Эндрю Клейвен
Час зверя
Часть первая
НИЧЬЯ ДЕВУШКА
Куда иду? И сам не знаю. Не все ль равно, куда идти.
А. А. Милн
Нэнси Кинсед
Скверный выдался день. Нэнси поняла это еще раньше, чем начались неприятности.
Прежде всего, она отвратительно себя чувствовала. Слабая, размякшая, словно только что после гриппа. Поезд, покачиваясь, громыхал по подземке, и в голове Нэн тоже что-то покачивалось и колыхалось в такт поезду. Час пик. Понедельник, 8.45. Ни одного свободного сиденья. Пассажиры, плотно притиснутые друг к другу, налегают изнутри на двери. Где-то в самой середке сдавлена Нэн. Стиснула покрепче сумку под мышкой, свободной рукой ухватилась за металлический поручень. Серые плечи, черные лица, напомаженные рты — все слишком близко, вплотную. Человеческие запахи, пронзительно-свежий одеколон, разнообразные духи, шампунь, и пот, и приторно-сладкий дезодорант. Запахи перемешивались в ноздрях, затуманивали мысли. Вагон мотало из стороны в сторону. Чужие тела напирали со всех сторон.
«Ох, — вздыхала Нэн, — то ли еще будет».
Станция Принс-стрит. Длинные желтоватые стены. Двери раздвинулись. Толпа, поджидавшая на платформе, врезалась в толпу в электричке. Сквозь гул голосов Нэн различила слабый отзвук джаза и, вытянув голову, разглядела на станции оркестрик. Белый солист, раздувая щеки, играл на трубе.
Напомажена улыбка, подведенные глаза.
Оперенье райской птички…
«Я же знаю эту песенку, — вслушиваясь в мотив, подумала Нэн. — Папа порой напевает ее».
Она не сразу смогла припомнить название. Потом ее наконец осенило: труба старательно выводила мелодию песни «Ничья девушка».
Верно, все кажется скверным,
Потому что теперь ты ничья…
Двери захлопнулись. Поезд толчком рванулся вперед. Музыка оставила в сердце Нэн печаль, сродни ностальгии. Она на мгновение ощутила себя пленником, заприметившим лучик света из узкого окна темницы. Поезд помчался дальше, людские тела вновь навалились на нее — Нэн прикрыла глаза. «Господи! — без особой надежды взмолилась она, — Господи, сделай сегодня выходной. Сейчас я проснусь, потягиваясь, и окажется, что нынче суббота. О’кей? Послушай, ты, придурок, Господи, сделай по-моему. Ты же все можешь. Ты же такой умный. Раз-два-три, открываю!»
Она распахнула ресницы. Уж этот мне Бог! Спросить бы с него как следует, если хотите знать мое мнение.
Высунув язык, Нэн издала рвотное мычание. За грохотом поезда никто ничего не расслышал.
Прислонившись к металлическому поручню, Нэн вновь принялась мечтать о выходных. Всего пять дней. Наступит вечер пятницы. Поедем с Морой в Гринвич-Вилледж. Нацепим какие-нибудь отрепья. Тугие черные джинсы, облегающая футболка, тоже черная. Посидим в баре, например, у Лансера. Кофе-эспрессо, можно ведь притвориться, будто тебе нравится. Притвориться, что ты вовсе не засиделась в девках. Притвориться, будто ждешь своего парня. А то и вправду повстречать парня. Кто знает? Какой-нибудь полубогемный обитатель Гринвича, поэт или кто-нибудь в этом роде, усядется рядом за стойкой бара. Длинноволосый поэт с изможденным лицом, в обвисшем, слишком широком для него свитере.
— Кэнел-стрит, — выкрикнул машинист. — Осторож-двери-закрыва!
Нэнси понесло вперед, затем снова отбросило назад. Одна волна людского потока рвалась прочь из вагона, другая хлынула внутрь, ей навстречу. Нэн покрепче ухватилась одной рукой за сумочку, другой за поручень. Закашлявшись, поезд помчался дальше. Черный тоннель свистел за окном. Нэн поглядела в темноту, развивая свою фантазию. Поэт ей понравился. Она сумела даже вообразить себе его лицо. Широкую волосатую грудь. Ходит, чуть покачиваясь. Гортанный выговор, сплошные ругательства. Но под густыми бровями прячутся бархатные карие глаза. Когда он обнимет ее, когда поглядит на нее сверху вниз — такой ласковый, — все ему простишь.
Нэнси уставилась в пространство. Поезд набирал скорость. «Уф!» — сердито попыталась она оборвать себя.
Поздно ночью проснется в маленькой кроватке у него в мансарде. Лежит себе тихонько, совершенно голая, только простынкой укрыта. С мамочкой приключилась бы истерика, если б Нэн взяла моду спать безо всего. Но тут уж мамочка, тихая, милая наседка-мамочка, будет далеко. В своих замшелых апартаментах на Грэмерси. Папочка-серебристые-волосы, накачавшись последними известиями, выключит телевизор, поднимется на ноги, чуть потягиваясь, и произнесет:
— Хватит, не стоит ее ждать. — Возьмет свою кружку пива и удалится в постель.
А поэт все не спит. Сидит за столом, погруженный в полночные думы. Нэн лежит на боку, совершенно нагая, укрывшись тонкой простынкой. Притворяется, будто спит, а сама исподтишка наблюдает за ним. А он согнулся над блокнотом, весь ушел в круг света от лампы, лихорадочно водит пером, ярко сияют глаза.
Это — час зверя:
Неспешно октябрьские мухи
в отчаяньи с кресел веранды
мигают не щурясь на кучу компоста
закатного солнца.
И синь, тяжелая синь
поднимается в воздух.
А Нэнси ждет, следит за ним, укрытая одной лишь тонкой, не слишком свежей простыней. Наконец и он устанет, отложит перо, уронит голову на руки. И тогда Нэн повернется и шепнет ему: «Иди в постель, дорогой». Отбросит простынку… да уж, мамочку тотчас на месте удар бы хватил. Даже он, даже ее поэт, не раз посмеется над ней. Постоит возле постели, ссутулившись. «Такая славная, примерная ирландская девочка-католичка, — проворчит он, — и что я с тобой сделал?» И тут он набросится на Нэнси, чтобы сделать это еще и еще раз.
— Сити-Холл, — провизжала селекторная связь.
С блаженной ухмылкой на лице Нэн вынырнула из грез.
— Ох черт, — забормотала она, переводя дыхание, — романтические бредни Нэнси Кинсед. Фантазия номер 12.
Поезд притормозил, двери, скрипя, отворились, пассажиры хлынули на станцию. Нэнси отдалась потоку.
Отупевшая, все еще не расставшаяся с придумками насчет распущенного поэта, Нэнси присоединилась к Великой Процессии. Нью-йоркцы в Час Пик. Серые деловые костюмы, опрятные платья, ноги в такт и не в такт шагают по платформе, стук да стук — шаги. Вверх по бетонным ступенькам, выше коленки! На волю из-под сводчатой галереи, проходящей под зданием Мьюнисипл билдинг. Разносчик газет замахал листом прямо у нее перед носом.
— Мать пожирает дитя! — выкрикнул он. — Покупайте «Пост».
Нэнси сморгнула, отгоняя грезы.
— Покорно вас благодарю, — фыркнула она. Обогнула вопящую газетную крысу. Пробралась между крупнотелых статуй. Вырвалась на свежий воздух.
О да, свежий воздух — это замечательно. Нэнси вдыхала, всасывала его в себя, ожидая, пока сморгнет красный свет. Прохладный, осенний, с ароматом опадающих листьев воздух последнего дня октября. Над головой распахнулось огромное синее небо. Мимо бесконечной колоннады главного здания Нью-Йорка проносятся машины. Тут и там над проспектом громоздятся мраморные дворцы, слегка смахивающие на языческие храмы. Напротив, сквозь красные листья кленов и желтые листья платанов в парке, просвечивает Сити-Холл.
Зеленый сигнал. Машины остановились, пофыркивая от нетерпения. Нэн заспешила через улицу, к парку, в сторону Сити-Холла.
Вошла в ворота. Старый запущенный парк. Залитые бетоном дорожки петляют среди мелких замусоренных лужаек. На зеленых скамейках приютились бомжи. Люди в деловых костюмах спешат, обгоняя Нэн. На ступенях Сити-Холла, под его дуговыми окнами, нависающим куполом и статуей Правосудия с весами в руках, прогуливаются полисмены. Ветер дует изо всех сил, срывает листья с платанов, разбрасывает их вокруг Нэн. Листья шуршат под ногами, подпрыгивают, точно диснейлендовские белки. На свежем воздухе голова чуть прояснилась, и все же Нэн по-прежнему окутывала ностальгическая печаль.
Когда по улице идешь,
Не верю я, что это ты…
Прошло всего пять месяцев. Пять месяцев назад Нэн еще училась в колледже. В мае еще была там. Спешила, точно так же, как сейчас, пробегала по маленькому кампусу в Вест-Сайде. Нэнси вдруг ощутила невесомую тяжесть мешочка с балетными туфлями на плече. Неужто она и вправду думала, что станет балериной? В самом деле верила своим мечтам, этим грезам наяву, заполненным встречами с режиссерами, которые отдадут ей лучшую роль. «Вот ты. Да-да, синеглазая. Ты подойдешь». Тьма, прямой луч света направлен на нее, сильные руки обхватили талию, подхватили, подбросили, огни рампы высвечивают ее, ее одну, смывая все остальное прочь. Грохот рукоплесканий. Шумные аплодисменты — и так долго, долго… Неужто она и в самом деле надеялась, что все это сбудется?
Да нет, скорее всего, нет. Во всяком случае, теперь ей уже не убедить себя, будто она и впрямь всерьез мечтала о балете. Теперь уж и не вспомнить.
Верно, все кажется скверным,
Потому что теперь ты ничья…
Миновав Сити-Холл, она вышла из парка на Бродвей. На той стороне улицы высилось здание, где размещалась контора Нэн. Узкая, вытянувшаяся вверх башня из белого камня, разукрашенная, точно старинная, часовня. Филигранная отделка сводчатых окон. Над высоким карнизом развлекаются горгульи, поглядывают со скверной улыбкой вниз.
И вот она поступила на работу к Фернандо Вудлауну, согласилась на первое же предложение. Не прошло и недели после окончания колледжа. Папа сказал: Вудлауну требуется личный секретарь, и — хоп! — она тут же согласилась встретиться с ним, попытаться получить место. Ни разу не ходила на пробу, даже не записалась в школу танцев, а ведь хотелось. Насчет «эй, синеглазая, ты подойдешь» можно забыть. О да, порой она еще читала колонки объявлений. Твердила, что займется танцами снова, на будущей неделе или с первого числа, пойдет на ближайшую пробу, во всяком случае, на следующую точно пойдет. Но в глубине души Нэн понимала: все это вранье. Она стала личным секретарем коллеги и друга своего отца — придется этим и довольствоваться. «Господа Боже, — подумала Нэн, подходя к повороту, — я никак не съеду из дому». Мамочка сказала: «Оставайся у нас, пока не подыщешь себе жилье». Один раз, в воскресенье под вечер, Нэн попыталась подыскать квартиру. Больше на это досуга не нашлось, да и отчего бы не воспользоваться возможностью сэкономить деньжата, и вот — она по-прежнему сидит дома.
НЭНСИ КИНСЕД РАЗОБЛАЧАЕТ САМОЕ СЕБЯ! ТРУСЛИВО ПОЖИРАЕТ СОБСТВЕННОЕ БУДУЩЕЕ! ПОКУПАЙТЕ «ПОСТ»!
Нэн сошла с обочины и рванулась вперед, разглядев просвет в непрерывном потоке бродвейского транспорта. Выскочила на противоположную сторону На первом этаже здания располагалась парадная витрина. Ее уже разукрасили ко Дню всех святых, развесили бумажные хлопушки и кривозубые черепа. Справа разместилась огромная летучая мышь с фосфоресцирующим взором. В ее черной тени Нэн заприметила свое отражение и остановилась, чтобы повнимательнее осмотреть себя.
Невысокая тоненькая девушка. Фигурка еще полудетская, по правде говоря, и личико тоже. Круглая наивная физиономия. На взгляд Нэн, чересчур простомордая. Подбородок тяжеловат. Зато каштановые волосы, ниспадавшие волнами на плечи, придавали ей мягкое, задумчивое выражение. И глаза — фарфорово-голубые, глубокие, искренние. Мора, любимейшая подруга, всегда говорит, что взгляд у Нэн на редкость честный и прямо-таки проникает в душу.
