– Прошло сорок лет, Тай. Ты допрашиваешь меня, словно все было вчера. К чему сейчас эти вопросы? – Мысленно я признаю, что рана уже не затянется.

– Так не работает. Нельзя стереть прошлое. Нельзя притвориться, будто чего-то никогда не было.

– По-твоему, я не знаю?

Он смотрит мне в глаза:

– Ты рассказывала кому-нибудь, Сивил?

– О чем?

– Не придуривайся. Ты думаешь о нашем ребенке?

Разве смогу я забыть, как забралась тогда на койку, как меня терзали инструментами? Это воспоминание преследует меня и сейчас.

– Ты тогда замкнулась в себе, Сивил. Я переживал, когда узнал, что ты не вышла замуж.

Я пытаюсь представить, скольким женщинам удается вот так замкнуть круг – спустя сорок лет обсудить с отцом нерожденного ребенка незапланированную беременность.

– Нет, я никому не рассказывала, – шепчу я. – А ты?

Он кивает:

– Конечно. Жене говорил.

– Это касалось только нас с тобой, Тай.

– Согласен. Но это не тот секрет, который нужно хранить по гроб жизни. Сивил, как же ты ни с кем им не поделилась?

Я пожимаю плечами, но глаза предательски увлажняются. В кабинете у Тая, под флуоресцентными лампами, я, не скрывая боли, начинаю плакать – и чувствую себя одной из его студенток. Он подает мне платок.

– Сивил. Сивил.

Я неловко промокаю лицо. Мы не пытаемся друг друга обнять, и я благодарна, что он меня не тревожит. Я позволяю себе отдаться сожалению. Слишком глубокому. Слишком.

20

Монтгомери

1973

В то роковое утро я получила от доктора письмо, в котором подтверждалось, что Индия способна посещать школу. Эрика уже начала ходить на летние курсы, и, несмотря на то что она была старше одноклассников, учеба ей нравилась. Я поехала домой на обед, подбросив по пути одну из пациенток – женщину по имени Фрида, у которой не было детей; она обратилась к нам, потому что это обстоятельство ее полностью устраивало. Я дала ей трехмесячный запас противозачаточных таблеток и упаковку презервативов.

– Выглядишь счастливой. Есть причина? – спросила мама.

Это был один из тех редких дней, когда она не рисовала. На ней была нормальная одежда, так что, по-видимому, мама собиралась куда-то пойти.

– Индию приняли в школу. После работы поеду к ним с новостями. Не хочешь со мной? Посмотришь их новый дом, увидишь, что мы купили на твои деньги.

Она повязала на шею небольшой платок, а потом, видимо передумав, сняла его. В июне в Монтгомери красиво, но жарко.

– А вторая сестра?

– Ходит на летние курсы. Думаю, я могла бы с ней позаниматься.

– Позаниматься?

– Почему нет? По выходным, например, когда я не в клинике.

– Солнышко, не забывай, что, как бы ты ни старалась, Господь раздал этим людям ужасные карты.

Вэл говорила мне то же самое. Вот только обе они были не правы. Да, есть ситуации, которые нельзя изменить, но здесь все иначе.

– Не говори так, мам. Ты бы видела, сколько счастья им принесла квартира. И все благодаря тебе. – Я чмокнула маму в щеку и приобняла за плечи. – Ну что, хочешь поехать со мной и взглянуть на квартиру?

– Боже упаси, милая. На них и так постоянно кто-то глазеет. Они не артисты в цирке.

Я кивнула. Она была права, и мне стало стыдно за предложение. На самом деле мне просто хотелось провести время с ней.

– Мне сегодня понадобится моя машина. Надо же тебе время от времени ездить и на своей. Собираюсь перекусить с Луизой, а она до конца жизни от меня не отстанет, если я, как пожарная, приеду на твоем красном «кольте».

– Передавай ей привет. – Я протянула маме ключи.

Когда она захлопнула за собой дверь, я убрала со стола посуду. Над раковиной громко тикали часы. Дикси-корт находился в противоположной от клиники стороне, но времени было с запасом, поэтому я подумала, не заехать ли к Уильямсам перед работой. Можно не ждать целый день и пораньше обрадовать Индию. Мы потрудились на славу, и к тому же теперь, когда Эрика учится, Индии наверняка тоскливо часами сидеть в квартире наедине с бабушкой. Я решила все же поехать прямиком на работу, но постоянно думала о них, поглядывала на часы и ждала, когда стрелка коснется пяти, чтобы наконец отправиться в Дикси-корт.

Никогда не забуду, какой прекрасный стоял день. На небе ни облачка. По дороге я подпевала песне «Ты – мой солнечный свет» Стиви Уандера. Стекла были опущены, и я барабанила пальцами по рулю в такт музыке. Впервые за много недель все складывалось замечательно. Я наконец везла Индии иллюстрированную брошюру о школе – не хотела показывать ее до того, как придут результаты тестирования. Школа была симпатичная, с детской площадкой во дворе. В церкви Святого Иуды Фаддея всегда хорошо относились к черным – больше того, при ней открыли первую в регионе больницу, где нас принимали наравне с белыми. Но сейчас я больше всего была благодарна этой церкви за школу, в которой заботились об умственном и духовном развитии таких детей, как Индия. Я не могла дождаться, когда повезу ее на экскурсию и увижу все сама.

Поднимаясь по лестнице к их квартире, с брошюрой в руках, я бросила взгляд на часы. Пять сорок семь. Я справилась с уборкой и добралась сюда за рекордно короткое время. От новостей перехватывало дыхание и кружилась голова. Гольф на одной ноге сполз до лодыжки. Я постучала в дверь, наклонилась и подтянула его.

– Мисс Сивил, вы чего это здесь? – На пороге стояла миссис Уильямс в новых, купленных мною очках.

Из квартиры шел удушливый запах, будто на плите жарили сало. Казалось, каждый раз, когда я приходила в гости, бабушка девочек что-нибудь стряпала и делала это с особенным рвением, получив талоны на продукты. Недалеко от их дома располагалась автобусная остановка, откуда можно было доехать прямо до магазина «Эй энд Пи».

– Приехала рассказать, что Индию приняли в школу. Надо же, вам очень идут очки. Видите теперь лучше?

Я попыталась разглядеть что-нибудь позади ее тучной фигуры.

– Очки ничего. А вы разве без девочек? Их с утра дома нет.

– Как это? Где они?

– Приехала медсестра и увезла их в больницу. Я думала, вы там с ними.

– В больницу? Зачем? Они заболели?

– Нет, их на укол повезли.

– На укол? – У меня задрожали колени. – То есть в клинику?

– Нет, сказали, в больницу.

– Вы уверены?

– Вроде бы. Ну, по-моему, так сказала та женщина. Уже точно не помню.

– Какая женщина?

– Белая. Что-то говорила про Профессиональный медцентр.

– Белая? Профессиональный медцентр?

– Белая, ага, с такими пышными рыжими волосами. По-моему, я ее уже где-то видела.

Я опешила. Миссис Сигер самолично пришла в квартиру и забрала девочек в Профессиональный медцентр. В больницу для белых. Что-то не складывалось.

Миссис Уильямс пригласила меня войти. Я затворила дверь, но ручку не отпустила.

– Миссис Уильямс, – медленно произнесла я, внимательно глядя на нее, – вы что-то подписывали?

– Конечно. Жирную закорючку поставила.

Я распахнула дверь и помчалась к машине. Среди документов девочек не было бланка о согласии на прием «Депо», так что, возможно, миссис Сигер просто дала ей на подпись что-то подобное. Возможно. Возможно.

Руль я сжимала так крепко, что сводило пальцы. Доехав до больницы, быстрым шагом проследовала к регистратуре и остановилась. Сестринская форма добавляла мне солидности, поэтому с подозрением здесь на меня никто не смотрел.

– Я ищу Индию и Эрику Уильямс. Их сегодня привезла миссис Линда Сигер из…

– Вы здесь работаете?

Я покачала головой:

– Нет, мэм. Я из Монтгомерской клиники контроля рождаемости.

Сотрудница указала на толстый журнал:

– Запишитесь.

Я черкнула свое имя, пока она просматривала увесистую регистрационную книгу.

– Нашла. Они в послеоперационной, на четвертом этаже. Палата номер…

Я услышала сигнал лифта и вбежала туда, оттолкнув ожидающего посетителя. Поднявшись на четвертый этаж, я с досадой сообразила, что сбежала от регистраторши, прежде чем та успела назвать номер палаты. В коридоре было довольно тихо, но мне показалось, что откуда-то доносятся слабые стоны. Я свернула в восточное крыло. Звуки напоминали мычание Индии. Возле двери в конце коридора висел прозрачный пластиковый держатель, из которого торчала медкарта с фамилией «Уильямс». Я вытащила ее и быстро пролистала страницы.

О господи. Я толкнула дверь палаты.

Сестры лежали на койках друг напротив друга – Индия сжалась в позе эмбриона, уткнув голову в колени, Эрика пыталась дотянуться до сестры. Когда я вошла, Эрика посмотрела на меня, ее взгляд был полон ужаса.

– Мисс Сивил! – Она протянула ко мне руки.

– Эрика…

Я подошла и осторожно отвела ей волосы с лица. Лоб был холодный и взмокший.

– Мисс Сивил… Как больно…

– Ты о чем? – Я приподняла покрывало и увидела пропитанные кровью бинты.

– С нами что-то сделали, мисс Сивил. Я думала, мы приехали на укол. Но они что-то сделали. Сказали, мы теперь не родим деток.

Меня бросило в жар, палата поплыла перед глазами. Я обняла Эрику. За спиной хрипло выла Индия. Пахло кровью, мочой и дезинфицирующими средствами.

Эрика заплакала.

– Я все делала, как вы говорили.

– Тш-ш, – я вытерла ей лоб, – тихо, моя хорошая. Не разговаривай. – Я развернулась и прикоснулась к Индии. Та лежала, зажмурившись и крепко обхватив ноги. – Ну же, солнышко. Отпусти. Отпусти.

Теперь вы знаете, что белые думают о наших телах. Мол, болевой порог выше… Кто-то даже считал, что сифилис для нас не смертелен.

Я потянулась к проводу, висевшему рядом с койкой, и несколько раз нажала на кнопку вызова. Через пару минут в палату заглянула медсестра.

– Этим пациенткам что-нибудь дали от боли? – спросила я.

Она взглянула на мой чепец, съехавший набок, – почти такой же, как у нее. Гольфы у меня сползли до лодыжек.

– Простите, вы здесь работаете?

– Да позовите вы, черт возьми, врача! – рявкнула я.

Медсестра скрылась за дверью.

Индия наконец расцепила руки и обмякла на койке, уже не воя, а тихо поскуливая. Мне незачем было заглядывать ей под повязку. Я и так знала, что на животе увижу хирургические швы. Нам рассказывали о лапароскопии в сестринской школе.

Вошел доктор – седоволосый, с аккуратно подстриженной бородой. Он окинул меня тем же взглядом, что и медсестра до него, и произнес:

– Вы работаете в этом отделении?

– Я из клиники контроля рождаемости, это мои пациентки. Что вы с ними сделали?

– Утром им провели операцию по трубной стерилизации. Линда Сигер, ваша заведующая, привезла их к нам лично. Думаю, вам стоит почаще сверяться с записями, тогда вы будете владеть информацией о своих пациентках.

– Операцию по трубной стерилизации?

– Все прошло успешно. Через два дня они смогут поехать домой.

– По стерилизации?

– Говорите, вы из клиники контроля рождаемости?

На лице врача проступила тревога – видимо, он начинал сомневаться в моих словах.

– Ей же одиннадцать, черт побери! – Я разрыдалась. В коридоре послышался шум. Я прижала голову Индии к груди, словно защищая ее. – И им нужны обезболивающие.

– Принесите…

– Я позвоню вашему папе, ладно? Все будет в порядке, слышите?

Я выбежала из палаты. Внизу, в вестибюле, стоял таксофон, с которого удалось позвонить Мэйсу на работу. Я сказала его начальнику, что вопрос срочный, и он разрешил Мэйсу поговорить со мной, но подошел тот не сразу. Когда он наконец взял трубку, я объяснила, что случилось. После долгого молчания Мэйс спросил: «Что это значит?» Тут закончилось время, и звонок оборвался. Я порылась в сумке, но больше монет не нашла.

Я села в машину и поехала сама не зная куда и не представляя, что делать дальше. В груди словно что-то скреблось. Я свернула с парковки налево, нажала на газ. Ту машину мне видно не было – про нее рассказали потом. Выехав на перекресток, я ощутила удар. Машину крутануло, и меня, словно тряпичную куклу, отшвырнуло в противоположную часть салона.

Часть II

21

Когда я говорю, что произошедшее с сестрами – величайшая боль моей жизни, клянусь, это чистая правда. Ты сможешь понять, узнав больше о времени, когда я росла. Папа вел успешную практику, и доход от нее давал определенные возможности. У нас был свой дом, мы ездили в отпуск. Я заплетала волосы в настоящем салоне, а не у знакомых на кухне. Наша маленькая семья жила с достоинством во времена, когда многим из черных в нем было отказано. Папа каждое утро начищал до блеска ботинки. Мама носила сережки. Ты скажешь, что все это мелочи, но поверь мне, родная, они сдерживали ураган.

Несмотря на унижение, на которое нас обрекли законы Джима Кроу[27], мы сохранили себя, поддерживая друг друга с помощью смеха, музыки и вкусной еды. В этом смысле Сентенниал-хилл – та крепкая, единая община, в которой мы жили, – подпитывала нас, и я была ограждена от самого страшного. Люди здесь приберегали слезы для церкви, а заботы оставляли у алтаря.

Мне казалось немыслимым, что с кем-то из близких может случиться нечто подобное. Я была наслышана о тогдашних зверствах – об избиениях, убийствах, исчезновениях, – но тем не менее недооценила жестокость людей, и за мою наивность пришлось поплатиться девочкам. Неудивительно, что я попала в аварию. Своеобразный урок о законах физики. О том, что всякое действие влечет противодействие.

– Вы целы?

Незнакомая женщина помогла мне сесть на краю тротуара. Колени саднило так, будто с них содрали всю кожу. Моя машина стояла посреди улицы и с пассажирской стороны была покорежена. Я коснулась лба:

– У меня кровь?

– Вас немного задело осколками стекла, но, по-моему, ничего страшного. Не думаю, что понадобится «скорая».

Я без сил привалилась к незнакомке. Она, судя по всему, не боялась испачкаться, хотя на ней была белая блузка. Я увидела, что ладони у меня все в ссадинах.

– Что произошло?

– Не знаю. Я шла мимо и увидела вас на обочине. Второй машины уже не было. Но ее найдут, я уверена.

– Мне нужно идти. Мне надо быть в другом месте.

Я попыталась подняться, но женщина удержала меня.

– Вы в какой больнице работаете? Хотите, я кому-нибудь позвоню?

– Больнице? – Моя форма была перепачкана чем-то бурым и склизким. Видимо, меня вырвало. – Можете позвонить моему папе?

– Какой у него номер, милая?

Я продиктовала цифры.

– Сейчас вернусь, – ласково проговорила женщина. – А вы сидите тут и не двигайтесь.

Тянулись минуты. Я слегка потрясла головой, пытаясь прояснить мысли, глубоко вдохнула, отерла лицо тыльной стороной ладони и обнаружила, что из носа течет кровь. Провела рукой по платью, разглаживая его.

Женщина вернулась в компании лысеющего мужчины с красноватым лбом, блестевшим на солнце. Он опустился на колени и осторожно откинул мою голову, держа за подбородок.

– У вас кровь из носа. – Мужчина поднес к моему лицу носовой платок.

– Я сообщила вашему отцу, – сказала женщина. – И полиции тоже. Этот добрый человек позволил воспользоваться телефоном в его доме.

Они продолжали со мной возиться, не обращая внимания на мое сопротивление. Мне нужно было позвонить Мэйсу. Или я уже ему звонила? Я приложила руку ко лбу. Голова раскалывалась. Мужчина предложил переставить мою машину к обочине, и я не стала спорить. Через пару минут он принес мне сумку и ключи. Не знаю, сколько прошло времени, пока наконец не раздался голос папы: «Я доктор. Солнышко, тебе больно?» Когда он настоял, что сам отвезет меня в больницу, я заупрямилась. Женщина обещала дождаться полиции и дать показания.

– Куда ты меня везешь? – спросила я папу, когда мы сели к нему в машину.

– В больницу Святого Иуды Фаддея.

Миссис Сигер оставила девочек в Профессиональном медцентре. В больнице Святого Иуды Фаддея с ними наверняка обращались бы лучше. Может, сестры, служащие в тамошней церкви, даже не позволили бы оперировать. Сказали бы, что Эрика и Индия совсем еще дети. Нас было восемь. Восемь медсестер, и мы это допустили. В ушах все еще стояли стоны Индии, скрючившейся на койке. Ее визг на карусели. Скрип иглы на пластинке. В висках пульсировало.

Папа повел меня наверх, к знакомому доктору. Мама была уже там, заполняла какой-то бланк, – в том же платье, в котором поехала на встречу с подругой. Она прикоснулась к моей щеке тонкими холодными пальцами. Я села на кушетку, и медсестра посветила мне в глаза, затем попросила прилечь и ощупала ребра. Папа сидел на табурете. Нужно скорее рассказать ему про девочек. Попросить его поехать к ним, проверить, как они. Я перестала колоть им «Депо». Миссис Уильямс подписала бумаги. Две эти мысли не выходили из головы. Я шевелила губами, но не могла издать ни звука.

Когда мне удалось наконец собраться с силами, я сипло произнесла:

– Со мной все нормально, пап. Мне надо…

– Бывает, что у человека внутреннее кровотечение, а он об этом не подозревает. Будет лучше, если тебя осмотрят.

Папа как никто умел сохранять спокойствие, если что-то случалось. Когда я была маленькой, он дезинфицировал мои раны и накладывал повязки – после падений с велосипеда или стычек на детской площадке. Однажды соседский мальчишка попал Таю в висок из пневматического пистолета, и папа хладнокровно простерилизовал щипцы и вытащил пульку. Отцу того паренька он сказал, мол, потренируйте сына на консервных банках, иначе он кого-нибудь покалечит.

Но в день аварии я впервые видела в папиных глазах панику. Вошел доктор и начал задавать мне вопросы. Сложно примерять на себя роль пациентки, когда сама привыкла проводить осмотры, но я покорно отвечала – лишь бы это выражение исчезло из папиных глаз. Тело болело. Я попросила у доктора тайленол и, когда тот усадил меня в кресло и сказал отдохнуть, закрыла глаза. Открыв их через некоторое время, я увидела маму.

– Водителя нашли, – сказала она. – Он сам пришел в участок. Папе только что звонил полицейский. Говорят, он признался, что ехал на красный.

Значит, моей вины в аварии не было. Хоть к этому привели не мои действия. Забрал ли Мэйс пикап? Сможет ли выбраться в больницу? Мне нужно было скорее вернуться к девочкам.

– Слава богу, ты не мою машину испортила, – вяло попыталась пошутить мама.

Не глядя на нее, я спустила ноги на пол.

– Доктор сказал, можно идти?

– Думаю, пока рано.

– Мне надо торопиться.

– Я отвезу тебя домой.

– Нет, нельзя.

Мама помогла мне встать.

– Почему? Ты превышала скорость? Ты не видела ту машину? Куда ты направлялась, Сивил? – Она так и сыпала вопросами.

– Где моя сумка?

В сумке лежало письмо. Я так и не рассказала Индии, что ее приняли в школу и теперь она не останется без внимания.

– Сумка тебе не нужна, потому что мы едем домой.

В комнате ожидания сидели Алиша и Тай. Я подошла к стойке медсестер и расписалась на паре бумажек, после чего мама и эти двое повели меня к выходу. Солнце уже зашло. Мама крепко держала меня под руку, будто не собиралась отпускать, пока я не объяснюсь. Я могла бы вырваться, но мама так давно не проявляла решимости, что сопротивляться было выше моих сил. Все и впрямь перевернулось с ног на голову.

– Пусть Алиша с Таем отвезут меня в Профессиональный медцентр.

– Это еще зачем? С тобой весь день были прекрасные доктора…

– Там девочки. Им…

Меня опять будто ударили под дых. Я не могла произнести это. Пока здесь все радовались, что я осталась в живых, девочки по-прежнему лежали на койках, навсегда лишившись возможности родить ребенка. В ушах зазвучали стоны Индии, и я закрыла глаза.

– Сестер Уильямс хирургически стерилизовали, – наконец произнесла я.

– Кто? – Ключи брякнули у мамы в руках.

– Миссис Сигер их стерилизовала? – почти выкрикнула Алиша.

Тай, судя по всему, готов был вот-вот взорваться. Он приехал в том же строгом костюме, что и в день, когда мисс Поуп рассказала нам про эксперимент над пациентами с сифилисом в Таскиги.

– Она может такое делать? – изумленно спросила мама.

– Эту операцию могут назначить в клинике. Она… разрешена. – Я перешла на шепот. Тайленол подействовал, но слабо. – Пожалуйста, вы можете отвезти меня к ним в больницу? А ты, Тай, привезешь миссис Уильямс туда же? Пожалуйста.

– Они же совсем дети.

– Знаю, мам.

Она положила руку мне на плечо и сказала:

– Господи, будь милосерден.

Я хотела ответить, что для этой просьбы уже слишком поздно.

* * *

Мама осталась внизу, в главном вестибюле. Она считала, что Уильямсам ни к чему посторонние взгляды, но хотела быть рядом, когда я вернусь. Двери лифта открылись, и я, скрипнув подошвами, вышла на четвертом этаже. Алиша привезла мне в больницу сменную одежду. Сложение у нас было похожим, но ее туфли мне жали, так что я все еще ходила в своей белой, запачканной обуви – проклятое напоминание о произошедшем. Еще мне не мешало бы помыться.

Мэйс стоял у окна в конце коридора и выглядел лишенным сил, будто стоило сделать шаг – и от него останутся одни осколки. Подойдя к нему, я не смогла издать ни звука.

– Вы их медсестра, черт возьми, – тихо произнес он, но мне слова показались невыносимо громкими.

– Сегодня после работы я приехала к вам, хотела сообщить Индии, что ее приняли в школу. Ваша мама сказала, что девочек увезли в больницу. Я примчалась сюда, но было поздно. Операцию уже сделали. Я достала для них болеутоляющее. А потом попала в аварию. Вернулась как только смогла, – выпалила я на одном дыхании.

– Это можно исправить?

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Все вы, черт побери, понимаете. Они могут сделать обратную операцию? Чтобы у девочек все стало как раньше?

– Нет, думаю, нет… В медкарте написано, что трубы прижгли. Нет… мне очень жаль, Мэйс. Это необратимо.

– Как вы позволили им покалечить моих девочек, Сивил? Как? – Он стоял с полуоткрытым ртом.

– Я ничего не знала, Мэйс. Клянусь вам. Я перестала делать им уколы, а потом она…

– То есть как? Вы больше не кололи? Что, их не для этого увезли утром? Не для укола?

– Вы тогда были дома?

– А где еще?

– И подписали бумаги?

Я вытащила из держателя медкарту. К планшету был прикреплен бланк согласия. Вот закорючки Мэйса и его мамы. И подпись свидетеля – Валерии Бринсон. Вэл.

– Простите, Мэйс.

Он повернулся ко мне спиной.

– Я останусь здесь на ночь. Останусь до тех пор, пока их не выпишут. А потом буду за ними ухаживать. Помогу прийти в норму, – сказала я.

– В этом-то вся и штука. Никакой нормы им больше не светит. – Мэйс приник лбом к стеклу. От того, что он отвернулся, было особенно больно. Рубашка туго обтягивала его спину.

Поскольку Мэйс на меня смотреть не хотел, я зашла в палату к девочкам. Обе спали. Я взглянула на листок, прикрепленный к планшету. По крайней мере, им дали болеутоляющее и они могли отдохнуть. Я открыла шкаф и достала два чистых, сложенных больничных халата. Когда девочки проснутся, помогу им помыться. По кисловатому запаху было понятно, что этому здесь не уделили внимания. Искупаю Эрику и Индию, одену в чистые халаты. Покормлю – с ложечки, если придется. Так ухаживала за мной мисс Поуп после аборта, и я буду делать для них то же самое. Я села на стул и закрыла глаза. Левое плечо побаливало, на лбу, судя по всему, набухала шишка.

Может быть, все к лучшему. Индия не разговаривает. Ей было бы трудно растить ребенка. Семья бедная, без особых перспектив. Обречь на подобную жизнь младенца было бы ужасно. Подумав так, я тут же возненавидела себя за эти мысли. Возненавидела тогда и ненавижу сейчас. От одного воспоминания о том дне меня обжигает стыд. Мы считали, что трудимся на пользу общества, и вот куда привели нас благие намерения. В кошмар наяву.

22

В главном зале конторы Ралси, обшитом «под дерево», было два секретера, приемная зона с диваном и креслом из темной кожи и ряды зеленых архивных шкафчиков вдоль стены. С крючков на потолке свисали кашпо с хлорофитумом. В огромное окно лился солнечный свет.

На письменном столе в кабинете миссис Ралси стояли два кактуса. Окно почти перекрывал шестифутовый фикус. Миссис Ралси энергично что-то писала. Мистер Ралси наблюдал за ней, скрестив руки на груди. Папе предложили сесть, но он отказался и стоял рядом с Алишей, привалившись к стене. Тай сидел на стуле возле меня, так близко, что я слышала его дыхание.

– Миссис Сигер знала, что ты перевела их с уколов на таблетки?

– Не уверена. Возможно.

– Сестры на что-нибудь жаловались после начала приема? Они пили их как полагается?

– Вообще-то… я так и не дала им таблеток. Зачем?

– Но в медкарте ты написала, что они используют этот метод?

– Да, мэм.

– Ты говорила Уильямсам о своем решении?

– Нет, мэм. Увы.

Миссис Ралси черкнула в блокноте и замерла, держа ручку на весу.

– Как думаешь, миссис Сигер регулярно читала записи сестер в медкартах?

– Да, мэм, – включилась Алиша. – Она хранит все документы у себя в кабинете.

– Мы на минуту. – Обойдя нас, миссис Ралси с мужем скрылись за дверью.

Все это казалось какой-то бессмыслицей. Неужели миссис Сигер стерилизовала девочек, потому что сомневалась в надежности таблеток? Знала ли она, что они вообще их не принимают? Мысли по-прежнему путались после аварии, и я никак не могла во все вникнуть.

– Что вы думаете, доктор Таунсенд? – спросил Тай, повернувшись к моему папе.

Тот покачал головой. До этого момента он не проронил ни слова. Мне, как и Таю, очень хотелось узнать, что он скажет. Я чувствовала какую-то пульсацию в теле, будто меня проткнули рыболовным крючком. Из сумки торчал смятый уголок письма о зачислении Индии в школу.

– Я думаю, – произнес папа, – девочки смогут подать в суд, если Донна докажет, что бабушка с отцом не понимали, в чем расписались. Но будет непросто.

Мистер и миссис Ралси вернулись; она села за стол, а ее муж примостился на его краю. Я всегда восхищалась ими, но, работая вместе, они производили прямо-таки взрывной эффект. Оба родились и выросли в Монтгомери, учились в одной сегрегированной школе в то время, когда черные подростки не так уж часто добирались до старших классов. Община чернокожих специалистов в нашем городе была небольшой, но могучей.

– Сивил и Алиша, я прошу вас ни с кем это не обсуждать, даже с медсестрами в клинике. Мы начнем собирать документы для судебного иска. Если кто-то узнает, могут возникнуть сложности.

– Можно мне съездить к девочкам?

– Конечно, можно, – вставил папа. – Нельзя допустить развития послеоперационных инфекций. Проследи за температурой… Если что, зови меня. Я всегда помогу.

– Да, продолжайте работать, как будто ничего не случилось, – добавил мистер Ралси. – Еще неясно, сколько времени все займет, так что постарайтесь пока об этом не думать.

– Не думать? Как нам теперь работать на эту женщину?

– Помогайте девочкам и остальным пациенткам чем сможете. Вы им нужны.

– Хорошо, мэм, – сказала Алиша.

Мистер Ралси подошел и положил руку мне на плечо.

– Сивил, ты всегда была мне как дочь. Обещаю, мы сделаем все, что в наших силах. Бог свидетель, мы добьемся справедливости.

– Я ненадолго останусь, – сказал папа. – Алиша, отвезешь Сивил домой?

– Пап, я справлюсь без няньки.

– Конечно, отвезу, доктор Таунсенд, – ответила Алиша.

Уже на улице я попросила ее подбросить меня в Дикси-корт.

– Твой папа сказал везти тебя домой.

– Слушай, я и без тебя могу доехать.

Мы подошли к ее машине, она залезла первая и, потянувшись к пассажирской двери, подняла защелку. Затем повернула ключ зажигания, и мы подождали, пока салон чуть охладится.

– Ты пойдешь на работу? – спросила Алиша.

– Черта с два, и не понимаю, как ты можешь туда идти. Я видеть не могу ее морду.

– Завтра зарплата, Сивил. А у меня аренда. – Она скрестила руки на груди.

– И что, из-за аренды ты будешь колоть пациенткам эту отраву?

– Эй, прекрати. – Она повернулась ко мне. – Я пытаюсь поступать правильно, так же как ты.

– Значит, не возвращайся туда, Алиша. Пожалуйста.

– Прости, что не могу оправдать твои высочайшие ожидания, Сивил. Ты хоть задумываешься, какое бремя ответственности на себя берешь? В произошедшем нет твоей вины.

– Ты отвезешь меня в Дикси-корт или нет?

* * *

К тому времени, когда Алиша высадила меня в Дикси-корте, солнце уже скрылось за горизонтом. Лампочка на лестничной площадке не горела. Хотя во многих квартирах еще шел ремонт, каждую неделю сюда заезжало все больше семей. На газоне во дворе дремала белая кошка, рядом играли в догонялки дети. Двое мужчин на скамейке слушали радио в припаркованной рядом машине. Жизнь в Дикси-корте не замерла от того, что двух девочек подвергли насилию. Я попыталась представить, насколько быстро здесь распространяются слухи, и с тяжелым сердцем подумала, как, должно быть, непросто людям живется в нескончаемом потоке дурных новостей.

Я постучала в дверь их квартиры впервые с того самого дня, когда узнала об операции, осознавая, что бесцеремонно вот так являться без приглашения. Послышалось «Заходите!», но в гостиной никого не оказалось. Я направилась прямиком в спальню девочек. Эрика лежала на кровати и чистила апельсин, бросая кожуру на салфетку.

– Как самочувствие?

Она кивнула, и я понадеялась, что это значит «нормально».

– Вам что-нибудь нужно?

Эрика протянула половинку апельсина сестре. Индия сидела на кровати, откинувшись на подушки. Девочки были в пижамах.

– В больнице давали мороженое, – не глядя на меня, произнесла Эрика. Я не знала, что на это сказать. Просит ли она мороженого или просто хочет, чтобы от нее отвязались? В принципе, можно было дойти до ближайшего магазина.

Миссис Уильямс сидела в кресле в гостиной с вязанием.

– У вас нет мороженого? – спросила я.

Она отрицательно качнула головой и сказала:

– Знаешь, мне даже не верится, что я еще помню, как это делать. Сто лет не брала в руки вязальный крючок.

– Красивый цвет. – Я опустилась на диван и показала на клубок розовой пряжи, размотавшийся на полу у ее ног.

– В центре для пожилых раздавали. Взяла в руки пряжу, сделала первую петельку, только глазом моргнула – и уже вяжу бабушкин квадрат. Это мама меня научила. Ее звали Элла, Элла Мэй. Вязала, помню, широкие покрывала, мы их стелили в изножье кровати. Красивые до смерти, укроешься и вдыхаешь запах перечной мяты – мама этим маслом мазала руки. С иглой она была мастерица, еще какая. Могла сшить все что захочешь. Но крючок ей все-таки был милее. Сама она об этом не говорила, но я-то знаю. С закрытыми глазами с ним управлялась.

Когда миссис Уильямс делала петельку, на руках у нее набухали вены. Я подвинулась к краю дивана, ближе к ней.

– Сколько себя помню, все женщины в нашем роду старались жить в хороших условиях. Когда вы пришли к нам в первый раз на ферму Адэра, небось сочли меня за оборванку.

– Нет, я совсем так не думала.

– Ну уж в восхищение вы не пришли. По лицу было видно. Глядели на наш дом так, будто он и скоту не годится. И знаете что? Я не обижаюсь. Вам-то не приходилось жить в комнатушке с земляным полом рядом с блохастыми псами и белым хозяином, который заходит в рабочих ботинках, даже не постучавшись. Я никогда не считала ту лачугу своей. Мы просто пережидали там, как на полустанке, по пути куда-то, где будет лучше. Только поезд все не прибывал, а мы так и торчали на платформе чуть ли не три года.

Она намотала распустившуюся пряжу на указательный палец.

– Незачем вам слушать старухины бредни. Я все к тому, что когда вы нашли нам эту квартиру, ко мне пришла какая-никакая надежда, а этого со мной давно не случалось. Знаете, я вышла за своего Эрнеста в восемнадцать. Муж обещал мне лучшую жизнь. Каждый месяц приносил зарплату и давал подержать. Говорил: Даже не думай, что я с кем-нибудь загуляю. Кроме тебя, ни одну женщину к себе не подпущу. А потом умер, оставил меня одну. Вот так, ни с того ни с сего, посмел меня бросить. Прямо как жена Мэйса. Тогда смерть постучала во второй раз, и я чуть не сломалась. Просила Господа, чтобы и меня поскорее забрал.

Она перестала вязать, вытерла нос платком и снова взялась за крючок.

– Так вот, когда вы нашли нам квартиру и я первый раз тут уснула, мне приснилось, что мой Эрнест еще с нами. Что мы живем тут вместе – я, он, Мэйс и девочки. А потом кто-то пришел и все у нас отобрал. Какие-то люди без лиц, один в один призраки. Я пыталась им помешать, а они закричали нам гадости. Проснулась я в ужасе. И с тех пор каждую ночь жду, что к нам постучатся.

– Никто ничего не заберет у вас, миссис Уильямс.

– Нет, тут-то вы ошибаетесь. Они в любой момент могут все отобрать. Это не ваш дом, мисс Сивил. Все это – не ваше. – Она обвела рукой комнату, выронив пряжу. – Неужто непонятно? Неужто вас не учили, как много они могут забрать? Только и делают, что берут, берут и берут.

Комната погрузилась в сумрак, будто кто-то выключил свет. В тишине было слышно, как воет ветер. Я вспомнила, что Эрика вроде бы просила мороженого. Подумала обо всем, что могла купить им и подарить. Радио. Одежду. Туфли. Тостер на кухню.

Следующие слова миссис Уильямс произнесла уже шепотом:

– Я знаю, вы дурно обо мне думали из-за той хижины, да и я от вас, честно сказать, была не в восторге.

– А теперь? – Пожалуйста, хотела взмолиться я. Скажите это. Только тут я осознала, как сильно нуждаюсь в ее прощении, как жаждет его мое сердце.

– Теперь я знаю, что мир ровно таков, каким я его представляла, – сказала миссис Уильямс и опустила глаза.

23

Когда я была ребенком, мы с родителями еженедельно ходили в церковь, но к началу моих старших классов сошли с колеи и стали следовать годовому циклу – Пасха; Рождество; Новый год. В университете я выучила несколько слов, значения которых раньше не понимала. Агностики. Атеисты. Наша семья не принадлежала ни к тем ни к другим. Мы просто были христианами, нерегулярно посещавшими церковь, хотя я, в отличие от многих, никогда не просила Господа исполнить мои желания. Я была скорее из тех, чьи молитвы основаны на благодарности. Спасибо за сытный обед. Спасибо за прекрасную семью. Спасибо за крышу над головой.

Сделав аборт, я впервые в жизни обратилась к Господу с просьбой. Попросила о прощении. И сколько бы я ни старалась стереть из памяти тот мучительный день, когда легла на койку в доме незнакомки, забыть его не сумела. Дело не в сожалении о принятом решении – я никогда не сомневалась, что для меня оно верное. Но меня с детства приучили считать такой поступок грехом. Преодолевать убеждения трудно.

Вердикт по делу Роу против Уэйда вынесли в январе 1973 года, в понедельник; помню, как распространялась новость и люди сметали в киосках вечерние газеты. Папа тогда сел в кресло и молча читал, потом, покачав головой, бросил газету на журнальный столик. Мы никогда об этом не говорили, но он, несомненно, знал, что в сельских районах существовали особые дома, куда женщины – еще до легализации абортов – приезжали, желая прервать беременность. Я побывала как раз в одном из таких домов в Опелике – там, по мнению мисс Поуп, мне бы не навредили. Но риски все равно сохранялись. Папа не мог не понимать, что необходимы надежные учреждения. Многие отправлялись делать аборт в Нью-Йорк, но большинству туда было не добраться, слишком уж далеко. Словом, не сомневайся: вынесение вердикта казалось нам даром свыше.

Но хотя я и считала, что все женщины, особенно бедные, должны иметь возможность обратиться к квалифицированным врачам, это не уберегло меня от терзаний. После процедуры я попеременно испытывала то чувство вины, то злость. Первое – за то, что проявила легкомыслие, не позаботившись о контрацепции. Второе – из-за необходимости взбираться на койку в чужом доме. Только через несколько месяцев эти эмоции утихли. После того как девочкам сделали операцию, меня стало раскачивать между теми же полюсами. Именно поэтому, когда в одно июльское воскресенье мама предложила сходить с ней в церковь, я согласилась. В этом святилище у меня оставались неоконченные дела.

Едва переступив порог, мама повела себя так, будто все эти годы не пропускала ни одной службы: направилась по боковому нефу к привычному месту за миссионерами. Пастор попросил прихожан склонить головы. Он был молод, приехал к нам из Чикаго. После того как доктор Кинг изменил курс монтгомерской истории, все черные церкви стали с нетерпением ожидать его двойника. Нынешний пастор служил у нас третий год, а я пришла на его проповедь лишь во второй раз. Он, казалось, до сих пор не смекнул, как устроена жизнь в городе. Подобно большинству приезжих, он прибыл сюда, преисполненный трепета перед нашим прошлым, но, даже понимая, сколько всего преодолела община, он, по-видимому, недооценивал силу своей паствы. Черные церкви в Монтгомери были не просто местами молитвы – в них сосредоточивалась коллективная гражданская воля, складывалось воедино все наше недовольство. Маму иногда утомляла риторика о важности общей цели и присущий ей пафос. Собственно, поэтому мы и перестали бывать здесь.