Клэр Кастийон

В связке

Claire Castillon

LES LONGUEURS





© Claire Castillon, Les Longueurs © Gallimard Jeunesse, 2022; Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates

© Н. Хотинская, перевод, 2023

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Самокат», 2024

1

Туча. Взвешенные в атмосфере продукты конденсации водяного пара, видимые на небе с поверхности земли.



– Ты ходишь чернее тучи, – говорит мне мама. – Тебя не поймешь, Лили. Куда ты убегаешь? Что-то случилось, скажи мне? Тебя обидели? Я могу тебе помочь? Подвезти тебя в коллеж?



Чернее черного. Сверхчерная. Живопись. Сулаж[1]. Урок изобразительного искусства мадам Пейна в аудитории 2В. Сосредоточься, Лили. Не на уроке, но сосредоточься. Придумай что-нибудь. Всегда есть выход.



Мамы знают, ну, догадываются. На уровне интуиции. Догадываются. Вот и моя знает, что с ее дочкой что-то не так. Наверно, думает, что это из-за ПУ, это у нас означает «папа ушел». Да нет, ладно бы ПУ. Эта тема закрыта.



Мне пятнадцать. Сегодня утром мама предложила поехать на выходные к морю, подышать воздухом. И про собаку заговорила, может, например, нам собачку, не очень большую, конечно, и ласковую, собачку для двух бедных одиноких женщин, пошутила она, а потом взяла и выдала, что наш с ней тет-а-тет ненадолго, скоро все изменится.



У меня болят локти, лодыжки, запястья, коленки, челюсти, шея и поясница. Когда я стою, ничего не сгибая, то чувствую, как начинают болеть какие-то неизвестные мне суставы.

– Ты неважно выглядишь, моя Лили, – продолжила мама, – ты уверена, что не хочешь сходить в парикмахерскую? И потом, обратила бы ты внимание на ногти, ты ведь девушка, моя Лили, попробуй еще раз горький лак. Подростковый возраст – странная штука, ты же чувствуешь, правда? Это он тебя беспокоит? Я понимаю… Все нормально. Если хочешь, я заеду за тобой после уроков, пройдемся по магазинам. Тебе нужны новые вещи. Тебе не надоели твои комбинезоны, а, Лили? Летом еще ладно, но зимой… Не хочешь что-нибудь другое, более женственное? Эмили недавно была в таких красивых брюках с высокой талией, хочешь, купим тебе такие же? Спроси, где она их купила.



Чернее черного. Все из-за освещения, объясняет мадам Пейна, ведь у Сулажа фактуры, игра фактур, свет, рефлекс. Золотистость. Тень. Я не в состоянии конспектировать, половину пропускаю мимо ушей.

– Хочу сказать тебе еще кое-что, – добавила мама сегодня утром, усадив меня рядом и протянув бутерброд. – Монджо, наверно, будет жить с нами… Ты в итоге оказалась права. Помнишь, когда тебе исполнилось восемь и мы праздновали твой день рождения в Диснейленде? Помнишь, что ты тогда спросила? Ну так вот, моя Лили, мы с Монджо… Лили?



Чернее черного, и на поверхности фактур не возникает никакого света.

2

В самом начале мне семь. Мама улыбается. Даже когда его еще нет. Придет Жорж, и она улыбается. Когда его еще нет. Вот так. Такие дела. Улыбка. Молчание. Звонок. Ей даже не надо говорить, что это он. Я и так знаю. Улыбка. Я его слышу. Молчание. Звонок. Я его вижу. Смех. А потом – веселье двух товарищей, как выразилась сама мама, когда на мой восьмой день рождения, который мы праздновали с Жоржем в Диснейленде, в «Доме с привидениями», я спросила их, влюблены ли они друг в друга или, может, когда-нибудь влюбятся. И подумала, что жаль, когда мама засмеялась и объяснила, что они скорее как брат и сестра. На всю жизнь. Тогда я была бы рада такому отчиму, как Жорж. Веселый, добрый, терпеливый. И главное, мама с ним такая беззаботная, будто папа никуда не уходил. Так что я, как и она, зову его Монджо.

Когда папа ушел, мама подцепила парня, который начинал каждую фразу со слов «если бы дочь была в эти выходные не у тебя, мы могли бы…». Но мама у меня строгая. В выходные я у нее, и это не обсуждается. Вообще-то я у нее каждые выходные, потому что папа теперь не где-нибудь, а в А-МЕ-РИ-КЕ. Когда он сказал, куда уезжает, у него звезды в глазах сверкали. «Титаник», «Конкорд», д’Абовилль, переплывший Атлантику на веслах, – все это написано на бейсболке «Беркли», которую он теперь не снимает. Папа осуществил свою мечту. Он уезжает за океан. Он кайфует. В день отъезда он подарил мне будильник, на котором установлено его американское время, «чтобы мы все время были вместе». Восемь утра в Париже – я иду в школу, два ночи в Атланте – папа спит. Он должен был купить мне билет, чтобы я прилетела летом, но расходов и так оказалось слишком много. С тех пор он сам время от времени приезжает во Францию. Мы встречаемся в кафе, пьем сок, и иногда он говорит официанту thank you, потому что стал американцем. Сам же над этим посмеивается, а я смотрю на его часы, время на которых установлено как на моем будильнике, даже когда он во Франции. Час прошел, и он предлагает мне забрать палочку-мешалочку. Я их собирала, когда была маленькая. Он мне присылает американские. Я храню их в обувной коробке, которую подписала «ПАПИНЫ МЕШАЛКИ». Когда я наберу сто, он вернется.

Маме было очень одиноко, когда папа ушел. Плакать она не может, во всяком случае при мне. Мы вместе делаем тш-ш, это наше с ней время, когда мы сидим крепко обнявшись. Мы надеемся, что войдет папа и сядет на свое место, но не говорим этого. Мама прекращает тш-ш вовремя, чтобы не дать вырваться словам, ведь она не разрешает поддаваться хандре. Чтобы разрядить обстановку, она обычно объявляет киновечер или ужин на ковре. Моя обязанность – выбрать и расстелить на полу скатерть, и мы устраиваем пикник. За едой играем в «Уно» или в «Доббль. Гарри Поттер». Или еще в вопросы. Какое у тебя самое любимое воспоминание, моя Лили? А какая у тебя твоя самая сумасшедшая мечта, мама? А ты когда-нибудь врала, мама? Если бы ты могла превратиться в животное, кем бы хотела стать – птичкой или рыбкой, Лили?

Да, мама скучает по папе, но я – дело другое. У меня есть моя злость. И потом, вдвоем нам с мамой спокойно, и, главное, папа теперь не почесывает за ужином горло, как он делал под конец его жизни здесь, когда ему звонила Кейт и он брал трубку и разговаривал с ней как с пациенткой, а потом вставал из-за стола и уходил в другую комнату, чтобы потрепаться подальше от наших ушей и свалить, видите ли, на «срочный вызов». А папа вообще-то дерматолог. То есть просто держит маму за дуру. «Не разменивай сердце на мелочь, – недавно посоветовала она мне. – Храни его для кого-нибудь такого же хорошего, как ты». А потом она захотела узнать, почему я не иду на вечеринку к Эмили. Я сделала тш-ш. Я уважала ее молчание, когда она отказывалась говорить о папином уходе, и она тоже уважает мое, когда я отказываюсь говорить о своих «не хочу». «Ну а все-таки?» – пытается она, правда пару раз, но я могила. «А Октав будет?» – спрашивает она. Да, нет, может быть. А-МЕ-РИ-КА: это означает странное чувство отчужденности. С Октавом все кончено. Да и не начиналось никогда. Но я делаю тш-ш.

3

Мне только-только исполнилось семь, а Жоржу было сорок два, когда он снова занял свое законное место маминой родственной души. Так она сама сказала и объяснила мне, что это значит. До папы он был ее лучшим другом и, когда папа ушел, совершенно естественно стал им снова. Папа его недолюбливал, поэтому за все двенадцать лет, что папа с мамой были вместе, Монджо приглашали не очень часто. Каждый раз он приходил с новой подружкой, и мама, при папе и при очередной подружке, любила показать, что они-то с Монджо – на всю жизнь. Говорила о скалолазании и о том, как они раньше ездили куда-нибудь на выходные и ночевали в палатке.

Папа страдал головокружениями, и маме пришлось бросить скалолазание. Потом, когда она осталась одна и могла бы снова лазать с Монджо, она решила, что уже слишком стара для этого. Зато она записывает меня в группу «Коал», по средам, а потом и субботам, потому что Монджо говорит, что у меня способности. Он сразу переводит меня в другую группу – к «Микробам». Я собой горжусь. Монджо – так он всем представляется и в клубе скалолазания «Пальмы».



Мне восемь с половиной. Папа уехал в Америку. Мама так и не плачет. Монджо часто ночует у нас. Они с мамой ужинают, и он остается спать на диване, либо потому, что выпил и не хочет садиться за руль, либо потому, что наша квартира ближе к «Пальмам». Это его клуб – стена для скалолазания и спортзал. Ему хорошо, теперь он сам себе начальник. Иногда мы смотрим кино. Он любит детские фильмы. Однажды он признался мне, что в постели с подружками часто смотрит мультики. Но это взрослый секрет. Вопросов я не задавала. Подумала только: интересно, если бы папа с мамой посмотрели «Инспектора Гаджета», сумели бы они как-нибудь остаться вместе? Мама довольна, что в моей жизни присутствует мужчина. Монджо дарит мне книги, а один раз даже принес косметику. Клубничный блеск для губ.

– Не волнуйся, взял самый прозрачный, – извинился он перед мамой, она ведь не хочет, чтобы я красила губы до двадцати пяти лет. Он подмигнул мне. Мама сказала:

– Ну-ка прекратите секретничать.

Я убрала блеск в сумочку с пайетками, которую он подарил мне в прошлый раз. Он меня задаривает, и я его люблю.



Когда маме пришлось оперировать колено, она попросила бабушку посидеть со мной, но, видите ли, предупредила ее слишком поздно: надо было сломать колено раньше, ведь бабушка у нас любит все планировать заранее, и поэтому со мной остается Монджо. Он обещает, что каждый вечер мы будем есть «Макдоналдс», китайскую еду или спагетти. Посмотрим «Пик-Пик» с Луи де Фюнесом. Он спрашивает, люблю ли я кока-колу, маршмеллоу, шоколад, а еще – люблю ли я мурашки. Я не знаю, что это. Это когда проводят по спине кончиками ногтей. Я прошу показать, и он проводит ногтями по моим коленкам. С внутренней стороны. Мне кажется, я куда-то улетаю, но ему лучше этого не знать.

Он разрешает мне спать в его кровати. Мы устраиваем бои подушками. Мне очень весело и иногда даже хочется назвать его папой. У меня новый папа, не такой американский, как тот другой, и гораздо более ответственный. Утром он будит меня вовремя, жарит мне блинчики, отводит в школу. Все, наверно, думают, что это и есть мой папа, и я горжусь.

Когда маму выписывают из больницы, Монджо приходит нам помогать, потому что она на костылях. Он ходит в магазин, носит сумки. Звонок. Смех. Он ставит ее на ноги в два счета. Однажды вечером мне звонит папа, и, когда я говорю, что у нас Монджо, он фыркает: «А! Бородавка снова выросла!» Маме я не рассказала, чтобы не огорчать. Странно это. Я хочу спросить папу, почему «бородавка». Спрошу, когда он позвонит в следующий раз. А вообще-то нет, я имею право любить Монджо, папа просто ушел и ревнует. Ему жаль, что мы тут без него не чахнем! В другой раз, когда мы говорим по телефону, папа называет его паразитом. И на этот раз я спрашиваю, почему он бородавка-паразит? Папа отвечает, что не любит Монджо. «Фальшивый, как волк в овечьей шкуре». И мы начали нашу expression game, игру в выражения. Я должна как можно быстрее найти другие выражения, означающие то же самое: фальшивый, как поддельные деньги? Фальшивый, как кричащий немой? Фальшивый, как черное солнце? Папа хохочет. Он всегда так делает, когда пора вешать трубку. Смеется, чтобы заглушить сигнал отбоя. Фальшивый, как папа, когда громко смеется.



Я хожу на скалолазание раз в неделю, по средам, потом два, еще по субботам. Мне нравится чувствовать себя любимицей Монджо. Он часто попадается у меня на пути, помогает открыть дверь раздевалки, надеть скальные туфли и страховку. Приподнимает меня на ремнях, проверяя, хорошо ли она закреплена. Мне нравится, когда он отрывает меня от пола. Я смеюсь почти так же громко, как папа, когда что-то делает через силу. Иногда Монджо притягивает меня к себе, просунув палец в страховочное кольцо. Когда мы стоим так близко, лицом к лицу, он целует меня в лоб. «Ты вкусно пахнешь». Я делаю успехи, спрашиваю, можно ли мне ходить в клуб три раза в неделю, но мама не разрешает из-за школы. Монджо уговаривает ее, и она соглашается. Я хожу по пятницам вечером, с младшими «Коалами». Монджо говорит, я для них пример. Мне восемь с половиной, и я хочу быть скалолазкой.

4

Мне пятнадцать. Монджо. Монджо и мама. Да, Лили, Монджо и мама влюбились друг в друга. Монджо теперь у нас каждый день, и сегодня он придет ужинать, надо же это отметить. «Нужно обязательно отпраздновать всем вместе», – заявила мама. Ужинам мамы и Лили на ковре – конец. Киновечерам мамы и Лили – конец. Монджо у нас днем и ночью. Уроки у меня заканчиваются в шестнадцать тридцать, и кто мне поможет? Есть кто-нибудь? Я поворачиваюсь к Эмили, которая повернулась к Тому. В обед он должен сказать ей «кое-что». У нее как будто крыша поехала. Спросила, что я об этом думаю. Я не ответила, и она сказала, что я эгоистка и веду себя вообще не круто. Если я закрываю глаза, чтобы дать отдохнуть суставам ресниц, просыпаются суставы сердца, как плохо подогнанные двустворчатые клапаны. Они колются при каждом вдохе.

Сказать маме. Сегодня же сказать маме. Сказать ей: «Нет, мама, не надо ни легинсов, ни короткой юбки, ни брюк в обтяжку, лучше железный комбинезон с застежками-задвижками, чтобы Монджо больше не смог их открыть. Нет, мама, не надо маленького топика, а то Монджо опять заведет свою шарманку: Анна-Анна-Анна. Нет, мама, не надо мягкого пуловера с вырезом, не надо колготок для вечеринок, не надо бюстгальтера вместо моих спортивных топов. Нет, мама, давай не пойдем по магазинам, пойдем в полицию, пошли со мной, мама, ты поймешь».

Или поплакать.

Или сказать папе. Я позвоню ему. Там десять часов, здесь – четыре. Алло, папа, уф, ты уже проснулся, послушай хорошенько и сделай что-нибудь: Монджо мурашит меня с восьми лет, но теперь он встречается с мамой и собирается жить у нас. Приезжай и разберись, ладно?

Нет, не ПУ.

Сказать маме.

Или директору. Месье Друйону. Месье Друйон, видите ли, я мурашусь с Монджо с восьми лет. Это правда, сначала мурашки мне нравились. Но на днях я увидела, что он мурашит еще и Еву. А я думала, у него только я. Она так поспешно выбежала из раздевалки. Ей тринадцать. Мне пятнадцать. Я уже слишком старая? Да ну нет. Он теперь с мамой. Маме сорок четыре. И вот сегодня вечером он придет и поселится с нами насовсем. Мы будем жить втроем. Монджо. Мама. Я. В голове у меня суп. Минестроне. И меня все время рвет.

Месье Друйону?

Или, может, мадам Лиота, медсестре, которая всегда говорит: «Из маленькой рыбки вырастет большая щука»? Это, кстати, фразочка Монджо. Так он на некоторых влияет. На двери медпункта висит табличка: «Стучите, я всегда здесь». Значит, я могу постучать, войти и все рассказать мадам Лиота. А вдруг маму арестуют за ненадлежащее исполнение родительских обязанностей? А если в полиции мне не поверят? А если посадят маму?

Сказать Эмили, моей лучшей подруге? Подруге на всю жизнь. Но она спросит, почему я ждала пять лет, чтобы признаться, что у меня уже был секс. И странно будет все ей рассказать как раз в тот день, когда Том назначил ей свидание. Она подумает, что я это нарочно, чтобы помешать ей как следует насладиться своим «кое-что». А я-то хочу просто пойти после школы к ней, спрятаться в ее комнате, за спинами ее родителей. Переночевать в безопасности в комнате подруги.

Сказать маме. Но как? Мама, это ошибка. Не надо, мама. Монджо и я, мы давно вместе, ты ведь не будешь отбивать у меня парня. Нельзя нам обеим спать с одним мужчиной. Мама, ты разве не понимаешь, что со мной делаешь? Когда я вырасту, мы поженимся, Монджо обещал. Но если будешь и ты, мама, что нам тогда делать?



Сказать мадам Пейна. «Алиса, в каких облаках ты витаешь? Повтори, что я сказала. Ты слушаешь или о своем думаешь? Подойди ко мне после урока, мне что-то не нравится твое поведение».



Я думаю о Монджо, о словах, которые он мне говорит. К истории искусств они отношения не имеют.