Растрепалась, пока ехала в метро. Нэн поспешно пригладила волосы, одернула курточку, якобы из верблюжьего меха. Поправила зеленую заколку на голове. «Честный и прямо-таки проникает в душу», — припомнила она. Конечно, лучше бы кокетливый, а еще лучше — интригующий. Но бывают же парни, которым нравятся честные, разумные девушки. Где-то они должны быть. Ну — наверное.
Нэн тяжело вздохнула и вошла в здание, на ходу доставая из сумки коробочку с пудрой. Пока ожидала лифт, напомадила губы. Смахнула излишек краски с ресниц.
Напомажена улыбка, подведенные глаза.
Оперенье райской птички…
Верно, все кажется скверным…
Металлическая, богато изукрашенная дверь лкфта (ему, наверное, уже стукнуло сто лет) медленно отворилась. Нэн вошла в узкий гробик. В тот миг, когда дверь вновь захлопнулась, Нэн успела сорвать зеленую заколку и сунуть ее в карман куртки. Так у нее будет более взрослый вид. А то — школьница, да и только.
Лифт поднялся на двенадцатый этаж. Нэн вступила в приемную юридической фирмы «Вудлаун, Джесс и Гольдштейн». Старинные кожаные диваны. Журнальные столики с «Ло джорнэл». Крепко сбитая негритянка, пристроившаяся в стеклянном киоске, листает газету. Нэн на ходу помахала ей, но та, едва глянув в ответ, нажала на кнопку — невысокая деревянная дверь распахнулась.
Нэн вошла в широкий коридор, с каждой стороны — сплошной ряд кабинетов. Металлические столы, кресла на колесиках, коричневые, отделанные деревом стены, широкие окна. Каждый погружен в свой ворох бумаг. На полу расставлены папки, ящики раскрыты, справочники сняты с полок. Пылищи-то сколько! Нэн вспомнила, как ее шокировал этот беспорядок, когда она в первый раз заглянула в контору. Это же фирма знаменитого Фернандо Вудлауна!
Она слышала о нем с раннего детства. Каждый раз, когда имя адвоката упоминалось в газете, папочка принимался за свои мемуары. «Я же говорил, этот малый создан для великих дел! Завоеватель, истинный покоритель мира! А какой ясный ум! Великий юрист!»
«Бедный папочка», — вздохнула Нэн. Самый мягкий, самый добрый человек, какого она только знала. Но профессионально — почти что нотариус, только завещаниями и занимается. В политике вся его роль сводилась к тому, чтобы наклеивать марки на конверты по поручению своих обожаемых демократов. А его тщеславие вполне удовлетворялось тем, что в Бруклинском юридическом институте он учился на одном курсе с Фернандо. «И мы с ним немало бутылочек пива вместе раздавили». Этим он будет гордиться до могилы. Фернандо ворочал крупной недвижимостью, а папочка хвастался дружбой с ним. Фернандо ведет переговоры с мэром. Фернандо задал трепку губернатору. Папа радовался даже тому, что Фернандо подбрасывал ему денежную работенку, когда он в ней нуждался. «Стоило мне лишь намекнуть: что-то у меня нынче туговато с делишками, и, Богом клянусь, не проходит и недели, как на моем столе собирается больше заявок, чем мне под силу».
Ах, папочка, папочка.
«Ну что ж, — думала Нэн, бредя по пустынному коридору к своему кабинету, расположенному в дальнем конце, — скоро у папы, благослови Бог его доброе сердце, появится еще одна причина гордиться своим Фернандо». Нэн запретили пока рассказывать об этом даже домашним, но очень похоже на то, что Фернандо решил прибрать к своим рукам весь штат. С нынешним губернатором покончено, это все понимали. Вот уже больше года он постепенно теряет один голос за другим, и теперь, когда ему понадобится ввести новый налог, чтобы сбалансировать бюджет, его можно вычеркивать. Коли демократы собираются удержаться у власти, губернатору придется на ближайших выборах либо уступить добровольно, либо его позорно забаллотирует собственная партия. Поприще открыто, и наш герой уже вскочил на коня. Если на текущей неделе проект Эшли Тауэрз будет одобрен, у Фернандо найдется достаточно законных заработков, чтобы распределить их между партийными боссами и тем самым обеспечить себе поддержку. Республиканцы практически не пользуются влиянием в штате. Можно смело ставить на Фернандо — быть ему губернатором.
При этой мысли Нэн почувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Сколько же работы ждет ее на этой неделе. А на прошлой! Просто ад разверзся. Внутренний телефон трезвонит без умолку. Все шепчутся. Потом вопль: «Дайте сюда! Вот это! Немедленно! Быстрей!
Скорей!» Нэн уже даже начала дергаться в ожидании пронзительного шепота, выползавшего из телефона: «Нэнси! Зайди ко мне! Немедленно!»
На стене в кабинете Фернандо висела фотография; Нэн разглядела ее, пока проходила мимо. Двухстраничный разворот из «Даунтаунера». Статья появилась примерно четыре месяца тому назад. Давая интервью, Фернандо впервые упомянул о своем намерении занять кресло губернатора. «Развернуть знамена» — так он это определил. Тут-то и началось повальное безумие. Фотограф из журнала заявился в офис и целый день таскался за Фернандо по пятам. Фернандо старался задобрить парнишку, как только мог. Хлопал его по плечу, отпускал соленые шуточки, а в конце дня пригласил его вместе с подружкой на ужин. В результате и появилась эта картинка, готовый плакат для избирательной кампании: Фернандо сидит за рабочим столом, за его спиной открывается захватывающий вид на Манхэттен. Знаменитый юрист закатал до локтя рукава рубашки, худые руки напряглись, даже вены проступили, все его щуплое тело готово развернуться, точно пружина, он вот-вот перепрыгнет через стол и вскочит прямиком в камеру. Его тонкое лицо, словно бритвой высеченные черты сияют энергией и предчувствием торжества. Наш губернатор Фернандо. Стоило Нэнси взглянуть на этот портрет, и в животе забурчало от волнения.
Вновь вздохнув — то был даже не вздох, а подавленный стон, — Нэн вошла в свой кабинет. Уж ее-то столик был прибран не хуже мамочкиной шкатулки для шитья. Бумаги распределены стопками по углам. Спереди — клавиатура компьютера. Монитор чуть приподнят, экран деловито обращен в сторону кресла.
Швырнув сумочку на стол, Нэнси прямиком направилась к окну. Голова вновь пошла кругом, она почувствовала, что ей просто необходим глоточек чистого воздуха. Рванув снизу тяжелую деревянную раму, Нэнси со скрежетом отворила окно и, выставив голову наружу, вдохнула аромат умирающих листьев и выхлопных газов.
С высоты двенадцатого этажа она отчетливо слышала гудки автомобилей на Уоррен-стрит, порой различала даже четкие шаги внизу на тротуаре, парадный марш по понедельникам — на службу. Глянула налево. У карниза, над самым ее плечом, пристроилась горгулья, нелепое создание из белого камня в высоком колпаке. Свешивается вниз, точно разглядывает улицу. Рожа искажена диким, безумным смехом. Нэнси отвернулась от нее, посмотрела направо. Извернувшись, она могла даже разглядеть краешек Бродвея, платаны, столпившиеся в парке, белый свод Сити-Холла и статую, приподнявшую весы над погибающей листвой.
Нэнси радостно впитывала воздух, глаза ее широко раскрылись, взгляд с любопытством вбирал все вокруг. Вновь посмотрела налево.
Чудище тоже успело повернуть голову. Теперь оно усмехалось прямо в лицо Нэн. Кривая рожа в каких-нибудь шести дюймах от ее лица.
— О-ой! — Нэн рывком втянула голову обратно в комнату и, отшатнувшись от окна, прижала руку к груди. Сердце бьется, точно хочет вырваться между пальцев. Остановилась. Челюсть отвисла. Покачала головой и рассмеялась над собственной глупостью.
— Ну и ну! — сказала громко.
Почудится же такое! Господи Боже! Приложила руку тыльной стороной ко лбу. Может, жар поднялся?
— Господи! — воскликнула она и решительно направилась к окну. Снова высунула голову наружу. В первое мгновение испугалась: а вдруг это существо и впрямь уставится на нее.
А то и вовсе — подползет к ней совсем близко? Ой-ой-ой.
К счастью, каменное изваяние вернулось на свое законное место. Таращится себе на октябрьскую улицу. Сидит неподвижно, как и подобает куску камня. Нэн усмехнулась.
— Простите, чем могу помочь? — внезапно прозвучал за ее спиной незнакомый голос. Нэн резко обернулась и как треснется головой о раму!
— Ух! Черт побери! — вырвалось у нее. Пятясь и потирая затылок, она вползла обратно в кабинет. Тут какая-то женщина. Стоит в проходе.
Чернокожая, с тонкой талией и внушительным бюстом. В модном ярко-красном платье, прекрасно гармонирующем с черной кожей и алой помадой. Под мышкой негритянка зажала папку с бумагами. Выжидающе улыбается, поглядывая на Нэнси.
Нэнси, однако, еще с минуту растирала ушибленное место.
— Ох, — проворчала она сквозь зубы, — больно-то как.
Негритянка не трогалась с места, терпеливая улыбка словно приклеилась к ее губам.
— Чем могу вам помочь? — вновь завела она.
— Да ничем, — немного растерянно отвечала Нэн. — Так мне кажется. — Она наконец оторвала руку от ушиба. — Почему вы спрашиваете?
— Я думала, вы кого-то ждете? — намекнула негритянка.
— Да нет же. Нет. Это мое место. Вы что, новенькая? Здесь мой кабинет.
При этих словах негритянка издала легкий смущенный смешок.
— Право же, нет, — возразила она, — вы, верно, ошиблись.
Нэн изумленно уставилась на нее.
— Э… простите? Я не поняла. Что вы хотите этим сказать?
— Вы ошиблись, вот в чем дело, — настаивала негритянка, — это не ваш кабинет.
Нэн внимательно обвела взглядом комнату. Неужто она забрела не в ту келью?
— Я совершенно уверена, мой, — возразила она, медленно произнося слова, — ведь это же кабинет Нэнси Кинсед?
Чернокожая с минуту пристально изучала ее. Какой-то темный взгляд. Чересчур глубокий. Или пустой?
— Ну… да, — после долгой паузы отозвалась она. — Да, это кабинет Нэнси Кинсед. — И тут она покачала головой. Только один раз, медленно, из стороны в сторону. — Но ведь вы же не Нэнси Кинсед.
Эйвис Бест
Зазвонил телефон. Заплакал ребенок. Пустоголовый принялся колотить в дверь.
В первую минуту Эйвис не знала, за что раньше хвататься. Она остановилась посреди пустынной, выкрашенной в белый цвет гостиной, — маленькая, съежившаяся фигурка под раскаленным пузырем лишенной абажура лампы. Руки взметнулись в воздух, пальцы разжались. Миловидное бледное личико застыло.
Телефон продолжал звонить. Младенец звал мать. Пустоголовый изо всех сил барабанил в дверь. Теперь он тоже принялся орать:
— Эйвис! Эйвис, я же знаю, ты дома! Открой дверь, Эйвис. Ты, моя гребаная жена, открывай эту чертову дверь!
Руки Эйвис взметнулись к волосам, поправили короткие кудряшки неопределенного светлого оттенка. Глаза, укрытые толстыми квадратными линзами очков, беспомощно замигали.
— Эйвис! Слышь, Эйвис! Я же знаю, ты тут!
«Малыш плачет», — подумала она. Прежде всего заняться малышом.
— A-а! A-а! А-а! — ритмично доносилось из спальни.
В промежутки между воплями ребенка вонзался звон надрывавшегося на кухне телефона. Бам! Бам! Бам! — грохотали кулаки Пустоголового.
— Это мой ребенок, Эйвис, мой тоже! Ты не смеешь не пускать меня к моему чертову пащенку!
Эйвис, словно оцепенев, продолжала стоять на месте. Все произошло слишком быстро и неожиданно.
Каких-нибудь тридцать секунд назад она мирно сидела в пустой комнате, пристроившись на краешке складного стула у низкого журнального столика. Уронив ладони на клавиши портативной «Оливетти», Эйвис перечитывала страницу, выползшую из каретки. Последняя страница рецензии на «Минус тридцать», роман-триллер, действие которого разворачивается в Нью-Йорке. Ей приходилось писать подобные рецензии, чтобы заработать на пропитание. Читать одну книгу за другой, потом связно излагать содержание, а в конце заключение: удастся ли поставить по тому или иному роману кассовый фильм. Рецензии отсылались в контору «Виктори пикчерс», а потом тамошние продюсеры могли делать вид, будто самолично прочли книгу и вынесли свой вердикт. Шестьдесят долларов за рецензию.
На последней странице последней рецензии Эйвис только успела напечатать: «Триллер городского типа, напряженное действие отчасти напоминает „Марафонца“, главная роль подошла бы Дастину Хофману». Она сидела на складном стуле, перечитывая эти слова.
— Дастин Хофман, — бормотала она. — Подходящая роль для Дастина Хофмана. Мне нечем заплатить за квартиру в следующем месяце, а я сижу тут и пишу о роли для Дастина Хофмана. На какие деньги я куплю малышу новые подгузники, а, Дастин? Отвечай, дурацкий миллионер, растянувшийся на берегу собственного бассейна, где-нибудь на вилле, как ее бишь, и попивающий шампанское! У моего малыша нет приличной одежонки, так-то, мистер Дасти, мистер Хофман, а если б у нас тут случился пожар, ты бы своей мота пожалел, чтобы погасить его и спасти нас. Моя жизнь — сплошное дерьмо, слышишь, ты, киношная задница?! Что же мне делать, Дасти?
Так она и сидела, погрузившись в задумчивость; глаза за толстыми стеклами очков заволокло слезами. Эйвис в который уже раз подумала, что, если бы она не выскочила замуж за Пустоголового, она бы еще в прошлом году закончила колледж и приехала бы в Нью-Йорк в качестве преуспевающего дизайнера, а не жены безработного актера. И уж, во всяком случае, ей не следовало заводить ребенка, прежде чем муж не устроится на денежную роль. Так ли уж нужно тихой девочке из Кливленда, штат Огайо, на собственной шкуре узнать, каково это — лежать, скорчившись на кухонном полу, прикрывая руками утробу, покуда муж колотит ее ногами по голове. Ведь это она виновата, она во всем виновата, во всем виновата, во всем…
— Хорошая роль для Дастина Хофмана, — повторила она. — Ах, дерьмо!
И тут зазвонил телефон. Проснулся и заплакал младенец. Пустоголовый принялся колотить в дверь.
— Ща я сломаю дверь, Эйвис, и тогда ты очень пожалеешь, слышишь меня? Открывай живо, не то!..
Наконец-то Эйвис удалось стряхнуть оцепенение. Она поспешила в спальню, к своему малышу.
— Убирайся к дьяволу, Рэнделл, — бросила она через плечо. — Я не собираюсь тебя впускать. Уходи.
— Эйвис! Черт побери, Эйвис! — Похоже, он со всего размаха врезался в дверь плечом. Цепочка лязгнула и оборвалась.
Телефон все еще звонил.
— A-а! A-а! А-а! — не унимался ребенок.
— Иду, мой сладкий, — заворковала Эйвис, распахивая дверь в спальню.
Совсем как в «Волшебнике из Оз» с Джуди Гарленд. Переход из гостиной в спальню всегда напоминал Эйвис сцену из кинофильма «Волшебник из Оз», в самом начале, когда Дороти попадает из своего черно-белого домика в Канзасе прямиком в разноцветный мир сказки. Гостиная — это Канзас, гладкие белые стены, затертый паркет, журнальный стол, стул, незащищенная абажуром лампа под потолком. Спальня — она же детская — была страной Оз, или как там называлось это место: буйство красок, множество висюлек, забавных вещичек. На стенах — обои с Микки Маусом, Гуффи, Лягушонком Кермитом. На полу — валики и мягкие игрушки, коврик с радугой и единорогом. А с потолка свисало столько бумажных и надувных игрушек — слонов, ягнят, самолетиков, — что Эйвис едва поспевала распихивать их, пробираясь к колыбельке возле до блеска отмытого окна.
— Мой дом! — лихорадочно бормотала она. — Подходящая роль для Джуди Гарланд.
Малыш, поджидая ее, уже поднялся в кроватке, ухватившись за перильца. Здоровый мальчик десяти месяцев от роду, светлые волосы, голубые глаза. Отбросив лоскутное одеяло, сшитое Эйвис, он то подпрыгивал, то шлепался на попку посреди разноцветных подушек. Едва заприметив мать, малыш расплылся в широкой и почти беззубой молочной улыбке. Слезы мгновенно высохли, сморщенное личико разгладилось и прояснилось.
— И-и-и! — затянул он.
— Ох! — выдохнула Эйвис. — Проснулся, маленький? Маленький говорит: привет, мамочка? Привет, малыш!
— Ага, агга, агга, аггга! — подтвердил маленький.
— Кончай свое дерьмо, Эйвис! — Даже здесь слышно, как беснуется за дверью Пустоголовый. — Ты не можешь не впустить меня. Закон на моей стороне.
Вам! Теперь он уже всем телом налегал на дверь.
Вновь настойчиво задребезжал телефон.
— Агга, агга, агга, агга! — твердил ребенок.
— Маленький, маленький! — подхватила Эйвис, вытаскивая его из кроватки и прижимая к груди.
— Ща я сломаю твою гребаную дверь. Слышишь, Эйвис?!
И опять ударил со всей силы. Телефон продолжал звонить.
— Господи Боже! — прошептала Эйвис.
Осторожно придерживая малыша, чтобы не болталась головка, она выбежала из страны Оз назад в белую гостиную. Прищурилась, замигала, голые стены «Канзаса» расплывались от слез. Эйвис помчалась в кухню, где висел на стене неугомонный телефон.
— Эйвис! — Теперь удары в дверь раздавались часто, один за другим, бам-бам-бам-бам-бам-бам, без передышки. — Эйвис!
— Я позвоню в полицию, Рэнделл! — рыдая, выкрикнула она. — Уже звоню!
— Давай-давай! — Кулаки по-прежнему молотили в дверь. — Они будут на моей стороне. Сама знаешь! Давай, набирай!
Малыш, уткнувшись в плечо матери, испуганно заскулил. Эйвис на ходу погладила его по головке.
— Все в порядке! — задыхаясь, прошептала она.
— Эйвис! — И бам-бам-бам!
В ту минуту как Эйвис протянула руку к трубке, раздался очередной звонок. Она сорвала трубку, поднесла к уху.
Тишина. Затем долгий гудок. Звонивший все-таки решил отключиться.
Черт побери!
Эйвис бросила трубку. Пустоголовый налетел на дверь так сильно, с таким грохотом, что Эйвис невольно повернулась лицом к новой угрозе. Он снова врезался в дверь. Казалось, тонкая дверь уже прогибается. Эйвис попятилась к стене, очумело глядя перед собой. Где же наш герой Дастин Хофман?
— Ты слышишь меня, Эйвис?
Перепуганный малыш громко заревел.
— Шш, — сказала ему Эйвис, приглаживая тонкие волосенки. Она закусила губу. Слезы струились по ее лицу.
Рэнделл ломал дверь. Эйвис, едва дыша, прислушивалась к деревянному треску.
— Черт побери, Эйвис!
— Ладно, хорошо! — крикнула Эйвис. Малыш уже вопил во всю глотку. Эйвис прижимала его к себе, покатавала, не могла успокоить. — Ладно, ты свое получишь, — взвизгнула она. Пустоголовый знай колотил в дверь. Дверь трещала, вот-вот выскочит.
— Эйвис!
— Получишь, говорю! — пронзительно повторила она. — Прекрати немедленно, не то, Богом клянусь, ты свое получишь! Перкинсу позвоню!
В ту же секунду удары смолкли, прекратились и яростные вопли. Наступила тишина, прерываемая лишь негромкими уже всхлипываниями младенца. Эйвис крепче прижала мальчонку к себе, снова покачала.
— Шш, — прошептала она, — теперь все в порядке. — Она хлюпнула носом и поспешно утерлась костяшками пальцев. Громче и уверенней окликнула Пустоголового: — Ты слышал, что я сказала, Рэнделл?
Молчание длилось еще несколько секунд. Наконец он отозвался:
— Черт побери, Эйвис! — Он уже не кричал, говорил тихо, подавленно. — Черт побери.
— Я так и сделаю, — продолжала Эйвис, баюкая своего малыша, — так и сделаю. Позвоню ему сию же минуту.
— Черт побери, — донесся из-за двери жалкий ноющий голосок. — Черт побери, Эйвис, и какого дерьма тебе не хватает?
— Так и сделаю, — как заведенная повторяла Эйвис. — Я уже сняла трубку. Уходи скорей, Рэнделл. Я уже набираю номер.
— Эйвис, — прохныкал Пустоголовый. — Да будет, будет тебе, Эйвис. Нечего историю раздувать. Больше не буду, Эйвис.
— Я уже звоню ему. Я звоню Перкинсу.
Малыш оторвал головку от плеча матери и осмотрелся со внезапно пробудившимся интересом к жизни.
— Па? — негромко уточнил он. Малыш обожал Перкинса.
— Право, Эйвис, мы же можем просто поговорить? — позвал из-за двери Рэнделл.
Эйвис заскрежетала зубами. Не хватало, чтобы он разговаривал вот так, жалобно, словно у него не осталось ни капли гордости. Она не хотела этого, не хотела унижать Рэнделла, хоть он и Пустоголовый. Все-таки они могли бы поговорить, хотя бы через цепочку. Одну минутку, не больше. Эйвис прикрыла глаза, глубоко вздохнула. Надо кончать с этим, чем скорее, тем лучше.
— Сейчас Перкинс снимет трубку, — предупредила она.
— Дерьмо! — тихо выругался он за дверью. Потом все же решился на последнюю попытку. — Вот что, Эйвис, я позвоню своему адвокату. Сегодня же позвоню, как только приду домой.
Эйвис стиснула губы, сердце ее разрывалось от презрительной жалости. Она знала — нет у Рэнделла никакого адвоката. Она помнила, он всегда принимается рассуждать насчет адвоката, когда чувствует себя совершенно беспомощным, растоптанным. Слезы ползли двумя ручейками из-под уродливых толстых очков. И все же надо стоять до конца.
— Телефон уже звонит, Рэнделл. Звонит… Ага! Привет, Перкинс. Это я, Эйвис.
— Ладно, ладно, — поспешно забормотал Рэнделл. Она слышала, как бывший муж отодвинулся от двери, голос его доносился уже издали. — Ладно, но как сказано, так и будет. Я позвоню своему адвокату. Ты не можешь так обращаться со мной, Эйвис. У меня есть права. Ты же знаешь, у меня есть права.
Шаги его уже звучали на лестнице. Он быстро спускался, обратился в бегство, можно сказать. Эйвис живо представила, как Рэнделл панически оглядывается через плечо, прошмыгнув мимо двери Перкинса этажом ниже.
— Па? — повторил ребятенок, широко раскрытыми глазами озирая свое жилье.
Эйвис слегка отодвинула его, чтобы заглянуть мальчику в лицо. Он вовсю таращился на мать.
— Па! — откликнулась она, надула щеки и подула.
Малышу шутка пришлась по вкусу. Он громко расхохотался, дрыгая ножками.
И тут прямо у них над головой зазвонил телефон. Эйвис так и подпрыгнула. Мальчик решил, что это тоже неплохая шутка. Снова раздался звонок. Эйвис резко выдохнула, покачала головой. Малыш прямо-таки заходился от смеха.
Ха-ха-ха!
— Еще как смешно! — откликнулась Эйвис.
Телефон зазвонил в третий раз — Эйвис сняла трубку, зажала ее между плечом и подбородком, высоко подняла малыша и принялась, поспешно смигивая слезы, корчить ему забавные рожицы. Малыш визжал от восторга.
— Да! — буркнула Эйвис и снова всхлипнула.
— Эйвис, Эйвис, — забормотал в трубке старческий дрожащий голос. — Слава Богу, Эйвис, наконец-то ты пришла. Это бабушка Олли. Он нужен мне, как можно скорее. Я просто в отчаянии. Разразилась катастрофа.
Нэнси Кинсед
— Что за глупости? — удивилась она и даже засмеялась. — Что вы несете? Я не Нэнси Кинсед? Тогда кто же я, по-вашему?
Однако негритянка, загородившая своим телом дверь, и не подумала засмеяться в ответ, даже не улыбнулась. Просто стояла перед ней, решительная, угрожающая. Под мышкой зажата какая-то папка, бедро, обтянутое красной юбкой, чуть выпирает вперед. Пустой, бездонный взгляд. Под этим взглядом Нэнси (ведь, в конце концов, она просто уверена, что она Нэнси Кинсед, кто же еще) беспокойно заерзала, переминаясь с ноги на ногу, без надобности поправила прическу.
— Послушайте, — повторила она, — что тут, в самом деле, происходит?
Негритянка приподняла одну руку — уверенный, профессиональный жест.
—= Вам нельзя здесь находиться, — сказала она. — У вас нет допуска. Ясно? Остальное меня не касается. Если хотите, можете подождать снаружи, в приемной. Когда Нэнси придет, обсудите с ней все интересующие вас вопросы. А пока что…
— Но я же и есть Нэнси. Это мой кабинет. Господи! В самом-то деле. Вы что, думаете, я собственного имени не знаю?
— Прошу прощения. Кто бы вы ни были, вы не можете оставаться здесь. — Ничем эту негритянку не пробьешь. И взгляд у нее словно каменный. — Вы должны выйти в приемную. Прошу вас.
— Просто невероятно. — Нэнси даже рот приоткрыла, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки. Сквозь стеклянную стену она различала целый ряд кабинетов-близнецов. По соседству немолодая женщина пристраивала пальто на вешалку. Юноша, сбросив от усердия пиджак, водрузил на стол свой кейс и что-то отыскивал в нем. Люди торопились приняться за работу, у каждого накопилось немало дел. И только она, она одна должна спорить с какой-то спятившей ведьмой-секретаршей. Нэнси вновь развернулась лицом к неумолимой негритянке.
— А знаете, — со внезапной уверенностью возразила она, — по-моему, я вас никогда не видела. Вы сами-то работаете здесь или как?
— Мисс, у меня нет сейчас времени на пустую болтовню. Если вы хотите…
— Вы здесь работаете? — повторила Нэнси. — Послушайте, это, наконец, глупо. Что вы пристаете ко мне?
— Альберт! — Развернувшись всем корпусом, негритянка ухнула это имя куда-то в глубину коридора. Нэнси глянула влево и заметила, что на этот возглас отозвался сосед, только что избавившийся от своего пиджака. Молодой человек с темными, хорошо подстриженными волосами. Синяя рубашка в тонкую полоску, красный галстук, развеселые алые подтяжки.
— Ты звала меня, Марта, дорогуша? — откликнулся он.
— Зайди к нам на минутку, Альберт, — проворковала она.
«Иисусе. Эта баба будет стоять на своем», — подумала Нэнси. Она страшно рассердилась на себя, заметив, что желудок уже сжимается от страха. Она же не школьница, которую учительница вот-вот отругает за очередную провинность.
— Послушайте, может быть, вы все-таки дадите мне приступить к работе? — в отчаяний вопросила она. — Это же в самом деле смешно. Это мой кабинет.
— Альберт! — Молодой человек уже стоял в дверях рядом с негритянкой. Марта указывала ему на Нэнси длинным, безупречно отлакированным ногтем.
— Да, очаровательница? — улыбнулся Альберт.
— Эта женщина проникла в помещение, не имея допуска!
— Кошмар.
— Говорит, она и есть Нэнси.
— Что? — К ужасу Нэнси, молодой человек, которого, как выяснилось, звали Альбертом, уставился на нее и неуверенно захихикал. — Говорит, она и есть Нэнси?
— Нэнси Кинсед, — полувопросительно уточнила Нэнси, чувствуя, как приливает к щекам кровь. — Я личный секретарь Фернандо Вудлауна. Господи, ребята, не знаю, что вы затеяли, но все же…
Марта и Альберт дружно уставились на нее. Подошли еще двое незнакомцев. Высокая крашеная блондинка и крепкий приземистый господин в сером костюме. Они даже приподнялись на цыпочки, рассматривая ее из-за спин Альберта и Марты. Нэнси в растерянности переводила взгляд с одного на другого. Она еще произносила последние слова, когда ей наконец открылся смысл происходящего.
— Ох! — пробормотала она, с чувством выговаривая каждый звук. — Ох, ребята, это и вправду очень смешно. Очень, очень смешно. — Ее щеки уже пылали, Нэнси казалось, что краска покрывает все ее тело. — Черт бы его побрал! — прошептала она. — Ладно. Так где же он? Где наш Фернандо? Он что, каждый год выкидывает такую шуточку в День всех святых или как? Напугать очередную девчонку? Он спрятался под столом или нас снимают на видеокамеру? Ладно, хватит. Вы меня достали. Унижена, поражена, смята, разбита, ура! И хватит — слышите? Хватит.
Нэнси изо всех сил пыталась взять себя в руки, не показывать им, насколько она испугана и сердита, однако именно это так раздражало ее в очаровательном шефе. Подростковое чувство юмора, иначе не назовешь. Как он обрадовался, разгадав в ней маменькину дочку, да еще католичку. Каждый день отпускал при ней какую-нибудь непристойную шуточку, будто она сама не знала всей этой пошлятины. А потом начинал орать во всеуслышание: «Пансионерка-то наша опять покраснела что маков цвет!» Тут-то она, само собой, и вправду краснела. И всякий раз приходилось хохотать до посинения, чтобы все видели: она понимает толк в шутках.
— Хватит, позабавились, — повторила Нэнси, сдерживая дрожь в голосе. С каждой минутой она все больше ощущала нелепость происходящего, кожу аж пощипывало от жара. — Ступайте все к Фернандо и скажите ему, что я покраснела и вела себя, словно дурочка. Знаете, у меня сегодня полно работы, так что, с вашего позволения…
Однако люди, загородившие проход, ничего ей не ответили. Четыре пары пустых, бездонных глаз, точно у восковых кукол, смотрели на нее не мигая. Нэнси напряглась. Шуточка, похоже, продолжается. Она вся дрожала от обиды и от чего-то еще. Снова судорога страха, снова ледяная рука сжимает внутренности.
Что-то тут не так…
Нэнси вздохнула. Чуть-чуть расставила ноги, уперлась руками в бока. Тишина слишком затянулась. Снизу доносился чуть слышный скрежет автомобилей. В распахнутое окно за сцикей Нэнси врывался отдаленный гул Уоррен-стрит. Она словно видела себя со стороны: вот она стоит, вздернув подбородок, а четверо незнакомцев, замерев возле двери в полном безмолвии, буквально поедают ее глазами. Слова больше не шли с языка.
— Что тут происходит?
Новый голос разорвал молчание. Громкий, сильный, уверенный голос. Кучка людей в дверях расступилась, давая пройти, и еще один человек проник в комнату, заслонив собой Марту и Альберта.
Увидев его, Нэнси радостно вскрикнула.
— Ох! — Какое же облегчение она почувствовала. — Генри! Слава Богу.
Генри Гольдштейн, младший партнер юридической фирмы. Коротышка, зато широкоплечий, в дорогом сером костюме, он выглядел даже элегантно. Пышная серебряная шевелюра; профиль, словно со старинной монеты; его лицо, как и голос, принадлежало уверенному, пользующемуся немалым авторитетом человеку. Генри огляделся, ожидая разъяснений. Затем повернулся к Нэнси.
— Послушай, Генри, — поспешно заговорила она, — ты не можешь уговорить этот летучий отряд имени Фернандо закончить фарс и дать мне спокойно поработать? Сегодня вечером у босса собрание, и он меня с кашей съест, если я не приготовлю до часу все бумаги.
Она запнулась, уговаривая себя быть краткой. Что же он ответит? Генри Гольдштейн, прищурившись, молча взирал на нее. Потом склонил голову набок.
— Простите? — внезапно утратив всякую уверенность, произнес он и оглянулся через плечо на чернокожую Марту.
— Она говорит, она — Нэнси Кинсед, — пожимая плечами, вмешалась чернокожая. — Явилась сюда без допуска, а потом заявляет: я — Нэнси Кинсед и это мой кабинет. И уходить не желает.
Гольдштейн медленно наклонил античную голову.
— Да, я выслушал вас и прекрасно все понял. — Генри вновь обернулся к Нэнси. Она чуть не разрыдалась, подметив в его миндалевидного разреза глазах настороженность, готовность к отпору.
— Генри?.. — прошептала она.
— Не тревожьтесь ни о чем, мисс, — неожиданно произнес Генри, протягивая ей обе раскрытые ладони.
«Он хочет успокоить меня! — испуганно подумала Нэнси. — Успокоить!»
— Никто не причинит вам зла, — продолжал Генри.
У Нэнси отвисла челюсть. Она попятилась от Генри.
От всех пятерых. Они по-прежнему молча таращились на нее. Марта — уж эти темные пустые глаза! Юный, ко всему готовый Альберт. Крашеная дылда и важничающий коротышка — того гляди, пятна на лице проступят от настойчивых, любопытных взглядов.
Что же тут, черт побери, происходит?
Нэнси сделала еще о дан шаг назад и почувствовала легкое прикосновение ветерка к раскаленной коже.
— Никто не причинит вам зла, — повторил Генри. — Мы просим вас об одном: перейдите в приемную. Мы можем потом все мирно обсудить. Договорились?
Нэнси покачала головой.
— Я не понимаю, не понимаю, — пробормотала она и вновь ощутила внутренний зуд, лихорадочное жжение, которые не давали ей покоя с самого утра. Все началось снова. Голова раскалывается. Мысли путаются. Я… Я хотела сказать… вы что, не знаете меня? То есть не знаете, кто я?
Крепко сбитый коротышка Генри шагнул к ней, по-прежнему держа руки перед собой, но, кажется, теперь уже на случай, если придется обороняться.
— Мы можем обсудить все это в приемной, мисс. Вы должны перейти в приемную. Договорились? Там мы спокойно побеседуем, во всем вместе разберемся. Никто не собирается обидеть вас, мисс.
Нэнси провела рукой по лбу, пытаясь собраться с мыслями.
— Мы все ваши друзья, — заверил Генри.
«Да уж, это и впрямь звучит обнадеживающе», — подумала она.
Теперь и Альберт выдвинулся вперед. Быстрыми шагами он обошел сбоку металлический стол.
— Будьте внимательнее, — предупредил он. — У вас за спиной окно. Не подходите к нему слишком близко.
— Послушайте… послушайте, я как-то растерялась… не понимаю, что происходит… я вошла сюда… то есть я хочу сказать… — Нэнси снова покачала головой. «Ерунда какая-то. Что я болтаю? — подумала она. — Прекрати болтать». — Послушайте, я просто… Я не очень хорошо себя чувствую — вы бы отпустили меня… Отпустите… — Она опять не сумела закончить фразу.
— Никто не причинит вам зла, — повторил Генри, подступая к ней. — Мы хотим только вывести вас отсюда.
— Послушайте, вы бы… в самом деле, я же Нэнси Кинсед! — внезапно взорвалась она.
Тут кто-то подобрался к ней вплотную, и Нэнси услышала его голос, непривычный, тихий и грозный. Справа у локтя.
— Эй, это же смешно! — Незнакомец фыркнул. — Взяла бы да пристрелила его.
Нэнси резко повернулась, чтобы взглянуть в лицо странному советчику.
— То есть как, застрелить его? Я не собираюсь ни в кого стрелять, с чего бы мне это?
Она запнулась. Справа, в углу, никого не было. Только стол с компьютером. Распахнутое окно. Пожарная лестница вниз, к Уоррен-стрит. Шорох автомобилей внизу. Шелест листьев, опадавших в парке на Бродвее. Никого.
Нэнси замерла на месте. Долго-долго она стояла так, вполоборота к публике, приоткрыв рот, уставившись на пустую стену и окно. Глаза перебегали с одного предмета на другой: стены, окно, пол. Где же он, тот неизвестный, кто только что говорил с ней?
«Голос! Я слышала голос! — ослепительной вспышкой мелькнуло в мозгу. — Голос велел мне стрелять. Я в самом деле слышала это? Ох, черт побери. Как же это скверно. Совсем скверно, совсем».
— Марта! — произнес Гольдштейн. Нэнси слышала, как он говорит с секретаршей, повелительно, отчеканивая каждое слово. — Марта, позвоните в полицию. Позвоните из моего кабинета. Сию же минуту.
— Хорошо.
Медленно, все еще глядя перед собой широко раскрытыми глазами, Нэнси Кинсед (ее зовут Нэнси Кинсед, черт бы их всех побрал! Или как?) обернулась, чтобы вновь встретиться с ними лицом к лицу. Гольдштейн был уже совсем рядом, ему оставалось только обойти стол, ее аккуратный рабочий стол. Вдоль дальней стороны стола крался Альберт. В проходе и коридоре собралась уже целая толпа. Ну, публика! Только бы поглазеть. А вот и Марта, Марта в красном платье. Хочет проложить себе путь через толпу. Только-только оторвала перепуганный взгляд от Нэнси и торопится, прокладывает путь в контору Гольдштейна. Хочет вызвать полицию.
— Не надо, не надо! — Нэнси словно со стороны услышала собственный шепот. Слова едва выползали из сжатого горла. В висках пульсировало. Мыслей не осталось, только густой серый туман. Все заволокло пеленой. Нэнси с трудом сглотнула. Как сухо в горле, и губы пересохли, не слушаются. — Не надо! — громче выдавила она из себя.
Марта остановилась, вопросительно уставившись на мистера Гольдштейна.
— Я уйду, сама уйду, — поспешно обещала Нэнси. Надо выбираться отсюда. Выйти на воздух, мысли прояснятся. Какого черта? Какого черта? — Я просто… просто уйду. Вы же отпустите меня? — «Как это — застрелить?»
Гольдштейн вновь потянулся к ней.