официанткой. О профессиональном футболе. Я и сам его смотрю, но заводить об
этом в кафе? Они все терли, переминали о том о сем. Лили из пустого в
порожнее. Любимый игрок, кто выиграет и т.д. Потом к ним кто-то
присоединился. Полагаю, мне бы так это не запало, если б об меня не терся
локтем ублюдок на соседнем стуле. Симпатяга, конечно-конечно. Ему нравился
футбол. Безопасный. Американский. Забейте.
Так вот, пообедали мы с Линдой и вернулись домой. Тихо дошло до ночи.
Сразу как стемнело, Линда кое-что заметила. Она в таких вещах молодец. Она
вернулась через задний двор и сказала:
- Старина Чарли упал, там пожарные.
Старина Чарли - 96-летний дядя, живущий в большом доме по соседству. На
прошлой неделе умерла его жена. Они прожили вместе 46 лет.
Я пошел туда, где стояла пожарная машина. Рядом стоял парень.
- Я - сосед Чарли. Он жив?
- Да, - сказал тот.
Они явно ждали скорую. Просто их машина докатила сюда быстрее. Мы с
Линдой ожидали. Приехала скорая. Необычная. Вылезли два коротышки. Они
казались не на шутку мелковатыми. Встали бок о бок. Трое пожарных обступили
их. Один с ними заговорил. Они стояли и кивали. Потом перестали. Взяли
носилки и понесли их по длинной лестнице к дому.
Долго были внутри. Потом вышли. Старый Чарли был пристегнут к носилкам.
Когда они собирались погрузить его в скорую, мы подошли.
- Держись, Чарли, - сказал я.
- Будем ждать вашего возвращения, - сказала Линда.
- Кто вы? - спросил Чарли.
- Мы - ваши соседи, - ответила Линда.
Они погрузили его и уехали. Красная машина с парой родственников
последовала за ними.
Мой сосед перешел ко мне улицу. Мы пожали руки. Парочка алкашей.
Рассказали ему о Чарли. Коллективно злились по поводу того, что родственники
подолгу оставляли его одного. Но толку-то?
- Вы обязаны увидеть мой водопад, - сказал сосед.
- Хорошо, - сказал я, - давай заценим.
Мы пошли к нему, поздоровались с женой, миновали семейство, через
черный ход на задний двор, мимо бассейна, позади которого и располагался
ОГРОМНЫЙ водопад. Часть воды, казалось, поступает из ствола дерева. Оно было
громадным. И состроено из здоровенных и красивых камней всех цветов радуги.
Вода струилась, нашпигованная огнями. Верилось во все это с трудом. Над
механизмом все еще вкалывал рабочий. Хотя совершенствовать было уже нечего.
Мы обменялись рукопожатием.
- Он прочел все ваши книги, - сказал сосед.
- Говно вопрос, - сказал я.
Рабочий улыбался мне.
Мы прошествовали в дом. Сосед спросил:
- Как на счет стакана вина?
Я ответил:
- Нет, спасибо.
Объяснил это ангиной и болью в макушке.
Мы с Линдой перешли улицу обратно и вернулись домой.
День, по сути, закончился, и началась ночь.
11/22/91 00:26
Ну что ж, 71-й год моей жизни выдался самым продуктивным. Пожалуй, я
выдал больше текста, чем в любой другой год. И несмотря на то, что писатель
- это несчастный судья собственного творчества, я по-прежнему склонен
считать, что моя писанина все так же хороша; имею в виду, столь же хороша,
как и на пике. Компьютер, что я принял в эксплуатацию 18 января здорово мне
помог. Слово набирается проще, куда быстрее передается от мозга (или откуда
там) пальцам, а от них - экрану, на котором оно немедленно появляется -
веское и отчетливое. Дело не в скорости в секунду, это вопрос потока слов, и
если они хороши, позволь им бежать легко. Больше никакой копирки, никаких
перепечаток. Раньше мне требовалась ночь на написание и другая - чтобы
устранить ошибки и сентиментальность предыдущей. Орфография, ляпсусы в
предложениях и т.п. теперь можно выправлять в оригинале без капитального
перепечатывания или приписок с выносами. Никому не захочется читать кое-как
сделанную копию, вплоть до самого писателя. Знаю, это звучит жеманно и
излишне щепитильно, но это ложное впечатление. На самом деле теперь,
неважно, шпыняет тебя что-то или окрыляет, ты возбуждаешься настолько, что
раскрываешься полностью. Это только к лучшему, серьезно. И если такова
прямая дорога к продаже души, я обеими \"за\".
Бывали, конечно, и дурные моменты. Помню ту ночь, когда пропечатав
добрых 4 часа или около того, я удостоился сногсшибательной улыбки удачи.
После того, как я, видимо, что-то повредил, вспыхнул синим свет, стерев
очень много страниц. Я перепробовал все, чтобы их восстановить. Они просто
исчезли. Да, у меня стоял режим \"Сохранить все\", и тем не менее. Это и
раньше случалось, но не при таком количестве страниц. Поясню, что самое
фекальное в дерьмовом ощущении, когда испаряются страницы. Представьте-ка,
иной раз я лишался 3-х или 4-х страниц романа. Целой главы. Приходилось
банально переписывать. При этом что-то теряется - крохотные нюансы, которые
в памяти не воскресишь - зато получаешь что-то взамен, поскольку по мере
переписи ты пропускаешь какие-то отрывки, тебя не удовлетворившие и
добавляешь те, что получше. И? Ну, словом, тебя ждет длинная ночь. Птицы
просыпаются. Жена и кошки решают, что ты рехнулся.
Я справился у компьютерных экспертов на предмет \"голубой вспышки\", но
все как один пожимали плечами. Мне открылось, что большинство компьютерных
экспертов не такие уж эксперты. То, что может их смутить, в книгах не
описано. Теперь, когда я знаю о компьютерах больше, по-моему, я найду, как
поступить при следующем появлении \"синей вспышки\"...
Худшей ночью была та, когда я сел за компьютер, а он совершенно
ополоумел. Вывешивал предупреждения, странно и громко изъяснялся, затухал в
смертоносной черноте. Я тыркался-тыркался, но поправить положение не мог.
Тут я заметил, как что-то прозрачное медленно застывает на экране и вокруг
\"башни\". Один из моих котов оросил машину. Пришлось нести в магазин.
Механика на месте не нашлось, а продавец вынул часть \"башни\", и желтая
жидкость брызнула на его белую рубашку, а он закричал:
- Кошачьи ссаки!
Бедолага-бедолага. Так или иначе, компьютер я им оставил. Никакая
гарантия не покрывает последствия кошачьих выделений. Им понадобилось почти
целиком выпотрошить \"башню\". На починку ушло 8 дней. В этот период я
вернулся к печатной машинке. Равносильно раскалыванию камня ребром ладони.
Пришлось учиться заново. Навостриться и поддать для куражу. И опять-таки:
ночь - писать, другая - править. Но и машинке я был рад. Нас связывали 50
лет. Когда я принес назад компьютер, мелькнула тень сожаления по поводу
машинки, вновь занявшей место у стены. Но я сел за агрегат, и слова
понеслись, как стая шизанутых птиц. И никаких больше синих вспышек и
стираемых страниц. Все шло куда лучше. Испражнившийся кот в итоге все
разрулил. Только теперь, покидая компьютер, я накрываю его большим
полотенцем и закрываю дверь.
Да, это был мой самый продуктивный год. Хорошего вина без выдержки не
бывает.
Я ни с кем не состязаюсь, не имею и понятия о бессмертии и чхать на
него хотел. Жизнь - это ДЕЙСТВО. Ворота распахиваются на солнечном свету,
сквозь который проносятся лошади и жокеи - храбрые дьяволята в светлых
костюмах, добившиеся своего. Слава полагется за прыть и смелость. А смерть я
монал. Есть только сегодня и сегодня и сегодня. Да.
12/9/91 1:18
Отлив. Сижу и пялюсь на скрепку в течение 5 минут. Выруливаю вчера на
магистраль. Вечер погружался в темень. Стоял легкий туман. Рождество
шибануло меня обухом. Вдруг я заметил, что почти один на дороге, а впереди
на полотне валяется бампер, сцепленный с фрагментом радаторной решетки. Я
без труда их миновал, после чего взглянул направо и увидел нагромождение
автомобилей, 4-5, но в них было тихо, никакого движения, и никого вокруг. Ни
огня, ни дыма, ни включенных фар. Я ехал слишком быстро, чтобы рассмотреть,
был ли в кто-нибудь в машинах. Потом внезапно вечер перешел в ночь. Иногда
это случается без предупреждения. Все решается в секунды. Все меняется. Ты
жив. Ты мертв. Ничто не замирает.
Мы висим на волоске. Мы существуем на везении в процентном и временном
соотношении. Одновременно лучший и худший моменты - это фактор времени. И он
непоправим. Хоть сиди на верхушке горы и медитируй десятилетиями - это
ничего не изменит. Можно изменить себя, привив смирение, но, по-моему, это
тоже самообман. Возможно, мы чересчур много думаем. Чувствуй больше, думай
меньше.
Все машины в том скоплении показались мне серыми. Странно.
Мне нравится, как философы громят концепции и теории, придуманные до
них. Так было веками. Нет, все не так, говорили они. Вот как правильно. Этот
порядок остается в силе и кажется не лишенным смысла. Основная проблема для
философа - очеловечить свой лексикон, сделать его удобоваримым. Тогда и
мысли натуральней оживают, и интерес не снижается. По-моему, философы этому
учатся. Ключ в простоте.
В писательстве необходимо задвигать. Телеги могут быть хромыми и
порывистыми, но если они задвигаются в нужном направлении, все наполняется
известным наслаждением. Опасливая писанина - писанина смерти. По мне, так
Шервуд Андерсон был одним из лучших жонглеров словами. Он их РИСОВАЛ. И они
были столь просты, что ты чувствовал наплывы света, скрипящие двери,
поблескивание краски на стенах. Перед глазами вставали моросящий дождь,
ботинки, пальцы. Он умел подать, что угодно. Обаятельно. Помимо этого, слова
мчались, как пули. Они уносили. Шервуд Андерсон что-то знал. Он обладал
инстинктом. Хемингуэй перестарался. Читая его, чувствовался кропотливый
труд. Тяжелые блоки, составленные в колонну. Что до Андерсона, то он мог
хохотать, повествуя о чем-то серьезном. Хемингуэй шутить не умел. Ни в ком,
кто пишет, вставая в шесть утра, чувства юмора искать не стоит. Им охота
нападать.
Подустал сегодня. Блин, мне не хватает сна. С удовольствием поспал бы
до полудня, но утренняя почта в 12.30. Прибавьте езду и время на то, чтобы
оклематься. Приходится вставать в 11. Редко когда мне удается поспать после
2 ночи. Пару раз встаю отлить. Одна из кошек будит меня в шесть, минута в
минуту, день за днем, ей нужно выйти. А еще одинокие сердца любят звонить до
10. Я не беру, автоответчик записывает сообщения. В общем, сон разрушен. Тем
не менее, если это все, на что мне приходится жаловаться, значит, я в
отличной форме.
Никаких лошадей в ближайшие 2 дня. Я не встану завтра до полудня, а,
встав, почувствую себя электростанцией и сбросившим 10 лет. Черт, это
забавно - омоложение принесет мне 61 год. И что, это победа? Дайте
выплакаться, дайте.
Час ночи. Чего б мне сейчас не остановиться и не вздремнуть?
1/18/92 23:59
Ну вот, мечусь между романом, поэмой и ипподромом и по-прежнему жив. На
скачках мало чего происходит. Но чем больше узнаешь людей, тем больше
хочется смотреть на лошадок. И потом, существует магистраль, по которой
едешь туда и обратно. Она напоминает о том, что собой представляет
человечество. Его история строилась на состязании. Кто-то выиграет благодаря
твоему поражению. Это врожденное и в огромной степени проявляется на
магистрали. В планах доходяг - тебя прижать, лихачей - подрезать и обогнать.
Я держусь 70, так что я пропускаю и меня пропускают. Я не против лихачей. Я
схожу с их пути и даю им порезвиться. Раздражают доходяги, те, что выжимают
жалкие 55 в левом ряду. Иногда оказываешься окружен такими. Головы и шеи
такого для обозрения достаточно, чтобы составить о нем свое мнение. А мнение
таково, что человек спит на ходу, но при этом озлоблен, груб, туп и
кровожаден.
Слышу внутренний голос:
- Ты глуп, если так думаешь. Дубина.
Всегда будут люди, защищающие умственную отсталось общества, потому что
они не отдают себе отчет, что тоже неполноценны. У нас отсталое общество, и
именно поэтому они реагируют, как реагируют, и отреагировали бы на что
угодно. Это их личное дело, и мне оно до фонаря, разве что приходится жить
среди таких.
Вспоминается один мой обед в компании. За соседним столиком сидела
другая. Они громко общались и продолжали смеяться. Но смех был откровенно
фальшивым и вымученным. Он не прекращался.
Наконец, я сказал сидящим со мной за столом:
- Невыносимо, да?
Один из моих собеседников обернулся ко мне, нацепил сладенькую лыбу и
сказал:
- Люблю, когда люди счастливы.
Я не отреагировал. Но ощутил, как в утробе растет черная-пречерная
дыра. Ладно, хрен с ней.
Учишься просекать людей на магистралях. За обеденным столом. По
телевизору. В супермаркете и т.д. Все едино. Что я могу поделать?
Уворачиваюсь и креплюсь. Накатываю по новой. Я тоже люблю, когда люди
счастливы. Вот только немного я наблюдал подобных сцен.
Короче, выбрался я на ипподром и сел на свое место. Неподалеку сидел
парень в красной кепке, надетой задом наперед. В одной из тех кепок, что
раздаются на ипподроме. Раздаточный День. С собой у него были программа
скачек и губная гармоника, в которую он дул. Играть на ней он не умел.
Просто дул. Дипапазон, конечно, тоже был не Шонберговский - 2 или 3 тона.
Когда дыхалка у него села, он уткнулся в программу.
Впереди меня сидели все те же трое парней, которых я наблюдал здесь всю
неделю. Мужик лет 60 во всегдашних коричневых брюках и коричневой же шляпе.
Рядом с ним восседал сутулый с кривой шеей. А с ним рядом - не прекращавший
курить азиат лет 45. Перед каждым заездом они обсуждали, на какую лошадь кто
хочет поставить. Игроки из них были похлеще, чем из Чокнутого Крикуна.
Объясню, почему. Я сидел позади них две недели кряду. И ни один из них
победителя пока не угадал. Ставили они с почти равными шансами, а именно
между 2 к 1 и 7 или 8 к 1. Так прошло в районе 45 заездов и сменились 3
набора. Потрясающая статистика. Прикиньте. Скажем, если бы каждый из них
просто взял номер 1, 2 или 3 и не менял его, они бы автоматически в конце
концов выиграли. Но их прыг-скок при запущенных на полную мощность мозгах
позволял им лажать. Зачем они продолжали ходить на ипподром? Неужели им не
стыдно за свою негодность? Нет, всегда ждешь следующего заезда. Однажды они
попадут в цель. И сорвут куш.
Теперь вы понимаете, почему компьютер меня так манит, когда я
возвращаюсь с ипподрома, едва съехал с магистрали? Пустой экран, на который
выносятся слова. Жена и 9 кошек кажутся гениями. Они гении и есть.
2/8/92 1:16
Чем заняты писатели, когда не пишут? Я, например, хожу на ипподром. В
ранние годы я голодал или ишачил на выворачивающих нутро работах.
Сейчас я держусь подальше от писателей, а также тех, кто себя к таковым
причисляет. Но в период с 1970 по 1975, когда я твердо решил не слезать со
стула и писать или умереть, писатели ко мне захаживали. Все как один -
поэты. ПОЭТЫ. И я сделал любопытное открытие: ни у кого из них не было
реальных средств к существованию. У тех из них, кто издавался, книги не
продавались. Если кто из них устраивал свой поэтический вечер, на него
являлись от 4 до 14 слушателей, да и те - коллеги по цеху. ПОЭТЫ. При этом
все они занимали весьма уютные апартаменты и, судя по всему, располагали
уймой времени, чтобы высижать на моем диване, треская мое же пиво. Я
заработал репутацию городского сумасшедшего, дающего вечеринки, где
творилось невообразимое, обезумевшие женщины плясали и крушили мебель, я
швырял народ с крыльца, а полиция заглядывала с рейдами и т.д. Многое из
сплетен были правдой. Но помимо этого мне требовалось что-то настукивать для
издателя и журналов, чтобы платить за жилье и кир, а это означало писать
прозу. Но эти... поэты... занимались только поэзией... Я считал их род
деятельности невразумительным и претенциозным... но они ему вполне
соответствовали, разодетые в своей нарядной манере, откормленные, с их
нескончаемым сиденьем на диване и болтовней об их поэзии и себе любимых. Я
часто спрашивал какого-то:
- Ответь, как тебе это удается?
Он лишь сидел и улыбался мне, лакая мое пиво и ожидая появления моих
тронутых женщин, надеясь чего заполучить - секса ли, восхищения,
приключений, да хрен его знает чего еще.
В моей голове все больше прояснялось, что от тихих приживалов придется
избавляться. Тем более, я их уже исподволь разоблачил, одного за другим.
Чаще всего на заднем плане маячила умело спрятанная МАТЬ. Мать заботилась о
своем гении, башляла за его аренду, еду и шмотье.
Однажды, в тот редкий случай, когда я был вне дома, я сидел в гостях у
ПОЭТА. Было довольно уныло, нечего выпить. Он сидел, толкуя о том, как
несправедливо то, что его не признают. Редакторы вообще все сговорились
против него. Он ткнул пальцем в меня:
- Ты тоже. Ты посоветовал Мартину меня не издавать!
То была ложь. Он принялся бубнить и ныть обо всем подряд. Зазвонил
телефон. Он взял и говорил сдержанно и тихо. Повесил трубку и повернулся ко
мне.
- Это моя мать, она сейчас зайдет. Тебе придется уйти!
- Ничего стращного, с радостью познакомлюсь с твоей матерью.
- Нет! Нет! Она ужасна! Ты должен уйти! Сейчас же! Скорее!
Я зашел в лифт, спустился. Этого я вычеркнул из списка.
Был и другой. Мать оплачивала ему еду, машину, страховку, жилье и даже
кое-что за него писала. Невероятно. Это длилось десятилетиями.
Еще один казался очень спокойным, сытым. Он читал лекции по поэзии в
церкви каждое воскресенье. Жилище у него было приятное. Он числился в
компартии. Назовем его Фред. Я спросил пожилую посетительницу его семинара,
бывшую от него в глубочайшем восторге: