Э. Клейвен

По ту сторону смерти

Эта книга посвящается моим родителям
Стой, Призрак! Гамлет


I

ПРОЛОГ: ЧЕРНАЯ ЭННИ

Его глаза! В его глазах стоял ужас. И еще. Прошло всего полгода с тех пор, как мы виделись в последний раз, но мне показалось, что за это время он постарел лет на двадцать. Он взирал на меня из-за двери с враждебной опаской, как будто ожидая подвоха, похожий на дремучего монаха-отшельника, которому не дали додумать его мрачную думу. Меж тем ему, как и мне, было немногим за тридцать.

Я уже отпустил двуколку, и стук копыт постепенно затих в вязких осенних сумерках, окутавших буковую аллею, которая вела к поместью Воронья Роща. Тяжелые свинцовые тучи, словно спасаясь от ветра, жались к самой земле. Каменная громада дома зловещей тенью нависала надо мной, подобно призраку, внявшему приказу: «Явись!». Все это — да еще огромные черные вороны, наблюдавшие за мной с остроконечных готических шпилей, — лишь усугубляло чувство суеверного страха, сковавшего меня, когда я увидел лицо своего школьного товарища, лицо, с которым время обошлось столь беспощадно.

Наконец я решился нарушить затянувшееся молчание.

— Мой Бог, Квентин! — воскликнул я сокрушенно. — А где же слуги?

Признаться, меня немало удивило, что он открыл мне сам, как и то, что дом был погружен во мрак, если не считать коптящей восковой свечи, которую он сжимал дрожащими пальцами.

Услышав звучание моего голоса, Квентин рассеянно оглянулся, точно до него лишь сейчас дошло, что его все бросили. Затем медленно повернулся ко мне, однако и тут мне показалось, что он смотрит сквозь меня, словно я бесплотный призрак, и единственное, что открывалось его взору, была теряющаяся во мгле буковая аллея.

— Ушли, — ответил он надтреснутым старческим шепотом — Все ушли. Никто не пожелал остаться со мной. Ни одна живая душа

Ветер усиливался. К моим ногам с сухим шорохом ложилась листва. Над головой хрипло и страшно, словно торжествуя, прокаркал ворон. Я невольно поежился. Наконец, стряхнув оцепенение, охватившее меня при виде скорбного зрелища, кое являл собой мой старинный приятель, я сделал шаг вперед и протянул ему руку. В ответ Квентин лишь облизал пересохшие губы и отступил под сумрачные своды холла.

Я последовал за ним. Тяжелая дубовая дверь захлопнулась за мной, и гулкое эхо многократно повторило исполненный странной меланхолии звук. Усилием воли я постарался не обращать внимания на эти зловещие предзнаменования, не замечать призрачного ореола, соткавшегося вокруг дрожащего огонька свечи. Я снова решился подойти к нему, по пути бормоча какие-то слова утешения. На сей раз мне было позволено приблизиться. Взяв Квентина под руку, я повел его в глубь дома.

Мы оказались в гостиной. Я развел в камине огонь, но он не развеял царящую в доме гнетущую атмосферу. Из каждого угла веяло запустением и упадком. Деревянные плинтусы покрывал густой слой пыли; с потолочных балок лохмотьями свешивалась паутина. Всюду валялись старые газеты, какие-то тетради, блокноты. Если весело занимавшийся в камине огонь и давал ощущение тепла и уюта, то оно мгновенно рассеивалось, то ли растворяясь под высоченными потолками, то ли обращаясь — под влиянием украшавших стены темных гобеленов и висевших на узких стрельчатых окнах тяжелых гардин — в фантасмагорические видения, зыбкие и страшные.

Оторвав взгляд от камина, я увидел, как Квентин тяжело опустился в кресло. Открыв рот, он, точно завороженный, следил за игрой света и тени на затейливом рисунке восточного ковра. Трепетный огонек свечи, которую он по-прежнему сжимал в руке, языки пламени, лизавшие дрова в камине и красноречиво напоминающие об уготованном каждому смертному чистилище, отражались на его впалых щеках. Я взял у него свечу и поднес ее к стоявшей на столике возле его кресла лампе, горестно размышляя о разительной перемене, произошедшей в облике моего приятеля.

И было от чего прийти в уныние, ведь я еще не успел забыть, как полгода назад мы с ним сидели в моей лондонской квартире, развалясь в небрежных позах, один в кресле, другой на кушетке, и, как в старые добрые времена, дискутировали до глубокой ночи. Священнослужитель с доходным бенефицием в графстве Суссекс, Квентин всегда был страстным защитником веры, искренним приверженцем идей Ньюмена[1] и Пьюзи[2], поборником высокой обрядности и мистицизма. Я, подающий надежды врач, уже имевший к тому времени небольшую практику на Харли-стрит[3], с таким же рвением отстаивал идеалы научного мировоззрения, утверждая, что ключом к пониманию движущего механизма жизни может служить лишь опытное познание. Я помнил, с каким жаром Квентин спорил со мной, как горели его глаза и звенел голос, когда он говорил, что только мистическое, сверхъестественное познание ведет к абсолютной истине.

Теперь же — не прошло еще двух недель с тех пор, как он прибыл в Воронью Рощу, чтобы уладить дела, возникшие в результате внезапной кончины старшего брата и его супруги, — щеки на некогда волевом, открытом лице ввалились, на лбу залегли глубокие складки, а вся фигура моего старого приятеля стала напоминать возвышавшийся неподалеку от поместья остов разрушенного неумолимым временем старинного аббатства. Несмотря на свои глубокие познания в области медицины, я не мог придумать ничего лучшего, чем предложить ему бренди. Кое-как, с моей помощью, ему удалось поднести бокал к губам.

Лекарство немедленно возымело некоторый эффект. Квентин закашлялся, часто заморгал и, поставив бокал на столик, посмотрел на меня так, словно впервые заметил мое присутствие.

— Невилл, — проговорил он. — Слава Богу, ты здесь.

— Ну конечно, здесь, старина, — ответил я, стараясь придать своему тону как можно больше непринужденности. — Ты написал мне такое письмо, что я сразу помчался в Воронью Рощу. Но, ради всего святого, объясни мне, что случилось. У тебя такой вид, будто ты побывал в аду.

В глазах его снова мелькнул ужас. Он отвернулся и уставился в камин, в котором вовсю полыхал огонь.

— Знаешь, Невилл, а ведь ты оказался не прав.

— Не прав? В каком смысле?

— Вообще, — удрученно проронил Квентин. — Вообще. За пределами известного нам мира существует мир иной. Он существует, и этот мир… — Он осекся и обратил ко мне исполненный животного ужаса взгляд, который был красноречивее всяких слов. — Невилл, — с трудом выдавил он, всем телом подаваясь ко мне. — Невилл, я видел это! Я видел ее!

— Кого ее? — Меня охватило раздражение, и виной тому было не столько недоумение, вызванное его туманными, незаконченными фразами, сколько неприятный пробегавший по спине холодок. — О чем, черт побери, та толкуешь? Кого та видел?

Казалось, силы окончательно покинули его. Весь он вдруг как-то обмяк и, уронив голову на грудь, загробным шепотом произнес:

— Черную Энни!

Больше он не сказал ни слова.

Я не знал, смеяться мне или плакать над столь явным свидетельством умственного расстройства. В конце концов, избегая смотреть ему в глаза, я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Слушай, как ты думаешь, в этом мавзолее найдется что-нибудь поесть?

К счастью, выяснилось, что не все слуги разбежались из Вороньей Рощи. Некая девица — видимо, из жалости к своему хозяину — осталась. Она согласилась готовить для него, но лишь на том условии, что с наступлением сумерек ноги ее не будет в доме. И вот, после непродолжительных поисков я увидел в столовой накрытый стол. Негусто: кусок жареной баранины, ломоть хлеба и бутылка кларета, на поверку оказавшегося недостаточно выдержанным, но я был рад и этому. Я отнес тарелки и стаканы в гостиную, и мы, сидя перед камином, наскоро перекусили.

Ели мы молча. Квентин рассеянно жевал баранину, но я главным образом потягивал кларет, размышляя о том, что услышал.

Черная Энни. Имя — с таким содроганием произнесенное моим собеседником — было мне знакомо. Я даже помнил связанную с ним старинную легенду, которую слышал от Квентина в один из тех далеких вечеров, когда в школьной спальне гасили свет и мы по очереди рассказывали друг другу страшные истории.

Я встал и подошел к окну в дальней стене гостиной. Там, за забранным свинцовой решеткой стеклом, уже стояла ночь. Среди рваных клочьев гонимых ветром облаков то и дело мелькала луна, почти полная, озаряя мертвенным, неверным светом протянувшуюся на восток, покрытую жухлой травой пустошь. В одно из таких мгновений моему взору предстало видение, внушающее одновременно печаль и суеверный страх: руины аббатства — развалины церкви, покосившиеся надгробные плиты старинного погоста.

Давным-давно, еще до Реформации, земля, на которой стояло поместье, принадлежала этому аббатству. Именно с ним была связана легенда о Черной Энни. Сказку эту нельзя было назвать оригинальной. В Англии полно развалин, которые могут похвастаться тем, что в полночь там бродят неприкаянные души усопших монахов и прочий сброд. В данном случае — так по крайней мере гласила легенда — в заброшенных руинах аббатства нашел пристанище призрак некоей монахини — Черной Энни. При жизни ее соблазнил каноник ордена августинцев, чернорясников, как прозвали их из-за цвета монашеского облачения. Последствия не заставили себя ждать: несчастная понесла. Однако, прежде чем грех ее стал явным, она таинственным образом исчезла. Объяснялось все очень просто: сестры-послушницы спрятали ее в потайной комнате. Туда они приносили ей еду и питье, туда приходил к ней на свидания ее возлюбленный. Но с приближением родов становилось очевидным, что сохранить все в тайне не удастся. Положение усугублялось еще и тем, что в аббатство зачастили представители генерального викария, по приказу короля они рыскали по стране, собирая свидетельства мздоимства среди духовенства. Опасаясь разоблачения, каноник убедил Энни вверить младенца его заботам; он обещал спрятать его в надежном месте, где за ним будет ухаживать нянька из местных. Но, заполучив ребенка, коварный каноник — чтобы скрыть следы своего преступления — перерезал беззащитному созданию горло и спрятал тело где-то на территории аббатства. Слух о чудовищном злодеянии достиг ушей несчастной матери, и когда королевские слуги во время обыска нашли потайную комнату, их взорам предстало страшное зрелище: Энни повесилась, привязав веревку к потолочной балке.

Эту леденящую кровь историю Квентин поведал мне однажды ночью в школьной спальне. И добавил с подходящей случаю зловещей интонацией, что и но сей день призрак несчастной монахини неприкаянный бродит среди руин старого аббатства.

Видимо, я невольно усмехнулся, вспомнив эту мелодраматическую небылицу, потому что Квентин, словно прочтя мои мысли, промолвил^-

— Ты ведь помнишь, правда?

Я кивнул:

— Я помню, в школе ты рассказывал мне какую-то чушь, но Квентин…

— Это правда, Невилл, чистая правда!

В возбуждении он вскочил с кресла, пересек зал и остановился под гобеленом с выцветшим от времени изображением Сусанны, с которой в неровном свете происходили странные превращения: она словно оживала и стыдливо краснела под похотливыми взглядами старцев. Лицо Квентина, искаженное страданием, освещенное неверным светом, тоже, казалось, жило своей собственной жизнью. Воздев дрожащую руку, он указал на окно:

— Говорю тебе, я видел ее. Там. У аббатства. Но главное… — Он безвольно уронил руку и сокрушенно покачал головой

— Что? Что главное?

Из груди его вырвался стон отчаяния, и весь мой скептицизм мгновенно пропал, и меня захлестнула волна жалости и сострадания.

— О Невилл, я знал, что ты не поверишь мне. Ты, со своей безоговорочной верой в торжество Здравого Смысла, который стал для тебя новой религией. Но повторяю, я видел ее… более того, я ее слышал. — Он таким мучительно долгим, таким пристальным взглядом вперился в дубовую дверь, что я впервые всерьез усомнился в ясности его рассудка. — В доме, — пробормотал он. — Она была в доме.

Глубоко потрясенный его тоном и выражением его лица, я все еще старался казаться бодрым и беззаботным.

— Ну что ж, отлично! Какая разница, верю я тебе или нет? Если она является тебе, то почему бы ей не явиться мне? Своим собственным глазам мне придется поверить, и тогда у нас, вне всяких сомнений, — я понизил голос, — появится возможность докопаться до сути всей этой истории.

Квентин печально кивнул и подошел к камину, в котором жарко пылал огонь.

— Будь осторожен в своих словах, Невилл, — заметил он и тяжело опустился в кресло.

— Я не боюсь, — сказал я.

Впрочем, это была ложь. Я очень боялся, хотя и не совсем того, что воображал себе мой приятель. Его рассудок, вот что внушало мне опасения. Какие бы видения ни преследовали его, я как врач отдавал себе отчет, что дело не в каком-то заблудшем неприкаянном духе, а в его, Квентина, неприкаянной душе. Чего я пока еще не мог уяснить, так это подлежит ли его больная душа излечению или Квентин неотвратимо погружается в пучину безумия. И я не без внутреннего содрогания ждал, что предстоящая ночь даст ответ на терзавший меня вопрос.

Итак, мы продолжали наше ночное бдение. Огонь угасал, масло в лампе постепенно выгорало. Мрак спустился из-под потолочных балок. Слились с темнотой изображения на гобеленах, и лишь время от времени в красном отблеске умирающих угольков вспыхивал чей-то глаз, появлялась загадочная улыбка, чья-то ладонь тянулась к кому-то невидимому.

В эта часы мне представилась возможность — более или менее глубоко — поразмышлять над ситуацией, в которой очутился мой старый друг. Справедливости ради следует отметить, что я не являюсь противником искренней веры. И все же я не мог отделаться от ощущения, что душевное волнение, овладевшее Квентином, стало результатом его религиозных пристрастий. Цивилизованная форма религии, которую мы исповедуем сегодня, все еще связана многими незримыми нитями с языческими культами и почти забытыми предрассудками. «Что, если, — спрашивал я себя, — именно такие предрассудки и обрели в воспаленном воображении моего друга обличье Черной Энни?»

За этими размышлениями я не заметал, как догорела лампа. Угольки в камине еще шипели, но комната уже погрузилась в кромешную тьму. Я украдкой поглядывал на своего друга, и мне становилось все более не по себе; я физически ощущал, как в нем нарастает нервное напряжение. В соседней комнате часы пробили полночь.

Внезапно Квентин вскочил

— Это ее час! — воскликнул он. — Она здесь!

Не успел я промолвить и слова, как он кинулся к окну и приник лицом к стеклу. Я устремился за ним и, остановившись у него за спиной, стал вглядываться в ночь.

Стекло запотело от нашего дыхания.

— Вон там, смотри! — хрипло прошептал Квентин.

— Я ничего не вижу! — ответил я. Сразу за окном начиналась черная, могильная мгла.

Как вдруг поднялся ветер. Было слышно, как он гудит в каминной трубе. Потом я увидел, как задрожали голые ветви вяза. Тучи пришли в движение, и из-за их рваных краев выглянула луна, залив окрестности мертвенно-бледным светом. Там, за причудливым силуэтом вяза, вставали из тьмы печальные руины аббатства. Полуразрушенная церковная ограда, покосившиеся надгробия старинного погоста. В неверном свете луны, на которую то и дело набегали облака, ландшафт приобретал оттенок нереальности, все было зыбким и грозило растаять как сон. Мы вглядывались в окно, как в прореху волшебного занавеса, по ту сторону которого начинался иной, таинственный мир.

И тут я увидел ее. В черном плаще с капюшоном, скрывающим лицо, она ступала меж покосившихся могильных плит — медленно, неслышно, с величавой торжественностью. Она была черная, как сама ночь, не существо, а скорее отрицание всего сущего.

Я не могу описать охвативший меня животный ужас. Если до сих пор во мне еще теплились остатки мужества, то в тот момент они окончательно покинули меня. Я оцепенел. От этого сверхъестественного зрелища мозг превращался в лед, в жилах стыла кровь. Секунды казались вечностью. Черное Ничто меж тем шествовало по направлению к разрушенной церковной стене. Я не мог пошевелить пальцем, не мог вымолвить ни слова — я прирос к месту и только пронзал немигающим взором серебристую мглу за окном. Сама смерть не вызвала бы у меня такого ужаса, как этот черный призрак, явившийся словно вестник загробного царства, царства, находящегося за пределами здравого смысла, царства — и это самое страшное, — в котором нет места ни милосердию, ни состраданию.

Молчаливая, скорбная, двигавшаяся с безжизненной грацией фигура достигла конца погоста и остановилась у церкви, вернее, того, что от нее осталось. А потом, к величайшему моему изумлению — даже теперь, когда я пишу эти строки, мне не верится, что я видел все собственными глазами, — призрачное, бесплотное Ничто с тем же степенным величием начало уходить под землю. Вот на поверхности остался один капюшон. Потом и он исчез.

И в этот самый миг огромная черная туча, что висела над руинами церкви, подхваченная порывом ураганного ветра, устремилась к дому. В мгновение ока скрылась из виду луна, прореха в занавесе исчезла, наступила тьма, какая, должно быть, царила до сотворения мира.

Время шло, но, зачарованный увиденным, я все стоял, не в силах оторвать взора от оконного стекла, за которым простиралась непроглядная ночь. Меня вывел из оцепенения приглушенный крик. Повернувшись, я увидел, что Квентин бьется в конвульсиях. Сквозь стиснутые зубы вырывались сдавленные стоны. Испугавшись, уж не разбил ли его апоплексический удар, я схватил его за руку.

— Все в порядке, — сказал — нет, прокричал — я. — Успокойся, старина, возьми себя в руки. Все кончено. Она ушла.

— Ушла? — Голос его был приглушенным и вместе с тем удивительно визгливым Казалось, он с трудом сдерживает приступ истерического смеха. Мне стало не по себе.

— Ты идиот, — продолжал он. — Никуда она не ушла. Там, под аббатством, подземный лабиринт. Целая система водоотводов и туннелей для доставки провианта. Сейчас они перекрыты. Но там целая система потайных ходов и коридоров. И один из них… один из них ведет…

Он осекся, привлеченный странным звуком, доносившимся из глубины дома. Негромкий, но настойчивый, он, казалось, поднимался откуда-то снизу, распространялся по стенам и заполнял собой всю гостиную.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Раньше я только слышал, что волосы у людей могут вставать дыбом, но сам никогда ничего подобного не испытывал. Теперь я убедился в верности этого выражения. Звук напоминал колебания часового маятника, но был более звонким и отчетливым; он был тише и тоньше, чем стук в дверь, но вместе с тем такой же мерный, неотвратимый. Внезапно он оборвался, я обвел взглядом завешанные гобеленами стены. Звук возобновился.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Я посмотрел на Квентина. Он улыбался мне, но улыбка его была такой жалкой, что я всерьез усомнился, что он в состоянии вынести все это. Он подался ко мне и едва слышно, одними губами, прошептал:

— Один из них ведет в потайное убежище каноника.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Для меня не было секретом, что в католических аббатствах и в соседних с ними домах во времена гонений на Церковь часто устраивались потайные убежища, где скрывались опальные священники. Обычно такие убежища соединялись с аббатством подземными ходами. Король Генрих всегда обвинял католиков в том, что эти потайные комнаты служители Господа используют для встреч со своими подружками.

Глаза Квентина лихорадочно блестели.

— Потайное убежище? — повторил я. — И где же оно? Мы можем в него проникнуть? Идем, дружище, надо выяснить все до конца.

Второй раз за ночь Квентин подозрительно покосился на дубовую дверь.

Тук-тук. Тук-тук.

Что это было? Звук доносился словно из самой преисподней.

— В кабинете, — сказал Квентин.

Без колебаний — помедли я хоть мгновение, от моей решимости не осталось бы и следа — я подошел к камину, взял с полки свечу и поднес фитиль к дотлевающим уголькам. Когда огонь разгорелся, я, не выпуская свечу из рук, вернулся к Квентину. Лицо моего друга вытянулось, и черты его исказило предчувствие чего-то ужасного, словно до него только сейчас дошло, чту я намерен предпринять.

— Невилл, — судорожно выдохнул он, — мы не можем, мы не должны…

— Можем, — отрезал я. — Следуй за мной.

К двери его пришлось тащить едва ли не силой. Терапия оказалась болезненной, но действенной. Вырванный из когтей ужаса, увидевший впереди хоть какую-то перспективу, Квентин немного приободрился. По крайней мере его уже не трясло и, когда мы вышли в коридор, мне больше не приходилось понуждать его следовать за мной.

С каждым нашим шагом звук приближался и становился отчетливее. Однако меня не покидало ощущение, что он обволакивает нас, вибрирует за висящими на стенах портретами, льется из-под пола, эхом откликается в балках перекрытия.

Тук-тук. Тук-тук.

Квентин снова начал протестовать. Лицо его в зыбком свете свечи снова перекосилось от страха.

— Невилл. Невилл, послушай, — бормотал он, запинаясь. — Ради всего святого… Ты не представляешь себе, с чем ты имеешь дело… Ты не понимаешь… Послушай меня… Послушай, пока еще не поздно…

Я упрямо шагал вперед, стараясь не слушать увещеваний Квентина, опасаясь, как бы его слова не поколебали моей решимости. Между тем звук становился все громче. Он приближался. И у меня возникало чувство, что это кровь стучит у меня в висках.

Тук-тук. Тук-тук.

— Невилл! — истошно закричал Квентин.

— Это кабинет? — спросил я, поднимая свечу и хватаясь за кованую чугунную ручку. Квентин кивнул, и я с силой толкнул тяжелую дубовую дверь. Она медленно открылась.

Мы вошли в небольшую комнату. Пламя свечи выхватило из мрака портьеры, полки с книгами, стол, на котором, как и в гостиной, в беспорядке валялись какие-то бумаги. Все предметы в комнате, преломляясь сквозь трепетное дыхание свечи, удивительным образом преображались; словно погруженные в воду, они лишались привычных очертаний, как рыбы заплывали в поле зрения и снова уходили в глубину.

Тук-тук. Тук-тук.

Я шагнул вперед. Квентин шел за мной. Что бы это ни было, оно находилось здесь — или совсем рядом. Звук вибрировал в самом центре комнаты. Весь обратившись в слух, я крепче стиснул в ладони свечу. Звук повторился.

Тук-тук.

— Откуда же он идет? — прошептал я.

— Невилл…

— Откуда?

Квентин кивнул в сторону книжного шкафа:

— Там.

В ту же секунду я оказался у высокого темного шкафа; на полках рядами стояли тронутые плесенью фолианты в кожаных переплетах. Я растерянно провел рукой по одному из корешков. Квентин, стоя у меня за спиной, снова затянул свое:

— Невилл, давай уйдем отсюда, надо все как следует обдумать, ты еще не все знаешь…

Под тяжестью моей ладони черная книга, на тисненом корешке которой не значилось никакого названия, утонула в глубине полки. Послышался щелчок, и шкаф с жалобным скрипом начал отделяться от стены.

Когда он открылся словно дверь, за ним оказалась узкая лестница, которая вела вниз, в темноту.

Тук-тук. Тук-тук.

Теперь звук, как будто освободившись от душивших его объятий старого дома, освободившись от спертого воздуха, окружавшего нас, освободившись от своей собственной оболочки, звучал совершенно отчетливо и доносился из одного-единственного источника, скрытого во мраке основания лестницы.

Тук-тук. Тук-тук.

Я поспешил на звук.

— Невилл, нет!

Под ногами поскрипывали сырые доски. Истошные крики Квентина у меня за спиной напоминали жалобные всхлипы волынки.

— Ты же ничего не знаешь, — голосил он, — ты ничего не понял, ты должен мне верить, я много думал об этом, я пытался постичь…

На влажных каменных стенах причудливо извивались тени. Сердце глухо стучало, готовое выскочить из груди, комок подступил к горлу, едва не задушив меня.

Шагнув на последнюю ступеньку, я почувствовал, как по ногам потянуло сырым, липким сквозняком. Огонек свечи задрожал, вспыхнул с новой силой, и я увидел перед собой прогнившую деревянную дверь на кованых железных петлях

Тук-тук. Тук-тук.

Звук шел из-за двери. Нервно прикусив губу, я усилием воли заставил себя протянуть руку к чугунному кольцу.

— Невилл Ради Бога, послушай! — закричал Квентин. — Прошло несколько недель, прежде чем Энни повесилась. Все это время она ночами бродила вокруг аббатства, вооружившись садовой лопатой. Неужели ты не понимаешь? Она совсем обезумела от горя и лопатой крошила камни! Она искала…

Наконец дверь отворилась, цепляя нижним краем за каменные плиты.

Тук-тук. Тук-тук. Тук…

Внезапно настроила тишина. Звук прекратился. В зыбком свете передо мной предстало потайное убежище священника.

В нем было пусто.

Мы стояли на пороге и как завороженные вглядывались в тесную, сумрачную темницу с каменными глыбами стен и покрытыми плесенью балками низкого потолка. Не было слышно ни шороха, и эта почти сверхъестественная тишина навевала уныние и страх. Мы не увидели даже крыс, непременных обитателей подобных мест.

Зловещую тишину прорезал возглас Квентина:

— Вон! Смотри!

Я поднял свечу повыше, и свет озарил все углы темницы. Мой взгляд, проследив за указующим перстом, упал на белевшую в полумраке кучку известковых осколков и пыли — все это было отбито от одного из камней, лежащего в основании стены. Я отчетливо видел следы: выбоины и сколы, оставленные на камне каким-то острым орудием — возможно, лопатой, — которым орудовали как зубилом.

Держа свечу над головой, я, не долго думая, направился к стене. Квентин снова окликнул меня, но я, не обращая на него внимания, уже нащупывал пальцами углубления в кладке. Наконец мне удалось обхватить камень, и я потянул его на себя. Он легко сдвинулся с места, покачнулся и, едва я выпустил его из рук, с грохотом упал на пол. Воздух разрезал безумный крик. Кричал Квентин. Однако в следующее мгновение крик его утонул в другом вопле, пронзительном и страшном. Вопль доносился сразу отовсюду, а потому рождался как бы из ничего: это был дикий первобытный вой, исполненный сатанинского гнева и в то же время неизбывной, вековой скорби. Казалось, весь дом, до самого основания, в ужасе содрогнулся. Вопль не смолкал.

И тут я увидел В глубокой, прежде скрытой от глаз камнем нише, избежавшее из-за отсутствия воздуха тления, с кожей, превратившейся в подобие пергамента, с отверстыми устами и провалившимися глазницами, в которых, казалось, навечно застыло выражение предсмертной муки, лежало тело младенца с зияющей на шее раной. На наших глазах бренные останки обратились в прах.

II

ШТОРМ ВОЗВОДИТ ТРАГИЧЕСКИЙ ВЗОР

1

Зазвенело разбитое стекло. Шторм возвел трагический взор и увидел женщину, за которую не жалко и умереть.

На коленях у него все еще лежала открытая книга, а губы шевелились, пока он произносил последнюю фразу: «На наших глазах бренные останки обратились в прах». Но ему было уже не до декламации. Эта женщина была столь прекрасна, что при виде нее он вскочил как ошпаренный.

Шторм прекрасно понимал, что выглядит смешно. Что, собственно, делать дальше? Прыгать от радости, высунув язык, как герой мультфильма, у которого глаза на пружинках выскакивают из орбит, а сердечко прорывается сквозь рубашку? Он же современный американец, в конце концов, голливудский малый. Живой человек, с зарослями волос в носу и задним проходом. Жизнь — не кино. И в жизни невозможно — или все же возможно? — вот так влюбиться с первого взгляда.

Раздался смешок, но он продолжал молча смотреть на прекрасную незнакомку. Она стояла в арке у входа в салон, одна из многих, кто пришел сюда, когда Шторм начал читать вслух. У нее за спиной, в глубине гостиной, виднелась нарядная рождественская елка, и на этом своеобразном фоне женщина выглядела особенно эффектно. Ей было лет двадцать с хвостиком. Она не походила ни на изнуренных диетой старлеток, ни на бойких девиц с силиконовыми грудями и вакуумом в голове. Черное бархатное платье с глубоким вырезом выгодно подчеркивало достоинства ее фигуры — бедра и талия дышали очарованием женственности. Зачарованному Шторму незнакомка казалась посланницей тех далеких времен, когда женская грудь действительно была грудью. Лебединая шея, румянец цвета дамасской розы, кожа — слоновая кость, иссиня-черные, воронова крыла, волосы. Светло-карие глаза, светящиеся живым, острым умом. Боже правый, какая женщина!

Публика — сплошь лондонские снобы, — собравшаяся в салоне Боулта, принялась шумно выражать восторг. Послышались смех и аплодисменты. Женщина, продолжая растерянно держать на весу руку, в которой только что был бокал, изумленно взирала на рассыпавшиеся по полу осколки. На ковре расползлось бесцветное мокрое пятно. Скорее всего она задела поднос, который нес проходивший мимо дворецкий, и бокал выскользнул из ее пальцев.

Наконец к незнакомке вернулся дар речи.

— Ах, какая же я неловкая!

Услышав ее голос, Шторм внутренне содрогнулся. Нет, какое произношение! Настоящая английская леди. Совсем как Джули Эндрюс[4] в роли Мэри Поппинс. В детстве Шторм не раз представлял себе, как Мэри Поппинс, таким же неподражаемым голосом, напевает ему колыбельную: «О Ричард, мой юный хозяин!»

«Простите, — готово было сорваться с его языка. — Простите, что напугал вас. Это все дурацкая мистика». Однако к нему постепенно возвращалось привычное самообладание. К тому же к таинственной незнакомке уже направлялся, расставшись с любимым креслом, сам Боулт, хозяин дома.

— Ах, Фредерик, — проговорила женщина, — я все уберу. Ну какая же я неловкая!

— Нет-нет, — Боулт взял ее под руку. — Я уже распорядился. — Действительно, две горничные уже ползали по полу, собирая осколки.

Боулт со стремительностью и неотвратимостью авиабомбы приближался к порогу зрелости; дородный, с намечающимся брюшком, в ядовито-зеленом сюртуке и такого же цвета жилетке, он в самом деле чем-то напоминал небольшую бомбочку. У него было маленькое, морщинистое личико, на котором оставили неизгладимую печать долгие годы пристрастия к «Беллз»[5] и «Ротманс». Нечесаные, с проседью, волосы были обильно усыпаны перхотью; в руке он держал сигарету и стряхивал пепел прямо на ковер.

— Да и, к слову сказать, дом все равно не мой, — добавил Боулт, провожая ее из салона. — Я его арендую.

Шторм окинул их отсутствующим взглядом. Они вышли в холл. Голоса зазвучали глуше…

— Прости, Фредерик, мне не следовало приезжать — я с ног валюсь от усталости. Еще вчера я была в Огайо, а неделю назад в Берлине…

— Что за глупости. Я живу лишь ожиданием твоих визитов. Эти осколки я сохраню как реликвию, сооружу специальный ковчежец…

Кто-то похлопал Шторма по плечу:

— А ты молодец. Жутковатое чтиво. Ну и нагнал же ты на нее страху.

— Кто она? — пробормотал Шторм, не в силах оторвать глаз от того места, где только что стояла незнакомка.

— София Эндеринг, — ответили ему. — Ее отцу принадлежит галерея на Нью-Бонд-стрит. Недурна, верно?

Шторм рассеянно кивнул и осмотрелся: уютный альков, над полками, заставленными дешевыми — в бумажных переплетах с потертыми корешками — книгами, несколько плохоньких гравюр в псевдовикторианском стиле. Широкая арка, ведущая в гостиную, где сверкает разноцветными огоньками рождественская елка, горит газовый камин, и на бутылках с белым вином играют веселые блики. Туда-то и потянулись гости, еще недавно внимавшие ему, затаив дыхание. Из гостиной доносился нестройный хор голосов.

Хлопнула входная дверь; что-то подсказывало Шторму, что это ушла она.

«София Эндеринг, — твердил он про себя, положив на колени книгу и продолжая держать большим пальцем страницу, на которой прервалось чтение. — София Эндеринг».

Но какое это имеет теперь значение? Решительно никакого. Он не любил ее. Не мог он ее любить. Он уже никого не мог любить.

Он сидел, ссутулившись и целиком отдавшись своим мрачным мыслям.

2

«Но почему? — спрашивала себя Харпер Олбрайт. — Почему он так печален?» Сидя на парчовых подушках в кресле у окна, она все видела. Видела, как Шторм вскочил, когда его взгляд случайно упал на Софию. Видела, как моментально вспыхнувшее чувство оживило его лицо и как оно снова превратилось в бесстрастную маску. Сама собой напрашивалась аналогия с крабом, который «отбрасывает» клешни, чтобы вырваться из рук, лап или когтей врага. Ей казалось, что Шторм — она называла его этим нелепым именем из уважения к американцам, которые сами себя создали, — точно так же «отбросил» свое сердце, чтобы вырваться из объятий жизни.

Она размышляла об этом, сцепив сухие ладони на венчавшей трость резной голове дракона. Ее считали странной, эту Харпер Олбрайт. Угрюмой. Еще не старая — ей было, наверное, лет шестьдесят, — она тем не менее казалась древней развалиной. Безжизненные седые волосы, взбитые коконом над изборожденным глубокими морщинами лбом. Сизые мешки под глазами, ввалившиеся щеки. Постоянно моргающие за толстыми линзами очков глаза. И вечно попыхивающая кольцами желтоватого дыма пенковая трубка с чашечкой в виде черепа, которую она сжимала прокуренными зубами. Опустив подбородок на переплетенные пальцы, Харпер Олбрайт размышляла.

Почему бы Ричарду Шторму не полюбить Софию Эндеринг? Это верно, он старше ее — ему не меньше сорока. С другой стороны, выглядит он моложаво, такой подтянутый, даже симпатичный. Коротко остриженные русые волосы, волевое лицо с грубоватыми — как Дикий Запад, откуда он родом, — чертами. К тому же не женат — вернее, разведен. Великодушный, с отличным чувством юмора, он умел ладить с мужчинами и нравиться женщинам. Харпер и сама признавала, что Шторм, с тех пор, как впервые появился здесь, успел заронить в ее душе некие сентиментальные чувства. Возможно, успел. Некие. Так зачем же он избегает ее, Софию? Да и всех остальных. Этот вопрос не давал Харпер Олбрайт покоя.

«Несмотря на всю свою доброжелательность — думала она, — Ричард — человек таинственный или по крайней мере человек в себе». Удачливый голливудский продюсер, он делал хорошие фильмы, и те, которые она видела, в известной степени затрагивали и ее профессиональные интересы, поскольку в них речь шла о природе загадочных, сверхъестественных сил, о призраках, оборотнях и демонах. И вот примерно месяц назад Шторм внезапно все бросил и приехал в Лондон, где его практически никто не знает. Он явился к ней без чьих-либо рекомендаций и вызвался бесплатно работать стажером в ее журнальчике «Бизарр!»[6]. Шторм пояснил, что ему надоели фильмы о паранормальщине и что он хочет найти «нечто настоящее». Больше он ничего не сказал. Не требуя жалованья и не сетуя на судьбу, он стал ее тенью, ищейкой, принимая участие в журналистских расследованиях, в ходе которых ей приходилось проверять слухи о привидениях, ведьмах, вампирах, пришельцах и иже с ними. А поскольку Харпер не могла понять, в чем же заключается его истинный интерес, за чем он охотится и почему, наконец, держится особняком, ею постепенно овладело серьезное беспокойство.

Ее размышления были прерваны появлением Боулта.

— Следует отдать вам должное, читали вы убедительно, — ядовито заметил он Шторму.

С этого-то, полчаса назад, все и началось. С мистики. Общее внимание было приковано к Боулту, разглагольствовавшему о книгах, посвященных привидениям и призракам, которые принято читать на рождественских вечеринках. Шторм заметил, что всегда любил английскую разновидность этого жанра. Так и сказал: «любил» — с присущим янки энтузиазмом. Боулт не то чтобы питал неприязнь к американцам вообще или к Шторму в частности. Однако природное жизнелюбие Шторма не могло не раздражать Боулта, оно было противно его пессимистической натуре. И Боулт внезапно ощутил внутреннюю потребность выступить в роли эксперта. Теперь он уже не разглагольствовал. Он вещал с видом знатока. Поэтому, когда Шторм сказал, что относит оксфордское собрание мистики к числу сенсационных изданий — «Абсолютная сенсация!» — так буквально он выразился, — бедняга Боулт не выдержал.

— Возможно, — сказал журналист, — если только не принимать во внимание то, что издатель упустил из виду «Тернлейское аббатство». Конечно, нельзя объять необъятное, но, в конце концов, это «Оксфордское собрание английской мистики», и подобное название к чему-то обязывает!

— Да, «Тернлейское аббатство» — вещь, — согласился Шторм. — Кажется, оно вошло в «Викторианский сборник».

Но Фредерик Боулт лишь фыркнул.

— Кстати, а вы читали «Черную Энни» Роберта Хьюза? — деликатно перевел разговор на другую тему Шторм.

Харпер Олбрайт поняла, что таким образом Шторм пытается сгладить неловкость. Однако его слова возымели обратный эффект, потому что вскоре выяснилось, что Боулт не только не читал «Черную Энни», но даже и не слышал о ней. Что могло означать лишь одно: не стоит об этом и разговаривать. Боулт так и сказал.

— О нет, вы не правы! — С этими словами Шторм встал с кресла и уверенным шагом — так, будто находился у себя дома, — прошествовал к книжному шкафу, откуда извлек четырнадцатый том сборника мистики серии «Фонтана»[7]. — Вот! — торжествующе воскликнул он. — Вы непременно должны прочесть. Это действительно замечательная вещь.

Боулт недобро покосился на книгу:

— Ах, четырнадцатый! Здесь наверняка собраны жалкие остатки. — Но видя, что Шторм продолжает держать книгу в вытянутой руке, он скривил губы в презрительной ухмылке: — А почему бы вам не почитать нам вслух? Случай самый что ни на есть подходящий: Рождество, камин, призраки. В самом деле, Шторм, почитайте.

— Да полно вам, — проворчала Харпер Олбрайт. Временами Боулт становился совершенно несносным.

Однако чуть позже в душе ее шевельнулось сомнение: уж не попал ли Боулт в западню, намеренно устроенную американцем? Шторм, вернувшись в свое кресло, и начал читать вслух историю о Черной Энни. «Недаром его отец был актером», — отметила про себя Харпер. Ричард сам рассказывал ей об этом. Читал он так, что мороз пробегал по коже. Когда он дошел до того места, где Квентин и Невилл при свете свечи спускаются в зловещее подземелье, большинство гостей уже собрались в салоне и слушали, точно завороженные.

А прелестная София Эндеринг уронила бокал.

— Ничего не скажешь, прочитано мастерски, — признал Боулт. — Да и история занятная. Конечно, автору недостает оригинальности, ироничности — элементарной эрудиции, я бы сказал, — но все равно забавно.

Шторм развел руками.

— Понимаете, дело в том, что я впервые прочел эту историю, когда мне было, наверное, лет десять, — сказал он с подкупающей простотой, которая, по мнению Харпер, должна была бы сразить Боулта наповал. — Я был буквально потрясен. Я вдруг понял — это и есть настоящая английская мистика. И это стало для меня своеобразным толчком. Я снял свой первый фильм двадцать лет назад — мне тогда было, не знаю, года двадцать два. Он назывался «Призрак». Я никогда не был в Англии и написал сценарий, сидя в Калифорнии. Там же проходили все съемки. Но когда я работал, перед глазами у меня стоял вот этот мир — понимаете? — мир «Черной Энни». Не знаю, он всегда был со мной в этом…

Шторм осекся и сокрушенно покачал головой. «Что ж, в конце концов, он американец, — напомнила себе Харпер, — а американцы давно утратили привычку изъясняться законченными фразами». Но то, что он сказал — или пытался сказать, — заставило ее задуматься. Положив подбородок на набалдашник, она посасывала пенковую трубку с чашечкой в форме черепа и часто моргала сквозь толстые линзы очков. «Да, кажется Ричард Шторм и впрямь любит английскую мистику», — думала она.

Возможно, в этом и заключался ответ.

3

Тем временем София Эндеринг быстро шла по узкой, забиравшей вверх улочке, и над булыжной мостовой в темноте гулко разносился стук ее каблуков. Великолепная грудь, так поразившая воображение Шторма, вздымалась от волнения. «Дурацкий рассказ, — думала София. — Дурацкий американец и рассказы у него дурацкие».

Одной рукой она прижимала к себе сумочку, другой ритмично, словно подчиняясь беззвучной команде, размахивала в такт шагам. Она шла, устремив взор вперед, подставляя лицо ветру и мелкому моросящему дождику.

Тук-тук. Тук-тук.

«Это всего лишь нелепое совпадение, — убеждала она себя. — Рассказ, повторяющийся звук, гонка по коридорам дома, населенного призраками». Тук-тук. Этот звук странным образом вторил ее воспоминаниям. Далеким и тяжелым воспоминаниям…

Дойдя до перекрестка, она сбавила шаг и полной грудью вдохнула холодный зимний воздух. Над головой у нее, подсвеченные полной луной, тяжелыми свинцовыми комьями перекатывались облака, наваливаясь на маячившие впереди таинственные кущи Холланд-парка и сливаясь с ними.

Тук-тук. Тук-тук.

София нервно оглядывалась по сторонам в надежде увидеть такси. Стояла непривычная тишина. Ни одной машины. Ни единой живой души. Лишь слабый звук ее собственного дыхания. «Наверное, уже слишком поздно», — решила она. Часы показывали второй час ночи. София почти физически ощущала звенящую тишину пустынной, безлюдной улицы у себя за спиной. Тишина нервировала, раздражала. Под уличным фонарем негр с войлочными волосами — очевидно, выходец с Ямайки — целовал сифилитичного вида блондинку. Проехали несколько машин. Откуда ни возьмись появилась шумная ватага подростков, они громко смеялись, и каждый норовил исподтишка пнуть другого. Они исчезли так же внезапно, как появились, и смех бесследно растаял в ночи. София решила, что ей надо следовать за ними, по направлению к авеню. Там даже ночью можно поймать такси. Она почти не сомневалась, что ей повезет. Таксистам она всегда нравилась.

Тук-тук.

София оцепенела. Ей показалось, что на сей раз это не просто плод ее воспаленного воображения. Неужели она действительно слышит этот звук? Негромкое цоканье по булыжной мостовой. Собравшись с духом, она обернулась и внимательнее вгляделась в темноту. Стиснутая с обеих сторон старыми, увитыми засохшим плющом кирпичными стенами, улочка сбегала вниз. Нет. По-прежнему ни души. Большинство домов были окутаны мраком, а если где-то и теплился свет, то он пробивался в щелки между плотно сдвинутыми шторами. София судорожно сглотнула. Все это изрядно действовало на нервы: история о монахине, ее собственное непонятное волнение. То, как она на глазах у всех уронила чертов бокал. Американец, который устроил этот спектакль…

Она повернулась и невольно вскрикнула.

Прямо перед собой она увидела мужчину. Он стоял совсем близко, непозволительно близко, его лицо буквально нависало над ней.

Первым ее побуждением было прошмыгнуть мимо, сделав вид, будто она ничего не заметила. Ничего не говорить. Не провоцировать. София опустила голову и сделала шаг вперед. Мужчина поднял руку. У нее екнуло сердце — может, все же позвать на помощь?

— Подождите, — сказал он. — Мисс Эндеринг. София. Не бойтесь.

Это остановило ее. Тот факт, что он знал ее имя. Его интонация. Превосходный английский, с легким немецким акцентом. Она замерла, устремив на него испытующий взгляд. Незнакомец был молод, и в глазах его сквозила неподдельная чистота юности. Он кутался в короткую курточку с поднятым воротником. Совсем молодой и очень обаятельный. Светлые кудри. И эти глаза, излучающие теплый, мягкий свет. Несомненно, приезжий.

Мужчина улыбнулся:

— Нет-нет, вы меня не знаете. Я — «восставший из мертвых».

Первоначальный испуг прошел, и к Софии вернулось самообладание, но ей по-прежнему было не по себе. Ее нервировала его близость, нервировали тени, притаившиеся вокруг. Незнакомец был значительно выше, и ей приходилось все время задирать голову, кроме того, он стоял так близко, что она ощущала на лице жар его дыхания. Совсем недавно она веселилась на вечеринке у Боулта, с губ еще не улетучился вкус вина. Как бы она хотела оказаться там вновь, подальше от этого странного продрогшего человека. «Восставшего из мертвых».

И все же София знала, что в состоянии контролировать собственный голос.

— Вы стоите слишком близко, это меня пугает, — сказала она. — Отойдите подальше, если хотите поговорить со мной.

Он повиновался беспрекословно, хотя и с видимым неудовольствием. Казалось, он чувствует себя неуютно, попадая в область более яркого света. Он опасливо покосился по сторонам, а когда мимо проехало такси, еще глубже втянул голову в плечи.

— Итак, — сказала София. — Говорите, я слушаю.

Шум мотора затих. Луну закрыл слой облаков. Молодой человек нервно облизал губы и поднял голову, в его глазах застыло выражение тревоги и растерянности. Светлая прядь упала ему на лоб. В его облике было что-то очень трогательное, мальчишеское.

— Сегодня ночью меня убьют, — внезапно сообщил он и нервно рассмеялся, будто только что осознал нелепость сложившейся ситуации. — Меня убьет человек, который купит «Волхвов».

София невольно открыла рот, однако ничего не сказала, а лишь осторожно кивнула. Неловко сунув руки в карманы, она зябко поежилась и отвернулась, глядя в пространство и стараясь собраться с мыслями.

— Мисс Эндеринг, вы должны… — робко продолжил незнакомец, но София не дала ему договорить.

— Пойдемте на авеню, — сказала она. — Найдем какое-нибудь кафе и спокойно поговорим.

Обладатель немецкого акцента всплеснул руками, точно извиняясь.

— Простите, но меня никто не должен видеть. И вас никто не должен видеть в моем обществе. Это очень опасно. Извините, но я не хочу, чтобы на меня падал свет. — С этими словами он снова придвинулся к ней, спасаясь от падавшего на него тусклого света уличного фонаря. — Я не угрожаю вам, а просто прошу вашей помощи. Я хотел бы, чтобы вы поскорее все уяснили. Тогда я сразу исчезну.

София тяжело вздохнула и смерила его задумчивым взглядом. Сердце бешено колотилось у нее в груди.

— Ну хорошо. Продолжайте, я вас слушаю.

— Мое имя Джон Бремер. Вы запомните?

— Джон Бремер. И что же?

— А он купит «Волхвов».

— Вы все это серьезно?

Молодой человек стиснул ее локоть. В этом прикосновении София почувствовала — даже сквозь толстую шерстяную ткань рукава — настойчивую мольбу. У него дрожали губы, точно у обиженного ребенка.

— Он — это Дьявол из Преисподней, — выпалил Бремер. — Все «восставшие из мертвых» погибли. Человек, установивший подлинность триптиха, замучен и убит, тело его обезображено. Та же участь постигла пару, которая нашла мастерскую в Восточной Германии. Обоих пытали и в конце концов умертвили. Не избежал гибели и владелец мастерской — его тело извлекли из Эльбы через три дня после того, как был найден триптих. Его глаза… это чудовищно… Итого, пять человек — пять человек держали «Волхвов» в руках, мисс Эндеринг. Четверо из них мертвы. Я последний.

— Боже правый, — выдохнула София.

Она чувствовала, что Джон Бремер говорит правду, и все же этот разговор казался ей плодом воображения, бредом, порождением дурного сна. Они сами напоминали в тот момент призрачные тени, которые жмутся к стенам домов, избегая открытых пространств. И слова — нет, они обменивались не словами, а таинственными, исполненными угрозы заклинаниями. Нет, это просто смешно. Дьявол из Преисподней…

— Что ж, в таком случае вам следует обратиться в полицию, — решительно заявила она.

— Нет-нет! — Молодой человек замахал руками и в ужасе отпрянул от нее. — Его люди повсюду. Вы единственная, кому мы можем доверять. — Он снова схватил ее за руку. София вдруг поняла, как сильно он напуган, и ей стало жаль его. Жаль их всех. — София, мне больше не к кому обратиться. Все дело в «Волхвах». Вы узнаете участников сделки. Вы можете спокойно задавать вопросы, и никто ничего не заподозрит. А когда вы увидите, кто купит «Волхвов», когда вы узнаете… вы можете незаметно привлечь внимание… властей… ваших друзей в прессе… кого угодно…

София согласно кивнула, и Бремер наконец отпустил ее руку. Голос его сделался тише, теперь он говорил почти скороговоркой:

— Я устроил так, чтобы одну створку триптиха выставили на аукционе от имени некоей благотворительной организации — нечто вроде анонимного пожертвования с самыми благородными целями. Я все устроил. Аукцион «Сотбис». В середине января. Пока картина будет в пути, ей ничто не грозит. Это я и собираюсь сказать им, когда… — София видела, как судорожно дергается его кадык. — Когда они найдут меня, — закончил он и заговорил еще тише: — Он купит, я знаю, он заплатит любые деньги. Вы понимаете, о чем я? На аукционе он наконец обнаружит себя.

Шквальный ветер разорвал облака, и в образовавшуюся брешь выглянула луна.

— Нет, я все же не понимаю. Зачем кому-то платить любые деньги? Зачем убивать? Эта вещь стоит двадцать пять тысяч фунтов, максимум пятьдесят, при условии, если обнаружатся две остальные створки. Почему вы уверены, что кто-то поступит именно так? Ваши люди…

— Мертвы, — сказал он торжественно, словно подчеркивая серьезность момента. — Они все мертвы. И я уверен. Я кое-что знаю о нем. Он ничего не боится, и не будет посылать кого-то вместо себя. Он сам явится на аукцион.

Джон Бремер попятился, и у Софии словно камень с души свалился. Покосившись по сторонам, он снова посмотрел на нее — теперь его взгляд был далеким и отрешенным.

— Я не знаю, зачем он убивает и почему он заплатит любую цену. Но он убивает, и он заплатит. Он выложит любую сумму. Так что его будет легко узнать, потому что покупателем будет именно он. Дьявол из Преисподней. Вы должны помнить об этом. Покупателем будет он…

Софии показалось, что молодой человек ускользает из поля ее зрения, подхваченный течением ночи. Ей хотелось остановить его.

— Послушайте, — пролепетала она. — Вам действительно следует обратиться в полицию. Я не могу…

— Запомните. — Его голос внезапно охрип и зазвучал невнятно. — Тот, кто купит картину, тот и убил меня, убил нас всех. Тот, кто купит «Волхвов»…

На ее глазах он ступил на тротуар, подошел к стене парка, и тень деревьев словно втянула его в себя.

Тот, кто купит «Волхвов»…

Нет, он не повторял этой фразы. Он уже исчез.



Такой чудовищной ночи София не помнила. Несколько часов ее преследовали кошмары. Призрачная фигура Черной Энни оборачивалась тремя царями, сошедшими с картины Рейнхарта «Волхвы». Зловещий коридор Вороньей Рощи превращался в бесконечный лабиринт Белхема, по которому ей приходилось идти на ощупь. Тук-тук. Тук-тук. Запомните, София. Тот, кто купит «Волхвов»… То и дело она просыпалась, объятая ужасом, и снова забывалась тревожным сном. Тук-тук. Тук-тук. Сны были вязкие, они затягивали, подобно зыбучим пескам. Коридор тянулся за коридором, а на темных стенах висели картины, и каждая оказывалась очередной копией «Волхвов». Запомните, София…

Наконец, застонав не то от досады, не то от страха, София усилием воли вырвала себя из объятий сна. Она лежала, уставившись в потолок, и потирала ладонями плечи, чтобы согреться. Все воспоминания стерлись — осталось лишь смутное ощущение враждебности окружающего мира. Знакомые предметы обрели гротескные, гипертрофированные очертания: выставочные экземпляры постеров в высоких рамах, книги по искусству на полке, шведское бюро, привычный силуэт компьютера, стопки книг на полу…

Запищал будильник, включилось радио: «Би-би-си, Радио Четыре. Семь часов утра…» — и вслед за этим раздались сигналы точного времени: «бик-бик-бик…»

«Восставший из мертвых», — внезапно вспомнила София, и у нее екнуло сердце. Сегодня ночью меня убьют…

По радио передавали новости: «Сегодня утром из Темзы извлекли тело немецкого торговца антиквариатом Джона Бремера. Бремер пользовался известностью и уважением среди европейских антикваров. Полиция не исключает, что это убийство совершено сектой сатанистов. Представитель полиции сообщил, что Бремера подвергли ритуальным пыткам. У него были выколоты глаза…»

София привстала.

«… а на груди вырезаны странные знаки».

— О-о! — невольно вырвалось у нее.

Но диктор уже рассказывал о другом. София, прикрыв ладонью рот, вглядывалась в сизый сумрак спальни. За окном слабо брезжил рассвет. Из глубины комнаты, где еще недавно стоял компьютер, на нее смотрело обаятельное юношеское лицо живого Джона Бремера. И только глаза, его чистые, правдивые глаза, были мертвыми — на их месте кровавыми провалами зияли пустые глазницы.

4

— Кто такая эта София Эндеринг? — неожиданно спросил Шторм.

Харпер Олбрайт приложила палец к губам:

— Ш-ш-ш!

Шторм перешел на шепот:

— Просто любопытно… Ты ее знаешь?

Харпер не ответила и не удостоила его даже взглядом. А про себя отметила — выходит, Ричард еще не забыл Софию, а ведь после приема у Боулта прошло почти две недели.

Они со Штормом устроили засаду на сельском кладбище в графстве Девоншир. Разумеется, в полночь, потому что, по слухам, зверь появлялся здесь именно в эту пору. Заросли папоротника у могильных плит уже занесло мокрым снегом. Более того, под снегом оказался и кусок оленины, который они в качестве приманки водрузили на кладбищенской стене.

Слой снега в палец толщиной покрывал поля широкополой шляпы Харпер Олбрайт и полы ее манто. Она стояла неподвижно со своей неизменной тростью, чувствуя, как серая шерстяная ткань манто тяжелеет, пропитываясь влагой, и как промозглая сырость подбирается к ее старым костям. Ветер, не стихающий ни на минуту, с глухим воем переваливался через изгородь и старался опрокинуть ее на землю. И были в его жалостном, словно предсмертном, вое странные нотки, напоминавшие о дартмурских феях, которые погубили рыбачившего на реке сына фермера только тем, что без конца звали его по имени. Жан Ку! Жан Ку! И теперь в печальном завывании ветра Харпер слышались их голоса.

«Пора бы этой твари и появиться», — угрюмо размышляла она.

Холод пробирал ее до костей, но она не жаловалась и приготовилась ждать сколь угодно долго. Если бы не живые, постоянно мигающие за толстыми линзами очков глаза, Харпер походила бы на затейливый надгробный памятник.

Шторм же, напротив, беспрестанно подпрыгивал на месте, напоминая бутылку, покачивающуюся на волнах, бутылку, которая светилась в ночи, словно неоновая реклама. На нем была немыслимая пуховая куртка — ярко-оранжевая с зелеными и лиловыми треугольничками, хаотически разбросанными на груди. «Нет, — размышляла Харпер, — на что он действительно похож, так это на прохудившийся воздушный шар». На груди у Шторма болтались на ремнях — крест-накрест — две фотокамеры, обе закутанные в полиэтиленовые пакеты. Если им повезет, следующий номер «Бизарр!» выйдет с фотографией девонширского монстра на обложке.

Шторм похлопывал себя ладонями по плечам, растирал розовые щеки и уши, которые плотно облегала шапочка вахтенного[8], и все подпрыгивал и подпрыгивал на одном месте, чтобы не замерзнуть на пронизывающем ветру.

— Я тебя умоляю, — буркнула Харпер, причем сделала это так, что ее губы даже не шевельнулись.

— Что-что? — стуча зубами выдавил Шторм.

Харпер раздраженно фыркнула и наконец сжалилась над ним.

— Ну хорошо, хорошо, так и быть. Я ее знаю — или по крайней мере знаю кое-что про нее.

— Ты имеешь в виду Софию? Софию Эндеринг?

— Собственно говоря, мне довольно много про нее известно. А что, она тебя заинтересовала?

— Меня? Да нет. Просто вдруг вспомнил. — Шторм отчаянно пытался унять выбиваемую зубами дробь. — Надо же о чем-то думать, пока мы здесь торчим.

Харпер решила не обращать внимания на явную ложь. Она неторопливо изучила взглядом простиравшийся перед ней безрадостный пейзаж: покосившиеся каменные плиты надгробий, заиндевелые склепы и на самой границе видимого мира расплывчатый силуэт церкви с зубчатыми стенами. За кладбищенскими пределами, за низкой каменной оградой, все тонуло в непроглядной снежной мгле.