55 январеля
«Я здесь уже четыре года с хвостиком», – сказал себе Жакмор.
Борода его удлинилась.
II
59 январеля
Закапал мелкий вредоносный дождик, и дети раскашлялись. Сад липко растекался во все стороны. Еле проглядывало море, такое же серое, как и небо, а над бухтой дождь, покоряясь ветру, полосовал воздух вкривь и вкось.
С дождем ничего не поделаешь. Приходится сидеть дома. Ноэль, Жоэль и Ситроэн играли у себя в комнате. Они играли в слюни. Ситроэн ползал на четвереньках вдоль края ковра, останавливаясь около каждого красного участка. Он опускал голову и пускал слюну. Ноэль и Жоэль тянулись следом, стараясь попадать в те же самые места. Кропотливое занятие.
А дождь все равно не прекращался. На кухне Клементина готовила молочное пюре. Она располнела. Она больше не пользовалась косметикой. Она занималась своими детьми. Покончив с пюре, она поднялась сменить сиделку. Подходя к детской, услышала, как Беложопка журит детей.
– Какие вы мерзкие. Маленькие грязнули.
– Дождь идет, – заметил Ситроэн, который только что выдал удачную провисающую слюнищу.
– Дождь идет, – повторил Жоэль.
– Дождь, – отозвался немногословный Ноэль.
У него как раз потекло, тут уж не до разговоров.
– А кто за вами будет убирать?
– Ты, – сказал Ситроэн.
Клементина вошла в комнату. Она застала конец сцены.
– Конечно же вы, – заявила она. – Вы здесь для этого. А мои бедные лапушки имеют полное право развлекаться, как им вздумается. Или вы находите, что на улице хорошая погода?
– А погода-то здесь при чем? – удивилась Беложопка.
– Хватит, – отрезала Клементина. – Можете идти гладить. Я займусь ими сама.
Служанка вышла.
– Пускайте и дальше свои слюни, – сказала Клементина. – Если моим котяткам так хочется!
– Больше не хочется, – сказал Ситроэн.
Он встал.
– Пошли, – позвал он братьев. – Теперь будем играть в поезд.
– Поцелуйте меня в щечку, – попросила Клементина.
– Нет, – отказался Ситроэн.
– Нет, – отказался Жоэль.
Ноэль промолчал. Более лаконичного отрицания и не придумаешь.
– Вы больше не любите свою мамулечку? – спросила Клементина, опускаясь на колени.
– Да любим же, любим, – ответил Ситроэн. – Но мы играем в поезд. Ты должна быть в поезде.
– Ладно, сажусь, – согласилась Клементина. – Хоп! По вагонам!
– Гуди теперь, – приказал Ситроэн. – Ты будешь гудком. А я – машинистом.
– И я тоже, – сказал Жоэль и застучал – чух-чух – колесами.
– А я… – начал Ноэль и замолчал.
– Ах! Мои дорогие малыши, – расчувствовалась Клементина и бросилась их целовать.
– Гуди, – сказал Ситроэн. – Мы уже подъезжаем.
Жоэль затормозил.
– Ну что ж, – просипела охрипшая от долгого гудения Клементина, – этот ваш поезд работает как зверь. А теперь идите кушать пюре.
– Нет, – сказал Ситроэн.
– Нет, – сказал Жоэль.
– Ну, ради меня, – взмолилась Клементина.
– Нет, – сказал Ситроэн.
– Нет, – сказал Жоэль.
– Тогда я заплáчу, – предупредила Клементина.
– Ты не умеешь, – презрительно изрек Ноэль, спровоцированный на эту необычную многословность наглым материнским заявлением.
– Что? Я не умею плакать? – воскликнула Клементина.
Она разрыдалась, но Ситроэн быстро привел ее в чувство.
– Нет, – сказал он. – Ты не умеешь. Ты делаешь «у-у-у». А мы – «а-а-а».
– Ну, тогда а-а-а! – заныла Клементина.
– Не так, – сказал Жоэль. – Слушай.
Прочувствовав ситуацию, Ноэль выжал слезу. Жоэль, не желая уступать брату, заплакал в свою очередь. Ситроэн никогда не плакал. Он только грустил. Может быть, даже скорбел.
Клементина испугалась:
– Вы что, плачете по-настоящему? Ситроэн! Ноэль! Жоэль! Перестаньте меня разыгрывать! Деточки мои! Да что с вами такое? Что случилось?
– Противная! – жалобно проскулил Жоэль.
– Злая! – злобно взвизгнул Ситроэн.
– Йя! – завопил изо всех сил Ноэль.
– Деточки мои дорогие! Да нет же! Ничего страшного, я ведь пошутила! Вы меня с ума сведете!
– Я не хочу пюре, – выкрикнул Ситроэн и опять заревел.
– Не очу! – вторил Ноэль.
Выходя из себя, Жоэль и Ноэль забывали говорить правильно и начинали по-детски лепетать.
Сбитая с толку Клементина бросилась их ласкать и целовать.
– Мои ангелочки, – затараторила она. – Ну и ладно, с этим пюре. Съедим его потом. Не сейчас.
Все прекратилось как по волшебству.
– Пошли играть в корабль, – предложил Жоэлю Ситроэн.
– Ой! Да, в корабль, – обрадовался Жоэль.
– В корабль, – подытожил Ноэль.
Они отодвинулись от Клементины.
– Оставь нас, – сказал Ситроэн. – Мы будем играть.
– Я вас оставлю, – промолвила Клементина. – А если я останусь с вами и немного повяжу?
– В другой комнате, – разрешил Ситроэн.
– В другой, – повторил Жоэль. – У, корабль!
Клементина вздохнула и скрепя сердце вышла. Как ей хотелось, чтобы они оставались ее малышами, ее очаровашками. Совсем как в первый день, когда она кормила их грудью. Клементина опустила голову и погрузилась в воспоминания.
III
73 феврюня
Жакмор влачил тоску и грусть
К деревне, где все наизусть,
Он думал, что года не вспять,
На совесть грызлую плевать.
Пустым он был, чего уж тут,
А результатов нет ничут,
Погода – серая мокрища,
Как яйца битые, грязища
Заляпала ботинки, ну и пусть…
Заорала какая-то птица.
– Чу! Чу! – шикнул Жакмор. – Ты меня сбила. А как хорошо все складывалось. Отныне я буду говорить о себе в третьем лице. Это меня вдохновляет.
Он все шел и шел. По обе стороны дороги изгородь по-зимнему укуталась гагачиным пухом (гагачи – птенцы гаг, как аристократичи – дети аристократов), и все это маленькое гагачье, набившееся в кусты боярышника, чтобы поклевать себе пузо, казалось скоплением сугробиков из искусственного снега. Холодные зеленые канавы, залитые водой с лягушками, томились в ожидании юльтябрьской засухи.
«Я совсем доконался, – продолжал Жакмор. – Это место меня доконало. Когда я здесь только появился, я был молодым, динамичным психиатром, а теперь я по-прежнему молодой, но совершенно не динамичный психиатр. Отличие, конечно, разительное. А все из-за этой поганой деревни. Этой чертовой гнусной деревни. Моя первая ярмарка стариков. Сейчас мне, похоже, наплевать на ярмарку стариков. Скрепя сердце я отвешиваю затрещины подмастерьям и уже отыгрался на Сляве, чтобы не чувствовать своей вины. Ладно! Теперь все. Я активно примусь за работу». Все это говорил себе он, Жакмор. И чего только в голову не придет, просто невероятно, всего и не передумаешь.
Дорога стонала под ногами Жакмора. Шипела. Чавкала. Урчала. Хлипчала. В небе каркали очень живописные вороны, но их было не слышно, так как психиатр находился с подветренной стороны.
«А как может быть, – внезапно подумал Жакмор, – что здесь совсем не рыбачат? Море же рядом, а в нем полно крабов, ракопедов и прочей чешуйчатой снеди. Почему же? Почему же? Почему же? Почему же? Причала нет, вот почему!»
Он так обрадовался найденному ответу, что сам себе любезно улыбнулся.
Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее. Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол – не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве. Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: «В следующий-пятно-раз-пят-но-ты-да-пятно-шь-пятно-больше-молока-пятно-пятно-пятно».
Жакмор скорбно покачал головой. Он так и не смог к этому привыкнуть. Подмастерья – еще куда ни шло… Но животные – нет. Он бросил табличку. Летающая живность уже успела пожрать глаза и нос проштрафившейся коровы; морда – что раковая опухоль. Обхохочешься.
– Опять Сляве достанется, – подумал он вслух. – Попадет, как всегда, ему. За что он и получит золото. От которого никакой пользы, поскольку он ничего не сможет на него купить. А значит, только оно и ценно. То есть бесценно.
Так мысль Жакмора подбирала
аргументацию беспечно
для доказательств ценности извечной
золотоносного металла.
Ну-ка, ну-ка, – сказал себе Жакмор. – Ко мне вновь возвращается былое красноречие. Хотя суть последней сентенции была начисто лишена интереса, поскольку Слява оказался механически введенным в ситуацию, при которой его золото ни с чем не рифмуется. А потом, какое мне дело до золота, разве что еще сотня метров пройдена.
Показалась деревня. Красный ручей, по которому фланировала в поисках отбросов лодка Слявы. Жакмор окликнул его. Когда судно подплыло к психиатру, он запрыгнул на борт.
– Ну? – радостно спросил он. – Что нового?
– Ничего, – ответил Слява.
Жакмор почувствовал, как формулируется мысль, подспудно отягощавшая его разум с самого утра.
– Может, мы пойдем к вам? – предложил он. – Я бы хотел задать вам несколько вопросов.
– Хорошо, – согласился тот, – давайте. Почему бы и нет? Позвольте!
Он резко – словно подброшенный невидимой пружиной – выпрыгнул из лодки. Тяжело дыша и дрожа от холода, он с трудом подплыл к какому-то куску и ловко схватил его зубами. Оказалось, что это довольно маленькая отрубленная кисть. Испачканная чернилами. Он залез в лодку.
– Ишь ты, – сказал он, рассматривая добычу, – сорванец Шярля опять не выполнил задание по чистописанию.
IV
98 апруста
– Меня уже просто воротит от этой деревни, – изрек Жакмор, разглядывая себя в зеркале.
Он только что постриг бороду.
V
99 апруста
Клементине хотелось есть. В последнее время она почти ничего не ела за обедом, отдавая все силы на закармливание тройняшек. Она подошла к двери и заперла ее на ключ. Так спокойнее. Никто не войдет. Она вышла на середину комнаты и чуть ослабила пояс на платье. Украдкой посмотрела на себя в зеркало шкафа. Отошла к окну, закрыла его. Потом вернулась к шкафу. Она не торопилась, смаковала проходящие минуты. Ключ от шкафа висел у нее на поясе на плетеном кожаном ремешке. Она посмотрела на ключ и вставила его в скважину. Из шкафа неприятно пахнуло. Точнее, пахло настоящей гнилью. Запах исходил из картонной коробки для обуви. Клементина взяла ее в руки и принюхалась. В коробке стояло блюдце с остатком догнивающего бифштекса. Гнил он чисто, без мух и опарышей. Просто зеленел и вонял. Гадко. Она потрогала мясо пальцем. Мягкое. Она понюхала палец. Достаточно гнилое. Она аккуратно взяла его большим и указательным пальцем и впилась зубами в мякоть, стараясь оторвать от него ровный кусок. Мясо было нежным, кусалось легко. Она медленно жевала, поглощая плесневелую – с мыльным привкусом – кашицу, от которой пощипывало десны, и упивалась резким запахом, исходившим из коробки. Она съела половину, положила мясо в коробку, а коробку задвинула на прежнее место. Рядом на тарелке сиротливо лежал треугольный кусочек сыра почти в таком же состоянии. Она поковыряла в нем пальцем, а потом этот палец долго облизывала.
С явным сожалением закрыла шкаф, прошла в туалет и вымыла руки. Затем растянулась на кровати. На этот раз ее не вытошнит. Она знала это наверняка. Все усвоится. Надо только как следует проголодаться. Теперь она будет за этим следить. Так или иначе, правило должно неукоснительно соблюдаться: все лучшее – детям; она даже не могла вспоминать без смеха, как вначале ограничивалась объедками, подъедала бараний жир и пленки ветчины, остающиеся в их тарелках, собирала намокшие в молоке бутерброды, разбросанные по столу за завтраком. Это может делать кто угодно. Любая мать. Дело привычное. Очистки персиков – это уже сложнее. Из-за ощущения бархатной кожицы на языке. Но и очистки персиков – тоже не велика заслуга; ведь многие едят их, не срезая кожи. Но только она одна оставляла гнить все эти остатки. Дети заслуживали подобной жертвы, и чем омерзительнее это было, чем хуже это пахло, тем крепче, сильнее ей казалась ее любовь к ним, как если бы из страданий, которым она себя подвергала таким образом, могло родиться что-то чистое и настоящее – вот и приходилось восполнять все пробелы, платить сторицей за каждую минуту, прожитую без осознания материнства.
Но она не чувствовала полного удовлетворения, так как попробовать опарышей по-прежнему не решалась. И ведь понимала, что мошенничала, закрывая от мух объедки в продуктовом шкафу. Не случится ли так, что это может отразиться на детях?
Завтра она попробует.
VI
107 апруста
«Я так беспокоюсь», – подумала Клементина, облокотившись на подоконник.
Сад румянился на солнце.
«Я даже не знаю, где Ноэль, Жоэль и Ситроэн. В эту минуту они могут упасть в колодец, попробовать ядовитых фруктов, заразиться туберкулезом, подцепив палочку Коха, потерять сознание, надышавшись аромата пахучих цветов, упасть с дерева, упасть на бегу и сломать ногу, утонуть, играя в воде, оступиться и свернуть себе шею, спускаясь с обрыва, заболеть столбняком, поцарапавшись о ржавую проволоку; какой-нибудь ребенок, забавляясь на дороге с арбалетом, может попасть им в глаз стрелой; их может укусить скорпион, привезенный дедушкой какого-нибудь другого ребенка – знаменитым исследователем, недавно вернувшимся из страны скорпионов; они могут зайти вглубь сада и перевернуть какой-нибудь валун, под валуном будет лежать маленькая желтая личинка, которая немедленно превратится в насекомое, которое полетит в деревню, проберется в хлев к злому быку, укусит его в рыло; бык выскочит из хлева и начнет все крушить на своем пути, вот он как бешеный несется по направлению к дому и оставляет на виражах клочки черной шерсти, цепляющейся за кусты барбариса; прямо перед домом он врежется в тяжелую телегу с запряженной в нее старой полуслепой кобылой. От удара телега развалится и какая-то железяка взлетит высоко вверх; может быть, это шуруп, винт, болт, гвоздь, скоба оглобли, крюк упряжи, заклепка колес, прикаретненных, затем разбитых и снова притачанных посредством вручную выструганного колышка из ясеня. И вот эта железяка со свистом взмывает в голубое небо, пролетает над садовой оградой, о господи, и падает, падает, а при падении задевает какого-нибудь летающего муравья и отрывает ему крыло, и потерявший равновесие и управление муравей-калека мечется над деревьями, резко пикирует в район лужайки, о господи, а там Жоэль, Ноэль и Ситроэн, муравей сваливается на щеку Ситроэна и, чуя следы варенья, кусает мальчика…»
– Ситроэн! Ты где?
Клементина выбежала их комнаты и бросилась вниз по лестнице, не переставая истошно кричать. В прихожей она налетела на служанку.
– Где они? Где мои дети?
– Да спят они, – удивленно ответила она. – Они всегда спят после обеда.
«Да, на этот раз все обошлось, но могло и не обойтись».
Она снова поднялась в свою комнату. Ее сердце учащенно билось. «Все-таки как опасно оставлять их одних в саду. И уж в любом случае нужно запретить им переворачивать камни. Неизвестно, что можно найти под камнем. Ядовитые мокрицы, пауки, чей яд смертелен, тараканы – носители тропических болезней, против которых нет никаких медицинских средств, отравленные иголки, спрятанные врачом-убийцей, скрывающимся в деревне после смерти своих одиннадцати пациентов, которых он заставил переписать завещание в свою пользу – на редкость подлый подлог, обнаруженный молодым практикантом на дежурстве, странным типом с рыжей бородой.
Кстати, о странности и рыжебородости – или наоборот, – подумалось ей, – что сталось с Жакмором? Я его почти не вижу. Так даже лучше. Под предлогом того, что он и психиатр и психоаналитик одновременно, Жакмор еще, чего доброго, вздумает вмешиваться в воспитание Жоэля, Ноэля и Ситроэна. А по какому праву, собственно говоря?! Дети принадлежат матери. Поскольку матерям так трудно рожать, дети принадлежат только им. А вовсе не отцам. Матери их любят, следовательно дети должны делать то, что матери им говорят. Матерям лучше знать, что нужно детям, что для них хорошо, а поэтому они останутся детьми как можно дольше… Ноги китаянок. Китаянок обувают в специальные башмаки. Может быть, заматывают ступни жгутами. Или сжимают в тисках. Или в стальных колодках. Так или иначе, что-то выдумывают, лишь бы ступни оставались маленькими. Вот если бы с целым ребенком проделать то же самое. Помешать ему расти. Это самый лучший возраст. Никаких забот. Никаких потребностей. Никаких порочных желаний. А потом они вырастут. И будут расширять свои владения. Они захотят идти все дальше и дальше. Прибавится столько хлопот. Как только они выйдут из сада, появится тысяча дополнительных опасностей. Что я говорю? Десятки тысяч! Я совсем не преувеличиваю. Нельзя допустить, чтобы они выходили из сада. Помешать любой ценой. Даже в саду они подвергаются бесчисленным опасностям. Вдруг подует ветер, сломает ветку, и она их прибьет. Хлынет ливень, а они вспотеют после игры в лошадь, или в поезд, или в жандарма и вора, или в другую распространенную игру, так вот, хлынет ливень, и они подхватят воспаление легких, или плеврит, или простуду, или ревматизм, или полиомиелит, или тиф, или скарлатину, или краснуху, или ветряную оспу, или эту новую болезнь, названия которой еще никто не знает. А если начнется гроза? Ударит молния. Грозовые разряды. Не знаю, может произойти даже то, о чем недавно говорили, – этот феномен ионизации, достаточно гадкое слово, чтобы обозначать что-то страшное, наверное, что-то вроде изониазида. А сколько всего еще может случиться! Если они выйдут из сада, будет еще хуже. Лучше об этом пока не думать. Да и сад сам по себе на выдумки хитер. А когда они вырастут, ой! Ой! Ой! Да, вот в чем ужас; они вырастут и выйдут из сада. Сколько еще опасностей следует предвидеть. Конечно, мать должна предвидеть все. Ну да ладно, оставим это. Я поразмышляю об этом позднее; главное – не забыть: рост и выход. А пока ограничусь садом. Даже здесь количество бед неизмеримо. Да! Хотя бы гравий на аллеях. Сколько раз я говорила, что глупо позволять детям играть с гравием. Если они проглотят щебенку? Это сразу невозможно установить. А через три дня – аппендицит. Необходима срочная операция. Кто ее сделает? Жакмор? Он не доктор. А в деревне только ветеринар. Значит, они вот так и умрут. Настрадавшись при этом. Горячка. Крики. Нет, не крики, а стоны, это еще ужаснее. И льда, конечно, нет. Невозможно найти лед, чтобы положить им на живот. Температура поднимается, поднимается. Ртуть переходит последнюю отметку. Градусник взрывается. И осколок стекла попадает в глаз Жоэлю, который смотрит на страдающего Ситроэна. У Жоэля течет кровь. Он теряет глаз. И никто ему не поможет. Все заняты Ситроэном, чьи стоны становятся все тише и тише. Пользуясь всеобщей неразберихой, Ноэль проскальзывает в кухню. На печи чан с кипящей водой. Он голоден. Его, конечно же, забыли покормить, ведь братья больны, о нем никто не вспомнил. Он залезает на стул перед печью, чтобы достать банку с вареньем. Но служанка задвинула ее дальше, чем обычно, пыль так и ест глаза. А вытирай она как следует пыль, этого бы никогда не произошло. Значит, он наклоняется. Подскальзывается. Падает в чан. Он успевает крикнуть лишь один раз перед тем, как сварится заживо; уже мертвый, он все еще продолжает по инерции шевелиться, как рак, которого бросают живым в кипящую воду. Он краснеет как рак. Он мертв. Ноэль!»
Клементина бросилась к двери. Позвала служанку.
– Да, мадам.
– Я вам запрещаю готовить раков на обед.
– Но я их и не готовлю. У нас на обед ростбиф и картофель.
– Все равно я вам запрещаю.
– Хорошо, мадам.
– И вообще, никогда не готовьте раков. Ни омаров. Ни крабов. Ни лангустов.
– Хорошо, мадам.
Она вернулась в комнату. «А не лучше ли все варить, пока они спят, и все есть холодным? Чтобы не зажигать огонь, когда они бодрствуют. И разумеется, обязательно запирать спички на ключ. Это уже делается. Кипяченую воду, которую они пьют, надо будет кипятить вечером, после того, как они заснут. Какое счастье, что я вспомнила о кипяченой воде. Микробы погибают в хорошо прокипяченной воде. Да, но как быть с грязью, которой они набивают свои рты, гуляя в саду? Ох уж этот сад! Нужно постараться как можно реже выпускать их в сад. Чистая, ежедневно вылизанная комната, вне всякого сомнения, лучше какого-то сада. Конечно, они могут простудиться, шлепая по холодному кафелю. Но ведь они могут простудиться и в саду! Там столько сквозняков. И мокрая трава. Чистая комната. Ну конечно же!
Опасность кафельной плитки все равно остается. Они порежутся. Они распорют себе артерии на запястье и, сознавая свою вину, побоятся об этом рассказать; кровь течет, течет, а Ситроэн все бледнеет, бледнеет. Жоэль и Ноэль плачут, а Ситроэн истекает кровью. Дверь заперта на ключ, так как служанка пошла за покупками, Ноэль пугается при виде крови, он хочет вылезти через окно, чтобы позвать на помощь, и вот он забирается Жоэлю на плечи, неудачно цепляется, падает и тоже распарывает себе артерию, но уже сонную, на шее; он умирает в считаные секунды, его маленькое личико – белее простыни. Нет, ни в коем случае, нет, только не запирать дверь…»
Она вылетела из комнаты и, ничего не соображая, ворвалась в детскую. Солнце просачивалось в помещение сквозь щели штор, окрашивая стены в розовый цвет; слышалось только ровное дыхание троих малышей. Ноэль пошевелился и заворчал. Ситроэн и Жоэль, разжав кулачки, так безвольно, так беззащитно улыбались во сне. Сердце Клементины билось учащенно. Она вышла из комнаты и направилась к себе. На этот раз дверь в детскую она оставила открытой.
