Мириам Тэйвз

Ночь борьбы

Miriam Toews

Fight Night

* * *

Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© 2018, Miriam Toews

All rights reserved

© Новикова К., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2023

Дом

1

Дорогой папа.

Как твои дела? А меня вот исключили. Слышал когда-нибудь о занятиях по выбору? Это мой любимый урок. Мое занятие проходит в зоне сборки-разборки у нас в классе – там мы надеваем защитные очки и разбираем всякие штуки. Это немного опасно. Первую половину урока мы их разбираем, а потом Мадам звонит в колокольчик – это значит, наступила вторая половина урока, и мы должны собрать все обратно. Это бессмысленно, потому что сборка занимает больше времени, чем разборка. Я пыталась поговорить об этом с мамой, и она сказала, что мне просто нужно начать собирать пораньше, до того как Мадам позвонит в колокольчик, но когда я так и сделала, Мадам сказала, что я должна ждать звонка. Я объяснила Мадам, что у меня проблема со временем, но ей не понравился мой тон, он был агрессивный, и над ним мне следует поработать. Мама на третьем триместре. Она слетает с катушек. У нее внутри заперт Горд. Я спросила, чего ей хочется на день рождения, и она ответила: «Холодного пива и в отпуск». Бабуля сейчас живет с нами. Она уже одной ногой в могиле. Она ничего не боится. Я спрашивала ее, где ты, и она ответила, что это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов. Она говорит, что скучает по дедушке. Она сказала, что к тому времени, когда она попадет на небеса, он, вероятно, уже уйдет оттуда. «Мужчины, – сказала она. – Они приходят и они



– С этого дня начинается наш неореалистический период, – сказала бабуля сегодня утром. Она плюхнула на стол жареную картошку и бутылку кетчупа и добавила: – Плевое дело! – Она сказала, что у меня под глазами голубые галочки, как логотип «Найк». Мне нужно больше спать.

– В чем проблема, Суив? Плохие сны?

Бабуля хранит всю борьбу своей жизни в альбоме. Альбом – ее любимое слово. Она говорит, что слова – это воплощение души. Она пишет Горду письмо, потому что это задание я дала им с мамой вчера на нашей редакционной встрече. Мне она тоже дает задания. Мы соредакторы. Мама говорит, что мы не сможем позволить себе терапию, если между сеансами только и будем писать письма людям, которых нет. Но бабуля считает, что это полезно. Она говорит, что мы можем стать своим собственным бюро. Она говорит, что письма начинаются как что-то одно, а потом превращаются во что-то другое. Но мама не доверяет письмам, как и фотографиям. Она ненавидит изображения. «Я не хочу быть запечатленной в мгновении!»

Бабуля говорит, что фрагменты – это единственная правда.

– Фрагменты чего? – спросила я.

– Вот именно! – сказала она. Она спросила, что мне снилось прошлой ночью. Я сказала, что мне приснилось, что я должна написать прощальное письмо, использовав слова «один» и «синий».

– Na oba![1] – воскликнула бабуля. – Это и будет твоим заданием на сегодня, Суиверу!

У нее есть свой секретный язык. Она даже не спросила, кому будет адресовано мое письмо. Бабуля опускает важные детали, потому что жить ей осталось минут пять и она не хочет растрачивать их на мелочи.

– А если бы мне приснилось, что я голая и не могу попасть домой? – спросила я. – Это тоже стало бы моим заданием?

– Na jungas! – ответила она. – Со мной такое случалось множество раз!

Бабуля любит поговорить про тело. Она любит в теле все, каждый уголок и щелочку.

– И как же такое могло случаться с тобой множество раз? – спросила я.

– Такова жизнь! – сказала она. – Ты должна любить себя, несмотря ни на что.

– Разве же это жизнь, – сказала я. – Постоянно оказываться голой и вне дома?

– Плевое дело! – Она подсчитывала свои таблетки и смеялась.

После этого у нас был урок математики.

– Карандаши на изготовку! – закричала она. – Если у тебя есть пазл с фермой амишей на две тысячи деталей и тебе удается добавлять к пазлу по три кусочка в день, сколько дней тебе нужно еще прожить, чтобы закончить пазл?

Урок математики прервал звонок в дверь.

– Бейсбол! – закричала бабуля. – Кто бы это мог быть?

Звонок в дверь играет песню «Своди меня на бейсбол»[2], бабуля каждый раз заставляет меня петь ее вместе с ней во время седьмого иннинга, даже если мы смотрим игру дома в гостиной. Еще она заставляет меня вставать во время гимна в начале игры. Мама не встает на гимн, потому что Канада – это сплошная ложь и преступление.

В дверь звонил Джей Гэтсби. Он хочет снести наш дом. Я подошла к двери, открыла ее и сказала ему:

– Он твой за двадцать миллионов долларов.

– Послушай, можно мне поговорить с твоей мамой. В прошлый раз ты сказала… – начал он.

– Двадцать пять миллионов долларов, – сказала я.

– Извини, – сказал Джей Гэтсби, – я бы хотел поговорить с…

– Тридцать миллионов долларов, капиталист, ты английский понимаешь? – я захлопнула дверь.

Бабуля сказала, что я немного переборщила. Бабуля добавила, что он боится смерти. Она произнесла это как оскорбление. Он сбился с пути! Джей Гэтсби хочет снести наш дом и построить роскошный подземный бункер на случай Судного дня. Джей Гэтсби однажды купил дом на тропическом острове, а затем заставил всех остальных жителей острова продать ему свои жилища, чтобы весь остров оказался в его распоряжении, чтобы он мог там принимать экстази и заниматься йогой с бывшими моделями. Он заставлял всех моделей принимать специальные таблетки, которые делали их дерьмо золотым и блестящим. Мама сказала, что он вставил искусственные мышцы в икры ног. Она это знает, потому что однажды увидела его на тротуаре возле книжного магазина, и его икры были очень худыми, а через три дня они вздулись и на них появились шрамы. Мама сказала, что он отправился за ними в Кливленд, штат Огайо – и что там можно еще сделать подтяжку вагины, если захочется. А потом целыми днями сидеть, курить вейпы со своим МЧ, и наслаждаться его гигантскими фальшивыми икрами и своей ушитой писькой, пока за вами шпионит ваш инновационный холодильник – оружие государства, который назвали «зеленым» ради повышения продаж, и роботом Алексой и всяким прочим дерьмом, и практиковать осознанность, ха-ха-ха-ха, и просто очень, очень, очень радоваться, что у вас на двоих нет даже половинки гребаного мозга.

Вот так моя мама разговаривает. Вероятно, это все неправда. Она врет. Она ненавидит слова вроде «инновационный», «креативный» и «сексуальный» и ненавидит аббревиатуры. Она ненавидит почти все. Бабуля сказала, что не знает, как мама умудрилась сделать достаточно долгий перерыв в своих тирадах, чтобы успеть забеременеть Гордом. Она сказала, что оплодотворить маму – это как подползти к краю действующего вулкана, который по ошибке считали неактивным. Она говорит, что мама отвечает за эмоции всей нашей семьи, чувствуя все в десять раз сильнее, чем необходимо, чтобы все остальные могли вести себя нормально. Бабуля не верит в личное пространство и считает все личное глупостью, потому что она была самым младшим ребенком в семье из пятнадцати детей. «Na oba!» – скажет она, когда ты будешь в туалете. «Глядите-ка, сидит тут одна в маленькой комнате со спущенными штанами, это бесподобно!» Бабулин папа не помнил, как зовут всех его детей, и случайно дал бабуле такое же имя, как и одной из старших дочерей. Бабулина мама использовала ее как средство контрацепции, укладывая бабулю спать рядом с собой в течение семи лет. Через семь лет у бабулиной мамы наступила менопауза, так что она оказалась в безопасности, и бабуля смогла спать в коридоре до конца своего детства.

