Она тут уже всех знала. И бородатого Мишу в неизменном свитере, словно связанном из верёвок, и Пашу, высокого, худого, совершенно лысого и очень похожего на того самого Кащея из кинофильмов, и Станислава, толстого, смешного, в огромных очках, без которых он видел хуже, чем сова днём. Все они казались Юльке, несмотря на совершенно обычный их вид, тайными рыцарями загадочного ордена, вроде тамплиеров, про которых она только что прочитала в библиотеке Онуфриевых. Их связывала великая тайна, и они служили ей, словно своей Прекрасной Даме.
…Но даже им Николай Михайлович не открыл всего сразу. Для начала сказал суховато, что «надо ещё кое-что померить при включённой схеме-один».
«Схема-один» – это и была машина. Она пряталась где-то среди груды старой электронной аппаратуры, осциллографов, самописцев, усилителей и выпрямителей и прочего, названия коих Юлька не смогла даже запомнить.
Где она стоит точно – Юльке не показывали. Она вообще сидела с завязанными глазами, а на плече у неё лежала рука Марии Владимировны. Рядом стоял и Игорёк – он, понятно, не мог пропустить такое.
– Рассказывай, милая, что ты чувствуешь; всё, что в голову придёт, всё выкладывай. Нам всё важно.
И Юлька старалась. Сперва, правда, она совсем ничего не чувствовала, так что даже обидно стало. Тоже мне, «чувствующая»! Сейчас её застыдят и прогонят – за неспособность.
Потом стало чуть покалывать виски. Потом перед глазами заплясали огненные сполохи, словно смотришь на солнце, вернее, разом на множество солнц или ярких прожекторов, ездящих туда-сюда. Ещё потом они стали сливаться, соединяться, вытягиваясь вверх, так что получилось нечто вроде вертикального веретена. Юлька честно обо всём рассказывала, и люди вокруг молчали, только гудели электронные блоки.
«Веретено» вдруг начало изгибаться, словно гимнастка, становящаяся на «мостик»; теперь это уже напоминало ворота, утолщение «веретена» сделалось чем-то вроде надвратного украшения – или фонаря, освещающего путь, вдруг пришло на ум сравнение.
Пылающая огненная арка словно звала, манила – шагни, дерзни, открой путь!
Противостоять этой тяге было совершенно невозможно. Юлька просто знала, что она должна сейчас это сделать, нет, обязана!..
Она соскользнула со стула. Уверенно, несмотря на завязанные глаза, пошла к пылающей арке. Мыслей в голове не было, за исключением одной – я могу пройти, и я пройду!
– Стой! Ты куда?! – не своим голосом завопил Игорёк. Юлька ощутила, как её схватили за локоть, однако не остановилась, она вдруг сделалась очень, очень сильной, просто потащила Игорька за собой (и она знала, что вцепился в неё именно он).
Тут уже закричали и взрослые.
Но до арки оставалось совсем чуть-чуть. Всего ничего.
И она должна была пройти.
За аркой была темнота, но совсем не страшная. Это и впрямь было просто «отсутствие света», как в коридоре их коммуналки, где Юлька знала каждую половицу, каждый косяк, каждый шкаф и каждый отклеившийся кусок обоев. В этом коридоре было не встретить никаких приключений, ни страшных, ни опасных, никаких. И призраков в нём не водилось также.
Вот такая же привычная домашняя темнота ждала её и за аркой.
Юлька шагнула в неё, словно погрузившись в тёмное и тёплое ночное море. Она никогда не бывала на море, но почему-то не сомневалась, что оно должно ощущаться именно так.
И было совсем не страшно.
А ещё миг спустя тишина и темнота исчезли. Раздались звонки, так похожие на трамвайные, раздались голоса, тьма исчезла, хлынул свет, и Юлька, сдёрнув повязку с глаз, увидела просторную площадь, знакомый силуэт Петропавловки впереди, ещё более знакомый особняк Кшесинской по правую руку и могучий изгиб спины Кировского моста слева. Игорёк, правда, этот мост всегда называл Троицким.
А за их спинами, там, где возвышался дом Игорька, дом, где жили профессор Онуфриев с Марией Владимировной и где – временно, конечно, – жила и она, Юлька, возвышался собор. Не особо выдающийся, не Исаакий и не Смольный, – деревянный.
У собора толпилась куча народу, и одеты все были совсем не так, как привыкла Юлька: женщины в длинных, до земли, платьях и непременных шляпках или платках; мужчины в военной форме или военного же покроя сюртуках, но куда больше – простого люда в длинных… Юлька не знала, как называется такая одежда, длинные пиджаки, что ли? Многие в сапогах, но немало и в лаптях.
Мимо особняка Кшесинской ползли тёмно-бордовые вагончики трамвая, крохотные, почти игрушечные, раза, наверное, в два меньше привычных Юльке.
А рядом с ней застыл Игорёк. Правда, при этом озирался по сторонам, но делал это медленно, не спеша, словно выглядывая кого-то знакомого.
И тут наконец до Юльки дошло, где они и что с ними случилось.
Ноги у неё чуть не подкосились, она едва не упала – но всё-таки не упала.
Тем более что Игорёк стоял хоть и подобно статуе в Летнем саду (правда, статуи не крутят головой и не осматриваются), но отнюдь не падал.
– Ну что, допрыгалась? – сказал он вдруг и потащил её за собой – так быстро и целеустремлённо, словно точно знал, куда надо идти. – Говорил я тебе!..
– Ничего ты мне не говорил! – огрызнулась Юлька.
На них оглядывались. Хотя Юльку бабушка Мария и нарядила в «приличное» платье чуть ниже колен, красное в белый горошек, и нарядные гольфы надеть упросила, однако Юлька выделялась из толпы как та самая белая ворона. Прежде всего тем, что была с непокрытой головой, – у Юльки всплыло в памяти словечко «простоволосая», кое она вычитала в каком-то историческом романе.
А Игорёк уже тащил её прочь, не давая остановиться и осмотреться. Кругом всё было интересно, хотя, если честно, привычная площадь Революции ей нравилась больше, с её просторным сквером, зеленью и красивыми домами. Один, правда, был уж очень похож на пятиэтажки, что строились в новых районах, но всё равно. Тут же под ногами лежала неровная брусчатка, да ещё и с грудами конского навоза то здесь, то там. День был тёплый, всё зеленело, кружились мухи, рядом с собором вдоль Невы тянулись какие-то убогие одноэтажные здания; Юльке хотелось остановиться, заглянуть в устье улицы Куйбышева, где стоял их с мамой дом; но Игорёк молча и упрямо тащил её вперёд, на мост.
Удивительно, но Юлька совершенно не боялась. Словно знала, что всё идёт так, как и должно идти.
Они почти вбежали на мост. По нему ползли всё те же игрушечные трамвайчики, а на Неве внизу кишмя кишели суда и судёнышки, дымили трубы, пароходики тащили баржи, гребные лодки направлялись поперёк реки, словно их пассажирам не хватало времени добраться до моста. Если посмотреть вперёд, на другой берег, там всё было как и привыкла видеть Юлька: Мраморный дворец, череда красивых фасадов, что тянулись до самого Эрмитажа и Зимнего дворца; те же Ростральные колонны далеко справа, здание Биржи за ними; а вот Дворцовый мост какой-то непривычный, низкий, на множестве каких-то совсем приплюснутых опор
[30], и по нему тоже ползёт игрушечный трамвайчик.
– Скорее, – поторопил Игорёк. Он тоже крутил головой по сторонам, но не разглядывая диковинки и не пялясь на окрестности, а оценивая обстановку.
Торопиться приходилось. В спину Юльке уже донеслось – «бесстыжая!».
– Не обращай внимания и не оборачивайся! – зло прошипел Игорёк. – Одеты мы не по времени, понятно?
– А… а мы куда?..
– Куда надо.
– А… а как мы назад?
– Это у тебя спрашивать надо, «чувствующая» ты наша, – проворчал Юлькин спутник. – Что ты там натворила, в лаборатории?
– Я… я ничего не творила! – впервые испугалась Юлька. – Честное слово, ничего!
– Оно и плохо, – совсем по-взрослому вздохнул Игорёк. – Оказались здесь неподготовленными, ни костюмов, ни денег, ни снаряжения, пути отхода не знаем…
Тут Юльке совсем поплохело.
– Мы что… тут насовсем останемся?
– Не ной! Не должны. Дед говорил кадетам, гостям нашим, что их вынесет обратно в их собственный поток времени. Вот и нас должно вынести; других, которые от нас отправлялись, раньше тоже так выносило, если меры не принимать.
Юлька призадумалась. Слова Игорька утешали, да и сам он не был похож на отчаявшегося.
– Игорёх… а бабушка говорила… рассказывала… ну, про того вашего, который первый был и Пушкина там спас. Почему его-то обратно не вынесло?
– А! Это уже потом поняли. Сперва-то так и думали, мол, дорога в один конец. Потом сумели понять, как наладить связь в обе стороны. Машину там собрать сумели. А ещё потом разобрались, что если энергия запуска ниже какого-то предела, то посланного вынесет обратно, в ту точку, откуда он вышел. Ну, как мяч подбросить, он на землю упадёт. А ракета в космос выйдет и будет по орбите крутиться. Вот первый наш, Александр Сергеевич, он был как та ракета. Потом научились.
– А мы?
– Машину, я знаю, на тебя калибровали, – очень важным голосом сказал Игорёк. – Мощность совсем небольшая была. Так что должно нас вынести обратно.
Можно было бы успокоиться, но…
– Но ведь нас же отправлять не хотели? Не собирались, да?
– Не хотели и не собирались! – аж возмутился Игорёк. – Ты что ж думаешь, нас с тобой вот так вот туда б отправили?! Да неужто мои ба с дедом такое б позволили?!
Верно, признала про себя Юлька, не позволили бы.
– Выходит, я таки что-то учинила, – вздохнув, призналась она.
– Ну учинила…
– А что, если я… ну, так сделала, что мы полетели, как та ракета?
– Ой, брось! – отмахнулся Игорёк. – Не придумывай. Панику не разводи. Вынесет, точно тебе говорю. Если б ты «как ракета» была б, так вся техника бы вспыхнула разом от перегрузки. А этого не случилось, я-то помню!
– А как ты вообще со мной очутился?
– Как, как… – проворчал Игорёк, покраснел и отвернулся. – Удержать тебя пытался, ближе всех был. Схватил тебя за локоть, да куда там! Ты как трактор «Кировец» пёрла.
Юлька подумала, не стоит ли обидеться на такое сравнение, но потом решила, что не будет. Сейчас надо держаться вместе.
– В общем, нос торчком, хвост пистолетом! – бодро закончил Игорёк, но Юльке показалось, что бодрость эта несколько наигранна.
– Ох, как там бабушка и Николай Михайлович, небось с ума сходят… – вздохнула Юлька.
– Ну… сходят, – признал Игорёк и помрачнел. – Но тут уж ничего не сделаешь. Только ждать, когда нас обратно вынесет. Но есть шансы, что вынесет почти туда же, откуда ушли. Почти в то же время. Ну, может, минуты три пройдёт или пять. Я знаю, ба рассказывала.
– Это хорошо, если три. – Юлька поёжилась. – А вот пять уже скверно.
– Почему?
– С сердцем может плохо стать.
– Типун тебе на язык! – рассердился Игорёк. – С сердцем у ба всё будет хорошо! И у деда тоже! Они у меня знаешь какие крепкие!..
Юлька притихла. И в самом деле, чего она, не надо каркать, как мама говорит.
Меж тем они почти бегом миновали Неву, прошли мимо знакомого памятника Суворову; а вот за ним, вместо зелени Марсова поля с гранитными надгробиями жертв революции, тянулся голый земляной плац, пустой и пыльный, кое-где присыпанный песком. Ещё правее него Юлька увидела странное здание, точно фанерное, с фальшивыми колоннами и полукруглой надписью над входом, аршинными буквами и почему-то на английском: «American Roller Rink»; правда, рассмотреть Игорёк ничего не дал, потащил по набережной направо, к Зимнему дворцу.
Здесь тоже было интересно – и станции-пристани на Неве, к которым один за другим подваливали пароходики (совсем как «речные трамваи», ходившие в Юлькином времени в ЦПКиО и парк Победы, на «острова»), только здесь пароходиков было куда больше и сходил с них самый разный народ. По самой Неве буксиры тянули глубоко сидевшие баржи – река трудилась и выглядела куда более «живой», чем шестьдесят с лишним лет спустя.
По набережной проезжали извозчики, надменно катили закрытые экипажи; редко, но всё-таки не совсем, трещал мотором автомобиль. Им вслед никто уже не таращился – или, может, так казалось?
Игорёк решительно свернул по Зимней канавке, они с Юлькой выскочили на Дворцовую. Тут всё было почти так же, как и в их время, разве что появилась решетка вокруг сада у дальнего края Зимнего.
Пробежали под аркой Генерального штаба, оставили позади Невский – Игорёк всё тащил и тащил Юльку вперёд, тащил за руку, чего никогда не позволил бы себе ни в школе, ни после. Самое большее – портфель Юлькин нёс. А тут – тянул, и никому, даже самой Юльке, это не казалось странным.
…Сама улица называлась Большой Морской. Её Юлька не узнала – и бывала тут редко, и слишком много оказалось вывесок, рекламы, объявлений. Они с Игорьком бежали всё дальше, Юлька уже изрядно устала.
– Ох… далеко ещё?
– Нет. Уже совсем рядом.
Поворот, ещё поворот – открылась Исаакиевская площадь, и тут Игорёк решительно остановился подле богато разубранного подъезда; столь же решительно нажал белую кнопку звонка, над коим полукругом по начищенной до нестерпимого блеска бронзовой пластинке значилось: «Дворникъ».
– Ой…
– Не ойкай! Я знаю, что делаю.
Дверь приоткрылась. На пороге возник тот самый «дворникъ» – монументального вида мужчина с благообразной длинной бородой, в чистом сером фартуке, в серой форменной кепи и с начищенной же бляхой. Он изумлённо воззрился на новоприбывших, однако приличная (хоть и необычная) одежда Игоря и Юльки таки убедила его, что обращаться надлежит с известной вежливостью.
– Чего изволите, господа хорошие? Чего надобно, мазель?
Юлька покраснела – всё-таки платье на ней было коротковато по здешним нравам, такое носили девочки куда младше.
– Любезный, нам в восьмую квартиру надо. К господину Ниткину Петру. Кадету Александровского корпуса. – Игорёк говорил так, словно всю жизнь отдавал приказы и распоряжения.
Это, похоже, подействовало.
– К молодому барину Петру? Это вы удачно явились, он как раз в отпуску… ну заходите тогда, присядьте, подождите. Сейчас горничной их весть подам…
И, впустив их, снова запер дверь.
Внутри оказался отнюдь не привычный Юльке подъезд, а чуть ли не приёмная: торчит крутой бок голландской печи, постелена ковровая дорожка, имеется стойка для калош и зонтиков, деревянная скамья, где и впрямь можно присесть. Сам дворник подошёл к висевшей на стене бронзовой же доске со вделанными в неё кнопками, нажал ту, что под цифрой «8».
– Ариша, горничная их благородия господина генерала Ковалевского, сейчас спустится.
– Благодарю сердечно, – Игорёк слегка поклонился.
Дворник глядел на него выжидательно. Игорь смущённо кашлянул.
– Одну минуточку, любезный…
Дворник недовольно хмыкнул, но ничего не сказал.
Юлька, пребывавшая в каком-то оцепенении, только сейчас сообразила, что происходит. Они пришли домой к Пете Ниткину!.. Значит, Игорёк запомнил его адрес, вот молодец какой!..
Вскоре на лестнице зашуршали торопливые шаги, быстро сбежала молоденькая и очень симпатичная шатенка, в строгом сером платье до полу, белейшем переднике и таком же кружевном чепце. Руки – в перчатках, хотя и скромных, светло-серых. Девушка из «семьи с положением», поняла Юлька, – недаром столько читала старых книг, Чарскую и не только.
– Вот, Ариша, пришли до его милости молодого барина Петра, – сообщил дворник.
Ариша аж рот раскрыла, глядя на гостей, особенно на Юльку, но вслух ничего не сказала, кроме лишь положенного:
– Как прикажете доложить?
– Доложите молодому барину Петру, что пришли его знакомые, Игорь и Юлия. Мы в мае познакомились, добавьте.
Ариша кивнула, проворно ускакала вверх по ступеням. Лестница тут тоже была на загляденье – широкая, спиральная, Юлька таких никогда не видела.
Она взглянула на Игорька – висок его весь покрылся потом. Она сама чувствовала, как кружится голова, – что-то теперь будет?
А потом сверху на лестнице вдруг что-то затопотало, хлопнуло громко – словно кто-то вприпрыжку нёсся вниз с грацией гиппопотама-спринтера.
Даже дворник аж подскочил.
И, едва затормозив со всего разгона, к ним вылетел тот самый «молодой барин Пётр», кадет Петя Ниткин собственной персоной, не в кадетском мундире, но в бархатной домашней курточке и таких же штанах.
Горничная – следом.
– Юля! – завопил Петя поистине не своим голосом, так, что теперь подпрыгнула и Ариша. – Игорь!.. Господи, Господи, да это же… это что ж… а-а-а!!!
Он схватил Игорька за плечи, принявшись неистово трясти так, что у бедолаги лязгали зубы. Отпустил, отскочил на шаг и схватил Юльку за руку.
Тут Ариша уже не стерпела.
– Пётр Николаевич, да что ж вы так-то!.. Можно ли мадемуазель этаким невежливым образом!..
Петя замер, тяжело дыша и переводя с Юльки на Игоря абсолютно безумный, но в то же время совершенно счастливый взгляд.
– Что же вы стоите, гостей на лестнице держите? – продолжала выговаривать Ариша, поджимая губы. – Маме и тёте вашим это разве понравится?
– Ох, ох… прошу прощения, мадемуазель Юлия… – Петя бросил косой взгляд на дворника, на горничную и принялся расшаркиваться. – Прошу прощения, Игорь, дорогой друг… это я от радости… Пойдёмте, пойдёмте скорее, вы ж наверняка мне должны очень многое рассказать!..
И потащил их наверх по роскошной лестнице.
С фальшколонн на Юльку смотрели строго-белые лики греческих богов и богинь; промежутки были выкрашены голубым, и вообще всё это больше походило на какой-то дворец, чем на парадное обычного дома, хоть бы и богатого.
Дверь с номером восемь над ней была распахнута настежь, изнутри пахнуло тонкими благовониями; Петя Ниткин втащил гостей внутрь, промчался через огромную прихожую прямо на внутреннюю лестницу. Такого в городских квартирах Юлька никогда не видела; а показавшееся ей шикарным жильё Игорьковых бабушки с дедушкой выглядело в сравнении просто каким-то бараком.
– Что там такое, Петечка? – раздался женский голос откуда-то из лабиринта комнат и коридоров. – Que se passe-t-il? Кто к тебе пришёл?
– Мои друзья! – поспешно выпалил Петя.
– Друзья? Это замечательно! – Им навстречу вышла высокая, очень элегантная дама с волосами, уложенными в сложную причёску, в бордовом платье до самого пола, сложно собранном в складки на талии, – в очень красивом платье, отметила Юлька.
– Э… э… это мои друзья, тётя Арабелла, Юлия и Игорь…
Юлька сама не знала как и отчего, но вдруг сделала самый настоящий реверанс. Может, потому, что его частенько приходилось делать героиням прочитанных книг и Юлька, неведомо зачем, упросила бабушку показать ей, что такое настоящий реверанс и чем он отличается от книксена.
– Какое у вас интересное платье, милая Юлия! – тётя Арабелла всплеснула руками. – Немного… смело, вы не находите?
– Это… для карнавала, сударыня. – Игорёк вежливо поклонился. – Я вот тоже…
– Да-да, дорогой Игорь, я заметила, – улыбнулась тётя Арабелла. – Ну не буду мешать, дорогие мои. Но Петя! Отчего же ты не предупредил ни маму, ни меня, что друзья твои намерены нас посетить? Мы распорядились бы насчёт более торжественного обеда. Ну да ничего, сейчас мы с Аришей да Евдокией Петровной что-нибудь придумаем. – И, величественно кивнув, тётя удалилась.
Петя выдохнул и вытер пот со лба.
– Идёмте скорее. Сейчас ещё мама явится…
Он привёл их в роскошную библиотеку, где в эркере стоял самый настоящий телескоп, и, вновь не удержавшись, схватил их с Игорем за руки.
– Господи! Это вы, вы настоящие! Глазам своим не верю!
– Это мы, Петя.
– Но как?..
Юлька с Игорьком переглянулись и принялись рассказывать.
Вскоре, однако, и впрямь явилась мама Пети – дама бледная, словно измождённая какой-то болезнью. Тоже подивилась платью Юльки, выслушала версию с карнавалом, но, в отличие от тёти Арабеллы, принялась расспрашивать – где Игорь с Юлей живут, где учатся, кто их родители, как познакомились с Петей и почему он, Петя, ничего о них не рассказывал?
Тут взмокли все трое. Петя умоляюще воззрился на них, и Игорёк, хоть и весь в поту, не подвёл. С ходу выдал двадцатичетырёхсложное название какой-то гимназии, родители, сказал он, в отъезде, он живёт с бабушкой и дедушкой – институтским профессором. Тут же надо просто говорить с как можно более уверенным видом, сообразила Юлька, если уж врать, так без тени сомнений. Конечно, она не могла назвать ни Смольный институт, ни Павловский – там учились многие из высшего общества и – если верить Чарской – все друг друга знали.
– А я дома учусь, – решилась она. – Вот дедушка Игоря учит. Многому.
А затем, по счастью, её спросили про книги, какие она любит, и Юлька выдала горячую тираду про «Княжну Джаваху», «Другую Нину», «Записки маленькой гимназистки» и другое, что успела прочесть за лето.
Петина мама оживилась.
– Вот и я госпожу Чарскую тоже люблю! Арабелла надо мной смеется, дескать, «несерьёзные книжки», и всё поэтов своих подсовывает. А мне они не нравятся!..
После этого дело пошло легче, к тому же вскоре явилась горничная Ариша, сообщить, что «кушать подано».
Таких обедов Юлька не видела даже в кино. У неё просто не нашлось бы достаточно слов, ибо три четверти кушаний она просто не смогла бы назвать. Ну кроме самого общего – «суп», «жаркое» и так далее.
А после десерта, на который подали вкуснейший торт с персиками, Петя Ниткин стремительно вскочил.
– Мама, тётя, мне же в корпус надо!..
– Так рано? Погоди, дядя Серёжа приедет, отвезёт…
– Нет-нет, мама, лучше сейчас! И Игоря с Юлей провожу!
…Пока никто не видел, Петя выгреб деньги из ящика своего бюро. И кинулся к друзьям.
– Куда мы теперь? – Они все трое оказались на улице. Игорь с Юлькой уставились на Ниткина – ясно же, что какой-то план у него имелся.
– В корпус, – без тени сомнения бросил Петя, только что вручивший дворнику двугривенный. – Там Ирина Ивановна, там Константин Сергеевич. Они помогут.
Разумно, подумала Юлька. Куда им деваться, да ещё в таких нарядах? Без копейки денег и крыши над головой?
Петя же Ниткин, несмотря на смешные круглые очки и изрядный животик, от которого его не избавили даже суровые корпусные занятия на полосе препятствий, оказавшись вне надзора мамы с тётей Арабеллой, действовал смело и решительно. Остановил извозчика, повелительным тоном велел ехать на Балтийский вокзал.
…До Гатчино добрались, когда уже начинался вечер. Петя повёл их кружным путём, уверенно отыскав разведённые прутья массивной и высокой решётки, окружавшей корпус.
– Сюда. Дай Бог, никому из начальства на глаза не попадёмся!..
Им повезло. Они добрались до флигеля, где квартировали учителя, не встретив не только никого из начальства, но и из других кадет, – воскресенье, вечер, все возвращались из отпусков, из Петербурга, многие уже освоились в Гатчино, обросли приятелями, гостили в семьях друзей.
Петя отчаянно затарабанил в дверь с табличкой «И. И. Шульцъ, коллежскiй секретарь».
– Матрёна, Матрёна Ильинична! – кинулся Петя к открывшей им дверь молодой крепкой женщине в длинном платье и переднике. – Ирина Ивановна у себя?
– Боже мой, Пётр, что случилось?
Ирина Ивановна Шульц как по волшебству выросла у Матрёны за спиной. Увидела Игоря с Юлькой – и зажала себе ладонью рот. Зажмурилась на миг, а потом сказала, ровно и очень спокойно:
– Заходите, дорогие мои. Матрёша, милая, давай на стол соберём чего ни есть.
– У меня-то, Ирина Иванна, – и только «чего ни есть»? – возмутилась Матрёна. – Да я, если надо, роту накормлю!
– Не сомневаюсь, не сомневаюсь, не сердись, – улыбнулась Ирина Ивановна, и Матрёна тотчас растаяла.
– Это вот этих-то двоих накормить? Да чего их кормить, худющие, аки щепки! Вот Пётр Николаич-то – другое дело! Его одно удовольствие кормить! Сразу видно, не пропадает кормёжка-то! Сейчас, сейчас соберу… – Она направилась вглубь дома, продолжая рассуждать вслух: – Пироги, дело понятное… лапшу домашнюю…
…«Чего ни есть» у Матрёны оказалось ветчиной, цыпленком жареным, пирогами с капустой и грибами (не считая упомянутой лапши). Поставила всё это, разожгла самовар. Жалостливо вздохнула над Юлькой (видать, переживая за её худобу) и накинула ей на плечи теплейший пуховый платок. Несмотря на недавний обед дома у Пети, Юлька вдруг поняла, что ужасно хочет есть. Наверное, это переносы между потоками так подействовали.
Ирина Ивановна быстро обняла и Игоря, и Юльку, перекрестилась сама, перекрестила их.
– Слава Богу, обошлось всё! Добрались! Ну, рассказывайте!
Пришлось повторить всю историю, поведанную Пете Ниткину.
Ирина Ивановна выслушала, не перебивая, кивнула:
– Да, всё верно. Нас всех и впрямь вынесло обратно, в наш поток, почти в то же самое время. Но, получается, вас сюда не посылали?
– Нет, – покачал головой Игорёк. – Это вот Юлька у нас такая… талантливая оказалась.
– Я не виновата! Я не хотела! Это всё случайно!
– Всё к лучшему, – успокоила их Ирина Ивановна. – Мы вернулись от вас к себе. Значит, и вы вернётесь. Конечно, если я правильно помню объяснения уважаемого профессора, нам было легче – мы сперва оказались заброшены как бы «вверх по течению», нас несло ходом времени обратно. С вами может оказаться посложнее.
У Юльки похолодела спина.
– Но, так или иначе, давайте думать, как сейчас действовать станем. – Ирина Ивановна хлопнула в ладоши, словно перенастраиваясь на деловой лад. – Сколько вам тут предстоит провести – неведомо. Может, день, а может, месяц.
– А… а сколько вы пробыли… ну, там, куда вас дед отправил?
– Вот не знаю, Игорь, дорогой, – вздохнула Ирина Ивановна. – Поверите ли, нет, но память отшибло начисто. Ничего не осталось. Миг – мы были там, вместе с вами, а потом тьма – и мы в подвале корпуса, вокруг идёт бой, у Феди Солонова прострелено плечо, но отнюдь не в нашем потоке, нет, пока мы ещё пребывали в вашем 1917-м. Пистолеты у нас с Константином Сергеевичем были как после долгой стрельбы, все в нагаре. Но – хватит о нас. Потом обсудим, потому что тут весёлых дел тоже хватало. Куда же вас поместить-то, двоих… Матрёна! Матрёша, милая, будь так добра, добеги до Константина Сергеевича, скажи, пусть срочно сюда идёт.
– Да уж добегу, не сомневайтесь, барышня. Коль нужно будет, хворостиной пригоню! От меня никуда не денется!
И точно – подполковник Аристов примчался быстрее ветра. Охнул при виде гостей, ахнул, тоже обнял их обоих.
– Чудны дела твои, Господи, – только и смог сказать.
…Судили и рядили долго. Пока приговорили – Юльке с Игорьком оставаться у Ирины Ивановны. Корпусному начальству сказать – мол, дальние родственники, сироты. Петя Ниткин пообещал, что завтра же приведёт и Федю Солонова. «Потому что тут такое назревает… с эсдеками этими…» Матрёне было велено помалкивать, а ежели спросят – отвечать то же, что для остальных, мол, приехала к барышне младшая родня, брат с сестрой, седьмая вода на киселе.
– Не извольте беспокоиться, барышня Ирина Иванна, – сурово ответила Матрёна, проникнувшись, надо понимать, серьёзностью момента. – У меня язык на замке, не как у баб базарных – поганое помело. Давайте-ка я покаместь ширму поставлю… сообразим, как гостей класть-размещать.
Они улеглись поневоле поздно. Юля за ширмой, на узком диванчике, Игорёк на диване пошире возле окна. Бесшумно ступая, пришёл огромный котище – Михаил Тимофеевич, принюхался, а потом вдруг запрыгнул к Юльке на постель, принялся топтать передними лапами. Потоптал, потоптал, а потом устроился рядом, словно говоря – не бойся, я с тобой.
…И, как ни странно, пережив в этот день фантастические, невероятные приключения, оказавшись под чужим небом и в чужом мире, заснула Юлька мгновенно, едва голова её коснулась подушки.
Взгляд назад – 3
Гатчино,
март-апрель 1909 года
…Тихое мартовское Гатчино, тянувшее дни Великого поста, вдруг всколыхнулось. Точнее, не всё, а только лишь «высшее общество». Ибо случилось поистине страшное – жандармы, охранка, эти душители свободы, пришли за милейшим Валерианом Корабельниковым, прекраснейшим юношей, студентом-философом, который, как знали все матери гатчинских девиц на выданье, и мухи не обидит. А его – арестовали! Да не просто так, а по политическому делу! Ужас, кошмар и тирания!
Варвара Аполлоновна Корабельникова, разумеется, это так не оставила. Забыта была даже размолвка с матерью Феди Солонова, Анной Степановной; задействованы оказались все рычаги, все знакомства, вплоть до (поговаривали шёпотом) великих князей.
Но – тщетно. Дни сменялись днями, а несчастный Валериан всё томился в «убогом узилище», «с кошмарными ворами и убийцами», стенала Варвара Аполлоновна.
– А мне вот его ни капельки не жалко, – сурово заявила Лиза Фёдору, когда они таки выбрались на каток. – Пусть посидит, может, поумнеет.
Лёд шуршал под коньками, зима шла на ущерб. Скоро, совсем скоро весна, и это, с одной стороны, хорошо – кто ж не любит весны, а с другой, пропадал повод для дозволенных обществом встреч с Лизой на катке. Конечно, предстоял ещё весенний бал тальминок, пасхальный, на Светлой седмице, но о чём особенно поговоришь на балу!
Лиза, конечно, чувствовала, что после зимних событий что-то меж ними с Фёдором изменилось. Что-то случилось такое, куда её не пускали, о чём ей не рассказывали.
И о чём она сообщила Фёдору с присущей ей прямотой.
Пришлось изворачиваться, потому что рассказывать Лизе об их путешествии в иное время никак не годилось. Вот просто нельзя было, и всё тут.
– Это когда меня ранило, – выдавил он наконец. – Жуть была, Лиза. Люди орут… палят во все стороны… умирают… Две Мишени с Ириной Ивановной отстреливаются… и я валяюсь и сделать ничего не могу…
Брови у Лизы горестно изломились. Они с Фёдором стояли возле огромного сугроба на краю катка, и Лиза по-прежнему держала его за руку, хотя они уже не скользили парой – то есть обязаны были, по правилам приличия, немедленно «расцепиться».
– Бедный Федя, – сказала она тихонько.
– Да нет, не бедный я вовсе… меня жалеть не надо… просто… так всё случилось вдруг, внезапно…
– Ничего, – с энтузиазмом заявила Лиза. Настроение её немедленно изменилось на полную и совершенную решимость. – Скоро лето. Вы, конечно, в лагерях будете, но лагеря-то тоже близко! Станешь в город приезжать или мы к вам приедем, на лодках кататься и на лошадях тоже!
«На лошадях» Феде предстояло в лагере не то что «кататься», а почти что с них не слезать – по программе «кадет-разведчиков», чем славились роты подполковника Аристова, но вслух он этого, само собой, не сказал.
На прощание он получил от Лизы приглашение на вечеринку «к одной подруге» и вздохнул с облегчением – всё-таки Лиза не злилась и даже не обижалась. Настоящий друг.
Сестра Вера тоже приносила вести. Арест Йоськи Бешеного и сразу следом – Валериана Корабельникова посеял у многих эсдеков панику. Не у всех, конечно. К тому же они не знали, кого взяли первым, кто кого сдал – Йоська Валериана или Валериан Йоську.
– Взволновались, – не без злорадства докладывала сестра. – Многие Йоську ругают, мол, без царя в голове, никто ему не указ, что угодно мог отмочить, просто потому, что так захотелось, и неведомо, на чём погорел – может, просто на краже. Или на разбое – он, оказывается, любил «буржуев щучить». И шиковать любил. На меня никто не думает. Но вот с «акциями» они решили повременить. Залегли на дно.
– Значит, не полезут сейчас ничего взрывать? – с замиранием сердца спрашивал Федя. Вера качала головой.
– Боюсь, что нет, братец. Испугались сильно. Точнее, не то чтобы «испугались», народ они бедовый, тёртый, за себя не так чтобы очень боятся. За дело страшатся – это да. Вот типографию свою подпольную приостановили, вывозят оборудование по частям, куда – никто не знает, кроме лишь самой головки.
– Уже хорошо, – обрадовался Федя.
– Хорошо-то хорошо, да как узнать, куда вывезли, – вздохнула сестра. – Ну ничего. Постараюсь. Мне вот задание дали, – она усмехнулась. – Вести агитацию среди одноклассниц.
Отчего-то Федю это насторожило. А что, если они таки заподозрили Веру и теперь проверяют? И что, если догадаются отправить кого-то на квартиру Йоське, расспросить соседей, как его арестовывали? А те выложат про Ирину Ивановну и Константина Сергеевича? Яснее ясного ведь будет, куда в таком случае приведёт след.
– Едва ли, – выслушав его, пожала плечами Вера. – Они там все только о «диктатуре пролетариата» говорить и могут. Кроме Благоева, он умный. И опасный.
– Вот он и додумается!
– Может, и додумается, да только Йоськины соседи едва ли что-то им расскажут. Им всюду теперь переодетые шпики будут мерещиться. А с такими разговор один – «я не я, лошадь не моя, ничего не знаю, ничего не видел, ничего не слышал, иди своей дорогой, господин хороший».
– Если б так, – сомнения Феди отнюдь не исчезли.
– Так, так, – постаралась ободрить его сестра. – Я ж сама с простым народом сколько говорила. Боятся, отмалчиваются, не верят. Клещами тянуть надо. А уж неведомо с кем обсуждать, как Йоську арестовали, – да ни за что на свете! В охранку никто не хочет.
Так проходил март, медленно и тягомотно. Тянулся Великий пост, в животах кадет бурчало всё сильнее. Севка Воротников замечен был в поедании сладких булочек, отруган и отправлен для наложения епитимьи к батюшке Корнилию, каковой благословил кадета Воротникова каждый божий день разгребать снег перед главными воротами корпуса, ибо, несмотря на приближающийся апрель, зима и не думала сдавать позиции.
Всё интереснее и напряжённее становились занятия с Константином Сергеевичем и в классе, и в игровой, и в снежном городке, и в гимнастическом зале. Куда там «французской борьбе»! Две Мишени ухитрялся проделывать такое, что соперник (бедные капитаны Коссарт и Ромашкевич!) так и летел вверх тормашками. Подполковник показывал кадетам, как защищаться и от кулака, и от ножа, и от дубины, и от сабли, и от штыка – если надо, то голыми руками.
– Но вообще-то рукопашный бой – последнее дело, – говаривал он после занятий, усмехаясь. – Ибо, чтобы драться на кулачках, боец должен последовательно лишиться винтовки, револьвера или пистолета, тесака, сапёрной лопатки и даже просто дрына. А в каком состоянии должна всегда пребывать малая сапёрная лопатка у исправного бойца?
– Наточенной! – хором грянули кадеты.
Две Мишени улыбался. А потом обычно рассказывал очередную историю, где жизнь солдату спасала какая-нибудь совершенно рядовая вещь, оказавшаяся под рукой в нужный момент.
– Помните, всё на свете – оружие. И вы сами по себе тоже оружие.
Федя старался изо всех сил. За себя и за Петю Ниткина, ибо данного в самом начале учебного года поручения – подтянуть Петю в строевой и гимнастической подготовке – Две Мишени с Фёдора снимать и не думал.
А Илья Андреевич всё не поправлялся и не поправлялся. Физика у штабс-капитана Шубникова была неинтересной, формальной, к приборам он не прикасался, а просто задавал читать страницы учебника, с такой-то по такую-то. Кадеты скучали, перешёптывались, вертелись, что штабс-капитана чрезвычайно злило.
Петя Ниткин особенно страдал, ибо Шубников взял моду его едко высмеивать. «Кадет Ниткин, врага надлежит поражать штыком, пулей, шрапнелью или фугасным действием артиллерийского снаряда, отнюдь не формулами». «Кадет Ниткин, вы своими многословными ответами, несомненно, заставите неприятеля умереть от скуки».
Петя переживал, даже тихонько плакал вечерами, накрывшись с головой одеялом. Федя изо всех сил притворялся спящим, делая вид, что ничего не слышит.
Кадеты бурчали, но всех затмил не кто иной, как всё тот же Севка Воротников, отправившийся жаловаться на Шубникова к Двум Мишеням.
– А я и говорю, мол, Илья Андреевич всё так хорошо объясняли, я у него физику понимать начал, и отметки у меня и были-то ничего, а стали потом ещё лучше, а господин штабс-капитан как пришли, так одни колы и лепят, коль не в духе, а я не заслужил, говорю, мол, честное кадетское, а вдруг меня из-за этого с корпуса погонят? Мне тогда домой лучше и не возвращаться, говорю…
– Эх, Севка! – Бобровский снисходительно похлопал того по плечу. – Я вот тебе что говорю? Шпарь по учебнику! Зазубри, да и вся недолга!
– Зубрить неинтересно, Бобёр, – вдруг с необычной серьёзностью покачал головой Севка. – Физика – это ж и впрямь здорово! Интересно! Вот прям Нитке завидую, что он так хорошо её знает!..
Петя покраснел, как тот самый рак, – но на сей раз от удовольствия.
– Давай, Сева, я тебе объяснять буду.
Севка вдруг смутился.
– Ты, это, Нит… то есть Петя. Спасибо, вот.
– Да чего ж спасибо, я физику тоже люблю. Ты только штабс-капитану отвечай по учебнику, как он требует. Тут Лев правильно говорит…
– Да погодите вы! – вмешался Фёдор. – А Две Мишени-то чего, Сев?
– Выслушал меня, внимательно так, серьёзно. Вздохнул и говорит, мол, понимаю вас, кадет Воротников. На педагогическом совете я вопрос подниму и насчёт колов разберёмся.
…Никогда ещё седьмая рота не ждала педсовета с таким нетерпением. А после него – вечерней поверки.
На которой Две Мишени, необычно серьёзный, вдруг велел Севке выйти из строя.
– Кадет Воротников! Педагогический совет счёл нужным дать вам возможность доказать, что скверные оценки ваши получены были… по недоразумению. Готовы ли вы к известной переэкзаменовке?
– Всегда готов! – совсем не по уставу выпалил Севка и тотчас смутился. – Виноват, господин подполковник! Так точно, к переэкзаменовке готов!
Две Мишени бросил быстрый взгляд на Петю Ниткина, который от волнения, казалось, вот-вот выпрыгнет из собственных очков, как сказал бы ехидный Лев Бобровский.
– Прекрасно. Комиссия соберётся уже завтра.
И комиссия собралась. С одного краю сидел штабс-капитан Шубников, весь красный, но не от стыда, а от злости. Две Мишени сидел с другого, посреди – заведующий учебной частью корпуса старый полковник Дружин, и присутствовали целых два университетских профессора, которых Две Мишени неведомо как, но уговорил приехать.
И перед этой комиссией, перед столом, застеленным зелёным сукном, с казённого вида гранёным графином, навытяжку стоял Севка Воротников. Мундир ему приводили в порядок всем отделением, последнюю пуговицу чуть ли не на ходу пришивала Ирина Ивановна.
– Нуте-с, – начал один из профессоров, с худым строгим лицом, от уха до уха тянулась аккуратная бородка. – Извольте рассказать нам, кадет, что вы знаете о трёх законах господина Ньютона?
– Сразу вы, Иван Иванович, с места в карьер, – заметил второй профессор.
– Нет смысла время терять, – сухо ответил Иван Иванович. – Нуте-с, господин кадет, мы слушаем!
– Разрешите отвечать?
– Разрешаем, разрешаем, – с известным раздражением сказал профессор.
И Севка принялся отвечать.
Вся седьмая рота подслушивала под дверями. А вместе с ними – капитаны Коссарт с Ромашкевичем, Ирина Ивановна Шульц и даже дядька Фаддей Лукич, любивший Севку «за нрав буйный, правильный нрав».
С тремя законами Воротников хоть и запнувшись чуток, но справился, решил предложенную задачу и даже смог рассказать кое-что об атомах. Профессора переглянулись, и тот, кого звали Иваном Ивановичем, откашлявшись, внушительно сказал:
– Нуте-с, господа, кадет сей, конечно, не отличник, но материал усвоил вполне хорошо. Никак не на единицу. Полагаю, комиссия запишет особое мнение и достопочтенный господин штабс-капитан учтёт его… при выставлении общей оценки.
Штабс-капитан Шубников сидел, поистине «как аршин проглотив». Краснота на лице его сменилась бледностью, кулаки были судорожно сжаты. К счастью, у него хватило соображения вежливо склонить голову, как бы соглашаясь с уважаемым профессором.
– Ну вот и хорошо, – с облегчением вздохнул полковник Дружин, очень не любивший ссоры и столкновения. – Иван Михайлович, дорогой, исправьте кадету Воротникову колы, он их и впрямь не заслужил.
– Слушаюсь, господин полковник, – очень официально, уставно, ответил Шубников.
Профессора стали прощаться, Две Мишени отправился их провожать.
Штабс-капитан тоже поднялся, на пути его оказалась Ирина Ивановна, и химик, вдруг склонившись к ней, прошипел:
– Думаете, ваша взяла? Думаете, если самого Боргмана
[31] сумели пригласить, то Шубников испугается?
– Успокойтесь, Иван Михайлович, – холодно отстранилась госпожа Шульц. – И держите себя в руках. Пока подполковник Аристов не выкинул вас из окна весьма неаристократическим способом.
У Шубникова дёргалось лицо, однако он таки сообразил, что из окна его, скорее всего, и впрямь выкинут.
– Прошу простить, – выдавил он наконец, резко развернулся и почти что бросился наутёк.
После этого придираться к Севке он перестал, но уроки стал вести, точно задавшись целью явить из себя карикатуру на учителя: монотонно зачитывал отделению страницы из книги, вызывал троих-четверых, ставил средние оценки и вообще ни на что не обращал внимания. Правда, говорунов быстро привёл в чувство – формальными рапортами начальнику седьмой роты.
Любимая раньше физика окончательно превратилась в скуку и отбывание номера.
Шли дни, близилась долгожданная Пасха, бал у тальминок, большая военная игра на картах и рельефах, и годовые экзамены, казавшиеся в январе-феврале чем-то невообразимо далёким, что никогда не настанет, вдруг опасно приблизились.
Томительное ожидание словно повисло в воздухе, сгустило его, выгнало радость из последних зимних дней, последних встреч на катке с Лизой; Федя Солонов маялся, сам не зная почему. Даже занятия с Двумя Мишенями, даже любимая стрельба и успехи перестали радовать.
– Да чего ж тут непонятного, – вздохнула Вера, когда он честно поделился с сестрой этими ощущениями. – У меня то же самое. На книжки смотреть не могу. Экзамены на носу, да не годовые, а выпускные, от этого зависит, попаду ли в институт или на Высшие курсы, – а я как на страницы с цифирью или, там, французским гляну, так выть хочется от тоски. Замерло всё, ни туда ни сюда. Эсдеки затаились. Выжидают, кого ещё Йоська с Валерианом «выдадут охранке». Иные поспешили скрыться, уехали. Иные сменили квартиры, видимо, надеются, что пронесёт, как в прошлый раз. И, увы, я так и не узнала, кто их таинственный покровитель, кто добился, чтобы после стрельбы и гибели жандармов их всех так быстро выпустили.
– Вот и Две Мишени ничего не узнал… – уныло дополнил Федя. – Йоську арестовать арестовали, а почему и отчего в тот раз он сухим из воды вышел – Бог весть…
Вера села рядом, на колени ей сразу же вспрыгнул изрядно выросший Черномор, уже далеко не тот крошечный котёнок.
– Вот и впрямь словно ждём чего-то, а чего?
– Ну, наверное, нашего бала. – Вера попыталась улыбнуться. – Надя уже все уши мне прожужжала о твоей подружке.
– Она не подружка! Она друг!
– Ах, простите, господин брат. Как я могла так спутать! – усмехнулась Вера. – Подружка – это романтические чувства, любовные письма, прогулки при луне. А друг – это с кем «Кракена» обсудить, да?