Шелби Ван Пелт
Необычайно умные создания
Анне
SHELBY VAN PELT
REMARKABLY BRIGHT CREATURES
Copyright © 2022 by Shelby Van Pelt
© Анна Гайденко, перевод, 2023
© Андрей Бондаренко, 2023
© “Фантом Пресс”, издание, 2023
1299-й день в неволе
Моя стихия – темнота.
Каждый вечер я жду щелчка выключателя, который гасит лампы на потолке, так что остается только подсветка главного аквариума. Не идеально, но очень даже неплохо.
Почти полная темнота, какая бывает в морских глубинах. Я жил там до того, как меня поймали и привезли сюда. Я уже не помню вольных холодных течений, но все еще чувствую их вкус. Темнота у меня в крови.
Кто я такой? – спросите вы. Я Марцелл, но мало кто зовет меня по имени. Как правило, большинство людей называют меня просто он. Например: “Вот же он, смотри, щупальца торчат из-за камня!”
Я гигантский осьминог. Так написано на табличке, которая висит на стене рядом с моим аквариумом.
Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Да, я умею читать. Я умею много всего, о чем вы и не подозреваете.
В табличке указаны и другие сведения обо мне: размеры, предпочтительный рацион и территории, где я мог бы жить, если бы не попал сюда. Говорится здесь и о моей находчивости и высоком интеллекте, что для людей почему-то оказывается неожиданностью. Осьминоги – необычайно смышленые создания, сообщает табличка. Кроме того, она предупреждает людей о моих способностях к маскировке и советует приглядываться к аквариуму с особой тщательностью, поскольку я умею сливаться с песком.
На табличке не написано, что меня зовут Марцелл. Но человек по имени Терри, директор океанариума, иногда рассказывает об этом посетителям, которые собираются возле моего аквариума. “Видите его вон там, вдалеке? Это Марцелл. Он у нас особенный”.
Особенный. Что есть, то есть.
Имя для меня выбрала маленькая дочка Терри. Полностью оно звучит как Марцелл Маккальмарс. Да, очень несуразное имя. Многие люди из-за этого считают меня кальмаром – хуже оскорбления не придумать.
И как же вам меня называть? – спросите вы. Ну это вам решать. Вполне возможно, что вы тоже начнете говорить просто он, как и все остальные. Я надеюсь, что нет, но не буду держать на вас зла. В конце концов, вы всего лишь люди.
Я должен отметить, что наше знакомство может продлиться недолго. В табличке значится еще один факт – средняя продолжительность жизни гигантского осьминога. Четыре года.
Продолжительность моей жизни – четыре года, или 1460 дней.
Меня привезли сюда совсем еще молодым. Здесь я и умру, в этом самом аквариуме. До конца моего заключения остается от силы сто шестьдесят дней.
След в форме монеты
Това Салливан готовится к битве. Желтая резиновая перчатка пером канарейки выглядывает у нее из заднего кармана, когда она наклоняется, чтобы изучить своего врага.
Жвачка.
– Господи.
Она пытается поддеть плоский розоватый кругляш ручкой швабры. Поверхность кругляша покрыта грязными наслоениями рифленых следов от кроссовок.
Това никогда не понимала, зачем вообще нужны жвачки. И ведь люди постоянно их роняют где попало. Наверное, этот человек болтал без умолку и жвачка просто выпала у него изо рта вместе с потоком ненужных слов.
Она опять наклоняется и ковыряет край кругляша ногтем, но тот не желает отделяться от плитки. А все потому, что кто-то не смог пройти десять футов до мусорной корзины. Однажды, когда Эрик был маленьким, Това застала его за попыткой приклеить жвачку под стол в кафе. Больше она ему жвачек не покупала, хотя за тем, на что он тратил карманные деньги в подростковом возрасте, как и за многими другими вещами, проследить уже не могла.
Ей потребуется особое оружие. Зубило, пожалуй. Ничем из того, что лежит в ее тележке, жвачку не отковырнуть.
Когда Това распрямляется, у нее хрустит спина. Она идет в подсобку, и ее шаги эхом разносятся по пустому круговому коридору, привычно залитому мягким голубым светом. Конечно, никто не станет винить ее, если она просто поелозит шваброй по плитке со жвачкой. Никто не ждет, что в семьдесят лет она будет отскребать полы дочиста. Но надо же попытаться.
Кроме того, это хоть какое-то занятие.
* * *
Това – самая пожилая сотрудница океанариума Соуэлл-Бэй. Каждый вечер она моет полы, протирает стекла и выносит мусор. Каждые две недели она забирает из своего шкафчика в комнате отдыха расчетный листок. Четырнадцать долларов в час, после вычета налогов и отчислений.
Сложенные листки отправляются в старую коробку из-под обуви, стоящую на холодильнике. Деньги копятся на счете в Кредитно-сберегательном банке Соуэлл-Бэй, и она их не снимает.
Она идет в подсобку целеустремленным шагом, который в любом случае выглядел бы впечатляюще, но когда так ходит миниатюрная старушка со сгорбленной спиной и птичьими косточками, это особенно удивительно. Окно на крыше, озаренное яркими фонарями на старом паромном причале, заливает дождь. Серебряные капли соскальзывают по стеклу лентами, мерцающими под туманным небом. Все то и дело повторяют, какой ужасный выдался июнь. Тову серость не беспокоит, хотя было бы неплохо, если бы дождь прекратился и дал лужайке перед домом просохнуть. От влажной травы забивается газонокосилка.
Здание океанариума, по форме напоминающее пончик, с крышей-куполом, с главным аквариумом в центре и аквариумами поменьше вдоль стен, не слишком велико и не производит особого впечатления – и, пожалуй, подходит для Соуэлл-Бэй, который сам по себе невелик и не производит особого впечатления. Подсобка находится с противоположной стороны кольцевого коридора, на другом конце диаметра от того места, где произошло столкновение Товы со жвачкой. Белые кроссовки скрипят по чистому полу, оставляя на блестящей плитке тусклые следы. Разумеется, все придется мыть заново.
Она останавливается у неглубокой ниши с бронзовой статуей тихоокеанского морского льва в натуральную величину. Поблескивающие пятна потертостей на спине и на лысой голове, появившиеся за десятки лет, в течение которых дети гладили статую и залезали на нее, придают ей еще большую достоверность. Дома у Товы на каминной полке стоит фотография Эрика в возрасте лет одиннадцати или двенадцати – он сидит на морском льве верхом, улыбаясь во весь рот и подняв руку, как будто собирается бросить лассо. Морской ковбой.
Эта фотография – одна из последних, на которых он выглядит по-детски беззаботным. Това расставила фотографии Эрика в хронологическом порядке: вот из ребенка с беззубой улыбкой он превращается в привлекательного подростка в спортивной куртке с эмблемой школы, который уже вымахал выше отца. Вот прикалывает бутоньерку на платье девушки, с которой идет на осенний школьный бал. Вот он стоит на импровизированном подиуме на скалистом берегу темно-синего залива Пьюджет-Саунд, держа в руках кубок школьной регаты. Проходя мимо морского льва, Това касается его холодной головы и в очередной раз подавляет желание подумать о том, каким мог бы быть Эрик сейчас.
Но надо продолжать путь, и она идет дальше по тускло освещенному коридору. Перед аквариумом с синежаберниками она замедляет шаг.
– Добрый вечер, дорогие.
Следующие на очереди японские крабы.
– Здравствуйте, красавцы.
У остроносого малого бычка она спрашивает:
– Как поживаешь?
Угревидные зубатки Тове не по душе, но она кивает в знак приветствия. Нехорошо быть невежливой, хоть они и напоминают ей о фильмах ужасов по кабельному каналу, которые ее покойный муж Уилл любил смотреть среди ночи, когда тошнота от химиотерапии не давала ему спать. Из скалистой пещеры выползает самая большая зубатка, хмуро демонстрируя свой характерный неправильный прикус. Зазубренные клыки торчат из ее нижней челюсти, как иголки. Вид, мягко говоря, неприглядный. С другой стороны, разве внешность не обманчива? Това улыбается угревидной зубатке, хотя та никогда не смогла бы улыбнуться в ответ, даже если бы захотела, – с такой-то головой.
Следующий экспонат – любимец Товы. Она приближается к стеклу.
– Ну-с, сэр, и чем же вы сегодня занимались?
Обнаруживает она его не сразу: за камнем заметен краешек оранжевого щупальца. Его выдала мелкая оплошность – так случается с детьми во время игры в прятки. Например, когда из-за дивана торчит девичий хвостик или из-под кровати выглядывает нога в носке.
– Стесняешься?
Това отступает назад и ждет, но гигантский осьминог не шевелится. Она представляет дневных посетителей, которые стучат костяшками пальцев по стеклу, сердито фыркают и отходят, так ничего и не увидев. Люди разучились быть терпеливыми.
– Я тебя за это не виню. Там и правда уютно.
Щупальце дергается, но туловище так и не показывается.
* * *
Жвачка доблестно противостоит зубилу, но в конце концов отрывается от пола.
Това бросает засохший комок в мешок для мусора, и он соскальзывает в полиэтиленовое нутро с приятным шуршанием.
Това моет полы. Заново.
Мокрая плитка источает легкий запах уксуса с добавлением лимона. Это намного лучше, чем то кошмарное средство, которым они пользовались, когда Това только пришла сюда, – ярко-зеленое, обжигающее ноздри. Това сразу же выразила свой протест. Во-первых, от этой химии кружилась голова, во-вторых, на полу оставались некрасивые разводы. Но хуже всего, пожалуй, было то, что от нее пахло как в больничной палате Уилла, пахло болезнью Уилла, хотя об этом Това умолчала.
Все полки в подсобке были забиты этой зеленой гадостью, но Терри, директор океанариума, в конце концов пожал плечами и сказал, что Това может пользоваться какими угодно средствами, если будет покупать их сама. Разумеется, Това согласилась. Теперь каждый вечер она приносит бутыль уксуса и флакончик лимонного масла.
Пора собирать остальной мусор. Она опорожняет корзины в вестибюле и урну возле туалетов и переходит в комнату отдыха, где столешница вечно усыпана крошками. Хоть это и не входит в ее обязанности, поскольку об этом заботятся профессионалы из Элланда, которые приезжают раз в две недели, Това всегда протирает тряпкой низ старой кофеварки и забрызганные внутренности пахнущей спагетти микроволновки. Сегодня, впрочем, ее ждут проблемы посерьезнее: пустые коробки из-под еды навынос на полу. Три штуки.
– Как не стыдно, – с упреком говорит Това пустой комнате. Сначала жвачка, а теперь это.
Она поднимает коробки и бросает их в корзину, которая почему-то сдвинута на несколько футов в сторону. Высыпав содержимое корзины в мешок для мусора, она возвращает ее на прежнее место.
Рядом стоит небольшой обеденный столик. Това выравнивает стулья. А потом замечает это.
Там что-то есть. Под столом.
Буровато-оранжевый комок в самом углу. Свитер? Маккензи, приятная молодая женщина, которая работает в кассе, часто вешает свой свитер на стул и забывает про него. Това опускается на колени, собираясь достать его и отнести в шкафчик Маккензи. Но тут комок шевелится.
Шевелится щупальце.
– Боже милостивый!
Откуда-то из мясистой плоти появляется осьминожий глаз. Похожий на стеклянный шарик зрачок расширяется, потом его прикрывает веко. Взгляд укоризненный.
Това моргает, подозревая, что собственные глаза ее подводят. Как мог гигантский осьминог выбраться из аквариума?
Щупальце снова шевелится. Существо запуталось в клубке проводов. Сколько раз она проклинала эти провода! Вечно они не дают нормально мыть полы.
– Ты застрял, – шепчет она, и осьминог поднимает огромную вытянутую голову, с усилием пытаясь вытащить одно из щупалец, вокруг которого несколько раз обмотался тонкий провод для зарядки мобильного телефона. Он делает усилие, и шнур стягивается туже, спиралью впиваясь в плоть. У Эрика когда-то была такая игрушка из магазина товаров для розыгрышей. Маленький плетеный цилиндр, в который надо с обеих сторон вставить указательные пальцы, а потом попытаться вытащить их одновременно. Чем сильнее тянешь, тем туже делается цилиндр.
Това медленно пододвигается ближе. Осьминог шлепает одной из конечностей по линолеуму, как бы говоря: не подходи.
– Ладно, ладно, – бормочет Това, выбираясь из-под стола.
Она встает, включает верхний свет, который заливает комнату отдыха флуоресцентным сиянием, и снова опускается на колени, на этот раз медленнее. Но тут, как обычно, ее спина издает хруст.
Услышав этот звук, осьминог снова пытается вырваться и с неожиданной силой толкает один из стульев. Тот скользит через всю комнату и ударяется в стену.
Из-под стола поблескивает невероятно ясный глаз.
Преисполненная решимости, Това подползает ближе, пытаясь унять дрожь в руках. Сколько раз она проходила мимо таблички под аквариумом с гигантским осьминогом? Она не может припомнить, чтобы там говорилось, что осьминоги представляют серьезную угрозу для людей.
Их уже разделяет всего фут. Осьминог будто съежился, кожа его побледнела. Есть ли у осьминогов зубы?
– Дружок, – говорит она мягко. – Я сейчас просуну руку за тебя и отсоединю шнур.
Приглядевшись, она понимает, какой именно провод стал причиной его затруднительного положения. Дотянуться можно.
Глаз осьминога следит за каждым ее движением.
– Я не причиню тебе вреда, милый.
Свободное щупальце постукивает по полу, точно хвост домашней кошки.
Когда она выдергивает вилку, осьминог вздрагивает и подается назад. Това тоже вздрагивает. Она ждет, что он улизнет вдоль стены к двери, куда явно стремился и раньше.
Но вместо этого он придвигается ближе.
Одна из его конечностей рыжеватой змеей скользит к Тове. За считаные секунды обвивается вокруг ее предплечья, потом обхватывает локоть и плечо, будто лента с майского дерева. Това чувствует, как к ее коже цепляется каждая присоска. Она машинально пытается выдернуть руку, но осьминог сжимает ее так крепко, что становится почти неприятно. Правда, его причудливый глаз игриво поблескивает, как у шаловливого ребенка.
Пустые картонки из-под еды навынос. Сдвинутая мусорная корзина. Теперь все становится понятно.
И вдруг осьминог отпускает Тову. Она изумленно наблюдает, как он выбирается из комнаты отдыха, присасываясь к полу самой толстой частью каждой из восьми ног. Его мантия будто волочится за ним, кажется, что он выглядит еще бледнее и ползет с усилием. Това спешит за ним, но, когда она выходит в коридор, осьминога уже и след простыл.
Това проводит рукой по лицу. У нее что-то с головой. Да-да. Разве не так все начинается? С галлюцинаций об осьминоге.
Много лет назад она наблюдала, как у ее матери постепенно ускользает рассудок. Началось с того, что она стала забывчивой, знакомые имена и даты внезапно выпадали из головы. Но Това не забывает номера телефонов и не ловит себя на том, что роется в памяти в поисках имен. Она переводит взгляд на свою руку, которая вся в маленьких кружочках. Следы от присосок.
Не переставая недоумевать, она заканчивает вечерние дела и принимается за свой традиционный последний обход здания, чтобы пожелать его обитателям спокойной ночи.
– Спокойной ночи, синежаберники, угревидные зубатки, японские крабы, остроносый малый бычок. Спокойной ночи, анемоны, морские коньки, морские звезды.
За поворотом она продолжает:
– Спокойной ночи, тунец, камбала и скаты. Спокойной ночи, медузы и морские огурцы. Спокойной ночи, акулы, мои бедняжки.
Това всегда испытывает большое сочувствие к акулам, которые выписывают бесконечные круги в своем аквариуме. Она понимает, каково это – когда ты все время должен двигаться, иначе просто не сможешь дышать.
Вот и осьминог, снова спрятавшийся за своим камнем. На виду только кусочек его туловища. Окрас стал немного ярче по сравнению с тем, каким он был в комнате отдыха, но все еще бледнее обычного. Что ж, может, так ему и надо. Нечего было сбегать. Да и как он умудрился выбраться? Она вглядывается в рябь на поверхности воды, изучает стенки под бортиком, но на вид все в порядке.
– Безобразник, – говорит она, качая головой, и еще на минутку задерживается перед его аквариумом, прежде чем уйти.
* * *
Това нажимает на брелок, и желтый хэтчбек пиликает и мигает габаритными огнями – никак она к этому не привыкнет. Когда она только устроилась сюда на работу, подруги, которые в шутку называют себя Крючкотворщицами, любительницы совместных посиделок, убедили ее, что ей нужна новая машина. Они утверждали, что ездить поздно вечером на старом автомобиле небезопасно. Неделями зудели.
Иногда проще сдаться.
Как обычно, поставив бутыль с уксусом и флакончик с лимонным маслом в багажник, – сколько бы раз Терри ни говорил, что можно держать их в подсобке, никогда не знаешь, где еще могут пригодиться уксус с лимоном, – Това бросает взгляд на пирс. В этот поздний час там пусто, рыбаки давно ушли. Старый паромный причал напротив океанариума похож на какой-то обветшалый механизм. Подточенные водой сваи обросли морскими желудями. Во время прилива за их раковинки цепляются нити водорослей, а с отливом водоросли высыхают, превращаясь в черно-зеленый налет.
Това шагает по потемневшим деревянным доскам. Как и всегда, старая билетная касса находится ровно в тридцати восьми шагах от ее парковочного места.
Она еще раз оглядывается – нет ли поблизости случайных прохожих, не скрывается ли кто в длинных тенях. Прижимает руку к стеклянному окошку кассы, которое пересекает диагональная трещина, напоминающая старый шрам на чьей-то щеке.
Потом идет на пирс, к своей обычной скамейке. Та вся мокрая от соленых брызг и испещрена пятнами чаячьего помета. Това садится, закатывает рукав и разглядывает странные круглые отметины, надеясь, что они уже исчезли. Но они по-прежнему видны. Она проводит подушечкой пальца по самой большой из них, на внутренней стороне запястья. Пятно размером с серебряную монету в один доллар. Скоро ли оно сойдет? Останется ли синяк? Синяки у нее в последнее время появляются очень часто, и след уже приобрел бордовый оттенок, как кровавый волдырь. Может, он теперь вообще никогда не сойдет. Отметина в форме долларовой монетки.
Туман рассеялся, легкий ветерок сдул его от берега, унес к предгорьям. С южной стороны стоит на якоре грузовое судно, низко просевшее под тяжестью контейнеров, которые рядами составлены на палубе, точно детские кубики. Лунный свет мерцает в воде, покачивается на ее поверхности тысячью свечей. Това закрывает глаза, представляя, как он там, под этой гладью, зажигает свечи для нее. Эрик. Ее единственный сын.
1300-й день в неволе
Крабы, моллюски, креветки, гребешки, сердцевидки, морские ушки, рыба, икра. Согласно табличке рядом с моим аквариумом, таков рацион гигантского осьминога.
В море, судя по всему, роскошный шведский стол. Все эти деликатесы можно попробовать бесплатно.
А что мне предлагают здесь? Макрель, палтуса и – главным образом – сельдь. Сельдь, опять сельдь, очень много сельди. Мерзкие создания, отвратительные рыбины. Уверен, что причина их изобилия заключается в дешевизне. Акул в главном аквариуме вознаграждают за тупость свежим морским окунем, а мне дают размороженную селедку. Иногда даже не до конца размороженную. Вот поэтому-то я и вынужден брать дело в свои щупальца, когда меня влечет восхитительная текстура свежей устрицы, когда тянет ощутить, как под моим острым клювом ломается панцирь краба, когда манит сладкая, упругая мякоть морского огурца.
Иногда тюремщики бросают мне гребешок-другой, пытаясь меня подкупить, чтобы я не сопротивлялся при медицинском обследовании или сыграл в какую-нибудь из их игр. А время от времени Терри подкидывает мне пару мидий просто так.
Конечно, я много раз пробовал крабов, моллюсков, креветок, сердцевидок и морские ушки. Мне просто приходится добывать их самостоятельно, когда океанариум закрывается для посетителей. Икра – идеальная закуска как с точки зрения гастрономического удовольствия, так и с точки зрения питательной ценности.
Здесь можно было бы составить третий список, который состоял бы из того, что люди требуют им купить, но что большинство разумных существ сочли бы совершенно непригодным к употреблению. Например, все содержимое торгового автомата в вестибюле.
Но сегодня вечером меня привлек другой запах. Сладкий, солоноватый, пикантный. Я обнаружил источник запаха в корзине для мусора: остатки еды прятались в хлипком белом контейнере.
Что бы это ни было, это было восхитительно. Но если бы мне не повезло, я мог бы погибнуть.
Уборщица. Она меня спасла.
Фирменное печенье
Когда-то Крючкотворщиц было семь. Теперь их четыре. Каждый год за столом появляется еще одно пустое место.
– Ну ничего себе, Това!
Мэри Энн Минетти с изумлением смотрит на руку Товы и ставит на обеденный стол заварочный чайник. Он укутан в вязаный желтый чехол, который, скорее всего, кто-то из них связал еще в те давнишние времена, когда Крючкотворщицы на своих еженедельных встречах действительно занимались вязанием. Чехол сочетается с украшенной стразами желтой заколкой на виске Мэри Энн, которая удерживает ее рыжеватые кудряшки.
Пока Това наливает себе чаю, Дженис Ким разглядывает ее руку.
– Может, аллергия?
Пар от улуна затуманивает ее круглые очки, и она снимает их и протирает краем футболки, которая, как подозревает Това, принадлежит ее сыну Тимоти: эта футболка велика Дженис как минимум на три размера, и вдобавок на ней логотип корейского торгового центра в Сиэтле, где Тимоти несколько лет назад вложил деньги в ресторан.
– Это пятнышко? – говорит Това, одергивая рукав свитера. – Да это ерунда.
– Сходила бы ты провериться.
Барб Вандерхуф кладет себе в чай третий кусочек сахара. Ее короткие седые волосы уложены с помощью геля и стоят торчком, как иголки, – в последнее время это одна из ее любимых причесок. Представ в новом образе впервые, она пошутила, что таким колючкам, как она, только колючки и подобают, и Крючкотворщицы рассмеялись. Уже в который раз Това думает, каково будет ткнуть пальцем в одну из иголок на голове подруги. Интересно, уколет ли ее прядка, как морской еж в океанариуме, или скукожится от прикосновения?
– Это ерунда, – повторяет Това. Мочки ее ушей теплеют.
– Я хочу тебе кое-что сказать. – Барб отхлебывает чаю и продолжает: – Ты же знаешь мою Энди? У нее появилась такая сыпь в прошлом году, когда она приезжала на Пасху. Заметь, сама я ее не видела, она была, скажем так, в деликатном месте, если ты понимаешь, о чем я, но это не та сыпь, какая бывает от неприличного поведения, заметь. Нет, просто сыпь. В общем, я сказала, что ей надо сходить к моему дерматологу. Он замечательный. Но моя Энди упрямая как баран, ты же знаешь. И эта сыпь становилась все хуже, и…
Дженис перебивает Барб:
– Това, хочешь, Питер кого-нибудь порекомендует?
Муж Дженис, доктор Питер Ким, уже на пенсии, но у него хорошие связи в медицинских кругах.
– Мне не нужен врач. – Това заставляет себя слабо улыбнуться. – Это просто мелкое происшествие на работе.
– На работе!
– Происшествие!
– Что случилось?
Това делает глубокий вдох. Она все еще чувствует, как щупальце обвивается вокруг ее руки. За ночь пятна побледнели, но все равно настолько темные, что бросаются в глаза. Она снова дергает рукав.
Рассказать им?
– Проявила неосторожность во время уборки, – наконец говорит она.
Три пары глаз за столом смотрят на нее недоверчиво.
Мэри Энн вытирает воображаемое пятно со столешницы одним из кухонных полотенец.
– Ох уж эта твоя работа, Това! В прошлый раз, когда я была в океанариуме, я чуть с обедом не распрощалась из-за жуткой вони. И как ты это терпишь?
Това берет шоколадное печенье с блюда, которое Мэри Энн заблаговременно поставила на стол. К приходу подруг Мэри Энн разогревает печенье в духовке. Она всегда заявляет, что к чаю обязательно должно быть что-нибудь приготовленное своими руками. Пачку печенья Мэри Энн купила в “Шоп-Уэй”. Все Крючкотворщицы это знают.
– Это же просто помойка. Конечно, там воняет, – говорит Дженис. – Но и правда, Това, у тебя все хорошо? Физический труд – в нашем-то возрасте! Сдалась же тебе эта работа.
Барб скрещивает руки на груди.
– Я некоторое время работала в церкви Святой Анны после смерти Рика. Чтобы время скоротать. И знаете, мне предложили руководящую должность.
– Бумажки перебирать, – бурчит Мэри Энн. – Ты перебирала бумажки.
– И уволилась, потому что они не смогли организовать все так, как хотелось тебе, – говорит Дженис сухо. – Но суть в том, что ты не стояла на четвереньках и не драила полы.
Мэри Энн склоняется к Тове:
– Това, я надеюсь, ты понимаешь, что если тебе нужна помощь…
– Помощь?
– Да, помощь. Я не знаю, как Уилл распоряжался вашими финансами.
Това напрягается.
– Спасибо, но у меня нет в этом необходимости.
– А если появится? – Губы Мэри Энн сжимаются.
– Не появится, – тихо отвечает Това.
И это правда. Средств на банковском счете Товы в несколько раз больше той суммы, которая покроет ее скромные потребности. Она не нуждается в благотворительности ни от Мэри Энн, ни от кого другого. Да и как их вообще угораздило поднять эту тему – а все из-за нескольких отметин на руке.
Выйдя из-за стола, Това отставляет чашку и опирается на кухонную стойку. Окно над раковиной выходит в сад Мэри Энн, где под низким серым небом ежатся кусты рододендрона. Нежные пурпурные лепестки будто дрожат, когда ветерок треплет ветви, и Това жалеет, что не может спрятать их обратно в бутоны. Воздух для середины июня не по сезону прохладный. Лето в этом году явно не торопится.
На подоконнике у Мэри Энн целая коллекция религиозной атрибутики: стеклянные ангелочки с умильными лицами, свечи, маленькая армия блестящих серебряных крестов разных размеров, выстроенных в ряд, как солдаты. Мэри Энн, видимо, начищает их каждый день, чтобы они всегда сияли.
Дженис кладет руку ей на плечо:
– Това? Прием-прием?
Това не может сдержать улыбку. Интонация Дженис наводит на мысль, что та снова увлеклась ситкомами.
– Не сердись, пожалуйста. Мэри Энн ничего такого не имела в виду. Мы просто беспокоимся.
– Спасибо, но у меня все хорошо. – Това похлопывает Дженис по руке.
Дженис вздергивает аккуратно выщипанную бровь и подталкивает Тову обратно к столу. Она явно понимает, что Това решительно не хочет больше это обсуждать, и поэтому выбирает самую очевидную тему для разговора.
– Ну, Барб, что нового у девочек?
– О, я еще не говорила? – Барб театрально набирает в грудь воздуха. Никому никогда не приходилось дважды просить Барб рассказать о жизни ее дочерей и внучек. – Энди должна была привезти девочек на летние каникулы. Но возникла одна загвоздка. Именно так она и выразилась: загвоздка.
Дженис протирает очки одной из вышитых салфеток Мэри Энн.
– Да?
– Они не приезжали с прошлого Дня благодарения! На Рождество они с Марком повезли детей в Лас-Вегас. Вы представляете? Кто проводит праздники в Лас-Вегасе? – Барб произносит обе части названия, Лас и Вегас, с таким нажимом и презрением, с каким другой мог бы сказать “прокисшее молоко”.
Дженис и Мэри Энн качают головами, а Това берет еще одно печенье. Все три женщины сочувственно кивают, когда Барб начинает рассказ о дочери и ее семье, которые вообще-то живут в двух часах езды отсюда, в Сиэтле, но вполне можно подумать, что в другом полушарии, судя по тому, как редко Барб, по ее словам, с ними видится.
– Я сказала им, что очень надеюсь скоро обнять внучат. Одному Господу известно, как долго я пробуду на этом свете.
Дженис вздыхает:
– Прекрати, Барб.
– Извините, я на минутку. – Стул Товы скрипит по линолеуму. Направляясь в уборную, она слышит, как подруги шепотом упрекают Барб.
* * *
Как можно понять из названия, Крючкотворщицы изначально были членами клуба любителей вязания. Тридцать лет назад несколько женщин из Соуэлл-Бэй впервые встретились, чтобы обменяться пряжей. В конце концов эти встречи стали для них убежищем, способом вырваться из осиротевших домов, заполнить горько-сладкие пустоты, которые остались после детей, которые выросли и зажили своей жизнью. Главным образом по этой причине Това сперва не хотела к ним присоединяться. В ее пустоте не было сладости, только горечь; к тому времени прошло пять лет, как не стало Эрика. Какой свежей ощущалась тогда эта рана, как мало требовалось, чтобы сорвать коросту и снова выступила кровь.
Кран в уборной Мэри Энн пищит, когда Това открывает его. Жалобы подруг не сильно изменились за эти годы. Раньше они сетовали на то, что до университета очень далеко ехать и что звонят им только по воскресеньям днем. Теперь сетуют на внуков и правнуков. Эти женщины всегда гордо выставляли материнство напоказ, но Това прячет свое внутри, глубоко в животе, как пулю от застарелой раны. Оно только ее.
За несколько дней до исчезновения Эрика Това испекла на его восемнадцатилетие миндальный торт. После этого в доме еще не один день пахло марципаном. Она до сих пор помнит, как этот запах стоял у нее на кухне, будто гость-невежа, который не знает, когда пора уходить.
Сначала исчезновение Эрика сочли побегом. Последним, кто его видел, был один из матросов, работавших на пароме, который в одиннадцать часов отходил в южном направлении, – последнем пароме в тот вечер – и этот матрос не сообщил ничего необычного. После отправления парома Эрик должен был запереть билетную кассу, что он всегда прилежно и делал. Эрик очень радовался, что ему доверили ключ, хотя, в конце концов, это была всего лишь летняя подработка. Шериф сказал, что кассу нашли незапертой, но все наличные были на месте. Рюкзак Эрика обнаружился под стулом, там же лежали его кассетный плеер, наушники и даже кошелек. Сначала шериф предположил, что Эрик мог куда-то отойти и собирался вернуться, потом они решили, что тут имел место какой-то злой умысел, но и эту версию в итоге исключили.
Зачем выходить из кассы одному, когда он на дежурстве? Това так этого и не поняла. Уилл всегда придерживался теории, что тут замешана девушка, но никаких следов девушки – или парня, если уж на то пошло, – так и не нашли. Друзья Эрика уверяли, что он ни с кем не встречался. Уверяли, что если бы встречался, то об этом узнали бы все. Эрик был популярен.
Неделю спустя нашли лодку – старую ржавую яхту “Сан Кэт”, пропажи которой с крошечной пристани, когда-то соседствовавшей с паромным причалом, никто сразу и не заметил. Лодку вынесло на берег с перерезанным якорным канатом. На руле обнаружились отпечатки Эрика. Улик мало, но все указывает на то, что мальчик покончил с собой, сказал шериф.
Сказали соседи.
Сказали в газетах.
Все так сказали.
Това никогда в это не верила. Ни минуты.
Она вытирает лицо насухо и моргает, глядя на свое отражение в зеркале уборной. Крючкотворщицы были ее подругами много лет, а иногда ей все еще кажется, что она деталь пазла, которая по ошибке попала не в ту картинку.
* * *
Това берет чашку из раковины, наливает себе немного свежего улуна, возвращается к своему стулу и к разговору. Обсуждают соседа Мэри Энн, который подает в суд на своего ортопеда после неудачной операции. Все соглашаются, что врач должен понести ответственность. Потом наступает черед воркования над фотографиями маленького йоркширского терьера Дженис, Роло, который часто является на собрания Крючкотворщиц в сумочке Дженис. Сегодня Роло остался дома с несварением желудка.
– Бедный Роло, – говорит Мэри Энн. – Ты думаешь, он съел что-то не то?
– Перестала бы ты кормить собаку человеческой едой, – говорит Барб. – Рик то и дело давал нашему Салли объедки со стола у меня за спиной. Но я каждый раз догадывалась. До чего вонючее у него было говно!
– Барбара! – восклицает Мэри Энн, округляя глаза. Дженис и Това смеются.
– Ну уж простите за выражение, но разило от этой собаки на всю комнату. Пусть земля ей будет пухом. – Барб складывает ладони, как в молитве.
Това знает, как нежно Барб любила своего золотистого ретривера Салли. Может, даже больше, чем покойного мужа Рика. И в прошлом году, всего за несколько месяцев, она потеряла их обоих. Това иногда думает, уж не лучше ли, когда трагедии в жизни идут одна за другой, чтобы все отболело сразу. Покончить со всем одним выстрелом. Това знает, что и в глубинах отчаяния есть дно. Как только душа пропитывается горем насквозь, все остальное просто переливается через край, стекает с нее, как кленовый сироп с утренних панкейков по субботам, когда Эрику разрешали поливать их самому.
В три часа дня, когда Крючкотворщицы забирают свои кофты и сумочки, висящие на спинках стульев, Мэри Энн отводит Тову в сторонку:
– Пожалуйста, дай знать, если понадобится помощь.
Мэри Энн сжимает руку Товы, и ее оливковая кожа итальянки выглядит куда более свежей и подтянутой. Скандинавские гены Товы, такие щедрые в юности, с возрастом обернулись против нее. К сорока годам волосы цвета кукурузных волокон поседели. К пятидесяти морщины на лице стали казаться высеченными в глине. Теперь она иногда мельком видит в витрине магазина собственное отражение и замечает, как начали сутулиться плечи. Она не верит, что это тело и правда принадлежит ей.
– Уверяю тебя, не нужна мне помощь.
– Если работа станет тебе не по силам, ты уйдешь. Правда же?
– Конечно.
– Хорошо. – По лицу Мэри Энн видно, что ее это не убедило.
– Спасибо за чай, Мэри Энн. – Това надевает кофту и улыбается всей компании. – Чудесно было, как всегда.
* * *
Това похлопывает по приборной панели и нажимает на газ, заставляя хэтчбек еще раз переключиться на более низкую передачу. Машина со стоном взбирается в гору.
Дом Мэри Энн расположен на дне широкой долины, где когда-то не было ничего, кроме полей нарциссов. Това помнит, как проезжала по этим полям, когда была маленькой, устроившись бок о бок со старшим братом Ларсом на заднем сиденье семейного “паккарда”. Папа сидел за рулем, мама рядом с ним, опустив стекло и прижимая шарфик подбородком, чтобы не улетел. Това тоже открывала окно и, насколько могла, высовывала голову наружу. В долине сладковато пахло навозом. Миллионы желтых головок в шляпках сливались в целое солнечное море.
Теперь здесь раскинулся пригород. Каждые пару лет в округе начинается большая суматоха: жители требуют перестроить дорогу, идущую вверх по склону. Мэри Энн всегда пишет письма в совет. Подъем слишком крутой, твердит она, опасность оползней слишком большая.
– Для нас не слишком крутой, – говорит Това, когда хэтчбек переваливает через гребень.
По эту сторону холма на воде ослепительно сверкает пятно солнечного света, пробивающегося сквозь брешь в облаках. Потом, словно марионетку дернули за ниточки, брешь расширяется, заливая Пьюджет-Саунд сиянием.
– Ну и ну, – говорит Това и опускает щиток. Щурясь, она поворачивает направо на Саунд-Вью-драйв, которая проходит вдоль холмов над водой. К дому.
Наконец-то солнце! Давно пора обрезать отцветшие астры, но последние недели погода, не по сезону холодная и дождливая даже для северо-западного тихоокеанского побережья, не вызывала большого желания поработать в саду. При мысли о том, чтобы заняться чем-то полезным, Това сильнее давит на газ. Может, успеет разделаться с клумбой до ужина.
По пути на задний двор она торопливо проходит через весь дом, чтобы налить себе стакан воды, и останавливается нажать мигающую красную кнопку автоответчика. Память этого устройства постоянно набита чепухой, ей все время пытаются что-нибудь продать, но она всегда первым делом стирает сообщения. Как вообще можно жить, когда где-то на заднем плане мигает красная лампочка?
Первая запись: кто-то собирает пожертвования. Удалить.
Второе сообщение явно от мошенников. Неужели кто-то настолько глуп, что будет перезванивать и называть номер своего банковского счета? Удалить.
Третье сообщение явно записалось по ошибке. Приглушенные голоса, потом щелчок. Звонок попой, как выражается Дженис Ким. Вот чем грозит нелепая мода держать телефон в кармане. Удалить.
Четвертое сообщение начинается с долгого молчания. Палец Товы уже зависает над кнопкой удаления, когда раздается женский голос.
– Това Салливан? – Женщина делает паузу. – Это Морин Кокран. Из Центра комплексного ухода “Чартер-Виллидж”.
Стакан Товы, звякнув, ударяется о стойку.
– Боюсь, у меня плохие новости…
С резким щелчком Това нажимает на кнопку, чтобы заставить автоответчик замолчать. Ей больше не нужно ничего слышать. Этого сообщения она ждала довольно долго.
Ее брат Ларс.
1301-й день в неволе
Вот как я это делаю.
В стеклянной крышке моего аквариума есть отверстие для помпы. Между кожухом помпы и стеклом есть зазор, достаточно широкий, чтобы я мог просунуть в него кончик щупальца и открутить кожух. Помпа оказывается внутри аквариума, и за ней открывается проем. Он невелик. Шириной в два-три человеческих пальца.
Вы скажете: “Но это же очень мало! А ты огромный!”
Это правда, но мне нетрудно изменить форму туловища, чтобы просочиться через отверстие. Это самая легкая часть.
Я соскальзываю по стеклу в насосную за аквариумом. Теперь начинаются трудности. Можно сказать, время поджимает. После того как я выберусь из аквариума, в воду мне нужно вернуться в течение восемнадцати минут, иначе наступят Последствия. Восемнадцать минут – вот сколько я могу продержаться без воды. Этого факта, конечно, на табличке у моего аквариума нет. Я сам это вычислил.
Оказавшись на холодном полу, я должен решить, оставаться ли мне в насосной или взломать дверь. Каждый вариант имеет свои достоинства и издержки.
Если я выбираю остаться в насосной, отсюда легко добраться до ближайших к моему аквариумов. Увы, их привлекательность ограничена. Угревидные зубатки совсем не вариант по вполне очевидным причинам. Ну и зубищи! Тихоокеанская морская крапива слишком острая, желтобрюхие немертины не жуются. Вкус мидий меня не вдохновляет, зато морские огурцы – настоящее лакомство, но тут приходится проявлять выдержку. Если я съем больше чем пару штук, я рискую привлечь внимание Терри.
С другой стороны, если я решаю взломать дверь, мне открывается доступ в коридор и главный аквариум. Меню там посолиднее. Но за это приходится платить: во-первых, я вынужден потратить несколько минут на то, чтобы открыть дверь. Во-вторых, поскольку дверь тяжелая и сама по себе не держится, у меня уходит еще несколько минут, чтобы снова открыть ее и попасть обратно.
“Так почему бы не подпереть ее?”
Конечно.
Однажды я так и сделал. Подпер дверь табуреткой, стоящей у моего аквариума. Воспользовавшись лишними минутами свободы, я опустошил ведро с кусками свежего палтуса, которое Терри оставил под шлюзовой камерой главного аквариума. (Скорее всего, палтус должен был стать завтраком для акул на следующее утро. Но эти безмозглые акулы дня от ночи не отличат. Ни о чем не жалею.)
Пока я тешил себя такой иллюзией досуга, вечер был почти приятным. Пожалуй, с самого попадания в неволю я не проводил время лучше. Но по возвращении я обнаружил то, чего по сей день не могу понять, – каким-то хитрым образом табуретка не удержала дверь.
Вывод: подпертой двери доверять нельзя.
К тому времени, когда я смог открыть дверь, я почти выбился из сил. Последствия ощущались уже в полной мере.
Мои конечности шевелились едва-едва, зрение затуманилось. Мантия отяжелела и липла к полу. Сквозь пелену я видел, что мое туловище побледнело до однотонного коричневато-серого цвета.
На обратном пути пол в насосной больше не казался холодным. Температура поверхностей перестала ощущаться совсем. Каким-то образом неуклюжие присоски все же втащили меня наверх по стеклу.
Я просунул щупальца и мантию в проем. Остановился, зависнув над поверхностью воды. Щупальца полностью онемели, лишившись чувствительности.
На мгновение я задумался. Ничего – это тоже что-то. Что может лежать по ту сторону жизни?
Когда вода приняла меня, я пришел в себя. Зрение восстановилось, и я различил знакомые очертания аквариума. Я обвил щупальце вокруг помпы и водворил ее на место, закрыв дыру. Пока я возился, прикручивая кожух, ко мне вернулся мой обычный цвет. Мантия расправилась в холодной воде, когда я заскользил, сильный и быстрый, к своему убежищу за камнем. Живот, до отвала набитый палтусом, приятно ныл.
Я отдыхал у себя в убежище, и три моих сердца колотились. Монотонный стук тупого облегчения. Низменный инстинкт, пробужденный неожиданной победой над смертью. Полагаю, что именно так чувствует себя моллюск, зарывшийся в песок прямо у меня под клювом. Я перехитрил судьбу, как могли бы сказать вы, люди.
Последствия. Это не единственный раз, когда я испытал их на себе. Были и другие случаи, когда я расширял границы своей свободы. Но больше я уже не пытался подпереть дверь в расчете на несколько лишних минут.
Конечно, мне не нужно объяснять, что Терри не знает об этом проеме. Никто, кроме меня, не знает об этом проеме. И поскольку хотелось бы, чтобы так оно было и впредь, я буду очень благодарен вам за молчание.
Вы спросили. Я ответил.
Вот как я это делаю.
Любовные похождения в парке трейлеров “Велина”
Кэмерон Кассмор моргает, пытаясь защититься от безжалостного солнца, бьющего в лобовое стекло. Нужно было брать темные очки. Суббота, девять утра, и надо же тащиться с бодуна в “Велину” в такую несусветную рань… тьфу. Сушняк дикий, и Кэмерон вынимает из подстаканника в пикапе Брэда открытую банку и делает глоток. Какой-то мерзкий энергетик. Он с отвращением сплевывает в открытое окно и вытирает рот рукавом рубашки, потом сминает банку и бросает ее на пустое пассажирское сиденье.
– Что-что? С чем разобраться? – Брэд поморгал мутными слезящимися глазами, когда Кэмерон попросил одолжить ему машину.
После вчерашнего суперского авангард-метал-концерта “Мотыльковой колбасы” в пивной “Деллз” Кэмерон завалился на ночь к Брэду и Элизабет и заснул у них на диване.
– С клематисом, – сказал Кэмерон.
Судя по звонку паникующей тети Джин, похоже было, что этот мудила хозяин опять докопался до ее цветов. В прошлый раз кончилось тем, что он пригрозил выселить ее из-за этого вьюнка.
– Что за фигня такая – клематис? – Брэд неуверенно улыбнулся. – Звучит прямо-таки непристойно.
– Это растение, придурок. – Кэмерон не потрудился пояснить, что это цветущий и вьющийся многолетник семейства лютиковые. Происходит из Китая и Японии, завезен в Западную Европу в Викторианскую эпоху и ценится за способность оплетать шпалеры.
Почему он помнит всю эту ерунду? Вот бы можно было вышвырнуть из головы весь этот мусор бесполезных сведений. Свернув на шоссе, ведущее к парку трейлеров, где живет тетя Джин, и набирая скорость, Кэмерон опускает все окна и закуривает сигарету; в последнее время он делает это только в тех случаях, когда ему погано, а сегодня утром ему просто поганее некуда. Дым выплывает из окна и растворяется над плоскими, пыльными сельскохозяйственными угодьями долины Мерсед.
* * *
В саду тети Джин на ветру качаются маргаритки. Еще у нее есть какой-то огромный куст, весь в белых цветах, что-то похожее на мерцающую вуаль, и фонтанчик, который, как Кэмерон знает, работает от шести пальчиковых батареек, потому что она просит его помочь ей их поменять чуть ли не каждый раз, когда он приезжает.
И лягушки. Здесь повсюду лягушки. Маленькие бетонные статуэтки лягушек, все в трещинах, из которых растет мох, цветочные горшки с лягушками, висящий на ржавом металлическом крюке звездно-полосатый ветроуказатель, на котором сидят три ухмыляющиеся лягушки, патриотически разодетые в красный, белый и синий.
Летние лягушки.
Если бы в парке трейлеров “Велина” вручали приз за лучший сад, тетя Джин явно нацелилась бы на него. И победила бы. Но самое удивительное – это резкий контраст между ее идеальным садом и домом, где, как знает Кэмерон, творится настоящий кошмар.
Ступеньки скрипят под его рабочими ботинками. Из ручки сетчатой двери торчит клочок бумаги. Он приподнимает краешек: флаер чемпионата по бинго в парке “Велина”. Господи. Он комкает его и засовывает в карман. Не может быть, чтобы тетя Джин ходила на эти идиотские соревнования. В этом месте отвратительно все. Даже название. “Велина”. По-гавайски это “добро пожаловать”. Только вот здесь, конечно, нихрена не Гавайи.
Он собирается нажать на дверной звонок, который, разумеется, сделан в форме лягушки, но тут из-за дома доносятся крики.
– Если бы эта старая карга Сисси Бейкер не лезла не в свое дело, никому бы и в голову такая чушь не пришла! – Голос тети Джин сочится угрозой, и Кэмерон представляет, как она стоит в своей любимой серой толстовке, нахмурившись и уперев руки в бочкообразные бедра. Он не может удержаться от улыбки, пока идет вдоль дома.
– Джин, пожалуйста, постарайся вникнуть. – Голос у хозяина тихий, тон покровительственный. Джимми Дельмонико. Первоклассный засранец, что есть, то есть. – Других жителей вовсе не радует перспектива наткнуться на змею. Ты же это понимаешь, правда?
– Нету там никаких змей! И ты вообще кто, чтобы указывать мне, что делать с моим кустом?
– Существуют правила, Джин.
Кэмерон торопливо выходит на задний двор. Дельмонико свирепо смотрит на раскрасневшуюся тетю Джин: она действительно в той самой серой толстовке. В руках тетя Джин сжимает пучок толстых глянцевитых плетей, увивающих шпалеру, которая прикреплена к обитой сайдингом задней стене дома. Рядом прислонена трость, наконечником ей служит выцветший зеленый теннисный мячик.
– Кэмми!
Тетя Джин – единственный человек на планете, которому можно так его называть.
Он быстро подходит к ней и улыбается, когда она торопливо его обнимает. От нее, как обычно, пахнет старым кофе. Потом он с каменным лицом поворачивается к Дельмонико и спрашивает: