Рот Хании открылся, шрамы углубились, словно рвы открылись на ее лице.

– Он пытал своих пациентов? И это разрешалось? Здесь? В Канаде?

– Пытал, а потом присылал им счета, – сказала Лакост. – Подписанные Винсентом Жильбером. Одним из стажеров Камерона в то время.

Хания посмотрела на Жильбера:

– Вы знали об этом?

Тот сидел, уставившись в пол.

– Мадам Робинсон, мать Эбигейл, покончила с собой, – сказала Колетт.

– Мадам Робинсон называла своих дочерей Эбби Мария, – произнес Гамаш. – Словно они были одним человеком. Это было задумано как знак любви. И возможно, как нечто большее. Если я не ошибаюсь, она была ревностным католиком.

– Да, – кивнула Эбигейл.

– И совершила самоубийство? – нахмурилась Хания. – Разве это не смертный грех?

– Да, смертный грех, – согласился Гамаш, видя, что Эбигейл не хочет отвечать. – Подтверждение того, насколько ее сломало лечение. Какие муки она перенесла. Это лечение лишило ее разума, веры. Довело до отчаяния.

– Это сделали вы. – Эбигейл снова метнула на Винсента взгляд, полный ненависти.

Жильбер ловким движением нагнулся и поднял с пола кочергу.

Это на секунду отвлекло остальных, чем и воспользовалась Эбигейл: она схватила ружье, лежавшее на столе, и прицелилась в Жильбера.

Глава сорок шестая

Бовуар мгновенно вытащил из кармана руку с пистолетом.

– Non, – приказал Гамаш.

Но Бовуар не опустил оружия. Он держал пистолет двумя руками, направив ствол на Эбигейл. Он был готов стрелять. Горел желанием выстрелить.

«Ну же. Ну. Пожалуйста, шевельнись. Ну».

– Есть кое-что, о чем вы не знаете, – сказал Гамаш, обращаясь к Эбигейл. Он поднял руки, пытаясь восстановить спокойствие.

Профессор Робинсон тяжело дышала, ствол ружья поднимался и опускался с каждым вдохом-выдохом. Но она находилась так близко к Винсенту Жильберу, что не могла промахнуться. Просто при выстреле в момент выдоха она попала бы в грудь, а в момент вдоха – в голову.

– Ваш отец также оставил копию своего предсмертного письма.

– И что? Оригинал вы нашли у Колетт. – Она не сводила глаз с Жильбера. – Вы его прочли.

– Но его не читала Дебби. Я думаю, вы не хотели, чтобы она его видела.

Теперь Эбигейл стрельнула глазами в Гамаша:

– А вот и читала. В коттедже, когда Колетт дала его мне.

– Его прочла ты, Эбби, – сказала почетный ректор, сделав короткий шаг вперед, – и пересказала Дебби. Но своими глазами она его не читала.

– Какое это может иметь значение? Ничего больше в этом письме не было.

– Там было кое-что значительно большее, – проговорил Гамаш ровным тоном. Успокаивающе. – Я думаю, она нашла копию письма в вещах вашего отца, когда помогала вам разбирать их. Письмо, видимо, лежало в ежедневнике вместе вот с этим. – Он кивнул Лакост, которая положила на стол старую фотографию и отступила назад.

Эбигейл посмотрела на фото.

– Ну и что с того, какой теперь смысл ворошить прошлое? Жильбер убил Дебби, чтобы вернуть письмо, которое он написал отцу. Он сделал это, чтобы защитить себя. Это не имеет никакого отношения к тому, что сделал отец. К тому, что случилось с Марией.

– Это имеет отношение к тому, что случилось с Марией. И самое прямое, – возразил Гамаш. – Когда Дебби прочла предсмертное письмо вашего отца, она поняла, что содержание отличается от того, что вы ей говорили. Инспектор Лакост тоже обратила на это внимание. Она заметила, что Пол Робинсон нигде не признается в том, что он убил Марию.

– Признается, – сказала Эбигейл. – Он говорит об этом. Говорит, что сделал это ради меня, чтобы мне не пришлось нянчиться с ней всю жизнь. Чтобы я смогла учиться в университете, заниматься исследованиями. И еще он сделал это для нее. Чтобы и ее освободить. А потом покончил с собой, чтобы избавиться от угрызений совести. И вы правы, хотел он этого или нет, я постоянно ощущала бремя вины. Вы хоть понимаете, как это повлияло на меня?

– Это привело к тому, что вы написали доклад о пандемии, в котором предлагаете эвтаназию больных и немощных, – произнес Гамаш. – Чтобы перевести то, что случилось с вашей сестрой, из разряда убийств в акт сострадания.

– Ложь! – Ее голос зазвучал громче, сорвался, дыхание стало более тяжелым и учащенным.

Голова, грудь. Голова, грудь.

Если Гамаш пришел сюда в поисках эмоций, то он получил, что хотел.

– А если предположить, что ваш отец не убивал Марию, – сказал он.

– И что вы хотите этим сказать? – спросила Эбигейл.

– Да бога ради, зачем ему признаваться в убийстве собственной дочери, если он ее не убивал? – вмешалась Хания.

– Так-так. – Гамаш кивнул. – Вот мы и приблизились к главному. Вы, возможно, пришли сюда, имея собственные резоны, но мы явились именно для этого. Для ответа на данный вопрос.

– Так отвечайте, если хотите и если можете. Но уже слишком поздно, – отрезала Эбигейл. – Слишком велик нанесенный ущерб. Единственная правда, которая имеет значение, состоит в том, что он, – она ткнула стволом в сторону Жильбера, – помог Камерону убить мою мать, мою сестру, моего отца. А теперь убил Дебби. Но этому будет положен конец. Сейчас. Все остальное совершенно не важно.

Она вскинула ружье.

Жильбер вскочил, отшатнулся, чуть не уронив кресло за спиной, а Бовуар крикнул:

– Не сметь!

– Письмо вашего отца продиктовано не чувством вины, – сказал Гамаш, делая шажок вперед. Голос его звучал мягко, чуть ли не гипнотизирующе. – Он писал его из любви. – Он увидел, что Эбигейл колеблется. – Из любви, – повторил Гамаш, голос его стал еще тише, вынуждал ее прислушиваться. – Он не убивал Марию. Письмо было обращено к вам, только к вам. Он не хотел, чтобы вы читали его в одиночестве, в страхе. Поэтому он и отправил письмо человеку, которому мог довериться. Кому он мог доверить свою жизнь и вашу. – Гамаш посмотрел на Колетт, и та согласно кивнула. – Когда ваш отец вернулся в тот день с конференции, – продолжил он, – Мария была уже мертва. Разве нет? Он увидел, что ее задушили. Он знал, что никто, кроме вас и Дебби, сделать этого не мог. Я думаю, ему пришлось предположить худшее.

– Худшее? – переспросила Хания, переведя взгляд на Эбигейл. – Вы? Вы убили свою сестру?

Колетт отрицательно покачала головой:

– Нет-нет, она ее не убивала. Но Пол вынужден был исходить из худшего, потому что оно могло оказаться правдой. И он скрыл преступление. Взял вину на себя.

Жан Ги старался все время держать Эбигейл под прицелом. Пытался прогнать навязчивый образ: Пол Робинсон спешно готовит бутерброд с арахисовым маслом, когда одна его дочь взывает о помощи, а другая лежит мертвая. Потом берет бутерброд и…

– Нет, – твердым голосом отчеканила Эбигейл. – Мой отец никогда бы не подумал, что это я. Он знал: я неспособна на такие вещи. Я любила свою сестру.

И все же, решил про себя Гамаш, Пол Робинсон именно так и подумал.

– Твой отец потерял голову, – сказала Колетт. – У него случилось что-то сродни фуги, временного помрачения сознания. Он думал только о том, как защитить тебя.

И опять Гамаш поднял руку:

– Он был осторожным человеком. Постарался задраить любую щелку, сделать все возможное, чтобы правда не просочилась наружу и ни у кого не возникло ни малейших сомнений в его словах. Он написал это письмо, а потом лишил себя жизни, совершил этот последний акт любви и умер в абсолютной уверенности, что вас никто, никогда не сможет обвинить в этом преступлении. Вот только его признание было составлено странным образом.

Он достал письмо из нагрудного кармана. Бумага была теплой, согретой на груди, где учащенно билось сердце.

– Он пишет… – Гамаш нашел нужное место. – «Это не было преднамеренным. Я знаю». – Он посмотрел на Эбигейл. – Он пишет это вам. Чтобы вы знали: он уверен, на самом деле вы не собирались этого делать. Он говорит, что прощает вас, что теперь вы свободны и можете жить собственной жизнью. Продолжить учебу в Оксфорде. Реализовать свой потенциал. Он дает вам понять, что вы в безопасности.

– Поэтому он послал это письмо мне: хотел, чтобы я знала правду. – Колетт вздохнула. – И приглядывала за тобой. Выполняла вместо него родительские обязанности. Я делала это издалека, но всегда присутствовала в твоей жизни. Постоянно наблюдала за тобой.

– Вот за что его вечная благодарность, – сказал Бовуар.

– Да.

– Нет, это неправда, я не убивала Марию! – раздраженно бросила Эбигейл. – И какое все это может иметь отношение к тому, что случилось с Дебби?

– Вот на этот вопрос и нужно было найти ответ, – произнесла Изабель Лакост. – Если ваш отец не убивал Марию, если ее убили не вы, то кто это мог сделать?

Молчание воцарилось в хижине, его нарушали только пронзительные крики птиц за стенами.

– Дебби? – осторожно предположил Жильбер. – Она убила?

– Дебби? – переспросила Эбигейл. – Зачем ей убивать Марию?

Держать ружье становилось все труднее, ствол опускался, но она снова поднимала его.

Грудь, брюшина. Грудь, брюшина.

– Ревность, – сказала Лакост. – Фотография кричит об этом. – Она кивнула на снимок. – Дебби заперла ее в столе, потому что не могла смотреть на нее. Не желала видеть убитую ею маленькую девочку, и, конечно, ей вовсе не хотелось вспоминать, как велика была ваша любовь к сестре. Взгляните. – (Все посмотрели на фото.) – Видите выражение лица Дебби? Посмотрите, как она тянет вас за руку. Она практически пытается оторвать вас от сестры. Вы наверняка знали о ее переживаниях.

– Да, я знала, что Дебби собственница. Отчасти по этой причине я хотела охладить нашу дружбу. Она меня душила.

Если Эбигейл и спохватилась, что неосторожно произнесла последнее слово, то ничем себя не выдала.

– Есть и другая причина, по которой Дебби могла убить Марию, – сказал Гамаш. – Та, которую называет в письме ваш отец. Чтобы избавить вас от обузы.

– Нет, Мария никогда не была для меня обузой.

– Я говорю вам о том, что могло быть на уме у Дебби. Она объяснилась с вами, когда пришла с признанием? – спросил он. – Сказала, что сделала это из любви?

– С признанием? О чем вы говорите, Арман? – вскинула брови Колетт.

– Вы знаете о чем. – Он не сводил глаз с Эбигейл. – Она призналась, и вы убили ее.

– Нет!

– Да. – Его голос звучал мрачно. Печально. Никакого торжества в нем не слышалось.

– Арман… – Колетт двинулась было к нему, но Лакост встала между ними.

– Когда Дебби нашла и прочла предсмертное письмо вашего отца… – Гамаш сделал еще один шаг вперед. Он видел, что Эбигейл твердо держит ружье, и заметил краем глаза, как напрягся Бовуар, готовясь к стрельбе. – Она поняла, что ваш отец винил в случившемся вас. И решила сказать вам правду.

– Нет!

– Новогодней ночью. – (Теперь Робинсон вся обратилась в слух.) – Когда Колетт простилась с Дебби и вернулась в гостиницу, вы, намереваясь уехать, отправились на поиски своей подруги и нашли ее по следам в снегу. И тогда она вам сообщила, что ваш отец не убивал Марию. Что ее убила она. Я думаю, при ней были оба письма. Одно от Жильбера, адресованное вашему отцу. То самое, с помощью которого вы собирались шантажировать доктора. Но при ней было и другое письмо – от вашего отца.

– Ничего подобного, – огрызнулась Эбигейл.

– Она попыталась объяснить, что сделала это из любви? Просила прощения? – Гамаш внимательно смотрел на нее. – Не думаю. Полагаю, она искренне считала, что вы будете довольны. Даже благодарны. Может быть, даже скажете ей спасибо. Это и вывело вас из себя? То, что Дебби не испытывала никакого раскаяния? Не хотела признавать, что совершила преступление?

– Нет! Сплошная нелепица.

И тут Армана словно озарило. Она была права! Он совершил еще одну ошибку. Его мысли так спешили, что он упустил важную деталь.

Орудие убийства.

Сценарий, который он сейчас предложил, основывался на признании Дебби и эмоциональной вспышке со стороны Эбигейл. Но если так, то каким образом у нее оказалось полено? Как заметил Бовуар, вряд ли кто-то мог разгуливать там, держа полено в руках.

И ни у кого не было возможности взять его. Кроме…

Он посмотрел на Винсента Жильбера. Тот, сжимая кочергу, не сводил глаз с Эбигейл.

Гамаш мгновенно отыграл назад. Мысленно перебрал все образы. Все слова. И нашел то, что искал.

– Ваша куртка, – сказал он Жильберу.

– Что – моя куртка?

– Она была на вас. Во время фейерверка вы вышли на улицу, и на вас была ваша куртка.

– Да. И что?

– Как она у вас оказалась?

– Какое это может иметь отношение к чему бы то ни было? – спросила Хания. – Убила она свою подругу или нет – вот в чем вопрос.

Но Гамаш не слушал. Он пристально смотрел на Жильбера.

– Я, конечно, поднялся в свой номер.

– Когда?

– Как раз перед полуночью.

– Но вы сказали нам, что только в полночь покинули библиотеку.

– Ну пожалуй, это было за несколько минут до наступления нового года.

– А вы, – Гамаш обратился к Колетт, – говорите, что вошли в библиотеку сразу после двенадцати.

– Да. Фейерверк уже заканчивался.

Вот оно – то временно́е окно, когда убийца мог взять свое орудие.

Но это значит…

Арман понял, что почти добрался до конца пути.

– Нет, – сказал он, снова шагнув вперед. – Я ошибался. Дебби, прочитав письмо вашего отца, поняла, что никакое это не признание. Ей стало ясно, что ваш отец не убивал Марию. Однако Дебби Шнайдер могла поручиться, что и она не делала этого. – Он изучал реакцию Эбигейл. – Ведь так, верно я говорю?

Наконец-то он дошел до финала. Остальным потребовалось еще несколько мгновений, чтобы осознать его слова.

– Вы? – Жильбер уставился на Эбигейл.

– Это и есть ответ на наш вопрос, – сказал Гамаш. – Зачем вашему отцу надо было признаваться в ужасном преступлении, которого он не совершал? Он не верил, что это сделали вы. Он просто знал это. Он знал вас. Если сам он был бескорыстен, то вы были эгоистичны. Если он был искренен, то вы постоянно плели интриги. Если он на первое место ставил семью, то вы – свои амбиции.

– Далеко упало яблочко, – пробормотал Бовуар.

Арман кивнул:

– Да, яблочко откатилось далеко от яблони. Но он вас любил и хотел защитить. Дебби нашла копию предсмертного письма, наконец прочитала его сама и поняла, о чем там говорится на самом деле. Когда она сказала вам, что все знает? Еще до того, как вы отправились в Квебек? Она пообещала вам, что будет хранить вашу тайну?

– Боже мой, – сказала Эбигейл, оглядев остальных, – неужели вы не видите, к чему он ведет? Хочет сделать меня виноватой.

– Не поэтому ли Дебби повторяла раз за разом: «Эбби Мария»? – спросил Гамаш, как бы не замечая ее вспышки. Он сделал еще шажок к Эбигейл. Наконец-то он стоял на твердой почве. – Она таким образом пыталась подбодрить вас. Между вами это было чем-то вроде кода. Общей тайной. Но каждый раз, когда она говорила это, вы слышали угрозу. Предупреждение.

– Это все вранье. Вы возводите на меня напраслину. – Она принялась взывать к Колетт: – Он ненавидит меня за мое исследование. Неужели вы не понимаете?

– Когда Дебби сказала про веру вашего отца в то, что правда, какой бы неприятной она ни была, непременно проявится, тут-то и включился сигнал тревоги, – продолжил Гамаш. Теперь без малейшей жалости. – Вас охватила паника, да?

На лице Эбигейл появилось жесткое выражение. Он видел: она готовится действовать. И подумал, что знает, каким будет ее действие. Он уже видел такие лица. У мужчин и женщин, стоявших на мосту высоко над водой. Перед тем как…

Дыхание Эбигейл выровнялось. Успокоилось.

– Я не думаю, что вы тем утром проснулись с намерением убить Дебби. – Гамаш заговорил ровным голосом, увещевающим тоном. – Скорее всего, когда вы ехали на вечеринку, у вас и в мыслях не было ничего подобного. Но внутренне вы кипели. А потом Дебби назвала вас Эбби Марией в присутствии доктора Жильбера. Это было уже слишком. Вы поняли, что больше не можете доверять ей. Дебби, намеренно или нет, отпускала слишком много намеков, и в конечном счете кто-нибудь мог заинтересоваться этим и начать раскопки.

– Арман… – предупредил Жильбер. Он видел, что Робинсон готова взорваться.

Но Гамаш продолжал гнуть свое. У них не было реальных доказательств. Его версия отвечала фактам, но даже не самый опытный адвокат разрушит ее в суде. Требовалось признание. Он видел не только пистолет Жана Ги, но и телефон в руках Изабель. Она включила запись.

– Вы ошибаетесь, Арман, – сказала Колетт. – Марию убила Дебби. Я это знаю, потому что она призналась мне во время нашей прогулки.

– И вы хотите сказать, что тогда вы убили Дебби Шнайдер?

– Да.

– Non. – Он отрицательно покачал головой. – Неправда. Вы никогда бы не стали таким образом рисковать будущим Жан-Поля. Что станет с ним, если вас арестуют? Нет. – Он выдержал ее взгляд. – Вы можете сдать вахту. Вечную благодарность Пола Робинсона вы уже заслужили. Он просто не понимал, о чем просит. – Гамаш повернулся к Эбигейл. – Вы убили ее.

– Нет. – Однако голос Робинсон звучал неубедительно.

Он поднял руки и тихо произнес:

– Эбигейл…

И тут она сделала то, чего он боялся. Перестала целиться в Жильбера и направила ружье на Жана Ги.

– Нет! – крикнул Гамаш.

Бовуар собрался с духом и нажал на спусковой крючок. Но не до конца. Чуть-чуть. Чуть-чуть. Оставалось еще на волосок…

– Ну же! – взвизгнула она. – Ну! Стреляй уже!

И он хотел выстрелить. Каждой своей клеточкой. Вот он – его шанс. Это было бы не убийством. Самозащитой. Все бы подтвердили это. Один выстрел – и Идола будет в безопасности. Они все будут в безопасности.

– Ты же хочешь этого! – закричала Эбигейл. – Я знала это с самого начала. Ты меня ненавидишь, потому что согласен со мной. Твоя жена должна была сделать аборт.

– Эбигейл! – рванулась к ней Колетт, но Гамаш остановил ее.

Это все, что мог сделать Арман, едва удерживаясь от того, чтобы самому не кинуться между Жаном Ги и Эбигейл. Решение должен был принять Бовуар. И поставить точку. Гамаш затаил дыхание. Ждал, широко раскрыв глаза. Сердце его колотилось.

– Ну же, либо я, либо твоя дочь! – завизжала Эбигейл, выставляя ружье перед собой.

Слезы текли по лицу Жана Ги, и он застонал, как смертельно раненное животное.

– Стреляй, трус ты гребаный!

Он опустил пистолет и отрицательно покачал головой. Изабель бросилась вперед, ухватилась за ствол ружья и направила его в потолок.

– Ну же… – взмолилась Эбби, но ружье уже было вырвано из ее рук, а сама она свалилась на пол. – Пожалуйста.

– Эбигейл Робинсон, – начал Жан Ги, – вы задержаны по…

Продолжить он не смог. Его колени начали подгибаться.

Арман подхватил его, удержал от падения. Прижал к себе рыдающего Жана Ги.

Глава сорок седьмая

– Патрон был в патроннике, – сказала Изабель. – Она собиралась убить тебя.

– Нет, – покачал головой Жан Ги. – Она хотела, чтобы я ее убил.

Он сидел на заднем сиденье машины, абсолютно обессиленный, и все еще дрожал. Не от холода, а от нервного напряжения.

– Самоубийство руками копа, – сказал Гамаш.

Это был один из его кошмаров. Лишь немногие полицейские, выходя в отставку, могли похвастать, что их ни разу не вынудили сделать это.

Но Жан Ги Бовуар отнюдь не был среднестатистическим копом.

Они отвезли Эбигейл Робинсон в отделение Sûreté. Ее задержали за то, что она завладела опасным для жизни оружием и угрожала применить его против офицера полиции.

Ей не было предъявлено обвинение в убийстве Дебби Шнайдер или Марии. Команда Гамаша не знала, достаточно ли у них свидетельств, чтобы их принял суд. На это могло потребоваться еще немало времени. Если не целая вечность. Хотя полицейские все еще рассчитывали на ее признание.

К тому времени, когда все формальности были выполнены, написаны заявления, завершена бумажная работа, день уже клонился к вечеру.

Колетт Роберж отвезли домой к Жан-Полю, а Винсент Жильбер и Хания Дауд вернулись в оберж.

Винсент тут же пригласил Ханию прогуляться до бистро и выпить.

– Мне нужен глоток свежего воздуха.

– Мы пойдем пешком?

– Да тут совсем рядом, нужно только спуститься с холма, – сказал он. – Вон оно, бистро, его отсюда видно.

– Горизонт тоже видно. Но это не значит, что я хочу до него дойти.

Два святых идиота пререкались всю дорогу, пока шагали вниз по склону к бистро, где Габри усадил их за столик подальше от приличного общества и принялся выуживать из них информацию.

Он ушел с заказом на двойной виски и горячий шоколад, но без всякой информации.

* * *

Изабель отвезла шефа и Бовуара назад в Три Сосны.

Жан Ги, сжавшись на заднем сиденье, провел по лицу трясущейся рукой. Думал, понимают ли его коллеги, что он подошел к самой грани. Наверное, понимают, подсказывал ему опыт.

Чего он не знал, так это причины, по которой не стал стрелять. Интересно, настанет ли в его жизни день, когда он пожалеет, что не сделал этого выстрела?

* * *

– Так, значит, вы пригласили Эбигейл к себе не для того, чтобы убить? – спросила Хания.

– Я? Кого-то убить? Ни в коем разе, уж я насмотрелся жестокостей, пока работал у Камерона. Нет. Я пригласил профессора Робинсон в свой дом, чтобы никто не помешал мне попросить у нее прощения за то, что случилось с ее матерью, ведь так или иначе я допустил эту трагедию. Но возможность извиниться мне не представилась.

Он посмотрел на свои руки с выступающими венами – его сплетенные вместе пальцы лежали на столе. Виски стоял перед ним нетронутый. Хания взяла чашку с горячим шоколадом, украшенным башенками взбитых сливок. Она ощущала потребность в чем-то успокаивающем. Хания никогда не пробовала горячего шоколада, но видела, с каким удовольствием его пьют другие, а потому решила, что, может, именно это ей сейчас и нужно.

Она не могла понять, что ее так огорчило. В конечном счете она видела кое-что похуже. Не говоря уже о том, что делала. Но никогда не сталкивалась с последствиями. Она считала нелюдями тех, кого убила. И в тот момент знала: выбора нет – если она не поднимет руку на врага, то умрет сама.

Но теперь Хания начала догадываться, что истина глубже. У этих мужчин и мальчиков были семьи. Стремления, пусть ущербные. Собственные раны. Они явно не родились с желанием насиловать, мучить, пытать и убивать.

И теперь, сидя в этом тихом бистро в тихой деревеньке, Хания Дауд соглашалась с тем, что хотя принявшие смерть от ее руки были ужасны, чудовищны, но при этом все же принадлежали к роду человеческому.

И может быть, может быть, осознав эту истину, она сумеет наконец обрести хоть какой-то покой. Что, если это и есть ее настоящий приз?

– А вы хотели бы?.. – спросила Хания. – Я говорю, извиниться хотели бы? Может быть, потренируетесь сейчас?

Жильбер собрался было отказаться, но, глядя на нее, передумал.

– Простите меня за то, что случилось с вашей матерью. За мое позорное участие в бесчеловечных экспериментах. Примите мои извинения за то, что я ничего не сделал, чтобы это остановить. Раскаиваюсь в своем бездействии. Глубоко сожалею о ее смерти и о том, что впоследствии произошло в вашей семье и в семьях других жертв Камерона. Простите за всю ту боль, что я принес.

Старый святой идиот, вглядываясь в лицо молодой святой идиотки, вдруг заметил, что шрамы исчезли. Вернее, они перестали бросаться в глаза, как прежде.

– Я прощаю тебя, – тихо сказала она. – И тоже прошу у тебя прощения. Тебе нанесли ущерб, и ты лишился разума из-за браун-брауна, а потому и делал то, что противно человеческой природе. Мне жаль, что твоя жизнь имела такой конец.

Пока Винсент Жильбер пытался сообразить, о чем она говорит и что такое браун-браун, Хания дрожащей рукой подняла чашку и сделала первый в своей жизни глоток горячего шоколада. И тут же поняла способность этого напитка утешать, если не исцелять. Еще ей стало ясно, за что канадцы любят зиму, – ведь этот замечательный согревающий напиток подают к столу, когда земля покрывается снегом и льдом.

Хания опустила чашку и улыбнулась Винсенту.

Он подумал, не сказать ли ей, что у нее появились усы из взбитых сливок, но решил промолчать. Потому что это каким-то образом подняло ему настроение.

Как-то раз святой идиот…

* * *

– Прежде чем вы уедете, я бы хотела показать вам кое-что, – сказала Клара на следующее утро.

Она пригласила Ханию к себе в дом – попрощаться. Когда та пришла, в уже знакомой ей кухне сидела Мирна. Хания направилась в столь же знакомую гостиную и остановилась на пороге, широко раскрыв глаза.

Габри и Оливье поднялись и повернулись к ней. А с ними и Рейн-Мари. Рут с Розой на руках стояла рядом со Стивеном. Там были и Жан Ги с Изабель. А еще Анни, Оноре и Идола. Все приехали в Три Сосны, чтобы проводить ее.

Они стояли полукругом лицом к ней.

Хания отступила. Замерла. Потом сделала шаг вперед. Еще один. И замкнула круг.

* * *

Винсент Жильбер отклонил приглашение Клары – он получил такой заряд человечности, что ему должно было хватить ее на всю оставшуюся жизнь.

Приближаясь к своей лачуге, он услышал крики соек. Прежде он отгонял их или по меньшей мере пытался. Но теперь остановился на крыльце и открыл пакет, купленный им в магазине месье Беливо.

Разбросав черные семечки подсолнечника на белом снегу, Жильбер стал смотреть, как птицы слетаются на угощение, ловко подбирают его и взмывают к верхним ветвям. Он вошел внутрь, зажег свет, приготовил чай и открыл книгу, принесенную ему Колетт.

«Удивительные случаи всеобщих заблуждений и безумие толпы».

Он устроился поудобнее и прочел про «Пузырь Южных морей»[130], и про тюльпаноманию, и про барабанщика из Тедуорта.

Снаружи по-прежнему раздавались крики неугомонных соек. Но теперь они звучали как возгласы дружеской компании.

* * *

– Господи Исусе, – вздохнула Рут. – Опять эта долбаная картина. Надо собраться с духом, – сказала она Стивену.

По просьбе Хании Клара приготовила горячий шоколад со взбитыми сливками. В свою порцию и порцию Рут Стивен добавил бренди.

По крайней мере они вдвоем смогут выдержать предстоящее зрелище.

Габри репетировал фразы «Это замечательно. Это блестяще».

К презентации морально готовилась даже Рейн-Мари. Как и все остальные, она была по секрету ознакомлена с последним творением Клары. Их друг занялась нанесением (явно произвольным) слоев краски на холст. Время от времени в эти нанесенные слои вторгалось что-то гиперузнаваемое.

Последним таким явлением был банан. Рейн-Мари спрашивала себя, не отсылка ли это к обезьянам, но в глубине души подозревала, что данная деталь вообще лишена всякого смысла. Мирна за ее спиной пыталась заманить Билли Уильямса в первые ряды, но он, уподобляясь осликам, которых разводил, низко опускал голову и отказывался двигаться с места.

«Экий умник», – думала Мирна, неохотно следуя за остальными в мастерскую Клары.

* * *

– Что вам известно, Колетт? – спросил Гамаш.

Почетный ректор и ее муж были в гостиной Гамашей. Поскольку суета и толчея могли обеспокоить Жан-Поля, супруги Роберж остались с Арманом, тогда как прочие члены семьи старшего инспектора направились к Кларе прощаться с Ханией Дауд.

Пока Арман и Колетт разговаривали, Жан-Поль снимал книги с полок и аккуратно ставил их на пол перед камином.

– Пол ни разу не говорил мне об этом прямо, но он знал, что я все поняла. Он никогда не давал Марии по ошибке бутербродов с арахисовым маслом. А если бы ей дали такой бутерброд специально, то это называлось бы убийством. Я знала, что он на такое не способен. Должна сказать, я всегда надеялась, что это дело рук Дебби Шнайдер, а не Эбигейл. Ради Пола надеялась. Но когда я получила его письмо, мне стало ясно, что Марию убила Эбби. Он знал свою дочь. Знал, как далеко она может зайти.

– Он просил вас показать письмо Эбигейл, чтобы та поняла: она в безопасности, – повторил уже сказанное недавно Арман.

Жан-Поль держал в руках книгу, разглядывал ее, потом подошел к Колетт, протянул книгу ей. Он теперь почти всегда молчал. Хотя общался при этом другими способами.

– Merci, – поблагодарила она. – Я ее искала.

Он улыбнулся и вернулся к своему занятию.

Колетт зажмурилась, потом открыла глаза и положила книгу на диван рядом с собой.

– Винсент говорит, вы пригласили Эбигейл сюда, чтобы попытаться вдвоем помочь ей. Убедить ее оставить эту пропаганду.

– Верно.

– И Винсент собирался рассказать ей о своей работе у Юэна Камерона?

– Нет. Он не знал, что ее мать стала одной из жертв Камерона. Узнал, только когда сама Эбигейл об этом сказала.

– Закончатся ли дебаты о принудительной эвтаназии теперь, когда Робинсон задержана? – спросил Арман.

– Будем надеяться, что да, – ответила Колетт. – Но боюсь, это семя стало давать всходы. Она запугала людей, внушила им, что у нас не хватает ресурсов, чтобы встать на ноги после пандемии, не говоря уже о том, чтобы справиться со следующей волной заболеваний, если такое повторится. И выход один: позволить умереть всем больным и старым.

– Принудить к смерти, – сказал Арман. – С помощью летальной инъекции. Смертная казнь для мужчин и женщин, чье преступление – не убийство, а долгая жизнь.

В открытую дверь своего кабинета Гамаш видел разложенные на столе папки, с которыми он работал, когда приехали Робержи.

В папках лежали документы, свидетельствующие против ряда сотрудников социальных служб. Во время пандемии эти люди бросили на произвол судьбы немощных обитателей домов престарелых. Документы эти Гамаш собирал без шума, в частном порядке, и число их все росло.

Стоял воскресный день. На следующее утро у Армана была назначена встреча с премьером Квебека. Он решил показать ему эти бумаги. Собирался тихо и конфиденциально заявить премьеру, что, если будут сделаны какие-то шаги в сторону принятия закона о принудительной эвтаназии или чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего евгенику, эти документы будут обнародованы.

Гамаш понимал: подобное заявление, по сути, шантаж. Но он и его совесть могли с этим примириться.

Но это завтра. А сегодня он мог тихо и комфортно провести время за разговором с друзьями в своей гостиной.

– Вы будете предъявлять Эбигейл обвинения в убийстве? – спросила Колетт.

– Мы попробуем.

Ее взгляд остановился на семейных фотографиях в рамках, стоявших на книжной полке за спиной Армана.

– Поверить не могу, что он не выстрелил. – Она перевела взгляд на Жан-Поля, который в этот момент аккуратно водружал одну книгу на другую. – Я думаю, любовь не позволила ему сделать это.

– Oui.

Нажми Жан Ги на спусковой крючок, и он бы не смог стать таким отцом для своих детей, каким хотел быть.

* * *

Клара прошла мимо хаоса на мольберте к полотну, что стояло у стены.

Хания смотрела на хозяйку дома и не знала, следует ли ей сказать что-нибудь об усах из взбитых сливок под носом Клары. В конечном счете она решила промолчать.

Когда претендент на Нобелевскую премию мира…

Клара сняла с полотна кусок материи, заляпанный краской, и вокруг воцарилась тишина. Потом раздались слова.

– Это замечательно, – пробормотал Габри.

– Блестяще, – подтвердил Оливье.

* * *

Когда Колетт и Жан-Поль уехали, Арман прямиком направился к дому Клары.

Все гости находились в гостиной, но Ханию он обнаружил в мастерской. Она рассматривала картину.

На ней была куртка, а ее чемоданы от «Луи Виттона» ждали у двери.

Арман и Хания молча постояли бок о бок, разглядывая полотно Клары.

Потом он, не сводя глаз с картины, спросил:

– Вы уверены, что хотите уехать?

Она повернулась и впервые увидела не глубокие складки на его лице, не шрам на виске, а доброту в его глазах.

Потом она снова принялась изучать творение Клары.

– Судан – моя родина. Я думаю, вы это понимаете, месье Гамаш. Я должна быть там.

– Вы и ваше мачете?

– Вы меня осуждаете?

– Нет. Просто спрашиваю.

Арман услышал, как тяжело вздохнула Хания Дауд, героиня Судана.

– Судан – ужасное место. Кругом нищета, невыразимая жестокость. Женщины и девочки подвергаются опасности. Но там существует и невообразимое мужество. И красота. – Она улыбнулась, глядя на картину. – Мою деревню отстроили заново. Там есть и мой маленький дом. Это неподалеку от Белого Нила.

Она рассказала ему об ароматах лета. О дожде, хлещущем по воде. О песне ветра в пустыне. Обо всех мелочах, из которых складывается дом. О чувстве сопричастности к нему.

– Когда я дома, я каждый день хожу туда. Сижу на берегу и молюсь.

– И о чем вы молитесь?

Она посмотрела на него:

– Вероятно, о том же, о чем и вы. Мы все делаем одно и то же.

С этими словами Хания развернулась и прошла мимо Гамаша к выходу из мастерской.

Рейн-Мари в прихожей надевала сапоги и куртку.

– Я отвезу вас в Монреаль, – сказала она.

– Не надо. Я заказала такси.

– Сюда ходят такси? – удивилась Мирна.

– Да. Не знаю точно, на каком языке говорил тот человек, но уверена: он сказал, что будет ждать меня здесь.

Женщины посмотрели на Билли Уильямса, а тот ухмыльнулся и поднял руку. Потом опустил ее и взял ладонь Мирны в свою.

– Я думаю, мы, наверное, сможем отменить такси, – проговорила Рейн-Мари и увидела, что Билли согласно помотал головой.

– Мы тоже поедем, – сказала Клара, и Мирна кивнула.