Бен Кейв

Опасен для общества. Судебный психиатр о заболеваниях, которые провоцируют преступное поведение

Посвящается моим пациентам и блестящим медсестрам и медбратьям, а также ассистентам и всем коллегам-профессионалам, которых мне посчастливилось знать и у которых я так многому научился.
What We Fear Most:

Reflections on a Life in Forensic Psychiatry by Dr Ben Cave

Copyright © Humphrey Needham-Bennett 2022



© Шустова А.П., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023



Решение стать врачом, часть первая

Я шел вместе с отцом по прибрежной тропинке небольшого городка Мелфре, что на острове Англси[1]. Мы подходили к причалу, и отец спросил меня, чем я хочу заниматься, когда вырасту.

– Бизнесом?

– Нет, – ответил я.

– Юриспруденцией?

– Не думаю.

– Бухучетом?

Я чуть не рассмеялся.

– Ни за что.

– Хочешь стать военным?

– Не думаю.

– Займешься медициной?

– Да.

Ответ просто вырвался – быстро и бесповоротно. В тот момент я точно знал, что хочу делать со своей жизнью.

– Ортопедической хирургией? – с надеждой спросил отец. Ему нравилось угадывать.

Я фыркнул.

– Я стану психиатром.

Отец немного помолчал, казалось, что он обиделся.

– Ну, у нас полно времени, чтобы еще подумать об этом…

Но я уже достаточно подумал, хоть мне и было всего четырнадцать.

И принял решение.

Даже несмотря на то, что я понятия не имел, что такое психиатрия.

Надпись на стене

Маленькая комната для допросов располагалась рядом с тюремным медицинским центром. Там стоял стол, два стула, и больше ничего. Фрэнк, человек, обвиняемый в убийстве, рассказал мне, как он пришел в дом своей матери.

– Она поняла, что я разозлился. Я все время расхаживал взад-вперед.

– Что вы ей сказали?

– Я спросил, почему она работала на МИ5[2].

– А она правда на них работала?

– Это было единственное объяснение, которое я смог придумать. Она пыталась убить меня.

– Почему вы так думаете?

– Она, конечно, отрицала это. Но я знал, что она лжет. А потом она спросила меня, перестал ли я принимать лекарства.

– А вы перестали?

– Да. Они меня затормаживали. Мне нужно было очистить свой разум, чтобы остановить приходящие мысли.

– Что вы имеете в виду?

– Я слышал о ее планах. В этом была замешана не только она, но и куча других людей. Это был большой заговор.

Фрэнку поставили диагноз «шизофрения», когда ему было чуть за двадцать. За все это время его несколько раз клали в отделение неотложной психиатрии, но он никогда не проявлял жестокости ни к матери, ни к кому-либо еще.

– Что изменилось на этот раз? Это не первый раз, когда вам приходят в голову такие мысли?..

Он колебался.

– Я начал употреблять кокаин.

– Когда?

– Примерно за месяц до того, как я ее ударил. Я ударил ее, вот и все. Я не хотел ее убивать.

Он пришел отпраздновать ее шестидесятилетие.

– Сколько раз вы ее ударили?

Вскрытие показало множественные переломы черепа. Женщину доставили в больницу, но она умерла на следующий день от кровоизлияния в мозг.

Фрэнк посмотрел вниз на стол, и его пальцы прошлись по буквам, выцарапанным на нем. Он немного походил на меня: у нас были одинаковые каштановые волосы и цвет глаз, но он был высоким и чуть худее.

Я взглянул на папку на столе. Мы родились с разницей в два месяца.

– Что вы сказали? – Он посмотрел на меня снизу вверх. – Извините, не могу собраться с мыслями.

– Сколько раз вы ее ударили?

Он пожал плечами.

– Точно не знаю. Три, может быть, четыре раза.

– Зачем?

– Она знала, о чем я думал. У нее было… Я не знаю, что это такое. Это то, что МИ5 использует для отслеживания моих мыслей.

Я заметил, что его руки немного дрожат, и задумался, чем это вызвано – это просто беспокойство или ломка? Он пробыл в тюрьме меньше недели. Должно быть, он понял, что я заметил дрожь, поэтому сложил руки вместе.

– Все так запутанно. Я думал, это она допрашивает меня. Она как будто проникла в мою голову. Я все еще слышу ее. Я знаю, что она мертва, но я до сих пор слышу ее голос.

– Что она говорит?

– Это не имеет смысла. Она говорит, что добьется, чтобы меня отправили в тюрьму. – Он поднял руки вверх, как бы напоминая нам, где мы находимся, а затем уронил голову на руки. – Я не жестокий человек.

Он был прав и одновременно глубоко ошибался. Однажды он проявил жестокость, и это разрушило как минимум две жизни. Фрэнк уткнулся лицом в стол и забарабанил кулаками по затылку. Он взвыл от боли.

Тюремный служащий заглянул в окно, чтобы посмотреть, что происходит. Я кивнул в ответ, что все в порядке.

Я сидел тихо и наблюдал за Фрэнком. Ему потребовалось несколько минут, чтобы успокоиться.

– Когда вы начали употреблять кокаин?

– Я встретил этого человека в пабе. Я ходил туда каждый вечер. Он сказал, что кокаин может заглушить голоса в голове. Можете ли вы дать мне что-нибудь от кошмаров, док? Я просыпаюсь каждую ночь в ужасе и не могу дышать. Я просто сворачиваюсь калачиком и плачу, пока снова не засыпаю.

Я видел газетный заголовок: «Женщина убита в результате яростного нападения».

Сосед Фрэнка сказал, что он всегда был странным. Я подумал: какой бы заголовок написал сам? «Грустный шизофреник занимается самолечением, совершает серьезное преступление, и у него развивается посттравматический синдром» – вот так я бы написал.

Это, конечно, не самый лучший и не самый броский заголовок, но и я не газетчик. Возможно, оба заголовка отражали правду. Я сказал Фрэнку, что мы продолжим завтра.

– Голоса исчезнут, доктор? – спросил он, вставая.

– Я подберу вам лекарства. Выпишу успокоительное на ночь.

Он кивнул в знак благодарности и вышел в коридор. Я наблюдал, как его завели обратно в камеру на шесть коек, и понял вдруг, что разговаривал с ним почти целых два часа. Я потерял всякое чувство времени.

Итак, я записываю некоторые из первых своих наблюдений о психическом состоянии Фрэнка, и тут в открытой двери появляется один из тюремных служащих.

– Тук-тук, – постучал он.

У офицера Шопена были пышные усы и крошечные яркие черные глазки. В остальном я понятия не имею, как он выглядел – эти две черты, казалось, занимали все его лицо и полностью определяли весь его внешний вид.

– Вам нужно это увидеть. – Он попросил меня следовать за ним и казался довольно настойчивым. Мы разговаривали пока шли.

– Я собираюсь добиться перевода Фрэнка в сорок восьмую камеру. Ему нужно пройти обследование в условиях отделения средней безопасности. Я направлял его в такое отделение – Лейквью, психиатрическая служба безопасности больницы Святого Иуды.

Шопен кивнул.

– Звучит неплохо. Он опять разговаривал всю ночь с голосами в голове.

Когда мы проходим мимо одной из камер, что справа по коридору, Билли, плохо обучаемый человек с ограниченными возможностями, прижимается носом к решетке:

– Мама придет навестить меня?

– Не думаю, – отвечаю я, не сбавляя шага. В то утро я повторил это уже раз десять. Мать Билли все еще находится в больнице после того, как неделей ранее Билли проломил ей череп. Он думал, что ее тело захватила какая-то злая сущность.

– Я должен был вытащить это нечто из нее, – крикнул он мне вслед.

Я остановился и повернулся к нему.

– Вам нужно принять лекарство, Билли.

Я понял, что оба мужчины напали на своих матерей.

Шопен остановился в конце коридора и отпер дверь. Он стоял там и ждал меня, как агент по недвижимости, проводящий осмотр дома.

Да, он небольшой. Но немного воображения и ведро краски… к тому же город совсем близко.

Я прошел мимо него в камеру.

– Тут все нужно хорошенько отмыть, – сказал я, пытаясь не дышать. С потолка свисала лампочка малой мощности, спрятанная за каким-то грязным оргстеклом, и моим глазам потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к полумраку.

Камера была около трех метров в длину и двух в ширину. У стены стояла кровать, привинченная к полу. Я знал, что так выглядят клетки. Я также знал человека, который жил здесь. Его осудили за изнасилование, а отчет полицейской разведки связывал его еще и с импортом наркотиков и убийствами. Он не был приятным человеком. Я беседовал с ним около шести часов, и мне стало совершенно ясно, что психопатия – это только часть проблемы: на самом деле он глубоко больной человек и страдает ярко выраженным психозом.

Он думал, что выполняет божественную миссию, а масонское общество испытывает его веру. Ни один из этих фактов сам по себе обычно не приводит к постановке диагноза «психоз».

В ЕГО СЛУЧАЕ РЕШАЮЩИМ МОМЕНТОМ СТАЛ ЭПИЗОД, КОГДА ОН ВЗГРОМОЗДИЛСЯ НА СВОЙ ИСПАЧКАННЫЙ ФЕКАЛИЯМИ МАТРАС, РАСКИНУЛ РУКИ И ПЫТАЛСЯ ВЗЛЕТЕТЬ, ДЕКЛАМИРУЯ ПРИ ЭТОМ БИБЛЕЙСКИЕ СТИХИ, КОТОРЫЕ ОН КОГДА-ТО ВЫУЧИЛ, БУДУЧИ ЕЩЕ БОГОБОЯЗНЕННЫМ ПОДРОСТКОМ.


Мне потребовался месяц, чтобы отправить его в учреждение строгого режима, и его перевели туда буквально час назад.

– В чем дело, Шопен? – спросил я, немного раздраженный тем, что мой обход блока затягивается.

Он указал на стены, как будто ответ очевиден.

– Все вокруг вас, док.

Стены были обшарпаны, и на них не хватало кусков штукатурки. Там виднелось несколько надписей и аккуратный узор примерно на высоте груди.

– Он не спал всю ночь, царапая это.

Я прошел в конец камеры, где сквозь зарешеченное окно проникало немного света.

«Доктор Бен Кейв».

Сначала я действительно не заметил надпись – она была такой маленькой, хорошо если размером с газетный шрифт. Она была аккуратной, ровной и правильной. И, когда мои глаза застыли всего в 15 сантиметрах от нее, я смог хорошо разглядеть буквы.

«Доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв».

Я насчитал восемь полных рядов.

«Доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв»…

– Это мое имя, – вырвалось у меня. Шопен медленно кивнул. Я окинул взглядом стены.

Доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв… Мое имя было написано повсюду. Я подошел к Шопену и отодвинул его в сторону. Я прошел мимо двери, повернул и добрался до кровати.

Доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв доктор Бен Кейв…

– Черт, – выругался я, когда сделал полный круг.

Я сел. Шопен поморщился, и я сразу понял свою ошибку.

– Черт, – снова сказал я, но продолжал сидеть на грязной простыне. Вставать казалось бессмысленным.

Он написал мое имя, не разу не сбившись, сделав восемь полных кругов по камере.

– Вы в порядке, док? – Шопен был хорошим человеком и видел, как меня поразило увиденное. – Я просто подумал, что вам стоит это увидеть. Извините.

– Спасибо, – тихо сказал я, гадая, есть ли у меня в машине запасная пара брюк.

Я снова прошелся по камере, загипнотизированный своим именем. Некогда такое родное и знакомое, теперь оно казалось чужим и враждебным, направленным против меня.

Было видно, откуда он начал писать, но у этого «послания» не было ни конца, ни развязки, оно не содержало никакой угрозы. Он просто остановился и все. И не оставил ничего, из чего можно было бы вывести хоть какие-то эмоции.

Я рассказал эту историю друзьям, некоторые из которых были психиатрами, и все они пришли к выводу, что меня напугали эти настенные надписи. Да, так оно и было. Но было и кое-что еще.

В тот вечер я пришел домой в брюках от спортивного костюма и рассказал своей жене Джо, что произошло.

– Я собираюсь обучаться судебной психиатрии, когда закончу свои исследования, – объявил я.

Судя по ее реакции, она не сильно удивилась.

– Нам надо будет установить сигнализацию в доме, – добавил я.

Она оглядела меня с ног до головы.

– Ты ходил в спортзал?

Я много разговаривал с людьми, которые из-за пристрастия к азартным играм лишились способности нормально распоряжаться деньгами, потеряли свои дома и семьи. Так вот они рассказывали мне, что стали зависимыми с того момента, как получили первый крупный выигрыш. Моим первым большим выигрышем, скажем честно, стало чтение собственного имени на стенах камеры. Я был в ужасе, но возбуждение намного перевесило страх. Я оказался на крючке.

А что насчет Фрэнка?

Три недели спустя он отправился в Лейквью. Учитывая смягчающие обстоятельства, его осудили за непредумышленное убийство, а затем выпустили, когда я спустя несколько лет начал работать там консультантом.

А что с человеком, который писал на стене?

Он живет своей жизнью, подробнее я расскажу о нем чуть позже. Еще я расскажу вам о двадцати пяти годах работы в тюрьмах и охраняемых больницах, о диагностике и лечении людей с психическими расстройствами в системе уголовного правосудия и о работе в качестве свидетеля-эксперта.

Я РАССКАЖУ ВАМ О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИТ ЗА ЗАКРЫТЫМИ ДВЕРЯМИ В МИРЕ СУДЕБНОЙ ПСИХИАТРИИ.


Это рассказ о моих пациентах и обо мне. Это книга о том, чему мы научили друг друга и как этот опыт изменил меня.

Это книга о том, что касается всех нас, и о том, чего мы больше всего боимся.

Дом с видом на Лейквью, двадцать пять лет спустя

Мой кабинет невелик, но именно там я провожу бóльшую часть своего времени, если не осматриваю пациентов в отделении. Здесь я нахожусь и сейчас, окруженный записями, сделанными на протяжении всего времени, что я работаю в судебной психиатрии.

В ЭТОМ ОТДЕЛЕНИИ ЛЕЧАТ ПРЕСТУПНИКОВ С ПСИХИЧЕСКИМИ РАССТРОЙСТВАМИ, ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ РАНЬШЕ НАЗЫВАЛИ НЕВМЕНЯЕМЫМИ ПРЕСТУПНИКАМИ.


Здание больницы окружено пятиметровым забором, глядя на который сразу понимаешь, где именно ты находишься, если вы, конечно, представляете, что такое пять метров, – а это, к слову, почти на метр выше двухэтажного автобуса.

Когда больницу только строили, местные жители выступали против такого соседства. Я же в момент, когда рассматривалась заявка на планирование, стригся и брился в местной парикмахерской.

– Это отвратительно, если хотите знать мое мнение, – сказал парикмахер. – Нам здесь такое не нужно. Это приличный район. – Он покрыл пеной мою щетину. – Итак, чем вы занимаетесь?

Я бы ответил, если бы не острая бритва у моей шеи.

На самом деле охраняемое подразделение всегда работало тут, правда, оно было меньше, чем сейчас, но тем не менее функции выполняло те же. При этом местные жители практически о нем не думали.

Мой кабинет – это унылая каморка с серо-пепельными стенами: письменный стол с одной стороны, книжный шкаф – с другой и два больших картотечных шкафа, обрамляющих окно, выходящее на теннисный корт.

Бухгалтеры поймут, о каком цвете я говорю. В помещения со стенами точно такого же оттенка, случается, попадают их клиенты, когда они получают неожиданно большой налог. Врачи в отделении неотложной помощи знают его по пепельному выражению лиц у жертв сердечного приступа, когда их только что увезли на машине скорой помощи от того самого бухгалтера.

Даже вертикальные жалюзи, закрывающие теннисный корт, серые – чуть темнее, чем картотечные шкафы, скорее цвета мокрого асфальта, но все равно серые. Последний раз я опускал жалюзи шесть или семь лет назад, тогда еще отвалилась одна из вертикальных половинок. Теперь там зияет щель, и я всегда обещал себе, что прикреплю отвалившуюся планку обратно, но так и не сделал этого. Всегда находились дела поинтереснее.

Кресло, которым я пользуюсь, похоже на большинство офисных стульев на ножке и пяти маленьких колесиках. Спинку и сиденье можно регулировать – вверх, вниз, вперед и назад. Одно из колесиков постоянно поворачивалось не в ту сторону всякий раз, когда я проталкивался от стола к картотечному шкафу, и стул буксовал, как неподатливая тележка из супермаркета. Поэтому я снял сломанное колесико.

Я думаю, я немного похож на свое кресло. Оно все еще шатается, но теперь более предсказуемо, и я знаю, как правильно его сбалансировать. Сиденье, кстати, не серое, а темно-бордовое. Я не знаю почему, но это немного тревожит.

Вид на теннисный корт совсем не такой, как вы могли бы себе представить. Последний раз им пользовались двадцать лет назад, и с тех пор он находится в состоянии благородного упадка. Иногда тихими вечерами, когда я работаю допоздна, мне кажется, что я слышу призраков из предыдущих поколений игроков: вот пациент, разминающийся перед сетом со своим врачом. Они обмениваются милыми шутками типа: «Доктор, как вы думаете, мой Эдипов комплекс пройдет, когда отец умрет? Кстати, классный удар».

Теперь вместо этого поля переполненная автостоянка, вся в колдобинах и лужах. И на дворе не нежный летний вечер, как пятьдесят лет назад, а холодное серое утро: едва светает, и завтра мой последний день в Лейквью.

Я слышу знакомые шаги Энтони за моим окном и мельком вижу его сквозь щель в жалюзи, он со стажером входит в здание. Я не уверен, что работал бы здесь, в больнице Святого Иуды, если бы не Энтони. Он был лучшим из коллег и лучшим из друзей.

– Суд был очень впечатлен моими показаниями, – слышу я его слова. – Не часто удается добиться признания невменяемым, особенно так быстро. Он жуткий параноик. Давайте увеличим дозу оланзапина до двадцати миллиграммов и попробуем дать ему немного клоназепама – двух миллиграммов должно хватить.

Мой взгляд возвращается к ржавому, гниющему ограждению вокруг теннисного корта. Оно резко контрастирует с плотным забором вокруг отделения – тот бетонный монолит напоминает всем, что это место особенное, здесь врачи задерживают пациентов и ограничивают их свободу.

В МЕДИЦИНЕ ЕСТЬ ТОЛЬКО ДВЕ ОТРАСЛИ, В КОТОРЫХ ПАЦИЕНТОВ ДЕРЖАТ ВЗАПЕРТИ ПРОТИВ ИХ ВОЛИ – ЭТО ИНФЕКЦИОННЫЕ ОТДЕЛЕНИЯ И ПСИХИАТРИЧЕСКИЕ.


Высокий забор охраняет и тех, кто внутри, и тех, кто снаружи, – пациенты надежно закрыты от внешнего мира, а местные жители защищены от пациентов. Если не знать, что перед нами больница, то можно подумать, что это тюрьма. Каждый день я принимаю по пятнадцать пациентов, лежащих здесь в стационаре. У десяти из них шизофрения, у двоих – биполярное расстройство, а у остальных – смешанный набор нарушений: сложности при обучении, расстройство аутистического спектра, черепно-мозговые травмы или неврологические заболевания. У многих в анамнезе имеется злоупотребление психоактивными веществами – алкоголем, кокаином, крэком, амфетамином или героином, – и у большинства какое-либо расстройство личности. В целом пациенты молоды и содержатся под стражей в соответствии с Законом о психическом здоровье (англ. Mental Health Act, MHA).

Снова раздаются шаги, на этот раз в коридоре. Я знаю, как ходят все мои коллеги, и поэтому готов увидеть в дверях лицо Элейн. Она главная медсестра и моя самая любимая сотрудница. Ее рост – всего метр пятьдесят, тело как спичка, косички, и в опасной ситуации я не хотел бы работать ни с кем, кроме нее. Однажды я видел, как она уговаривала остановиться психопата, вооруженного ножом. Он был профессиональным боксером, он весь вспотел от гнева и был готов к бою, но она превзошла его в каждом раунде.

Она пристально смотрит на меня.

– Как дела, Бен?

Я пытаюсь безразлично пожать плечами.

– Все хорошо. А у тебя?

Она не отвечает. Она никогда не отвечает.

– Ты уже был в отделении?

– Нет. Я пришел пораньше, чтобы забрать записи.

– Значит, сегодня последний день?

– Завтра, – поправляю я ее. – Я попрощаюсь завтра.

Она стоит там одно мгновение, вероятно раздумывая, что сказать. Оглядывает мой кабинет, рассматривая наполовину упакованные коробки, и ее взгляд останавливается на пробковой доске. В верхнем левом углу, рядом с несколькими фотографиями, прикреплен старый желтый конверт от письма, адресованного доктору Бену Кейву, судебному психиатру-консультанту, буквы написаны выцветшими синими чернилами. Вокруг моего имени случайным образом расположены десять или более отверстий от булавок, каждое из которых сделано при переезде из кабинета в кабинет. Единственное, что неизменно путешествовало со мной на протяжении многих лет, – это письмо и моя коллекция медико-юридических отчетов, с каждым разом растущая, а также собственные заметки о разных случаях и резюме.

– Это мой почерк… – озадаченная Элейн указывает на конверт.

– Ты написала мне приветственное письмо, когда я только начинал работать. Это было первое письмо, которое я получил как новый консультант.

– И ты сохранил его. Как давно это было?

– Очень давно. Лет семнадцать назад.

Я не стал говорить ей, что вообще-то это одно из самых пассивно-агрессивных приветственных писем в моей жизни, если вообще не в истории человечества: «Я просто хочу, чтобы вы знали, что ваш предшественник был лучшим психиатром, с которым я работала. Очень надеюсь, что вы будете соответствовать заданным им высоким стандартам. С нетерпением жду возможности поработать с вами. Элейн».

Тем не менее это было приветствие, и, что еще важнее, в нем значилась моя новая должность. Моя милая, новая, блестящая должность: судебный психиатр-консультант. В больнице Святого Иуды. Я, черт возьми, сделал это.

Мой предшественник был всеобщим любимцем. Он был умен, разумно тратил свое время, во многих вещах был первопроходцем, а потом отменил лекарство у пациента. И у того случился рецидив. В результате он зарезал человека.

– Послушайте, в отделении довольно тихо, – говорит Элейн. – Я послала кое-кого из своей команды помочь с новоприбывшими. Он заступил на смену прошлой ночью. Почему бы тебе не попросить врача сделать обход? – Она посмотрела на груды заметок, лежащих на полу и столе. – Похоже, тебе нужно собрать свои вещи.

– Спасибо. – Я киваю и указываю на ее плечо и руку. – Становится лучше? Извини, я забыл спросить.

В палате, где осматривают пациентов, занавески натянуты на металлические стержни, каждый длиной около 40 сантиметров и диаметром 3 миллиметра. Они были скрыты от посторонних глаз обернутым вокруг них материалом. Но пациент, который напал на Элейн, схватил один стержень и пустил его в ход.

Она вынимает руку из перевязи и поднимает ее.

– Мне больно, когда я так делаю.

Она улыбается, ожидая моей реакции.

– Тогда не делай. – Я слабо улыбаюсь ей. – Серьезно, ты в порядке?

Она кивает, уходя, но не отвечает. Я закрываю дверь, сажусь и машинально подкладываю Оксфордский учебник по психиатрии под стул, вместо отсутствующего колесика. Жаль, что в нем нет раздела о том, что происходит, когда все идет не так, как надо. Там нет главы под названием «Расследование убийств и как изящно уйти в отставку». После того как расследование выявило критику действий моего предшественника, он уволился одним днем, а потом заболел раком поджелудочной железы и через шесть месяцев умер.

НЕСМОТРЯ НА НЕКОТОРУЮ НЕПОЛНОЦЕННОСТЬ, ОКСФОРДСКИЙ УЧЕБНИК ПО ПСИХИАТРИИ КАК РАЗ ПОДХОДЯЩЕЙ ТОЛЩИНЫ И ОТЛИЧНО ЗАМЕНЯЕТ НЕДОСТАЮЩЕЕ КОЛЕСИКО.


Книга «Принципы и практика судебной психиатрии» немного толстовата, а мой последний учебник по криминологии слишком тонкий. Тома Фрейда еще более тонкие и потому совершенно бесполезны, а руководство Джонса по Закону о психическом здоровье постоянно используется по назначению.

Я кручусь на стуле и решаю, что если я, как только стул остановится, окажусь лицом к картотечным шкафам, то разберусь со своими заметками, а если столкнусь с чем-то другим, то выпью чашку чая. Это похоже на русскую рулетку, но без фатальных неприятностей. В любом случае мне не хочется принимать никаких решений, по крайней мере сегодня. В итоге я отворачиваюсь от шкафов и обнаруживаю, что снова смотрю на стол и желтый конверт. Рядом с ним моя фотография, где мне лет десять и я оканчивал начальную школу. У меня в руках куча спортивных трофеев. Я смотрю на себя тогдашнего, наклоняюсь и ставлю чайник. Неужели это правда я?

Письмо в желтом конверте адресовано доктору Бену Кейву, главврачу – теперь это мой новый титул. Я ухожу из Национальной службы здравоохранения и собираюсь управлять сетью психиатрических больниц. Я прочитал записку внутри.

«Я помню, что писала тебе много лет назад. Возможно, тебе будет интересно узнать, что я и твоему преемнику отправлю то же письмо, что и тебе».

В записке есть постскриптум. Она говорит, что не думает об уходе на пенсию из-за того, что произошло. Но подозреваю, что она лжет, и я, вероятно, единственный человек, который это знает.

Я сажусь и открываю iTunes на своем телефоне. Прокручиваю до Шуберта. Но Шуберт не поможет, по крайней мере сегодня. Я продолжаю листать, пока не добираюсь до рок-группы Talking Heads. Песня Once in a Lifetime, кажется, соответствует всем необходимым в данный момент требованиям.

Я улыбаюсь, закрываю дверь, делаю глоток чая, прибавляю громкость и кладу перед собой следующую папку заметок. Чай и громкая музыка. Никаких решений, не сегодня. У меня ощущение, что я прогуливаю занятия.

Сегодня – время размышлений. Завтра – время прощаний.

Необходимость рефлексии

Работая в психиатрии, я знаю, что все может пойти не по плану. Я знаю, что совершал ошибки и что у меня всегда были высокие стандарты. Мой внутренний перфекционист требует, чтобы я все сделал правильно, и я ругаю себя, если так не получается. Я хочу, чтобы все было идеально, хотя, к сожалению, так никогда не бывает.

За все время работы в психиатрии я узнал, что особый стресс возникает из-за несоответствия идеала реальности. Ну то есть неспособность правильно подобрать лекарство, неспособность убедить невежественного пациента принять его. Подозреваю, что другие люди переживают нечто подобное.

ТРОЕ МОИХ КОЛЛЕГ ПОКОНЧИЛИ С СОБОЙ ИЗ-ЗА ПСИХИЧЕСКОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ.


Жизнь многих других людей была сформирована и затронута их собственным опытом болезни или трудностями, связанными с ее преодолением. Развод, депрессия и зависимость – обычное дело в моей профессии. Это напряженная работа, и требования к ней весьма высоки.

Общая и судебная психиатрия – мои специализации, и я скажу вам, что эта профессия далека от мирного созерцательного занятия. Людей привозят в больницу часто против их желания, буквально с криками. Пациенты причиняют боль и себе, и другим – врачам и ухаживающему персоналу.

БОЛЕЕ ТОГО, РАНО ИЛИ ПОЗДНО БОЛЬШИНСТВО ВРАЧЕЙ ХОТЬ РАЗ ПОДВЕРГАЮТСЯ НАПАДЕНИЮ СО СТОРОНЫ ПАЦИЕНТА. И В ЭТОТ МОМЕНТ В ИХ ПОЛЕ ЗРЕНИЯ НЕТ ДАЖЕ КУШЕТКИ, ЧТОБЫ СПРЯТАТЬСЯ.


Я постоянно вижу медсестер и коллег-медиков, которые «выгорают» на работе. Достигают точки, когда понимаешь: все, с меня хватит. Стремительно теряется интерес ко всему, словно в баке не остается топлива – немного похоже на то, как бегун на длинные дистанции выдыхается и падает навзничь.

Честно говоря, я тоже не так давно почувствовал, что после стольких лет работы судебным психиатром-консультантом момент выгорания все ближе. Я потерял искру. Бывали дни, когда мне просто не хотелось идти на работу. Я поговорил с одним из друзей, он терпеливо выслушал меня и сказал, что ему до пенсии осталось четыреста двадцать шесть дней. Другой предложил антидепрессанты. «Мне они помогли», – признался он.

Но мне не нужны ни отставка, ни антидепрессанты. Мною всегда двигало чувство цели и самореализации, которым я наслаждался на протяжении большей части своей карьеры.

И я хочу вернуть это ощущение.

Психоанализ, по мере сокращения бюджетов, становится все более маргинальной отраслью психиатрии. С помощью психоанализа можно исследовать наши бессознательные побуждения, выяснять, почему мы действуем так или иначе. С этой точки зрения психоанализ – это высшая форма рефлексивной практики. И если где-то в современной практике еще можно найти знаменитую кушетку, то это именно здесь, в психоанализе.

– Где ваши отчеты о делах и бланк по самооценке? – спросила Клэр, психиатр и психоаналитик, которая оценивала меня перед моей последней аттестацией[3]. Она просмотрела документы, которые я отправил еще до того, как мы познакомились.

– У меня есть отчеты по делу. На самом деле я не слишком много занимался самооценкой, – сказал я. – Позвольте мне показать вам мою внешнюю оценку.

Время от времени мы спрашиваем коллег, что они думают о нас: мы опрашиваем людей, которые отвечают за нас, сотрудников, коллег, пациентов и всех остальных, кто играет важную роль в нашей работе. Это внешняя оценка, потому что она фиксирует мнение окружающих.

Я набрал очень высокие баллы почти во всех областях. Я был доступен, я принимал ясные и очевидные решения, я был чутким, я был хорошим начальником, и мои пациенты любили меня и чувствовали, что их слушают. Единственным неприятным замечанием было то, что я не очень хорошо воспринимал критику.

Она улыбнулась.

– Это очень впечатляющие результаты.

Я почувствовал удовлетворение.

– Нужно очень усердно работать, чтобы получить такие баллы.

Я нетерпеливо кивнул. Она полностью права.

– Чувствуете ли вы потребность в одобрении других?

Да.

– Нет, дело не в этом. Я просто подумал, что вам захочется взглянуть на результаты внешней оценки.

– Это очень показательно.

– Почему же?

– Должно быть, трудно так много помогать другим.

Я почувствовал, что краснею.

– Вы не любите критику.

– А разве кто-то любит?

Я сидел там и думал, как она превратила то, чем я гордился, в то, что заставило меня смутиться? Я знаю, что на самом деле все было не так, но именно так я себя чувствовал, а она сидела тут, вся такая «психоаналитическая».

Я просто молчал.

Слушал, как тикают часы. Выглянул в окно. Посмотрел на свои ногти и подумал обо всей той работе, которую мне нужно сделать. И тогда я задумался.

– Я думаю, мне нужно все контролировать, – сказал я в конце концов. – Мне не нравится, когда я не владею ситуацией и что-то идет не по плану. Мне важна обратная связь, чтобы получалось удовлетворять потребности других людей, а потребности эти часто противоречивы. Так, в отделении должны быть жесткие правила, чтобы снизить уровень тревоги и пациентов, и персонала, но при этом пациенту нужна определенная свобода. – Я попытался поискать другие примеры того, как справлялся со сложными ситуациями, но обнаружил, что мои мысли блуждают. – Как будто взрослый становится ребенком в отношениях, а ребенок превращается в отцовскую фигуру. Все, что я делаю, – контролирую. У меня это хорошо получается. Я не знаю почему, но это так.

Клэр посмотрела на меня.

– Когда мы договаривались о встрече, вы сказали, что ваша мать больна, возможно, умирает.

Я почувствовал комок в горле.

– Так и есть. Я хочу увидеться с ней завтра.

– Что случилось?

– Сейчас у нее деменция. В течение многих лет, даже когда я был еще очень молодым, мне нужно было поддерживать ее эмоционально. Она страдала повышенной тревожностью и часто впадала в депрессию.

Я вдруг понял, что больше не могу говорить.

– Дайте мне подумать.

Я контролирую ситуацию не больше, чем кто-либо другой. Теперь я это понимаю. Я сам придумал, что обладаю какими-то сверхспособностями, и это стало утешительным заблуждением. Но пришла пора преодолеть свои страхи по поводу рефлексии и начать открыто говорить о том, что я делаю и что думаю.

Это мой антидепрессант. Я хочу наверстать упущенное время. Чтобы защитить частную жизнь своих пациентов и знакомых, я изменил имена, даты, хронологию и ключевые детали. Если кто-то узнаёт себя, он, скорее всего, ошибается. Некоторые истории взаимосвязаны. В других мужчина может превратиться в женщину, а пожилой человек стать молодым.

Есть некоторые исключения, когда случаи являются общественным достоянием и к ним нельзя применить критерий анонимности без потери смысла.

ЕЩЕ Я ОБСУЖДАЮ САМОУБИЙСТВО КОЛЛЕГИ, НО ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО С РАЗРЕШЕНИЯ ЕЕ МУЖА.


Я работал во многих тюрьмах и более чем в двадцати больницах. Все больницы я объединил в больницу Святого Иуды, тюрьмы называю Крэмпсмуром, а учреждения повышенной безопасности – это Брэмворт.

Любое сходство с реальными людьми является случайным. В остальном все описанное – правда. Все это произошло на самом деле. Ищите и наслаждайтесь моментами света, потому что бóльшая часть данной книги пронизана тьмой. Настоящей чернотой.

Нахожу свое призвание: славные и ужасные силы

Я не всегда хотел быть врачом. В детстве я смотрел на пролетающие над головой самолеты и страстно желал оказаться на борту. Я никогда никуда не летал на самолете, поэтому решил, что для этого надо обязательно быть пилотом – логичный вывод. Всю начальную школу я собирался стать именно им. Но вдруг обнаружил, что страдаю дальтонизмом.

В моей школе учился мальчик постарше, его надежды на вступление в Королевские ВВС тоже рухнули по той же причине – лет в восемнадцать он понял, что не может отличить красное от зеленого. Все знали, что я хочу быть пилотом, и поэтому родители отправили меня к окулисту в центре Стокпорта. Я думаю, он был еще одним ротарианцем[4] – моя мать, кажется, знала его. Он достал таблицы Ишихары для проверки цветового зрения и поставил их передо мной. Профессор Ишихара разработал этот тест в 1917 году в Токио. По сути, это цветные капли – те, у кого нормальное цветовое зрение, видят, что эти капли составляют число; для тех же, кто не различает цветов, они выглядят как полотна Джексона Поллока.

В начале теста вам подсовывают нормальные картинки, но потом становится все труднее и труднее. Как будто ты снова сдаешь математику и убежден, что сдашь ее непременно на пять с плюсом. Но твоя уверенность разбивается о реальность, ты чувствуешь себя обманутым, и все вокруг подлецы. Тебе дают табличку, все нормальные люди видят на ней число 74, а такие дальтоники, как я, видят просто кучку зеленых точек на фоне красных пятен. Иногда кажется, что ты видишь что-то вроде числа 21, но даже тогда нельзя сказать наверняка. Думаю, что тот, кто способен различать цвета, посмотрит косо на сидящего рядом: какой-то странный – как можно не суметь прочитать число «74»? Нелепо же! Но именно в такой ситуации я и оказался.

Сначала все было легко.

– Четырнадцать, – уверенно сказал я.

Моя мама улыбнулась, и окулист перешла к следующему изображению.

– Шестьдесят восемь, – нерешительно сказал я и посмотрел на мать.

– Просто прочитай число, Бен.

– М-м-м, не уверен, это немного похоже на…

– Бен, просто назови число, – сказала моя мать довольно настойчиво.

– Я не уверен. Я думаю, что первое число – это два…

– Бен, не валяй дурака.

– Мам, я и не валяю.

Я снова посмотрел на таблицу.

– Двадцать один, – сказал я почти извиняющимся тоном.

Именно тогда я почувствовал, как мать стукнула меня по затылку.

– Бен, не будь таким глупым.

Она извинилась перед окулистом и взяла свою сумочку, собираясь уходить.

– Миссис Кейв, – сказала врач, – Бен – дальтоник. Он не может как следует разглядеть цифры.

Мать села, явно потрясенная.

– Так вот почему он купил зеленые брюки для школы? Он сказал, что купил серые.

Врач кивнула, и я посмотрел на нее с вновь обретенным уважением. На ней был белый халат.

– Мне жаль, Бен, – сказала мама. Я думаю, это она извинилась за то, что ударила меня, и она действительно больше никогда так не делала. Но все же, процентов на двадцать, мама расстроилась из-за того, что пилотом мне не стать. И мы оба это знали.

* * *

На выбор моей карьеры повлиял еще и ранний интерес к гольфу, хотя это не так очевидно. Играя в гольф, я получил травму, про которую мне ничего не удалось найти в медицинской литературе.

Дело было так: дом, где я жил, примыкал к школьному игровому полю, и мы с братом решили, что оно достаточно большое, чтобы использовать его как наше собственное поле для гольфа. Это было немного странно, ведь никто в нашей семье не играл в гольф: папа рос в относительной бедности в Бирмингеме во время Второй мировой войны и, похоже, бóльшую часть детства провел в приюте Андерсона. Не только в семье, но и среди наших знакомых никто не играл в гольф, этот вид спорта никогда не был частью нашей жизни.

У нас не было необходимого снаряжения, и мы взяли деньги, подаренные нам на Рождество. Пошли в местный спортивный магазин и купили каждому по клюшке и несколько мячей Penfold. Мы тренировались бесконечно и в конце концов научились попадать по мячам и запускать их на разумное расстояние. Брат был старше, у него получалось пускать мяч по прямой. Я же вечно бил наискосок, и любой, кто находился в пределах сорока пяти градусов от намеченной мной цели, рисковал получить мячом, подвергаясь смертельной опасности.