Амитав Гош

Оружейный остров

Анне Надотти и Ирен Биньярди
Gun Island by Amitav Ghosh

Copyright © Amitav Ghosh 2019



© Александр Сафронов, перевод, 2023

© Андрей Бондаренко, оформление, 2023

© “Фантом Пресс”, издание, 2023



Часть первая. Оружейный Купец

Калькутта

Вся невидаль сих удивительных странствий в том, что на них подвигло слово, причем не какое-то экстравагантное, но самое заурядное, имеющее широкое хождение от Каира до Калькутты. Слово это – бандук, что во многих языках, включая мой родной бенгальский (или бангла), означает “огнестрельное оружие”. Оно, слово, не чуждо и английскому языку, ибо через британские колонии отыскало себе дорогу в “Оксфордский словарь”, где толкуется как “ружье”.

Однако в день начала странствий ничего стреляющего не было на горизонте, оружие даже не поминалось. И вот именно потому слово привлекло мое внимание, поскольку оно было составной частью прозвища “Бондуки Садагар”, что можно перевести как “торговец оружием”.

Оружейный Купец вошел в мою жизнь не в Бруклине, где я обитаю и работаю, но в городе, где я родился и вырос, – Калькутте (или Колкате, в его нынешнем официальном названии). В тот год, как и во многие другие, под предлогом деловой необходимости я провел там почти всю зиму. Моя профессия букиниста-антиквара, специализирующегося в восточных изданиях, требует частых разъездов, и поскольку в Колкате у меня есть небольшие апартаменты (выделенные мне сестрами в доме, который мы унаследовали от родителей), город этот стал моей второй базой для деловых операций.

Однако причиной моих ежегодных наездов была не одна работа: Колката служила мне убежищем не только от злобной холодрыги бруклинской зимы, но и от одиночества, которое с годами, невзирая на мою профессиональную успешность, стало просто невыносимым. А уж в тот год ощущение безысходности было особенно сильно, ибо внезапно рухнули многообещающие отношения: женщина, с которой я уже долго встречался, без всяких объяснений порвала со мной, заблокировав все наши обычные каналы связи. Это стало моим первым знакомством с “гостингом”[1], опытом в равной степени унизительным и болезненным.

С учетом моего шестидесятилетия, маячившего в не столь уж отдаленном будущем, я вдруг понял, что одинок как никогда. И потому отправился в Калькутту раньше обычного, подгадав своей приезд к сезонной миграции больших стай “заграничных” калькуттцев, которых холода в северных широтах заставляли, как и меня, встать на крыло и лететь на зимовку в родные края. Я знал, что повидаюсь с уймой друзей и родичей, что время пролетит в круговерти званых обедов, ужинов и свадебных застолий. Не скрою, мелькала мысль и о возможной встрече с женщиной, с которой я свяжу свою жизнь (такое и впрямь случалось со многими мужчинами моей меры зрелости).

Но конечно, ничего этого не произошло, хоть я не упускал возможности повращаться в определенных кругах и был представлен изрядному числу разведенок, вдов и прочих одиноких женщин соответствующего возраста. Порой я даже чувствовал, как разгораются угольки надежды, но затем в несчетный раз убеждался, что в английском языке вряд ли сыщется менее привлекательное для женщины слово, нежели “букинист”.

Время пролетело водопадом разочарований, и уже был совсем недалек день моего возвращения в Бруклин, когда я отправился на свое последнее светское мероприятие в Калькутте – свадьбу двоюродной племянницы.

Едва я прибыл к месту проведения торжества – душному клубу в колониальном стиле, как ко мне подвалил Канай Датт, мой дальний родственник.

Я ничуть не жалел, что уже давно не видел этого тщеславного болтуна и скороспелого всезнайку, который с помощью хорошо подвешенного языка и смазливой внешности, привлекавшей женщин, торил себе дорогу в свете. Обитая главным образом в Нью-Дели, он процветал в тепличной городской атмосфере, став этаким любимцем средств массовой информации: как ни включишь телевизор, Канай с пеной у рта разглагольствует в каком-нибудь ток-шоу. Он знал, как говорится, всех и вся, о нем часто писали в журналах, газетах и даже книгах.

Больше всего в нем раздражало то, что он всегда находил способ меня поддеть. Вот и нынче он начал с крученой подачи в виде моего детского прозвища Динуґ, от которого я давно отказался ради более американского на слух имени Дин.

– Поведай-ка мне, Дину, – сказал он после небрежного рукопожатия, – верно ли, что ты считаешь себя экспертом в бенгальском фольклоре?

Насмешка, слышавшаяся в вопросе, меня покоробила.

– Когда-то давно я занимался этой темой, – пробурчал я, – но не возвращался к ней с тех пор, как окончил академию и стал букинистом.

– Однако ты получил ученую степень, верно? – с неприкрытой издевкой уточнил Канай. – То есть формально ты эксперт.

– Я бы так себя не назвал…

– А скажи-ка мне, господин эксперт, – бесцеремонно перебил Канай, – слыхал ли ты о персонаже по имени Бондуки Садагар?

Он явно хотел меня удивить, в чем преуспел: имя это (Оружейный Купец) было мне совершенно незнакомо, и я даже счел его выдумкой.

– Что значит – персонаж? – спросил я. – Ты говоришь о каком-то фольклорном герое?

– Ну да, вроде Докхин Рая или Чанда Садагара…

Канай принялся перечислять известных персонажей бенгальского фольклора – Сатью Пир, Лакхиндара и прочих, не вполне богов, но и не простых смертных: подобно приливным отмелям в речной дельте, они появляются при слиянии разных течений. Порой в увековеченье их памяти возводят святилища, почти всегда они связаны с какой-нибудь легендой. И поскольку Бенгалия омывается океаном, зачастую мореплавание – важный элемент этих сказаний.

Самая знаменитая легенда – история о Чанде Садагаре, купце Чанде, который бежал за море, спасаясь от притязаний Манасы Дэви, повелительницы змей и прочих ядовитых тварей.

В детстве моем купец Чанд и его врагиня Манаса Дэви занимали столь же значительную часть моего мира фантазий, какую позже, когда я выучу английский и начну читать комиксы, займут Бэтмен и Супермен. В то время в Индии не было телевидения, и потому истории служили единственным развлечением детей. Если же рассказчик был бенгальцем, рано или поздно он добирался до легенды о купце и богине, возжелавшей его поклонения.

