Ане Риэль

Зверь

Ane Riel

BÆST

© Ane Riel, Copenhagen 2019 Published by agreement with Copenhagen Literary Agency ApS, Copenhagen.

The Russian language publication of the book was negotiated through Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency.

© Федорова А., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Алексу


У реки

Жалко, что я их убиваю. И совсем даже не из-за угрозы. С ними просто приятно играться. Они такие маленькие, что можно таскать в кармане. Ты же тоже любишь мышек?

Особенно пожирать.

Только представь себе: быть таким малюсеньким, чтобы протиснуться в щелку в земле и исчезнуть. Я бы тоже хотел так уметь, хоть иногда. На меня вечно обращают внимание, потому что я очень большой.

– Только посмотрите на него! – говорят вокруг и тычут пальцами.

Большим быть хорошо, когда нужно таскать бревна или грузить мешки с зерном, но когда тебе велят спрятаться, это совершенно некстати. Сейчас мне бы хотелось быть мышонком, а не человеком.

Помнишь Мирко, с которым мы в прошлый раз приходили? Я его жду. Это он посоветовал мне скрыться, спрятаться тут, у реки, если на ферме что-нибудь пойдет не так. Я до последнего не верил, что что-то может случиться, ведь уже две недели все было хорошо. А потом так получилось, что я слишком сильно обнял. Я этого не хотел.

Потому что она кричала. Девушка.

Не выношу крика.

Она была такой милой. Кажется, я ей нравился. Ее было приятно трогать – вся такая мягкая на ощупь. Если бы она поместилась в карман, я бы взял ее с собой.



Мирко – самый прекрасный человек из всех, кого я знаю. И в каком-то смысле единственный. По крайней мере, единственный, кто меня понимает. Если бы я когда-нибудь случайно причинил ему боль, я бы не знал, куда себя деть. Умер бы, наверное.

Мне хотелось бы быть похожим на того молодого человека с впалыми щеками и выпученными глазами, которого мы когда-то встретили. Никогда его не забуду. Мы повстречались, кажется, на одной из узких дорог на юге. Стояла невыносимая жара, и уже давно, так что вся долина пересохла.

Мы с Мирко укрылись в тени дерева и заметили, что к нам приближается мужчина. Он как-то странно волочил ноги по гравию, чуть не падал, но все же шел.

– Посмотри на него, – сказал я Мирко, – он же еле держится на ногах.

– И правда, – отозвался он и окрикнул мужчину: – Эй, дружище, тебе надо передохнуть. Посиди с нами в теньке, попей.

Мужчина остановился, но сколько бы Мирко ни зазывал, тот не желал ни садиться в тени, ни брать воду. Он рассказал, что его невеста погибла в пожаре. И все это его вина. Голос у него был скрипучий, как у старого уставшего осла. Да он весь напоминал старого уставшего осла.

Он не рассказал, что такого натворил. А жаль. Мне бы хотелось узнать. Сказал только, что собрался идти навстречу солнцу, пока от жары и засухи не испарится его жизнь. Представляешь? Не знаю, как скоро он умер, но уже тогда выглядел нехорошо. Глаза вылезали из орбит, будто спешили вперед него.

Он поплелся дальше. Много раз казалось, что вот еще немного, и рухнет наземь, а он все шел. Мирко говорил – пусть идет себе дальше. Обычно Мирко никому не позволял так страдать.

Мы долго сидели, смотря вслед прохожему, пока тот не превратился в мельтешащую черную мушку и, наконец, исчез в солнечном мареве.

– Неужели он правда хочет умереть, потому что не может жить без своей невесты? – спросил я потом Мирко. – Наверно, она была просто прелесть.

– Скорее дело в том, что он не может жить с чувством вины, – ответил Мирко. Больше об этом он говорить не желал и остаток дня провел в непривычном молчании.



Не хочу, чтобы меня сожгло солнце. Если появится желание умереть взаправду, должны быть способы получше. Можно, например, утопиться в реке. Если я сейчас прыгну туда, где глубоко, – умру мгновенно. Река разлилась, и вода гораздо выше, чем в прошлый раз. Наверное, поток подхватит меня и утащит к излучине у плакучей ивы. Я запутаюсь в корнях, торчащих из воды. Там меня и найдут. Мертвого, как та птица, в честь которой Мирко меня назвал.

– Она не просто мертвая, – говорит он. – Она вымерла.

Не знаю, сколько надо пролежать мертвым, чтобы вымереть. А что, если меня найдут, скажем, через неделю?

Птица называется маврикийский дронт. Мирко зовет меня Додо. Он говорит, это еще одно название той же птицы, но произносится легче, если нужно меня позвать. А он это часто делает. Я не очень-то легок на подъем, наоборот – я от природы тяжелый. Немного большеват, говорит Мирко.

И иногда неловок.

Хорошо, он хотя бы перестал называть меня Леоном. Так меня звали, когда я был маленький. Иногда в темноте я лежу без сна, и мне слышится голос матери: «Леон, не надо. Нет, Леон, НЕЛЬЗЯ!» Так она говорила. Мне это не нравилось.

Еще она кричала.

Это было уже давно, я почти забыл. И не уверен, что хочу вспоминать.



Когда же Мирко объявится? Он обещал, что придет. А я пообещал, что спрячусь за кустами. Меня можно заметить только со стороны реки, да и то если ты, например, любопытная ворона, сидящая на ветке. Подлети поближе, чтобы я тебя разглядел. В тени тебя почти не видно.

Я ничего не делаю.

А вдруг после того, что случилось с девушкой, Мирко больше не хочет со мной возиться? Тогда придется утопиться. Но пока я просто жду. Мне не трудно посидеть и посмотреть на реку, сверкающую в лучах солнца. Так прекрасно, хоть и невыносимо жарко.

Вряд ли я снова надену рубашку когда-нибудь. Я не успел, когда убегал. Нельзя было медлить.



Послушай! Если хочешь утонуть, очень кстати не уметь плавать. Я как раз не умею – повезло. Мирко как-то пробовал меня научить, когда мы ездили к морю чистить кальмаров.

– Надо просто правильно двигаться, – говорил он, показывая, как толкаться ногами и грести руками одновременно. – Давай, Додо, это легко. Кальмары могут, и ты справишься.

Им-то только за щупальцами надо следить!

Меня и так все устраивало, так что я просто стоял по колено в воде и глазел на Мирко, пока он не сдался.

Ты бы видела танцовщицу, которую мы повстречали недавно в одном городишке. Подумать только, как она слаженно двигалась, вся целиком! Мирко сказал, что она и не такое вытворяет. Это было после того, как они ушли вдвоем в комнатку на втором этаже. Они там разговаривали.

Я в это время бродил вокруг и искал мышей в проулке за домом. Мне нравятся мыши. Теплые мышки в мягкой шубке. Они долго разговаривали – я успел отловить аж троих. Две сразу же умерли, так что я их выбросил, а третью сунул в карман. Хорошая была мышка, я гладил ее в кармане. А потом она тоже умерла.

Я выкинул ее, пока Мирко ничего не заметил. Ему не так нравились пушистые шерстки, как мне, но он явно с удовольствием болтал с той танцовщицей. Потом я вытянул из него, что они сидели наверху при задернутых шторах и говорили о птицах, пчелах и цветах. Представляешь? Я даже пожалел, что меня с ними не было!

У пчел тоже есть своего рода шерстка, замечала? Я один раз пробовал погладить пчелу, когда та села на подсолнух. Но она меня ужалила, а потом умерла. Сама. Бум. Прямо на подсолнухе. Я не виноват.

Хотел бы я знать, от чего она умерла.



Не могу себе представить, чтобы я умер в темном кармане. Или лежа на сеновале, громко крича. И уж точно не на солнцепеке посреди проселочной дороги. Наверное, не так уж плохо умереть в большом желтом подсолнухе. Или в блестящей на послеполуденном солнце реке.

Эй, я тут вспомнил, у меня есть для тебя подарок. Он у меня в кармане… Смотри, это сердечко! Это сердечко той девушки. Она носила его на цепочке на шее, но цепочка лопнула, когда я до нее дотронулся. Как шея. Посмотри, как оно сияет, это крошечное сердечко. Мирко однажды сказал, что вы, вороны, любите блестящие вещи, так что я подумал отдать его тебе. Мне взамен ничего не нужно, только пообещай остаться со мной, пока не придет Мирко. Сейчас я его тебе брошу… Видишь? Оно упало куда-то в траву под твоей веткой.

Вот бы ты прилетела сюда, чтобы я мог тебя погладить. А если бы ты еще и говорить умела… Рассказала бы мне, как летать! Шмель совершенно не умеет летать, ты знала? А все равно ведь летает. И животные не умеют говорить.

А может, ты все-таки умеешь?

Я думаю, ты бы красиво говорила. Не то что парни, с которыми мы работаем. Сезонные рабочие не очень сдержанны в выражениях, в отличие от нас с Мирко. Мы умеем говорить красиво. Нам обязательно это уметь – так считает Мирко. Вообще, когда мне наконец-то разрешают открыть рот, от этого одни неприятности. Как сейчас. Можно говорить с животными, говорит Мирко. Тогда ничего не случится. И с Мирко. В остальное время мне лучше помалкивать.

Вместо этого я размышляю. Когда начинаешь думать, находится много тем. Например, мне хотелось бы знать, как шмелю удается летать, если у него такие крохотные крылышки по сравнению с тельцем. И почему у девушек не бывает кустистых бровей.

Не то чтобы я становлюсь умнее от того, что столько думаю. Меня просто переполняют мысли. И вопросы! Мирко предупредил, чтобы я никого ни о чем не спрашивал, пока мы на работе.

– Додо, послушай, – говорил он, – мы обсудим все, о чем ты думаешь, когда останемся наедине. Тогда мы ни во что не вляпаемся.

Но может пройти немало времени, пока мы сможем остаться наедине, потому что мы трудимся целый день, окруженные другими рабочими, а потом все вместе и едим, и спим. Мы почти всегда в каком-нибудь бараке, где все видно и слышно каждое слово. Поэтому я говорю только «да», «нет», «конечно», «пожалуйста» и «извините», а в голове у меня бьются вопросы и мысли, которые я не хочу забывать. Постоянно боюсь забыть то, что хочу запомнить, а Мирко считает, что гораздо хуже помнить то, что хотелось бы забыть.

Когда мы наконец остаемся одни, я не могу решить, с чего начать. Особенно если в этот момент мне в глаза бросается что-то еще, о чем тоже непременно надо поговорить. И так происходит очень часто. У меня голова словно закипает, и все мысли сливаются в один большой горячий поток, рвущийся наружу. Иногда я начинаю плакать. Когда слезы кончаются, поток иссякает, и мысли корчатся на песке, как мелкие глупые рыбешки, – нет смысла даже их подбирать, не говоря уж о том, чтобы о чем-то спрашивать.

Но я обычно все равно спрашиваю.

Все это очень тяжело. Я выносливый и не устаю, хотя мне всегда дают самую тяжелую работу. Но вот размышления жутко утомляют. У Мирко это гораздо лучше получается. Еще он говорит, что впечатления – это как еда. Когда глотаешь еду сразу, не различаешь вкусы. А если будешь тщательно пережевывать, то заметишь разные оттенки. Тогда не только наедаешься, но и становишься умнее.

– А теперь обдумай вот что, – часто говорит он. – Я не против, чтобы ты задавал мне вопросы, Додо. Но прежде чем спрашивать, надо дать мыслям время сформироваться и встать на свои места. Может выйти так, что ты сам себе ответишь. А если нет – возможно, твои вопросы окажутся намного мудрее полученных ответов.

Я стараюсь слушаться Мирко, но все равно то и дело спрашиваю, не подумав. Как правило, он отвечает, и мне всегда кажется, что ответ мудрее вопроса. Бывает так, что никаких ответов он не дает, а вместо этого смотрит на меня своими синими-синими глазами, и взгляд его говорит: «Думай, Додо, думай!» И я пытаюсь.

Сейчас я дошел до того, что шмель, должно быть, особенно быстро машет своими крошечными крылышками. Но я все равно не понимаю, почему у девушек не бывает кустистых бровей!

Об этом надо еще поразмышлять.



В женщинах Мирко разбирается гораздо лучше меня. Особенно в девушках. Вот что случилось несколько недель назад на той ферме, где мы сейчас работаем: девушка зашла на конюшню и спросила, не хочет ли Мирко прогуляться вечерком.

– Можно пройтись вдоль реки, – сказала она.

Кажется, она не заметила, что я сидел неподалеку и все слышал. Или ей было все равно. Мирко потом сказал, что она как раз из таких – кому все равно. От этого только опаснее. Об этом следует сегодня подумать – что она была опасна.

Так вот, я видел, что Мирко тщательно обдумал предложение и только потом ответил девушке:

– Я не господин своих желаний. Я работаю на вашего отца, и если я соглашусь, это может навлечь большие неприятности. Нам с приятелем не хотелось бы, чтобы нас выставили за ворота или еще чего похуже. Вы же это понимаете? Уже то, что вы здесь стоите и говорите с нами, может нам дорого стоить. Представьте себе, что произойдет, если вдруг один из ваших братьев услышит ваши речи.

Так он ответил. Он всегда очень вежлив.

– Невероятно, – ответила девушка. У нее был голос крошечного хриплого зверька. – Почему не развлечься немного, когда предоставляется такая возможность? Я скоро с ума сойду от здешней жизни. Я уже не ребенок, и все равно мне ничего не разрешают! Нельзя даже выйти из дома без присмотра. Да я все равно что в тюрьме. Я так помру со скуки!

Она едва не брызгала слюной.

Потом она резко развернулась и вылетела из конюшни, задрав нос. Рот ее превратился в крошечный красный венок. Губы казались удивительно мягкими. Груди тоже были округлыми и мягкими и слегка подскакивали в вырезе платья в такт шагам. На это я обратил внимание. Мирко рассказал мне однажды, что иногда в груди у женщины может быть много молока, но незачем слишком много о таком думать.

Должен признаться, непросто не думать о том, о чем не следует думать слишком много! Особенно когда это что-то мягкое, упругое и полное молока. Получается, женщины – своего рода коровы, только у них между ног ничего не болтается.

Когда я позднее спросил Мирко, почему он отказался прогуляться с ней вдоль реки, он ответил какую-то чушь.

– Она же не этого хотела, Додо. Она хотела со мной на сеновал. А на это я не согласен.

Тогда я усвоил, что женщины разговаривают на языке, непохожем на мужской. Либо они просто глупые, раз не могут прямо сказать, чего хотят. Она же могла сразу предложить пойти на сеновал!

Нет, об этом я сейчас не желаю думать. Хочу подумать о чем-нибудь другом, пока жду Мирко. Хочу подумать о нас с Мирко.

Я знаю его столько, сколько могу вспомнить. А он меня – еще чуть дольше, если верить его словам. Мирко мне почти как старший брат, хоть я и крупнее. Он говорит, я так и не повзрослел. Только вырос.

Когда-то мы притворялись братьями – я младший, он старший. Давно это было. Потом я его перерос, и стало видно, что мы совершенно не похожи. Тогда я стал кузеном. Некоторое время нам верили, а потом кто-то стал расспрашивать о нашей семье. И я превратился в друга. Им-то я и хотел быть. Другом Мирко.

Я заметил, что я ни на кого в особенности не похож. Можно найти немного сходства с самыми мощными и сильными мужчинами, но я все равно будто бы всегда немного больше и сильнее. У меня все тело в твердых выпуклостях. Мускулы. Это лучше прятать, говорит Мирко. Поэтому я должен купаться в одиночку и ходить в рубашке даже в самую жару. Люди могут испугаться, увидев меня без рубашки, а я не хочу никого пугать.

А еще это, чтобы они не задавались лишними вопросами. Я и так вызываю любопытство. Я и сам себе любопытен. Не понимаю, откуда у меня все эти бугры? Я бы больше всего хотел быть похожим на Мирко, чтобы снова стать его младшим братом. Когда я об этом говорю, Мирко отвечает: «Мы никогда не узнаем, отчего ты такой сильный, Додо, так что незачем об этом и думать. Нужно просто принять это как данность».

Я рад, что ты не испугалась и не улетела, хоть я и сижу здесь полуголый. Непривычно кожей ощущать дуновения ветра, но раз рядом нет никого, кто мог бы меня увидеть, это неважно.

Хотел бы я быть не таким сильным.

Вот что! Мирко как-то рассказывал мне о комиксах, которые он читал давным-давно. Там был такой парень – еще сильнее меня, – который умел летать! Хотел бы я тоже уметь летать. Но того парня не существует, говорил Мирко. Его просто кто-то придумал.

Как ты думаешь, меня тоже кто-то придумал?

А кто?



О том парне Мирко прочел в Америке. Он говорит, что много читал, пока был там. Всякое разное. Многое он еще помнит, и если мне везет, он рассказывает истории, когда мы наедине. Иногда он берет почитать что-нибудь у женщин, к которым любит заглядывать в гости. Еще мы одалживаем книги, а закончив их, возвращаем на место. Мне больше всего нравятся книги с картинками. И со счастливым концом.

Однажды мы наткнулись на историю о мужчине, которого нашли крошечные человечки. Сначала я подумал, что мужчина был таким огромным, а остальные как Мирко. Но Мирко объяснил, что это лилипуты – так они назывались – были крошечными, а мужчина был самым обычным. Я бы предпочел быть лилипутом, их много одинаковых. Что хорошего в том, чтобы быть единственным нормальным!

Самая причудливая история все же была о мужчине на кресте. Этакая страшилка. Он умер… И все-таки не умер. Как тебе? Да, наверно, это должен был быть счастливый конец, но, честно говоря, получилось что-то странное. Ах да, он еще умел по воде ходить, этот мужик. А я вот точно знаю, что это невозможно!

На всякий случай я потом проверил, не может ли одна из мышек, которую я слишком сильно сжал, ожить. Не получилось. Я положил ее в коробок от табака, чтобы ни один зверь не смог до нее добраться и съесть. Там она и осталась, все уменьшаясь, выглядя все более мертвой, пока совсем не вымерла.

Не верю я в эту страшилку.

Нет уж, я гораздо больше верю в того парня, который умел летать.



Подумать только, когда-то я был меньше Мирко! Таким крошечным, что уместился внутри моей мамы. Я этого совершенно не помню, а Мирко не хочет рассказывать.

Я знаю только, что он был подростком, когда я родился, и что мы жили по соседству где-то здесь в долине. Он говорит, что не помнит, где именно. Теперь вся долина – наш дом.

О! Кто-то идет. Наверно, он.

Мирко

Это был не самый крупный город долины, но все же мог похвастаться каким-никаким вокзалом. А неподалеку, на северо-западной окраине, расположилась школа для детей из города и окрестностей.

Мирко был из числа последних.

Школа была обустроена в давно закрытом молочном заводе, насквозь пропахшем кислым молоком. Из узких окон открывался вид на ближайшие виноградники и горы на западе. Вокзала из школьного кабинета видно не было, но рельсы шли прямо вдоль забора. Тусклая изгородь из засохшей виноградной лозы помечала границу и символически, раз уж на иное не была способна, указывала детям на опасность. Когда мимо проходил поезд, обучение на мгновение замирало, стены слегла потряхивало, и старые бидоны для молока, составленные в кладовке, металлически звенькали, стукаясь друг об друга. Их можно было использовать вместо стульев, если придут все ученики, но этого никогда не бывало. Кто-нибудь из детей с ферм всегда отсутствовал.

Чу-чух, чу-чух. Мирко нравился звук поезда. Он напоминал биение сердца. Сильного сердца. Но он не был уверен, что ему хотелось бы поехать на поезде.

Учеников было много. Мальчики и девочки сидели отдельно друг от друга. Широкий проход между комнатами занавесили тканью, которая мешала подсматривать, но не заглушала звуки. Любая попытка разделения по половому признаку проваливалась, как только звонил школьный звонок и все ученики высыпали на солнце и, словно подчиняясь инстинкту, объединялись с ровесниками.

Кроме тех, кто предпочитал быть в одиночестве.

– Ты немногословен, Мирко, – сказала учительница, когда он вышел из класса после урока. – Но твои ответы всегда безупречны. Мне кажется, ты слушаешь внимательнее, чем остальные. Я права?

Мирко кивнул.

Учительница картавила. Безуп-рэ-чны.

Он всегда выходил последним. Другие убегали. Мирко некуда было бежать, и никто не бежал за Мирко. Чаще ему вслед кричали. Обычно про его уши.

В то утро он делал то же, что и обычно, когда встал и принялся собираться в школу. Он помог отцу подоить коров, потом умылся и неторопливо съел кашу, в то время как его старший брат проглотил двойную порцию в два раза быстрее его. И вот брат уже исчез в пылевом облаке на своем громыхающем велосипеде, а Мирко попрощался с мамой на кухне, помахал отцу в поле и размеренным шагом направился по дороге к городу. Ему не было дела ни до велосипеда, ни до шума, ни даже до школы. Но он хотел научиться чему-нибудь еще, кроме ухода за коровами, и три дня в неделю ему давалась такая возможность.

Мирко было одиннадцать с половиной, и для своего возраста он был мелковат. Благодаря его мудрому спокойному взгляду учителя отправили его к ребятам постарше. Маленький обман – единственный.



Он спокойно шагал домой. Уже миновал извилистые улочки города, где беззубые старухи сидели на крошечных скамейках в тени, комментируя все, что попадалось им на глаза. «Какой милый мальчик», – крикнула одна из них, когда Мирко проходил мимо. «Небось, из школы идет», – раздался резкий голос в паре метров. «У него красивые глаза, – крикнула третья, – и уши как у моего покойного мужа».

Они дружелюбно посмеивались, приветливо улыбались, а их маленькие глазки искрились. Мирко так и не понял, предполагалось ли, что он должен их слышать. Но они ему нравились.

Он пересек городскую площадь, где несколько взрослых ребят играли в бочче[1], и направился по дороге на восток. На окраине города он миновал церковь – она стояла, светясь, на холмике за облетевшими кустами олеандра и старой избушкой, пустовавшей уже много лет. На другой стороне холма расположилось кладбище с серыми камнями. «Поздоровайся с мамой!» – раздался внезапно крик, и Мирко испуганно склонил голову, избегая встречи глазами со священником, чей голос он безусловно узнал.

Он перешел по каменному мостику, который мягкой дугой перекинулся над водой там, где поток ýже всего. Как всегда, он провел рукой по грубому камню низеньких перил, отгораживавших дорогу от воды. Какой-то парень из города утонул, упав отсюда. Заносчивый, говорили про него. Хотел пройти по перилам, выпендриться перед другими детьми. Падать было невысоко, речка неглубокая, берег близко, но тот парень не умел плавать. Течением унесло, и тело потом нашли дальше к югу от моста. Вскоре после этого случая отец научил Мирко плавать и попросил никогда не выеживаться и не ходить в места, куда ходить не следует. Мирко никогда не рисковал и не залезал на перила.

По другую сторону моста он мог бы пойти и дальше по дорожке, которая полями привела бы его домой. Но вместо этого он повернул на север, на узкую тропу, огибавшую виноградник и проходившую через рощу. В тени деревьев тропа спускалась к реке. Там была полянка, куда рабочие приходили отдохнуть или порыбачить.

В тот день там никого не было, и Мирко сел у берега на траву. Коричневая вода текла спокойно, мерцая в тени деревьев. Севернее потоки срывались с гор, скользили по полям и лесам, чтобы влиться в русло. Как артерии примыкают к аорте, говорила его учительница. Точнее, она показала картинку внутреннего строения человека и сравнила его с долиной. Все кровеносные сосуды связаны друг с другом, как реки, сказала она. А сердце тогда должно быть там, на севере, в горах, закончил про себя Мирко.

Иногда по реке сплавляли бревна на лесопильню к югу от города, и тогда воздух полнился криками. Но в тот день тишину нарушали только жужжание насекомых и гомон птиц в ветвях. Вода стояла высоко. Это хорошо. Если бы лето было засушливым, река сжалась бы до тоненькой струйки в середине русла, и рыба лежала бы на песке, хватая ртом воздух. Мирко не выносил такого зрелища. Он всегда пытался помочь, но, когда он возвращался, по берегу снова были разбросаны умирающие рыбешки. Отец говорил тогда, что все идет своим чередом. Природа жестока, но справедлива. Его отец однажды видел у реки голодную медведицу с двумя медвежатами. Они спустились с гор и пересекли долину в поисках еды, а теперь пировали рыбой.

Мирко никогда еще не видел медведя, да и на пиру никогда не бывал. Его родители нечасто устраивали праздники. Но они всегда благодарили Бога за маленькие радости, а их, несмотря ни на что, было много. Одной из радостей был сам Мирко.

Когда он вышел из тени деревьев, солнце едва не ослепило его. Вскоре он уже пересек шоссе и пошел по гравийной дорожке между полями. Где-то остановился понаблюдать за коровой, отбившейся от стада. Другие нашли тень под кипарисами, стояли и смотрели в одну сторону. А эта корова, несмотря на жару, устроилась на палящем солнце, вдали от тени и воды, спиной к товаркам.

Она повернула голову и посмотрела на Мирко тяжелым взглядом, который он не смог до конца понять. Пожевала. Наверное, о чем-то думала. Потом подняла хвост и словно в знак приветствия оправила свою естественную потребность. Из ниоткуда появилась туча мух и фальшивой тенью окутала лепешку. Корова сделала шаг вперед, два назад, и мухи на мгновение пропали, чтобы тут же снова облепить заветренные фекалии. Их гудение смешалось с пением цикад, жеванием коров и редким криком хищной птицы. Мирко хорошо знал эту корову – она всегда держалась особняком. Он не понимал, стеснялась она или, наоборот, была драчливой.

Может, и то, и другое.



Дома на ферме отец как раз запрягал повозку.

– Ну как, Мирко, выучил сегодня что-нибудь в школе?

Он всегда задавал один и тот же вопрос.

– Да, – ответил Мирко, как обычно. – Куда ты собрался?

– Мне надо в город, но сначала я заеду к соседям. Хочешь поехать со мной?

– На большую ферму? Где близнецы?

– Нет, на маленькую. К вдове.



Не то чтобы Мирко очень хотелось навещать соседей, но планов у него никаких все равно не было, так что он с удовольствием составил отцу компанию. О вдове он раньше только слышал. Ее муж умер пару лет назад, а дети разъехались, по крайней мере одна из дочерей, которая уже стала взрослой.

Он сел в повозку, и та загрохотала по узкой колее, вившейся между полями к соседской ферме. Сильные копыта лошади взвивали пыль, так что та туманным облаком повисала за телегой.

Они жили в юго-восточном конце протяженной долины, на самом краю, где природа, ближе к горам, становилась более сдержанной. С их фермы соседскую не было видно, ее заслонял холм с обветренными деревьями, которые стояли скученно, словно совещались и замышляли нечистое. Поскольку из дома Мирко эту ферму увидеть было невозможно, ему всегда казалось, что она очень далеко.

Солнце палило, деревья скрипели, удары копыт раздавались глухо и уверенно, и на Мирко напала приятная, усыпляющая леность. Его отец спокойно сидел на козлах, опустив руки на колени и позволив лошади самой выбирать темп. Они уже давно достигли согласия, и у них не осталось поводов ссориться. Он не подгонял, а лошадь в ответ выполняла то, что от нее ожидалось. Они во многом были похожи.

Мирко предпочитал сидеть в повозке спиной к отцу. Ему нравилось смотреть назад, на проплывающий мимо пейзаж. Он словно выезжал из картины и погружался в новую, которая раскрывалась ему и становилась все больше и больше. Это давало время рассмотреть детали и спокойно их оставить, когда они отдалялись и становились неразличимы. Когда он смотрел вперед, ему казалось, что впечатления атакуют, набегают со всех сторон, и он не успевал их впитать и переварить. Когда он единственный раз сел в автомобиль, у него закружилась голова, и потом осталось ощущение, словно в него впихивали еду, не разрешая и не давая времени ее прожевать.

Отец что-то сказал, и Мирко повернулся посмотреть вперед. После очередного поворота показалась соседская ферма. Сначала главный дом – он стоял поперек и слабо светился, как усталая старая свиноматка, которая случайно забрела к паре кипарисов. За домом проглядывали еще несколько строений, а на заднем плане с королевским величием гряда гор поднималась к небу глубокого синего цвета. Узкая расщелина, как после удара топора, пронзила гору и образовала необычную трещину над крышей фермы.

В детстве Мирко, конечно, пару раз бывал у соседей, но сейчас все воспоминания о ферме стерлись. Светлые камни, краснокирпичная черепица на крыше, – словом, она ничем не отличалась от любой другой фермы в окрестностях.

Они проехали по колее, огибавшей хозяйский дом слева и заводившей на пустынный двор. Только пара потерянных куриц бродила, поклевывая что-то в жухлой траве среди камней. Из хлева послышалось блеяние, потом мычание. Отец спрыгнул с козел, а Мирко остался сидеть на повозке, внимательно все разглядывая. Лошадь опустила голову на пару дюймов, передвинула свое большое заднее копыто, приняв позу для отдыха. Издалека разносился бой церковных часов. Его не всегда было слышно. Звук зависел от ветра, а его порывы подвластны только Богу. По крайней мере, так говорила мама Мирко, и ее мысли были понятны. Если бой было слышно, значит, Бог хотел привлечь внимание людей.

Отец Мирко снял кепку и вытер рукавом лоб, потом быстро огляделся и направился к двери кухни. Он держал кепку в руке и бесшумно постукивал ею о бедро во время ходьбы. Мирко слышал, как он тихонько насвистывает мелодию, выдававшую попытки сосредоточиться. Отец успел преодолеть половину расстояния, когда вдова скрюченной тенью вышла из кухни.

Только оказавшись прямо перед ним, она немного распрямилась, одновременно убирая руки от спины и упираясь ими в бока. Черное полотняное платье было таким заношенным, что стало серым. Волосы были стянуты назад и спрятаны под платком, тоже некогда черным. Из-под него виднелась только тонкая полоска белых волос. И бледное лицо, которого, казалось, никогда не касались лучи солнца. В руках не осталось ни цвета, ни жидкости, заметил Мирко со своего наблюдательного поста. Она вся иссохла.

Старушка – хотя, наверное, она была не так стара, как казалось, – зажмурилась перед отцом и Мирко и издала звук, который напоминал животный крик. Крик птицы, наверное.

Отец Мирко в ответ пожелал ей доброго дня. Вдова ничего не ответила, а просто смотрела сквозь щелки на потрескавшемся лице, и он продолжил говорить. Мирко видел, как шевелится его спина, слышал, как он добродушно объясняет что-то про коров, что их надо вывести с дальнего поля. Что-то о дороге по полю, он что-то ей предлагал. Да, это только предложение, но он надеется, что ее заинтересует. Ему бы очень помогло, если бы ему не приходилось водить своих коров длинным обходным путем. Он все говорил, а вдова просто смотрела, и наконец его голос стал напоминать нервный свист. Только некоторое время спустя отец Мирко понял, что вдова не слышит, тем более не понимает половины всего, что он там наговорил.

Потом случилось кое-что, чему сразу не придаешь значения. Тем не менее именно это изменило жизнь Мирко отныне и навсегда и сделало его виновным во всех смертных грехах.

В том числе в убийстве. Или в чем-то подобном.

Старушкина дочь вышла из-за хлева и теперь приближалась к ним, ее длинные волосы были перекинуты через плечо. Мирко никогда еще не видел женщин с длинными распущенными волосами. До этого момента он и женщин-то толком не видел. И теперь он уставился на нее, не в силах отвести глаз.

Ее синее платье было таким же заношенным, как у матери, но казалось опрятнее. Оно напоминало кожицу налитой соком виноградины, а не высохшей изюмины. По платью волосы разливались мягкой, рыже-золотой смолой. Раньше Мирко почти не выделял рыжеволосых девушек из толпы темноволосых, но теперь он отмечал малейшие детали. В волосах горел огонь, они удивительно сверкали на солнце, но дело было не только в них. Лицо тоже сияло, было наполнено жизнью. Солнце разбросало по носу веснушки, зарумянило щеки, а тень провела белые полосы на веках, когда она зажмурилась от яркого света. Мирко показалось, что он заметил искру зелени в ее глазах, обратил внимание, что губы у нее алели, хотя, кажется, она их не красила, в отличие от некоторых женщин в городе. Казалось, она впитала все краски, растерянные ее матерью.

Она сказала что-то отцу Мирко, тот удивленно обернулся к ней. Дружелюбно поздоровался, подтягивая широкими руками широкие подтяжки, кепка болталась на мизинце.

Они договорились.

Что-то о коровах и дороге через поле. Отец Мирко сказал, что он очнь благодарен. Что он проследит за тем, чтобы не испортить дорогу. Что они в любой момент могут воспользоваться его быками для своих телок. Еще он сказал, что ему кажется, у них должно не хватать рабочих рук. Он бы хотел предложить свою помощь в знак благодарности, но у него и так столько забот, что времени совсем не остается. Но взамен он может отправить одного из своих сыновей помогать им. Две дочери уже разъехались, а два мальчика пока живут дома. Старший крепкий и сильный. Он мог бы присылать его несколько дней в неделю, хотя он и работает в городе. В кузнице.

Внезапно отец повернулся к повозке. Он выглядел так, будто ему в голову пришла какая-то идея.

Да ведь наш Мирко может вам помогать, сказал он. Дома Мирко уже научился почти со всем управляться. Он еще не такой крепкий и сильный, но все равно хороший парень. Способный. Через день ходит в школу. Молчаливый, но хороший, – это точно. С животными хорошо ладит. С этими словами отец Мирко подошел к повозке и встал рядом, положив руку на борт. Он слегка постукивал по доскам в такт словам, словно это придавало вес его речи. Хороший парень, это точно. Тук.

Сам Мирко почти не прислушивался. Он видел только женщину с золотистыми волосами. А она смотрела на него. Она его заметила и теперь улыбалась зелеными глазами, белыми зубами и ямочками на щеках. Мирко ответил ей широкой улыбкой и сияющим выражением лица.

Чуть поодаль стояла вдова в своем черно-сером платье и исподлобья глядела на них, напоминая тощую ворону.



Отец Мирко ни словом не обмолвился о визите по пути в город за покупками. Когда они вернулись на ферму и распрягли лошадь, он заговорил.

– Слушай, Мирко, ты же не против, что я предложил Данике твою помощь?

Он взглянул на Мирко поверх лошадиной спины, на которой остались теплые блестящие следы от седла. От них шел пар.

Мирко почувствовал, как кровь приливает к щекам, и торопливо перевел взгляд на скребок, который держал в руке.

– Да, все отлично, – ответил он. – Конечно, я помогу.

Он попробовал на вкус имя Даника, не произнося его вслух.

Отец похлопал лошадь и отправил ее в стойло.

– Это хорошо, Мирко. Но мы еще посмотрим. Может, твой брат со всем справится, по крайней мере, первое время. Тогда ты подключишься позже. – Он закрыл стойло. – У нас для тебя и здесь работа найдется.

Старший брат работал у Даники полтора года, а казалось, что полвека. Все это время Мирко продолжал ходить в школу и выполнять все свои обязанности, так что никто ничего не заметил. Только что в свободное время он перестал бегать вниз к ручью или на пастбище к коровам. Никто за ним не следил, поэтому никто и не подозревал, что он стал навещать соседскую ферму.

Поначалу он подглядывал с их собственного южного поля, где прятался в меже. Оттуда ему было видно потрепанную кровлю усадьбы и кусочек земли, примыкавшей к их полям. Однажды ему надоело наблюдать за шумными животными, и он рискнул спуститься вдоль загона. Одна из лошадей с любопытством следовала за ним по другую сторону изгороди, пока загон не закончился. Мирко же подкрался еще чуть-чуть, чтобы видно было поле люцерны, но там не было никого, кроме пары сорок.

На следующий день кое-что изменилось. Мирко снова зашел на соседскую землю и заметил дочку хозяйки. Он так сильно испугался, что мгновенно упал на колени. Она смотрела в другую сторону, поэтому не заметила его. Она то и дело наклонялась, и Мирко видел, как рыжие волосы исчезают в люцерне и тут же снова появляются. В какой-то момент в отдалении показался черный силуэт матери. Она крикнула что-то хрипло и неразборчиво, и дочь спокойно пошла обратно к дому. Даника. Наверное, мать крикнула: «Даника». Старуха явно была глуховата, но Мирко не знал, хорошо ли она видит. Поэтому он вжимался в землю, когда она смотрела в его сторону.

Однажды ранним утром, еще до рассвета, он решил пройтись к востоку от загона и изучить дикий скудный ландшафт у подножья гор. Передвигаясь под прикрытием холмов и расщелин, он мог бы обойти дом Дани-ки сзади. Там был кустарник, отлично подходивший в качестве наблюдательного пункта, поскольку рос на небольшом возвышении, и Мирко легко мог добраться туда так, что его не было бы видно из дома. Он мог бы с удобством лежать на животе и следить за происходящим на ферме, защищенный густыми ветвями мирта и маленького граната, сплетавшимися над его спиной.

Из кустарника ему было видно переднюю стену амбара и длинную заднюю стену хлева. Между двумя зданиями втиснулась небольшая уборная с открытой дверью. Можно было рассмотреть кусочек двора, и вдали неясно в серо-синих утренних сумерках проглядывал жилой дом. Еще он заметил небольшую пристройку к хлеву, почти у самого конца здания. На двери был крепкий засов, поэтому Мирко предположил, что ее используют, чтобы запирать животных, хотя расположение и было немного странным. В пристройке было окно.

Еще более необычно выглядел ближний к нему край хлева: в отличие от остального здания, построенного из светлого камня, он выглядел темным и неровным. Могло показаться, что огромная нога какого-то зверя рвалась сквозь стену в горы. Чем дольше Мирко разглядывал закругленный угол здания, тем ярче он начинал светиться, что только добавляло загадочности. Солнце еще не выглянуло из-за гор, но узкая расщелина пропускала тонкий лучик – как оставленная на щелку дверь, – этот первый луч и освещал сейчас угол хлева.

Мирко подумал, что материал напоминает бронзу. Единственное, что приходило ему в голову, – что в стену замуровали старый церковный колокол. Стена была большой. Явно достаточно толстой, чтобы колокол в ней поместился. Ему пора было возвращаться и доить коров, но этот блестящий угол не выходил у него из головы весь день.

Когда он вернулся спустя пару дней, поводов для размышлений у него прибавилось. На этот раз он был не один. Даника сидела внизу, прямо рядом с колоколом, и загорала в утренних солнечных лучах.

Она его не видела.

Мирко разглядывал ее из своего укрытия на холме, а она любовалась горами и рассветом. Она не могла его заметить, и все равно он был начеку. На ней была только сорочка. Ноги были босые, она потирала одной другую в траве.

Сухой холодный оклик со двора заставил ее подскочить. Скользнув рукой по колоколу, она обогнула угол и направилась туда, откуда раздался крик.



Вскоре он выяснил, что площадка за хлевом рядом с колоколом – место, где Даника очень любила проводить предрассветные минуты. Она всегда приходила одна, без матери, и Мирко представлял себе, что он единственный, кто вообще знал об этих ее прогулках. Он не мог не чувствовать, что разделяет с ней тайну.

Она всегда садилась на низенькую скамейку у стены. Иногда напевала, и Мирко отчаянно пытался уловить мелодию сквозь шелест и шорохи просыпающейся природы.

Иногда читала книгу, и Мирко жутко хотелось узнать, что именно она читает.

Иногда сидела с закрытыми глазами. Кажется. Разглядеть с такого расстояния было непросто.

Иногда прислонялась затылком к стене и засовывала руку себе под платье.

Мирко не знал наверняка, чем она там занимается, но он почти не сомневался, что ей это доставляет удовольствие. И он был абсолютно уверен, что его маме не понравится, что он это видел.

Бывало, он видел, как его старший брат помогает Да-нике в поле или на ферме, и в такие моменты он испытывал странную злость по отношению к брату. Это его пугало. Он ведь любил своего брата, хотя со временем тот изменился. Мирко приходило в голову, что он все время думал о чем-то другом. Часто брат становился упрямым и неприступным, кипятился из-за каждой мелочи. А потом вдруг веселел и дурачился, демонстрируя свой новый глубокий голос и неуклюжее крупное тело. Его брат уже почти стал взрослым, это Мирко понимал, но считал, что есть и более разумные способы взрослеть.

Очевидно, брат не догадывался о церковном колоколе на углу хлева Даники. Пару раз Мирко видел, как он заходит за хлев, чтобы воспользоваться туалетом, и даже взглядом не удостаивает угол. Его брат ничего не видел. Или видел что-то, недоступное Мирко. Удивительно, какое облегчение Мирко испытывал от того, что брат не интересовался ни местом, ни колоколом. Это было особое место для Даники, а теперь и для самого Мирко.



Наконец-то настала его очередь! Брату предложили занять комнату в кузнице при условии, что он постоянно будет там находиться и возьмет на себя часть обязанностей. Он согласился с огромным удовольствием и в тот же вечер по секрету рассказал Мирко причину. Дело было в дочери кузнеца и ее белоснежной попке, которую ему уже два года разрешают украдкой трогать.

– Только ни слова отцу с матерью! Особенно матери! – предупредил брат.

– Я ничего не скажу, – прошептал Мирко с соседней кровати, пытаясь в этот момент представить себе белую попку Даники в темноте. Потом ее картофельные поля, ее люцерну, ее животных и плуг, с которыми он будет с божьей помощью так ловко управляться, если ему разрешат. А потом снова ее белую попку.

Он пребывал в таком напряжении, что вообще не смог в ту ночь уснуть. С кровати брата доносились знакомые звуки. Потом стон. И потом храп.



Мирко явился на ферму вовремя и не уходил, пока Даника не выпроводила его домой. Он молчал, не издал ни единого звука. Он не мог говорить, даже если она его о чем-либо спрашивала. Он чувствовал только, как пылают его щеки в ответ.

Даника делала вид, что ничего не замечает. Она обращалась с Мирко дружелюбно и тепло, даже хвалила его за то, как хорошо он ухаживает за животными. Он делал по меньшей мере столько же, сколько его брат, сказала она однажды, но этого он брату не расскажет. Она подмигнула Мирко при последних словах, и в этот момент он не мог ни ответить, ни убежать. Так он и стоял, недвижим, и смотрел, как она выходит из хлева на освещенный двор, а волосы искрящимся пламенем развеваются за спиной. Дуновение ветра, и огонь взметнулся ввысь. Потом она исчезла. Осталась только одна удивленная курица.

Однажды Даника ему приснилась. Они улыбались друг другу, стоя посреди поля. Разговаривали, совсем как взрослые. Смеялись вместе. Он смешил ее. Утром он некоторое время лежал в постели и пытался вспомнить сон, но тщетно. Зато он еще несколько дней согревал изнутри. Только до тех пор, пока она снова ему не приснилась. На этот раз он сидел у нее в уборной совершенно голый. Двери не было, а на вершине холма лежали его брат и Даника и ухмылялись, глядя на него. Тем утром он встал и пошел в школу с неприятным ощущением в теле, отчего неправильно ответил на вопрос, потому что не слушал учителя арифметики. Остальные шумно насмехались, когда он перебирал случайные числа, а учитель смотрел в замешательстве.

На следующий день, к счастью, неприятное ощущение исчезло, когда Даника вышла ему навстречу, улыбаясь как обычно.

– Как солнце точно встает каждое утро, так же и ты приходишь всегда вовремя, – сказала она.

Мирко покраснел. На самом деле он пришел еще час назад и, спрятавшись в кустах, смотрел, как она сидит и наблюдает за восходом солнца и делает что-то рукой под юбкой.

Он вздрогнул, когда она подняла руки, чтобы собрать волосы соломинкой. Они свисали по спине как хвост лисицы. Толстый, плотный и рыжий. Она встряхнула головой, хвост встрепенулся. Потом подмигнула ему еще раз.

На следующее утро он проснулся в мокрой постели. Он не помнил, что ему снилось. Наверное, как он писает. Он иногда занимался стиркой вместо матери, он взял на себя грязное белье и в тот день.

Шли месяцы, Мирко исправно посещал соседей, иногда без ведома Даники. Он чувствовал себя рыбой у другого конца лески. Он видел крючок, как только открывал глаза. Мгновение – и его уже тянет наверх, и наконец выбрасывает на землю под миртами и гранатом, и он лежит и хватает ртом воздух. Он не мог ни объяснить, ни понять, что происходит. Он пробовал прибегнуть к логике, на которую привык опираться, но упирался в стену. Что-то подсказывало ему, что все это большая глупость. Сопливая глупость. Но иначе он не мог.

Из кустарника он стал изучать ее тело. Осторожно. Он и близок не был к тому, чтобы коснуться ее, если не считать тех раз, когда она сама его трогала: клала руку ему на плечо или хватала за предплечье. Или легонько гладила по голове так, что у него по всему телу мурашками разливалось тепло и волосы вставали дыбом.

Мирко представлял себе, какие у нее должны быть гладкие руки. Какая мягкая шея. Очень медленно он приближался в мыслях к грудям, но не мог решиться их потрогать, даже сквозь платье. Он хотел просто на них смотреть, сначала лучше с расстояния. Они казались маленькими и аккуратными по сравнению с тем, что он видел дома. У мамы была тяжелая грудь. Еще мамина висела гораздо ниже, этого он не мог не заметить, хотя под несколькими слоями одежды мало что можно было разглядеть. У сестер грудь была чуть меньше, по крайней мере, насколько он их помнил, когда они уехали из дома, но в целом похожа на мамину и тоже хорошо спрятана.

Грудь Даники прикрывала только ткань платья, и иногда казалось, она сейчас вырвется наружу. Так что он не знал, куда ему смотреть, ни наяву, ни в снах. Они смотрели на него. Что находилось ниже, он толком не знал. Он внезапно начинал краснеть, когда задумывался об этом, и торопливо переводил мысли на что-нибудь другое.

Вскоре его стала занимать одна определенная фантазия. Он представлял себе, как Даника замечает его на вершине холма, когда сидит утром рядом с колоколом. Как она ловит его взгляд и медленно снимает платье, разрешает ему взглянуть, что прячется под ним.

Конечно же, такого никогда не будет, это он понимал. И все равно ему нравилось думать об этом как о чем-то возможном. Ему нравилось мечтать о Данике. Даже как просто о человеке, с которым он сможет поговорить, если ему однажды хватит на это смелости.

Мирко продолжил ходить в школу, как и ожидалось. На переменах он сидел в одиночестве, наблюдал за остальными и часто думал о том, насколько лучше было бы, если бы ему приглянулась девочка его возраста. Не то чтобы были велики шансы, что его симпатия окажется взаимной, – он никому особо не нравился. Но все же. Это было бы естественнее.

Насколько он мог видеть, девочки в школе занимались только тем, что шептались, вопили, показывали пальцем, ссорились, а помирившись, расхаживали друг с дружкой под ручку, тихонько хихикая. Жалкое было зрелище. Они изображали из себя черт знает что, но у них не было личности. Они просто перетекали вокруг, сливались друг с другом, так что он их едва различал. Движения их были нервными, словно их все время оценивали. Когда они говорили, он видел, что мыслями они где-то далеко. Глаза у них бегали. В них нечему было гореть и завораживать его. Ему не приходило в голову даже подумать, какая у них попка.

Правда была в том, что он чувствовал себя намного старше их всех. У него было ощущение, что он видел что-то, о чем они и не подозревали. Даже парни. Особенно парни.



Тело вскоре привыкло к тяжелой работе, стало крепче и сильнее. Еще он стал выше. Ему в каком-то смысле нравился физический труд. Когда руки заняты, проще сосредоточиться на мыслях, и вечером легче засыпалось, – иначе мысли, как жужжащие мухи, не давали уснуть.

– Смотрю, ты крепко взялся за дело, Мирко, – сказал однажды отец, когда они вместе работали в поле. – Я встретил Данику на рынке, и она сказала, ты заправляешь всем как взрослый. Это хорошо, мой мальчик. Я горжусь тобой, когда слышу такое.

Взрослый.

Мирко не мог дождаться, когда повзрослеет, но раз Даника назвала его взрослым, значит, он на верном пути. Но он отлично понимал, что стать взрослым значит не только вырасти. Прежде всего надо многому научиться.

– Глупость до добра не доведет, – говорила учительница. – Уму открываются все границы. – Она взглянула на Мирко при последних словах. Мельком, но он успел понять, что она обращалась именно к нему. Он уже давно не замечал ее картавость.

К счастью, если уж он брался за учебу, память его не подводила. Учительница иногда спрашивала, не хочет ли он одолжить какую-нибудь книгу, когда он последним выходил из класса. Он всегда кивал. Он уже давно перечитал скудную библиотеку родителей. И хотя еще не был готов обсуждать с Даникой Грех и Истину, беременность коров, пути Господни, силу трав, жизнь и крест Иисуса, ему казалось, она догадывается, что он не глуп. Чем больше она улыбалась и разговаривала с ним, как со взрослым, тем умнее он себя чувствовал.

Впоследствии ему стало хватать смелости отвечать на ее вопросы. «Спасибо, у меня все хорошо», – говорил он, к примеру, если она спрашивала. Потом выпрямлялся и утирал рукавом пот со лба, в точности как его отец.

Тем сильнее Мирко раздражало, что его помощи не всегда хватало. Даника, бывало, нанимала работника или двух, которые спали в гамаке в частично отгороженной части сарая. Мирко становился беспокоен в присутствии наемников. К счастью, они не надолго задерживались, некоторые всего на пару дней, и они редко говорили о чем-то интересном или умном. Это его немного успокаивало. И еще болезненное утешение, что их было много разных. Не было кого-то одного. Хотя нет, все же был.

– Доброе утро, молодой человек, – начала Даника, когда вышла встречать Мирко во дворе. Она всегда улыбалась, и на щеках проступали ямочки.

Он заметил, что у нее не хватает зуба сверху справа, при том, что остальные зубы были идеальными и ровными. Эта черная дыра ничего не портила. Наоборот, он надеялся ее увидеть, потому что ее было видно, только когда Даника искренне смеялась. Он видел ее, когда принялся за стирку; и когда упал в грязь за амбаром. Хоть было жутко неловко и он готов был сгореть от стыда, Даника так тепло смеялась, что уже не было больно – только удивительно, и он захохотал сам. С тех пор они не раз над этим посмеивались. «Только не споткнись», – кричала она, заметив его с тачкой по пути к луже грязи. И тогда между белоснежными зубами приоткрывалась черная дыра.

Всякий раз, когда Даника шла навстречу Мирко, она смотрела на него так, словно он именно тот человек, которого она и хотела увидеть. Прямо в глаза. Настолько прямо, что сначала он вынужден был невольно опускать взгляд. Потом он научился отвечать, но все равно именно он первым отводил свои голубые глаза от ее зеленых, а не наоборот.



К четырнадцатилетию Мирко приближался, ощущая себя сильным как бык, полным тепла и цветущего счастья, хотя осень сулила что-то другое. Одним утром его во дворе встретила не Даника. И не вдова. Ах, если бы то была просто вдова! Нет, тем туманным утром ему навстречу вышел мужчина. Может, это был просто работник, но вышел он не из амбара. Он стоял в дверях кухни Даники.

Огромный мужчина.

– Доброе утро. Мы сейчас пойдем в поле вместе, – сказал незнакомец, склоняя голову и выходя на ступеньку. Голос был настолько глубок, насколько сам он высок. Он пошел по гравию, и Мирко ощущал его поступь у себя под ногами.

Мирко не ответил. Он просто уставился на мужчину.

Рукава рубашки у него были закатаны до локтей, ткань на мускулах чуть не лопалась. Предплечья были широкие и обожженные солнцем, кисти невероятных размеров. Наполовину расстегнутая рубашка открывала густо заросшую грудь.

Мужчина застегнул штаны и надел подтяжки. Потом плюнул в гравий.

– Даника говорит, ты очень хорошо работаешь. Она скоро подойдет. Только встала.

Он говорил все это, не глядя на Мирко. Осматривался. Прищуривался, ориентируясь. Наверное, он раньше не видел фермы при свете дня, подумалось Мирко.

Откуда он взялся? Брат Мирко обмолвился как-то, что «эта Даника» иногда ходит в кабак в городе и, по слухам, не сторонится ни выпивки, ни мужского пола. Мирко не верил ни единому слову. Его брат просто хотел выставить себя в новом свете, будто он что-то знал! Мирко не стал даже расспрашивать, в основном чтобы не раскрыть свой интерес к их соседке, но еще и из страха ошибиться. На самом деле он сделал все, что мог, чтобы забыть слова брата. Теперь он ощутил сухость в горле и странную слабость в теле.

Незнакомец выглядел так, словно легко мог в одиночку вспахать всю долину. Теперь он потирал руки и поглядывал на амбар.

– Ну что, за работу. У меня есть пара часов, потом мне надо идти на лесопильню, – он помахал Мирко, чтобы тот шел следом, и широкими шагами пересек двор.

Мирко нехотя пошел следом. За кухонным окном он заметил вдову, уставившуюся в темноту.

– Сладкая девка оказалась, – донеслось бормотание мужчины.

Мирко словно шел за животным. Большим ворчащим зверем.

Мужчина открыл дверь амбара, обернулся и поймал взгляд Мирко.

– Что за женщина! Между нами, я никогда такой не встречал, а я их немало перепробовал. – Глаза у него были темные, почти черные. – Ну, Марко… ты же Марко? Небось, еще слишком юн, чтобы что-то в этом понимать?

Он подмигнул.

Мирко по-прежнему ничего не мог ответить, только разевал рот. Тогда мужчина довольно усмехнулся и положил тяжелую руку ему на плечо.

– Ах, ты еще узнаешь, что тебя ждет. В один прекрасный день, мой друг… Прекрасный день.

Он повернулся и зашел в амбар.

Мужчину звали Карл. Он остался.



После того, как на горизонте появился Карл, все превратилось в сплошную боль. И все равно Мирко не мог не ходить к ферме Даники на рассвете, даже в те дни, когда его там не ждали. К счастью, ей по-прежнему требовалась его помощь несколько дней в неделю, поскольку Карл работал на лесопильне и большую часть дня его не было дома.

– Тебе правда надо уходить в такую рань? – спросила как-то мама Мирко. Над горами еще только забрезжила тонкая полоска света, и мать зашла на кухню как раз в тот момент, когда он собирался уходить. – И так часто?

Мирко неловко улыбнулся и медленно кивнул.

Мама покачала головой:

– Да уж, ты всегда был крайне ответственным, Мирко. На тебя можно положиться. Надежный парень. Я каждый день благодарю Господа за тебя.

Мирко поспешил уйти, не поднимая глаз от пола. Она не знала, что он уже несколько дней прогуливает школу. Учительница думала, у него тетя заболела. Мирко уже много лет не видел своей тети. И раньше никогда не лгал.

Девятая заповедь[2].

От одной этой мысли у него болел живот. Но ведь тетя и правда могла заболеть? А тогда это уже не совсем ложь.



Утро за утром он пробирался в кустарник и смотрел, как луч света освещает колокол на углу хлева. И скамейку, на которой раньше сидела Даника. Больше она туда ни разу не приходила, но он все равно ждал.

Карл всегда выходил первым. Как правило, голый, с растрепанными отросшими темными волосами. Он обычно шел в туалет, сидел там с открытой дверью и смотрел на горы. Иногда стоял и писал прямо на траву, насвистывая что-то солнцу. Тело Карла производило впечатление: у него все казалось больше, длиннее, темнее и шире, чем у других мужчин. Впрочем, было одно исключение, заметил Мирко. Кое-что уже у Мирко выросло чуть больше, чем у Карла. Поэтому, наблюдая, как Карл писает, он вместе с беспомощностью ощущал тайную радость.

Чуть позже выходила Даника. Всегда босая, в белой ночной сорочке. Даже издалека Мирко мог разглядеть, как грудь проступает сквозь ткань. Она тоже не закрывала дверь, сидя в уборной. Она – картина в раме, думалось ему. Немного напоминала ту, что висит у них в гостиной. Только без младенца Иисуса.

Наконец выходила вдова в своем черно-сером одеянии. Мирко гадал, уж не спит ли она в нем же. По-видимому, она срослась со своим горем, стала такой же черно-серой и под одеждой. Даника рассказывала Мирко, что ее мама уже полностью оглохла. У нее все не очень хорошо, сказала она. Мирко должен был снисходительно отнестись к старушке, если та казалась слишком строгой.

Мирко отнесся по-доброму. Он готов был выполнить любую просьбу Даники. С Карлом было тяжелее. Когда Карл помогал ему с тяжелой работой, он раздавал приказы, и Мирко не имел ни малейшего желания повиноваться. Он не против был сделать то, что ему велели. Но он не хотел делать это по приказу Карла. И все равно делал, потому что в конце концов это тоже было ради Даники.



Одним ранним утром, еще до того, как Карл появился, Мирко послышался крик Даники. Он толком не расслышал, звук был сдавленный. Но все же это был крик. Не испуганный, скорее умоляющий, и голос был похож на ее. Последующие минуты тянулись как часы, сердце Мирко колотилось так, что он едва мог вздохнуть. Он хотел пошевелиться, но не мог. Просто лежал под миртом и гранатом и не осмеливался ничего предпринять.

Потом вышел Карл, пописал и зашел обратно в дом. Чуть позже вышла она. В своей белой ночной сорочке. Босая. Она напевала.

Наверное, то был крик хищной птицы, решил Мирко. С Даникой явно ничего не случилось. В каком-то смысле было бы лучше, если бы Карл причинил ей боль, в приступе слабости подумалось ему. Тогда у него был бы повод возненавидеть этого мужчину. Потом он стыдился таких ужасных мыслей.

Десятая заповедь[3].