– Помнишь ту женщину, мою подругу, которая пожертвовала свою голову? – спросила бабуля вчера. – Ну так вот, она умерла.

Почти каждый день бабуле звонят рассказать о смерти кого-нибудь из ее знакомых. Сегодня утром она смотрела основные моменты матча клуба «Блю Джейс»[3] и сказала, что Владимир Герреро напоминает ее хорошую подругу из средней школы, Тину Куп. Она была невысокой и толстой, не умела бегать и просто стояла на домашней базе, даже не в отбивающей стойке, и при этом каждый раз выбивала хоумран.

Я сказала:

– Вау, и чем она сейчас занимается?

– Она умерла, – ответила бабуля. Вот как бабуля рассказывает о своих друзьях. Она об этом не кричит. Она даже не плачет. Единственное, о чем она и ее друзья разговаривают по телефону, – это о смерти. Бабулина подруга Леона позвонила ей вчера и сказала:

– Ты не поверишь, но Генри Уибе согласился на кремацию.

– Что! – сказала бабуля. – Это бесподобно!

– А знаешь почему? – спросила Леона.

– Нет, почему?

– Потому что это дешевле!

Они расхохотались.

– А еще это стильно!

Они захохотали еще сильнее. Леона сказала, что Генри Уибе всегда втайне жаждал быть стильным, а потом узнал, что всех его знакомых будут кремировать. Когда бабуля повесила трубку, она объяснила мне, что это смешно, потому что Генри Уибе более пятидесяти лет проповедовал всем, что кремация – это грех, но потом напрямую соприкоснулся со своей смертностью, пресловутой дешевизной и необходимостью быть стильным и понял, что сможет сэкономить денег и стать стильным, если кремируется.

– Но он же умрет, – сказала я. – Как же он станет стильным и сэкономит деньги?

– Просто надо знать Генри, – ответила бабуля.

Можно догадаться, когда ей звонят по телефону, чтобы рассказать про ее умерших друзей, потому что она наливает себе лишний schluckz вина, чтобы посмотреть игру «Рэпторс»[4], и поглядывает на меня в долгих перерывах, и читает мне стихи, хотя я ничего не делаю, просто сижу и смотрю игру вместе с ней. «И все мертвецы нагие / Воссоединятся с живыми, / И в закате луны под ветром…»[5]. В те дни, когда она получает звонки смерти, она хватается за меня, когда я прохожу мимо, и я знаю, что ей нужна ласка, но ненавижу вечно служить воплощением жизни. «…Растворятся белые кости». Обычно я делаю финт вправо, когда прохожу мимо ее стула, и она промахивается, потому что она очень медленная, но потом мне становится стыдно, и я снова прохожу мимо, очень медленно, чтобы она успела меня схватить. Но тут уже она чувствует себя плохо из-за того, что пыталась меня схватить, когда я не хочу, чтобы меня хватали, и поэтому не хватает меня, и тогда я вроде как вынуждена плюхнуться к ней на колени и обнять ее. Она говорит, что стучится, стучится, стучится в дверь рая[6] и что ее это устраивает на 110 процентов. Она говорит, что, когда она сыграет в ящик, мне надо просто пересыпать ее в банку из-под маринованных огурчиков и пойти уже на улицу играть.

Наш следующий урок – это «Как выкопать могилу зимой». Бабуля сказала, что в детстве она поехала на похороны в Северную Дакоту и обнаружила, что все, кто умер там зимой, должны были дожидаться своих похорон до весны.

– Я была в ужасе! – сказала бабуля. Она отчитала гробовщика. Они что, не умеют рыть зимние могилы?!

– Вот что нужно сделать, – сказала она. – Разогреваешь угли и кладешь их на землю, пока она не оттает. Выкапываешь слой грязи. Разогреваешь угли и снова кладешь их на землю, пока не оттает еще один слой грязи. Выкапываешь и его. Продолжаешь, пока яма не станет шесть футов в глубину. Готово!

Нельзя ждать до весны, чтобы похоронить людей. Что за ерунда!

– А давай позвоним в Северную Дакоту и узнаем: там до сих пор вынуждают людей ждать весны, чтобы быть похороненными? – предложила я.

– Давай, – сказала бабуля. Я позвонила в Похоронное общество Северной Дакоты. Какой-то мужчина ответил:

– Да, здесь так заведено.

Отложенные похороны – необходимое зло в Северной Дакоте.

Бабуля любит сидеть на верхней ступеньке нашего крыльца, поливать цветы и засыпать на солнышке. Она откидывает голову назад, чтобы почувствовать теплое солнце на своем лице. В тот момент, когда она засыпает, она выпускает из рук шланг, и тот начинает крутиться во все стороны и брызгает на нее – тогда она понимает, что уснула, а еще – что позанималась работой по дому. Она брызгает из шланга на копов, когда они с открытыми окнами медленно проезжают мимо нашего дома, потому что ненавидит их после того, что они сделали, когда умер дедушка, и точка. Когда они выходят из машины и приближаются к ней, она говорит что-то вроде: «Идет Человек-ракета! Зовите клоунов!» Полицейские улыбаются, потому что думают, что она просто сумасшедшая старушка. Но она настроена действительно серьезно. Она их ненавидит. Она не хочет никого ненавидеть, но ничего не может с собой поделать и даже не собирается молиться об этом, потому что считает, что Бог их тоже втайне ненавидит. Когда они задают свои обычные вопросы, она не отвечает ни слова. Если хоть один дюйм их ботинок оказывается на нашем дворе, она направляет шланг на их маленькие бронированные ножки и заставляет их отступить на тротуар.

Бабуля любит каждый день говорить маме, что мы выполнили какую-нибудь работу по дому, потому что мама переживает полнейший нервный срыв и гериатрическую беременность: это не означает, что она вытолкнет из своей пилотки старика, это означает, что она слишком стара для залета и очень вымотана – и когда она приходит домой с репетиций, она начинает свое вечное: «Боже, какой бардак, боже, ну, ребята, ну что за помойка, нельзя выливать жир в раковину, тут же трубы древние, в туалете не бывает слишком много туалетной бумаги, почему повсюду валяются макароны, вы обе что, не можете отнести тарелку, или: убрать это дерьмо, или: вы вообще слышали о работе по дому?» Последние мамины срывы по поводу домашней работы происходят из-за того, что ей постоянно приходится выкладывать всю еду в холодильнике на самый край полок, чтобы она была полностью на виду у бабули, иначе бабуля думает, что еды нет, ведь она ее не видит и не раздвигает то, что стоит в холодильнике, чтобы поискать еду на задней части полки, и поэтому она заказывает что-нибудь в доставке или просто ест мороженое, бекон или хлопья из коробки горстями. Так что теперь мама выстраивает все в ряд на внешних краях полок холодильника с этикетками типа «ЭТО ЧЕЧЕВИЧНЫЙ ЧИЛИ! СЪЕШЬ ЕГО!», «ЭТО САЛАТ КЕЙЛ! ЕШЬ!» Бабуля не ест ничего зеленого. Ничего, никогда. Это для нее как для Самсона его волосы. Он не может отрезать их, иначе потеряет свою силу. А бабуля не может есть зелень. Она способна отыскать зелень в своей еде, когда мама пытается ее туда спрятать. «Я не собираюсь тратить свои последние пять минут на земле, поедая кроличью еду!» После того как она обнаруживает какие-то зеленые кусочки в еде, она долго-долго, словно в опере или вроде того, медленно вынимает их один за другим и выкладывает на стол рядом с тарелкой. Мама вздыхает, подбирает эту кучку и съедает ее сама, но не оставляет попыток обмануть бабулю, а бабуля никогда не дает ей себя обмануть. Бабуля не ест красный суп. Мама сварила нам борщ, а бабуля сказала:

– Я не буду есть красный суп.

– Почему это?

– Потому что я не ем красный суп!

Мама повторяет мне: «Не произноси слово „залет“, не говори эту фигню про жопу скунса, не говори „пилотка“, не говори „сральные билетики“». А когда бабуля смотрит «Зовите акушерку», мама говорит ей либо включать субтитры, либо ставить максимальную громкость, а не то и другое одновременно.

– Зачем включать и то и другое!

– Какая тебе разница, если я пользуюсь и тем и другим?

– На это тратится слишком много твоих чувств одновременно!

– Na oba! Это мое дело, как я использую свои чувства!

Каждый день бабуля теряет свои слуховые аппараты в одних и тех же местах. Я стараюсь складывать все ее разряженные батарейки в старую жестяную банку из-под тимьяна, чтобы отнести их в правильную часть мусорной свалки, но вчера мама была так вымотана тем, что репетировала и носила Горда двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, что по ошибке вытряхнула батарейки в соус для спагетти, и за ужином нам пришлось вылавливать их и складывать крошечными стопками рядом с тарелками, а в случае мамы – рядом с комками бумажных платочков, из-за того что она постоянно сморкается.

За ужином мама сказала, что не знает, почему она все время такая уставшая, ведь третий триместр должен быть периодом обновленной энергии. У нее даже нет сил играть в голландский блиц. Она сказала, что у нее должен наступить прилив энергии, чтобы навести порядок в доме и подготовиться к появлению Горда. Этот прилив энергии называется инстинктом гнездования.

– Он есть у меня! – сказала я. – Это же я все тут убираю!

Мама погладила меня по волосам и сказала:

– О, это так мило, у тебя инстинкт гнездования.

А это совершенно не мило. Не хочу иметь никакие инстинкты. Я сказала:

– Бабуля, послушай. Первый триместр, мистер. Второй триместр, мистер, третий триместр, мистер, и… вы вылезаете!

Бабуля меня не слышала. Она притворялась.

– Не испытывайте меня, мистер? – сказала она. Я выкрикнула все заново.

– Na kijnt! – сказала бабуля. Она все еще притворялась. Я закричала изо всех сил, и мама сказала:

– Суив! Да господи, блядь, боже!

Из бабулиной спальни доносятся непрерывные крики женщин, рожающих младенцев, или самих младенцев, которых заставляют рождаться, или людей, которых убивают, или людей, обнаруживающих тела убитых людей. Бабуля говорит, что британские женщины уж очень много кричат, когда обнаруживают мертвые тела.

– Я бы тоже кричала, – сказала я.

– Нет-нет, – сказала она. – Это же тело. Это nuscht!

Бабуля по пятнадцать минут занимается на тренажере «Газель», пока смотрит свои передачи. Между шагами она произносит «хо-о-о-о-о-о», а потом «goot, goot, goot. Gownz yenook». Только ее умирающие и мертвые друзья знают ее секретный язык. Она подхватывает фразы из своих телешоу и весь день тренируется на мне произносить их с британским акцентом. «Суив, д’оуогая, нам следует’ устуемит’ься на к’онт’инент’!»

На редакционной встрече бабуля сказала, что, если придется, я должна сказать себе «заткни свою пасть», чтобы не рассердить маму, потому что мама теперь как целый город, с Гордом и со всем остальным. Бабуля говорит, что, когда мама включает режим выжженной земли, наша единственная надежда на выживание – это укрыться в другой комнате и ждать, пока он не закончится. Чтобы Пифия перестала вещать в Дельфах. Бабуля говорит, что я должна попытаться превратить мамины пророчества в изящные гекзаметры, как это делали греки. Она говорит, что гекзаметр – это стихотворение, в которое встроено проклятие.

Бабуля знает маму с тех пор, как мама родилась в самый жаркий день в истории, до изобретения вентиляторов и кондиционеров. «В комнате была жаровня!» – сказала бабуля. «Кровь и огонь!» Она сказала, что во время родов доктор оказался настолько бесполезен в вопросе извлечения детей из женщин, что бабуля была вынуждена сказать ему: «Пожалуйста, уберите от меня свои руки и позвольте мне сделать все самой». Наконец выползла мама, злая и багрово-красная, как крохотный сатана. Когда мама включает режим выжженной земли, она полощет рот маслом орегано, чтобы не наговорить ужасных вещей, о которых потом пожалеет, и чтобы повысить свой иммунитет, хотя научных доказательств этому нет. Сегодня, перед тем как мама отправилась на репетицию, бабуля рассказала ей, что по утрам я терплю, пока не дорешаю судоку, и затем упускаю свой корабль.

– О чем ты говоришь, какой корабль? – спросила мама, а бабуля ответила ей, что у меня фиксация на том, чтобы закончить судоку, прежде чем я чем-либо займусь, включая редакционную встречу и опорожнение кишечника, и тогда мой стул возвращается внутрь меня и окрашивает мой взгляд на весь предстоящий день, и, вероятно, от этого у меня под глазами галочки «Найк».

– «Найк» что, спонсор Суив? – сказала мама.

Убейте меня. Мама пристально посмотрела на меня, как будто пыталась проникнуть сквозь кожу, чтобы рассмотреть груды и груды скопившегося стула у меня внутри. Затем она сказала:

– Хм-м-м, просто продолжай тужиться, Суив. Просто постарайся расслабиться, милая.

Она провела большими пальцами по моим галочкам «Найк», обняла меня и ушла.

Не знаю, почему говорить «опорожнение кишечника» и «стул» лучше, чем «пилотка» и «пасть». Неважно, какие слова ты используешь в своей жизни, это не избавит тебя от страданий.



Две недели назад бабуля подарила свои спортивные штаны с логотипом хоккейного клуба «Виннипег Джетс» какому-то парню, который подошел к двери; и сегодня, когда мы с мамой шли домой с терапии, мы увидели этого парня – он сидел на бордюре возле супермаркета «Севен-Элевен» в этих самых штанах и пел «Просто погулять рядом с тобой»[7]. Потом мы присмотрелись и увидели, что бабуля тоже сидит на бордюре и тоже поет «Просто погулять рядом с тобой». Бабуля не надела ни спортивный костюм, ни штаны карго, она была в короткой юбке и сидела, расставив ноги, потому что ей сложно удержаться на бордюре, и было видно ее нижнее белье, что вызвало у меня нервный кашель. Бабуля любит быть голой. Она с гордостью рассказывает каждому встречному одну и ту же историю о том, как она неумышленно устроила стриптиз для какого-то парня в Мехико, и ему это очень, очень понравилось. Бабуля и мама ругаются о том, что бабуля раздает свои вещи, но бабуля говорит, что после того, как врачи убили почти всех, кого она любила, ей пришлось задаться вопросом, как пережить горе, и ответ был такой: «Кому я могу помочь?» Бабуля говорит, что врачи убили ее семью. «Врачи убили моего мужа. Врачи убили мою сестру. Врачи убили мою дочь». Когда она это говорит, мама тихо просит меня ничего ей не отвечать, кроме «да, это правда». Или «я согласна с тобой, бабуля. Ты права». Если мама или я скажем что-то еще, например «как такое может быть», или «это преувеличение», или что-то в этом роде, бабуля взорвется и, вероятно, у нее случится сердечный приступ, потому что у нее в груди уже слишком много устаревших деталей, а еще длинный шрам, который спускается вниз почти по всему ее торсу, как молния. Бабуля говорит, что врачи убивают всех подряд, когда она злится или когда пьет особый мамин ром из Италии, хотя это обычный канадский ром, который мама переливает в специальную итальянскую бутылку. Иногда бабуля плачет. Она чувствует себя виноватой. Тогда маме приходится сесть, взять бабулю за руки и пробежаться с ней по каждой истории, чтобы она поняла, что это не так. Бабуля любит только доктора Де Сику. Он молод, красив, и он итальянец. Он сохраняет ей жизнь. Он проверяет ее самочувствие. Когда звонит телефон, бабуля говорит: «О, это мой Де Сика?» Когда она приходит к нему в кабинет, она ведет себя как крепкий орешек. Она врет. Так что Де Сика должен угадывать, что с ней не так.

Когда я помогаю бабуле раздеваться перед мытьем, я провожу пальцем по ее шраму и говорю: «Вж-ж-ж-жик. Вылезайте из своей кожи, мэм!» Она сидит на пластиковом стуле для душа, который мама нашла у кого-то в мусоре, – когда мама принесла его домой, бабуля сказала: «Ха-ха, очевидно, кто-то из соседей сыграл в ящик», – она смеется и смеется, а я намыливаю ее французским лавандовым мылом – его ей подарил ее друг Уильям за то, что она помогла ему в борьбе с домовладельцем и написала письмо его высокомерному брату. Мне приходится приподнимать валики жира, чтобы добраться до ее складок, и даже мыть ее гигантскую задницу, и сиськи, и подошвы ее твердых хрустящих ступней, и ее пальцы ног, которые переплетаются друг с другом. Затем мне нужно вытереть три дюйма воды на полу в ванной, чтобы она не поскользнулась и не упала, потому что «это был бы конец, мой друг»[8], как она говорит. Затем я вытираю ее, расчесываю ее мягкие белые младенческие волосы и заново втыкаю в них невидимки, чтобы убрать их от лица, потому что мама сделала ей нелепую модную стрижку под названием «волнистый серебристый боб», которая лезет ей в глаза. Потом надо вставить слуховые аппараты обратно ей в уши – я ненавижу это делать, потому что их нужно заталкивать изо всех сил, и мне кажется, что я причиняю ей боль, хотя она говорит, что это не так. И я должна помочь ей надеть чистое хлопковое белье – мне всегда приходится говорить, чтобы она положила руку мне на спину для равновесия, чтобы не опрокинуться, пока я скрючиваюсь у ее ног, пытаясь просунуть их в дырки трусов, – потом идет спортивный костюм или брюки карго, которые ей нравятся, потому что в карманы помещаются все ее обезболивающие, нитроспрей и детектив, который на этой неделе называется «Недруг», и дополнительные батарейки для слуховых аппаратов. Затем я нахожу ее красные войлочные тапочки и очки, которые протираю краем футболки, подышав на них, и клею ей на руку свежий нитроглицериновый пластырь, который впрыскивает ей в вены динамит, и держу ее за руку всю дорогу, пока мы идем до кровати медленным-медленным шагом, потому что у нее кружится голова из-за жары в душе и напряжения от хохота.

Когда бабуля начинает храпеть, я иногда выкуриваю сигарету из маминой пачки, которую она хранит в верхнем ящике комода на тот чертовски славный день, когда она будет не беременна Гордом и не так вымотана. Я выхожу на заднюю веранду, делаю пару затяжек и смотрю в небо. Или бросаю в ведерко прищепки и стараюсь не промахнуться. Если промажу, ты не вернешься. Если попаду всеми прищепками – то вернешься. Я начинала бросать, поставив ведерко на колени, так что не промазать было очень просто, но это показалось мне слишком легким способом заставить тебя вернуться, а еще ты ведь все равно не вернулся, так что теперь я отодвигаю ведерко все дальше и дальше.

Чтобы не перестать дышать, бабуля должна спать со специальным аппаратом на лице, который состоит из трубки и коробки, наполненной водой, но она его ненавидит. Она закинула его в свой чулан. Бабуля не двигается, когда спит, а вот мама размахивает руками и ногами, разговаривает и кричит во сне. Бабуля говорит, что у мамы все еще остается небольшой посттравматический стресс, к тому же она находится в поиске. Я спросила бабулю, что же мама ищет, и она ответила: «О, да все что угодно. ПТСР и поиски не заканчиваются, когда мы спим». Мама с бабулей знают друг о друге такие вещи, с которыми им приходится считаться, потому что так обстоят дела. Они не против. Они знают друг друга. Я нашла письмо, которое мама написала тебе лет шестьсот назад, о том, как ей нравится спать, но, очевидно, ты его так и не получил, или, может быть, ты его получил, но не взял с собой, потому что путешествуешь налегке.

Если хочешь узнать, как маме нравится спать, я перепишу его для тебя. (У мамы плохо с правописанием, поэтому я исправила ошибки.)

«Я не хочу говорить об этом или спорить, потому что времени слишком мало, но этому предшествовало множество вещей… Сперва тебя разозлило, что я с кем-то переписываюсь так поздно вечером. Я писала Кэрол, чтобы рассказать суперпотрясающую новость о новорожденном ребенке Фрэнки! Все детали. Это внучка Лидии! Тогда ты притворился, что не злишься, но я понимала, что ты все еще зол, потому что ты сердито заправлял белье на кровати. Ты заявил, что я отказываюсь от твоего жеста „нежности“ по превращению кровати в то, что я ненавижу. То, как ты заправляешь постель, – не нежность! Ты же знаешь, я не люблю спать как в конверте, без движения, а от воздушных карманов мне холодно! Разве же это нежность – заставлять человека спать так, как тебе хочется, даже если он это ненавидит? Это „нежность“??? Нет, это не так. Ты знаешь, что это не так. Затем ты топаешь наверх, дуешься и спишь в одиночестве в своем ледяном конверте. Хорошо, надеюсь, тебе все ясно. Я буду спать так, как хочу. На самом деле не так уж много я прошу – чтобы мое одеяло и простыня лежали определенным образом. Заправляй свои собственные, как тебе присрется! Целую».

Даже когда бабуля крепко спит и храпит, если я нежно коснусь пальцем ее плеча, она оживет, протянет ко мне руки, улыбнется и скажет: «Малышхен!» Я каждый раз спрашиваю ее: «Ты ощутила мое присутствие?» – но она меня не слышит, потому что снимает слуховой аппарат перед сном и только смеется и держит меня за запястья, как лошадь за поводья. Она не может поверить, что продолжает просыпаться живой, и правда ощущает радостное удивление и благодарность, что, как говорится во всех брошюрах по психотерапии, мы и должны чувствовать каждый новый день.

«Ну конечно же, у меня в ботинке гребаная макаронина!» Это были последние слова мамы этим утром перед тем, как она хлопнула дверью и отправилась на репетицию. Бабуля сказала: «Это семейная классика, Суив, запиши». Потом бабуля закричала: «Удачи! Повеселись! Не перенапрягайся там!» Она говорит это каждый раз, когда кто-то уходит. Она рассказывает, что там, откуда она родом, это самая бунтарская вещь, которую только можно сказать, потому что у них не верили в удачу, веселье было грехом, а работа была единственным, чем следовало заниматься. Почти каждый день мама находит у себя в туфлях макаронины, или они налипают на ее сценарий, или куда-нибудь еще. Это любимая бабулина еда, но когда у нее обостряется артрит, ей трудно открывать коробку, а потом, когда она наконец открывает ее, макароны летят во все стороны, и я сметаю их, но недостаточно хорошо, поэтому мама всегда находит их в своих вещах. Макароны попадаются нам всем, но больше всего от этого бесится именно мама. Бабуля любит их, потому что они маленькие, и в те дни, когда у нее обостряется невралгия тройничного нерва, ей даже не нужно их жевать – они просто проскальзывают в горло. Бабуля пытается найти того, кто просверлит ей дырку в голове, потому что она слышала, что это самый эффективный способ избавиться от невралгии тройничного нерва, которую прозвали суицидальной болезнью, потому что это самый болезненный физический опыт, который может испытать человек, и поэтому из-за нее люди убивают себя. Но никто не хочет сверлить бабулину голову из-за ее возраста. Когда людям исполняется около шестидесяти, в них перестают сверлить отверстия. «Помни это, Суив!» – говорит бабуля.

После того как мама ушла, бабуля попросила меня составить список ее лекарств.

– Не прописью, – сказала она, – печатными буквами. Ни один из этих молодых водителей «скорой» не может разобрать прописной почерк, они думают, что это арабский язык, только и стук-стук-стукают целый день на своих камерах. – Это она про телефоны.

– Я тоже не могу прочесть твой стариковский почерк, – сказала я.

Она зачитала мне лекарства вслух, чтобы я могла их записать.

Амлодипин 7,5 мг ПРД

Лизиноприл 10 мг ПРД

Фуросемид 20 мг ПРД

Правастатин 20 мг ПРД

Колхицин 0,6 мг ПРД

Омепразол 20 мг ПРД

Метопролол 50 мг b.i.d.

Окскарбазепин 300 мг ПРД

– Странно, после каждого лекарства написано «ПРД», – сказала я.

– Это мой запасной план, – сказала она. – ПеРеДозировка. Шучу-шучу.

Она сказала, что это означает «принимать раз в день».

– А что такое b.i.d.?

– Bis in Die, – сказала она. – Это «два раза в день» на латыни.

Бабуля была медсестрой. В первую неделю работы над ней устроили дедовщину старшие медсестры. Они бросили ее в ванну из нержавеющей стали и облили эфиром, пока она не начала терять сознание и чуть не замерзла насмерть. Она умоляла их остановиться. Она считает, что это одна из самых забавных вещей, которые когда-либо с ней происходили. Она раскладывает свои таблетки по маленьким кучкам, по одной таблетке в каждой, и высыпает их по дням недели в пластиковую коробочку для таблеток. Бабуля говорит, что ей необходимо продолжать так делать и никогда не путаться настолько, чтобы пришлось перейти на систему блистерных упаковок, которая стоит денег, так что забудем об этом. Когда она случайно роняет таблетки на пол, и если она замечает, что уронила их, она говорит: «Бомбы сброшены, Суив!» Когда я слышу это, я подбегаю, падаю на пол и ползаю вокруг ее ног, собирая их, а еще – батарейки для слуховых аппаратов, макароны и кусочки ее пазла с фермой амишей.

Сегодня бабуля наконец-то вспомнила, что я должна быть в школе, хотя я сижу дома уже пятьдесят девять дней.

– Почему ты не в школе? – спросила она. Я ничего не сказала, потому что она говорила как коп, а сама она никогда не отвечает на вопросы копов, так почему я должна.

– Из-за драки? – спросила бабуля.

Я не двинулась. Затем я сделала то, что делает бабуля, когда приходят копы, а именно: поднимает воображаемый мобильный телефон, как будто записывает их. Она сказала, что знает: дело точно в драке, потому что я возвращалась домой с запекшейся кровью на лице, с синяками на шее, с вырванными из головы пучками волос и без рукава куртки. Потом мы долго-долго молчали, просто сидели и издавали тихие звуки, а не слова. Я положила свой воображаемый телефон на стол широким жестом, как будто делала одолжение, больше не записывая ее. Большим пальцем я раскрошила хлебные крошки на скатерти. Бабуля несколько раз встряхнула коробочку с таблетками и выстроила мышь, коврик и ноутбук в один ряд. Я смотрела, как ее пальцы двигаются по столу. Ей снова пора подстричь ногти. Я не могла вспомнить, где оставила щипчики. Я посмотрела ей в лицо. Она улыбалась.

– Я рада, что ты здесь со мной, – сказала она.

– Мадам сказала, что я устраиваю больше драк, чем нужно, – да если бы я знала, сколько драк мне нужно устраивать, то всего этого дерьма не было бы, – сказала я.

– Хм-м-м-м-м-м-м, – протянула бабуля.

– Они сказали, что мы коммунисты, поэтому папу где-то пытают.

– Его нигде не пытают, – сказала бабуля. – Кто же такое сказал?

– Дети, с которыми я подралась, – сказала я. – Откуда ты знаешь, что его не пытают?

Я снова взяла воображаемый мобильник и направила его на нее.

Бабуля спросила, не хочу ли я продолжить нашу редакционную встречу, но я не ответила. Затем она спросила, знаю ли я, что такое биолюминесценция. Я давила хлебные крошки большим пальцем и держала свою пасть закрытой.

– Это способность создавать свет внутри, – сказала бабуля. – Как светлячок. Думаю, в тебе это есть, Суиверу. Внутри тебя горит огонек, и твоя работа – не дать ему погаснуть.

– Я слишком маленькая, чтобы работать, – сказала я.

– А еще существуют рыбы с биолюминесценцией, – сказала бабуля. – Остракоды.

Я не раскрывала рта и скрестила руки.

– Первая попытка, мистер, – сказала она. – Хорошо, вторая попытка, мистер: лучше пойдем на крышу.

Она сказала, что хочет выйти на плоскую часть нашей крыши, которая находится над кухней и столовой, и выложить слова «ОПЛОТ ПОВСТАНЦЕВ» камнями или еще чем-нибудь, что мы сможем найти и что не сдует ветром. Она сказала, что эту надпись сможет увидеть Джей Гэтсби. Мне пришлось идти за бабулей, толкать ее вверх по лестнице и напоминать ей, чтобы она продолжала дышать. Она останавливалась на каждой ступеньке, оборачивалась, чтобы посмотреть на меня, и издавала громкие преувеличенные звуки дыхания, чтобы доказать, что она все еще жива.

– У нас нет камней, – сказала я. Когда мы поднялись на крышу, она сказала:

– Как насчет прищепок, что разбросаны по всему заднему двору?

– Мне они нужны для других вещей, – сказала я. – К тому же их потребуется миллион. Как насчет книг вместо прищепок?

И вот это было плохой идеей, срань господня.

Мама пришла домой с репетиции и заметила, что ее книг с особой полки на третьем этаже, где они, по идее, должны стоять вплотную, без щелей и идеально ровно, – что этих книг вообще нет на полке, и врубила на полную режим выжженной земли. «Какого гребаного хрена!» – закричала она сверху. Я вообще не ожидала, что она пойдет на третий этаж из-за Горда и усталости, но она услышала писк детектора дыма и сказала: «Вот же блядь, кажется, это придется делать мне», так как она знает, что я не смогу до него дотянуться, даже если встану на стул, и она потопала туда с новой батарейкой. А теперь она орет, что если я заложила книги с ее особой полки, то она, блядь, сойдет с ума! Мне захотелось сказать ей, что насчет этого она поздновато спохватилась. Она так говорит, потому что однажды я заложила шесть ее ненужных книг – не те, что с ее специальной полки, а те, которые уже лежали в гребаной коробке, чтобы отправиться в фонд для диабетиков, – чтобы купить гребаный журнал «Арчи Дайджест», который она не одобряет из-за женских стереотипов и на который она ни за что не дала бы мне денег!

Я кричала с нижней ступеньки лестницы. Она кричала сверху:

– Это книги, которые помогают мне жить! Эти книги – моя жизнь!

– А ну спускайся сюда! – кричала я. – Это я – твоя гребаная жизнь!

Когда она спустилась вниз, я протянула ей масло орегано.

– Вот, прими, – сказала я, чтобы она успокоилась, но она швырнула его в стену гостиной, и бутылка разбилась, а масло потекло по репродукции Диего Риверы, которую я купила ей в Детройте ко дню рождения на бабулины деньги. Тогда она расплакалась и сказала, что ей очень, очень жаль. Я обняла ее и ответила, что все в порядке, что капающее масло добавляет картине характера – она всегда так говорит о поврежденных вещах. Например, когда я упала на лед во время защиты «Снежного городка» (я в этой игре чемпионка) и с лица у меня сошел целый слой кожи – она сказала, что ссадины добавляют характера. А ее книги никуда не делись, они просто на крыше.

Когда мама поднялась по лестнице и посмотрела на слова на крыше, выложенные ее книгами, она прикрыла рот рукой. Из-под руки она тихо сказала мне, что будет внизу и что я могу собрать все книги и поставить их обратно в алфавитном порядке на ее особую полку, вплотную и идеально ровно. Она говорила очень зловеще-тихо. Я задумалась, не боится ли внутри нее Горд. Мне сразу захотелось ей сказать, что это бабуля придумала выложить слова на крыше, но товарищей сдавать нельзя. Когда я перетащила все книги обратно в дом и расставила их на полке в алфавитном порядке, вплотную и идеально ровно, уже стемнело. Я спустилась вниз, а мама готовила ужин и смеялась с бабулей. Не понимаю взрослых. Ненавижу их. Не знаю, взяла ли бабуля ответственность за свои действия и призналась ли маме. Возможно, нет. Это в первую очередь из-за бабули меня выгнали из школы: это она сказала мне, что иногда нужно бить людей по лицу, чтобы донести до них сообщение, чтобы они оставили тебя в покое и не обижали – но только после двузначного количества безрезультатных попыток воспользоваться словами и только до десяти-одиннадцатилетнего возраста. «Не говори маме, что я это сказала, – попросила она. – Потому что она теперь у нас квакерша или что-то в этом роде. Но ты должна защищаться».

После ужина мы с бабулей помогали маме с репликами, и от этого мама смеялась так сильно, что немного, с чайную ложку, описалась. Бабуля выпила два стакана домашней бормотухи Уильяма. Я переживала, что это заставит ее начать разговоры про врачей-убийц, но она просто стала драматичной. Мама смеялась до упаду, когда она читала строчки за Джека, вставала из-за стола и говорила: «Я целую тебя, но мои поцелуи словно летят со скалы. Ты раздеваешься, но ты не обнажена. Что же нам делать? Что же случится?»[9]

Тогда бабуля сказала: «О, кстати-кстати!» У нее нашлась очередная история про эпичное раздевание. Много веков назад на Рождество бабуля сидела на корточках на шестом этаже склада автозапчастей в Западном Берлине, прямо у Стены. «Ты же знаешь про Стену, Суив, ну, Стену!» (Нет, не знаю.) И она смотрела в окно на Восточный Берлин и увидела молодого немецкого солдата, одиноко марширующего в гигантском пальто, которое было ему велико, и с огромной винтовкой, неуклюже свисающей с узкого плеча. Бабуля некоторое время наблюдала за ним, пока ей не удалось привлечь его внимание, а потом помахала ему, и он помахал в ответ, улыбнулся и остановился. Бабуля подышала на стекло и написала Fröhilche Weihnachten[10] задом наперед, чтобы солдат мог прочитать, и тогда солдат торопливо выложил на снегу сообщение для бабули, в котором говорилось: «Ich bin ein Gefangener des Staates»[11], а затем она медленно сняла с себя всю одежду, а он стоял один на сумеречной площади, под легким снегом, в тяжелом обмундировании, в пальто на узких плечиках. Когда она оказалась полностью голой, она сделала реверанс, а солдат послал ей воздушные поцелуи, зааплодировал, и они помахали друг другу на прощание. Мама сказала:

– Боже мой, это БЕЗУМИЕ!

Я тоже подумала, что это безумие, но моя мысль была не такая, как у них, скорее такая, как когда заходишь в закрытую больницу под охраной.

– Ну, я была молода, – сказала бабуля.

– Я же молода и ничего такого не делаю, – возразила я.

– Пока нет, – сказала бабуля. – Теперь это память. Интересно, помнит ли тот солдат ту ночь?

Мама встала и обняла бабулю.

– Я уверена, что да, – сказала она.

2

Сегодня утром занавеска в маминой спальне, которая на самом деле гостиная, поэтому нормальной двери в ней нет, была сорвана с карниза. Карниз был оторван от стены, пульт от телевизора разбит, а батарейка вылетела, ручка расчески сломана из-за того, что ее бросили в штуку для приборов, штука для приборов на кухне сломалась из-за брошенной расчески, а ожерелье с нашими инициалами, которое ты ей подарил, было порвано на миллион кусочков, которые, помимо батареек для слуховых аппаратов, бабулиных таблеток, кусочков пазла с фермой амишей и макарон, мне теперь приходится собирать ползком. Хорошо, что я больше не могу ходить в школу, так что у меня есть целый день, чтобы собирать всякое дерьмо.

Прежде чем уйти на репетицию, она схватила меня и прижала мою голову к своей груди. Мне не удалось ускользнуть. Она сказала: «Мне так жаль! Мне так жаль!» Это она о своем буйстве. Я отшутилась, но она хотела, чтобы я воспринимала все всерьез. А это было слишком тревожно, чтобы воспринимать всерьез.

– Ты в ступоре, мама, – сказала я, – ты сейчас на эмоциональных качелях! Ты разговаривала с папой?

– Типа того.

– Типа, с папой или, типа, разговаривала? – сказала я.

– Типа, и то и другое.

Мама сказала мне и бабуле, что сегодня после репетиции пойдет в русскую спа-чайную с кем-то из актерского состава, где ее будут хлестать ветками, чтобы разогнать кровь.

– Джек? – спросила я.

– Нет, не Джек, – сказала она. – Джек – это персонаж, Суив!

– Будь осторожен, Горд, – тихо сказала я. Мама сказала, что из-за Горда она не будет сидеть в джакузи. Бабуля заметила, что это забавно: сто лет назад мы – то есть не мы-мы – чудом избежали порки и смерти от рук русских, а теперь мама добровольно платит большие деньги за то, чтобы русские ее выпороли и убили.

– Но зато потом ей нальют чай, – сказала я.

Мама сказала, что не отказалась бы и от горячей водки, но не в этот раз из-за Горда, который вечно виноват в том, что он мешает заниматься всеми самыми интересными вещами в жизни.

– Не кури! – крикнула я ей.

Потом мама открыла дверь и сказала:

– Что это за херня?

Мы с бабулей одновременно закричали: «ДОЖДЬ». Мама заметалась в поисках какого-нибудь зонтика, который не был бы на хер сломан, а бабуля крикнула:

– Пока! Бай-бай!

Сегодня у бабули кружится голова, когда она наклоняется.

– Так не наклоняйся! – сказала я. Она сообщила, что у нее наконец-то случилось отличное опорожнение кишечника. Спустя шесть дней. Но это не рекорд.

– А какой у тебя рекорд, бабуля?

– Рекорд был в Эквадоре, в 74-м.

Она спросила, слыхала ли я что-нибудь о божественной женственности. Она сказала, что ей следует чаще брать с собой в туалет кроссворд. Она не могла найти свои очки или записную книжку. Я поднесла их к ее лицу. Они лежали на столе перед ней.

– Подумать только! Я сегодня не в себе!

Потом бабуля завела рассказ часа на полтора, занявший все время редакционной встречи, о своей прежней жизни в городе русских беженцев. Она не может поверить, что прожила там шестьдесят два года, если не считать нескольких месяцев, когда она случайно стала сквоттершей в Берлине, когда поехала в Германию навестить свою старшую сестру, которая жила в городе Черный Лес, на родине часов с кукушкой.

– Маме надо бы туда съездить, – сказала я.

– В Шварцвальд? – переспросила бабуля.

– На родину часов с кукушкой, – сказала я.

– Меня аж в дрожь бросает! – сказала бабуля. – Я была настоящей бунтаркой!

Она рассказывала о своем городе.

– Город был против нас, – сказала она.

В детстве отец защищал ее от Уиллита Брауна-старшего, деревенского uber-schultz, который был классическим тираном, напыщенным, авторитарным, неуверенным, фрустрированным, полным жалости к себе, обиженным, завистливым, тщеславным и мстительным, вечно припоминающим все обиды, и тупым. Кроме того, он воплощал фашистское представление о высшем народе, которым, по его мнению, мы были. Ну, не все мы. Мужчины. Какой же мракобес.

– Можешь записать все это, Суив, – сказала она. – Просто сделай небольшую заметку об этом.

– Да я же записываю, – сказала я ей.

Я подняла свой телефон, и она покачала головой.

– Ах да, вечно я забываю про твою камеру. Уж постарайся, чтобы вышло смачно.

– А это был культ? – спросила я.

– Нет, – сказала бабуля. – Ну хотя да, возможно. Да, культ!

Бабуля делит людей из своего города на меннонитов Церкви братства и меннонитов Евангельской конференции. Она из Евангельской конференции. Она говорит, что люди из Церкви братства думают, что они единственные, кто попадет в рай. А еще они были первыми в городе, кто начал петь четырехчастные гармонии. Для Евангельской конференции это было смертным грехом, пока отец Сида Реймера не стал делать так в церкви. И он принес насосный орган, что тоже было грехом. Он очень способствовал продвижению церкви.

Когда бабуля выросла, она защищала себя от Уиллита Брауна. И она защищала от него и маму, и всех в своей семье, даже дедушку, которому это в ней очень нравилось. «Он был полностью за!» Он не умел бороться за себя. Не умел этого делать. Он становился очень тихим и уходил в долгие, долгие прогулки. Очень долгие прогулки. Иногда до кровавых мозолей на ногах. Разговор о борьбе и побеге напомнил ей о подруге из их города, которой она и еще одна их подруга помогли сбежать от жестокого мужа. Дочь этой женщины и ее подруги собрались вместе и разработали план, как увезти ее в Монреаль, где дочь жила в квартире-лофте. Но подруга чувствовала такую вину, что через полгода вернулась в город к мужу. Тогда все женщины молились, чтобы он умер. Что еще они могли поделать? И в конце концов он так и сделал. Это заняло пять лет.

– Это может стать нашим сегодняшним уроком математики, – сказала бабуля. – Если убийство мужика молитвой занимает пять лет, а молиться нужно шести людям в день, то сколько же молитв обозленных женщин, молящихся каждый день в течение пяти лет, нужно, чтобы замолить мужика до смерти?

Бабуля разравнивала свои лекарства на столе ребром кредитки, ожидая моего ответа.

– Десять тысяч девятьсот пятьдесят молитв, – сказала я.

– Вау, – воскликнула она.

– Я права? – спросила я.

– Кто ж знает, – сказала бабуля, – я тебе верю!

После этого мы с бабулей поехали на трамвае, чтобы встретиться с ее друзьями в «Герцоге Йоркском». Я поехала с ней, потому что у нее кружилась голова и ей нужно было опираться на меня. Каждые шесть месяцев их компания собирается вместе, чтобы отпраздновать то, что они все еще живы. Бабуля была в красных шлепках, а не в туфлях, потому что ее правая нога раздулась как иглобрюх. Это нога, из которой достали вену, чтобы вставить ей в грудь.

– Смотри-ка, как спортивные штаны их прикрывают, – сказала она. – Никто и не заметит, что я в шлепках.

Перед выходом я двадцать пять минут помогала ей натянуть компрессионные чулки. Она чуть не собралась пойти в одном чулке только потому, что ей не терпелось, но я заставила ее позволить мне надеть на нее второй, потому что в одном чулке она выглядела глупо. На полпути к «Герцогу Йоркскому» подействовало ее мочегонное, и нам пришлось сделать экстренную остановку, чтобы найти туалет. Мы вышли из трамвая и вошли в первое попавшееся здание, которое оказалось штаб-квартирой OBTRON. Там было много стекла и блестящей черной мебели, включая стол, за которым сидел охранник. Он на нас не смотрел. У него был пистолет. Глядя в свои телевизоры, он сказал:

– Прошу вас уйти прямо сейчас.

– Наверняка в этом здании есть туалет, которым я могла бы воспользоваться, – сказала бабуля.

– Боюсь, что нет, – сказал он, – они не предназначены для общественного пользования.

– Но ей правда очень нужно в туалет! – сказала я ему.

– Не надо на меня кричать, мисс, я вас слышу. Я же сказал вам, они не предназначены для общего пользования.

– В трамвае подействовало ее мочегонное, и она описается, если ты не пустишь ее в гребаный туалет, ты, фашистский придурок! – сказала я.

– Суив, – сказала бабуля.

Она сделала вид, что перерезает себе горло пальцем. Мужик наконец посмотрел на нас, встал и подошел к стойке ресепшена, держа руку на пистолете. Бабуля спросила его, не возражает ли он, если она пописает в один из их гигантских горшков у окна. Он сказал, что нет, он не может позволить ей это сделать.

– Сделай это! – сказала я бабуле. – Я разрешаю!

Она сказала:

– Нет-нет, мы поищем какое-нибудь другое место.

Она сказала охраннику, что ей очень хочется позволить себе обоссаться прямо здесь, в вестибюле, на этом блестящем полу, а он сказал:

– Мэм, у вас нет конституционного права использовать бранные слова по отношению ко мне.

Бабуля начала рассуждать о конституционных правах, но она пыхтела и задыхалась, а еще у нее по-прежнему кружилась голова, и она вроде как пошатывалась, и ей было трудно говорить.

– У тебя будет гребаный сердечный приступ, бабуль, – сказала я ей. – Я расскажу Де Сике.

– Де Сика! – сказала бабуля. – Он звонил?

– Не позволяй этому стать тем холмом, на котором ты сложишь голову! – сказала я.

– Хо-о-о-о-о-о-о-о-о, – сказала бабуля. – Ты права. Какая же нелепая последняя битва.

Я взяла бабулю за руку, и мы пошли в кофейню «Тим Хортонс» по соседству и купили два бостонских кремовых пончика, чтобы нам сказали код от туалета.

Бабуля сказала, что у меня есть легкая, легкая, легкая, легкая склонность временами немного перебарщивать.

– Но ты же сказала, что мы должны защищать самых уязвимых, – сказала я ей, – а это ты!

Я указала на ее шлепки и компрессионные чулки.

– Ты говорила, что в каждом виде спорта защита – это задача номер один!

Она возразила, что охранник не главный виновник. Это богатые владельцы компании, на которую он работает. А он просто делает свою работу так, как ему было велено, не позволяя каким-то дамам писать где попало в этом здании. Бабуля сказала, что он мог нарушить правила и позволить ей воспользоваться туалетом, но он слишком боялся, что это будет записано на пленку, и тогда он потеряет работу, и тогда его семья умрет с голоду. Она сказала, что это он самый уязвимый. И тут я разозлилась, потому что я всего лишь старалась поступать правильно. Я шла слишком быстро для бабули, так что она не могла дышать. Потом мне захотелось плакать, потому что я злилась на себя и на всех вокруг. Я притормозила, чтобы бабуля не умерла. Она была занята попытками выжить и не заметила, что в моих глазах стоят слезы. Бороться так тяжело, и все же мы никогда не должны останавливаться!

Я легла и попыталась вздремнуть в кабинке в «Герцоге Йоркском», пока бабуля и ее друзья обедали и разговаривали о своих телах. У Уайлды синдром синего пальца и опущение тазового дна. И о врачах-убийцах. И о недоразумениях, и о «Вызовите акушерку», и о капитализме, и о шпионаже, и об экзистенциальной тоске, и о королевской семье, и об Иране, и об автобусных турах в сравнении с круизами, и о внуках, и о хлопке, и о шелковом белье, и о завещаниях при жизни, и даже о тебе, пап.

– Ты знаешь, где он? – спросила Уайлда бабулю. Я закрыла глаза и стала ждать ответа. Потом Уайлда сказала:

– Ах, ну да.

Бабуля, должно быть, указала на меня и покачала головой, запечатала рот и выбросила ключик. Одна из женщин, Ида, спросила остальных, выберут ли они путь ассистированного суицида. Она рассказала женщинам, что ее подруга из «Аякса» выбрала путь ассистированного суицида, и ее последними словами были: «А-а-ах, покой». Уайлда сказала:

– Покой от чего? – Она шутила. – От вишневого чизкейка?

Все засмеялись, а потом вздохнули. Бабуля сказала:

– Ох, ну разве это не прекрасно.

Она правда так считает, но по ее голосу я понимаю, что она грустит и злится из-за того, что дедушка и тетя Момо не смогли пойти путем ассистированного суицида.

– А ты выберешь это, Эльвира? – спросила Уайлда.

– Чтобы мне помогли умереть? – сказала бабуля. – Конечно, да!

На днях она заполнила все формы во время перерыва на игре «Рэпторс».

– Все очень просто, – сказала она.

Уайлда сказала, что волнуется о том, что не успеет со всеми попрощаться перед смертью. Как она сможет со всем этим управиться, если будет занята умиранием.

Бабуля сказала:

– Без проблем. Давайте попрощаемся прямо сейчас и покончим с этим! Мы друзья, мы любим друг друга, мы знаем это, мы хорошо проводили время, и однажды мы умрем, независимо от того, помогут нам с этим или нет. Прощайте!

Они все решили, что это хорошая идея, поэтому попрощались друг с другом и покончили с этим. Потом бабуля рассказала им историю о том, как подействовало ее мочегонное, и о мужике с пистолетом, и они расхохотались.

– Он просто не понимал! – сказал кто-то из них. – Они просто не понимают. Они просто не понимают.

Когда принесли счет, они изучали его и раздумывали целых полчаса, а потом все положили неправильную сумму в центр стола, и Уайлде пришлось пересчитывать ее пять раз и кричать, чтобы все перестали ее сбивать.

По пути домой в трамвае я насчитала двенадцать человек из всех слоев населения, которые смотрели на бабулины шлепки. Ей было все равно. Она смеялась. Мне хотелось, чтобы она натянула на них спортивные штаны, но она сидела, и поэтому спортивные штаны задрались еще выше, обнажив даже компрессионные чулки и часть ноги. А еще она пукнула в трамвае и в перерывах между приступами смеха, едва дыша, шепнула мне, что ей очень жаль, что она позорит меня, и что когда я была ребенком и мы находились вместе в общественных местах, она говорила, что это я пукнула, а не она. Мне придется научить Горда быть сильным и бдительным. Дети – это козлы отпущения. Потом бабуля заснула, положив голову мне на плечо, на шесть остановок.

Два человека, стоявшие в проходе, начали спорить. Женщина говорила мужчине: «Послушай, ты должен осознавать сам факт: ты отвратителен для любой женщины моложе сорока лет». Мужчина ответил: «Могла бы сказать – моложе тридцати пяти». «Нет, серьезно, чувак, – сказала женщина. – Сорока». Мужчина сказал, что она сошла с ума. Он заявил, что она должна сказать «тридцать пять». Она заявила, что ни за что не скажет «тридцать пять». Они уставились в окна в противоположных направлениях.

Мы зашли в «Севен-Элевен», чтобы купить попкорн для микроволновки на игру «Рэпторс». Все тот же парень сидел на бордюре в бабулиных спортивных штанах «Виннипег Джетс». Он не узнал ее. Он попросил у меня мелочь.

– У меня нет, – сказала я.

– Роберт, – сказал он.

– Извините, у меня нет.

– Роберт.

– Извините, у меня нет, Роберт.



Мама поздно пришла домой с репетиции и сказала, что в обоих концах нашей улицы стоят полицейские машины.

– И что вы на этот раз натворили, ребятки? – спросила она у нас.

Прозвенел дверной звонок.

– Бейсбол!