5

Мне девять. Вечер пятницы, тренировка «Коал». У нас эпидемия гриппа. На занятии только трое. Со мной, большим «Микробом», их примером для подражания, – четверо. В конце тренировки Монджо устраивает игру в прятки, потому что малыши устали. Я прячусь за матом, который уже поставили к стене. Монджо находит меня там, пока один из малышей еще считает, и пятьдесят секунд мурашит мне руки. На мне маечка с узкими бретельками, и он просовывает под нее руки, чтобы помурашить спереди. Велит закрыть глаза. Малыш кричит «пятьдесят», и Монджо выходит из-за мата. Малыш находит меня, и я выбираюсь из укрытия и ищу глазами Монджо. Я и сейчас часто ищу его глаза, чтобы понять, сердится он на меня или нет. После тренировки я быстро одеваюсь. Хочу попрощаться с ним, но он разговаривает с чьими-то родителями, и я только кричу издалека: «До завтра!» Он едва поворачивает голову и машет мне рукой. Это странно: иногда, когда мы с ним вот так близко, он вдруг отворачивается. Но ненадолго. Вечером он звонит нам. К телефону подходит мама, они перешучиваются. Он просит ее меня поцеловать, и она отвечает: «Давай сам, передаю ей трубку». По телефону он говорит, как хорошо я сегодня прошла все дистанции.

– Ты будешь великой скалолазкой, моя красавица, – обещает он. – Все нормально?



Моя красавица. Папа бы так не сказал. Все нормально? Да. Когда Монджо меня об этом спрашивает, у него странный голос, но я его успокаиваю. Рассказываю, что мы делаем с мамой. Начинаем партию в «Монополию», а до этого час долбили математику. Мама шутит насчет моей ненависти к матеше, и он сразу успокаивается, видит, что все норм. Не хочу, чтобы он догадался, как странно я себя чувствовала тогда, за матом. Чтобы ему стало легче, я, кажется, даже говорю «мурашки», прежде чем повесить трубку.

Я ложусь спать довольная, как слон, что у меня есть такой друг. Но часто просыпаюсь, будто на меня валятся маты, тяжелые, как чьи-то руки. Под ними лежит, придавленная, совсем маленькая девочка. Я этого еще не знаю, но ее зовут Анна.



В субботу мама подвозит меня на тренировку и хочет остаться. Ей хочется своими глазами увидеть мои успехи, и ей нравится атмосфера спортивных клубов, которые папа терпеть не мог. Конечно, оставайся, детка, заверяет ее Монджо. Меня он зовет «моя красавица», но не всегда. После тренировки, пока я болтаю с остальными, он пьет кофе с мамой в своем кабинете. Он никогда не мурашит меня по субботам, когда приходит мама. Разве что целует в кончик носа на прощание. Я все крепче дружу с Ноем и Клотильдой. Может, когда-нибудь мы будем в одной связке, потому что у нас общие мечты. В телевизоре на ресепшене Монджо крутит нон-стоп репортажи о знаменитых скалолазах. И мы мечтаем, что однажды тоже будем там, на вершине. «Я приведу тебя на самый верх», – обещал мне Монджо. Он дарит мне очень красивую спортивную одежду, красные лосины, короткие маечки, ему редко случалось видеть такого одаренного подростка. Мама над ним смеется:

– Ты что, Монджо, девять лет – это еще не подросток!



Потом мне, правда, исполняется десять.

6

После урока мадам Пейна спросила, что со мной такое. Я могла бы рассказать про Монджо и завербовать ее в союзницы, попросить, чтобы она разрешила остаться у нее хотя бы на сегодняшний вечер, а потом помогла сбежать. Она говорила со мной ласково и была не строгой, а встревоженной. Я опустила глаза и увидела ее руки и шишечку на косточке большого пальца, в точности как у Монджо. Значит, он теперь может возникнуть откуда угодно. Точно, он везде, смотрит на меня, видит меня, надзирает за мной, даже когда я его не вижу. Любит меня, где бы я ни была. А что, если это он в обличье мадам Пейна? Что, если он надел маску мадам Пейна? Что, если передо мной фейк, а не мадам Пейна? Что, если мадам Пейна сейчас очень далеко, может быть, в детской раздевалке, со связанными за спиной руками, прикованная наручниками к вешалке? Голая, нелепая, дрожит в ожидании новых ласк, советов вроде «подожди, потерпи, дальше будет лучше».

Я не смогла поговорить с мадам Пейна. Хотела, чтобы она сама догадалась. Она посоветовала мне немного отдохнуть, спрашивала, есть ли у меня планшет, играю ли я в видеоигры, поздно ли ложусь, не знакомилась ли с кем-нибудь подозрительным в интернете, нет ли у меня расстройств пищевого поведения, как дела у мамы.



Эмили ждет меня в коридоре. Она дает мне второй шанс. Если я хочу спрятаться у нее сегодня вечером, то должна в очередной раз выслушать, что с Томом все сдвинулось с мертвой точки. Наконец-то он ею заинтересовался! Наконец-то все серьезно! Так что я слушаю. И слушаю, как она опять выносит мне мозг из-за Октава, потому что злится, что я отказалась с ним встречаться. Октав же мне нравился, я даже подавала ему знаки, почему я его отшила? Почему рассмеялась ему в лицо? «Он лучший друг Тома, только представь, как нам было бы классно вчетвером?» Эмили просто на стенку лезет. Я все испортила. «Четыре дня назад ты хотела, а теперь нет?»

Но Эмили ведь не знает, что Монджо ревнует. Его бесит, что я расту, он хочет, чтобы я все ему рассказывала, и советует, как поступить, когда я сомневаюсь, но потом сердится. Раньше он так не сердился. «Никто из этих сопляков-девственников тебя не полюбит так, как я, была бы хоть благодарна!» После этих вспышек гнева я всматриваюсь в его глаза: обиделся ли? Он отводит взгляд, и мне страшно. А потом он обнимает меня: «Анна, Анна», – это его секретное слово, так он телом говорит, что любит меня. Как же он зовет маму?



«Да ты меня слушаешь или как? – орет Эмили. – Что я сейчас сказала?» В другой раз мы бы обе прыснули после такой реплики, но сейчас я вижу, что она правда разозлилась. Обиделась еще сильнее. «Хватит с меня, – говорит она, – если тебе плевать, что у меня происходит, мы больше не подруги». Я пытаюсь сосредоточиться, ведь мне надо переночевать сегодня у нее, поэтому я стараюсь. Как сказать ей, что все, о чем она мечтает с Томом, который наверняка сначала предложит ей свидание, поцелуи и ласки, я уже пережила с Монджо в десять лет в той ореховой скорлупке?

Короче, Том. А вот и он сам. Не может даже дождаться обеда, чтобы поговорить с Эмили. Она строит ему глазки. Смотрит на него, как в сериалах, пробует разные взгляды. Это мило. Ей повезло. Я правда думаю, что она симпатичная, ну, для своего возраста симпатичная, и тут же думаю как Монджо. То есть думаю, что она симпатичная, снисходительно. И еще думаю: «сопляк». Не знаю, видно ли это по моим глазам, но мне хочется быть агрессивной, и я презираю их детсадовские делишки. Октав тоже здесь, с тех пор как я отказалась с ним встречаться, он меня игнорирует. Что мне стоило, в самом деле, поцеловать его, вместо того чтобы расхохотаться? Он решил, что я злыдня, и я на него обиделась. Он даже больше не кажется мне красивым. Ни приятным. Ни прикольным. Кажется никаким. Или это я никакая. Я все больше и больше отдаляюсь от этой жизни. Я не могу притворяться неопытной пятнадцатилеткой. Не могу врать ему с самого начала. И не могу рассказать ему, что я делаю в душевой, в щитовой, в кабинете Монджо, в подсобке, не могу рассказать, что, пока он делает уроки вечером по средам, пока гуляет в парке с нашими одноклассниками по пятницам, пока катается на скейтборде с друзьями в выходные, что все это время я – Анна, прекрасная возлюбленная Монджо. Монджо, которому исполнилось пятьдесят. И который переспал с моей матерью, чтобы это отпраздновать.



А хуже всего то, что пятидесятилетие Монджо мы праздновали у нас дома. И пока мама зажигала на торте свечи, а я гасила свет, он подстерег меня в коридоре. Обхватил сзади, прижался ко мне и сказал: «Анна, пожалуйста». И мы пошли ко мне в комнату. По будильнику с франко-американским временем это заняло одну минуту, с 23:12 до 23:13. Потом он задул свечи. Он ночевал у нас, но, когда я встала среди ночи, то не увидела его на диване. Утром мама была ужасно довольная, он остался на завтрак, потом на ужин. Я и не подумала, что он ушел с дивана к ней. Я вообще ничего не подумала.



– Можно мне сегодня переночевать у тебя? – спрашиваю я Эмили, которая, повернувшись к Тому, пробует уже пятидесятый взгляд.

– Сегодня? – Она смотрит на меня удивленно. – Но ведь завтра в школу! Твоя мама ни за что не разрешит!

7

Мне десять, я цыпленок-первогодок[2], и я очень хорошо лазаю. Монджо записал меня на соревнования. В эти выходные мы едем в Сен-Пьер-де-Кор. Соревнования начинаются в десять утра, так что лучше приехать накануне и переночевать там. Мама говорит, что предпочла бы другую дату, но Монджо тут же ее успокаивает. Он везет всю команду младших. Это часть его работы. И он, кстати, уже нашел там хостел. «Заодно возьму и твою дочку, вообще не проблема. Мы вернемся в воскресенье к вечеру». Он взял напрокат большую машину, чтобы отвезти всех цыплят. Жаль только, что, когда Клотильда и Ной захотели записаться, мест больше не было. Я сказала Монджо, что расстроилась, с остальными-то я не дружу, я их почти не знаю, и он меня успокоил: «Не переживай, если хочешь, будешь спать у меня в номере».

День прошел очень быстро. Мы взяли с собой обед и поели на парковке у автостоянки. Мама сунула мне на дно сумки конфеты. Много, чтобы я могла поделиться и подружиться с кем-нибудь. Монджо вместо этого предложил съесть их в постели, так что я никому их не дала. Номер совсем маленький, с двумя односпальными кроватями. Монджо сдвинул их, чтобы мы лежали как в маминой кровати, когда она сломала колено. Я достаю конфеты. Душ в конце коридора. Он идет мыться, а я надеваю пижаму и ложусь под одеяло с Пушистиком, моей мягкой игрушкой из Америки, – что-то вроде белочки с большущими глазами. Монджо идет проверить, все ли улеглись в двух других номерах. Он разрешил болтать, но посоветовал лечь спать до десяти. Вообще-то его всегда хочется слушаться, потому что он ничего не запрещает. «Если я скажу вам не болтать, вы будете шуметь, – говорит он, – но, если я скажу, что завтра у вас соревнования и что я вам доверяю, вы ляжете спать. Я же прав?»

Его обожают, он классный учитель. Вернее, тренер. Я боялась, что остальные не будут со мной общаться из-за того, что я сплю с ним, и он навешал им на уши лапши. «Увы, Алиса, но тебе придется ночевать со мной. Ставить дополнительную кровать в другие комнаты не разрешают. Из соображений безопасности. На войне как на войне». Остальные уже держались своей компанией, не знаю, услышали они или нет, может, им было вообще все равно. В десять лет не подумаешь, что учитель спит с ученицей, ну, я имею в виду, в одной кровати.

Монджо сразу делает мне мурашки, а потом просит сделать ему. На пятках, чтобы он расслабился, затем на голове, на щеках, а затем – где хочешь, говорит он, откинув одеяло. Я опять мурашу ему ноги, потом колени, потом – снова щеки. И вижу, как приподнимаются его трусы, а под ними – какую-то палку. Монджо открывает один глаз, наверное, хочет увидеть выражение моего лица, и я делаю вид, что ничего не замечаю. Не знаю, должна я заметить или нет.

– Все, – говорю я и прекращаю мурашки.

– Теперь ты, – говорит он. – Ляг на живот.

Он мурашит мне спину, а потом морщится, как будто ему неудобно, и спрашивает, можно ли сесть мне на попу, чтобы выпрямиться. Велит раздвинуть ноги, чтобы меня не придавить. Пристраивается у меня между ног на матрасе и мурашит спину поверх пижамы. Но махровая ткань слишком толстая, говорит он и спрашивает, можно ли просунуть руки под нее, и я соглашаюсь. И правда, так приятнее. Я чувствую попой палку в его трусах. Он называет меня Анной, и я поправляю его:

– Нет, Монджо, Алиса, ты же знаешь, что меня зовут Алиса!

– Вот и нет, – отвечает он, – когда говорят друг другу «я тебя люблю» телом, можно звать друг друга иначе, хочешь, ты будешь Анной? Это будет наш секрет.

Я говорю, что да, потому что обожаю «Холодное сердце».

– Анна, – бормочет он все громче, и я чувствую, как палка тычется мне в попу. Он мурашит мне шею – мое любимое место – потом опять спину, теперь уже всеми ладонями, просовывает руки под меня и мурашит спереди, и я говорю:

– Ты что делаешь, здесь не мурашат!

А Монджо отвечает:

– Нет, Анна, так я тебя люблю.

Всеми ладонями – значит «люблю», просто ногтями – мурашки.

Я учусь словам любви.



Через некоторое время я говорю:

– Давай позвоним маме?

Я переворачиваюсь, и Монджо достает палку из трусов. Я не знаю, какой у меня сейчас взгляд и хмурю ли я брови, но, видимо, да, потому что Монджо просит меня посмотреть еще. Потом он говорит о завтрашних соревнованиях и перечисляет все, что я непременно должна увидеть во сне, чтобы потом применить: гибкость, равновесие, концентрация, сила рук и ног.

Перед сном мы звоним маме и говорим ей, что все супер.

– Не стану скрывать, хостел паршивый, – говорит он, – но твоей дочке весело, так что все путем!

Я засыпаю, уткнувшись носом в Пушистика. Монджо желает мне спокойной ночи и кладет между нами подушку.



Назавтра он мне нравится уже не так сильно, я боюсь, что сделала или сказала что-то не то, и всматриваюсь в его глаза: не сердится ли он? И все время думаю о палке. Я знаю, что оттуда берутся дети, но лучше я буду думать, что он просто пописал. Те соревнования я выиграла.

8

Мне пятнадцать, и я только что узнала, что мама и Монджо вместе.

Мама и Монджо.

Нужно немедленно поговорить с Монджо. Уйду из коллежа в обед и пойду к нему. Пусть сам мне скажет. Хотя в последнее время отношения у нас прохладные. Холоднее и холоднее. «Смотри у меня, Алиса», – предупреждает он. Все у нас не так, как раньше, это точно. Он и сам это без конца повторяет в последние несколько дней. Или недель. Вообще-то, когда я его не люблю, время летит ужасно быстро. Это как с ПУ. Гнев сжирает все, и день, и ночь, а время и подавно. Я как будто на всех парах лечу с горки, а рулит гнев. И зеркала заднего вида нет. Иногда подступает такое отвращение, что я ненавижу Монджо, правда. Мы можем ладить, болтать или молча сидеть рядом, вот только я знаю, что рано или поздно он захочет со мной переспать, а я не хочу, и это все портит. Мне становится тревожно. Он всегда дуется, когда я отказываюсь, а потом игнорирует меня, и мне страшно. И тогда я сама проявляю инициативу. Делаю первый шаг, чтобы растопить лед. И мы делаем это. А потом снова поднимается гнев, и я на себя злюсь. Иногда я даже забываю, почему любила его так мало. Он говорит, ему не нравится, что я расту. И какой становлюсь. Но ведь это же нормально. Трудный возраст, говорят взрослые.

Не знаю, что там себе вообразила мама. Она и он – пара? Монджо и мама? Вместе? Это невозможно. Она выдумала фиг знает что. Ее занесло, это точно. Она уже давно ни с кем не встречается, вот ее и занесло. Точка. Монджо, наверное, пошутил, ляпнул глупость, не подумав, а она и поверила. Он ведь и сам про нее говорит: «Твоя мама – наивная, дурочка, балда, простофиля, дурында». Вообще-то я его всегда одергиваю, когда он говорит о ней гадости. А он клянется, что пошутил.

Или, может быть, частично это правда. И они с мамой будут жить вместе. Желающих заниматься в клубе не так много, и, как я поняла, Монджо теперь зарабатывает меньше. Поэтому я должна быть к нему добрее. А не только когда он потом дарит мне подарки. Хватит расстраивать его отказами. Когда я избегаю его, он думает, что я его не люблю, и ему очень больно.



Монджо один на ресепшене. Он удивлен, что я явилась в «Пальмы» в такое время.

– Ты разве не должна быть на уроках? – спрашивает он.

Я набрасываюсь на него и сразу выкладываю про маму и ее блажь, мол, вы влюбились и будете жить вместе. Это что за бред? Он спрашивает, представляю ли я, что он чувствует, когда я, в свою очередь, рассказываю ему про Октава.

– У тебя своя жизнь, девочка моя, – выдает он мне, – так что не удивляйся, что и у меня теперь своя.

Я начинаю плакать, что он такое говорит? Уверяю, что с Октавом ничего не было, что у меня только он один и что, кстати, недавно я видела, как он с Евой выходил из раздевалки. Она была вся красная, и мне ли не знать, почему она раскраснелась, как когда-то Бента и еще Анаис. Я сыплю именами, я знаю, что говорю правду, я все видела, все слышала, я пряталась в туалете, а они были рядом в душевой. Анаис из «Коал». Он даже называл ее Анной. Но он отрицает, все отрицает. Так убедительно, что я думаю, может, мне приснилось. От страха чего только не приснится. Когда он вот так отпирается, глядя на меня, будто я сошла с ума и все вру и вообще веду себя отвратительно, я ему верю.

Разозлившись, он уходит в свой кабинет. Я иду следом, как он меня учил, типа мне больно: чтобы все подумали, будто я ушибла локоть и мы идем за мазью или за льдом, холодильник-то в кабинете. Он закрывает дверь, и я бросаюсь ему на шею, целую его, спрашиваю, правда ли он будет жить с нами. Он отвечает, что я глупышка, что больше всего на свете он хочет жить со мной, а мама – просто фасад. Я не знаю, правда ли он так говорит или я сама так думаю, и прошу его все это повторить, но он молчит. Он закрывает мне ладонью рот, поворачивает меня, хватает справа и слева, спускает с меня комбинезон и называет Анной. Я спрашиваю себя, куда же девался прежний Монджо, который жарил по вечерам блинчики, с которым мы хохотали и ели конфеты, уже почистив зубы. Я так хочу, чтобы он вернулся, что широко открываю рот, как будто он может появиться оттуда.

Потом он перебирает бумаги на своем столе и говорит, что «устал», «разочарован». Просит никогда больше не закатывать ему таких сцен ревности. «Ева – никто, поняла? И Анаис тоже. Всё. Ты ничего не видела, потому что ничего не было, ясно? И не создавай проблем на пустом месте! Ты же не будешь вести себя как подозрительная старуха, в твоем-то возрасте?»



Когда он говорит «старуха», я не знаю, это для него двадцать лет или сорок.

– Кстати, расскажи, – продолжает он мягче, глядя мне прямо в глаза, как будто успокаивается, – ты больше не виделась с Октавом? – Тут он прыскает со смеху и добавляет: – Красавчик Октав, три волоска на подбородке, да? Милашка Октав, весь лоб в прыщах.

Он, кажется, снова злится. Мне хочется защитить Октава, но все слова, которые у меня получаются, про Монджо.

– Я люблю только тебя, – говорю я, – честное слово. С Октавом ничего не было, давай у нас все будет как раньше…

– Ты сама во всем виновата, – отвечает он.



Но ведь он сам просил рассказывать ему, кто из парней ко мне подкатывает, сам подтолкнул меня к Октаву и просил, чтобы я докладывала ему все подробности. А когда Октав, кажется, мной заинтересовался и я поняла, что он мне нравится, особенно чувство юмора и ямочки на щеках, Монджо пошел пятнами. Он старался не вспылить, но я-то видела, что ему неприятно, и, сказать честно, потом немного на этом играла. Особенно когда увидела Еву. Я тогда сказала ему:

– Тебе, Монджо, мало девчонки-подростка, еще и малолетку подавай?

Вот тут я в самом деле нарвалась, Монджо это умеет, сначала наорет, а потом обдаст таким ледяным холодом, что лучше бы меня разрезали без наркоза. Я теперь для него никто, я больше не существую, в субботу на тренировке он не удостоил меня даже взглядом.

– И можешь завтра не приходить помогать, ты мне не нужна, – сказал он, когда я уходила.

Да, с недавнего времени по воскресеньям с утра, когда у меня нет соревнований, я помогаю на общих тренировках младшим начинающим «Коалам». Так мы можем иногда ночевать у него с субботы на воскресенье, а у мамы выдается свободный вечер. Я пожала плечами и ответила, что все равно приду, но он бросил:

– Не вздумай.

С тех пор мы больше не виделись.



Он так и сидит, уткнувшись в бумаги.

– Все, уходи, – говорит он, – Октав будет беспокоиться.

– Когда мы увидимся?

– Там будет видно.

– Но ты правда будешь жить с нами?



Он подходит ко мне, и я думаю, что он сейчас даст мне пощечину, но нет, он разворачивает меня к себе, гладит и покачивает, говорит:

– Не волнуйся, Анна, все будет хорошо.

И я ему верю.

Мы могли бы некоторое время не заниматься сексом, потому что мне все больнее, но я не смею его об этом попросить. Могли бы просто погулять или сходить в кино, даже поспать вместе на следующих соревнованиях, но не обязаны же мы делать это каждый раз. Вообще говорят, что всегда можно сказать нет. У нас в коллеже была лекция по половому воспитанию. Это нужно делать, только когда оба в паре хотят и никто ни на кого не давит. Мое тело – оно мое. Почему Монджо всегда говорит, что я – его? «Ты моя, Анна, скажи это». «Я твоя, Монджо». Я говорю. Но про лекцию я ему не рассказывала.

– Так вы с мамой – это правда или нет?

Монджо смотрит мне прямо в глаза. Крепко прижимает к себе, запускает руку мне под комбинезон. И отвечает:

– Ты и я, поняла? Все остальное – это взрослые дела. Мы с твоей мамой друзья.

Мне больно, но хорошо. Теперь я верю ему.

9

Мне десять, я еще цыпленок, но все больше даю жару. Я выиграла четыре соревнования, и Монджо сказал маме, что я звезда клуба. Он посоветовал ей поехать на каникулы в такое место, где я могла бы тренироваться. Она предложила Сардинию, и он обрадовался и пообещал, что приедет нас повидать. Через два дня он приехал с Элен. У нас апартаменты на пляже, и мама уступила им вторую спальню, а сама спит в гостиной. Элен играет со мной в «Уно». Она, кажется, сильно влюблена в Монджо. Однажды ночью он пришел ко мне в спальню. Мама с Элен еще беседуют на террасе, а Монджо мурашит меня. Я горжусь, что он со мной, а не со взрослыми, и рада, что он меня не забывает, хоть и приехал со своей девушкой. Я сказала ему, что Элен очень милая, а он открыл мне секрет: ему нужна я. Она не умеет делать мурашки.

– Хочешь, я ее научу? – предлагаю я.

Тут он улыбается и, приложив палец к губам, напоминает мне, что про мурашки ни в коем случае никому нельзя рассказывать, потому что это наш большой секрет. Если секрет выдать, то больше никаких мурашек.

Он еще в плавках, и я вижу внутри палку. Он просит разрешения поговорить с моей рукой, я разрешаю, и он подносит ее к губам и что-то ей шепчет. Она его слушается. Ныряет в прорезь плавок. Впервые я трогаю палку. Я тут же отдергиваю руку, мы слышим в коридоре мамин голос, и Монджо поднимает шум:

– Я ни при чем, – шутит он, – твоя дочь еще не спала, я хотел пожелать ей спокойной ночи!

Потом он бежит в душ, а я слышу, как на улице разговаривают Элен и мама, больше мама, она рассказывает Элен, как Монджо нам помогает, с тех пор как ушел папа. Я слушаю, потому что он сказал, что вернется. Жду, но он не возвращается. Мне хочется, чтобы со мной легла мама, но она не хочет тревожить мой сон и ложится на диване, чтобы мне было больше места. Утром, как договаривались, Монджо оставляет девочек нежиться в постели и ведет меня на скалы. Мы берем лодочку, чтобы лазать с моря. Мы играем, как будто это ореховая скорлупка. Он принес все, что нужно, чтобы защитить нас от солнца. Мажет меня кремом и целует в губы, втирая его мне в щеки. Я смеюсь, как будто и это игра. Я веселая и нежная, говорит он, я самая хорошенькая.

– Лучше Алисии? – спрашиваю я.

И он клянется, что лучше. Мне нравится перечислять всех цыплят клуба и выйти number one. Мы начинаем восхождение. Он первый, я за ним. Вскоре я обдираю колено об острый камень, и он спускает меня вниз. Он слизывает все языком, и кровь, и жжение от соли. Дает мне печенье с клубникой и говорит не стесняться высовывать язык, чтобы слизать джем, потому что с ним мне все можно. Не то что с мамой, вечно эти ее «ешь аккуратно».



Чтобы укрыться от солнца, он заводит лодку в грот. Внутри просто потрясающе. Прямо как в «Русалочке».

– Поиграем? – тут же предлагает он.

Его никогда не приходится просить. Папу надо было уговаривать поиграть целыми днями, пока он не соглашался уделить мне десять минут, да и то всем видом показывал, что ему скучно. Я его ненавидела, когда он говорил: «Я это для тебя делаю, так что давай по-быстрому». С Монджо другое дело. Он-то играет с душой. Я предлагаю ему сценарий: я буду русалочкой, а он моим другом рыбой-клоуном, но он хочет быть принцем. Я знаю сказку наизусть: я должна спасти его и откачать на пляже, куда его выбросило. Я выставляю большой палец, это значит «стоп-игра», и предлагаю вернуться на пляж, чтобы разыграть эту сцену, но ему не хочется покидать ореховую скорлупку. Он сосет мой палец.

– Я прыгну в воду, – говорит он, – а ты втащишь меня в лодочку и спасешь.

Мне этот сценарий тоже нравится. Лодка даже лучше, чем пляж.

Он подмигивает мне и ныряет. Высовывает голову из воды и делает вид, что тонет, протягивая мне руку. Я ловлю его ладонь. Закрыв глаза, он помогает мне втащить себя и валится на середину лодки. Я смеюсь, и он снова подмигивает. Нет, так нельзя. Играть надо всерьез, иначе неинтересно. Я кричу:

– Принц! Принц! Проснитесь! Море принесло вас на мой корабль, но вы не беспокойтесь, я вас вылечу, я здесь, чтобы спасти вас, очнитесь!

Мне отлично удаются затейливые фразы, но принц и бровью не ведет. Тогда я сама прыгаю в воду и кричу:

– Подождите, принц, я сейчас позову мою подругу рыбу-луну, чтобы она осветила наступающую ночь! Не бойтесь!