По-моему, история эта хороша тем, что в ней, как и в “Одиссее”, находчивый герой-человек противостоит гораздо более мощным силам, земным и небесным. Однако индийская легенда отличается от греческой поэмы, в которой герой благополучно возвращается к родным пенатам, – в свою брачную ночь сын купца Лакхиндар погибает от укуса кобры, и лишь усилиями его добродетельной супруги Бехулы душа юноши возвращается из царства мертвых, а в схватке купца с богиней достигнуто зыбкое примирение.

Я не помню, когда впервые услышал эту историю и кто ее поведал, но благодаря многократным повторениям она глубоко проникла в мое сознание, о чем я даже не подозревал. Некоторые легенды, подобно определенным организмам, обладают особой живучестью, позволяющей им пережить другие истории; сказ о купце и богине очень древний, и он, я полагаю, наделен этим свойством, ибо способен выбираться из периодов долгой дремы. Во всяком случае, когда я, двадцатилетний студент, недавно прибывший в Америку, выискивал тему научной работы, история о купце растопила вечную мерзлоту моей памяти и вновь всецело завладела моим вниманием.

Читая многочисленные эпические поэмы, излагающие историю купца, я понял, что в культуре Восточной Индии легенда занимает место, удивительно схожее с ее нишей в моем сознании. Истоки легенды можно проследить до самого младенчества бенгальской памяти – навеянная конкретными историческими фигурами и событиями, она, вероятно, родилась в гуще коренного народа, населяющего данный регион (по сей день массовое сознание связывает места археологических раскопок в Ассаме, Западной Бенгалии и Бангладеш с семьей купца). И в народной памяти легенда как будто проходит через разные жизненные циклы: то столетьями дремлет, то вдруг оживает в новой волне пересказов, в которых чуть меняется сюжет, а знакомые персонажи выступают под иными именами.

Несколько таких поэм считаются классикой бенгальской литературы, и одна из них – шестисотстраничное произведение на старобенгальском – стала темой моей научной работы. Традиционно считалось, что текст был создан в четырнадцатом веке, но, разумеется, общепринятое мнение – наилучший раздражитель для честолюбивого ученого, а потому в своей работе я оспаривал этот взгляд и, приводя содержащиеся в поэме детали (например, упоминание картофеля), утверждал, что свой окончательный вид она обрела гораздо позже. Возможно, заявлял я, последний вариант уже иного авторства появился в семнадцатом веке, много позже того, как португальцы ознакомили Азию с овощами из Нового Света.

Далее я доказывал, что жизненные циклы легенды – оживление после долгой спячки – соотносятся с периодами экономических подъемов и спадов, происходившими в семнадцатом веке, когда в Индии возникали первые европейские колонии.

Я думаю, эта финальная часть моей работы наиболее впечатлила экзаменаторов (не говоря уж о журнале, опубликовавшем статью, в которой я суммировал свои доводы). Оглядываюсь назад, и меня изумляет не юношеская гордыня, сподобившая на все эти аргументы, но моя тупость, не позволившая понять, что выводы, к которым я пришел, применимы и к существованию легенды в моей собственной памяти. Я не задался вопросом, не потому ли она возникла в моих мыслях, что в то время я продирался сквозь самые вихревые годы своей жизни, пытаясь отойти от двойного потрясения: смерти моей возлюбленной и переезда, произошедшего благодаря чуду стипендии, из раздираемой распрями Калькутты моей юности в безмятежный университетский городок американского Среднего Запада. Когда это время наконец-то минуло, я был полон решимости больше никогда не изведать подобного сумбура. Я не жалел усилий ради тихой, умеренной, бессобытийной жизни и вполне в том преуспел, а потому в тот день, когда на калькуттском свадебном застолье Садагар в личине Оружейного Купца вновь возник в моей жизни, мне и в голову не пришло, что моему тщательно спланированному умиротворению может наступить конец.

– Ты ничего не напутал с именем? – усомнился я. – Может, ослышался или еще что?

Но Канай твердо стоял на своем, уверив, что Оружейного Купца помянул осознанно.

– Тебе, конечно, известно, что в нашем фольклоре персонаж, которого называют Купец, появляется под самыми разными именами, – сказал он в своей противно снисходительной манере. – Иногда истории связаны с определенными местами, и у меня такое ощущение, что легенда о Бондуки Садагаре вышла из здешних краев.

– Почему?

– Потому что она связана с дхаамом, святилищем, в Сундарбане[2].

– Где? – Мысль о святилище, укрытом в облюбованном тиграми мангровом лесу, показалась до того нелепой, что я рассмеялся. – Зачем кому-то строить дхаам на болотах?

– Наверное, затем, – невозмутимо ответил Канай, – что для всякого бенгальского купца нет иного пути к морю, как через Сундарбан. Это рубеж, где лицом к лицу встречаются коммерция и глушь, где идет война между наживой и природой. Есть ли лучшее место для святилища в честь Манасы Дэви, нежели кишащий змеями лес?

– Но хоть кто-нибудь его видел? – спросил я.

– Мне не довелось, а вот моя тетушка Нилима там побывала.

– Ты говоришь о Нилиме Бозе?

– О ней самой. Она-то и рассказала мне о Бондуки Садагаре и святилище. Тетя прослышала, что ты в Колкате, и просила передать: она будет рада, если ты ее навестишь. Ей далеко за восемьдесят, она прикована к постели, но разум ее по-прежнему ясен. Тетушка хочет поговорить с тобой о святилище, она полагает, тебя это заинтересует.

Я помешкал.

– Не знаю, сумею ли выкроить время. Днями я возвращаюсь в Нью-Йорк.

Канай пожал плечами:

– Дело твое. – Он дал мне визитку, на которой перед тем записал имя и номер телефона.

Взглянув на карточку, я ожидал увидеть имя его тетки, но там значился кто-то другой.

– Пия Рой. Кто это?

– Приятельница. Американка бенгальского происхождения, преподает где-то в Орегоне. Зиму она, как и ты, проводит здесь и обычно квартирует у моей тетушки. Сейчас она там и устроит вашу встречу с тетей, если надумаешь. Позвони ей. Я думаю, ты не пожалеешь, Пия женщина интересная.



Имя тетушки Каная придало вес тому, что поначалу выглядело байкой. Над историей от Нилимы Бозе глумиться не следовало: авторитет личности, которую обхаживали политики, почитали благотворители, принимали с распростертыми объятьями спонсоры и превозносила пресса, был непререкаем.

Происходя из рода богатых калькуттских законников, Нилима бросила вызов семейству, выйдя замуж за обнищалого школьного учителя. Было это в начале пятидесятых годов, после бракосочетания молодожены перебрались в Лусибари, городок на краю Сундарбана. Через несколько лет Нилима основала женское общество, которое переросло в Фонд Бадабон, одну из самых уважаемых в Индии благотворительных организаций. Ныне фонд управлял широкой сетью бесплатных больниц, школ, амбулаторий и мастерских.

В последние годы информацию о деятельности Нилимы я получал в основном через групповой чат дальних родственников; личные наши встречи имели место очень давно – во времена моей ранней юности пути наши раз-другой пересеклись на семейных сборищах. За давностью лет я был удивлен и даже немного польщен тем, что Нилима меня помнит. В таких обстоятельствах, сказал я себе, было бы невежливо не позвонить по номеру, полученному от Каная.

На другой день я набрал этот номер, и мне ответил женский голос с безошибочно американским выговором. Пия явно ожидала моего звонка, ибо с места в карьер сказала:

– Здравствуйте. Вы мистер Датта?

– Да, только, пожалуйста, называйте меня Дин, это уменьшительное от Динаната.

– А я – Пия, что уменьшительное от Пияли. – Говорила она отрывисто, резковато и вместе с тем дружелюбно. – Канай сказал, что вы можете позвонить. Нилима-ди о вас спрашивала. Ну как, вы сумеете ее навестить?

Прямота и серьезность ее выглядели притягательно. Я вспомнил характеристику, данную ей Канаем – “Пия женщина интересная”, и мне вдруг стало крайне любопытно. Забыв о приготовленных отговорках, я сказал:

– Я охотно повидаюсь с ней. Только лучше не затягивать, поскольку через пару дней я отбываю в Штаты.

– Минутку, я перемолвлюсь с Нилимой-ди. – Возникла пауза, потом Пия вернулась на линию. – Вы смогли бы прийти сегодня?

На утро я запланировал много разных дел, но все они вдруг показались неважными.

– Да. Если удобно, я буду у вас через час.



Пия назвала адрес фамильного особняка, расположенного в Баллигандж-Плейс, одной из самых шикарных окрестностей Колкаты. В этом доме я не бывал давно, но хорошо помнил, как приходил туда вместе с родителями.

Выйдя из такси, доставившего меня по адресу, я обнаружил, что старого дома больше нет – как и многие другие роскошные особняки, его снесли, заменив современным многоквартирным строением, в котором места хватало всем наследникам, претендовавшим на семейную недвижимость.

В новом здании, выдержанном в необычном стиле, двери лифта и всех апартаментов имели изящные “дизайнерские” штрихи. Исключение составляло лишь одно жилье, где на двери без всяких украшательств была табличка “Нилима Бозе, Фонд Бадабон”.

На мой звонок дверь открыла стройная невысокая женщина с легкой проседью в коротко стриженных волосах. Джинсы и майка подчеркивали ее мальчишеский облик, в котором все было ладно и невелико, кроме больших глаз, казавшихся еще крупнее из-за белков, очень ярких на фоне смуглой шелковистой кожи. Лицо без всякой косметики и каких-либо украшений. Лишь проколотая ноздря извещала о некогда носимой вставке.

– Здравствуйте, Дин. Я Пия, – сказала женщина, пожимая мне руку. – Входите, Нилима-ди вас ждет.

Перешагнув порог, я понял, что апартаменты поделены на две части, переднюю из которых занимает контора фонда, озаренная светом дюжины мониторов. Серьезные юноши и девушки, сосредоточенно работавшие за компьютерами, даже не взглянули на нас, когда мы проследовали в жилую часть.

Пия провела меня в опрятную, залитую солнцем комнату. Обложенная подушками и по грудь укрытая одеялом, Нилима возлежала на удобной кровати. И вообще миниатюрная, она как будто усохла с тех пор, как я видел ее последний раз. Но округлое лицо с ямочками на щеках и искристые глаза за стеклами очков в металлической оправе ничуть не изменились.

Пия подставила стул к кровати.

– Я вас оставлю. – Она ласково похлопала старуху по руке. – Не утомляйтесь, Нилима-ди.

– Не стану, дорогая, – сказала Нилима по-английски. – Обещаю.

Улыбаясь, она проводила взглядом Пию и перешла на бенгальский:

– Такая милая девочка. И сильная. Не знаю, что бы я без нее делала.

Я подметил, что в ее бенгальском появились просторечные нотки сельчан Сундарбана. Английский же ничуть не утратил былой аристократичной плавности.

– Нынче фондом управляет она, – продолжила Нилима. – Счастлив день, когда Пия приехала в наши края.

– Много времени проводит она в Сундарбане? – спросил я.

– О да, в каждый свой приезд оттуда почти не вылезает.

Оказалось, Пия занимается морской биологией, что и привело ее в Сундарбан. Нилима дала ей жилье и поддержала ее исследования. Постепенно Пия все больше занималась делами фонда.

– Она проводит здесь каждый свой отпуск, – сказала Нилима. – Приезжает летом и зимой при первой возможности.

– Вот как? Значит, у нее нет семьи? – Я постарался не выглядеть чрезмерно любопытным.

Нилима окинула меня лукавым взглядом.

– Она не замужем, если тебя интересует это.

Я отвел глаза, наигрывая безразличие.

– Но что-то вроде семьи у нее есть. Пия приютила вдову и сына местного крестьянина, который погиб, сопровождая ее в экспедиции. Она всеми силами помогала Мойне, вдове, вырастить мальчика. – Нилима помолчала и поправилась: – Во всяком случае, пыталась помочь… – Старуха вздохнула и тряхнула головой, словно вспомнив о причине моего визита. – Я разболталась, а ты ограничен временем.

По правде, мне так хотелось узнать о Пие больше, что я ничуть не возражал против болтовни на сию тему. Но сказать о том я не мог, а потому достал из кармана маленький диктофон, который обычно брал с собой, отправляясь на поиски антиквариата.

– Ты собираешься записывать? – удивилась Нилима.

– Привычка. Я неисправимый секретарь и архивариус. Не обращайте внимания на машинку, это пустяки.



Нилима знала точно, когда впервые услышала об Оружейном Купце. Дату она записала в гроссбухе с ярлыком “Отчет о ликвидации последствий циклона 1970 года”. Книга эта, доставленная из архива фонда, лежала на прикроватной тумбочке. Раскрыв ее, Нилима показала мне запись на бенгальском, сделанную вверху страницы: “Бондуки Садагарер дхаам” (Святилище Оружейного Купца). Ниже стояла дата: “20 ноября 1970 г.”.

Восемью днями ранее (если уж точно, 12 ноября 1970 года) над бенгальской дельтой пронесся циклон четвертой шкалы[3], обрушившийся на индийскую провинцию Западную Бенгалию и страну под тогдашним названием Восточный Пакистан (через год она станет новым государством Бангладеш). В ту пору местным ураганам имен не давали, но циклон семидесятого года станет известен как Бхола.

Что касаемо причиненного им ущерба, тайфун был самым губительным стихийным бедствием двадцатого столетия: по осторожным подсчетам, он унес триста тысяч жизней, однако истинное число жертв, скорее всего, приближается к полумиллиону. Очень сильно пострадал Восточный Пакистан, где в то время политическая напряженность достигла точки кипения. Вялый отклик Западного Пакистана на катастрофу спровоцировал войну за независимость, окончившуюся созданием Бангладеш.

В Западной Бенгалии удар циклона принял на себя Сундарбан. Лусибари, остров, где обитала Нилима с мужем, подвергся большим разрушениям: на огромной части его штормовая волна смыла все дома и прочие строения.

Однако урон этот был лишь бледной тенью того, что претерпели острова и поселения южнее. Об этом Нилима узнала позже из рассказа своего знакомца, юного рыбака Хорена Наскара, который был в море и собственными глазами видел разгул стихии.

Поведанное рыбаком подтолкнуло Нилиму к созданию команды добровольцев по сбору и распределению гуманитарной помощи. В нанятой лодке, которой правил Хорен, она вместе с помощниками развозила продукты и вещи по прибрежным деревням.

Всякий раз глазам представала ужасная картина: деревеньки, до основания разрушенные волной, догола ободранные деревья, плавающие в воде трупы, объеденные зверями, обезлюдевшие селения. Ситуация усугублялась нескончаемым потоком беженцев из Восточного Пакистана, которые, спасаясь от беспорядков на родине, пересекали границу с Индией. Через некоторое время поток превратился в потоп, принесший множество голодных ртов в край, в котором и без того уже была отчаянная нехватка еды.

Однажды утром Хорен направил лодку к той части Сундарбана, где полноводная река Раймангал служила рубежом двух государств. Обычно Нилима избегала тех мест, печально известных контрабандистами и мощными течениями, заставлявшими неумышленно нарушать границу.

Не без труда Хорен держался ближе к индийскому берегу, и вскоре впереди показалась песчаная коса, на которой некогда стояла деревня. Сейчас от поселения осталось лишь несколько покривившихся столбов, все до последнего строения были смыты волной, сопровождавшей циклон.

Заметив людей, Нилима велела причалить к берегу. По виду деревни она предположила, что многие жители погибли или искалечены, однако ее ждала неожиданность: никто не пострадал, мало того, крестьяне умудрились сохранить свои пожитки и запасы провианта.

Чему же они обязаны таким везением?

Ответ поразил: сие чудо, сказали сельчане, сотворила Манаса Дэви, богиня змей и покровительница близлежащего дхаама.

Когда небеса потемнели, возвещая прибытие шторма, в святилище ударил колокол. Жители кинулись в его укрытие, прихватив с собою еду и вещи, какие могли унести. Стены и крыша святого места не только уберегли их от бури, но затем послужили пристанищем, обеспечившим чистой колодезной водой – редчайшим благом в Сундарбане.

Нилима захотела увидеть святилище, и крестьяне сопроводили ее к невысокому взгорку, прилично отстоявшему от берега и окруженному густыми мангровыми зарослями.

Собственно строение, возле которого слонялась уйма людей и высились груды их пожитков, ей помнилось смутно. В памяти остались изогнутая крыша, похожая на перевернутую лодку, и высокие стены, очертаниями напоминавшие знаменитые храмы Бишнупура.

Нилима спросила, нельзя ли ей поговорить со смотрителем святилища. Через некоторое время к ней подошел седобородый мусульманин в белой тюбетейке. Из беседы с ним Нилима узнала, что он лодочник-маджхи, родом с другого берега реки Раймангал. Мальчишкой он иногда подсоблял семейству индийских гаянов, сказителей, которые ухаживали за святилищем и сберегали панчали, эпическую песнь о событиях легенды, изустно передавая ее из поколения в поколение. С годами семейство выродилось, и его последний член перед смертью попросил лодочника взять на себя заботу о святилище. Было это давно, за десятилетие до раздробления индийского субконтинента в 1947-м; с тех пор лодочник присматривает за дхаамом, ставшим его домом, в котором он живет с женой и сыном.

Не странно ли ему, мусульманину, спросила Нилима, быть смотрителем святилища в честь индийской богини? Дхаам почитают все, независимо от религии, сказал лодочник. Индусы верят, что он под надзором Манасы Дэви, а мусульмане считают его местом обитания джиннов, которых оберегает магометанский пир, святой, по имени Ильяс.

Но кто и когда построил святилище?

Лодочник замялся. Он плохо знал легенду, помнил лишь пару-другую отрывков.

Нет ли ее письменной версии? – спросила Нилима. Нет, сказал лодочник, такова была воля Оружейного Купца, чтобы сказание передавалось только изустно. К сожалению, лодочник его так и не заучил, память держала лишь несколько строф.

Сдавшись уговорам, он прочел пару строчек, которые накрепко засели в памяти Нилимы, ибо походили на чрезвычайно любимые ею стишки-нескладушки.

Колкатаей токхон на чхило лок на маканБанглар патани токхон нагар-э-джахан.Калькутта была ни кола ни двора,Но порт великий был столицей мира.

Глянув на меня, Нилима смущенно рассмеялась, словно устыдившись того, что потчует собеседника этакими глупостями.

– Бессмыслица, верно? – сказала она.

– Пока не ясно. Рассказывайте дальше.

Нилима наседала с расспросами, но лодочник все больше замыкался, ссылаясь на свое неведение и уверяя, что большинству людей смысл легенды недоступен. Однако Нилима не отставала, сумев выудить сюжетную канву, оказавшуюся весьма схожей с историей купца Чанда.

Как и тот, состоятельный Оружейный Купец прогневил Манасу Дэви своим отказом поклоняться ей. Измаявшись от нашествия змей, засухи, голода, бурь и других бедствий, он, спасаясь от гнева богини, бежал за море и укрылся в краю, где не водились змеи. Называлось то место Бондук-двип, Оружейный остров.

Нилима прервала рассказ и спросила, знакомо ли мне это название.

– Никогда не слышал. – Я покачал головой. – Похоже на волшебную страну из народных сказок.

– В легенде поминались и другие названия, да только я их запамятовала, – покивала Нилима.

Однако и на острове не было спасения от Манасы Дэви. Образ богини, как-то раз проступивший с книжной страницы, уведомил беглеца, что у нее глаза повсюду. На ночь Купец заперся в комнате с железными стенами, но даже это не помогло: его ужалила крохотная ядовитая тварь, проникшая в дом сквозь трещину в стене. Еле-еле оправившись от укуса, Купец бежал с острова, но в море его корабль захватили пираты. Они держали пленника в подземелье, а потом повезли на Схикол-двип, Цепной остров, чтобы продать в рабство. И вновь возникла Манаса Дэви. Поклоняйся мне и построй святилище в мою честь, сказала богиня Купцу, тогда станешь свободен и богат.

Бедолага наконец сдался и принес клятву возвести храм во славу богини, пусть только она поможет ему вернуться на родину. Тотчас оковы его спали и свершилось чудо: корабль заполонили всевозможные морские и небесные твари. Пока пираты от них отбивались, пленники захватили корабль со всем награбленным добром. Получив свою долю добычи, Купец смог направиться в родные края. По дороге он выгодно торговал и в Бенгалию вернулся богачом. Удивительная история наградила его прозвищем Бондуки Садагар, давшим имя и святилищу.



– Ну вот вроде и все. – Нилима пожала плечами. – Лодочник ничуть не удивился моим словам о том, что это какая-то невнятица: “А что я говорил? Легенда полна секретов, недоступных тому, кто не знает их смысла”. Он помолчал и добавил: “Возможно, в свое время кто-нибудь их поймет, и тогда ему откроется мир, незримый для нас”. Не знаю почему, но история эта засела у меня в голове. – Нилима иронично усмехнулась. – Не давала мне покоя, требовала в ней разобраться. Однако потом за всеми делами она как-то забылась и только вот недавно, когда я читала материалы о циклоне семидесятого года, вдруг опять всплыла в памяти.

– Вы побывали в святилище лишь однажды? – спросил я.

– Да, то был единственный раз. Потом я еще видела храм издали, но недостаток времени не позволил сделать остановку. Было это лет десять тому назад. Я надеюсь, святилище пока цело, но поди знай, сколько еще оно просуществует? То и дело море поглощает острова Сундарбана, они исчезают прямо на глазах. Вот почему я считаю необходимым хоть как-то запечатлеть этот храм; насколько я понимаю, он – значительный исторический памятник.

– Вы пытались связаться с индийским археологическим надзором? – спросил я, выказывая участие.

– Я им писала, но контора не проявила никакого интереса. – Нилима глянула на меня и улыбнулась, явив ямочки на щеках. – И тогда я подумала о тебе.

– Вот как? – опешил я. – Почему?

– Ты же увлекаешься древностями, верно?

– Да, но совсем иного рода. Я имею дело со старинными книгами и рукописями, часто разъезжаю по библиотекам, музеям и старым дворцам, однако я далек от археологии.

– Ну, может, хотя бы взглянешь на то место?

Я не отказался сразу и наотрез лишь потому, что не хотел выглядеть неучтивым. В тот момент поездка казалась мне невозможной, ибо в конце недели я отбывал в Нью-Йорк и даже составил график деловых встреч на много дней вперед. И самое главное, меня отнюдь не прельщали мангровые леса на болотах.

Ища отговорку, я промямлил:

– Вряд ли выкрою время, никак нельзя пропустить мой рейс…

Однако Нилима была не из тех, кто сдается легко.

– Это не потребует много времени, – возразила она. – Ты обернешься за один день. Я охотно все устрою.

Я выискивал способ вежливо отказаться, и тут в комнату вошла Пия. Нилима, не мешкая, взяла ее в союзники:

– Скажи ему, Пия, что поездка к святилищу будет недолгой. Он боится опоздать на свой рейс в Америку.

Пия спросила, в котором часу вылет, и заверила:

– Не волнуйтесь, вы вполне успеете.

– Точно ли?

– Точнее не бывает, – сказала Пия и огорченно добавила: – Я бы с радостью составила вам компанию, но не смогу. К сожалению, я уезжаю на конференцию в Бхубанешваре и вернусь только на следующей неделе. Если все же надумаете поехать, я пригляжу, чтобы о вас позаботились.

Улыбка ее поколебала мою решимость.

– Хорошо, я подумаю, – сказал я и, сунув диктофон в карман, попрощался с Нилимой.

Пия провела меня в соседнюю комнату, где представила дородной густобровой даме в сине-белом сари, то бишь форме сиделки.

– Познакомьтесь с Мойной Мондал, любимой нянечкой Нилимы. – Пия обняла даму за плечи. – За эти годы мы с ней сроднились, точно сестры. Если решите поехать, Мойна легко и просто все организует, избавив вас от всяческих хлопот.

Она говорила так бодро и уверенно, что я уж было дал согласие, однако что-то меня удержало.

– Мне нужно кое-что проверить, – сказал я. – Ничего, если я свяжусь с вами завтра утром?

– Конечно. Спешить некуда.

Чинта

Когда я покидал апартаменты Нилимы, в голове моей царил сумбур. Разумная, практичная и осторожная часть меня была категорически против поездки. В дороге я всегда жутко нервничаю, и риск опоздать на рейс населял паникой. Кроме того, я не надеялся обнаружить что-нибудь для себя интересное с профессиональной точки зрения: если в святилище что и было ценного, оно, конечно, давно сгинуло.

Однако вот, Пия. Что-то в ней напомнило мне Дургу, мою давнюю первую любовь. Сходство было не столько во внешности, сколько в повадке и взгляде – угадывались идеализм и целеустремленность, свойственные моей былой возлюбленной.

Я чувствовал, что охотно пустился бы в путь, если б меня сопровождала Пия. И это пугало, усиливая мое смятение. Не так давно мой бруклинский психотерапевт сказала, что я пребываю в крайне уязвимом состоянии и склонен к самообману в том, что касается отношений, не имеющих ни малейшей перспективы. В вашем положении, предостерегла она, особо опасно увлекаться недосягаемыми женщинами, которым вы не пара. Ни к чему вам очередная неудача.

Слова эти гулким эхом звучали в голове, покуда я добирался до своей квартиры.

К концу дня я почти твердо решил, что никуда не поеду. Однако тем вечером одна из моих сестер пригласила меня на ужин, и я, придя к ней, застал все ее семейство от мала до велика прикованным к телевизору. И что же, вы думаете, они смотрели? Дико осовремененную версию легенды о Манасе Дэви. Мне пояснили, что сейчас это самая популярная программа на местном телеканале. История Купца явно переживала очередное возрождение не только в моей голове, но и в культуре вообще.

Мысль эта меня обеспокоила.

Позже, когда я, вернувшись к себе, наводил порядок на столе, на глаза мне попался диктофон. Я хотел удалить беседу с Нилимой, но случайно нажал не ту кнопку и включил воспроизведение. Я рассеянно слушал запись до того момента, когда Нилима прочла стихотворные строки:

Калькутта была ни кола ни двора,Но порт великий был столицей мира.

И что-то в них привлекло мое внимание. Я нажал кнопку паузы, затем еще несколько раз прослушал этот кусок.

Сперва строчки показались бессмысленными, но потом, вслушавшись, я вдруг понял, что их размер и ритм соответствуют одному особенному жанру народных сказаний, одарившему ценными историческими открытиями. Интересно, что лодочник произнес эти строки в ответ на вопрос Нилимы о времени постройки святилища. Не пытался ли он обозначить дату или эпоху?

Общеизвестно, что подобные сказания зачастую умышленно загадочны. Хотя в данном случае первая строчка не столь уж таинственна – она, видимо, подразумевает, что святилище было построено еще до основания Калькутты в 1690 году.

А что насчет второй, более загадочной строки?

Слова “порт великий” явно отсылали к предшественнику Калькутты, главному урбанистическому центру Бенгалии. Никакого сомнения, что речь о Дакке, нынешней столице Бангладеш.

Однако титул “столица мира” не вписывался в контекст, я не знал случаев, когда словосочетание нагар-э-джахан на персидском или урду применялось бы к Дакке. Как же оно сюда пробралось?

И тут меня осенило, что и во второй строчке, возможно, зашифрована дата.

Так вышло, что корни моей семьи уходят в ту часть бенгальской дельты, которая сейчас именуется Бангладеш; после расчленения субконтинента предки мои перебрались в Индию, но прежде долго жили в Дакке. Я силился вспомнить рассказы о своих пращурах, как вдруг у меня промелькнула одна мысль. Я открыл ноутбук и сделал запрос в поисковой строке.

Через пару секунд был дан ответ.

Вот какой: Дакка считалась столицей Бенгалии, входившей в состав империи Великих Моголов. Во времена правления четвертого падишаха Джахангира (Покорителя мира) столица была переименована в его честь и называлась Джахангир-нагар.

Так, возможно, нагар-э-джахан – это игра слов, зашифрованная отсылка к Дакке семнадцатого столетия?

Если так, то, выходит, святилище было построено в период между 1605-м, годом восшествия на престол падишаха Джахангира, и 1690-м, датой основания британцами Калькутты.

После сего вывода и все другое вроде как встало на свои места. Скажем, явное влияние фарси, заметное в двустишии, объяснялось тем, что в семнадцатом веке бенгальский язык впитал много слов и выражений из персидского, арабского, а также португальского и голландского языков.

Дата постройки между 1605-м и 1690-м подкреплялась еще одной деталью из рассказа Нилимы: святилище напомнило ей храмы Бишнупура. А именно в то время в Бенгалии процветал архитектурный стиль, удачно повенчавший исламские и индуистские мотивы.

Заманчиво выглядела и неоднократно повторяющаяся тема бандука – слова, заимствованного бангла из персидского и арабского языков. Ну да, ведь моголы были знаменитой “пороховой империей”. Подобно своим современникам, турецким оттоманам и иранским сефевидам, они удерживали власть силой оружия. Вполне возможно, что святилище Оружейного Купца – этакое народное увековеченье той поры.

Гипотеза казалась любопытной, однако не настолько, чтобы ради нее совершить хлопотную и рискованную поездку в Сундарбан.



Решив с этим, я обратил мысли к своей иной, бруклинской ипостаси и потому отнюдь не случайно надумал проверить, не разрядился ли мой американский мобильник. В Индии я всегда пользовался местной сим-картой и другим аппаратом, а тот телефон лодырничал, лежа на письменном столе.

Включив его, я увидел, что батарея и впрямь почти разрядилась. Порывшись в ящиках, я отыскал зарядное устройство и подсоединил его к розетке. Затем пролистал приложения и обнаружил, что за все время моей отлучки ни одна живая душа (роботы не в счет) мне не звонила и не писала.

Размышляя над этим, я переполнялся неизбежной в таких случаях обидой, но тут вдруг телефон озарился, точно раздумавший умирать уголек, и через мгновенье заголосил, да так пронзительно, что бездомная кошка, оравшая за окном, бросилась наутек.

Я же вздрогнул и замер, уставившись на экран. Телефон трезвонил, а изумление мое нарастало, ибо вызов исходил с итальянского номера, от моей давней подруги или, скорее, наставницы, профессора Джачинты Скьявон. Я вспомнил, что год назад Чинта, как называли ее друзья, захворала. От нее уже давно не было вестей, и я боялся, что ей стало хуже.

Однако звучный голос ее был, как всегда, бодр и весел:

– Caro! Come stai?[4]

– Прекрасно, Чинта, – сказал я удивленно. – Как ты? Как здоровье?

– Отменное, tutto a posto[5].

– Замечательно. Ты где?

– В Венеции. Сижу в аэропорту.

– Куда собралась?

– В Гейдельберг, на конференцию. Я, видишь ли, основной докладчик.

Пояснение было излишним, это само собой разумелось. Чинта была звездой на любой конференции, какой удавалось ее заполучить. Корифей в своей области (история Венеции), она училась с такими величинами, как Фернан Бродель и Шломо Дов Гойтейн[6], и бегло говорила на всех основных языках Средиземноморья. Мало кто мог сравниться с Чинтой в эрудиции и известности, и потому было трогательно и даже чуть забавно видеть, что слава не заглушила в ней ручеек несуразного тщеславия, одну из ее наиболее обаятельных черт.

– А ты? – спросила она. – Dove sei?[7]

– В Калькутте. В своей спальне. Помнишь ее?

– Certo, caro![8] – Голос ее потеплел. – Разве такое забудешь? А эта штука все еще там? Как ее, голландская баба?

– Голландская жена. – Я помнил, как развеселило ее английское название длинных подушек-валиков, обожаемых бенгальцами. – Пришлось от нее избавиться, всю ее побила моль. Теперь я один-одинешенек.

– Но ты здоров?

Беспокойство, проскользнувшее в ее голосе, меня озадачило.

– Вполне. Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю, caro… Сейчас мне привиделся сон…

– В аэропорту? – Я недоверчиво хмыкнул.

– Beh![9] Ничего удивительного. Я в уютном зале, в удобном кресле, мой рейс отложили из-за какого-то наводнения. Пока я жду, милый молодой cameriere[10] приносит мне бокалы с просекко, понимаешь?

– Понимаю.

Я легко мог представить эффектное появление Чинты в зале, когда все взгляды обратились на высокую широкоплечую даму, отмечая ее мерцающие темные глаза и копну белокурых волос, ниспадающих на плечи в стиле кинозвезд былых времен. Всякий знающий Чинту не усомнился бы в том, что все тамошние camerieri, подающие бокалы с просекко, гурьбой кинулись к ней, едва она опустилась в кресло.

– Ну и вот, caro, я задремала, и перед глазами моими возникло видение… даже не знаю, что это было – сон или воспоминание. С возрастом, знаешь ли, уже не отличаешь сны от воспоминаний.

– Так что тебе привиделось?

– Я увидела тебя перед большим шатром, похожим на цирковой. Внутри было много людей, они смотрели какое-то spettacolo[11] – не знаю, что именно… Ты можешь это объяснить?

Я поскреб голову.

– Кажется, я что-то вспоминаю: твой первый приезд в Калькутту. Когда это было?

– Лет двадцать назад. Или двадцать пять.

– В общем, очень давно. Мы пошли в Индийский музей, что в районе Чоуринги, а потом ты захотела прогуляться по Майдану, помнишь? Это огромный парк в центре города. Ты заметила большой шатер, где шла джатра, фольклорное музыкально-танцевальное представление. Ты заинтересовалась, и мы постояли у входа, глянув на действо.

– Да, я помню!

Мне показалось очень странным, что Чинта, сидя в аэропорту, вдруг вспомнила столь пустячный, проходной момент.

– Мы смотрели-то всего пару минут. Удивительно, что через столько лет ты вспомнила именно это.

– È vero[12]. – Чинта как будто и сама была слегка озадачена. – Не понимаю, отчего это вдруг показалось столь важным. Прости, я тебя не разбудила?

– Нет-нет, очень рад тебя слышать.

– И я тебя, – поспешно сказала она. Я понял, что она в замешательстве и хочет поскорее закончить разговор. – Чао, дорогой! Скоро поговорим. Tanti baci![13]

Взбаламученный этим внезапным звонком, я улегся в постель и постарался припомнить тот давний день, когда мы с Чинтой гуляли по Майдану. Несмотря на все потуги, ничего примечательного, из-за чего тот эпизод запечатлелся в ее подкорке, не вспомнилось.

И тут мне пришла мысль. Вполне возможно, что я, завзятый архивариус, описал тот день в своем дневнике. Если так, отыскать запись будет нетрудно, ибо все свои бумаги я хранил в проржавевшем железном ящике, служившем мне репозиторием.

Свесившись с кровати, я вытянул на свет божий этот ящик, исторгнувший клуб пыли, и откинул скрипнувшую петлями крышку, с которой просыпалось семейство жуков-долгоносиков. Весь мой архив, рассортированный, снабженный ярлыками и припудренный пылью, был на месте.

Вот и она, книжица в красновато-коричневом переплете. Запись, сделанная в день приезда Чинты, которую я встретил в аэропорту, содержала детали ее перелета. А вот что было на следующий день: “Экскурсия по старой Калькутте, посещение Индийского музея. Вопреки моим ожиданиям, иллюминированная Парк-стрит не заинтересовала гостью. Она предпочла прогулку по Майдану. Там шла джатра, о чем извещала большая афиша, привлекшая ее внимание: женщина, обвитая змеями, Манаса Дэви”.

И тогда накатили воспоминания.



Годом раньше мы познакомились в Соединенных Штатах. Мне уже перевалило за тридцать, Чинта была на десять лет старше. Недавно я получил работу в библиотеке Средне-Западного университета, по окончании которого защитил ученую степень (разумеется, я подавал заявления на всевозможные преподавательские должности, но безуспешно – похоже, Америка не особо нуждалась в специалистах по бенгальскому фольклору раннего нового времени).

Уже тогда Чинта по всем статьям была видной личностью. Эффектная умница, она считалась уважаемым историком, который опубликовал авторитетное исследование о Венецианской инквизиции. Однако известность ей принес не только научный труд, своей славой (возможно, скандальной) она была обязана личной трагедии, которую пережила в софитах публичного внимания.

В двадцать пять лет Чинта закрутила роман с редактором крупной итальянской газеты, мужчиной гораздо старше ее. Он бросил жену, Чинта родила ему дочь. Они были безоговорочно счастливы, Чинта работала над своей первой книгой и растила малышку Лючию.

Книга вышла в свет, когда девочке исполнилось двенадцать; вскоре Чинту пригласили на конференцию в Зальцбурге. Они с мужем решили превратить поездку в семейный отдых, первой улетела Чинта, через пару дней на машине за ней последовали муж, поклонник скоростных автомобилей, и дочка. При переезде через Доломитовые Альпы у машины отказали тормоза, и “мазерати” рухнул с крутого горного склона.

Уже того, что несчастье произошло со знаменитым журналистом, хватило бы, чтоб всколыхнуть итальянскую публику. Но неясные обстоятельства породили подозрение в злодействе, и история вышла на первые полосы всех мировых газет.

Незадолго до этого муж Чинты выпустил серию разоблачительных статей о мафии. После его гибели возникли слухи, что он стал жертвой заказного убийства. В результате дело обсуждалось в итальянском парламенте, было назначено расследование. Волей-неволей Чинта очутилась в водовороте нежеланной шумихи и в конце концов была вынуждена, взяв академический отпуск, бежать от папарацци в Америку.

Я и мои библиотечные коллеги следили за этой историей, разворачивающейся на страницах желтой прессы. О точном месте убежища Чинты мало кто знал, а потому нас ошеломило известие, что она обитает неподалеку и обратилась к директору библиотеки с просьбой о разрешении пользоваться отделом редких книг (в котором имелось солидное собрание исторических документов, переданное в дар итальянским ученым, еще довоенным иммигрантом).

Разрешение выдали тотчас, и в день первого появления Чинты в библиотеке вряд ли нашелся бы хоть один сотрудник, который под надуманным предлогом не заглянул в отдел редких книг, дабы узреть знаменитость, восседавшую за массивным пюпитром. И надо сказать, окутанная неуловимой грустью женщина в траурном, но элегантном наряде стоила того, чтоб на нее посмотреть.

В библиотеке отношение к отделу редких книг и особых собраний было почти таким же, как в больнице – к моргу (обстоятельство, что там и там надлежало работать в перчатках, давало пищу изрядному числу тяжеловесных острот). В читальном зале царила могильная тишина, которую от случая к случаю нарушал какой-нибудь лохматый аспирант. Выдача тяжеленных книг и папок с документами считалась самой незавидной работой, и потому, естественно, ее доверили мне, новичку.

Вот так вышло, что во время двухнедельного пребывания Чинты в библиотеке я был носильщиком, доставлявшим затребованные ею материалы, и исполнял сию роль охотно ради удовольствия слышать, как сочным прокуренным голосом она произносит Grazie mille[14]. Она была весьма проста в общении и через день-другой уже звала меня Дино (на итальянский манер), но в читальном зале мы почти не разговаривали. Сблизило нас то, что мы оба были курильщиками.

Весна выдалась очень зябкой, и мы курили, нахохлившись в искусственном гроте возле главного входа библиотеки. Однажды мы были там одни, и я, пытаясь поддержать светскую беседу, спросил Чинту, не трудно ли ей свыкнуться со здешним суровым климатом.

– Нет, ничуть, – решительно сказала она, выдохнув дым. – Знаете, ведь я наполовину местная – моя мать родом из Лексингтона.

– Штат Кентукки? – уточнил я.

– Да, – улыбнувшись, кивнула Чинта. – Моя мама по имени Алиса – уроженка Лексингтона.

Матушка ее, рассказала Чинта, происходила из семьи винокуров, тех самых, что изготовляли, как выяснилось, мой любимый бурбон. В юности она мечтала объездить Европу, особенно ее тянуло в Италию. Разразившаяся Вторая мировая война заставила повременить с мечтой, но позже Алиса ее осуществила и влюбилась в Венецию.

В Италии тех лет американцы были в большом почете, ибо все местные жители желали опробовать свой английский. Однажды Алиса плыла на вапоретто[15] по Большому каналу, и conducente[16], чрезвычайно симпатичный молодой человек, распознал в ней американку.

– Не могли бы вы помочь мне? – сказал он. – Я пытаюсь выучить английский…

– Sì, certo, – согласилась Алиса.

Из кожаной сумки парень достал книгу и попросил объяснить подчеркнутое предложение. Заядлый читатель, Алиса обрадовалась, увидев венецианский роман Генри Джеймса “Письма Асперна”. С тех пор она стала дожидаться именно этого вапоретто с тем самым conducente. Через несколько месяцев они поженились.

– Мама всегда была ужасно романтична, – сказала Чинта. – Кто, если не романтик, назовет дочь Гиацинтой?

– А что ваш отец?

– Венецианец до мозга костей! – Чинта рассмеялась. – Любит покупать и продавать, в чем весьма умел. Родители мои счастливы вместе.

– Они живут в Венеции?

– Да, всю жизнь, и я там родилась и выросла. Я из последних венецианок. – Чинта усмехнулась и пыхнула сигаретой. – Basta, хватит обо мне. Давайте о вас. Что привело вас на Средний Запад?

– Желание получить образование и ученую степень.

– Так вы, значит, ученый? И приехали сюда только ради учебы?

Не знаю, что на меня нашло, ибо я редко распространялся об обстоятельствах своего отъезда из Калькутты, но Чинта была так открыта со мной, и потому я, сам того не ожидая, выпалил:

– Нет, не только.

– Была и другая причина?

Я кивнул. Казалось, черные глаза ее смотрели мне прямо в душу.

– Женщина?

– Да.

– Пустились на ее поиски? Или бежали от нее?

– Ни то ни другое. Она внезапно умерла, и мне пришлось уехать. – Я глубоко вздохнул. – Это долгая история.

Чинта слегка сощурилась, но не стала ничего выпытывать.

– А где вы росли?

– В Калькутте, в Индии.

– Кальку-у-утта? – протянула она в своей неподражаемой манере. – Это ведь там Индийская национальная библиотека, верно?

Оказалось, что в конце своего академического отпуска Чинта собиралась возвращаться домой через Азию и неделю посидеть в Индийской национальной библиотеке. Зачем? А затем, что ее нынешнее исследование было посвящено роли Венеции в средневековой торговле пряностями.

Я знать не знал, что у Венеции была какая-то роль в той торговле. Но Чинта заверила, что дело обстояло именно так.

– Пряности занимали значительную долю в экономике города. Столетиями Венеция владела монополией на торговлю специями в Европе. – Чинта запрокинула голову и выпустила колечко дыма. – Огромные доходы ее вызывали всеобщую зависть, и португальцы вкупе с испанцами затеяли поиск иных источников, дабы разрушить венецианскую монополию.

Не знаю, что меня пленило больше – сам рассказ в столь непринужденной манере или невероятная оригинальность ситуации: человек собрался в Индию ради изучения истории Венеции! Учитывая социальный статус Чинты, я полагал, что путешествие ее будет обеспечено всем возможным комфортом, а все бытовые вопросы уже улажены. И никак не ожидал, что у меня, всего лишь младшего библиотекаря, знаменитость спросит совета, где ей лучше поселиться. Но она спросила, и я, поразмыслив, ответил: