Аннабел Эббс

Дочь того самого Джойса

* * *

Оформление художника Я. Л. Галеевой



© Annabel Abbs 2016

© Перевод и издание на русском языке «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление «Центрполиграф», 2018

Дочь того самого Джойса

роман

Существуют грехи или (назовем их так, как называет их мир) дурные воспоминания, которые человек стремится забыть, запрятать в самые дальние тайники души, – однако, скрываясь там, они ожидают своего часа. Джеймс Джойс. Улисс. 1922 г.
Сентябрь 1934 года

Кюснахт, Цюрих



Я стою на палубе и смотрю, как за кормой кипит белая пена. Цюрих медленно исчезает за горизонтом, и я жду, когда же передо мной появится Кюснахт. Ветер стряхивает с деревьев сухие, скрученные листья. Воздух холодный и промозглый, над озером стоит тонкий запах разложения.

Я хожу к нему уже три недели. Мы встречаемся в его старом, требующем ремонта, каком-то квадратном доме в Кюснахте. Три раза в неделю я приезжаю на сеансы на пароме. И за все это время я не сказала ни слова. Но сегодня что-то, кажется, изменилось. Я осознаю, что новое, незнакомое прежде чувство будто ворочается внутри меня, и мое молчание начинает меня угнетать.

Все озеро залито осенним солнцем. У самой поверхности резвятся маленькие рыбки, выпрыгивают из воды, совершают пируэты, и их полосатые спинки блестят, словно крошечные звезды, упавшие с небес. Я смотрю на них, и странное ощущение зарождается где-то в подошвах ног, пробирается выше, к щиколоткам, охватывает икры. Пробегает по спине. Я невольно начинаю покачивать бедрами и постукивать пальцами о поручни, отбивая ритм. Как будто мое тело, скучное, ничем не примечательное тело, снова хочет стать красивым, превратиться в предмет всеобщего поклонения.

Сегодня я заговорю. Я отвечу на все его утомительные вопросы. И скажу, что снова хочу танцевать. Да. Мне нужно, необходимо опять танцевать…

* * *

Доктор Юнг складывает пальцы домиком. Их кончики касаются его аккуратно подстриженных усов.

– До восемнадцати лет вы спали в одной комнате с отцом. Как вы переодевались? – Его глаза похожи на маленькие кружки, излучающие свет. Он не сводит взгляда с моего лица.

– Я спала в одежде, – смущенно отвечаю я, зная, что за вопросы последуют дальше. И меня от них тошнит. А еще они до смерти мне надоели.

– Почему вы не раздевались?

Его слова повисают в воздухе. Я плотнее закутываюсь в свое кротовое пальто. Маленькая настойчивая горничная все пыталась отобрать его у меня в прихожей. Повторяла, что в кабинете у доктора очень тепло, она сама разожгла камин.

– Крысы ведь не переодеваются на ночь, не так ли?

– Крысы? – Доктор Юнг резко поднимается с кресла и начинает расхаживать по комнате. – Я рад, что вы наконец-то решили заговорить, мисс Джойс, но объясните, что вы имеете в виду.

– Мы жили в самых разных местах. Наверное, их были сотни… комнаты… квартиры… В Италии, в Швейцарии, в Париже. – Я уже чувствую, что от слов у меня вяжет во рту. Мне хочется стиснуть зубы и замолчать. С меня хватит этих бесед, этих бесконечных вопросов. Но я быстро провожу языком по верхней губе и заставляю себя продолжать: – Когда состоятельные люди – покровители отца – стали давать нам деньги, мы перебрались на Робьяк-сквер. До этого мой брат Джорджо всегда называл нас «эмигрантскими крысами».

– А ваш отец называл это изгнанием. – Доктор Юнг подходит ближе и склоняется надо мной, так что наши лица находятся на одном уровне. Может быть, он и в самом деле способен заглянуть в мою пустую, разграбленную душу, думаю я. Понять, как меня предали, как отняли у меня все. – Расскажите мне об «Улиссе». Признаюсь вам, я заснул, читая его. – Он снова опускается в кресло, делает какие-то пометки в записной книжке и опять упирается в меня глазами. – Роман, запрещенный за непристойность. Что вы чувствовали, зная, что ваш отец – автор порнографической книги?

За окном облако закрывает солнце.

– «Улисс»… – повторяю я и копаюсь в своей дырявой, будто изъеденной молью памяти, пытаясь отыскать хоть какие-то зацепки. Толстый синий корешок… золотые буквы… мама вырывает из рук… – Моя мать однажды увидела у меня роман и отняла его. Она сказала, что у отца грязное воображение и что мне будет позволено его прочитать, лишь когда я выйду замуж. Замуж! – Я горько усмехаюсь.

– Так вы прочли его?

– Конечно. Это величайшая книга из всех, что когда-либо были написаны. – Я не признаюсь доктору, что и мне тоже сюжет показался скучным, персонажи странными и слишком сложными, я ничего не поняла и так и не добралась до «развратных мест», о которых судачили все вокруг. Вместо этого с моих губ неожиданно срывается вопрос о баббо[1], вопрос, который все еще мучает меня даже по прошествии стольких лет.

– Доктор, мой отец в самом деле сумасшедший извращенец?

Доктор Юнг внимательно смотрит на меня сквозь очки в тонкой золотой оправе. Я вижу, как расширяются его глаза. Он шумно вздыхает и медленно склоняет голову.

– Почему вы спрашиваете меня об этом, мисс Джойс?

Я так тесно стягиваю полы пальто, что оно сдавливает грудную клетку и мне становится трудно дышать.

– Я прочитала это в одной газете, – с трудом выдавливаю я. – Они назвали его сумасшедшим извращенцем. А «Улисс» – похабщиной и самым непристойным романом всех времен. – Мой голос отделяется от тела и живет сам по себе, как будто ни слова, ни звуки, что я произношу, не имеют ко мне никакого отношения.

– Как вы думаете, почему ваш отец выбрал себе в жены горничную? – Доктор подается вперед и сдвигает очки на лоб – он снова внимательно изучает меня.

– Ему не нравятся умные женщины. Так он однажды сказал. – Опять же, я не признаюсь, что точно знаю, почему отец женился на горничной. Есть вещи, о которых не говорят. Особенно с толстыми швейцарцами с часами-луковицей на цепочке, которым платят за час работы, как женщинам легкого поведения. И вообще ни с кем.

Доктор Юнг кивает и задумчиво покусывает ноготь большого пальца. Он постоянно наблюдает за мной, следит за каждым движением, каждой реакцией, пытается влезть мне в душу. Потом берет ручку и записывает что-то в книжку, и я слышу, как перо царапает бумагу. Я поглаживаю мех кротового пальто – такой мягкий, такой успокаивающий. Словно ласкаю маленькую собачку, свернувшуюся у меня на коленях. Лицо мамы уже расплывается перед моим внутренним взором – ее черные брови, похожие на перья ворона, тонкие губы, мягкие щеки, покрытые сеточкой красноватых сосудов.

– Больше не хочу о ней говорить. Она сделала со мной это. – Я три раза постукиваю пальцем по виску.

Доктор бросает писать и застывает в задумчивости. Это длится так долго, что у него начинают подергиваться веки.

– Расскажите о ваших отношениях с отцом. До того, как вы стали спать в одной спальне.

– Он всегда писал. До тех пор, пока не был закончен «Улисс», едва со мной разговаривал. – Я опускаю ресницы и любуюсь своими новыми туфельками из мягчайшей итальянской кожи. И поджимаю пальцы. Нет нужды рассказывать больше. Пока нет…

– Вы сражались за его внимание со множеством людей – как реальных, так и придуманных. – Глаза доктора, яркие, как шутихи, словно впиваются мне в мозг.

– Полагаю, так оно и было.

Я зарываюсь пальцами в мех, играю с ним, провожу рукой против ворса и думаю о своих жадных братьях и сестрах. Обо всех этих персонажах его романов, расхаживающих по Дублину. Да-да, мои жадные братья и сестры. Это они отняли у меня баббо. Я смело выдерживаю взгляд доктора, надеясь, что кажусь дерзкой и уверенной в себе. Но, скрытые под кротовым пальто, на шее у меня выступают капельки пота и струятся вниз, в глубину декольте.

– Для чего я здесь?

Мне нужно отделаться от его бесконечных вопросов. Времени осталось совсем мало. Вещь, над которой работает папа, все еще не закончена. Баббо нужна моя помощь. Я всегда его вдохновляла. И какая польза от меня, заключенной в Швейцарии? Мои стопы слегка подергиваются, взад-вперед, взад-вперед. Это напоминает мне быстрые вдохи и выдохи человека, которого вдруг охватила паника.

– Вы здесь по просьбе вашего отца, мисс Джойс. Но, поскольку до нынешнего дня вы упорно хранили молчание, нам с вами предстоит еще много долгих бесед. Расскажите мне о Джордже – Доктор Юнг переплетает пальцы и выжидающе смотрит на меня.

Джордже. При одном только звуке его имени меня словно омывает теплая волна любви. Десять лет мы с Джордже были нераздельны, как сиамские близнецы. Я смотрю на свои руки, как будто сейчас увижу на них белые следы от его пальцев. Он всегда хватал меня за руки. Оттаскивал от каждой встреченной тощей бродячей кошки с выступающими ребрами, которую мне непременно нужно было взять домой. Поддерживал, когда мы поднимались по крутым улочкам Триеста. Сотни раз не давал мне свалиться прямо под колеса омнибуса. Но никаких следов, конечно, нет. Лишь блестящий, сморщенный, но почти незаметный шрам на большом пальце. Однако я начинаю вспоминать что-то еще. Что-то маячит на задворках памяти. Я замираю, пытаясь задержать уплывающие образы, оживить их. Но ничего не выходит. Я только чувствую, как в затылке зарождается тупая боль. Несколько бесконечно долгих минут я тру виски. Тишина просачивается внутрь меня, водоворотами кружится в ушах, а в мозгу постепенно расцветает боль.

Доктор бросает взгляд на тяжелые золотые часы с цепочкой, что лежат перед ним на столе.

– Наше время на сегодня истекло, мисс Джойс. Но я бы хотел, чтобы вы написали мне нечто вроде мемуаров о тех годах, что вы провели на Робьяк-сквер. Вы можете это для меня сделать?

– Для вас? Я полагала, что это лечение разговорами должно помочь мне.

– Это нужно мне для того, чтобы помочь вам. – Он говорит медленно, четко произнося каждое слово, как будто обращается к ребенку или слабоумному. Затем берет со стола часы и со значением смотрит на них. – В следующий раз принесите первую главу.

– Но с чего мне начать?

– Вам теперь двадцать семь? – Доктор кладет часы обратно и загибает мясистые пальцы, что-то подсчитывая. – Вы сказали, что вашим первым возлюбленным был некий мистер Беккет, верно? – Он энергично кивает. – Вот и начните с него. Вы помните, когда впервые его увидели?

– Подождите, – говорю я и закрываю глаза.

Воспоминания приходят ко мне, маленькие кусочки, крохотные детали медленно выступают из темноты. Сначала бледные, совсем слабые. Потом – яркие и резкие. Запах устриц и eau de parfum[2], турецких сигарет и сигарного дыма. Хлопают пробки от шампанского, погромыхивает лед в стальных ведерках, звякают, звякают, бесконечно звякают бокалы. Я помню все: ослепительный свет люстр в ресторане, громкие разговоры, тюрбан на голове Стеллы, похожий на маленькую желтую тыкву, влажное дыхание Эмиля на моей щеке, сияющие глаза баббо, произносящего тост в мою честь, все до единого слова мамы и баббо. О да… все их слова. О рождении, о свадьбе, о моем таланте и будущем, которое меня ожидает. Тогда мне казалось, что жизнь услужливо расстилается под моими ногами, усыпанная розами и золотыми блестками, сверкающая, прекрасная, полная возможностей.

Я открываю глаза. Доктор Юнг уже поднялся и отодвинул кресло. Он стоит возле стола и нетерпеливо постукивает пальцами по кожаной спинке. Словно стрелки его золотых часов отщелкивают секунды.

– Я знаю, с чего мне начать, – говорю я.

Я начну с того момента, когда в моем юном сердце впервые проклюнулись ростки желания и честолюбия, как жадные молодые побеги сорняков, позже заполонившие собой все. Потому что это и было начало. Что бы там ни говорили, это было начало.

Глава 1

Ноябрь 1928 года

Париж



– Два гения в одной семье. Уж не посоперничать ли нам? – Не отрывая глаз от газеты, баббо повернул на пальце перстень с драгоценным камнем. Он внимательно вглядывался в мою фотографию на странице, так, будто никогда не видел меня раньше. – Как же ты прекрасна, mia bella bambina[3]. Твоя мать выглядела точно так же, когда мы с ней сбежали.

– Вот мое любимое место, баббо. – Я вырвала у него из рук газету и, задыхаясь от восторга, зачитала отрывок из отзыва на мой танцевальный дебют: – «Когда она достигнет пика мастерства, Джеймс Джойс, возможно, будет известен прежде всего как отец своей дочери».

– Какое яростное, неукротимое у тебя тщеславие, Лючия. Эта строчка словно выгравирована в моей памяти. Позволь-ка мне. – Высоким, чуть пронзительным голосом он продекламировал: – «Лючия Джойс – истинная дочь своего отца. Она унаследовала от Джеймса Джойса его увлеченность, энергию и – хотя пока нам еще неизвестно, в какой степени, – его гениальность». – Он остановился и двумя пальцами, потемневшими от табака, прикоснулся к только что тщательно набриолиненным волосам. – Твое выступление было поразительным. Такой потрясающий ритм и в то же время эфемерность… Я снова думал о радугах. – Баббо на секунду прикрыл глаза, словно вспоминая минувший вечер, и снова открыл их. – Что еще говорит о моем чаде газета – с чьим авторитетом, несомненно, никто не осмелится поспорить?

– Тут сказано: «Этот дебют сделал ей имя в Театре Елисейских Полей, этом главном храме авангардного танца в Париже. Она танцует дни напролет – репетирует с труппой, занимается хореографией или просто танцует сама для себя. Когда же Лючия не танцует, она придумывает костюмы, разрабатывает цветовые комбинации и эффекты. Вдобавок ко всем своим прочим талантам она говорит не меньше чем на четырех языках – и бегло! – и к тому же обладает весьма выразительной внешностью: это высокая, стройная, невероятно грациозная красавица с каштановыми волосами, уложенными в прическу „боб“, голубыми глазами и чудесной фарфоровой кожей. Мы в восхищении!»

Я швырнула газету на диван и принялась вальсировать по гостиной, ярко, эффектно, экспрессивно. В моих ушах все еще звенели аплодисменты, эйфория пьянила меня. Я подняла руки и закружилась, проносясь мимо столь любимых баббо портретов его предков в золоченых рамах; вокруг сложенных в стопки томов энциклопедии «Британника», которые порой служили табуретами льстецам баббо, когда они собирались, чтобы послушать, как он читает; мимо маминых папоротников в горшках…

– Весь Париж читает про меня, баббо. Про меня! И… – Я остановилась и погрозила ему пальцем. – И тебе стоит поостеречься!

Баббо скрестил ноги и лениво откинулся на спинку кресла, наблюдая за мной. Он всегда наблюдал за мной.

– Сегодня поужинаем в «Мишо». И будем пить за тебя и праздновать твой успех до самого утра, mia bella bambina. Пригласи свою американскую подругу-танцовщицу, пусть она украсит наше общество своим присутствием. А я приглашу мисс Стейн. – Он снова пригладил волосы, на сей раз с озабоченным видом. – И еще, я полагаю, тебе следует позвать того молодого человека, что сочинил музыку.

– Да, я скажу Эмилю… мистеру Фернандесу. – Мое сердце подпрыгнуло, я поднялась на цыпочки и сделала пируэт – один, второй, третий, а потом упала на диван. И тут же взглянула на баббо – заметил ли он, как участился мой пульс, когда он упомянул Эмиля? Но он опять закрыл глаза и играл с усами, прижимая кончики к лицу указательными пальцами. Интересно, мелькнуло у меня в голове, думает ли он сейчас о мисс Стелле Стейн, которая делает иллюстрации к его книге, или прикидывает, помадить ему усы или нет перед тем, как мы отправимся в «Мишо».

– А в газете ничего не написали о композиторе, как, еще раз, ты сказала, его зовут? – Баббо открыл глаза и посмотрел на меня.

Мне показалось, что его зрачки за толстыми стеклами очков плавают, словно черные головастики в кувшине с молоком.

– Эмиль Фернандес, – повторила я.

Услышал ли он особую, нежную интонацию, с которой я произнесла это имя? Работая над моим дебютным выступлением, мы с Эмилем сблизились и стали неравнодушны друг к другу, и я не знала, как отнесется к этому баббо. Когда дело касалось меня, он всегда вел себя так, будто я принадлежу ему, и только ему, и они вместе с мамой принимались втолковывать мне, что принято и что не принято делать в Ирландии. Когда я возражала, что теперь мы в Париже и у каждой здешней танцовщицы сотни любовников, баббо глубоко вздыхал, а мама вполголоса бормотала: «Шлюхи, распутницы, хоть бы унцию стыда имели!»

– Я позвоню мисс Стейн, а ты можешь позвонить мистеру Фернандесу и своей восхитительной подруге, имя которой я все время забываю. – Он поднес руку к шее и аккуратно поправил свой галстук-бабочку.

– Киттен, – напомнила я. И вспомнила сама, что и мама, и баббо почему-то упорно называют ее мисс Нил. – Ну, мисс Нил, ты же знаешь! Как ты мог забыть ее имя? Она моя лучшая подруга вот уже много лет.

– Киттен-котенок, совсем ребенок, была укушена выпью злосчастной и околдована, в цепи закована, бедная детка, котом опасным… – пробормотал баббо и полез в карман вельветового пиджака за сигаретой.

В тишине мы услышали на лестнице тяжелые шаги мамы.

– Думаю, для нашего же с тобой спокойствия нам не стоит постоянно читать твоей матери статью о твоем дебюте. – Он снова замолчал и закрыл глаза. – Это… одна из присущих ей странностей, как тебе известно. – Баббо зажал сигарету губами и зашуршал чем-то в кармане. – А теперь доставь мне удовольствие – еще один последний пируэт, mia bella bambina.

Я быстро сделала тройной пируэт. Мама не любила, когда я танцую в гостиной, и мне не хотелось, чтобы ее воркотня испортила мое прекрасное настроение.

Она вошла в комнату с руками полными пакетов с покупками. Ее грудь высоко вздымалась – она только что преодолела пять лестничных маршей, ведущих к нашей квартире. Баббо открыл глаза, моргнул и сообщил маме, что сегодня мы идем в «Мишо», чтобы устроить небольшой праздник.

– Хочешь сказать, почтовый ящик нынче с утра оказался набит деньгами? – Мама обвела взглядом комнату, чтобы проверить, не перевернула ли я что-нибудь, – такое случалось, когда мы с баббо оставались одни и он просил меня потанцевать для него.

– О нет, мой горный цветок. – Он на мгновение прервался, чтобы закурить сигарету. – Это лучше, чем деньги. За Лючию сегодня пьет весь Париж, и мы тоже хотим поднять за нее бокалы. Так что вечером мы будем праздновать, гордиться и хвастаться.

Мама не сдвинулась с места, по-прежнему держа в руках пакеты. Она лишь сузила глаза, так что они превратились в две маленькие щелочки.

– О, только не твои танцы, Лючия. Они меня просто убивают. Ты сведешь меня в могилу – ты и еще этот лифт, что никогда не работает, и все эти треклятые ступеньки, по которым мне приходится лазать.

Я почувствовала, как атмосфера сгущается, но ведь я давно привыкла к мученическому лицу мамы и ее постоянным жалобам и причитаниям. Кроме того, когда она отвернулась, баббо заговорщически взглянул на меня и быстро подмигнул. Не обращая внимания на ее ворчанье, я передала маме газету.

– Я стану знаменитой танцовщицей, мама. Прочти.

– Прочту, Лючия, вот только сначала мне надо разобрать эти пакеты и сделать себе чайку. Посмотри-ка, какие замечательные перчатки, Джим.

Она бросила покупки на диван, вытащила из одного из пакетов длинную глянцевую коробку и принялась разворачивать бесконечные слои черной папиросной бумаги. Мне почудилось, что в комнате вдруг стало холодно, как будто в нее откуда-то проник ледяной ветерок. Я положила газету на диван и прижала руки к груди. Ну почему она не может порадоваться за меня – хоть раз? Хоть в этот раз?

Баббо снова украдкой подмигнул мне и выпустил длинную струю дыма.

– Ив самом деле, очень красивые перчатки. И они будут смотреться еще красивее и элегантнее на твоей руке, сжимающей бокал с несравненным, головокружительным шампанским в «Мишо». – Он сделал жест в сторону дивана. – Прочти статью, Нора. В ней описываются дивные таланты нашей bella bambina. Я невольно вспоминаю пословицу «Яблоко от яблони недалеко падает».

– Святая Мария, Матерь Божья! Да вы словно пара детишек, что залезла в горшок и слопала все варенье! – Мама вздохнула и посмотрела на новые перчатки. – Что ж, мне не больно-то хочется готовить сегодня, а перчатки в «Мишо» уж точно оценят. – Она фыркнула, потянулась за газетой и потыкала в нее пальцем. – Здесь должны были писать о Джордже Почему никто не пишет о нашем Джорджо?

– Напишут, Нора. Непременно. Возможно, у Лючии было озарение насчет Джорджо? Видение, как у Кассандры?

Баббо с надеждой взглянул на меня, но не успела я ответить, как мама разразилась ядовитыми комментариями о «дурных предзнаменованиях» и «безумных Кассандрах». Я промолчала.

– Время Джорджо еще придет, но сегодня мы отмечаем успех моей радужной девочки. – Кольцо дыма сорвалось с губ баббо, словно бы неуверенно поднялось вверх и растворилось в воздухе.

– Что это ты все время твердишь о каких-то радужных девушках? Только не говори мне, что они – кто бы это ни был – тоже могут видеть будущее! – Мама с яростью дернула новую перчатку, пытаясь натянуть ее на пальцы.

– Это из моей книги… они шалят, и резвятся, и кружатся в хороводе на своем празднике… потому что они цветы… Но не обращай внимания. Незачем тебе забивать этим свою прекрасную голову, моя непобедимая и величественная воительница. – Баббо уставился в потолок и вздохнул.

– Почему бы тебе не написать нормальную книгу, Джим? Эта точно меня прикончит. – Не снимая перчаток, она неохотно потянулась за газетой. – Надень что-нибудь поярче, Лючия. Не хочется, чтобы тебя затмила эта мисс Стелла Стейн. Так какая, ты говоришь, там страница?



Как только метрдотель заметил баббо, маму и меня, он тут же ринулся к нам, разрезая толпу, словно нож масло. Какие-то люди то и дело останавливали баббо и спрашивали его, как продвигается «вещь, над которой он работает». Только маме было позволено знать настоящее название книги, и баббо заставил ее поклясться, что она никому ничего не скажет.

Когда родители поздоровались с нашими гостями, у меня за спиной неожиданно возник Джордже.

– Прости, я опоздал, – чуть задыхаясь, выговорил он. – Едва ли не час ждал трамвая. Но я читал газету – какой грандиозный отзыв! – Джорджо притянул меня к себе и поцеловал в висок. – И какая у меня умная, талантливая сестричка! Надеюсь, что скоро ты заработаешь целое состояние – будет чем платить за мои уроки пения. – Он скорчил гримасу и быстро отвернулся.

– Я тоже надеюсь, – осторожно ответила я, стараясь, чтобы это не прозвучало хвастливо. – А что уроки пения? Не слишком удачно?

– Недостаточно удачно, чтобы отвечать ожиданиям отца. – Джорджо коснулся пальцем накрахмаленного воротничка сорочки, и я заметила лавандово-лиловые круги у него под глазами. От его дыхания исходил легкий запах спиртного. – Мне каждый день приходится просить у него денег, и он всегда смотрит на меня такими глазами… будто собака, которую никто не покормил. А потом разочарованно вздыхает… как обычно.

Я с сочувствием коснулась его руки. Мне было очень больно видеть Джорджо таким разочарованным, и, кроме того, раньше от него никогда не пахло алкоголем.

– Я начну зарабатывать и смогу помочь.

На это Джорджо ничего не ответил.

– А помнишь мистера и миссис Обнимашки-Пирожки? – вдруг спросил он.

Я рассмеялась:

– Родителей, которых мы придумали в детстве?

Его лицо погрустнело.

– Я видел их во сне прошлой ночью. Они в конце концов пришли за нами и усыновили нас, и мистер Обнимашки-Пирожки учил меня кататься на лошади.

– Мы с тобой уже слишком взрослые для того, чтобы мечтать о воображаемых родителях. – Я оглянулась на маму и баббо, которые пробирались вглубь ресторана, окруженные целой армией черно-белых официантов.

– Когда мы были маленькими, их никогда не было рядом. А теперь, когда мы стали взрослыми, они все никак не оставят нас в покое. Мистер и миссис Обнимашки-Пирожки такими бы не были, правда?

– Нет, но ведь они не настоящие. – Думать о прошлом мне не хотелось, поэтому я просто пожала плечами и собралась напомнить Джорджо, что мама как раз считает его идеальным, и, по ее мнению, он все на свете делает хорошо и правильно. Но Джорджо не дал мне ничего сказать.

– О, смотри-ка, все уже здесь.

Он показал на столик у окна, где сидели Стелла, Эмиль и Киттен, а рядом с ними были разложены отполированные до блеска приборы и сияли хрустальные бокалы. Свет люстры падал прямо на улыбающееся лицо Эмиля, и в груди у меня что-то затрепетало. Он напомадил свои черные волосы, а в петлицу вставил оранжевую лилию. Эмиль помахал мне рукой, и луч света, отразившись от его бриллиантовой запонки, рассыпался по столу сотнями радужных сверкающих искр. Рядом с ним устроилась Стелла, вся в ярко-бирюзовом шелке, с тремя рядами длинных, доходящих до пояса, янтарных бус на шее и в лимонно-желтом тюрбане с кисточками, которые, казалось, танцевали у нее над бровями. За нами появился баббо. Он внимательно рассматривал Стеллу, словно ученый, изучающий неизвестную орхидею.

– Хотела бы я одеваться так, как она, – прошептала я Киттен, когда она прижалась губами к моей холодной щеке.

В Стелле были дерзость и бравада, богемный шик и беззаботность, которые я так мечтала перенять. Мама всегда выбирала и покупала мне одежду сама, и, хотя мои платья и костюмы были безупречно элегантны и отлично скроены, они не шли ни в какое сравнение с вызывающе-великолепными нарядами Стеллы.

– О, не беспокойся о том, как ты одета, дорогая. После твоего дебюта и этого восторженного отзыва это не имеет никакого значения. Должна признаться, я тебе немного завидую. А потом, подожди, и ты еще увидишь, что у нее внизу! Гаремные штаны с кисточками! Весьма непрактично. Не представляю, что она будет делать, если пойдет дождь. – Киттен сжала мою ладонь. – Но Джордже, сегодня у него не такой беспечный и неунывающий вид, как всегда. Он сам на себя не похож.

– Он беспокоится о деньгах, и, я думаю, он устал зависеть от милости покровителей баббо, – прошептала я ей в самое ухо.

– Все будет хорошо, если твоему отцу удастся продать свою книгу в Америке. Но почему он так смотрит на Стеллу?

– Она делает иллюстрации для его книги. Можешь быть уверена, сейчас он думает не о Стелле, а о книге. – Я опустила глаза и совсем тихо добавила: – Или, возможно, он мысленно пытается описать ее по-фламандски или на латыни… или в этих своих стишках-головоломках.

Я скользнула на банкетку рядом с Эмилем и ощутила крепость его тела и исходящий от него жар. Вокруг нас звенели разговоры и смех, браслеты и бусы, тарелки и бокалы, ножи и вилки. И весь этот шум звучал в моих ушах словно аплодисменты моему дебюту. Мне казалось, что меня пропитывает электричество, что я вот-вот поднимусь над землей от восторга.

Баббо заказал шампанское и устрицы на льду, и, как только официанты наполнили наши бокалы, он встал, отодвинул стул и костистыми пальцами ухватился за край стола.

– Тост в честь Лючии! Танцовщицы и артистки, знающей несколько языков!

– С голубыми глазами и фарфоровой кожей, – подхватила мама, подняла свой бокал и вытянула шею, повернув голову так, чтобы ее было лучше видно.

Я вдруг подумала, что она завидует мне. Это была глупейшая, нелепейшая мысль, и продержалась она в моей голове не дольше мгновения, но… что-то было в том, как она выгнула шею, подставив ее под свет люстры. Словно она пыталась дать всем понять, что своей внешностью я обязана лишь ей. Меня внезапно поразило – как давно я не видела, чтобы баббо смотрел на нее с нежностью или слушал, застыв в своей обычной манере, переливы ее речи. Все это теперь доставалось мне. Я бросила взгляд через стол – вот он, баббо, с бокалом в руке, часто моргает, переводя глаза со Стеллы на меня.

Между тем шампанское кипело в бокалах, от блюда с устрицами поднимался соленый, остро-свежий, как молодая зелень, аромат, облачка сигарного дыма зависали в воздухе, люди за соседним столом улыбались и хлопали мне. Эмиль прижал свою ногу к моей, уверенно и очень по-мужски. В этот момент мне казалось, что я буду счастлива целую вечность, до окончания времен, и никто – никто на свете! – не может быть счастливее, чем я. Я склонилась к Эмилю и незаметно для всех положила руку ему на бедро.

– Где ты будешь танцевать в следующий раз, Лючия? Может быть, Жозефине Бейкер придется освободить для тебя сцену? – Стелла поправила тюрбан, подцепила вилкой устрицу и изящно отправила ее в рот.

– Ну уж и штучка эта миссис Бейкер. Танцевать голой в бананах! Какой позор! – Мама взяла салфетку и с силой встряхнула ее, словно хотела одним махом отогнать все разговоры о Жозефине Бейкер, танцовщице, которая покорила Париж своими довольно фривольными выступлениями.

– Говорят, она зарабатывает огромные деньги, – заметил Джорджо и на мгновение прижал кончик языка к верхней губе. – И вроде бы сменила юбку из бананов на совсем маленькую юбочку из розовых перьев.

– То есть она танцует совсем обнаженной, если не считать перьев? – Киттен в шоке распахнула глаза.

– Потаскушка, вот кто она такая, – бросила мама, и ее ноздри гневно затрепетали.

– Современная молодая женщина и сама зарабатывает себе на жизнь. Молодец – все, что я могу сказать, – возразила Стелла и подняла бокал с шампанским, но быстро поставила его обратно, поймав яростный взгляд мамы.

– У нее уже было двое мужей, а теперь, по слухам, еще и любовник. И как назвать такую… леди, спрашиваю я вас?

– Именно поэтому она и может танцевать на сцене в одних лишь перьях. Если бы она не побывала замужем, ей бы этого не позволили, – тихо произнесла Киттен. – Папа говорит, что брак – это единственный способ для женщины обрести свободу, особенно в Париже. Все эти эмансипе… вертихвостки… папа утверждает, что в действительности они совсем не свободны.

– Должно быть, танцевать в чем мать родила – значит ощущать настоящее освобождение, – фыркнул Джорджо и достал сигарету. – Особенно если берешь за это несметные деньги. Можно ли быть более свободной?

– Что за вздор! – Стелла, с горящими глазами, ткнула воздух вилкой. – Сейчас у женщин появилась настоящая возможность получить свободу. Посмотрите на парижанок – они рисуют, пишут, танцуют. И не все они замужем.

– Браво, Стелла! – воскликнула я и захлопала в ладоши.

Стелла была, по словам мамы, «языкастая». Еще одна ее черта, которой я восхищалась и завидовала. Мне захотелось рассказать всем о своих взглядах и опыте, о том, какой свободной чувствуешь себя, когда забываешь обо всем и танцуешь, словно растворяешься в движении, и не важно, бедна ты при этом или богата, одета или раздета… но Джорджо меня опередил.

– А еще говорят, что она каждый день получает сотни предложений руки и сердца. Может, мне тоже стоит попытаться? Что скажешь, Эмиль? – Он повернулся к Эмилю и хлопнул его по плечу.

– Я согласен с Киттен. Брак – это тот фундамент, на котором строится наше общество, и это в самом деле единственный путь к свободе. Так считаем мы, евреи. Все держится на браке. Но я не уверен, что это относится к женитьбе на миссис Бейкер. – Рука Эмиля нашла под столом мою руку, и он пощекотал ее большим пальцем. – А вы что думаете, мистер Джойс?

Краем глаза я увидела, что мама ерзает на стуле, уставившись на свой бокал с шампанским. Баббо рассеянно гладил бороду, снова и снова проводя по ней пальцами, и так же, как мама, задумчиво смотрел на блюдо с пустыми устричными раковинами.

– Брак, религия… обычаи и условности. Это оковы, которые должны быть сброшены.

– Не обращайте внимания на Джима. Много он знает об оковах. – Мама коротко вздохнула, словно гнев и раздражение совсем лишили ее сил.

Я вопросительно взглянула на Джорджо, но он рылся в карманах в поисках зажигалки; в его губах торчала незакуренная сигарета.

– Нельзя сказать, что свобода женщины и институт брака несовместимы. Но также нельзя отрицать и главенствующую роль семьи. Взять хотя бы вас, Джойсов. – Стелла взмахнула рукой над столом, который был уже в полном беспорядке: полупустые бокалы тут и там, скатерть усыпана крошками хлеба и пеплом. – Вы женаты уже так много лет и беззаветно любите Лючию и Джорджо. Были бы они столь же талантливы и умны, если бы вы не поженились?

– Мы бы гнили в сточной канаве. – Джорджо подавил зевок, прикрыв рот кулаком, и подмигнул мне. – Но вместо этого мы – восходящие звезды сцены, не так ли, Лючия?

– Ну, мое мнение такое: эту миссис Жозефину Бейкер следует запереть где-нибудь, и покрепче. В Ирландии-то она уж точно сидела бы за решеткой. – Мама отодвинула бокал и упрямо покачала головой.

– Я придерживаюсь того же мнения, Нора. Абсолютно согласен, – пробормотал баббо в узел галстука так тихо, что его услышала лишь я.

Эмиль вскочил со стула.

– Довольно этих разговоров о тюрьмах и сточных канавах! Предлагаю еще один тост в честь нашей прекрасной, талантливой Лючии! – Он поднял бокал, и все остальные последовали его примеру, на разные лады выкрикивая мое имя.

В то мгновение я и увидела его. Он стоял на улице, так близко, что его нос почти касался стекла, и заглядывал в окно. Его глаза горели от любопытства. Поначалу мне показалось, что он смотрит на баббо, но очень скоро его взгляд переместился на меня. И в эти доли секунды случилось нечто поразительное. Когда наши глаза встретились, между нами будто пробежала искра. Нет, не искра, а мощный поток электричества. Мое сердце яростно дернулось в груди. Затем он склонил голову, чуть сгорбился и исчез в темноте бульвара. Я почувствовала, что Эмиль снова опустился на стул и прижал свою ногу к моей.

– На что она уставилась? Лючия? Лючия! Мы тут все пьем за твое здоровье, а ты глазеешь в окно, и вид у тебя как у одержимой. – Мама в отчаянии закатила глаза.

Баббо нахмурился и вскинул ладонь.

– Тише, Нора. У нее момент ясновидения. Тише все! Моя Кассандра что-то узрела.

– Просто… кто-то смотрел на меня через окно, – неловко объяснила я, все еще изумленная и оглушенная тем, что произошло, пронзительным взглядом этих глаз, тем, как скакнуло мое сердце. Я с деланым пренебрежением махнула рукой и обернулась к Эмилю в надежде, что это отвлечет папу о разговорах о Кассандре.

– Это один из твоих новых поклонников, я уверена! – воскликнула Киттен, рассмеялась и стиснула мое плечо. – Придется тебе теперь терпеть их, Лючия. Не сомневаюсь, что у входа уже выстроилась очередь за автографами.

Будет ли он стоять у дверей? Мужчина с яркими, как у птицы, глазами, и носом, похожим на клюв, и острыми, как ножи, скулами? Нет. Он растворился во тьме. Я очнулась. Все смеялись над какой-то остротой баббо – все, кроме Эмиля, который шептал мне в ухо:

– У тебя будут тысячи поклонников! Тысячи!

Баббо завел речь о неоспоримой связи между танцами и ясновидением и рассказал о некоем неизвестном африканском племени, члены которого танцевали до тех пор, пока им не являлось будущее. Я чувствовала на себе его взгляд, но не могла сосредоточиться на словах.

– И спорю на что угодно, они тоже пляшут полуголыми, – вполголоса добавила мама, и все снова расхохотались.

Но я думала только о мужчине, что смотрел на меня с улицы. Странное ощущение беспокойства овладело мной – будто внутри у меня что-то сдвинулось и в душе поселилось какое-то непонятное мне самой предчувствие.

Сейчас, вспоминая об этом здесь, в Альпах, где воздух так холоден и чист, я понимаю, что была права. Тогда все это казалось невероятным, но где-то глубоко, в солнечном сплетении или еще глубже, и принялся разматываться этот клубок. Все началось в ту самую секунду.

Глава 2

Ноябрь 1928 года

Париж



– Вчера вечером Эмиль просто глаз не мог от тебя оторвать. – Киттен поднялась на цыпочки и потянулась, так что мускулы на ее икрах напряглись и стали напоминать узлы на корабельных канатах. – Он отличная партия, Лючия.

– Ты имеешь в виду, из-за его денег? – Я положила ногу на станок и склонилась к ней, достав рукой до мыска, так что немного заболели мышцы.

Бледный, почти зимний свет проникал в окна, ложась косыми квадратами на паркетный пол балетной студии. Другие танцовщицы тоже разогревались, кружились и смотрели на свое отражение в огромном зеркале, которое занимало всю стену. Мы ждали учителя.

– Папа говорит, что семья Фернандес очень богата. Но нет, я не об этом. Мама сказала, что Эмиль может стать вторым Бетховеном. Только представь себе! Он мог бы сочинять для тебя целые симфонии! – Киттен откинула голову, покрутила плечами и мечтательно вздохнула.

– Да, он очень талантлив, но не думаю, что он второй Бетховен, – возразила я.

Кузеном Эмиля был не кто иной, как Дариюс Мийо, один из самых знаменитых композиторов Парижа, известный своими эксцентричными сочинениями, в которых дерзко смешивались классика и джаз. Эмилю ужасно хотелось стать таким, как он, и он часто с увлечением рассказывал о своем намерении соединить строгость Баха с энергичностью джазовой музыки. Что, если мама Киттен права? На секунду я почувствовала гордость за него. У меня даже перехватило горло.

– По правде говоря, мне очень нравится с ним работать. Он один из немногих композиторов, который не имеет ничего против того, чтобы его музыка подчинялась моей хореографии. Более того, он только счастлив. Обычно они все считают, что подстраиваться должен балет, что он – на втором месте. – Я резко встряхнула кистями.

– О… мне кажется, тут дело не только в работе. – Киттен взглянула на меня сверху вниз, не меняя позиции; на ее губах, покрашенных в самый модный оттенок – розового бутона, – играла понимающая улыбка.

– Что ж, признаю – он мне очень симпатичен. На прошлой неделе он отвез меня в Булонский лес на своей новой машине, и мы целовались. – Мне вспомнился его колючий подбородок, и то, как его усы щекотали мой нос… и как его нетерпеливые руки забрались мне под платье.

– И… это было хорошо, дорогая? – Киттен приподняла голову, расправила плечи и развела руки, словно приготовившись принять в объятия мое следующее откровение.

Но раздались звуки фортепиано, и все танцовщицы развернулись. В студию плавной походкой вошел месье Берлин, в белом костюме-тройке и белых лайковых перчатках, и серебряным набалдашником своей трости слегка постучал по крышке инструмента. Я с облегчением выдохнула – мне не пришлось разочаровывать Киттен и признаваться в том, что торопливые, слишком настойчивые объятия дрожащего от страсти Эмиля не вызвали у меня никакого ответа. Я осталась совершенно холодна и не на шутку расстроилась. Мне бы хотелось испытать те же ощущения, что и развратные парижские вертихвостки. Однако вместо этого я почувствовала лишь ледяную пустоту в животе и еще довольно неприятную вещь – будто мои внутренности сжались, словно пальцы в кулак.

– В третью позицию, – скомандовал месье Борлин. – Разведите руки, поднимите ладони и потянитесь.

– У меня предчувствие, что Эмиль сделает тебе предложение, – шепнула Киттен.

– Не говори глупостей! Я бедна, у меня косят глаза, и я не еврейка.

Я чуть раздвинула пальцы и вытянулась вверх, как могла, выше, выше, пока у меня не заныли все мышцы и сухожилия. Но от слов Киттен по спине у меня пробежали мурашки. Возможно ли, что Эмиль действительно относится ко мне подобным образом? Что его страсть настолько велика? Мне вдруг представился его огромный дом с каменным, кремового оттенка, фасадом и затейливыми балконами под каждым окном с голубыми ставнями. Искусно расставленные повсюду цветы и развешанные картины, написанные толстыми, сочными мазками, что так нравились его матери. Его тетушки и сестры, которые восхищались мной и охали и ахали над каждым моим движением, словно я – очаровательный щенок, которого только что принесли домой. И сам Эмиль… его пальцы, бегающие по клавишам фортепиано, его живость и веселость, его нежные, влюбленные глаза.

– Очень хорошо, мисс Джойс, задержитесь в этом положении. – Месье Борлин постучал тростью о пол. – Класс! Пожалуйста, посмотрите на мисс Джойс. Отметьте позицию ее ног – как правильная постановка стоп помогает ей удержать равновесие. И изящество ее рук.

– Думаю, ты не права, – прошипела Киттен. – Мне кажется, Эмиль любит тебя. Почему бы и нет, собственно говоря? Ты красива, ты одна из самых талантливых танцовщиц Парижа, ты добра и умна. А твой папа – самый выдающийся писатель в мире.

– Первая позиция. Поднимите руки и тянитесь вверх… еще выше! Выше, говорю я! – рявкнул месье Борлин, на мгновение перекрыв мощным голосом мелодию, что выводил аккомпаниатор. – Теперь поднимите левую ногу… выше… выше! – Он сильно ударил тростью по мазутной печи, отчего та выпустила в воздух столб черного дыма. – И… вращайтесь!

Мои ноги горели, а над верхней губой выступили капельки пота. И тем не менее я обожала это предельное напряжение мускулов, контроль над собственным телом, то, как все мои члены двигались в совершенной гармонии, а мысли отступали, и в голове не оставалось ничего, кроме музыки и меня.

– Эмилю невозможно отказать, дорогая. – Киттен повернула голову в мою сторону. – Он такой веселый, всегда улыбается. И довольно привлекательный… этакий иудейский тип внешности.

– Иудеи не женятся на не-иудейках. Особенно на тех, отец которых известен на весь мир своим богохульством и к тому же не имеет ни гроша в кармане.

Я старательно не сводила глаз со своей левой ноги, мысленно приказывая ей оставаться в нужной позиции. К тому же это помогало мне избежать взгляда Киттен. Несмотря на все усилия, на меня нахлынули мириады самых разных мыслей, однако я попыталась их отогнать.

– Отлично, мисс Джойс. Тяните мысок, мисс Нил. Еще! Больше! – Месье Борлин коснулся кончиком трости левой ступни Киттен. – Трудитесь, мисс Нил, трудитесь.

Когда он отошел от нас, Киттен заговорила снова:

– А как Джорджо? Уж он точно не смотрел на меня весь вечер.

– Он очень устал. Все его уроки пения. Баббо твердо вознамерился сделать из Джорджо знаменитого оперного певца. Он сам хотел им стать до того, как начал писать.

Я взглянула на свою левую ногу, все еще удерживая ее в воздухе. Мне бы хотелось, чтобы Джорджо избрал себе другое поприще. Как жаль, что этого не случилось. Я вспомнила день, когда мы оба записались в одну и ту же школу музыки, через месяц после нашего прибытия в Париж. Баббо настоял на том, чтобы мы не прекращали петь всю дорогу до школы – даже в трамвае. Еще через несколько месяцев я решила, что в семье Джойс слишком много подающих надежды оперных певцов, и бросила уроки. Но Джорджо остался, сказав, что пение – это единственное, что он умеет делать.

– Держу пари, учитель пения Джорджо и вполовину не такой требовательный, как месье Борлин. – Киттен медленно опустила ногу. Ее лицо раскраснелось и было усеяно жемчужинками пота.

– Прекрасно, расслабьтесь. Теперь мы поработаем над импровизацией. Представьте себе, что вы – портрет художника-кубиста. Сделайте так, чтобы ваше тело походило на квадрат, прямоугольник, ломаную линию – все, что угодно. Я хочу, чтобы вы ощутили радость музыки Дебюсси, ее дух, ее ритм и экспрессию. – Месье Борлин несколько раз шумно втянул воздух, как будто пытался удержать в носу мелкий камушек. – Внимательно вслушайтесь в геометрию музыки. Отразите ее в ваших движениях. В этом и заключается красота свободного танца. Современного танца!

Я выгнулась назад и обхватила щиколотки, втянув в себя грудь и живот, стараясь сделать так, чтобы не выступали ребра. Шмыгая носом, месье Борлин проговорил:

– Прекрасный треугольник, мисс Джойс! Здорово! Если вы еще не изобразили фигуру, взгляните на треугольник мисс Джойс!

Расхаживая по студии, он то и дело легонько тыкал танцовщиц кончиком трости и выкрикивал указания.

– Позвольте музыке течь сквозь себя. Она подскажет вам, какую форму принять… Очень хорошо, мисс Нил.

Я стояла, прижавшись лбом к полу, дыша глубоко и медленно. И думала об Эмиле и о том, что сказала Киттен. Конечно, Эмиль никогда на мне не женится, но всегда приятно, когда тебя обожают. И слова «мадам Фернандес» звучат так славно… гладко и округло. Почему-то они напоминали мне эллипс.

А затем я подумала о мужчине с яркими и пронзительными птичьими глазами, и в груди у меня поплыло. Стоит ли сказать Киттен, что вчера у меня появилось некое неясное предчувствие? Она верила в мою способность видеть будущее почти так же безоговорочно, как и баббо. Но нет – даже Киттен решит, что это просто смешно. Всего лишь мимолетный взгляд незнакомца через окно! Но я помнила, как странно дернулось у меня сердце. Много лет назад, когда баббо впервые провозгласил меня «своей Кассандрой», мама зло язвила каждый раз, когда у меня случались эти «особые моменты». И каждый раз я рассказывала баббо о необычных физических ощущениях, которые их сопровождали. Он всегда взмахивал рукой, в которой держал оловянный нож для разрезания бумаги, и говорил хриплым от волнения голосом: «Ну теперь-то ты ей веришь, Нора?»

Я решила, что ничего не скажу Киттен и вообще не буду больше думать о своих предчувствиях. Иногда мне казалось, что они лежат у меня внутри, как тяжелые камни. Я закрыла глаза. Разрешила музыке войти в себя и свободно струиться сквозь мое тело. Словно сквозь сон я слышала стук трости месье Борлина, его фырканье и замечания, звуки фортепиано, гудение печки. Спустя некоторое время я снова открыла глаза.

– Маргарет Моррис из Лондона устраивает мастер-класс по своей системе движения на следующей неделе. Пойдем? В Англии от нее все без ума. – Киттен посмотрела на меня из-под локтя, и мне показалось, что у нее странный, блестящий взгляд, словно она плачет. Но через мгновение она моргнула, и я подумала, что, должно быть, ей в глаза просто попала пыль.

– О, с огромным удовольствием, Киттен. И у меня возникла новая идея для танца, который я хочу поставить. Хочешь, я покажу тебе после занятия?

Да, новый танец постепенно складывался у меня в голове. Вдохновившись стихотворением Китса, я хотела включить в него радугу и, возможно, что-то из плясок примитивных племен, чтобы помочь баббо с его книгой. Я мечтала создать танец дикой, исступленной радости, от которого зрители в напряжении сидели бы на краешках кресел. Это был довольно честолюбивый и смелый замысел. В нем должны были участвовать несколько танцовщиц, каждая представляла бы собой полоску радуги и была бы наряжена в определенный цвет. Мне виделось, как они сплетаются между собой, завязываются в цветные узлы, а потом рассыпаются по сцене и тихо кружатся, как крылатые семена платана, медленно падающие на землю. Пока еще я не обсуждала это с Эмилем, но надеялась, что он сочинит для меня музыкальное сопровождение, с четким ритмом, настойчивым, беспокойным, создаваемым несколькими барабанами.

– О да, конечно! Понятия не имею, откуда ты берешь все эти идеи. У меня они никогда не появляются.

Ее голос заглушил гнусавый баритон месье Борлина:

– Дыхание! Дыхание! Не забывайте следить за дыханием!

Танец был ключом ко всему, ответом на все вопросы. Что бы ни преподнесла нам жизнь, мы должны продолжать танцевать.

Глава 3

Ноябрь 1928 года

Париж



– Отнеси им выпить, Лючия. Времени-то уже больше пяти. – Мама вручила мне бутылку охлажденного белого вина и два бокала. – Он читает без передыху два часа подряд. У бедного парня, должно быть, совсем в горле пересохло.

– А кто там – мистер Макгриви или мистер Макэлмон? – поинтересовалась я. Последние две недели они по очереди приходили читать баббо. Мне бы хотелось, чтобы сегодня это был мистер Макгриви. Он был не таким кичливым, как мистер Макэлмон.

– Ни тот ни другой. А теперь давай-ка поднимайся и отнеси им это вино, а не то они улизнут в кафе «Франсис» и просидят там всю ночь.

– Я не могу сдвинуться с места. Сегодня занималась восемь часов. Мы репетировали танцы для фильма – помнишь, я тебе говорила, – и у меня безумно болят ноги. Я хромала всю дорогу домой. – Я показала маме ногу – клочки кожи свисали с пальцев, похожие на пластины грибов.

– О, только не жалуйся. Некого тут винить, кроме самой себя. Он очень привлекательный. – Она кивнула в сторону кабинета баббо. – Ирландец. Говорит и по-французски, и по-итальянски, и уж не знаю еще по-каковски. Мало кто из ирландцев на такое способен.

– Как его зовут? – Я съехала на краешек дивана, пытаясь встать.

– Имя я не запомнила. Слишком много народу вертится вокруг твоего отца. Ловят каждое его слово. Бог их знает, откуда они все берутся. – Мама вздохнула, села и принялась листать журнал мод. – Да… Если бы сам Господь Бог спустился на землю, то и он уселся бы печатать эту самую книгу, которую пишет отец.



На полу кабинета баббо были разбросаны ирландские газеты. По всей комнате там и тут были расставлены высокие стопки книг – просто чудо, что они не падали. Баббо был в своем белом пиджаке, который делал его похожим на дантиста; он сидел в привычной ему позе: ноги скрещены, ступня прикрыта той ногой, что сверху. Напротив него, словно отражение в зеркале, устроился высокий худощавый молодой человек, точно копируя позу баббо, – даже его ноги были скрещены на тот же манер. Он читал вслух что-то из «Ада» Данте.

Я узнала его сразу же, как он поднял голову. Мужчина за окном ресторана. От неожиданности я даже подумала, что ошиблась, но, тщательно всмотревшись в его лицо, осознала: это действительно он. Только теперь его глаза напоминали сине-зеленые бездонные озера. На нем были такие же круглые очки в тонкой оправе, как и у баббо, но, разумеется, с более тонкими линзами, и серый твидовый костюм. Когда он взглянул на меня, я поняла, что он тоже узнал меня.

– А, белое вино. Отлично. – Баббо встал и принял у меня из рук бутылку и бокалы. – Это моя дочь Лючия, – сказал он и, повернувшись ко мне, добавил: – Мистер Беккет совсем недавно приехал сюда из Германии. Мы должны помочь ему немного освоиться, как ты считаешь?

– Да, разумеется. Где вы остановились, мистер Беккет? – Я пыталась говорить спокойно и ровно, но не могла подавить дрожь, и мне не хватало воздуха.

– При университете. «Эколь Нормаль»[4] на рю д\'Ульм. Я там преподаю. – Он говорил с мягким ирландским акцентом, от которого, казалось, вибрировал воздух в комнате.

– И… там хорошо?

– Вода вечно холодная, а кухня кишит тараканами. Но библиотека великолепна, и, кроме того, у меня есть кровать и пара полок. – Он, не моргая, смотрел на меня несколько секунд, затем опустил взгляд, и я заметила, что щеки его слегка запунцовели. Лишь позже, когда я сама успокоилась, мне пришла в голову мысль: был ли он так же поражен нашей встречей и не мог совладать с собой?

– Не беспокойтесь о тараканах, мистер Беккет. В Париже полно мест, где можно прилично поесть. Почему бы вам не отужинать сегодня с нами? Мы пойдем в «Фуке». Лючия, беги и скажи своей матери, что мы идем в «Фуке» и мистер Беккет будет нашим гостем.



Мама крутилась перед зеркалом.

– Эту шляпу или черную, Лючия?

Ее слова повисли в воздухе, как дым. Я почти не слышала ее. Я, не отрываясь, смотрела в окно, в направлении рю д\'Ульм. Последние листья еще цеплялись за ветви деревьев; уличные фонари под ними отбрасывали неровные круги света на мощенную булыжником мостовую. Запах жареных каштанов, которыми торговали прямо с жаровен на рю де Гренель, проникал сквозь плохо подогнанные оконные рамы, но я едва ли замечала и это. Я передвигалась словно во сне, не чувствуя под ногами пола. Куда бы я ни поглядела, везде передо мной вставало лицо мистера Беккета. Я видела его скулы в рисунке голых ветвей, в набухающем тучами небе отражались его глаза. Мою кожу будто покалывали тысячи иголочек, я ощущала себя необыкновенно легкой, и в то же время мне было ужасно тесно. Я постоянно безмолвно повторяла его имя, снова и снова. Мистер Беккет. Мистер Беккет. Мистер Беккет.

– Лючия! Да что с тобой стряслось, боже праведный! Ты не слышишь меня, что ли? Да я будто сама с собой тут разговариваю! Я решила: надену черную шляпу. Она больше подходит к моему пальто. – Мама заправила за уши мягкие локоны. – Девочка, на что ты там уставилась? Иди и найди свою шляпу и перчатки!

Дверь кабинета баббо отворилась, и передо мной предстал мистер Беккет. Он смущенно улыбался, а его глаза, казалось, мгновенно впитывали все вокруг: греческий флаг, который мы прикололи к стене на удачу, фотографию, где была изображена вся наша семья, в самой лучшей одежде, с чинными и торжественными лицами, стопку книг, приготовленных, чтобы возвратить их в библиотеку мисс Бич. Затем мама и баббо отправились разыскивать трость и шляпу баббо, а мистер Беккет стал расспрашивать меня о «Фуке».

– Там не слишком помпезно? Подходяще ли я одет для такого места?

Его голос чуть-чуть подрагивал, в нем чувствовались тревога и смущение, не проявлявшиеся, впрочем, на его лице. Я оглядела его. Костюм уже протерся на коленях и висел на нем, как на вешалке. На сорочке не хватало пуговицы, а галстук был завязан так туго, что, кажется, угрожал задушить своего владельца.

– Мы в-всегда туда ходим, – запинаясь, пробормотала я. – Это на Елисейских Полях, так что, думаю, мы возьмем такси. – Краска заливала мое лицо, а тело трепетало. Почему я не могла владеть им так, как во время танца? Почему вела себя так глупо? Почему не знала, что сказать?

– У меня есть костюмы получше. – Мистер Беккет опустил глаза.

– Вы выглядите великолепно! – слишком громко и торопливо заверила его я. Наверное, голосом я пыталась заглушить стук собственного сердца. – Просто великолепно!

Повернувшись к двери, я спиной почувствовала, как он обводит взглядом мою фигуру. Да, это был крайне удачный выбор – вишнево-красное платье с подолом, украшенным кисточками. Оно подчеркивало изгибы моего тела, тела танцовщицы, и длинные стройные ноги, и грудь в нем выглядела маленькой и плоской, как раз по моде.

Потом он отошел к окну и выглянул наружу. Даже по его затылку было видно, как он напряжен и скован.

– Отсюда прекрасный вид на Эйфелеву башню, мисс Джойс.

Я тоже приблизилась к окну, и мы вместе полюбовались огнями Парижа. Город сверкал и переливался; ярко и зазывно светились окна баров и ресторанов, в лужах дрожало отражение фонарей, там и тут на мгновение ослепительно вспыхивали фары проносящихся мимо автомобилей. И над всем этим сияющая Эйфелева башня направляла наши взоры вверх, к небу. Я вдруг ощутила слабый запах мыла мистера Беккета и тепло его тела – мы стояли так близко друг к другу. И мое сердце все так же оглушительно колотилось о ребра.

– Это большое преимущество – жить на пятом этаже, – произнесла я, и мой голос, казалось, эхом отразился от стен и потолка.

– Какую же чушь ты несешь, Лючия! Все эти треклятые ступеньки, по которым мне приходится карабкаться вверх с покупками, каждый божий день!

Позади нас неожиданно появились мама и баббо. Они держались за руки.

– А, вы наслаждаетесь Эйфелевой башней, мистер Беккет. А Лючия рассказала вам, как однажды мы с ней забрались на самый верх этого ужасного строения?

– Нет, она ничего не рассказывала, сэр. – Мистер Беккет с любопытством обернулся ко мне.

Я открыла было рот, чтобы поведать ему эту историю, но вдруг словно лишилась языка. Точно так же, как и тогда, когда мы с баббо стояли на вершине башни, держались за перила и смотрели вниз, на съежившийся город. То же самое головокружительное, тошнотворное чувство, накрывшее меня в тот момент, подступило ко мне и сейчас. Я замолчала и задрожала. И мне внезапно захотелось протянуть руку и коснуться мистера Беккета, схватиться за него, как я схватилась за баббо в тот день, уцепиться за его локоть, как я уцепилась за локоть баббо на верхней площадке Эйфелевой башни.

– Эйфелева башня представляется мне неким скелетом, кадавром, тушей диковинного зверя, угрожающе нависшей над нами, – пробормотал баббо и кивнул в сторону окна. Во рту у него торчала сигарета.

– Ничего такого тебе не представляется, Джим, – решительно возразила мама. – Да ты вообще о ней не думаешь. Ты думаешь только об Ирландии, и сам знаешь это лучше меня. А теперь давайте пойдем, а не то нам не достанется столика. Лючия, закрой рот, муху проглотишь. Как бы мне хотелось, чтобы с нами был Джорджо! Его вечно нет дома. Вечно он на этих своих уроках пения. Я попрошу его показать вам Париж, мистер Беккет.

Она потянула баббо за руку к двери и дальше, к лестнице. Я взглянула на мистера Беккета. Мое лицо горело. Кажется, я заметила на его губах тень улыбки, но все, что он сказал, – это лишь:

– После вас, мисс Джойс.

Я сделала шаг, и острая боль пронзила ногу. Но я подумала о мистере Беккете, и она мгновенно исчезла. Как это случилось? Почему мои израненные, измученные ступни больше не горят? Я осторожно наступила на пятку, пытаясь почувствовать мозоли, которые всего минуту назад причиняли мне такие страдания. Ничего. Как будто их и не было. Наоборот, ноги были легкими, я словно не шла, а парила над лестницей, следуя за баббо, ступая в такт металлическому постукиванию его трости о каменные ступеньки.

И вдруг я все поняла. Это было предзнаменование! Знак! Я вспомнила, как впервые увидела мистера Беккета сквозь окно ресторана. Как встретились наши взгляды, как мощная волна притянула нас друг к другу, искру, ослепившую нас, толчок моего сердца – все, что невозможно было объяснить. И ведь баббо тогда заметил, что у меня «момент ясновидения». И поднял руку, будто жрец, призывая всех замолчать. Он тоже почувствовал это – судьбоносную силу того мгновения. Неужели мистер Беккет – мое предназначение? Может ли быть так, что наши жизни будут связаны воедино навечно?



В «Фуке» официанты тут же засуетились вокруг баббо, сражаясь за право принять у него трость или шляпу, сопроводить к «его» столику, предложить меню. Мистер Беккет взглянул на меня, удивленно подняв брови, и я, улучив секунду, склонилась к нему и шепнула:

– Он известен своими щедрыми чаевыми… они всегда прыгают возле него, словно обезьянки в цирке.

Мистер Беккет, кажется, изумился еще больше.

– Это все его богатые покровители, – пояснила я. – Мы были очень бедны, но теперь некий богатый американец и еще одна не менее состоятельная английская леди каждый месяц присылают нам деньги. Поэтому мы можем ужинать в ресторане когда нам только вздумается.

Я не стала говорить, что тратились эти деньги беззаботно и нам постоянно приходилось просить еще и еще.

Мистер Беккет бегло осмотрелся и, увидев, что мама и баббо разговаривают с какой-то парой у бара, повернулся ко мне и спросил: