Утром Чистяков Иван с Ларисой выпил самогона, и я с ними была, потому что приехала помочь на стол приготовить, Лариса попросила меня ещё позвать Галю Раткевич, та пришла, тоже чуть помогла и выпила сто граммов самогона, а Иван около стакана. После чего мы все легли немного поспать, а Галка ушла к себе. Примерно в пятнадцать часов Иван собрался в магазин и принёс ещё три бутылки креплёного вина. Одну бутылку мы выпили вчетвером: я, Иван, Лариса и наша с Ларисой мать, которая к этому времени уже пришла к нам в гости. Примерно в шестнадцать часов снова заглянула Раткевич. Впятером мы распили остальные две бутылки вина и две бутылки пива, ну и посидели за столом. Иван попросил денег у Раткевич на бутылку. Она дала ему десять рублей, он сходил в магазин и принёс водки. Вместе мы выпили и эту бутылку. Потом мама и Лариса сразу легли спать, а Иван принялся жарить картошку. А я с Галкой Раткевич пошли к знакомой женщине за самогоном. Денег у нас уже не было, Раткевич взяла из дому четыре пакета сахара. Женщина эта проживает в шестьсот третьем микрорайоне. Дома мы её не застали, на обратном пути встретили Галкиного сожителя Александра Кононенко, снова пошли с ним за самогоном к другой женщине. Та, другая, была дома, и мы купили у неё два литра самогона, отдали четыре пакета сахара, и шесть рублей нам Кононенко добавил. Вернулись к Ивану с Ларисой. Это было примерно половина девятого. Сели и выпивали впятером: я, Иван, Галка Раткевич, Саша Кононенко и наша мама, а Лариса ещё лежала в комнате и не выходила. Мать выпила сто грамм самогона, её снова развезло, и Кононенко с Иваном буквально отволокли её спать. Продолжали распивать спиртное вчетвером, начали танцевать. До этого – до начала танцев – Иван относил в спальню Ларисе сто граммов самогона. Танцевали, а потом и Лариса вышла к нам через двадцать минут. Внешне было видно, что все опьянели. Кононенко этот вначале стеснялся, затем стал раскованный, вроде как он всю жизнь был в нашей квартире. Галка Раткевич, та была сильно пьяна и если прислонялась к стенке, то с трудом от неё могла оторваться. Иван стал такой с синевой в лице, что характерно для него, когда он перепьёт. Лариса – та постоянно улыбалась, это тоже для неё характерно при опьянении. Я тоже была хорошая, но всё соображала. Потом Иван и Кононенко вдруг сели проверять, кто кого на руку поборет, и Кононенко положил Ивана, тот заметно расстроился и, выходя из-за стола, с раздражением заметил: “Силён, силён”, – и некоторое время ходил молча по комнате. С чего началась ссора, я не знаю, я была на балконе, курила. Вернулась на кухню, а там уже дрались кулаками Кононенко и Иван. Кононенко повалил Ивана на пол и стал бить ногами по корпусу. Я так поняла, что Иван несильно заехал Галке Раткевич по морде, а она позвала на помощь Кононенко. Во время первой драки Иван за нож не хватался, он лежал на столе. Нож обыкновенный, кухонный, с белой пластмассовой ручкой. Длиной сантиметров тридцать.
Мы с Ларисой растащили Ивана и Кононенко, Лариса увела Ивана в комнату, Мариша убежала к соседке тёте Рае, что проживает в квартире в этом же тамбуре. Я сказала Кононенко и Раткевич, мол, пойдёмте к вам, у меня есть ещё стакан самогона – выпьем на троих у вас. Мы пошли к ним и там допили самогон и про ссору не вспоминали. Я вернулась к Ивану и Ларисе, и Мариша тоже. И вот с этого момента я уже время точно не ориентирую. Мы как-то все заметили, что Ивана в квартире нет, и ножа на столе тоже нет. И тут я услышала крик Галки Раткевич, Лариса первая побежала, я за ней. В тамбур высунулась из-за двери Райка. Она говорит: “Я мужа на третью смену отправляла, возвращалась и вижу – Иван с ножом звонит в дверь к Раткевич и матерится. Тут дверь как открылась, там какой-то мужик полураздетый, Иван толкнул его, и они ввалились в квартиру Раткевич”.
И тут крик жуткий, явно голос Кононенко:
– Больно, не надо!
Иван ему отвечает:
– Допросился! Допросился!
Затем я услышала Ларису:
– Ой, Ваня, что ты делаешь, хватит, хватит, ты и так его убил!
А Иван отвечает:
– Ничё, бычара здоровый, выдержит!
Я открываю дверь и вижу: в коридоре ползёт на боку Кононенко – по-моему, на правом боку, я точно не могу утверждать. У него всё было в крови, и к чему он ни прикасался, становилось в крови. Он был в трусах, джинсовых брюках, но они были надеты брючиной только на одну ногу. Рядом визжала Галка Раткевич:
– Саша, Саша!
А Лариса плакала:
– Что ты наделал, Ваня?! Ты его убил, что это будет?!
Я с Ларисой, мы схватили Ивана и вытолкали его в тамбур. Там Лариса, я уже не знаю как, у него нож отобрала, завела в квартиру, он там ещё поматюкался и постепенно затих, уснул. Я вызвала скорую помощь. Где-то минут через десять приехала машина. Я заглянула к Раткевич, а там медсестра что-то делала с раной на груди у Кононенко и всё просила Раткевич успокоиться, а врач сказал, чтобы я закрыла дверь. Затем я через несколько минут заглянула – врач делал Кононенко искусственное дыхание, потом посмотрел на его зрачки и сказал: “Всё, готов”, – а Галка прислонилась к стене и как собачка тоненько завыла.
Я вернулась и говорю Ларисе:
– Умер.
Лариса как заплачет, а Мариша, та стала на голове волосы рвать. Я схватила её, дала по щеке, чтобы привести в себя. Она немного успокоилась и говорит:
– Теперь его посадят, не будет у меня папочки, и мамочка одна останется.
Я сказала:
– Не плачь, слава богу, тётка у тебя ещё живая, не пропадёшь…
5
Здание общежития “Технолог”, что при политехническом университете, четырёхэтажное, из тридцатых годов, с длинными коммунальными этажами и скрипучими дощатыми полами. Стены словно водорослями обросли мутно-зелёной и скользкой краской. В “Технологе” проживает Лисковец Ольга, ей двадцать четыре года, она студентка пятого курса факультета машиностроения. Лисковец среднего роста, худая, волосы русые, глаза светлые, ресницы и брови жёлто-травяного оттенка. Первое, что запоминается при поцелуе с Лисковец, что у неё необычайно твёрдые губы.
Семиэтажный “Пищевик” принадлежит институту общественного питания. Это относительно новое здание – с лифтом и гладкими бетонными коридорами. В “Пищевике” всё однотипно: комнаты, двери, лестницы, коридоры, даже в туалетах и раковинах на стоках везде одинаковые рыжие узкие подтёки, как хвост таксы. Общежитие словно бесконечно отражается в самом себе. В одной из многочисленных комнат “Пищевика” живёт Евгений Савчуков, студент четвёртого курса отделения холодильных установок, ему двадцать один год. Савчуков высокий брюнет, глаза у него серые с пушистыми ресницами, крылатые брови, вечно замёрзшие покрасневшие пальцы с холёными ногтями, и кроме прочего, у Савчукова обаятельный грудной смех.
Два здания, “Технолог” и “Пищевик”, находятся на расстоянии десяти минут небыстрой ходьбы. Лисковец и Савчуков знакомятся в начале сентября на дне рождения Теренчук Ирины, проживающей в одной комнате вместе с Лисковец. Есть ещё и третья соседка – Головацкая Тамара. Ирина и Тамара – одна бабья порода, с большой грудью и тяжёлым низким крупом. Они похожи, как сёстры, обе заплетают чёрно-смоляные волосы в толстые косы и везде ходят парой. Савчуков случайно попадает на день рождения в сопровождении нескольких приятелей из “Пищевика”. Этим же вечером между Савчуковым и Лисковец завязываются отношения.
До середины декабря Савчуков часто навещает Лисковец в её комнате общежития “Технолог”. Иногда Лисковец приходит к Савчукову в “Пищевик”. В десятых числах декабря Лисковец констатирует менструальную задержку в две недели. Она немедленно сообщает об этом Савчукову, тот обещает, что, если Лисковец беременна, они через какое-то время зарегистрируют брак.
В один из дней середины декабря в “Пищевике” Лисковец застаёт Савчукова в компании с Александром Катричем – соседом Савчукова – и двумя незнакомыми девушками. Все выпивают, Катрич тренькает на гитаре. Лисковец требует, чтобы Савчуков ушёл с ней, но Савчуков отказывается, предпочитая остаться со своим приятелем и девушками. Лисковец злится и уходит в “Технолог” одна. Она ждёт, что Савчуков придёт вечером просить прощения, но Савчуков не появляется.
Лисковец вечером распивает с соседками Головацкой Тамарой и Теренчук Ириной две бутылки портвейна. Пьяная Лисковец оступается на лестнице и падает. Ночью у неё открывается маточное кровотечение. Лисковец доставляют в гинекологическое отделение родильного дома № 27, где она проводит неделю с небольшим. Савчуков не навещает Лисковец в больнице. Лисковец обижена. Она считает, что именно из-за скандала с Савчуковым у неё произошёл срыв, хотя врачи не говорили ей о том, что она вообще была беременна. Все больничные дни Лисковец жалуется соседкам по палате на своего жениха.
Выписавшись из больницы в конце декабря, Лисковец безнадёжно ждёт Савчукова. Доходят слухи, что Савчуков на праздники уехал к родне в Сумы. Новый год Лисковец встречает в компании Теренчук, Головацкой и других соседей по общежитию. В праздничную ночь Лисковец депрессивно-кокетлива и заигрывает с парнями – многие в тот вечер познают деревянную твёрдость её губ.
Тринадцатого января вечером за столом в разговоре с Головацкой Тамарой на вопрос, не знает ли она, куда подевался Савчуков, Лисковец сообщают, что Савчуков уже вернулся, но идти к нему не стоит, потому что Савчуков, пока гостил в Сумах, женился. При этом Головацкая философски по существу, но грубо по словам добавляет, что Савчуков, видимо, из той породы мужиков, которые спят с одними, а женятся на других. Говорит она это негромко, чтобы за столом никто не услышал.
Лисковец бледнеет, выходит из-за праздничного стола и несколько часов бродит по коридорам “Технолога”, словно кто-то невидимый водит её за руку. Она возвращается к себе. Головацкая Тамара прилегла – завтра у неё ранний подъём, гости разошлись, в комнате не спит Теренчук Ирина. Лисковец просит у Теренчук нож. Лисковец и раньше одалживала у соседки различные кухонные принадлежности. У Теренчук всего два ножа: маленький, с латунными заклёпками на деревянной ручке, – для чистки картофеля, и большой, с клинком больше двадцати сантиметров с выбитой надписью “НЕРЖ”, подтверждающей, что лезвие сделано из нержавеющей стали, – им соседки круглый год разделывают мясо, а летом ещё режут арбузы. На белой пластиковой рукоятке имеется также чёрный обугленный шрам – нож когда-то забыли на сковородке, и раскалённый обод оплавил пластик. Теренчук спрашивает, какой нож нужен, и Лисковец просит тот, который побольше. Лисковец одевается и незаметно прячет нож лезвием вниз в правый карман своей дублёнки, при этом лезвие прорезает карман и уходит в подкладку, а ручка ножа удерживается в кармане. Лисковец говорит, что выйдет прогуляться. Для себя она первоначально решила, что хочет всего лишь услышать правду от самого Савчукова.
Лисковец приходит в общежитие к Савчукову и находит его в комнате 132, где он выпивает с друзьями. Лисковец ещё в коридоре слышит гитару Катрича, знакомый грудной смех Савчукова и исполнятся жестокой решимости. Она стучится, затем просит Савчукова на пару минут поговорить. Савчуков, улыбаясь, следует за ней на лестничную клетку. Савчуков спрашивает у Лисковец, как дела, и поздравляет с прошедшими праздниками. Лисковец ждёт, пока пройдут студенты, а потом задаёт главный вопрос:
– Правда женился?
– Да, – кивает Савчуков, – а что?
Получив удовлетворительный ответ, Лисковец выхватывает из кармана нож. Её душа в этот момент любуется своей хозяйкой. Лисковец, чтобы окончательно угодить душе, бьёт Савчукова ножом сверху вниз, особо не целясь, просто в грудь. Савчуков тонко тявкает от боли и смерти. Падая, он сам освобождает себя от ножа. Лисковец бежит по лестнице, на одном из нижних этажей она выбрасывает нож в мусоропровод, после чего возвращается в “Технолог”. Она заходит в свою комнату и сообщает Ирине Теренчук, что убила человека. Теренчук не верит, но на всякий случай будит Тамару Головацкую. Когда Тамара просыпается, Лисковец повторяет, что зарезала человека, и этот человек – Евгений Савчуков.
– Хоть одному отомстила, – она показывает на себе, куда пришёлся удар, и хвастливо добавляет: – Жить не будет!
От этих слов впечатлительной Головацкой становится плохо, и Теренчук вызывает две скорых помощи: одну машину потерявшей сознание Головацкой и вторую – к “Пищевику” для возможно раненого Савчукова.
Через полчаса возле комнаты Лисковец уже столпились почти все жильцы блока. Кто-то из соседей сообщает Лисковец, что за ней пришли работники милиции. Лисковец сразу признаётся, что орудием убийства является нож и что она выбросила его в мусоропровод.
К приезду скорой Савчуков уже умирает. Врач, осмотрев труп, докладывает милиции, что прободение такого крупного сосуда, как лёгочная артерия, обычно заканчивается смертью. Нож, которым совершено убийство, обнаруживают в мусоре.
Дело рассматривается в рекордные сроки, благо всё предельно ясно. Лисковец пытается оправдать свой поступок ревностью и состоянием аффекта. Суд приговаривает Ольгу Лисковец к двенадцати годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима.
По делу об убийстве Савчукова Е.Т. также заявляется гражданский иск. Суду представлены квитанции о погребении Савчукова Е.Т.: вещи для погребения: костюм, сорочка, туфли, гардинное полотно, атлас – на сумму 314 рублей; стоимость поминальных обедов – на сумму 1200 рублей; гроб и транспортировка покойного в Сумы – 101 рубль 38 копеек; венки – 223 рубля 60 копеек; оркестр – 85 рублей; замена гроба в Сумах – 40 рублей; бальзамирование – 50 рублей; изготовление памятника и ограды – 1147 рублей; проживание в гостинице родителей и сестры покойного – 60 рублей 50 копеек; оказание юридической помощи – 100 рублей; проезд из Сум по вызову следствия и суда – 148 рублей, а всего подлежит взысканию 3469 рублей 48 копеек.
Суд постановил: гражданский иск удовлетворить в полном объёме, вещественные доказательства, а именно куртку с ножевым порезом, принадлежавшую покойному Савчукову Е.Т., вернуть потерпевшей Савчуковой А.Н.; кухонный нож с белой ручкой и надписью на клинке “НЕРЖ” уничтожить.
Малиновое
Позднякову восемнадцать лет, он невысок и по-мужицки коренаст. На нём летняя шёлковая рубашка с золотым узором из арабских запятых, спортивные штаны “Пума” – красное с синим – и стоптанные, как копыта, кроссовки. Коротко остриженная голова Позднякова формой тяготеет к оплывшему кубу, в профиль Поздняков похож на удивлённую свинью, а если смотреть анфас, у него младенческий вздёрнутый нос, наливные щёки и в уголках маленьких пасмурно-серых глаз точно закисли хлебные крошки.
Поздняков сидит на лавочке в тополиной посадке, что рядом с высотками, и внутренне хохочет, вспомнив детскую переделку песни из мультфильма про енота. “От улыбки лопнул бегемот, обезьяна подавилася бананом”, – мысленно напевает Поздняков и сам вдруг свирепеет от осознания вопиющей инфантильности своего чувства юмора.
Мимо Позднякова в недобрый для себя час идёт Бавыкина пятнадцати лет, проживающая через два дома от Позднякова. Тонкие её каблуки вязнут в мягкой после вчерашнего дождя земле. У Бавыкиной простенькое, с ускользающей миловидностью личико, закрученные химическими пружинками кудри схвачены на макушке красной заколкой. Бавыкина одета в белую блузку, сквозь которую просвечивает кружевной лифчик, чёрную мини-юбку и лосины малинового цвета с искрой.
– Э! – обращается к Бавыкиной Поздняков. – Э-э!
Поздняков провожает взглядом сверкающие лосины, чувствуя, как в голове разливается густой малиновый зов. Поздняков поднимается с лавочки, в два шага настигает Бавыкину и цепко прихватывает чуть выше кисти.
– Ты чё, деловая? – хмуро спрашивает Поздняков. – Я чё, за тобой бегать должен?
Бавыкина не отвечает, только морщится и пытается высвободить руку.
– Тебя Оля зовут, да? – знакомится ближе Поздняков. – А меня Саша, ты в сто тридцать второй учишься? – Бавыкина кивает.
До конца посадки ещё слишком далеко и, как на беду, ни одного прохожего. Поздняков начинает уверенно забирать в сторону, лёгкая Бавыкина болтается у него на буксире.
– Я вот тоже в сто тридцать второй учился, – он оборачивается. – У вас кто классная?
– Ида Матвеевна… – отвечает Бавыкина.
– А, Ида-гнида, – вспоминает Поздняков, потом говорит: – Пока я в тюрьме сидел, от меня девушка ушла…
Бавыкина испуганно прислушивается, Поздняков на ходу выдумывает новую историю:
– С друганом встретили сегодня двух халяв, хотели снять, туда-сюда, а они нас прокинули… У тебя есть парень? – Поздняков напоследок задаёт существенный вопрос.
Бавыкина прикидывает, как лучше соврать, чтобы отпустили, и теряет время на ответ.
– Значит, нету, – Поздняков волочёт Бавыкину через посадку к своему дому – он уже виден за тополями.
– Меня мама ждёт, – хнычет Бавыкина, – мы собираемся уезжать!
Поздняков выводит Бавыкину прямо к высотке. Подъезд чёрного хода пахнет мусоропроводом и мочой. Бавыкина тоскливо просит:
– Ну отпусти, ну пожалуйста, – и упирается туфлей в ступеньку. Поздняков резко дёргает, так что у Бавыкиной под юбкой трещат лосины. Бавыкина угрожает: – Я позову!
Поздняков вполсилы бьёт Бавыкину локтем в живот, та охает и замолкает.
В подъезде Бавыкина почти не сопротивляется, лишь уговаривает отпустить, но малиновое состояние совсем оглушило Позднякова. На лестнице он придумал более удобный способ транспортировки. Теперь он пристроился чуть сзади Бавыкиной, обхватил за талию левой рукой, а правой жёстко стиснул за предплечье; если Бавыкина начинает сопротивляться, он жарко шепчет:
– На чердак отвезу, изобью, будешь лежать, никто не найдёт! – и дополнительно подгоняет Бавыкину пинком под ягодицы. От каждого такого толчка Поздняков чувствует, как из колена в пах перекатывается стонущий зудящий ком.
Квартира на четвёртом этаже. Родителей нет, уехали к бабке в деревню. Поздняков, удерживая Бавыкину, достаёт ключ и отпирает дверь. Затолкнув Бавыкину в коридор, он быстро закрывает оба замка и сообщает:
– Что смотришь? Раздевайся!
Бавыкина мотает головой. По напудренным щекам текут крошечные белые слёзы.
– А я не про одежду. Я про обувь, – издевательски шутит Поздняков. – Ты же к людям в дом зашла! – Бавыкина покорно снимает туфли.
Пол в прихожей покрыт линолеумом. На стене напротив вешалки ржаво-коричневая чеканка с восточной женщиной и пейзаж из прессованной соломы: дом, плетень и журавль. Поздняков тем временем жадно изучает босые ступни Бавыкиной, полустёртый красный лак сохранился только на ногтях больших пальцев. Поздняков видит в этом оттенки собственного малинового дурмана и сатанеет.
Он тянет Бавыкину через гостиную в свою комнату. Там письменный стол, шкаф для одежды и кровать. Над кроватью старый постер группы “Наутилус”, прибитый в трёх углах канцелярскими кнопками, а в четвёртом уголке дырка, как в пустой мочке уха. Поздняков снова кричит Бавыкиной:
– Раздевайся!
Та всхлипывает и говорит:
– Не буду! Я ещё девочка!
– Тебе сколько лет? – презрительно спрашивает Поздняков. – Пятнадцать? Я знаю, которым по четырнадцать и они не девочки… – Он хмурится: – Считаю до ста, давай сама, иначе хуже будет…
Бавыкина, не раздеваясь, беззвучно плачет.
– Будешь реветь, вообще убью, – пугает Поздняков, потом вслух отсчитывает время: – Сорок два, сорок три… – оторвавшись лишь для того, чтобы вставить подслушанную где-то фразу: – А мне людей не жалко, мне зверей в зоопарке жалко, шестьдесят пять, шестьдесят шесть…
Поздняков бросает на полдороге счёт, сильно толкает Бавыкину, та вскрикивает и опрокидывается на кровать. Пока она в голос рыдает и, насколько возможно, мешает раздеть себя, Поздняков деловито срывает с неё лосины, юбку, блузку, лифчик и трусы. Через минуту Бавыкина полностью голая лежит на спине, прикрывая одной рукой густо-русый лобок, а другой – увесистые деревенские груди.
Поздняков стягивает штаны вместе с трусами. Он до крайности возбуждён, но при этом у него плохо стоит. Правой рукой Поздняков дрочит, а левой люто мнёт – Поздняков называет это “мацать” – лобок Бавыкиной, та корчится и визжит, но больше от страха, чем от боли.
– А теперь раздвигай, быстро! – Поздняков сильно стискивает лобок, Бавыкина вскрикивает, поджимает к животу ноги. Малиновое в мозгу лопается, Поздняков кончает тонко и длинно, так что отдельные брызги приземляются на лицо Бавыкиной. Она вскрикивает и утирается. Поздняков хрипит от досады и дважды бьёт Бавыкину по белым колышущимся ногам:
– Сука такая, нарочно, блядь!
Бавыкина кашляет и хохочуще плачет. Поздняков видит свои мутные капли на ступнях Бавыкиной, её большие пальцы с облезшим лаком, и у него снова встаёт. Поздняков выхватывает из-под кровати маленькую чугунную гантель и, замахнувшись, кричит:
– Видишь? Если дрыгнешься, я тебя этим вырублю! – Поздняков кладёт гантель на пол и для острастки отвешивает Бавыкиной оплеуху.
Бавыкина от испуга каменеет. Она уже не издаёт ни звука, когда Поздняков разводит ей ноги и, чуть потыкавшись, начинает в ней двигаться. Бавыкина, которой всё-таки больно, – она не обманывала, она девочка – понимает, что теперь снова можно плакать, а гантелью бить уже не будут. Она тихонько поскуливает и комкает ладонями плед. Поздняков, раскачиваясь, терзает груди Бавыкиной, через минуту с шипением кончает.
Поздняков вскакивает и стаскивает Бавыкину с кровати. На светлом шерстяном пледе, в месте, где находились бёдра Бавыкиной, растеклось кровавое пятно.
– Насвинячила, – шепчет с ненавистью Поздняков, думая о том, какую рожу при виде пятна скорчит мать, когда вернётся от бабки. – Вот целка сраная…
Он за руку волочит Бавыкину, та мокро шлёпает босыми ногами, точно идёт по лужам, и гундосо плачет. Поздняков грозит:
– Заткнись, а то вообще убью!
Поздняков заталкивает Бавыкину в ванную:
– А ну подмывайся, или я не знаю, что с тобой сделаю!
Бавыкина включает тёплую воду и затирает натёкший кровавый лампас на внутренней стороне бедра. Окрашенное малиновым, медленно вытекает тягучее поздняковское семя, вызывающее в Бавыкиной такое отвращение, что она не может смыть его рукой, а только поливает из душа, а потом горстями плещет мыльной водой себе между раскоряченных ног.
В квартиру звонят, и от трелей звонка у Бавыкиной дрожит сердце; на секунду заглядывает Поздняков, показывает кулак:
– Пикнешь – убью! – и, закрыв снаружи ванную, идёт узнать, кто пришёл. Бавыкина смутно слышит разговор Позднякова, он долго с кем-то общается через дверь. Бавыкина верит его угрозам и молчит.
Возвращается Поздняков. Он сдёргивает с Бавыкиной полотенце, в которое она завернулась, и снова ведёт в комнату. Бавыкина видит на ковре свои раскиданные вещи, наклоняется, чтобы подобрать трусы. За спиной раздаётся голос Позднякова:
– Команды одеваться не было! – Бавыкина покорно роняет трусы.
Поздняков подходит к Бавыкиной и начинает выкручивать ей грудь. Щипки вспыхивают малиновыми пятнами. Поздняков давит на плечи Бавыкиной, усаживая на кровать, стягивает с себя трусы. Теперь Бавыкина может это хорошо рассмотреть: короткий, толстый, какой-то рыжий, и ещё от него резко пахнет сухим кошачьим кормом.
– Или не уйдёшь! – предупреждает Поздняков.
Бавыкина отказывается сомкнутым мычащим ртом. Поздняков давит пальцами на сочленение скул Бавыкиной, так, что её губы собираются в сморщенный поцелуй. Бавыкина трясёт головой, Поздняков лезет под кровать и снова достаёт гантель. Левой рукой он прихватывает Бавыкину за затылок.
В широко оскаленном рту Бавыкиной излишне свободно, между нёбом и языком чавкает и булькает, взбитая медленная слюна стекает пузырями по подбородку, Бавыкина задыхается и кашляет. Поздняков сладострастно кряхтит. Бавыкина, почуяв ртом брызнувшее из Позднякова, мычит и срывается с места. Она едва успевает добежать до раковины, там её рвёт.
Поздняков, закатив под кровать гантель, подбирает одежду Бавыкиной, подносит к ванной, швыряет на пол и разрешает:
– Одевайся!
У Бавыкиной опухшее и заплаканное лицо. Она надевает трусы, лифчик, юбку, блузку и лосины. Поздняков, подойдя к двери, смотрит в глазок, говорит:
– Попробуй кому-нибудь расскажи, сразу найду и убью, – после чего открывает дверь. Бавыкина опрометью бежит вниз по лестнице.
На улице она сталкивается со своей знакомой Яной Черных. Худая и остроносая Черных спрашивает:
– Что случилось?
Бавыкина огрызается:
– Ничего! Отстань!
Любопытная Черных увязывается за Бавыкиной:
– Я же вижу… Что-то плохое, да? Тебя обидели?
– Меня изнасиловали! Поняла?! Теперь довольна?! – психует Бавыкина, брызжет слезами и стремглав несётся к своему дому. Черных зачарованно смотрит ей вслед и соображает, в какую сторону пойти, чтобы разнести новость про Бавыкину.
Поздняков некоторое время убирается в своей комнате. Потом, чувствуя потребность в общении, выходит во двор. Возле подъезда из взрослых мужиков только сосед с третьего этажа. Он в майке, синих с фиолетовыми пятнами растянутых штанах, шлёпанцах на босу ногу, и зовут его дядя Гена. Поздняков раз за разом угощается вонючей “Примой” и ведёт степенный мужской разговор.
– Я, дядь Ген, на следующий год “Ниву” думаю взять, подержанную, – сочиняет Поздняков. – По нашим колдобинам “Нива” – самое то…
Неожиданно для Позднякова на дороге появляется Бавыкина с матерью, женщиной лет сорока, в джинсовой юбке и вязаной кофте. Ещё издалека Бавыкина-старшая начинает заливисто поносить Позднякова:
– Вот ты где, мразь! – Она потрясает воздетой рукой, голос дребезжит от гнева: – Дрянь! Дрянь! Дрянь!
– Чё вы на меня орёте? – Поздняков презрительно осанится. – Вы на свою дочку лучше поорите!
– В тюрьме сгниёшь! Понял?! – рокочет старшая Бавыкина. – Дегенерат! Подонок!
– А мне что в армию пойти, что два года отсидеть! – со смехом сообщает на публику Поздняков, но дядя Гена почему-то не весел, он качает седой головой, цыкает, посылает тугим пальцем в кусты чадящий окурок.
– Сядешь, дрянь, за изнасилование на десять лет! – кричит напоследок старшая Бавыкина. – Помяни моё слово! – Мать и дочь разворачиваются и уходят.
Дядя Гена смотрит на Позднякова как на заразного, с удивлением и испугом.
– Если на “Ниву” скопил, – торопливо лопочет дядя Гена, прильнув к маленькому и круглому, словно баранка, поздняковскому уху, – то бегом бежи за этими двумя, в ножки падай, вдруг ещё получится договориться, чтобы они деньги взяли и заявление не писали. Иначе хана тебе. На десять лет, мож, и не посадят, а семёрик точно схлопочешь, с этим по закону строго…
– Дядь Ген, чё ты такое выдумал, – беспечно удивляется Поздняков, – какие на хер семь лет?! Чё ты бармалеек всяких слушаешь?! Семёрик?! Скажешь тоже… – Он хмыкает, на свином лице его расправляется недоверчивая улыбка, но сосущая червивая жуть уже понемногу гложет оробевшее сердце Позднякова, августовский вечер студён, и малиновые небеса рдеют грозным карающим багрянцем.
Овод
Стрелу с Гончаром забили на остановке, где перекрёсток улицы Сахарова и проспекта Пятидесятилетия ВЛКСМ, Гончар говорит: “Поехали хаты прозванивать?” – я: “Ладно”, – попиздовали на круг 600 микрорайона, ходим по домам, прозваниваем двери, обычно Гончар, а я на пролёт внизу, но были случаи, когда и вместе звоним, если спрашивают: “Кто?” – Гончар сразу: “Можно Марину?” – нам отвечают, что такая здесь не живёт, мы: “Извините”, – и уходим, ну и так до самой девятиэтажки, за которой школьный стадион, мы с Гончаром поднялись на последний этаж, квартира слева, обычная дверь с чёрным дерматином, звоним долго, никто не выходит, тогда Гончар открывает своими ключами, у него есть такая связка ключей, что на любые замки подходят, где-то ему слесаря выточили, и мы оба зашли вовнутрь, в прихожей висит шинель военная с погонами подполковника Советской армии и женский плащ болоньевый, и много обуви на полу, но стоптанной, и тапки всякие домашние, я сразу в спальню, возле левой стены у окна тумбочка с зеркалом, смотрю в верхнем ящике: обручальное кольцо, перстень-печатка, женские электронные часы с позолоченным браслетом – взял, Гончар заглянул: “Косметику женскую тоже, сеструхе подарю”, – помаду, духи “СССР – Франция”, набор теней, состоящий из трёх цветов, и медный браслет в виде змеи, цепочку серебряную, затем я пошёл в зал, где Гончар был, там ещё сервант, лакированный под орех, и в баре коньяк “Чайка” три звезды, две шампанского “Советского” и ликёр, названия я не помню, всё это Гончар сложил к себе, и больше брать нечего, Гончар ещё бросил в сумку три детские игрушечные машинки импортные в прозрачной упаковке, а в серванте полка, и на ней три книги: “Овод”, “Кулинария” и ещё книга с оторванным корешком, я вообще-то редко читаю, но взял, Гончар сильно удивился, а я говорю: “А тебе зачем машинки?” – и я ещё “ТДК” аудиокассету нашёл на кухне, на кассете сверху ничего не было написано, я на всякий случай прихватил, чтобы потом нормальную музыку записать, если на ней плохая музыка, и мы дверь захлопнули, сразу пошли на стадион и там выпили “Чайку”, Гончар говорит, золото надо быстро сдать, на ул. Карла Марла возле кинотеатра “Юность” есть скупка, поехали туда, дали нам за золото сто семьдесят рублей, ещё выпили ликёра, что в квартире взяли, а шампанское занесли Гончару домой, чтобы ему было на праздники, а с книжками странно получилось, без корешка которая, я на стадионе выкинул, “Кулинарию” оставил у Гончара для матушки его, а “Овод” этот оказался каким-то липучим, его всё время приходилось держать, и рука была занята, так я и ходил с “Оводом” и в скупку, и везде, примерно в половину шестого Гончар говорит: “Пойдём к универсаму, там ждёт Зайцев”, – про которого я знал только, что он Зайцев, но не общался с ним, я согласился, и мы пошли к универсаму, примерно в шесть часов, зашли в кафе универсамовское, я выпил стакан берёзового сока, купил пачку “Родопи”, а затем мы вышли на улицу, сначала Гончар, потом я, и тогда я увидел, что Гончар уже разговаривает с Зайцевым, на котором был спортивный костюм дутый синий и чёрные туфли, а у Гончара туфли были тёмно-коричневые “Саламандра”, и брюки серого цвета с люрексом, и куртка джинсовая, а я был одет в серую куртку, джемпер чёрный с белыми клеточками, брюки светло-коричневые и румынские туфли чёрного цвета, вот я вышел из кафе и увидел, Гончар разговаривает с Зайцевым, о чём они, я не слышал, Зайцев спросил: “Что читаем?” – я сказал: “Овод”, – и начал тереть с пацанами из нашего района, вернее, я только знал, что они из нашего района, а по именам и где они живут, я не помнил, Гончар и Зайцев поговорили, и Зайцев сказал, надо купить бухла, и мы пошли в магазин, тот, что на предпоследней остановке от трамвайного круга, это было часов семь, когда мы уже шли от магазина, то встретили Севу, зовут его Сашей, а фамилия Севашов, сокращённо Сева, я с ним никаких отношений не поддерживал, только раньше видел на районе, а Гончар знал его и предложил Севе пойти с нами выпить, а Сева сказал, что они тоже выпивают, вместе с ним был ещё какой-то пацан, который был старше Севы, и как его зовут, я не запомнил, кажется Олег, и этот Сева сказал нам, что они где-то недалеко сидят, что у них есть две бутылки водки, и предложил пойти с ними, после чего мы впятером решили к садику за универмагом “Океан”, там лежит бревно из тополя, мы подошли туда, на бревне сидели две взрослые женщины за тридцать, внешности я не запоминал, кроме них ещё один дядька немолодой, и, когда мы подошли к ним, Сева стал разливать водку, после чего мы все, кто там находился, выпили две бутылки водки, которые были у Севы, и одну бутылку “Агдама”, которая была у нас, после чего у нас осталось две бутылки “Агдама”, и бабы говорят Севе пойти купить ещё водки, мы пошли, а все другие и Олег этот остались возле садика, но рабочий день закончился и магазин закрылся, мы снова вернулись, а на бревне уже никого не было, бабы с дядькой свалили вместе с нашим “Агдамом”, и мы тогда пошли к булочной, расположенной возле круга девятнадцатого автобуса, завернули за угол, Гончар и Зайцев куда-то ссать ушли и как пропали, а мы с Севой остались, я сказал, что могу залезть в булочную, “Оводом” разбил стекло и залез, зачем – не знаю, но когда я залез, Сева, который стоял возле окна, сказал мне, чтобы я взял со стола магнитофон переносной “Весна”, я вылез и вспомнил, что у меня была кассета в кармане куртки, я её вставил и включил, но в магнитофоне сели батарейки, и я не узнал, что записано, чуть прошли, я Севе: “Блядь, я «Овода» на столе забыл”, – вернулись, только Сева над ухом нудил – зачем да зачем: “Надо!” – я сказал, забрал “Овода”, и мы пошли к дому 23 по улице Матросова, где проживает Света Лазарева, с которой я встречаюсь и поддерживаю интимные отношения, мы пришли во двор, я подошёл к лавочке, там сидела Света и ещё кто-то из пацанов, кто именно, я не помню, когда мы стали подходить к лавочке, Сева, обращаясь ко мне, сказал: “Что это за пидараска сидит?” – я ответил, это моя девушка и он своими словами оскорбил её, и ещё я сказал ему, чтобы он извинился, но он не стал извиняться, тогда я предложил ему отойти и поговорить, мы отошли в сторону, я подумал, нужно что-то положить, “Овод” был в левой руке, и я поставил на землю магнитофон и ударил Севу кулаком правой руки по левой части лица, но я ударил несильно, мы с ним даже стали разговаривать, я подобрал магнитофон, и мы снова стали подходить к лавочке, и в этот момент Сева опять сказал обидное, что у Светы ништяк короткий, я спросил: “Это как?” – а он ответил, ништяк – это промежуток между ртом и носом, после чего я ударил своим лбом по его лицу, но неэффективно, я опять поставил “Весну” и правым кулаком по левой скуле ему два раза, но как-то не получалось, бил плохо, и все видели, что я плохо бью, у него лицо только тихо хрупало, как если на капусту квашеную слегка надавить, я понимал, это “Овод” в руке конкретно мешает, а куда его уже деть, некуда, я ударил ещё раз, Сева упал возле лавочки, а я начал ему наносить ногами, первый удар я подъёмом правой ноги по лицу, по средней части, примерно в переносицу, Сева лежал на боку, затем я снова ногой, на этот раз левой по нижней части лица, во что именно, я не рассмотрел, кажется в подбородок, он пытался переворачиваться, но я снова возвращал его в исходную позицию и два раза ещё подъёмом правой ноги по боковой нижней части лица, он так: “О-о-о”, – застонал, тогда я нагнулся над ним, но мне показалось, я даже ничего ему не рассёк, крови совсем нет, я в сидячем положении кулаком правой руки его в область левого уха, и тоже неудачно, несильно, и вдруг увидел, Света куда-то ушла, но сидят малолетки и обсуждают, как я бью, и я встал и снова Севу ногой, он головой цок об лавочку, и тогда я увидел, что под затылком у Севы кровь, и тут появился мужик, внешности которого я не запомнил, я решил попросить у него закурить, и, очевидно, я сказал ему что-то обидное, потому что он стал ругаться, что вызвал милицию, и, главное, держит меня за руку, я ударил его, а он меня, я вырвался, хватаю магнитофон и начинаю убегать, затем я нечаянно упал, выронил магнитофон, он об землю треснулся, и оттуда такими петлями тягучими завыл с кассеты Антонов: “Золотая лестница, золотая лестница!” – я поднимаюсь, в глазах муть, думаю, тут хоть бы “Овода” не потерять, снова бегу, мужик за спину меня ловит, я ему что-то говорю и сам не понимаю, что говорю, мне руку назад заламывают, а ноги такие тяжёлые, словно оторвались, я вдруг догадался: надо срочно книжку выбросить, чтобы освободиться, а этот “Овод” к ладони намертво прилип, и так мне странно, Светка под Антонова в свой подъезд по ступенькам, я ей: “Стоять, пидараска!” – она оборачивается, и у неё реально короткий ништяк, его просто вообще нет, Сева был прав, и тётка из первого этажа визжит как зарезанная: “Убили-и-и!” – а сирена так складно вместе с ней: “Дили-дили-дили!” – сзади малолетки хором, что менты приехали, а Светка уходит, её уже нет, и на асфальте возятся воробьи, серые, медленные, точно наломали куски хлеба, я нюхаю “Овод”, и он тоже пахнет кислым хлебом.
Предложение
Я окончила одиннадцать классов средней школы № 136 и в том же году поступила в банковский техникум, а в феврале 2001 года устроилась бухгалтером в ателье мод “Престиж”. И вот четвёртого ноября я получила очередную зарплату в размере пяти тысяч девятисот рублей. В тот же день после ателье я сделала небольшие покупки – водолазки себе чёрную и белую и бижутерию – и примерно в семь часов вечера решила заехать в кафе “Астра” на конечной 43-го автобуса. У меня была оставшаяся зарплата в сумме три тысячи триста двадцать шесть рублей. Только я зашла в вестибюль кафе, как ко мне подошли Бочаров Эдик, знакомый мне по микрорайону и школе, и ранее мне неизвестный Мигулин Алексей. Бочаров Эдик спросил, зачем я пришла в кафе, я ответила, что попить кофе. Мы стали курить, и кто-то из администрации сказал, что после нас придётся окна проветривать, и мы вышли курить в вестибюль. Мигулин со мной разговаривал о чём-то, спросил, вернее, сказал, что кофе тут плохое, потом Бочаров и Мигулин предложили поехать вместе с ними в ресторан, попить там хорошего кофе и нормально покушать, но я сказала, что спасибо, поеду домой. Я села на трамвай 18, и вместе со мной в трамвай зашёл Мигулин, а Бочарова я не видела. Мигулин пристроился возле меня в трамвае, и мы с ним так и ехали до остановки, где мне надо было выходить, – на Метростроевцев. Я вышла, Мигулин тоже, и в этот момент я увидела Бочарова, он просто был в другом вагоне. Я направилась домой, а со мной рядом шёл только один Мигулин и молчал, а уже возле дома Мигулин вдруг взял меня за руку и не хотел отпускать. В это время Эдик Бочаров позвал Мигулина, и Мигулин сказал, чтобы я никуда не уходила, а сам отошёл и стал общаться с Бочаровым. Я всё же стала направляться в подъезд свой, но это сразу увидел Мигулин, догнал меня, обнял за талию и повёл за дом, после чего долго уговаривал прогуляться с ним, и я согласилась, чтобы он в конце концов хоть бы отстал. Мы с Мигулиным пошли ходить по микрорайону до шестнадцатиэтажки возле ЖЭКа. Потом Мигулин купил в киоске на троллейбусной остановке бутылку “Амаретто”, пачку “Кента” лёгкого, шоколадный батончик и два стакана пластиковых, и мы с ним выбрали детскую площадку, где качели. Там мне Мигулин принялся рассказывать, что он недавно отсидел и что его бросила девушка, и мы немного выпили и покурили, после этого я ему сказала, что мне пора домой. Мигулин снова увязался за мной и, проходя мимо дома № 154 по улице Метростроевцев, затащил меня в подъезд. Он сказал, что на улице холодно и мы только погреемся. Я не хотела идти в подъезд, но всё-таки решила вместе с ним зайти. Мигулин предложил мне сесть в лифт, и мы поехали на двенадцатый этаж. Возле лестницы мы зашли с Мигулиным в какой-то тамбур, где было темно. Там Мигулин начал ко мне приставать, он расстегнул мой плащ, после чего прижал меня к стене. Когда Мигулин расстёгивал плащ, я его отталкивала и пыталась уйти, а когда он прижал меня за грудь и поцеловал шею, то я сильно перенервничала, и мне стало безразлично. Мигулин положил меня на пол и раздел полностью снизу. Я лежала на спине и не открывала глаз, пока он не закончил, потом я почувствовала, что Мигулин уже надевает мне колготки и трусы, я открыла глаза и обратила внимание, что Мигулин действительно почти надел на меня лежащую колготки, он слегка приподнимал мою спину и натягивал их. Было темно, и Мигулин не заметил, что я открыла глаза, а я видела, как он из кармана моего плаща взял кошелёк с тремя тысячами. И ещё триста двадцать шесть рублей там было. Я молчала, так как ещё не совсем пришла в себя от случившегося на полу. Мигулин посмотрел содержимое кошелька, после чего забрал оттуда деньги, а кошелёк бросил на пол и стал уходить. Я поняла, что Мигулин действительно забрал у меня деньги, приподнялась и взяла кошелёк, увидела, что там по-настоящему ничего нет, и сказала Мигулину: “А деньги?” – он мне ответил, что ничего не знает, вызвал лифт и уехал. Я взяла свою сумку и пакет с водолазками и подождала лифт, потому что Мигулин уехал на нём раньше. Лифт снова поднялся, и я на нём спустилась вниз и вышла на улицу, там уже никого не было. Я пошла домой и, когда мылась в ванной, заметила, что Мигулин понаоставлял мне на шее засосов. На следующий день я была дома, курила на кухне и в окно увидела, что на балконе квартиры Эдика Бочарова собирается компания, среди которых был и Лёша Мигулин. А до этого утром моя мама звонила крёстной, тёте Дине, в Белгород и после разговора, зная, что я получила зарплату, попросила отослать полторы тысячи рублей крёстной. Я не могла сказать маме, что у меня, как у лохушки какой-то, забрал деньги малознакомый Мигулин. Тогда я решила пойти на квартиру Бочарова, чтобы Мигулин вернул мне хотя бы полторы тысячи рублей. Примерно в начале четвёртого я подошла к квартире Бочарова и позвонила в дверь. Открыл Эдик Бочаров. Я, стоя на лестничной площадке, попросила позвать ко мне Мигулина. Мы немного ещё поговорили, и Бочаров через некоторое время разговора сам поинтересовался, не пришла ли я за деньгами. Я поняла, что Бочаров знает, что у меня Мигулин забрал деньги, и ответила Бочарову, что да, за деньгами, на что Бочаров заявил, что ему Мигулин сказал вчера, будто я сама дала деньги. Бочаров ушёл вроде позвать Мигулина, оставив дверь входную открытой. Я ждала, но Мигулин всё не выходил. По коридору мимо прошёл мой бывший одноклассник Саша Гончаренко, Малый его кличка, и, увидев меня, предложил зайти в квартиру. В зале я увидела компанию: три незнакомые мне девушки и примерно пять человек парней, среди них был этот Лёша Мигулин, Шумский Виталик, Саша Гончаренко, ну, который Малый, Хижняк Вова – кличка Батон и ещё два парня неизвестные, они сидели за столом, было спиртное и играла в магнитофоне группа “Руки вверх”, а Хижняк Вова ходил с “мыльницей” и всех фотографировал. Он мне тоже сказал, чтобы я не стеснялась и чувствовала себя как дома. Я прошла в залу и села за стол, потому что хотела поговорить с Мигулиным, но Мигулин делал вид, что не замечает меня и якобы не знает. После чего мне предложили выпить вина, но я отказалась пить и передала стакан Эдику Бочарову, продолжала сидеть за столом и ждала удобный момент остаться один на один с Мигулиным и не при всех сказать ему, чтобы он отдал мне хоть полторы тысячи рублей из тех денег, которые он в тамбуре забрал. Сидящий рядом Бочаров вдруг сказал, что ему надо со мной кое-что важное обсудить, и пригласил выйти в другую комнату. Я подумала, он хочет поговорить о деньгах, и спросила его в коридоре, придёт ли туда Мигулин, и он ответил, что да, придёт. Я зашла с Бочаровым в комнату. Мы сели на кровать, там на стене ещё были наклеены вкладыши от жвачек из серии про “Любовь это…” и каждому пацану был пририсован голый член, а девочке грудь и ручкой шариковой внизу дописано: “когда сосёт хуй”, “когда даёт в жопу” и тому подобное. Бочаров пояснил, что это комната его сестры, которой сейчас нет, она учится в другом городе, и это он так над ней пошутил. Затем Бочаров стал мне намекать, что я ему очень нравлюсь и я с ним должна договориться. Я ему сразу ответила отказом, что я ни о чём договариваться не буду. Бочаров сказал мне подождать в комнате и вышел. Я тоже хотела выйти, чтобы уйти, и в это время появившийся Хижняк Вова, это который Батон, он руками взял меня и со словом: “Куда?” – отодвинул от двери. Я ему ответила, что ухожу домой, а Хижняк повёл меня обратно в комнату и сам там же остался. Хижняк спросил меня, договорилась ли я с Бочаровым. Я не хотела общаться с Хижняком и молчала, после этого зашёл Бочаров, и Хижняк сказал, что я ломаюсь. Тогда Бочаров вдруг двинул меня кулаком под грудь левую, так что у меня перехватило дыхание. И в это время в комнату заглянул Мигулин и упрекнул Бочарова, что тот меня ударил, что можно и без побоев, на что Эдик Бочаров вдруг стал кричать, что она, то есть я, по-хорошему не понимает. Потом Бочаров сказал Хижняку ещё раз поговорить со мной, так как я по-хорошему не понимаю. После этого Бочаров и Мигулин, они вышли, и я осталась вместе с Хижняком. Я продолжала стоять и молчать, я чувствовала, они от меня не отстанут и будут добиваться своего. Хижняк всячески уговаривал, чтобы я не ломалась. Он попытался снять с меня кофту, я не позволила, и Хижняк тоже меня ударил, только в живот, и я даже присела на пол. Хижняк сказал, чтоб я вставала и не притворялась, что он бил не сильно. Я села на стул, потом заглянул Эдик Бочаров и начал спрашивать Хижняка, договорился он или нет, и сказал, что вчера я была с Мигулиным и вела себя нормально. Тут в комнату зашли Шумский Виталик и Мигулин Лёша. Шумский стал мне объяснять, что я не выйду отсюда просто так, в том смысле, что я должна по-хорошему. Потом Шумский сказал: “Даю пять минут времени на обдумывание”. Я отказывалась, говорила, зачем это вам надо, тогда Шумский сказал, что всем, кто стоит в комнате, я очень нравлюсь. При этом Эдик Бочаров, который был уже в нетрезвом состоянии, всё время пытался подскочить ко мне и ударить ногой, но Шумский его отталкивал, но Бочарову тем не менее удалось ударить меня ногой. После этого Шумский сказал, что пять минут прошло, и раз я такая упрямая, то он больше не хочет быть моим покровителем и продолжать заступаться. Затем подошёл Мигулин, усадил на кровать и принялся успокаивать, что никто ко мне не притронется, и сам при этом снимал с меня кофту, и Бочаров и Шумский также начали помогать Мигулину. По пояс сверху меня раздел Мигулин, а остальные, то есть Бочаров, Шумский и Хижняк, – по пояс снизу, и я в итоге оказалась полностью обнажённая. Бочаров повалил меня руками за плечи на кровать, а держали лежащей Шумский и Мигулин. Я пыталась вырваться, но Шумский и Мигулин не давали этого, а Бочаров лёг на меня, надавил так руками на плечи, а Мигулин и Шумский раздвинули мои ноги и прижали, чтобы я не сопротивлялась, а когда Бочаров сделал своё дело и закончил, то держал он и Мигулин, а лёг Шумский, а потом сам Мигулин, а держали Шумский и Бочаров, а Хижняк всю дорогу поддрачивал и не рассчитал и спустил в руку, и поэтому, когда пришла его, Хижняка, очередь, у него уже не стоял, и Бочаров, Шумский и Мигулин вышли из комнаты, и меня никто не держал, и остался со мной один Хижняк. Он тогда начал мне предлагать взять у него в рот, я отказывалась, он быстро подошёл ко мне с расстёгнутыми брюками, но я отвернулась, и он вскользь по щеке мне мазнул и сказал: “Ну всё, всё, я уже тебе до губ дотронулся, теперь можешь спокойно брать”, – я сказала, что это было только по щеке, и если он меня тронет, то я вообще выброшусь из окна. Хижняк вышел звать Бочарова, Шумского и Мигулина, чтобы они меня снова держали, и я слышала, как Хижняку в коридоре засмеялись: “Кто последний, тот и папа”, – хотя последний получался Мигулин. А на двери комнаты с внутренней стороны был такой шпингалет, и я сразу защёлкнулась на него. Я быстро оделась, поснимала с подоконника горшки, открыла раму, встала на козырёк со стороны улицы и пошла по нему, чтобы добраться до виноградной лозы, которая росла рядом с балконом. А пацаны уже догадались, и бросили трясти дверь, и вышли на балкон, и хотели словить меня и затащить обратно в квартиру. Они начали хватать меня, я стала вырываться, в это время у меня соскользнула с козырька нога, и я почти зависла на одной руке и держалась за виноград. Саша Гончаренко крикнул пацанам, что они ебанутые, что я из-за них убьюсь. И они тогда послушали его и отпустили меня. Я второй рукой успела зацепиться за лозу и повисла на ней. Саша спросил, смогу ли я сама спуститься, и я сказала, что да, смогу. Но примерно со второго этажа я сорвалась и упала на землю спиной и ударилась, но сознание не потеряла, только помутнело в глазах. А девчонки уже прибежали во двор с моей одеждой и сапогами, которые в коридоре оставались, и подняли меня, после чего уложили на лавочку, чтобы я пришла в себя. А к этому времени вниз спустились Виталик Шумский, Эдик Бочаров и Хижняк Вова. Шумский принялся меня запугивать, что он уже раз сидел, и если о прошедшем станет известно милиции, то он со мной как с предателем расправится. А я сказала, что мне всё уже безразлично и я обязательно напишу на них заявление, хотя на самом деле я решила не делать этого, так как мне бы не хотелось огласки. Шумский подумал, что я угрожаю на полном серьёзе, и уже вежливо попросил не портить ему статьёй пацанский имидж, хотя какой у него мог быть имидж, если он сидел за кражу мопедов и я знала, что над ним шутят про “моп-Э-ды”, с ударением на пЭды, и я сказала: “Вот отсидел за мопЭды, а теперь всей компанией сядете за групповое изнасилование!”
И ушла к себе домой, а они побежали к Бочарову совещаться. И тем же вечером звонок в дверь – пришёл Лёша Мигулин с цветами и говорит: “Ты мне очень нравишься, давай с тобой поженимся”, – и деньги протягивает. Я пересчитала, а там три тысячи триста двадцать шесть рублей – всё до копеечки вернул!
Заклятье
Вынужден обратиться к Вам со своим горем с самой что ни на есть большой буквы, прошу извинить меня за то, что отнимаю у Вас драгоценное время. В следственном изоляторе я нахожусь более месяца, при том что страдаю опасными заболеваниями – эпилепсией, выраженной судорогами с потерей сознания, и язвенной болезнью желудка, выраженной тяжёлыми болями, усиленными моим бедственным положением. Спешу сообщить, что следствие по уголовному делу в отношении смерти Вахичева Александра было доверено следователю Сташеву и проведено было им необъективно, с грубыми нарушениями уголовно-процессуального права. Многие, а можно сказать, основные обстоятельства по делу остались не выяснены, то есть не установлены следствием, а именно: не установили, что делал Вахичев Александр после нашей с ним ссоры возле “Продуктов” в девятнадцать часов, после той злополучной ссоры, виновником которой полностью был Вахичев Александр, так как был пьян, а я же был совершенно трезвым, и спиртного я не употребляю более трёх лет ввиду слабости здоровья. С кем Вахичев распил остававшуюся у него бутылку водки 0,5 литра, купленную на мои деньги? Каким образом Вахичев очутился в подъезде дома № 138 улицы Казакова под лестницей, где был впоследствии обнаружен мёртвым? Что делал Вахичев после того, как мы с ним расстались, когда поссорились и я уехал к маме, потому что с женой состою в разводе, и с кем он пил, что с ним произошло дальше, я представления не имею. О том, что Вахичева Александра нет, что он умер, я узнал от следователя Сташева. До этого мне не было ничего известно про смерть Вахичева, я вообще был с ним очень мало знаком, и жили мы в противоположных, то есть разных районах. Вахичева Александра я знал всего несколько дней, в пределах двух недель, однако отношения между нами установились приятельские, доброжелательные. Можно сказать, что у нас установились дружеские отношения. В больнице, где мы познакомились, мы лежали в одной палате, вместе кушали, и я всегда делился с Вахичевым продуктами питания, которые мне приносила мама, потому что к Вахичеву никто не приходил. Споров и конфликтов между нами никогда не было. В тот чёрный день злополучного пятнадцатого марта я трижды спас Вахичева Александра от назревавшей физической расправы над ним за его прежние проделки. Около полудня напротив магазина “Продукты” два мужчины из 39-го микрорайона хотели учинить расправу над Вахичевым за то, что он снял, а точнее украл, усилительный блок общей антенны в ночное время. Я вмешался и предотвратил разгоравшийся скандал, который разгорался довольно-таки не в пользу Вахичева Александра. Второй раз возле окошка отдела “Вино – водка” Вахичев у пожилого мужчины выхватил бутылку водки и хотел с ней скрыться, оставив меня в неловком положении, но его догнали люди из очереди, уже на троллейбусной остановке, до которой он успел скрыться, и хотели его избивать. Я снова вступился за Вахичева, успокоил их, и они втроём в подъезде девятиэтажного дома, номер не помню, распили эту бутылку, а я не пил, потому что имею заболевания “эпилепсия” и “язвенная болезнь желудка”. После того я с Вахичевым, то есть мы, сели на троллейбус, доехали до другого магазина “Продукты” и хотели купить сигарет и чая, а потом ехать возвращаться в больницу. Возле магазина к Вахичеву подошёл мужчина возраста сорока лет, весьма агрессивно настроенный, и стал звать двоих своих приятелей, стоявших у входа в магазин. По их возбуждённому разговору я понял, что назревает скандал из-за незначительной суммы денег, которую им задолжал Александр Вахичев. Я снова вмешался и, дабы предотвратить назревавший конфликт, предложил решить всё мирным путём. Мы зашли в магазин, купили бутылку минеральной воды и литр “Столичной”, и всё это они распили вчетвером во втором подъезде соседнего с магазином двенадцатиэтажного дома, между вторым и третьим этажом, как сказал мне Вахичев, потому что я не поднимался, я не пью, у меня эпилепсия и язва, а ждал внизу их у подъезда. Они вышли заметно выпившие все четверо. Эти трое взяли у меня мелочь со словами: “Одолжи”, – и ушли не попрощавшись. А Вахичеву я с упрёком сказал: “Куда с тобой теперь таким ехать?” – на что он, виновато оправдываясь, ответил: “Давай переночуем у меня, а завтра прямо с утра вернёмся в больницу и всё уладим”. Тогда я и Вахичев, то есть мы, снова в магазин вернулись купить к чаю конфет и что-нибудь серьёзного покушать. Пока я покупал колбасу и конфеты, Вахичев объяснил, что без ста грамм он не уснёт и ему утром будет плохо без выпить, и я пообещал взять поллитра водки и купил, отдал Вахичеву, и он положил бутылку в боковой карман. Я ему сказал твёрдо: “Поехали теперь домой, покушаем, по пятьдесят граммов выпьем, – хотя я не пью алкогольные напитки, у меня, вы уже знаете, болезни, – телевизор посмотрим, и на утро тебе похмелиться останется”. Но Вахичев стал на меня кричать: “Чего ты командуешь, я сам знаю, куда и когда мне ехать!” Его поведение привлекало внимание прохожих, я попытался успокоить Вахичева, уговаривал, на что он стал оскорблять меня самыми последними словами. Он позволял себе что-то ужасное. Я был шокирован поведением Вахичева, я растерялся, был в замешательстве. В ответ на мою попытку взять его под руку, чтобы он не упал, Вахичев вдруг изрёк в мой адрес ничем мной не заслуженное, позорнейшее оскорбление – “пидарас”, хуже которого нет на всём белом свете, и весь чудовищный смысл этого оскорбления был ему прекрасно известен ещё по местам лишения свободы, в которых Вахичев однажды находился, и он знал, что когда таким словом оскорбляешь, то всё, дальше некуда, что это же самое безбожное слово – “пидарас”. Это как проклятье, даже хуже проклятья. Так он сказал это кошмарное слово, это космическое оскорбление, оттолкнул меня грубо и попытался с размаха ударить кулаком в лицо. Я просто чудом уклонился от его удара, он прошёл вскользь, и в ответ нанёс ему удар кулаком правой руки в левую часть области лица, после чего он потерял равновесие и упал, а я продолжал стоять рядом и не мог прийти в себя, осмысливая, как всё это могло произойти со мной и так случиться, что меня настолько чудовищно оскорбили и прокляли. Пришёл я в себя оттого, что кто-то с меня стаскивает штаны, – я был в спортивных штанах на резинке. Это Вахичев, он схватил меня руками за штаны и пытался подняться, а мои руки оказались заняты, я ими был вынужден удерживать штаны у пояса, чтобы Вахичев их с меня не стащил, а правой ногой я несколько раз несильно ударил его ботинком в надежде, что он меня отпустит, а Вахичев при этом опять упал. А в это время подошла эта Бояркова из магазина и сказала: “Прекратите избиение!” – и я прекратил избиение, которое по существу таковым не являлось. Она говорит: “Что же вы бьёте пьяного?” Я ей в сердцах ответил, что его убить мало за то, что он сказал и тем самым сделал, а затем я, чтобы не привлекать внимания прохожих, ответил, что это мой знакомый и ничего страшного не произошло, он напился и я отведу его домой. Бояркова помогла мне поднять Вахичева, я отряхнул его, надел на него шапку, которую поднял с земли, и повёл в сторону. Из-за этого момента и случился каламбур в показаниях, когда эта Бояркова сказала следователю, что я избивал Вахичева по всем частям тела и грозил убить, а изо рта Вахичева сильно выделялась кровь. Тут сразу же две неувязки, потому что когда я в шутку со злости сказал, что его убить мало, я его вообще не трогал, а только поднимал, а когда я якобы его избивал, Бояркова была в магазине и физически не могла видеть в окно, что я его якобы избиваю, потому что выступ стены под окном скрывал от её поля зрения всё то, что происходило ниже. Кровь у Вахичева действительно выделялась изо рта, но не в результате моего вмешательства, а в результате падения об землю, что очевидно. Только следователя Сташева все эти очевидности почему-то не заинтересовали. Да. А Вахичев всю дорогу ругался матом, пройдя от места драки метров тридцать, опять стал отталкивать меня и снова оскорблять. Тогда мне всё это надоело и я сказал: “Я прощаю тебя, не держу зла, Бог тебе судья за те слова, что ты позволил на меня произнести”, – после чего развернулся и прошёл мимо магазина, где работала эта Бояркова, на остановку, сел на троллейбус и уехал домой к маме кушать и отдыхать. Когда я уходил, то обернулся и увидел, как Вахичев, подчёркиваю, живой удаляется в противоположном направлении, иногда он поскальзывался и падал, и моим первым побуждением было вернуться и помочь ему, но тогда в голову приходили воспоминания о том ругательстве, и я сдерживал себя. Через два дня, семнадцатого марта, я, обеспокоенный судьбой Вахичева, зашёл в больницу, спросил: приезжал ли Вахичев Александр? Мне ответили, что его в отделении нет и что нас обоих выписали ещё вчера за нарушение больничного режима. Я получил у сестры-хозяйки свои вещи, после чего отправился на поиски Вахичева. А жил я всё это время у мамы, иногда ночевал у своей бывшей жены, от которой, что важно для всех последующих страшных событий, имею моих троих собственных детей. А на жизнь я зарабатывал всю жизнь в кооперативе швейном, заготавливал крой, так как имею специальность закройщика верхней мужской одежды. Я зашёл в квартиру к Вахичеву и спросил его соседку, не помнит ли она, возвращался домой Вахичев или нет. Она не помнила, сказала: “Может, пьяный где-то спит”. У Вахичева дверь не была заперта, я заглянул к нему в комнату, там никого не было, только немного мебели и украденный блок усилительной общей антенны, за который его хотели избивать, а я спас и не позволил. Тогда я, обеспокоенный отсутствием Вахичева, стал его искать возле магазинов по микрорайону. Возле “Продуктов”, где приключился тот конфликт злополучный, я был задержан работниками милиции и доставлен прямо в прокуратуру, в кабинет к следователю Сташеву, он и сообщил мне, что я обвиняюсь по делу о Вахичеве Александре. Я сразу принял это всё за шутку и спросил у него: “Неужели Вахичев смог написать на меня заявление из-за случившейся по его вине между нами злополучной ссоры, во время которой он меня так бесстыдно оскорбил, а я его несильно ударил?” – а Сташев на это издевательски произнёс: “Может, и написал бы, если бы воскрес!” И тут я узнал, что Вахичев умер, а точнее, был убит пятнадцатого марта в подъезде дома № 138 по улице Казакова под лестницей, где его обнаружили. И что экспертиза заключила, что это смерть от сильных побоев, а избивал я, и что это видела свидетельница Бояркова, что я якобы грозил Вахичева убить, хотя я говорил “убить” в переносном смысле. Я был просто поражён происходящим, возмущался, показаний никаких не давал, требовал объяснить, что происходит, на каких основаниях мне выдвигают такое несправедливое обвинение, на что Сташев велел препроводить меня в камеру временного задержания и дал указание надеть на меня наручники, руки за спину, и никуда не выводить, даже в туалет. В камере было холодно, застегнуть дублёнку я был не в состоянии, так как был в наручниках. На мои просьбы и требования вывести меня по естественным надобностям помощник дежурного и старший сержант избили меня ногами так, что я оправился прямо в штаны. Когда падал, разбил правое ухо об угольник, которым обита скамейка в камере, и голову ударил, и около часа провалялся на холодном кафельном полу в луже мочи. Через какое-то время в камеру закрыли молодого парня. Сержант дал ему тряпку, парень вытер полы и помог мне подняться. Сержант снял с меня наручники и вывел умыться, затем вернул в камеру. Наутро мне принесли покушать и спортивные брюки переодеться – всё это передала моя мама. Я ещё не успел опомниться и прийти в себя, как следователь Сташев снова забрал меня из камеры в кабинет дежурной части и посадил за стол рядом с женщиной. Это была продавщица Бояркова, она плакала всё время и говорила, что будет жаловаться. Однако Сташев продолжал что-то писать, невзирая на то что Бояркова просила не втягивать её в эту авантюру, говорила, что ничего не видела. Написав протокол, Сташев сказал ей: “Подпишите – и вы свободны”. Бояркова, плача, прочла и заплакала ещё громче, будто там действительно находилось что-то страшное, и сказала, что она подпишет, только чтобы её больше никуда не вызывали.
Она ушла, а Сташев принялся мне угрожать, что если я буду упрямиться, то вчерашнее покажется мне цветочками, когда меня завтра отправят в СИЗО. А я умолял его разобраться по существу, учесть моё состояние здоровья, и что трое детей, и чистосердечное признание в содеянном, хотя я и ничего не содеял, и раскаяние, хотя мне не в чем раскаиваться. Но в тот же вечер меня отправили в СИЗО. Дежурный там вначале отказался меня принимать из-за бывших на мне побоев и потребовал справку-освидетельствование. Сопровождающий тут же предоставил ему такую справку – он просто сбегал в машину и принёс какой-то чистый бланк, который заполнил в приёмной. И вот меня привели в камеру. Там сидело человек двадцать народу, я только на порог ступил, поздоровался, как все заключённые повернулись ко мне. И я с удивлением и испугом увидел, что один из них – это умерший Вахичев Александр, хотя и не совсем он, но похожий, как две капли, только живой. И этот воскресший Вахичев Александр, когда обернулся, он так негромко, с улыбочкой произнёс, от чего у меня сразу ноги подкосились, он всем сказал:
– О, вот и пидарас пожаловал!
Дзон
Москалёва Ирина: Вот примерно в десять часов вечера, когда я находилась в квартире одна, в дверь позвонили, я открыла и увидела на лестничной площадке Серёжу и Павлика, которые и раньше приходили в гости к сестре Лене. Оба они такие высокие, худого телосложения, Серёжа светлый, а у Павлика тёмные волосы. Я сказала этим ребятам, что Лена ушла, её дома нет и что она попросила их подождать на лестничной площадке в подъезде. Однако Серёжа и Павлик, они слегка применили силу физическую и ворвались в квартиру, хотя я их не пускала. Я пошла в залу, там свет горел и работал телевизор. Когда в залу вошли Серёжа и Павлик, то они погасили в комнате свет, и остался телевизор, и комната освещалась только передачей “Песня года”, но звука не было – Лена просила не включать звук, потому что играл магнитофон у Лены в комнате. Играл такую мелодию непонятную, Лена сказала, чтобы я к магнитофону не подходила, что так нужно. Я села на диван в зале, и они ко мне подошли, Павлик стал держать меня за руки, а Серёжа на мне халатик раздевал. Они начали раздевать меня сразу же, как зашли в залу. Я поняла, что они хотят меня в половую связь, и я стала кричать, вырываться от них, отталкивать от себя руками, так как не хотела вступать с ними, я ни с кем связью половой не жила. Однако они срывали с меня халат синий с цветами, трусы трикотажные, которые были на мне, и они ещё порвали на лифчике бретельку. И пуговицы они отрывали от халата. Когда они раздевали меня, то я кричала, и Серёжа мне мои трусы в рот, чтобы не слышно криков, а Павлик ноги мне в стороны и лёг на меня и вступил, а Серёжа держал мне руки, после чего они поменялись, и Серёжа лёг на меня и вступил, а Павлик держал, и кровоподтёк причинил на руке, и больно держал за лицо, чтобы трусы от криков я не выплюнула. Я не знаю, получили ли они своё мужское, я раньше по-половому не жила и не знаю, что это такое. И мне было больно, я лежала и смотрела в сторону, и мне даже казалось, в комнате ещё один сидит и смотрит, но я его не видела или не успевала увидеть, мне голову поворачивали обратно, потому что если я хотела посмотреть, то они думали, что я сопротивляюсь, и обратно возвращали. Когда Серёжа и Павлик только закончили, пришла Лена с подругой Волковой и застали их, как они без брюк. Лена спросила, что случилось, я заплакала и рассказала. Лена тогда сразу на них накричала, и ударила Серёжу по лицу, и прогнала их. Мне очень обидно. Я инвалид детства в связи с заболеванием психическим, и ещё у меня правая ступня, она недовыросшая, на четыре размера меньше чем надо, я хромаю и хожу в таком ботинке на подошве. И ещё забыла, там ещё один парень был, что Лене магнитофон передавал, он, наверное, за магнитофоном приходил забрать…
Третьяков Павел: Мы с моим товарищем Остапенко Сергеем сидели вечером у меня. В это время позвонила Лена Москалёва и пригласила к ней в гости. Она была у себя дома с подругой Таней Волковой. Точнее, вначале позвонила Таня, а потом говорила Лена с Сергеем Остапенко. Когда мы пришли к Москалёвой, дверь открыла Ира Москалёва, это сестра Лены, и сказала, что сестры с Таней пока нет и чтобы мы подождали. Мы зашли в комнату. Показывали программу “Песня года”, но не было звука. Остапенко Сергей захотел включить громкость, но Ира попросила этого не делать. Я так понял, что телевизор просто поломан, и Ира сказала, чтобы мы слушали музыку из магнитофона. В соседней комнате действительно что-то звучало, но это не была музыка в полном смысле. Я ещё спросил у Иры, кого она любит из певцов, и она ответила, что Сюткина, и мы засмеялись и пошли на балкон покурить, покурили, вышли в комнату. Ира лежала на кровати, накрытая одеялом. Она вдруг резко сбросила одеяло, и мы увидели, что она совсем голая. Я удивился, и мы с Сергеем присели рядом с Ирой на кровать и начали смотреть телевизор. То есть мы с Остапенко Сергеем Иру не раздевали, она разделась сама. Я спросил у неё, зачем она это сделала, и она что-то пробормотала в ответ невнятное, у неё дикция нарушена, её хорошо только Лена понимает и родители. Она была спокойна. Я увидал Иру раздетой и захотел совершить половой акт. Я спросил, хочет ли она совершить со мной половой акт, она сказала, что очень хочет, тогда я снял штаны и залез на неё. Когда я на неё залезал, она вела себя тихо. Остапенко в это время смотрел телевизор, а потом вышел на балкон. Я ввёл свой половой член Ире во влагалище. Ира не кричала, пока я вводил. Я лишь до половины ввёл, так как мне показалось, что на меня кто-то смотрит, я повернулся, чтобы разглядеть, но никого не было. Никакой крови я не видел. Девственную плеву не нарушал. Точнее, ничего не почувствовал, что нарушил. После этого я надел трусы и штаны, а на Иру залез Остапенко Сергей. Он находился рядом. Он уже разделся. Когда он на неё залезал, Ира была очень спокойной, не кричала, и мы ей не угрожали. В это время пришла Лена. Она пришла с Таней Волковой, с которой я в дружеских отношениях. Когда Лена начала открывать ключом дверь, Сергей соскочил с Иры, и успел натянуть трусы и штаны, и выбежал ко мне на балкон, где я курил. Как только Лена вошла в комнату, Ира начала плакать. И мы тогда вернулись в комнату с балкона, Ира уже надевала трусы и халат. Лена стала у неё спрашивать, что случилось, и зашла Таня Волкова, и я увидел ещё за ней какого-то парня незнакомого. Лена поговорила с Ирой, а потом накричала на нас и ударила Остапенко Сергея по лицу, а Таня Волкова всё спрашивала меня, правда ли это, что я изнасиловал Иру, я говорил, это неправда, что Ира сумасшедшая, а этот парень незнакомый сказал Лене отдать его магнитофон, Лена в этот момент кричала, чтобы все уматывали. И мы с Сергеем сразу оделись и ушли, а этот парень и Таня – они остались…
Остапенко Сергей: Я находился в квартире Третьякова Павла, когда по телефону позвонила Таня Волкова, она была у Москалёвой Лены, и Лена попросила нас прийти к ней домой. Ранее мы встретились с Третьяковым на улице и взяли пива, а потом уже у Третьякова выпили грамм по сто водки. После звонка Лены Москалёвой мы с Третьяковым пошли к ней домой. Зачем Лена приглашала нас к себе домой, я не помню. Мы с ней проживаем рядом, кроме того, встречаемся. Также я знаю её сестру, старшую по возрасту, чем Лена. Зовут сестру Ирина, она инвалид, хромая и вдобавок психически больной человек. Я видел Ирину Москалёву несколько раз, у них дома, когда был у Лены в гостях. Никаких отношений с Ирой я не поддерживал и не общался с ней. Когда мы пришли в квартиру Москалёвых, то в это время в квартире находилась одна Ира. Она открыла нам входную дверь, и после того, как мы сказали ей, что будем у неё в квартире ждать Лену, Ира пошла в комнату смотреть телевизор. Мы с Третьяковым тоже пошли в комнату и стали смотреть телевизор без звука. Из комнаты Лены доносилась плохая музыка, я хотел пойти выключить, но Третьяков вдруг предложил мне совершить с Ирой половой акт. Я не помню, что я ответил Третьякову, так как находился в нетрезвом состоянии. Потом Третьяков подошёл к Москалёвой Ирине, которая всё время лежала на диване, распахнул на ней халат и снял с неё трусы. При этом она сопротивлялась и невнятно что-то бормотала, высказывая тем самым возмущение. Она в силу своей больной психики не может внятно говорить. Когда Третьяков снимал трусы с Иры, она громко кричала. После того как Ира стала кричать, я подошёл к ней и положил на лицо какую-то тряпку, чтобы не было слышно криков, это оказались её трусы. И Третьяков лёг на Иру, а я смотрел на это. И мне ещё показалось, что я видел одного человека в квартире. Этот человек – Зуев Олег, он проживает через дом от Москалёвых. Однако через некоторое время ощущение присутствия Зуева пропало. Я сейчас не помню, когда оно пропало, но уже после того, как Третьяков предложил совершить половой акт с Ирой и стал раздевать её. Третьяков, он сразу же лёг на неё сверху и совершал с ней, а она обижалась и что-то невнятное говорила, я не разобрал из-за дефектов речи. Я не ложился на Иру, я вообще почти не вступал в интимные отношения, когда Третьяков слез с Иры, я только немного потрогал её за влагалище и испачкал пальцы в крови, прикоснулся рукой к члену, поэтому он тоже в крови оказался, и ещё я кончил на Иру случайно. А потом неожиданно зашла Лена и застала нас с Третьяковым, я не помню точно, успел ли он одеться, а я был в рубашке и трусах. Лена крикнула: “Что тут произошло?!” – Ира начала плакать, Лена её послушала, спросила меня: “Правда?” – Я сказал: “Нет”. А Волкова в это время спрашивала Павла, насиловали ли мы Иру, Павел сказал: “Нет”, – а из-за их спин выглядывал Зуев, а потом Лена ударила меня по лицу и закричала, чтобы мы все убирались. Я оделся и ушёл вместе с Павлом…
Волкова Татьяна: Я с Москалёвой Леной знакома уже четвёртый год, можно сказать, что она моя самая близкая подруга, и наши парни, с которыми мы встречаемся, тоже между собой дружат. Я вечером пришла к Лене, у неё сидел какой-то пацан с длинными волосами, кажется, его фамилия Зуев, он принёс ей магнитофон и пил чай, я даже подумала, будто Лена начала гулять с этим Зуевым, потихоньку спросила Лену, но она покрутила пальцем, что я дура, и сказала, что просто не может его выставить. Я посоветовала позвонить Серёже, она так и сделала, но его мама сказала, что они с Павлом куда-то ушли, я набрала Павлика, и они были у него дома. Тогда Лена пригласила их к себе, мы так и раньше делали – у Москалёвых трёхкомнатная квартира, и, когда нет её родителей, мы можем все ночевать, а Ира, это сестра Лены, она спит в своей комнате и родителям ничего не рассказывает. Потом позвонила Верка – наша общая знакомая – и сказала, что к ней принесут шмотки на продажу, и мы решили пойти посмотреть, и мы ушли, осталась только Ира, а Зуев незаметно сам ушёл, видимо, понял, что лишний. Пришли к Верке, просидели час, позвонила эта Веркина красавица и сказала, что не сможет. Ну, мы ещё посидели у Верки и пошли обратно. Ленка открыла дверь, мы заходим в зал, а там Ира чуть ли не голая, плачет. И наши пацаны – полураздетые. Картина ясная. Я спросила Павлика, он говорит, ни-ни, не трогали, Ленка тоже спросила Сергея, тот отказывается – не насиловали, Ирка ревёт, и тут этот Зуев снова припёрся за своим магнитофоном, дурдом полный. Ленка залепила Сергею пощёчину и всех выгнала. Я пришла домой, потом ко мне прибежала мама Остапенко, говорит, надо, мол, мальчиков наших спасать, а то сядут. Я отвечаю: “А мне за Павла вписываться не резон, он мне с хромоногой и дурной изменил”. Она просит: “Имей совесть, они хорошие ребята, а сядут в тюрьму из-за этой больной Иры, она, может, сама их совратила”. Я спрашиваю: “Хорошо, и что теперь делать?” Она: “Дадим денег”. Я согласилась, но говорю: “У меня денег нет”. Она: “Ладно, я тебе займу, отдашь, когда сможешь, вот тебе пятьсот долларов”, – и мы пошли к Ленке. Это уже была ночь. Пришли, у Ленки сидел Зуев. Мама Остапенко говорит, это, конечно, всё ужасно, но давай по-тихому, я ему, гаду, то есть Сергею, всю морду разобью, только сажать его не надо, он же тебя любит и вы поженитесь, а Ленка подняла крик, что не надо мне ваших денег, а Зуев как заполошный бегал вокруг Ленки и просил: соглашайся, надо брать деньги – уговаривал, и мама Остапенко тоже просила, а я послушала, развернулась и ушла. Потом на скамейке села покурить и видела, мать Остапенко вышла, тоже явно ни с чем, потому что плакала и матом ругалась, даже забыла у меня свои баксы забрать, а минут через пять из подъезда вылетел Зуев и тоже куда-то помчался.
Москалёва Елена: Ирина – моя родная сестра по матери, а отцы у нас разные. Сергея Остапенко и Третьякова Павла я знаю со школы, с пятого класса, как мы сюда переехали. С Остапенко я до последних событий поддерживала интимные отношения. Павел Третьяков является парнем моей близкой подруги Тани Волковой. Утром я поехала на базар и купила две кассеты с записями и слушала до вечера, примерно до 18 часов, но у меня неожиданно магнитофон зажевал кассету, я поставила другую – и эту зажевал, и, как назло, праздники, куда нести чинить? А назавтра я хотела отмечать день рождения, и нужен магнитофон. Я уже думаю, кого просить, и тут позвонил мой дальний знакомый Зуев Олег, я ему сказала, что у меня проблема с магнитофоном и не мог бы он одолжить мне свой, он согласился, но предупредил, что в его магнитофоне сейчас специальная кассета, чтобы чистить головки, и нужно, чтобы она покрутилась несколько часов, а потом можно будет кассету вынуть. Зуев пришёл и принёс магнитофон и включил кассету. Там была не музыка, а какие-то духовые инструменты, когда они разыгрываются перед концертом. Олег сказал, что так должно быть, и попросил не включать других источников звука, чтобы не мешать чистке. Зуев остался у меня попить чаю, мы сидели и разговаривали. В это время ко мне пришла Таня Волкова, с которой мы собирались пойти погулять, Таня спросила, что за шум в магнитофоне, я хотела уже его выключить, так как прошло полтора часа, но Олег сказал, что тогда он заберёт магнитофон. Он всё сидел, а мне было неудобно ему сказать, чтобы он уходил, и я нарочно позвонила домой Остапенко Сергею, его мама ответила, что он где-то с Павлом. Тогда Таня набрала Павла и узнала, что Сергей у него, я поговорила с ним и пригласила в гости к одиннадцати. Потом мне позвонила моя подружка Вера, что к ней сейчас знакомая принесёт на продажу джинсы и свитера, и я предложила Тане: “Пойдём посмотрим к Верке”, – это было около десяти вечера. Я сказала Ире, что, если кто придёт, пусть ждёт на лестничной площадке и чтобы она не выключала магнитофон и телевизор смотрела без звука, как просил Зуев.
Пока мы говорили по телефону, Зуев сам ушёл, не попрощавшись. И мы тоже пошли к Верке смотреть одежду. Назад мы вернулись в половине двенадцатого, прождали эту женщину, а она не смогла прийти, только даром сходили. Я открыла дверь, мы с Таней прошли в залу, и я увидела Иру. Она стояла возле кровати и плакала. И на ней был порван халат, и по ноге у неё текла кровь. Сергей был в трусах и в рубашке, а Павел вышел с балкона и был в штанах, без майки и рубашки. Таня зашла в комнату вместе со мной, и зашёл вдруг ещё Зуев, сказал, что за магнитофоном, он передумал оставлять его до послезавтра. Я спросила у Иры, что случилось и кто её трогал. Вернее, я поняла, что её изнасиловали, и спросила у неё, кто вступал с нею в половую связь. Она ответила, что это сделали Сергей и Павел. Они уже оделись, а Зуев молча пошёл в мою спальню, вынес магнитофон, уселся в кресло и стал смотреть. Сергей и Павел начали клясться, что они не насиловали Иру, я расспрашивала Сергея, а Таня расспрашивала Павла, он ответил Тане, что он не трогал Иру. Мне ещё показалось, что они были выпившие. Я ещё раз поговорила с Ирой и поняла, что они её изнасиловали, я ударила Сергея по лицу и сказала, чтобы они убирались вон. И они ушли, я не знала, что делать, я решила написать заявление в милицию. Со мной остался Зуев, он пытался меня успокоить и не уходил, а ночью прибежала мама Сергея Остапенко и принесла мне семьсот долларов, и Таня Волкова принесла за Павла пятьсот долларов. Зуев сказал, что никому ничего не расскажет, и уговаривал, чтобы я взяла деньги, а я кинула эти деньги и сказала, что теперь обязательно вызову милицию и напишу заявление. И пошла звонить, и когда я вызвала милицию, то сказала: “Подавитесь вашими деньгами!” – они обе ушли, мама Остапенко и Волкова, а Зуев тогда чуть с ума не сошёл, орал на меня, кидался с кулаками, и его точно вынесло из квартиры…
* * *
На пустынной загородной дороге стоят двое. Очень высокая худая женщина в белом коротком плаще – он едва прикрывает ей бёдра. Светлая ткань в крупных горошинах грязи, будто женщину до того окатила из лужи проезжавшая машина. Голые ноги от колен до коричневых стоптанных туфель покрыты мелкими подсохшими царапинами. Серые, как пожухлая трава, волосы женщины собраны в неряшливый пучок.
Парень намного ниже женщины, одет в лёгкую рубашку и джинсы – это Олег Зуев. Он уложил голову на впалую грудь женщины, руки его безвольно повисли. Рядом с ногой Зуева магнитофон. Из колонок доносится утробно-медное завывание. Женщина, запустив ладони в густые кудри Зуева, изучает дремлющую его голову, словно читает в ней. Тонкие бледные кисти – как два вдетых друг в друга костяных гребня. Женщина досматривает последнее свидетельство и медленно размыкает сцепленные пальцы. Трубы затихают. Зуев дёргается и выныривает из сонного забытья. Женщина глядит сверху вниз на Зуева. Лицо её искажено гримасой ярости. Она вдруг выдёргивает из головы Зуева две пряди. Зуев визжит от боли и приседает. Женщина шевелит чёрным контуром рта, и беззвучные слова раздаются внутри слуха Зуева:
– Ты всё испортил! Мы искали хромую двадцать пять лет! Мы поверили тебе, а ты не справился! Сестра не взяла деньги! Ты не уговорил! Будешь наказан! Отдавай Дзон!
Зуев вытаскивает аудиокассету и протягивает женщине.
– Я не виноват, – лепечет он, – я всё сделал правильно. Я был в квартире, меня никто не видел. Я не знаю, почему сестра отказалась, Дзон всё время играл. Я ещё раз попытаюсь, я исправлю!..
– Поздно! Лоскуты плевы зарубцевались! – шипит женский голос. – Кровь высохла! Семя смыто!
– Я уговорю! Я вернусь и уговорю! – Зуев в ужасе замолкает. Женщины уже нет рядом. Магнитофон тоже исчез. Зуев совершенно один. Ветер качает обглоданные тополя. Огрубевшая к осени листва шелестит, как стальная чешуя. Вокруг луны клубится пепельный ореол. По-девичьи, словно её ущипнули, охает ночная птица.
Чёрные тени деревьев крадутся к Зуеву. Они поднимаются на дыбы, становясь подобием человеческих силуэтов в колпаках. Онемевший Зуев даже не пытается бежать. Ночные фигуры окружают, из мрака их туловищ выплёскиваются терзающие когтистые руки.
Тени с добычей возвращаются к тополям, на мгновение сливаются с ними и снова стекают на дорогу пустой оптической чернотой, точно сброшенные сутаны. На клыкастых сучьях повисли кровавые останки растерзанного Зуева. Из лилового ночного тумана над деревьями вдруг рассыпается хохочущая каркающая стая. Птицы усаживаются на ветках и принимаются за ещё тёплое мясо.
Старушки
По правую руку от следователя Дудинцева сидит потерпевшая Ехонина, слева – подозреваемый Чигирин. Следователь Дудинцев просит пояснить, знают ли допрашиваемые друг друга и в каких отношениях находятся. В унисон его голосу стрекочет печатная машинка.
Ехонина говорит:
– Я знаю сидящего напротив Виктора Чигирина с двадцать восьмого июня, с того дня, а точнее ночи, когда он меня изнасиловал. Ранее я с ним знакома не была. Между нами ранее не имелось неприязненных отношений, и потому я не имею причин клеветать на него…
Чигирин дёргает головой, словно его ужалили в затылок:
– Брешет она бессовестно, товарищ следователь! – Чигирин ловит недовольный взгляд Дудинцева и переходит на официальный тон: – Я знаю сидящую напротив меня Ехонину только с сегодня, а до этого я слышал о ней от вас и следователя Микитова. Я не насиловал Ехонину, я считаю её сумасшедшей. Неприязненных отношений и личных счетов между нами не имеется, кроме того, что Ехонина злостно клевещет на меня!
Каретка печатной машинки со скрежетом подрезает повисшую тишину.
Дудинцев кивает:
– Потерпевшая Ехонина, поясните, при каких обстоятельствах вас изнасиловал Чигирин.
Ехонина торопливо рассказывает:
– Двадцать восьмого июня около полуночи я возвращалась… – Она всхлипывает. – Я уже была почти возле своего дома, когда ко мне подошёл ранее незнакомый мне Чигирин, схватил меня за руку и в грубой форме потребовал половой близости. Так как я отказывала ему, то он стал угрожать. Говорил, что у него имеется нож и если я буду кричать и сопротивляться, то он применит его…
– Товарищ следователь! – болезненно вскрикивает Чигирин. – Она точно сумасшедшая! Ну какой нож?!
– Вам дадут слово! – перебивает Чигирина Дудинцев. Он делает небольшую паузу и размеренно спрашивает: – Подозреваемый Чигирин, что вы можете сказать по поводу показаний Ехониной?
– Ножа у меня с собой не было, потому что не было и этой ситуации в природе! – возмущается Чигирин. – И я не угрожал Ехониной применением ножа, я вообще к ней не подходил в тот вечер двадцать восьмого, я у себя дома находился. Я никогда никого не насиловал!
Дудинцев поворачивается к Ехониной:
– Что вы можете пояснить по поводу показаний Чигирина?
У Ехониной пламенеют щеки, голос дрожит:
– А я настаиваю и заявляю, что Чигирин лжёт. В действительности он изнасиловал меня первый раз на улице и дважды в своей квартире и при этом угрожал меня зарезать.
Чигирин кладёт руку на грудь:
– Никаких половых актов с гражданкой Ехониной ни добровольно, ни насильственно я не совершал. И я не угрожал зарезать, потому что не угрожал.
– Так… – Дудинцев обращается к Ехониной: – А Чигирин доставал при вас нож?
– Нет, он только говорил, что, если надо, применит.
– Ясно, – кивает Дудинцев Ехониной, – продолжайте.
– Я допоздна гуляла со своими знакомыми в парке и возвращалась домой одна. И возле дома ко мне подошёл Чигирин. Убежать у меня не было возможности. Чигирин находился в нетрезвом состоянии, от него пахло алкоголем. Я была сильно напугана внезапным появлением и действиями Чигирина…
– А почему вы не позвали на помощь? – уточняет Дудинцев. – Вы же находились в нескольких метрах от балконов первого этажа.
– Мне не к кому было обратиться. Рядом никого из прохожих не было, чтобы увидеть нас. А Чигирин угрожал мне расправой, и в связи с этим я не кричала, а только боялась и отталкивала Чигирина от себя, просила его не трогать меня и отпустить. Кроме того, я понимала, что бесполезно кричать и звать на улице, так как не верила, что кто-либо из жильцов дома выйдет на улицу в такое позднее время помочь мне.
– Понятно, – принимает объяснение Дудинцев, – дальше…
Ободрённая Ехонина рассказывает:
– И вот, пользуясь этим моим беспомощным состоянием, Чигирин силой снял с меня трусы, повалил на землю и изнасиловал.
– Товарищ следователь, – вскрикивает Чигирин, – ну так же нельзя!
Дудинцев хлопает ладонью по столу:
– Не перебивайте, Чигирин, вам дадут высказаться!
– Ага, как же, дадут, – горюет Чигирин, – догонят и ещё раз… – он безнадёжно отмахивается.
– Изнасиловал меня… – Ехонина на миг задумывается, вспоминая нужную формулировку, – в естественной форме. Мне было больно, я ранее половой жизнью не жила. Он меня первый раз насиловал на земле. После чего он меня не отпустил, а потащил за руку к нему домой. Я пыталась оказать ему при этом сопротивление, я отталкивала его руками, вырывалась. Но не смогла вырваться, так как Чигирин физически сильнее меня.
– Я могу сказать?! – перебивает Ехонину Чигирин.
– Не сейчас, – отказывает Дудинцев, – а только когда я вас конкретно спрошу.
Чигирин никнет, Ехонина торжествует:
– В подъезде я на помощь не звала, так как понимала безысходность своего положения, и по пути нам никто не встретился. Чигирин затащил меня в кабину лифта. Кнопки этажей нажимал тоже он. Это был восьмой этаж, квартира 103, где, как я узнала с его слов, он проживает. Дверь Чигирин открыл своим ключом. Когда мы с ним вошли в квартиру, он затащил меня на кухню. На кухне Чигирин вновь стал требовать половой близости. Я ему отказывала. Он снова пугал убить. Я была морально сломлена и не могла ему оказать активного сопротивления. Чигирин полностью меня раздел и положил на тахту, что была на кухне. Он изнасиловал меня первый раз на тахте в естественной форме, а второй раз анально – на полу. При совершении со мной этого извращения я кричала от боли, а Чигирин издевался и говорил, что вот как мне понравилось… – Ехонина всхлипывает и с ненавистью глядит на Чигирина. – После совершения со мной насильственных действий Чигирин повёл меня в ванную и там заставил подмыться. Потом мы вернулись на кухню. Я дождалась, пока Чигирин уснёт, и оделась. Я попыталась открыть входную дверь, но не смогла, я тогда подумала, что, может, в комнате есть телефон и я смогу вызвать милицию; я зашла в первую комнату, где, к своему удивлению, обнаружила двух старушек, – Ехонина произносит последнее слово и словно сама удивляется. – Представляете, оказывается, пока он меня мучил, они были в квартире и всё слышали! Вот эти старушки по моей просьбе выпустили меня, и я сразу побежала домой и сообщила обо всём родителям, а они позвонили в милицию.
– Подождите, – уточняет Дудинцев. – Значит, вы утверждаете, что в квартире Чигирина находились две старушки?
– Какие старушки? – глухим голосом после небольшой паузы спрашивает Ехонина. Её лицо точно застывает гипсом.
– Те самые, которые из квартиры вас выпустили, – говорит Дудинцев.
– Какой квартиры? – Ехонина ошалело смотрит по сторонам, шумно дышит.
– Из квартиры, где вас изнасиловал Чигирин, – терпеливо поясняет Дудинцев.
– Меня изнасиловал? Кто? – у Ехониной дёргается уголок рта, нервно прыгает бровь.
– Вы не помните того, что говорили минуту назад? – недовольно спрашивает Дудинцев.
Ехонина напряжённо пытается что-то вспомнить. От усилий рот её сводит судорога, словно кто-то резко потянул Ехонину за щёку невидимым крючком. На подбородок выкатывается ком слюны. Ехонина обрушивается вместе со стулом. Тело девушки содрогается в конвульсиях. Машинистка вскрикивает от испуга.
– Я же говорю, – пожимает плечами Чигирин, – сумасшедшая!
Дудинцев подсаживается к Ехониной и пытается привести её в чувство. Ехонину обильно рвёт белой пеной, точно из огнетушителя. Тело подбрасывает очередной спазм, и слюну окрашивает яркая кровь – Ехонина прикусила себе язык. Она бесновато колотится на полу, как живая рыба, глаза её налиты стеклянным безумием.
– Врача вызывай! – кричит Дудинцев машинистке, поворачивается к Чигирину. – Ладно, пока свободны. Когда потребуется, мы вас вызовем.
Чигирин кивает и, брезгливо переступив через Ехонину, покидает кабинет следователя.
Из прокуратуры Чигирин направляется домой. Его пепельного цвета девятиэтажка затерялась среди однотипных окраинных новостроек. От метро туда надо добираться маршруткой.
Чигирин заходит в свой подъезд, поднимается в лифте на восьмой этаж, открывает квартиру с номером 103 – всё как рассказывала потерпевшая Ехонина.
– Я дома, – сообщает он в прихожей, затем разувается и первым делом идёт на кухню. На столе чашка с недопитым чаем, литровая банка с гречишным мёдом. Чигирин льёт из банки на хлеб мёд и жадно ест. Потом Чигирин проходит в комнату. На диване рядышком сидят две преклонных лет бабы, разрушенные деревенским трудом, и пялятся в безмолвный телевизор. Увидев Чигирина, они сразу поджимают руки на уровне груди, точно танцующие за кусок сахара собаки.
– Обошлось? – спрашивает первая старуха. – Отпустили?
– Чуть не засыпался, – зло бормочет Чигирин. – Уже думал – всё, пропал! Что-то вы халтурите, старые.
– Сроду не халтурили, – говорит вторая старуха.
– Я уже боялся, что она вообще про вас словом не обмолвится. Жалуется, жалуется, а следак всё слушает и на машинку записывает. Только под конец дура эта вас назвала, а как вспомнила, у неё сразу и падучая началась, язык себе откусила! – Чигирин нервно хохочет. – Всё-таки ловко это у вас получается!
– Доиграешься, Витенька, ой, однажды доиграешься, – качает головой первая старуха. – Хватит за девками-то бегать, за ум возьмись, двадцать седьмой годок всё-таки…
– А вы меня не учите! – злится Чигирин. – Я сам как хочу, так и живу. Теперь на месяц убирайтесь к себе в Луговое. Когда поутихнет, обратно позову.
– Душа за тебя изболелась, – мается вторая старуха.
– Лучше б у вас душа за мать болела! Твари!
– Что ты говоришь такое, Витенька?! – пугается первая старуха.
– А то! – злится Чигирин. – Думаете, я не знаю? Мать в гроб загнали, ведьмы, а теперь вот совесть и мучает!
– Это что ж, я собственную-то дочь уморила?! Внучек, пожалей!
– Нет нашей вины! Маринка сама себя по ошибке извела! – гундосит вторая старуха. – Кто ж просил её в закваску нашу голыми руками лезть?!
– Значит, лучше учить надо было, объяснять! Всю ж семью, твари поганые, истребили! Один я у нас остался. Вдруг помру?! Никого же в роду, только вы – рухлядь гнилая! А раз виноваты во всём, так теперь мне помогайте!
– Ты – наша кровиночка, Витенька, – завывает первая старуха. – Свет наш, внучек любимый…
– Так ведь и выручаем как умеем, – скулит вторая старуха. – Боюсь я, что в деревню нас спровадишь, а сам опять девку спьяну приведёшь.
– Уж потерплю как-нибудь. А потом поутихнет, обратно приедете…
Чигирин снова идёт на кухню и, запрокинув банку, тянет мёд и запивает холодным чаем. Утёршись рукавом, Чигирин возвращается в комнату, становится перед старухами на колени:
– Спасибо, баба Дуня, спасибо, баб Ната…
Старухи плюют на пол, навыворот крестят пространство вокруг Чигирина и по очереди целуют его в лоб.
Порно
Началось, когда купили у Геры зимние скаты, накануне я звонил Сахно, он сказал, что завтра подвалит. Утром около одиннадцати прикатил на своём “ниссане” синем, я познакомил его с Герой, чтоб сами добазарились, и они вдвоём отправились в Герин гараж. Примерно через час Сахно вернулся и сообщил, что купил. К этому времени я поменял скаты на своей одиннадцатой и просто ожидал Сахно. Он приехал, мы бросили его резину в моём гараже, а затем поднялись ко мне. Дома в это время была тёща. Мы попили чаю, покушали, вышли из дома, и Сахно предложил, чтобы я позвонил Алтыниной. Я сказал, в этот раз можно по-нормальному отдохнуть у Геры на хате, где Гера временно не живёт, и выпить и погулять там. Я позвонил Алтыниной на работу. Время было около 16 часов. Я ей говорю: “Можно встретиться”, – она согласилась и попросила заехать за ней и что она возьмёт подружку для Сахно. После этого я звякнул Гере и попросил у него ключи от его двушки на Жукова, он вначале жался, но я напомнил ему про “кто помог продать резину”, и он сказал: “Ну, убедил”.
А затем мы пошли к Герке за ключами – он пока живёт у своей новой бабы, – взяли ключи и поехали к Алтыниной в офис. Это уже было около восемнадцати часов. Алтынина вышла и сказала, что взяла с собой Нестерову, чтоб было веселей. Через некоторое время появилась эта Нестерова, ничего такая, блондинка, и, когда она села в машину, я понял, что она в нетрезвом состоянии, изо рта у неё пахло запахом спиртного. И она вела себя как-то развязно. Алтынина по виду была трезвой. Я предложил всем поехать на одну пустую квартиру моего приятеля. Нестерова вначале чуть ломалась, а потом быстро согласилась, так как я пообещал, что мы отвезём её домой. Сначала мы заскочили в гастроном “Север”, что около Дома мебели, и купили там шампанского, и бутылку армянского коньяка, и конфет шоколадных. Нестерова сказала, что к коньяку хочет ещё лимон и арахис, и мы завернули на базар, и я купил два лимона и ещё минут двадцать искали ей этот арахис. На квартиру мы попали около восьми. Алтынина и Нестерова быстро накрыли стол в большой комнате, и мы стали выпивать.
Я как бы невзначай начал шарить по полкам у Геры, где у него видео, и нашёл кассеты с порнографией – у Геры это которые никак не подписанные, – и спросил у всех: “Хотите посмотреть порнографию?” – и все были не против, я вставил одну кассету, а она была пустая, просто без записи, и Нестерова ещё прикалывалась: “О, какая классная порнография!”
Я сказал: “Спокойно”, – вставил вторую кассету, и там всё было. Там вначале две тёлки целовались, потом они разделись и дрочили себе и друг другу по очереди, всем, что в косметичках было: расчёской, помадой всякой. Алтынина и Нестерова ржали вначале и тоже стали прикольно с языками целоваться, а Нестерова ещё сказала: “Мальчики смотрят, как девочки шутят”.
К этим тёлкам в фильме пришли два пацана. И девушки бросили дрочиться помадами, а начали сосать у пацанов, потом они поменялись пацанами и дальше сосали, а пацаны начали их драть, вначале каждый свою, и сверху, и снизу, и сзади, а пацанам понравилась больше одна тёлка, и они её вдвоём, и в задний проход, и в рот, а вторая девушка была вроде как не при делах, она смотрела и плакала и облизывала обдроченные расчёски и помады, а эти трое её увидели и позвали, и она села, раздвинув ноги, и та классная телка, которая с пацанами, ей отлизывала, а та, которой отлизывали, душила классную тёлку косынкой.
И мы тоже так захотели, как в фильме, я взял Алтынину, и она стала мне сосать, а Нестерова сосала у Сахно, а потом они поменялись, и я понял, что Нестерова сосёт лучше Алтыниной, и мы как-то сразу с Сахно решили, что на роль той, которую двое натягивают, больше подходит Нестерова, она вообще была такая бомбистая, а Алтынину мы определили в сторонке плакать по сюжету. Ну, и так мы пристроили Нестерову, а Алтынина сходила за косынкой Нестеровой, стояла возле дивана и злилась и типа нас подкалывала, типа у Сахно счас упадёт, а Нестерова счас пёрнет, а Нестерова на неё в шутку ругалась и смеялась, что Алтынина всем мешает. Я уже, честно говоря, спустил один раз и у меня не стоял, а Нестрова мне предложила её в задний проход, послюнила там, и у меня опять встал. Я только засунул чуть-чуть и сразу от чувства кончил, а Алтынина сказала: “Даже не донёс, разлил”, – типа, я слишком быстрый. Нестерова говорит: “Давай дальше”, – и я вспомнил, что в коридоре у Геры лежал такой гвоздодёр с чёрной резиновой ручкой. Я за ним быстро сходил. Нестерова чуть испугалась, но согласилась, я вначале просто ввёл во влагалище рукоятку, чтоб сделать скользкой, а потом уже, когда мокрую, то засунул в задний проход. Нестерова стала как в фильме кричать, а Сахно давал ей в рот. Сразу после того, как я засунул ручку гвоздодёра и высунул, крови я не заметил, только моя сперма ну и немного кала, но я не хотел на него смотреть и быстро засунул ручку обратно внутрь. Во время этого мы все громко стонали. Неожиданно в квартиру позвонили, я сначала не открывал, тогда кто-то выключил свет на счётчике, который был на площадке, а затем включил его. Я надел брюки, вышел, открыл дверь и увидел соседа Геры. Он так заинтересованно спросил меня, дома ли Гера, я ему ответил, что Геры нет, и сразу захлопнул дверь. К этому времени у меня уже опять упал, и я смог поссать и вернулся в комнату. Я увидел, что по сюжету Алтынина уже сидит на диване, а Нестерова стоит на коленях и её голова находится между ног Алтыниной, и я подумал, что Нестерова уже отлизывает Алтыниной, которая держит Нестерову за косынку, обернув её вокруг шеи Нестеровой. Алтынина как-то таскала Нестерову из стороны в сторону, а Сахно, он стоял сзади и быстро туда-сюда водил ручкой гвоздодёра. Он передал ручку мне, а сам побежал додрочить на Нестерову и тоже взялся за косынку, таскал и дрочил. Я вдруг говорю: “Хватит, соседям всё слышно!”
Алтынина отпустила косынку, и Нестерова упала на пол около дивана. Она лежала на правом боку, рот у неё был приоткрыт. Сначала я не понял, что произошло. По виду Сахно я также понял, что он не понял, что произошло. Алтынина продолжала сидеть на диване раздвинув ноги, отходила от лесбиянства. Потом Алтынина принялась бить Нестерову по щекам, и я подумал, что Нестеровой или плохо, или она потеряла сознание. Алтынина хотела её посадить на пол, но Нестерова опять упала. Мы решили, что Нестерова от выпивки потеряла сознание. Я говорю: “Надо одеваться и сваливать”, – и сказал отдельно Нестеровой: “Поднимайся!” – мы сели вокруг неё и вдруг догадались, что она мёртвая и у неё до сих пор в заднем проходе гвоздодёр. Я вынул гвоздодёр и тогда увидел на ручке много крови.
Мы все очень сильно испугались происшедшего и занервничали. Стали советоваться, что же теперь нам делать. Алтынина сказала, надо что-то предпринять, иначе нас за убийство посадят. Я говорю, что только её посадят, потому что это она по сюжету душила. Алтынина ответила, что Сахно тоже душил, а я придумал гвоздодёром в задний проход и этим убил, а не они её задушили. Я спрашиваю: может, быстро вызвать скорую? Короче, мы совсем растерялись и очень ругались и ссорились. Алтынина говорит, хватит ссориться, Нестерову надо куда-то отвезти и там выбросить.
Мы стали одевать Нестерову, одели не полностью на неё колготки, сапоги, но их не застёгивали, потому что и так было очень противно. Колготки натягивала Алтынина, а я сапоги, а Сахно мне помогал. Затем я и Алтынина надели на Нестерову плащ, и нам помогал Сахно. Мы убрали со стола рюмки. Алтынина поскидывала вещи Нестеровой ей в сумку. Сахно сложил в пакет бутылки, и остатки конфет, и арахис. Было уже около двадцати трёх часов. Я вышел из квартиры, спустился вниз к “ниссану” Сахно и посмотрел, нет ли кого на улице и в подъезде. Никого не было, и я снова поднялся в квартиру. Мы с Сахно взяли Нестерову под руки и вынесли из квартиры, а когда я закрывал дверь, Алтынина помогала Сахно и поддерживала Нестерову. Мы вынесли Нестерову на улицу и положили её между задним сиденьем лицом вверх и сразу поехали на выезд из города. Мы предполагали выкинуть Нестерову где-нибудь на обочине, но, несмотря на позднее время, было много машин, поэтому мы повернули в сторону окружной. Так как впереди был пост ГАИ, мы побоялись дальше и, увидев лесок слева по движению, решили поместить Нестерову в этом леске. Мы тормознули на обочине. Алтынина вдруг вспомнила о маньяке и, говорит, нужно сделать, будто Нестерову убил и изнасиловал маньяк. Она ещё сказала, надо одежду порезать, что так будет достовернее, и Сахно вынул из бардачка складной нож и стал резать на Нестеровой одежду, и Алтынина тоже резала, потом она передала нож мне, и я тоже резал. Это было всё в машине, а дальше мы с Сахно быстро потащили труп в лесок, и примерно в середине мы положили Нестерову на спину и прикрыли плащом. Затем Алтынина сказала, нужно ещё порвать колготки, и мы с Сахно порезали Нестеровой колготки, а Алтынина разбросала вещи Нестеровой, косметику и прочее. И косынку, которой задушилась Нестерова, тоже там бросили. Вернулись к машине и повезли Алтынину домой. Когда ещё ехали все вместе, Алтынина предложила, если нас будет спрашивать милиция, говорить, что мы были у неё, выпивали, а Нестерова ушла раньше, и больше мы ничего не знаем. И Алтынина взяла с собой пустые бутылки из-под коньяка и шампанского, арахис и конфеты и сказала, что сложит у себя на кухне, чтобы всё было шито-крыто. А я очень переживал, что в квартире Геры наши следы, и велел Сахно, чтобы он немедленно поехал обратно к Гере. После этого Сахно отвёз меня к Гере и сказал, что не может мне помочь, что ему тут некомфортно, и уехал, а я стал один прибираться. Вымыл со средством рюмки и пол даже помыл, мебель обтёр тряпкой, чтобы чисто было, без следов Нестеровой. Несколько раз ошпарил из чайника ручку гвоздодёра и тоже со средством мыл. Позвонил своим домой, сказал, буду менять в гараже у Сахно резину, так как понял, что сил нет ехать. Потом вспомнил – в видаке кассета, я быстро на обратную перемотку включил и, как обычно, чтобы проверить, всё ли полностью перемоталось, нажал “плей”. На экране сразу появились две тёлки и начали сосаться. Тут звонок в дверь. Я поставил на паузу. Я, честно говоря, подумал, что это либо Герин сосед, либо сам Гера приехал. Открываю – а на пороге Нестерова, и такая жуткая, грязная, ободранная. Зашла в коридор и кинулась ко мне. Господи, у меня от страха сердце кипятком лопнуло, я как закричу, бегом в ванную, хватаю из раковины отмытый гвоздодёр и по голове её, по голове, а тут снова выбежал на шум сосед Герин, увидел, что я вроде кого-то молотком по голове убиваю, и назад, дурак, вызывать милицию, а Нестерова с разбитой головой упала и ползёт ко мне, и я уже всё понял, что пропал, что сейчас милиция приедет и я буду во всём виноват, но всё равно бил Нестерову гвоздодёром и не жалел. Потому что Нестерова, которая ко мне ночью вернулась, уже никого бы из живых не пожалела.
Украденные глаза
Малышев знает, что он третий муж у своей жены: первый просто развёлся, а вот второй муж хотел зарезать, бегал за ней по посёлку с ножом, пока его не повязали. Жена, когда вспоминает об этом, плачет. Она не хочет брать фамилию Малышева и остаётся при девичьей фамилии – Липатова. Зовут жену Марина.
Малышев уже полгода живёт у Липатовых в Пресненском, а на работу ездит на мотоцикле в город и там пересаживается за руль грузовика. Малышев – водитель по профессии.
По вечерам в гараже механики за бутылкой ведут долгие разговоры обо всём. Малышев как-то проговорился, что переехал в Пресненское, а ему сразу доложили: самая там страшная семья – это Липатовы. Малышев теперь стесняется сказать товарищам, что дочь Липатовых Марина – его жена.
– А что они такого сделали? – вроде из праздного любопытства спрашивает о Липатовых Малышев.
– Поговаривают, что Липатовы ведьмачат, – отзывается шофёр Судаков. – Одна девушка из Пресненского должна была замуж выйти за старшего сына Липатовых. А потом расхотела и за другого пошла. И почти сразу после свадьбы начались у неё болезни. Сначала на шее появились нарывы, голова очень сильно болела. Как же она, бедная, мучилась. Затем под мышками вспухли лимфоузлы, и она умерла. Вещи её перебирали, нашли свадебную фату, и на ней был крест вырезан и вышита буковка “Л” – сокращённо то ли “Липатов”, то ли “Лукавый”. Все в Пресненском догадывались, чьих это рук дело. А когда поминали по умершей девять дней, то к ним пришла старая Липатова и говорит: “Я так рада, так рада, так рада, что её запечатали в церкви”. Колдуны всегда рады чьей-то смерти и должны трижды говорить правду, вот Липатова и сказала “рада”, а словами про церковь свою правду завуалировала.
– У Липатовых, – говорит водитель Лунёв, – два сына и дочь. В Пресненском все родители запрещали детям дружить с Липатовыми. С ними боялись водиться. Чуть что не по-ихнему: “Горя хотите? Будет вам горе от нашего папы!” Так и получалось. Кто с Липатовыми поссорится – месяц пройдёт, ребёнок худой делается, бледный, круги под глазами. Бабы, что с Липатовой свяжутся, болеют по-женски – грудь отрежут или яичники. Мужики пьют, вешаются. Вначале найдут под калиткой узелок с землёй, голову куриную, а потом – начинается.
– Если хочешь, тоже расскажу тебе кое-что про Липатовых, – встревает механик Гришин, радуясь возможности поговорить. Его история о втором липатовском зяте, который теперь проживает в городе на попечении родителей. Бывший тоже работал в этом гараже диспетчером, звали его Агеев Максим, и, пока он не сошёл с ума, был приятелем Гришина. Раньше, до женитьбы, Агеев был общительный, а то вдруг начал говорить, что его отравили холодцом, и кругом колдовство, и жена не родная, а ведьма. А потом чуть не зарезал жену. Вначале дошли слухи, что Агеев ослеп, но не по-настоящему, а от безумия. В какой-то день Агеев на час прозрел. Снял с ноги сапог и наперво расколотил им зеркало в прихожей. Затем попросил жену дать ему не белую, а красную рубашку. Жена, от досады за разбитое зеркало, вспылила: “А тебе, слепому, не всё равно, в какой рубашке?” – но всё же пошла за красной; пока искала, он стоял как вкопанный, старался не смотреть на жену. Марина Липатова спрашивает его: “Что ты молчишь?” А он отвечает: “Как с тобой говорить, если ты собака!” – и выхватывает нож. Жена бежит на улицу, Агеев за ней, а навстречу собачий выводок. И жена для безумного Агеева вроде потерялась в этой своре. Он стал бить всех собак ножом, чтобы найти свою жену-ведьму. Пока расправлялся с собаками, мужики набежали, водой ледяной окатили, он вроде чуть опомнился, и его повязали. По существу, Агеев никого, кроме нескольких собак, не зарезал. Поэтому строгих мер против безумного не предприняли. Жена с Агеевым просто разошлась, и его отдали на попечение родителям. Это было полтора года назад.
Механики и прочие грузовые водители хорошо знали Агеева. В стаканы льётся водка – за здоровье выбывшего диспетчера. Бутылка выпита, Малышев украдкой подходит к Гришину и спрашивает про второго мужа: где найти?
– А зачем тебе? – удивляется Гришин и вспоминает лишь примерный адрес. Но Малышеву этого достаточно. Он решает разыскать второго мужа и выпытать у него про Липатовых. Дело в том, что Малышеву очень странно в семье у Липатовых. Не то чтобы плохо, но странно. А иногда накатывает тревога, ломит в груди и на глаза набегают слёзы, словно от горя.
Закончив рабочий день, Малышев едет на окраину города. Там, в пятиэтажном панельном доме по улице Тракторостроителей, живёт бывший второй муж – загадочный Агеев. Малышев решает спросить на улице, где проживает сумасшедший, и ему сразу говорят: “Агеев Максим, что ли? Который жену чуть не зарезал? Он из шестого дома”.
Малышев садится во дворе и ждёт, не выведут ли родители больного сына на прогулку. Вскоре пожилая женщина сводит по ступеням подъезда слепого Агеева, провожает его до столика, где присел Малышев. Хоть Агеев по возрасту и ровесник Малышева, он похож на раннего старика: костист и сед, у него дрожат руки, а на лице застыла вечная судорога безумия. Мать говорит Агееву:
– Побудь здесь, сынок, я в булочную, всего на десять минут, – а Малышеву шепчет: – Вы не переживайте, он смирный.
Малышев идёт за матерью Агеева:
– Слепой он?
– Нет, – отвечает мать. – Он всё время что-то видит, но не то, что перед глазами. Он только иногда прозревает, раз в несколько дней на час или больше, а потом снова слепнет. А вы кто?
– Я из гаража, где раньше ваш сын работал. Пока вы в булочной, я посижу с ним, приветы от ребят передам, – так говорит матери Малышев и возвращается к Агееву. – Извините за беспокойство, – обращается он. – Меня зовут Андреем. Я после вас третьим женился на Марине Липатовой…
Безумный поворачивает на голос слепую голову:
– Знаешь, что новый Сатана свирепей прежнего?
Малышев вздыхает и молчит, уважая психическую болезнь собеседника.
– Думаешь, я с ума сошёл? – резко спрашивает Агеев. – Я нормальный. Просто меня сглазили. Понимаешь, что такое сглазить?
– Ну, порчу навести, испортить, – поддерживает разговор Малышев.
– Сглазили означает – глаза отняли! – рявкает Агеев. – А порча – это не сглаз! Ты холодец у Липатовых ел?
– Ел, – удивлённо признаётся Малышев.
– Тогда поздно, – вздыхает слепой. – Отравили тебя… – он невидяще смотрит на Малышева. – Как же тебя угораздило к Липатовым? Неужели ты запахов нечисти не почувствовал?
– А чем пахнет нечисть? – интересуется Малышев.
– Не знаешь? – удивляется бывший муж. – Мочой, калом, женскими половыми запахами. А испражняется нечисть холодцом. Которым мужей кормят. – Он качает головой: – Ладно я зимой женился, у меня насморк был, вот и не вынюхал… А что-нибудь странное в доме обнаруживал? Кости сухие, перья, пучком связанные, верёвки с узелками, отрубленные лапы куриные?
– Сразу и не вспомню. В буфете видел банку с опарышами, марлечкой прикрытую. Я подумал, тестю для рыбалки.
– Для рыбалки? – зло усмехается Агеев. – Это опарыши с трупа. На них Липатовы раковые опухоли готовят… Ещё вспоминай!
– Однажды на чердаке нашёл тетрадь всю исписанную, читал и ничего не понял. Вроде словами написано, а смысла нет. Ещё ночью на двор вышел и тёщу увидал. Она на корточках сидела и рыла под собой руками. Заметила меня, материться начала шёпотом. Я думал, она разозлилась, что я подсмотрел, как она мочится. А ещё, когда огород Липатовым вскапывал, нашёл два кошачьих хребта…
– В одной постели с Мариной спишь?
– Жизнью интимной раз в неделю живём, а ночуем всегда порознь. Она говорит, что со мной не высыпается. У меня отдельная кровать.
– Крошки в простыне находил? Тёмные такие и пахнут плесенью…
– Бывали, – задумывается Малышев.
– Это земля с кладбища. Плохо твоё дело. Погубят и тебя колдуны Липатовы, глаза отнимут.
– Как отнимут? – с испугом спрашивает Малышев.
– Как у меня, – вздыхает второй муж Агеев. – Я был здоровый человек, а меня эти Липатовы искалечили и высушили, хотели сделать обезьяной в жизни. За это и убить хотел жену свою, Марину Липатову. Убить хотел умышленно, никаких драк и ссор между нами не было. Липатовы глаза мои украли. Я до сих пор помню, как это было. Вначале, как и ты, холодец ел. А каким-то вечером смотрел телевизор, и что-то непонятное стало вливаться в моё тело. И так каждый день понемногу заполняло с пальцев ног, потом ноги, живот, грудь, руки. Я чувствовал, как оно медленно вытесняет то, что находилось в моём теле, и наполняет чем-то другим. Я даже ощущал духовную перепонку между собой и новой субстанцией. Ничего не мог поделать с этим. Через некоторое время у Липатовых в прихожей на стене вместо иконы появилось большое зеркало. Когда я поглядел в зеркало, у меня возникло такое ощущение, что вроде на меня из моих глаз смотрит кто-то чужой, и зрачки сделались красные, как на фотографии со вспышкой. Я, допустим, разговариваю в гараже или с женой, а сам чувствую, глаза сами в сторону уходят или по кругу начинают бегать. А липатовский холодец, он всё рос и меня настоящего вытеснял. Я в туалет по-большому схожу и понимаю, что собой, своим естеством сходил, себя выдавил, чтоб холодцу место освободить. И так жутко осознавать, что моё – это кожа снаружи, а остальное – вражеское. Однажды ночью я проснулся оттого, что невозможно стало. И такая боль: хоть застрелиться или голову об стенку расколотить. Я кричу, зову жену Марину, тесть прибежал и тёща, схватили меня и держат. А глаза точно кто-то изнутри пальцами выдавливает…
Слепой Агеев замолчал и опустил голову, вспоминая страшную ночь:
– А когда холодец глаза мои выдавил, я перестал видеть. Лишь слышал, как кто-то неизвестный к Липатовым пришёл и взял мои глаза. Он их себе вставил, и я тоже вдруг начал видеть из его головы. Я понял, так он себе душу заменил, чтобы среди людей жить. А я с того момента пустой сделался и слепой. И вроде как души у меня нет. Липатовы за мной для виду ухаживали, а на самом деле из меня дойную корову устроили для колдунов и бесов: те ко мне по ночам приходили энергию сосать. А меня уже не было, только эхо прежней личности. Так бы и сдох от истощения, но Липатовы не учли одного. Тот, кто мои глаза присвоил, сам того не желая, мне выход подсказал. Он бывал во многих страшных местах и в аду бывал, разное видел, а я вместе с ним. Так я узнал, как на время зрение вернуть. Надо двух кошек убить, вынуть у них глаза, сжечь и этой сажей из кошачьих глаз свои веки намазать. И всё увидишь. Но это временные кошачьи глаза…
Агеев вздрагивает, промаргивается и зряче смотрит на Малышева:
– Вот ты какой…