Я делаю несколько гребков и пытаюсь забраться в лодку, но у меня не получается, и я начинаю звать на помощь:

– Монджо! Вытащи меня!

Я правда не могу залезть в лодку. Он долго мешкает, прежде чем вытянуть руку к воде. Я хватаюсь за ладонь. Появляется его лицо, глаза еще закрыты. Только лицо и эта сильная рука, которая меня спасает. Он обхватывает меня за талию, поднимает, ложится на спину и сажает на себя. Я сползаю, чтобы не придавить палку, но он спускает мои трусики, стаскивает их и кладет рядом с собой. Говорит, что так я быстрее высохну, но советует остаться в футболке из-за отраженных лучей солнца. Я тяну ее вниз, чтобы прикрыть ляжки. Палка приподняла его плавки. Он вдруг заводит речь о гостях. Спрашивает, знаю ли я, как нужно принимать гостей. Я отвечаю, что знаю. Думаю о своих трусиках, мне хочется снова их надеть.

– Что такое принимать гостей? – опять спрашивает он.

– Это когда приглашаешь их к себе домой.

Он хвалит меня, я ответила правильно. И обещает, что мы пойдем в аквапарк, будем на полной скорости кататься с горки на ватрушках, прямо так, как мама терпеть не может! А потом он показывает мне, что в ответ на приглашение должен сделать гость, прежде чем войти в дом.

– Нужно войти аккуратно и не забыть вытереть ноги, – объясняет он. И трет об меня свою палку. Я – коврик под дверью.

– Анна, прими меня, – шепчет он и кладет на меня руки. Всеми ладонями.



Мы возвращаемся домой, и я не могу отойти от мамы. Монджо сразу предупреждает, что завтра утром у нас снова тренировка.

– Каждый день! И ни разу не понежишься в постели с Элен? – шутит мама.

Потом, когда мы вдвоем, а его подружка принимает душ, он шепчет мне: «Это ты моя милая». И я горжусь, но мне все равно нехорошо. Я так и не могу отлипнуть от мамы, и когда она соглашается лечь со мной этой ночью, в порядке исключения, у меня брызжут слезы. Она думает, что это из-за ПУ, но я говорю, что это от радости, но сама так не думаю. С нами в кровати Анна, она задыхается под подушкой. Утром я говорю маме, что не хочу идти тренироваться, но она выталкивает меня из кровати.

– Ну уж нет, Лили, ты представляешь, сколько делает для тебя Монджо? Пользуйся возможностью, иди тренируйся, увидимся потом, моя Лили!

10

Я вернулась в коллеж как раз к началу уроков. Не то чтобы я боялась опоздать, но как-то не хочется отвечать на вопросы встревоженных учителей. И так сегодня утром с мадам Пейна еле выкрутилась. И до сих пор не понимаю, почему не выложила ей всю правду. Она, в конце концов, художница, вполне могла бы понять, как у нас с Монджо сейчас все сложно. И что мне нужно с кем-нибудь поговорить, но я не знаю с кем. С мамой я и хотела бы, но это невозможно. Во всяком случае, сейчас. Надо спланировать день до вечера. Прошвырнуться с ней по магазинам, она это обожает, а после шопинга я, может, скажу ей, чтобы она заканчивала с Монджо.

А до тех пор не дать никому себя запутать. Не пытаться сбежать. Монджо поклялся. Я у него на первом месте. Я больше не прошу Эмили переночевать у нее, нет смысла. Я справлюсь сама, пойду домой, может, поговорю с мамой, и все будет хорошо. Да, все наладится, разъяснится. Так сказал Монджо. А что, если он соврал? Он?

Потому что сразу после того, как он пообещал мне сказку, сразу после того, как я согласилась ему верить – конечно, Монджо, я тебе верю, – когда я вышла из клуба и бегом побежала к коллежу, чтобы успеть вовремя, мне навстречу попались раскрасневшиеся личики. Маленькие девочки возвращались в школу с красными щеками, у их мам – щеки белые, может, чуть нарумяненные, но и только. И я подумала, что, определенно, Монджо красит красным всех девочек на свете, почти как в «Ослиной шкуре». Кстати, Монджо, объясни мне еще раз, почему лошадки в «Ослиной шкуре» красные? Он ответил: «Потому что лица синие». Монджо так любил объяснять мне кино. Еще несколько месяцев назад мы часто что-то смотрели. А потом у меня начались «дела», и это все испортило. Когда «дела» начались, мама вздохнула с облегчением, она считала, что они слишком задержались, и я тоже обрадовалась, потому что у всех моих одноклассниц они начались уже три-четыре года назад, но у Монджо на лице появилось странное выражение, почти гримаса. Он сказал, что от меня плохо пахнет. И стал приносить другие фильмы. Взрослые, в которых красный атлас и синие кровоподтеки сливаются и сияют под черной кожей. Мне не понравилось.

До моих месячных мы подпевали фильмам, да, всегда бывали и мурашки, но в остальном нам было весело. Песню о тайной мечте принца и принцессы из «Ослиной шкуры» мы пели тысячу раз. «Что сделаем со счастьем таким, откроем или лучше утаим? Нам все запреты нипочем, вино из бочек бьет ключом, и трубку курим мы тайком, а заедаем пирожком[3]», – пели мы этот припев. Я до сих пор его обожаю, хоть и вижу за словами картинки, хоть и думаю, что песня скорее красная, чем розовая.

Когда я с Монджо, страх то накатывает, то отступает. Мне страшно, потому что я расту, а ему это не нравится. Когда он меня уверяет, что жизнь – это «ты и я, поняла?», то да, я ему верю, но, когда я не с ним, встает более сложный вопрос: где во всем этом мама?

До звонка десять минут. Мы в школьном дворе. Октав просит меня отойти с ним и поговорить, и я пожимаю плечами, но все же иду за ним под навес. Он говорит, что ничего тогда не понял и хочет, чтобы я четко сказала «нет». Или если он сделал что-то не так, то пусть я скажу, что именно, потому что сам он не понимает. Я не отвечаю. Он просит объяснить. Ведь в кино я сама положила голову ему на плечо, а руку – ему на бедро, и он понимает, что я не захотела сразу переходить к поцелуям. Мы можем не торопиться, если я так хочу. Может, он был слишком напорист, пытаясь меня поцеловать?

– Почему ты надо мной посмеялась? – спрашивает он. Упрекает меня, что я повела себя как динамщица. – Это все, что ли, было не всерьез? – бросает он.

Я не нахожу ответа и вдруг начинаю смеяться. Не знаю, откуда взялся этот смех. Такой злобный. Во рту у меня два часа дня, а в смехе – полночь.

– Я не хочу встречаться с тобой, ты мне не нравишься, имею право!

Октав упирается, мол, все радары были включены, я же сама хотела, разве нет? Я ведь положила руку ему на бедро, чего я ожидала? Тогда я хватаю его за ворот и предлагаю прямо сейчас пойти со мной в туалет. Он моргает, пока я повторяю:

– Этого ты хочешь? В сортире перепихнуться?

– Да пошла ты, – говорит он и уходит, оставляя меня одну, и мне это не нравится. Он сам подошел ко мне, сам захотел поговорить, а теперь сваливает? Я догоняю его:

– Что, испугался? У тебя еще ни разу не было, да, маленький мальчик? Испугался меня, да?

Меня снова одолевает смех. Я покатываюсь со смеху, это вообще я? Мне не хочется слишком уж кричать во дворе, но так и подмывает проорать ему, что он – просто пятнадцатилетний сопляк, который ничего не знает о жизни. Он все дальше, бежит со всех ног, будто раскаленные слова жалят его в зад, но я не допущу, чтобы в ответ на мое предложение он только развернулся и пожал плечами, и я бегу и встаю перед ним, глядя ему прямо в глаза, но он отодвигает меня с дороги, и тогда я падаю – нарочно. Он меня не толкал, но я падаю, и тут подбегает Эмили.

– Эй, вы двое! Вы что, совсем? У вас крыша поехала?

– Разберись со своей подругой, – отвечает Октав и идет дальше. Глаза у него грустные и злые.

– Он просто маменькин сынок, – говорю я Эмили, которая смотрит на меня почти так же зло, как и он.

Я поднимаюсь, хватаю Октава за рюкзак и сильно тяну, и когда он оборачивается, вижу, что глаза у него покраснели. От злости или от обиды – не знаю, но меня это бесит, и я говорю, что он жалкий, и плюю ему под ноги. И ухожу. В классе я сажусь одна. Я знаю, что Эмили будет меня избегать. Она все видела и теперь тоже будет винить меня, как и все остальные. История, география, математика. Я молчу, делаю вид, что слушаю. Даже конспектирую. На автомате. 14:15 здесь. 14:15 везде. Меня накрывают слова Монджо, и мне хочется делать как он говорит, чтобы больше не быть собой. «Вставай, Анна, повернись, раздвинь».



После уроков я избегаю Эмили и спешу на улицу. Мама ждет меня, как и договаривались. Лучше всего сказать ей: «Мы с Монджо однажды поженимся». Или даже: «Мы с Монджо однажды поженились».

11

Сардиния. Монджо скоро уедет, и мы с ним играем вдвоем на пляже рано утром. Он подбирает водоросль, скручивает ее в красивое колечко и надевает мне на безымянный палец. Потом я уеду на каникулы к моей подруге Жанне. Я особо об этом не думаю, но вчера за столом сказала, мол, скорей бы с ней увидеться, скорей бы поставить наш спектакль, потому что в этом году мы договорились устроить концерт для ее родителей и брата. Потом, когда мама и Элен валялись в шезлонгах, Монджо спросил, неужели мне так не терпится расстаться с ним на много-много дней. Я ответила:

– Нет, не в этом дело, просто Жанна моя лучшая подруга, и нам всегда так классно на каникулах в Ла-Февриер.

– Давай проведем наше последнее утро вдвоем, – прошептал мне на ухо Монджо, когда пришел меня будить.

Я предложила посмотреть на мамином диване кино, но он отказался.

– Пойдем лазать по скалам, моя скалолазка, – сказал он.

Мы взяли ореховую скорлупку и поплыли в грот, как и каждое утро вот уже девять дней.



Он говорит, что я его прекрасная русалочка. Видит, что я немного ерзаю, и спрашивает:

– Еще больно?

Только что, когда мы были в гроте, он массировал мне поверх трусиков, чтобы боль прошла. Он берет с меня обещание посылать ему открытки. Мы решили, что в девять часов восемнадцать минут, каждое утро и каждый вечер, будем закрывать глаза и думать друг о друге. Я вспоминаю, который час будет на папином будильнике. Монджо терпеть не может, когда я думаю о папе, этом негодяе, который нас с мамой бросил. Но Монджо-то здесь. Он объясняет, что водоросль, которую он повязал мне на палец, станет однажды золотым колечком, но пока я слишком мала, и мы не можем пожениться. Так что надо хранить наш драгоценный секрет. Мы возвращаемся. Элен уже поставила чемоданы у машины. Они с Монджо уезжают, и мы с мамой машем им вслед.

Без Монджо мне становится легко, я даже говорю маме, что наконец-то стало спокойно, и обещаю себе никогда больше с ним не видеться, но вечером, в 9:18, крепко зажмуриваюсь и спрашиваю маму, можно ли ему позвонить. Она отвечает, что лучше оставить его в покое, ведь он ехал весь день и сейчас, наверно, спокойно ужинает с Элен, но я настаиваю, и она дает мне телефон. Попадаю на автоответчик: «Монджо, я звоню, потому что сейчас девять восемнадцать, и я думаю о тебе, спокойной ночи». Отключаюсь, понимая, что, если он не ответит, значит, он закрыл глаза, сосредоточился на девяти восемнадцати, весь в мыслях обо мне, и не слышит звонка телефона.



Наши с мамой каникулы продолжаются. Время от времени звонит папа, и, когда Монджо рядом нет, я вольна говорить с ним, как мне хочется. Папа сказал, что приедет в августе и повезет меня куда-нибудь на неделю. Мама молчит, когда я спрашиваю ее, правда ли это. Когда под конец каникул папа действительно приезжает, меня уже нет.

Я уезжаю к Жанне. Ла-Февриер – это большая ферма ее дедушки и бабушки на берегу реки, в Эр и Луаре. Ее бабушка чистит фасоль и ругается, что мы таскаем стручки и грызем их сырыми, и мне так это нравится. Ее дедушка разрешает нам скатываться с круглых тюков соломы. Родители Жанны поставили нам палатку из простыни. Мы ухаживаем за утятами и ездим на велосипедах за яйцами. Купаемся в речке, играем в рыбалку с удочками из палочек, хоть ничего и не ловим. Играем в переодевания, цепляем прищепки для белья к панамкам, чтобы они походили на ковбойские шляпы. Наряжаемся к ужину, и бабушка с дедушкой всегда говорят, какие мы красивые. Этим летом брат Жанны приехал в увольнение. Он служит в армии. Он приехал со своим лучшим другом Андре. И этот Андре очень красивый – я так думаю и ничего не могу с собой поделать. Хотя он совсем не напоминает мне Монджо. Когда Жанна забирается на колени к старшему брату, потому что скучает по нему и недовольна, что они так редко видятся, я подхожу к Андре, и он разговаривает со мной как с маленькой. Мне это нравится. Мы с ними ездим на машине на деревенский рынок. А однажды вечером там устраивают танцы, и мы хотим пойти, но Жанниным родителям неохота. Зато ребята хотят и согласны взять нас с собой. Они покупают нам мороженое, и мы смотрим, как все танцуют. А потом тоже выходим танцевать, вдвоем. Я все время поглядываю на Андре и думаю, догадается ли он вытереть ноги, перед тем как войти. И в какой момент он мне это предложит. Я смотрю ему прямо в глаза, когда танцую с Жанной. Он отводит взгляд. Они все так делают, мужчины старше меня, когда я на них смотрю.



Я признаюсь Жанне, что влюблена в Андре. Она смеется, а когда видит, что я серьезно, и вовсе заливается:

– Да ты с ума сошла, Алиса, ему двадцать четыре!

У нее есть старший брат, а она ничего не понимает, бедняжка. Ничегошеньки не понимает ни в мужчинах, ни в женщинах, ни в том, что происходит между ними. Монджо прав, возраст тут ни при чем. Возраст – это оправдание для неспособных к любви. Я решаю свести Андре с ума. До конца каникул я совершенно сведу его с ума. А когда вернусь, все расскажу Монджо.

12

Из коллежа я выхожу в гробовом молчании. Мама предложила сначала перекусить в кондитерской. Она настаивает, чтобы я выбрала пирожное или еще что-нибудь, что захочу, но я беру только бутылку «Перье». Она расстраивается.

– Ну же, Лили, расскажи, что случилось, на тебе лица нет, что-то с учебой? Наверняка у тебя проблемы с учебой…

Я уверяю, что нет, и тогда она вспоминает о нашем утреннем разговоре.

– Это из-за нас с Монджо? Ну, из-за того, что я тебе сказала… Про нас с ним… Ты расстроена? Сердишься? Ты этого не ожидала, да?

Чернее черного. Мне хочется рассмеяться ей в лицо или сказать, что она все придумывает. Я вижу ее ласковые глаза, и они меня злят, вот только все равно хочется в них растаять, сказать ей «мама», и я говорю, и она отвечает:

– Да, моя Лили, я тебя слушаю, расскажи мне…

Но я не могу. Мама отняла у меня Монджо. Что мне еще сказать? Она отнимает у меня Монджо в тот самый момент, когда я не знаю, хочу ли и дальше с ним видеться, и тут же сообщает, что он будет жить с нами. Значит, я должна уйти. Сегодня утром я хотела поговорить с мамой. А в обед поговорила с Монджо. После этого я была во всем уверена. Монджо все делает за нас обоих, Монджо одержим нами, для Монджо нет другого выбора, кроме нас, и вот пожалуйста, мама расписывает мне, как нам будет хорошо и как весело – ведь Монджо такой веселый, правда? – и мне хочется выть. Рассказать сейчас? Если она так влюблена, как кажется, то все равно мне не поверит. И потом, что рассказать? Про палку, коврик, конфеты на высунутом языке, да разве я могу об этом кому-нибудь рассказать? А если это любовь?



А если правда сказать, честно и прямо, если объяснить маме, что все решено, то есть что мы поженимся, хотя, с тех пор как у меня начались месячные, все у нас стало сложнее, если сказать, что я уже не знаю, продолжать ли эти отношения, потому что он уже не тот ласковый Монджо, он все чаще несправедлив ко мне, например, когда замечает, что какая-то девочка лазает лучше меня, или когда говорит, что я поправилась и что когда-нибудь у меня отвиснет грудь, так гордо стоять торчком она со временем перестанет, а если еще рассказать, что Монджо предложил как-нибудь на выходных пригласить к нам маленькую девочку и сделать ей мурашки, потому что ей не хватает любви, если рассказать все это, будут ли тогда последствия? Мне пятнадцать, неужели я не знаю, что такие, как Монджо, вне закона? Знаю, так почему же не рассказала? Потому что у нас с ним любовь – или была любовь. В последнее время я его больше не люблю, но, если бы не секс, может, еще любила бы? И потом, пригласить девочку я отказалась, я знаю, что все было бы плохо, и он не стал меня заставлять. Он никогда меня не заставлял. Ну, почти.



Пока я говорю сама с собой – Анна, скажи то, Анна, скажи это, – мама рассказывает, как у них началась любовь.

– Вот ведь забавная штука – жизнь, моя Лили, Монджо менял девушек как перчатки, я уже ни на что больше не надеялась, а потом мы вдруг поняли, что любовь-то вот она, совсем рядом, все та же, понимаешь, я очень влюблена, и я так рада, что ты уже его знаешь и так его любишь!

Ладно, хватит соловьем разливаться. Теперь шопинг. Ночнушку? Нет, мама, я же сказала, нет; особенно под одной крышей с Монджо. Пижаму еще куда ни шло, но никакой веселенькой ночнушки для девочки моих лет, как ты говоришь, никаких более открытых купальников, чем мой, в котором я хожу на плавание, темно-синий, как у пловчих из Восточной Германии, никаких юбок, никаких колготок, никаких ботиночек, я ничего не хочу, мама. Нет, хочу. Я хочу в школу-интернат.

Что, Лили?

Мама показывает мне джинсовый сарафан. Вид у нее довольный.

– Как на тебя сшит! Смотри, как мило!

Я соглашаюсь на сарафан. Монджо сможет ходить в гости снизу, а руки засовывать с двух сторон. Я готова согласиться и на топ без рукавов, который она мне протягивает, он пойдет к сарафану. В конце концов, теперь мы будем соревноваться за его внимание. Через секунду я замечаю в магазине другую девушку, она выбирает джинсы, а отец дает ей советы. Она примерила уже две пары и говорит, что выглядит в них слишком толстой, и я слышу, как папа отвечает, что она красавица, что они будут бегать каждые выходные и лишние килограммы улетят; когда они выходят из магазина, вид у нее довольный. Она держит его за руку. Спасибо, папа. А может, А-МЕ-РИ-КА? Алло, пап, забери меня; у нас с мамой все не очень, потребуй опеку, добейся ее, собакам Кейт я не помешаю.

Вот только если я скажу папе, огребет мама. И Монджо до кучи. Монджо, бородавка-паразит, которого папа терпеть не может. Он скажет, что мама плохо меня воспитала, лишит ее родительских прав, а она ведь столько сделала для меня, она не переживет этого, покончит с собой.



Мама выдвигает новое предложение: макияж. Что, если в выходные, когда я хожу на вечеринки, мне немного подкрашивать ресницы? Любая девушка была бы от такой идеи в восторге, утверждает мама, но не я.

«У тебя такие длинные ресницы, Анна, пощекочи мне ими шею».

Потом мы идем в супермаркет, мама хочет устроить сегодня праздничный ужин.

– Жареный цыпленок? Паэлья? Чего бы тебе хотелось? – пытает она меня. – Давай, выбирай! Мы сегодня празднуем!

– Нет, я выберу! – встревает Монджо, он присоединился к нам в супермаркете. – Все путем, девочки? – спрашивает он, как обычно при встрече с нами.

Мама улыбается ему, немного смущенная новым положением дел: они вместе. Она приподнимается на цыпочки, чтобы поцеловать его, а он, не обращая на нее внимания, мурашит мне волосы, как всегда на людях, то есть по-быстрому: вроде как дружески гладит по голове. В моем воображении волосы извиваются лианами. Мама держится скованно. От перемены их статуса ей неловко. Непросто, наверно, когда лучшие друзья становятся любовниками. Она потеряна, бедная. Я – другое дело. Мы с Монджо врем как дышим слишком давно, нам проще. И потом, нам необязательно говорить, чтобы понимать друг друга. При виде прокладок в тележке он смотрит мне прямо в глаза. Я чувствую упрек. А ведь я делаю как он сказал:

– Когда начнутся, покупай прокладки, а не тампоны, а то твоя мама поймет, что ты уже не девственница.

Он проводит рукой по маминой спине. У нее розовеют щеки. Но не краснеют.

13

Мое десятое лето подходит к концу. Я не хочу домой. Мне нравится жить у дедушки и бабушки Жанны, с другом ее брата, который на меня не смотрит. Нравится, что мне десять, что я на каникулах у Жанны и ее родители понижают голос, когда мы входим в комнату, потому что говорят на темы, которые могут нас шокировать или напугать. Мы маленькие девочки. И с нами обращаются как с маленькими девочками. На рынке нас угощают конфетами, но не просят высунуть язык, когда ешь красные. Мне нравится, когда Жаннина мама предлагает оставить на ночь в коридоре свет. Нравится, что никто не входит в комнату, когда мы спим.

Однажды ночью я встала по-маленькому. Дверь в комнату ребят открыта, они громко разговаривают и слушают музыку. Жаннин брат видит, что я встала, и спрашивает, в чем дело. Я отвечаю, что иду в туалет, тогда он встает с кровати и идет зажечь свет. Напоминает мне, что вторая ступенька лестницы поуже, осторожно. Я знаю, что он пойдет меня провожать, знаю это как дважды два четыре, и иду в туалет, уверенная, что он идет за мной, может быть, и Андре тоже, но, закрывая дверь, я оборачиваюсь – и никого. Только старые афиши, которые Жаннины бабушка с дедушкой развесили по стенам. Моя спина разморозилась. Голова – нет. Я прислушиваюсь. Наверно, ребята где-то здесь, совсем рядом дальше по коридору, слушают, как я писаю, и сейчас засмеются или тихонько постучат в дверь, чтобы я открыла – «Анна, открой скорее, это наш секрет». Но – ничего. Я выхожу из туалета, снова иду мимо их комнаты. Музыка уже другая, но ребята болтают все так же оживленно. Брат Жанны видит меня и приветливо улыбается; Андре даже не обернулся. Жанна так и не проснулась, и я юркаю в постель. Думаю о Монджо, мне хочется ему позвонить. Я злюсь, но не знаю на кого. Наверно, на Андре. Мне неприятно, что он на меня не смотрит. Интересно – почему? И я разрабатываю план наступления. Завтра они везут нас на базу отдыха. Я придумала, как сделать так, чтобы Андре наконец мной заинтересовался. И забыла подумать о Монджо в двадцать один восемнадцать. Что же теперь со мной будет? Но обошлось, ночь меня не унесла.



Мы просыпаемся в семь часов, обе возбуждены донельзя, потому что сегодня мы покажем концерт Жанниной семье. Мы перенесли его на два дня раньше, потому что завтра утром ребята уезжают. Мы без конца репетируем сценки, танцевальные номера и песни дуэтом. У пруда мы говорим ребятам не смотреть, что мы делаем, потому что мы готовим им на вечер сюрприз. Вот только, по идее, когда просят не смотреть, они обязательно посмотрят, правильно?

Жанне, кажется, наплевать, но мне не нравится, что на меня ноль внимания, и я стараюсь изо всех сил, особенно в танце, раздвигаю, выгибаюсь, задираю. Иногда слова Монджо входят в меня, и приходится раскрываться, чтобы они вышли.

Я из кожи вон лезу, но Андре ничего не замечает. Я предлагаю Жанне: давай попросим их посмотреть репетицию, хотя бы один номер, и она соглашается. Она хочет показать им сценку, но мне жаль раньше времени выдавать смешную часть концерта, и я настаиваю на танце. Она не против. Мы встаем в позицию. Жаннин брат подмигивает мне, но, по-моему, это ничего не значит. Он подмигивает как папа. Когда подмигивает Монджо, это не просто по-дружески, за этим всегда глубинный смысл. Что это тогда за жизнь, если в ней нет глубины?

– Тебе разве хочется жить «немножко»? – часто спрашивает меня Монджо.



Странно, но через некоторое время я начинаю сильно раздражаться. У меня, выражаясь мамиными словами, произошел скачок настроения. Я говорю Жанне, что, раз ее брат и Андре на нас не смотрят, нечего и продолжать. Она не понимает, они ведь нам даже аплодировали, чего мне еще надо? Гнев поднимается из живота, заползает в горло, меня, кажется, сейчас вырвет. Мне обидно, и я чуть не плачу. Бегу в воду, чтобы скрыться. Жанна спрашивает, что со мной, бежит следом, ныряет, плывет за мной. Я хочу к маме, хочу уехать с мамой к морю, только с ней вдвоем. Жанна хорошая подруга, но по ее глазам я вижу, что она меня не понимает, и мне это не нравится. Гнев рассеивается в воде, растекается обидой, хотя, выныривая, я каждый раз вспоминаю руку Монджо, как в последний день на Сардинии он забавлялся, удерживая меня под водой. Отплываю подальше, чтобы Жанна не видела. Меня рвет в пруд. Это не такая рвота, как если переела или отравилась, это как будто из меня брызжет гнев. И мне становится легче.



Когда ребята предлагают нам мороженое, я отказываюсь. Горло болит, и вообще, бесит, что Андре на меня не смотрит. Жаннин брат спрашивает, что это я не в настроении, все ли в порядке. Я поднимаю взгляд на него, и мне кажется, что он огромный. У него, как у Монджо, родинка на груди.

– Это глаз, – объяснил мне Монджо. – Когда я закрываю те, что на лице, за тобой наблюдает этот.

И я улыбаюсь брату Жанны. Так, как улыбнулась бы Монджо, и мне хорошо. Снова легко. Гнев улетучился. Окончательно. Я решила, что Андре – полный ноль. Это слово часто приходит мне на ум. Оно у меня в голове, потому что я подразделяю людей на виды. Есть ноли и есть высшие. Мы с Монджо – высшие. Только говорить этого не надо, это наш секрет.