«Я – хорошая мать. Я думаю обо всем, что может с ними произойти. Я думаю заранее обо всех опасностях, которым они подвергаются. Я уж не говорю о том, что может с ними случиться, когда они чуть-чуть повзрослеют. Или когда они выйдут за ограду сада. Нет, это я оставлю на потом. Я ведь решила, что буду думать об этом, когда придет время. Время еще есть. У меня еще есть время. Достаточно только представить себе все несчастные случаи, которые их подстерегают уже сейчас. Я люблю их, поскольку думаю о самом худшем, что может с ними произойти. Для того чтобы это предвидеть. Чтобы это предупредить. Эти кровавые образы меня совсем не забавляют. Они мне навязываются. Это доказывает, что я дорожу своими крошками. Я несу за них ответственность. Они зависят от меня. Это мои дети. Я должна сделать все, что в моих силах, для того чтобы уберечь их от бесчисленных бедствий, которые их поджидают. Этих ангелочков. Неспособных защищаться, понимать, что хорошо, а что плохо. Я люблю их. И думаю я обо всем этом ради их блага. Мне это не доставляет никакого удовольствия. Меня бросает в дрожь при мысли о том, что они могут съесть ядовитые ягоды, сесть на мокрую траву прямо под веткой, которая, того и гляди, свалится им на голову, провалиться в колодец, упасть с обрыва, проглотить булыжник, уколоться шипами; их могут искусать муравьи, ужалить пчелы, загрызть жуки, заклевать птицы; они захотят понюхать цветы, они будут глубоко вдыхать цветочный аромат, лепесток застрянет у них в ноздре, нос окажется забитым, лепесток попадет в мозг, и они умрут, еще такие маленькие, они упадут в колодец, они утонут, ветка упадет им на голову, расколотая плитка, кровь, кровь…»
Клементина уже не могла себя сдержать. Она бесшумно встала и, крадучись, подошла к детской. Села на стул. Отсюда она видела всех троих. Они спали и не видели снов. Клементина стала постепенно погружаться в дремоту, судорожную, беспокойную. Временами она вздрагивала во сне, словно собака, которой грезится упряжка.
VII
135 апруста
«Уф, – выдохнул Жакмор, дойдя до деревни, – в тысячный раз я прихожу в это чертово селение, и дорога меня уже ничем не может удивить. С другой стороны, она не мешает мне удивляться чему-нибудь другому. Ну да ладно, ведь не каждый день выдается такое развлечение, как сегодня».
Повсюду были расклеены белые афиши с фиолетовыми буквами, размноженные не иначе как на ротаторе. «СЕГОДНЯ ПОПОЛУДНИ РОСКОШНОЕ ЗРЕЛИЩЕ…» и т. д. и т. п. Спектакль должен был проходить в сарае за домом кюре. Судя по всему, он сам этот спектакль и организовал.
На красном ручье Слявой и не пахло. Наверное, он заплыл очень далеко, аж за излучину. Из серых домов выходили празднично – то есть как на похороны – одетые люди. Оставленные дóма подмастерья получали с самого утра двойную, праздничную порцию пинков – чтобы завидно не было – и с удовольствием проводили весь остаток воскресенья одни.
Теперь Жакмор знал здесь всё: закоулки, переулки и напрямики. Он пересек большую площадь, где регулярно устраивались ярмарки стариков, прошел вдоль школы; несколько минут спустя он уже огибал здание церкви и подходил к кассе, которой заведовал мальчонка – один из служек церковного хора. Жакмор купил билет – место выбрал дорогое, чтобы лучше видеть, – и вошел в сарай. Некоторые уже сидели внутри, остальные толпились снаружи. В дверях второй служка оторвал половину билета или, точнее, разорвал целый билет на две половины, из которых одну вернул. Третий служка рассаживал зрителей; он как раз заканчивал обслуживать семью, вошедшую перед Жакмором, психиатру пришлось немного подождать. Хористы были одеты в парадные костюмы – красные юбки, ермолки и обтрепанные кружева. Служка-распорядитель забрал у Жакмора билет и провел психиатра в партер. Для спектакля кюре собрал все имеющиеся в церкви стулья; их было столько, что на последних рядах они сбивались в кучу, громоздились один на другой, так что для зрителей места уже не оставалось. Но это позволяло продавать больше билетов.
Жакмор уселся и скрепя сердце отвесил служке, задержавшемуся в надежде получить чаевые, хорошую затрещину; ребенок, не дожидаясь дополнительных тумаков, сразу же убежал. Вполне естественно, что Жакмор не мог выступать против местных обычаев, несмотря на отвращение, которое испытывал к подобным методам. Он стал следить за приготовлениями к спектаклю, но чувство неловкости его так и не покидало.
Посреди сарая с четырьмя стульями по краям возвышался идеально натянутый ринг: четыре резных столба поддерживались толстыми металлическими тросами и соединялись красным бархатным канатом. Рельефы на двух столбах, расположенных по диагонали, хрестоматийно иллюстрировали жизнь Христа: Иисус, почесывающий себе пятки на обочине дороги, Иисус, выдувающий литр красненького, Иисус на рыбалке – короче, классический набор картинок в прицерковных лавках. Что касается двух других столбов, то они отличались большей оригинальностью. Левый, ближний к Жакмору столб сильно смахивал на толстый трезубец с ощетинившимися зубьями, весь украшенный рельефами на адскую тематику, среди которых фигурировали сюжеты чисто (или грязно) провокационного содержания, способные ввести в краску доминиканского монаха. Или целую колонну доминиканских монахов. Или даже настоятеля иезуитов. Последний столб, крестообразной формы и менее вызывающий, демонстрировал прихожанам жанровую сценку, в которой голый, со спины, кюре ищет закатившуюся под кровать пуговицу.
Люди продолжали прибывать; шум передвигаемых стульев, ругань зрителей, решивших сэкономить и потому оставшихся без места, жалобные крики малолетних служек, стоны стариков, которых купили на ярмарке и пригнали сюда, чтобы вволю пощипать во время антракта, наконец, густой запах, исходивший от ног собравшихся, – все это составляло привычную атмосферу воскресного спектакля. Внезапно раздалось громкое отхаркивание, напоминающее звук, воспроизводимый заезженной пластинкой, и из подвешенного к потолочной балке – как раз над рингом – громкоговорителя вырвался громоподобный голос. Жакмор узнал голос кюре; несмотря на плохое качество звука, речь оратора воспринималась более или менее связно.
– Плохо дело! – гаркнул кюре вместо вступления.
– Ха! Ха! Ха! – отозвалась толпа, радуясь начавшемуся действию.
– Некоторые из вас, ведомые чувством омерзительной скаредности и подлой мелочности, осмелились глумиться над учением Писаний. Они купили дешевые билеты. И они будут стоять! Предложенный вам спектакль есть действо Богоизбранного Великолепия, а что такое Бог, как не само совершенство Роскоши, и тот, кто при этом отказывается воздавать ему с роскошью, то бишь раскошеливаться, будет отправлен в ад к гнусным тварям и подвергнут вечному поджариванию на медленном огне, над хилым костерком из древесного угля, торфа или кизяка, а то и просто сена.
– Верните деньги! Верните деньги! – закричали те, кто не смог сесть.
– Денег вам не вернут. Садитесь где хотите, Богу на это начхать. На ваши стулья мы поставили другие стулья, чтобы вы поняли, что за такую цену на этих местах только стульям и сидеть, да и то вверх ножками. Кричите, возмущайтесь, Бог – это роскошь и красота; могли бы купить билеты и подороже. Желающие могут доплатить, но они все равно останутся на своих плохих местах. Раскаяние не гарантирует прощения.
Публика начинала недоумевать: кюре явно перебарщивал. Услышав громкий треск, Жакмор обернулся. В ряду дешевых мест он увидел кузнеца, который держал в каждой руке по стулу и сшибал их один о другой. При очередном ударе стулья разлетелись в щепки. Кузнец метнул обломки в сторону натянутого занавеса, служащего кулисами. Это стало общим сигналом. Все владельцы плохих мест схватили мешающие им стулья и принялись их крушить. Зрители, не обладающие достаточной разрушительной силой, передавали стулья кузнецу. Грохот стоял неимоверный, пролетающие со свистом обломки падали на сцену; щель между двумя частями занавеса становилась все больше и больше. Удачно запущенный стул сорвал карниз. Из громкоговорителя донесся рев кюре:
– Вы не имеете права! Бог роскоши презирает ваши жалкие обычаи, ваши грязные носки, ваши загаженные пожелтевшие трусы, ваши почерневшие воротнички и годами не чищенные зубы. Бог не допускает в рай жидкопостные подливки, неприправленную одинокую петушатину, худосочную изможденную конину; Бог – это большой лебедь чистого серебра, Бог – это сапфирное око в искрящейся треугольной оправе, бриллиантовая зеница на дне золотого ночного горшка, Бог – это сладострастие алмазов, таинственность платины, стотысячье перстней куртизанок Малампии, Бог – это немеркнущая свеча в руках бархатного епископа, Бог живет в драгоценных металлах, в жемчужных каплях кипящей ртути, в прозрачных кристаллах эфира. Бог смотрит на вас, навозников, и ему становится за вас стыдно…
При запрещенном слове толпа, вне зависимости от занимаемых мест, негодующе загудела:
– Довольно, кюре! Спектакль давай!
Стулья сыпались градом.
– Ему за вас стыдно! Грубые, грязные, серые, вы – половая тряпка мироздания, картофелина небесного огорода, сорняк божественного сада, вы… ой! ой!
Метко запущенный стул полностью сорвал занавес, и зрители увидели, как кюре в одних трусах приплясывает около микрофона и потирает себе макушку.
– Кюре, спектакль! – скандировала толпа.
– Ладно! Ой! Ладно! – ответил кюре. – Начинаем!
Шум стих. Все расселись по местам, на сцене служки засуетились вокруг кюре. Один из детей протянул кюре круглый коричневый предмет, в который тот засунул одну руку. Та же операция с другой рукой. Затем кюре облачился в роскошный халат ярко-желтого цвета и, прихрамывая, выпрыгнул на ринг. Он прихватил с собой микрофон и прицепил его над своей головой к предусмотренному для этого шнуру.
– Сегодня, – объявил он без околичностей, – на ваших глазах я проведу, решительно и беспощадно, бой в десять раундов, по три минуты каждый, с дьяволом!
Толпа недоверчиво загудела.
– Не смейтесь! – завопил кюре. – Пускай тот, кто мне не верит, посмотрит сам!
Он подал знак, и из-за кулисы молниеносно появился ризничий. Сильно завоняло серой.
– Вот какое открытие я сделал неделю назад, – объявил кюре, – мой ризничий – дьявол!
Ризничий небрежно выплюнул довольно красивую огненную струю. Из-под его длинного халата торчали волосатые ноги, заканчивающиеся раздвоенными копытами.
– Поприветствуем соперника, – предложил кюре.
Раздались редкие аплодисменты. Ризничий, похоже, обиделся.
– Что может быть более приятным Богу, – завопил кюре, – как не пышные бои, которые с таким блеском организовывали римские императоры, не имеющие себе равных в любви к роскоши?
– Довольно! – крикнул кто-то. – Крови!
– Хорошо! – сказал кюре. – Ладно! Я добавлю только одно: вы жалкие невежды.
Он скинул халат; в своем распоряжении он имел двух певчих-массажистов, у ризничего не было никого.
Служки поставили тазик с водой, табурет и приготовили полотенце; кюре вставил назубники. Ризничий ограничился кабалистическим заклинанием; его черный халат загорелся и исчез в облаке красноватого дыма. Он усмехнулся и стал разогреваться.
Побледневший кюре перекрестился. Ризничий запротестовал:
– Только без этих штучек, господин кюре! Да еще перед боем!
Третий служка сильно ударил молотком в медный таз.
При звуке кухонного гонга ризничий вышел из своего угла, у резного трезубца, и двинулся к центру ринга; толпа болельщиков выдала торжествующее «ах!».
Дьявол сразу же пошел в атаку, пробивая каждым третьим хуком справа защитную стойку кюре. Последний, однако, показал себя обладателем недурной техники ног – а именно двух пухлых, толстеньких коротышек, очень подвижных, несмотря на их неравную длину. Кюре отвечал прямым справа, стараясь держать противника на расстоянии. Воспользовавшись тем, что дьявол перенес защиту, чтобы лучше отражать боковые удары, кюре нанес ему двойной удар левой в область сердца, и ризничий грязно выругался. Толпа зааплодировала. Кюре важно выпятил грудь и тут же получил неожиданный апперкот в челюсть, от которого с трудом оправился. Затем быстрой серией ударов левой дьявол поразил кюре в правый глаз. Казалось, ризничий старался блеснуть разнообразием используемых приемов. Тела бойцов покрылись красными пятнами, кюре тяжело дышал. В какой-то момент ризничий уцепился за кюре, и тот сказал ему: «Изыди, сатана!»
Это рассмешило ризничего, он схватился за бока, а кюре этим воспользовался и два раза хорошенько врезал ему по физиономии. Брызнула кровь. Через секунду раздался гонг, и соперники разошлись по своим углам. Кюре был сразу же окружен служками. Толпа аплодировала, поскольку кровоточило изрядно. Дьявол схватил бидон с бензином, сделал большой глоток и выдал в воздух красивейший огненный сноп, который слегка подпалил провод микрофона. Толпа захлопала еще громче. Жакмор подумал, что кюре очень прилично выглядел и как организатор, и как участник спортивного действа. Эта идея с дьяволом показалась психиатру великолепной.
Тем временем служки тщательно обтирали кюре. Он был не в очень хорошей форме, и внушительные кровоподтеки зияли по всему его телу.
– Второй раунд! – возвестил мальчик у гонга, и раздалось «бам!».
На этот раз дьявол был настроен очень решительно, он ринулся вперед, видимо желая покончить с кюре до конца раунда. Кюре, который и моргнуть не успел, окатил град ударов, если, конечно, град вообще может кого-то окатить. Кюре постоянно филонил, уходил от боя и один или два раза даже вис на противнике, к большому недовольству публики. Наконец, во время краткой передышки, он обхватил двумя руками голову ризничего и ударил его коленом в лицо. Тот взвыл от боли, теперь настал его черед отступать.
Довольные служки закричали в один голос:
– Он мошенничает! Да здравствует кюре!
– Это бесчестно! – высказался дьявол, потирая нос и всячески демонстрируя глубочайшее страдание.
Но это была всего лишь уловка; дьявол бросился на радостно раскланивающегося противника и нанес ему два сокрушительных хука по печени и один апперкот в голову, который угодил отшатнувшемуся кюре прямо в левый глаз. Глаз закрылся.
К счастью для кюре, ударили в гонг. Ему дали прополоскать рот, приложили к глазу большой сырой бифштекс с дыркой посередине, чтобы кюре мог проверить дееспособность пораженного органа. Тем временем дьявол веселил зрителей всевозможными шутками; например, он неожиданно спустил трусы и показал голый зад старой бакалейщице, чем заслужил особое одобрение публики.
В середине третьего раунда, начавшегося для него еще более неудачно, чем предыдущие, кюре, закрываясь одной рукой, вероломно дернул за шнур микрофона. Громкоговоритель сорвался и обрушился ризничему на голову; оглушенный дьявол упал без сознания. Раздуваясь от гордости, кюре обошел ринг с поднятыми над головой руками.
– Я отправил его в технический нокаут, – провозгласил он. – В моем лице победил Бог, Бог роскоши и богатства! Это Бог! Всего за три раунда!
В толпе охали и ахали. Затем смолкли.
Несколько секунд в сарае царило молчание: спектакль закончился неожиданно быстро. Потом, подсчитав стоимость каждой минуты, зрители начали возмущаться. Жакмор забеспокоился, чувствуя, что атмосфера накаляется.
– Кюре, верни деньги! – закричала толпа.
– Нет! – ответил кюре.
– Кюре, верни деньги!
Полетел первый стул, за ним второй. Целая эскадрилья стульев обрушилась на кюре, перелезающего через канат ринга.
Жакмор стал пробираться к выходу и в сутолоке получил кулаком по уху. Инстинктивно он развернулся и дал сдачи. В момент нанесения удара психиатр узнал в нападавшем деревенского столяра. Давясь выбитыми зубами, тот упал на пол. Жакмор взглянул на свои руки; две костяшки были разодраны в кровь. Он лизнул. Его начинало охватывать чувство смущения. Передернув плечами, он отбросил его прочь.
«Ничего… – подумал он. – Слява его подберет. Все равно я хотел к нему зайти по поводу оплеухи этому мальчишке из хора».
Однако драться все еще хотелось. Он ударил наугад. Ударил – и почувствовал облегчение: бить взрослых было намного приятнее.
VIII
135 апруста
Жакмор толкнул входную дверь; Слява как раз одевался. Он только что выкупался в массивной золотой ванне и теперь, оставив рабочие лохмотья, облачался в великолепное парчовое домашнее платье. Золото было повсюду, внутреннее убранство ветхой лачуги казалось отлитым из единого слитка драгоценного металла. Золото переполняло сундуки, вазы и тарелки, лежало на стульях, столах, все было желтым и блестящим. В первый раз это зрелище Жакмора поразило, но теперь он смотрел на него с тем же безразличием, с которым воспринимал все, что не имело прямого отношения к его маниакальной деятельности; то есть он его просто не замечал.
Слява поздоровался и выразил удивление по поводу внешнего облика психиатра.
– Я дрался, – пояснил Жакмор. – На спектакле кюре. Дрались все. И он сам тоже, но не по правилам. Вот почему остальные вмешались.
– Чудесный повод, – проронил Слява и пожал плечами.
– Я… – начал Жакмор. – Э-э… Мне немного стыдно, ведь я тоже дрался. Раз я все равно шел к вам, то решил заодно занести денежку…
Он протянул ему стопку золотых монет.
– Естественно… – с горечью прошептал Слява. – Быстро же вы освоились. Приведите себя в порядок. Не беспокойтесь. Я забираю ваш стыд.
– Спасибо, – сказал Жакмор. – А теперь, может быть, мы продолжим наш сеанс?
Слява высыпал золотые монеты в ярко-красную салатницу и молча лег на низкую кровать, стоящую в глубине комнаты. Жакмор сел рядом.
– Ну, рассказывайте, – попросил он. – Расслабьтесь и приступайте. Мы остановились на том, как вы, учась в школе, украли мяч.
Слява провел рукой по глазам и заговорил. Но Жакмор стал слушать старика не сразу. Он был заинтригован. Когда Слява подносил руку ко лбу, психиатру показалось – может быть, привиделось? – что сквозь старческую ладонь пациента просвечивают лихорадочно бегающие глаза.
IX
136 апруста
Случалось, Жакмор ощущал себя интеллектуалом; в такие дни он удалялся в библиотеку Ангеля и читал. Там хранилась только одна книга – больше чем достаточно – превосходный энциклопедический словарь, в котором Жакмор находил систематизированными и расположенными в алфавитном либо смысловом порядке основные элементы всего того, из чего обычно составляются – в объеме, к сожалению, столь угрожающем – обычные библиотеки.
Как правило, он останавливался на странице с флагами, где было много цветных картинок и очень мало текста, что позволяло мозгу расслабиться и отдохнуть. В тот день одиннадцатый стяг слева – окровавленный зуб на черном фоне – навел его на мысль о крохотных диких гиацинтах, прячущихся в лесу.
X
1 июбря
Тройняшки играли в саду, подальше от дома. Они нашли хорошее место, где всего хватало в равной степени: камней, земли, травы и песка. Все присутствовало в любом состоянии: тенистом и солнечном, каменном и растительном, твердом и мягком, сухом и мокром, живом и мертвом.
Они говорили мало. Вооружившись железными лопатками, копали, каждый для себя, ямы четырехугольной формы. Время от времени лопатка натыкалась на интересный предмет, который вытаскивался его обладателем на свет и занимал свое место в кучке ранее зарегистрированных находок.
Копнув раз сто, Ситроэн остановился.
– Стоп! – скомандовал он.
Жоэль и Ноэль выпрямились.
– У меня зеленый, – сказал Ситроэн.
Он показал братьям маленький сверкающий шарик с изумрудным отливом.
– А у меня черный, – сказал Жоэль.
– А у меня золотой, – сказал Ноэль.
Они составили треугольник. Предусмотрительный Ситроэн соединил камешки соломинками. Затем каждый уселся у своей вершины треугольника и стал ждать.
Вдруг земля в середине треугольника провалилась. Из образовавшейся дыры показалась крохотная белая рука, за ней другая. Пальцы уцепились за края отверстия, и на поверхности появилась светлая фигурка сантиметров десяти ростом. Это была маленькая девочка с длинными белыми волосами. Дюймовочка послала каждому из тройняшек по воздушному поцелую и начала танцевать. Она покружилась несколько минут, не преступая границ треугольника. Потом внезапно остановилась, посмотрела на небо и ушла под землю так же быстро, как появилась. На месте трех самоцветов остались обычные маленькие камешки.
Ситроэн встал и раскидал соломинки.
– Мне надоело, – объявил он. – Поиграем во что-нибудь другое.
Жоэль и Ноэль вновь принялись копать.
– Я уверен, что мы еще много чего найдем, – сказал Ноэль.
При этих словах его лопатка наткнулась на что-то твердое.
– Какой здоровый, – удивился он.
– Покажи! – сказал Ситроэн.
Он лизнул красивый желтый камень с блестящими прожилками, чтобы проверить на вкус то, что показалось привлекательным на вид. Земля заскрипела на зубах. Было почти так же вкусно, как и красиво. В углублении камня прилепился маленький желтый слизняк. Ситроен посмотрел на него и пояснил:
– Это не тот. Ты, конечно, можешь его съесть, но это ничего не даст. Чтобы взлететь, нужен голубой.
– А бывают голубые? – спросил Ноэль.
– Да, – ответил Ситроэн.
Ноэль попробовал слизняка. Вполне съедобно. Уж во всяком случае лучше чернозема. Мягкий. И скользкий. В общем, хороший.
Тем временем Жоэль просунул черенок лопатки под тяжелый валун и приподнял его. Два черных слизняка.
Одного он протянул Ситроэну, который с интересом осмотрел добычу и тут же отдал ее Ноэлю. Второго Жоэль попробовал сам.
– Так себе, – сообщил он. – Как тапиока.
– Да, – подтвердил Ситроэн. – Но вот голубые – действительно вкусные. Как ананас.
– Правда? – спросил Жоэль.
– А потом раз – и полетел, – добавил Ноэль.
– Сразу не летают, – обрезал Ситроэн. – Сначала нужно поработать.
– Вот было бы здорово, – размечтался Ноэль, – сначала поработать, найти голубых и сразу же полететь!
– О! – воскликнул Жоэль, продолжавший все это время копать. – Я нашел красивое молодое зерно.
– Покажи, – сказал Ситроэн.
Зерно было огромное, величиной с грецкий орех.
– Нужно на него плюнуть пять раз, – сказал Ситроэн, – и оно прорастет.
– Точно? – спросил Жоэль.
– Точно, – ответил Ситроэн. – Но его нужно положить на влажный листок. Жоэль, принеси листок.
Из зерна выросло крохотное деревце с розовыми листочками. Между его звенящими серебряными ветвями порхали певчие птички. Самая крупная из них была не больше ногтя на мизинце Жоэля.
XI
347 июбря
– Шесть лет, три дня и два часа назад я приехал в это чертово место, чтобы похоронить себя заживо, – жаловался Жакмор своему отражению в зеркале.
Борода сохраняла среднюю длину.
XII
348 июбря
Жакмор уже собирался уходить, когда в коридоре появилась Клементина. В последнее время он ее почти не видел. В последние месяцы. Дни утекали так плавно и незаметно, что он терял им счет. Клементина его остановила.
– Куда это вы собрались?
– Как всегда, – ответил Жакмор. – К своему старому другу Сляве.
– Вы продолжаете его психоанализировать? – спросила она.
– Гм… да.