что это значит. Эджертон к этому подготовился – встречался со спецподразделениями трех районов и предупреждал, чтобы они искали любые изнасилования или появления пистолета 32-го калибра. Поэтому, когда в Южное спецподразделение пришел рапорт, офицер Рита Коэн сообразила, что к чему. Второй жертвой стала тринадцатилетняя девочка: Дейл заманил ее в пустующий дом на Южной Маунт-стрит, потом угрожал «серебристым» пистолетом и изнасиловал. Ее он оставил в живых, хоть и предупредил, что если она кому-нибудь расскажет, то он снова ее найдет и выстрелит в затылок. Юная жертва пообещала молчать, но, как только вернулась домой к матери, поступила ровно наоборот. Вышло так, что она знала и имя, и адрес напавшего – ее лучшая подруга была дочерью подружки Дейла.

Преступление столь же тупое, сколь и чудовищное. Та самая дочь подружки даже видела, как перед нападением Дейл шел к дому жертвы – возможно, поэтому он и не убил изнасилованную девочку. Он знал, что есть свидетельница, и все же отбросил всякую осторожность, лишь бы удовлетворить свои позывы.

Позвонив в убойный отдел и взяв показания у жертвы изнасилования, полицейские в штатском Южного района выписали ордер на обыск по адресу Дейла на Гилмор-стрит – всего в паре кварталов от подворотни, где убили Андреа Перри. Облаву назначили на сегодня: у Эджертона был выходной, но с полицейскими Южного выехал Нолан, заверив детектива, что если по ордеру найдут улики или подходящего подозреваемого, то его участие впишут задним числом.

Менее чем через полчаса после приезда на Гилмор-стрит Нолан уже разговаривал по телефону с детективом, говоря ему, что позже он попросит Коперу вернуться в центр. Когда ворвался отряд, Юджина Дейла не было дома. Во время обыска патрульный нашел в чулане на втором этаже револьвер 32-го калибра, заряженный пистолетными патронами. Этого Нолану было достаточно: мало того, что Андреа Перри убили из оружия 32-го калибра, но и в ходе баллистической экспертизы на пуле нашли неглубокие нарезные следы, говорящие о пистолетном патроне в револьвере. И показания других жильцов дома совпадали с известными фактами.

Сожительница Дейла, Розалинда, удивительно легко отвечала на вопросы Нолана, как и ее подружка Мишель, которая встречалась с бывшим парнем Розалинды. Обе сначала удивились, что Юджин может иметь какое-то отношение к изнасилованию или убийству; впрочем, позже во время опроса Эджертона они согласились, что от Дейла этого можно было ожидать. Стоило детективу побольше узнать о Розалинде, как он понял, что напал на нужный след. Вспомнив анонимный звонок в офис сразу после убийства Андреа Перри – когда мужской голос заявил, что после выстрела с места преступления выбежала женщина, – Эджертон назвал имя этой таинственной женщины Мишель и Розалинде.

– Лоретта? – переспросила Розалинда. – Это сестра моего бывшего. Мы хорошие подруги.

Но Юджину Дейлу Лоретта Лэнгли вовсе не хорошая подруга; они с самого начала друг друга невзлюбили, объяснила Розалинда. В этот момент Эджертон уже не сомневался, что неопознанный информатор – не кто иной, как сам Юджин Дейл, самым нелепым образом пытавшийся подставить лучшую подругу своей девушки в изнасиловании-убийстве.

Через несколько дней, чтобы лишний раз убедиться, что он правильно тогда поступил, не вызвав Лоретту Лэнгли на допрос на почве того анонимного звонка, Эджертон поговорит с ней и впервые расскажет об обвинении, полученном в первые же часы расследования. На вопрос, заподозрила бы она парня лучшей подруги, если бы ей сказали о позвонившем мужчине, она ответит отрицательно. Если бы Лоретту Лэнгли опросили три недели назад, она бы оказалась очередным тупиком; зато теперь она стала лишней ниточкой между Дейлом и детоубийством.

Эджертон приехал в отдел убийств задолго до Нолана и прочитал рапорт об изнасиловании из Южного района. В тот же день, уже после завершения обыска, Юджин Дейл вернулся домой на Гилмор-стрит. Перед тем как его схватил поджидающий спецотряд, он успел узнать об ордере на обыск и задать подружке очень красноречивый вопрос: «Они нашли пистолет?»

Так он оказался в большой допросной и сидел там еще много часов, пока Эджертон беседовал с Мишель и Розалиндой. Продолжал сидеть и ждать после того, как прибыл Копера и забрал в лабораторию револьвер – H&R 32-го калибра, серийный номер – AB 18407, теперь весь покрытый дактилоскопическим порошком.

Проходит много времени после похода в туалет в сопровождении Роджера Нолана, а Юджин Дейл все еще сидит допросной, скучающий и раздраженный. Проходит столько времени, что, когда наконец входит Эджертон, его подозреваемый – в очередной раз подтверждая правило детективов, – клюет носом. Когда допрос начинается около десяти вечера, нет ни подшучиваний, ни торгов: Эджертон относится к подозреваемому с нескрываемым презрением.

– Хочешь говорить – я слушаю, – начинает детектив, подталкивая к Дейлу форму о правах. – Не хочешь говорить – я просто предъявлю тебе обвинение в убийстве и пойду домой. Мне на самом деле все равно.

– В каком смысле? – спрашивает Дейл.

Эджертон выпускает сигаретный дым через стол. В любом другом деле тупость Дейла была бы забавна. В случае Андреа Перри она встает костью поперек горла.

– Смотри на меня, – повышает голос Эджертон. – Помнишь пистолет в чулане, да?

Дейл медленно кивает.

– Как думаешь, где он теперь?

Дейл молчит.

– Где? Задумайся, Юджин.

– У вас.

– У нас, – говорит Эджертон. – Вот именно. И прямо сейчас, пока мы с тобой беседуем, эксперты внизу сопоставляют его с пулей, которую мы извлекли из головы той девочки.

Юджин Дейл качает головой. Вдруг оба слышат приглушенный грохот. Этажом ниже, почти сразу под ними, Джо Копера стреляет из револьвера в глубокий бак с водой, чтобы получить пули для сравнения.

– Это твой ствол, – говорит Эджертон. – Слышишь? Его сейчас проверяют.

– Это не мой ствол.

– Он, сука, лежал у тебя в чулане. Чей он еще? Розалинды? Если мы покажем этот ствол другой девочке, которую ты трогал, она ведь подтвердит, что он твой, верно?

– Это не мой.

Эджертон встает – его терпения хватает ровно на пять минут в одной комнате с этим человеком. Дейл смотрит на детектива, на его лице – смесь испуга и искренности.

– Ты просто тратишь мое время, Юджин.

– Я не…

– Ты меня за кого, сука, принимаешь? – спрашивает Эджертон, повышая голос. – У меня нет времени выслушивать твою брехню.

– Почему вы на меня кричите?

Почему я на тебя кричу? Эджертона подмывает ответить как есть, рассказать что-нибудь о цивилизованном мире, на отшибе которого живет этот человек. Но это же как об стенку горох.

– А что, не нравится, когда на тебя кричат?

Дейл молчит.

Эджертон выходит из допросной, пока внутри разрастается гнев, жар, какой немногие убийцы способны разжечь в детективе. Отчасти – из-за глупости первых заявлений Дейла, отчасти – из-за его инфантильных отрицаний, но главное, что злит Гарри Эджертона, – сам масштаб преступления. Он видит в папке школьную фотографию Андреа Перри – и она разжигает в нем ярость: как такую жизнь могут ломать люди, подобные Юджину Дейлу?

Обычная реакция Эджертона на виновного – легкое презрение, граничащее с равнодушием. В большинстве случаев он не особенно стремился мучить подозреваемых – по правде говоря, у них и так полно проблем. Он, как и большинство детективов, верит, что с убийцей можно беседовать. Можно делиться сигаретами, провожать до туалета, смеяться над его шутками, если они смешные. Можно даже банкой «Пепси» угостить, если он готов подписать каждую страницу чистосердечного.

Но сейчас все по-другому. Сейчас Эджертон не хочет даже дышать с ним одним воздухом. На самом деле гнев пустил корни настолько глубоко, что его уже можно назвать ненавистью, – ненавистью, которую в этом случае может испытывать только черный детектив. Эджертон – черный, Юджин Дейл – черный и Андреа Перри – тоже: забыты обычные расовые барьеры. В свете этой истины понятно, как Эджертон может разговаривать на улицах и узнавать что-то полезное, как может зайти в проджекты Западного Балтимора и выйти, зная больше белого детектива. Даже лучший белый коп чувствует дистанцию, когда работает с черными жертвами и черными подозреваемыми: они для него словно из другого мира, будто их трагедия – результат какой-то гетто-патологии, против которой у него самого есть врожденный иммунитет. В городе, где почти 90 процентов всех преступлений совершаются черными против черных, белый детектив может понять трагедию черной жертвы, может стараться отличать хороших людей, за которых нужно мстить, от плохих, которых нужно засадить. Но в конечном счете он никогда не реагирует с той же силой: большинство невинных жертв вызывают у него эмпатию, а не переживания; большинство самых безжалостных подозреваемых вызывают презрение, а не ярость. Однако для Эджертона этих различий не существует. Для него Юджин Дейл совершенно реален, как и Андреа Перри; его гнев из-за преступления – личный.

Реакция Эджертона на Дейла снова отделяет его от группы, но в этом как раз нет ничего уникального; чтобы быть черным детективом в отделе убийств, требуется особое чувство равновесия, готовность терпеть недостатки белых сослуживцев, игнорировать циничные замечания и резкий юмор тех, для кого преступления черных против черных – естественный порядок вещей. Для них черный средний класс – просто миф. Вроде где-то слышали, вроде где-то читали, но попробуй найди таких людей в Балтиморе. Эджертон, Рикер, Эдди Браун – они черные, они, по сути, из среднего класса, но это ничего не доказывает. Они же копы, а следовательно – даже если они сами этого не знают – почетные ирландцы. По такой логике тот же детектив, который с легкостью работает с Эдди Брауном, может увидеть, как в соседний дом въезжает черная семья, и уже завтра пробить новых соседей по базе.

Эти предрассудки уходят глубоко. Достаточно постоять в комнате отдыха и послушать от белого ветерана убойного научный анализ формы черепов местной шпаны: «…Вот с острой макушкой – этот стопроцентный убийца, этот опасен. А кто с головой-орехом – они просто дилеры и воры. А вот твой с круглой спиной вообще обычно…»

Черные детективы живут и работают с этими ограничениями, лаконично предлагая себя в противовес сценам в гетто, встречающим их белых сослуживцев каждую ночь. Если до белого все равно не доходит – хрен с ним. А что еще остается черному копу? В NAACP позвонить? Эджертон и остальные черные детективы не могут выиграть в этом споре, поэтому и не спорят.

Но в случае с Юджином Дейлом Эджертон выиграть может. И выходя из допросной в первый раз, он хочет перевести дух и заодно дать Дейлу помариноваться, чтобы войти во второй раз и уже получить чистосердечное.

Внизу, в лаборатории баллистиков, Джо «Несовпадос» Копера[77], глава балтиморских экспертов по огнестрельному оружию, склонившись над микроскопом, медленно поворачивает обе пули в глине-основе, сопоставляя следы и царапины от нарезов на разделенном экране. По наиболее очевидным отметинам Копера почти сразу определяет, что это патроны 32-го калибра, выпущенные из одного класса оружия, в данном случае – «шесть с левосторонней резьбой». То есть нарезы внутри ствола – разные в каждом виде оружия, – оставили шесть глубоких борозд на пояске, и все борозды – левосторонние.

На этом основании Копера может утверждать, что пуля, убившая Андреа Перри, выпущена из того же или идентичного револьвера 32-го калибра, который был обнаружен при обыске доме Дейла. Но чтобы сказать, что пуля выпущена именно из него, нужно больше: требуется сравнить царапины – тонкие повреждения от зазубрин и мусора в стволе. Оставив микроскоп, Копера поднимается наверх, выпить кофе и поговорить с детективами.

– К чему пришел? – спрашивает Нолан.

– Тот же тип оружия, тот же снаряд. Но чтобы убедиться, нужно еще немного времени.

– Тебе поможет, если мы скажем, что он виновен?

Копера улыбается и идет в комнату отдыха. Эджертон уже вернулся в большую допросную, страдает на втором раунде с Дейлом. В этот раз он упоминает отпечатки пальцев на оружии, хотя на самом деле криминалисты не смогли снять ни одного скрытого отпечатка перед тем, как револьвер отправился к Копере.

– Если пистолет не твой, что скажешь, когда мы найдем на нем твои отпечатки?

– Он мой, – говорит Дейл.

– Уже твой.

– Ага.

Эджертон практически слышит, как крутятся шестеренки в мозгу Дейла. Выход, Выход. Где же мой Выход? Эджертон уже знает, к какому окошку потянется подозреваемый.

– Я хотел сказать, пистолет мой. Но я никого не убивал.

– Пистолет твой, но ты никого не убивал.

– Нет. В тот вечер я одолжил его паре мужиков. Они сказали, что хотят кого-то припугнуть.

– Одолжил паре мужиков. Мне что-то подсказывало, что ты это скажешь.

– Я не знал, зачем он им…

– А они пошли и изнасиловали маленькую девочку, – говорит Эджертон, обжигая подозреваемого взглядом, – а потом отвели ее в подворотню и прострелили ей голову, так?

Дейл пожимает плечами.

– Понятия не имею, что они там делали.

Эджертон холодно на него смотрит.

– Имена твоих друзей?

– Имена?

– Да. У них же есть имена, правильно? Ты одолжил им пистолет, значит, как минимум знаешь, кто они.

– Если я скажу, у них будут проблемы.

– И еще какие, блин. Их, на минуточку, обвинят в убийстве, да? Но либо они, либо ты, Юджин, так что говори имена.

– Я не могу сказать.

С Эджертона уже хватит.

– Тебе предъявят убийство, наказуемое смертной казнью, – говорит он голосом, звенящим от гнева, – но ты не называешь имена таинственных друзей, которые взяли у тебя пистолет, потому что у них будут проблемы. Это твой ответ?

– Я не могу сказать.

– Потому что их не существует.

– Нет.

– Нет у тебя никаких друзей. Во всем сраном мире у тебя нет друзей.

– Если я скажу, они меня убьют.

– Если ты не скажешь, – уже орет Эджертон, – я отправлю тебя в камеру смертников. Выбор за тобой…

Юджин Дейл смотрит в стол, потом на детектива. Качает головой и поднимает руки – жест капитуляции, жалостливая мольба.

– Ну на хрен, – снова встает Эджертон. – Даже не знаю, на фига мне с тобой возиться.

Он хлопает дверью в большую допросную и встречает сержанта слабой улыбкой.

– Он невиновен.

– Правда, что ли?

– Ага. Какие-то друзья попросили у него пистолет, а потом забыли сказать, что изнасиловали и убили девочку.

Нолан смеется.

– Скажи, раздражает, когда такое случается?

– Серьезно, я уже готов ему врезать.

– Все настолько плохо, а?

Эджертон идет в комнату отдыха за новой чашкой кофе, но уже через пять минут Юджину Дейлу есть что сказать. Он громко стучит в дверь – Эджертон игнорирует. Наконец к нему на шум приходит из своего кабинета Джей Лэндсман.

– Детектив, сэр, с вами можно поговорить?

– Со мной?

– Да, сэр. Другой полицейский не хочет меня слушать, и я…

Лэндсман качает головой.

– Со мной тебе говорить не стоит. Я хочу только одного – размазать тебя по стенке за то, что ты сотворил с девочкой. Так что даже не…

– Но я не…

– Эй, – перебивает Лэндсман. – Если хочешь говорить со мной, будешь говорить без зубов, все понял? Так что лучше сиди и жди своего детектива.

Дейл отступает в допросную, Лэндсман хлопает дверью и возвращается к себе; его настоение определенно поднялось.

Через пять минут в коридор возвращается Эджертон, успокоившийся перед новым заходом. Когда он открывает металлическую дверь, мимо от лестницы идет Копера.

– Есть, Гарри.

– Молодцом, доктор Кей.

– Бороздки неглубокие, но я сличил без особых проблем.

– Ладно. Спасибо.

Эджертон захлопывает за собой дверь и в последний раз обрисовывает Юджину Дейлу ситуацию: есть живая жертва изнасилования, готовая его опознать, и есть пистолет. Баллистики подтвердили, что это орудие убийства. Ах да, еще есть отпечатки по всему оружию…

– Я бы хотел назвать вам имя друга.

– Ладно, – говорит Эджертон. – Называй.

– Но я его не знаю.

– Не знаешь.