Север Гансовский

ИНСТИНКТ? (сборник)





ИНСТИНКТ?





В гостиной собрались мужчины.

Путешественник по Вселенной — он был рослый, худой и мускулистый, с загорелым, как бы литым лицом — продолжал рассказ. Он говорил о планете Аква, представляющей собой безграничный океан, на дне которого развилась специфическая цивилизация существ, не умеющих плавать; о странном мире в созвездии Единорога, где все жило невероятно убыстренной жизнью и за один его, Путешественника, внутренний день человек успевал родиться, вырасти и состариться, а за месяц менялась общественная формация; о перенаселенной планете Урби, чье население разделено на две равные части — каждая бодрствует только половину местных суток, трудясь, обучаясь, отдыхая вне дома, а затем идет в квартиры, которые в этот момент освобождаются другой половиной, торопящейся занять опустевшие места у станков, в конторах, на стадионах.

— Белье хоть меняют на постелях? — спросил председатель недальнего колхоза, плотный, весьма реалистичный мужчина, которому почему-то было не жарко в пиджаке и туго повязанном галстуке.

— Да. В квартирах отдельные шкафы для двух смен.

— Интересное решение, — сказал социолог. — Во всяком случае, у них не так тесно, как могло бы быть, а производственные и прочие пространства, то есть улицы, школы, библиотеки… кровати используются без простоев. Однако эти половины должны менять время бодрствования. Чтобы каждой доставались и день и ночь.

— Скользящий график, — пояснил Путешественник. — Ежесуточно они на час сдвигают момент пересменки. При этом, чтобы два потока нигде не сталкивались, устроено так, что вход — везде, где он необходим и существует, — сделан отдельно от выхода. Когда человек появляется, допустим, в цехе, он как раз видит спину сменщика, уходящего в противоположном направлении. Поэтому одна половина населения никогда не встречается с другой, и люди, принадлежащие к разным, — пусть даже живут в одной квартире — друг о друге знают только понаслышке.

Затем он стал рассказывать об удивительной планете Силанс, где немногочисленные жители, не имеющие звуковой речи, объясняются пантомимой, и один жест мудреца, особым образом взмахнувшего рукой, несет целые сонмы прекрасных мыслей.

После этого Путешественник перешел к своим приключениям на Иакате, о чем коротко было в газетах и ради чего у профессора собрались его знакомые.

— Иаката, — начал он, — вращается вокруг одной из звезд главной последовательности со спектральным классом G2. Там никто не высаживался, но восемь лет назад модуль РМ несколько раз облетел ее и снял звуковую панораму. О ней, как водится, забыли, но однажды в НИИОПБК — я тогда там работал — кто-то от нечего делать прослушал запись и обнаружил множество отрывков живой разумной речи, зарегистрированных, правда, только в одном месте. По количеству слов язык богатый — впору нашим наиболее развитым, но с грамматикой сравнительно несложной, без падежей и родов — аналитический, а не флективный. Расшифровали на ЭВМ и шутки ради выучились разговаривать. Особенно наша лаборатория привыкла трепаться на иакатском очень бойко. РМ, кстати, если кто не знает, — совсем простая штука. В теннисный мяч величиной. Ни телекамер, ни измеряющих устройств. Только встроенная антенна и записывающий прибор. Его обычно забрасывают наобум — сгорит, не жаль. Теперь, в полете оказываюсь в той части Галактики, и как раз разладился восстановитель пищи. Голод, прихожу к выводу, что надо как-то подкормиться. До базы в созвездии Лепестка далеко, а тут кстати она, планета. Поскольку почти шесть недель ничего не ел, не стал особенно задумываться, поворачиваю.

Как выглядит приземление на планету, все знают по кино и дальневидению. Тут интересны ощущения. Дважды чувствуешь себя ничтожной мошкой и один раз — властелином времени и пространства. В общем, сначала перед тобой небесное тело целиком, и оно издали сравнительно небольшое. При нынешних скоростях тело приближается стремительно, вскоре почти целиком заполняет поле зрения. При этом впечатление огромности возникает как раз из-за такого «почти», когда впереди заваливающийся, скошенный, слегка размытый атмосферой светящийся край гигантского шара на границе с черным космосом. Тут ощущение грозного неодолимого величия, против которого ты ничто и всегда пребудешь ничем. Хотя в кабине полная тишина, все равно уши бьет немая грандиозная музыка могучего поворотного движения планеты. Психологический эффект — ясно понимаешь свою и вообще человеческую малость. Даже жалеешь тех микробов-людей, которые, невидимые отсюда, кое-где пятнышками тончайшей пленки своих строений покрывают округлый склон. Затем начинается спуск. Как правило, первому посещению чужого мира предшествует его облет. Это я и сделал. Один раз по экватору и два — через оба полюса. Внизу вода и твердь примерно поровну, причем вся суша — пустыня, желтая, серая, местами черная. В ходе невысокого облета чувства противоположны тем, что испытываешь до спуска. Внутри ликует ощущение своего могущества, осознаешь себя великаном, перешагивающим небольшие моря и части материков. Что меня всего больше поразило, так это чернильное облако в тысячи километров размером, которое я раньше углядел в северной части планеты около лимба.

Теперь подлетел, решил снизиться, вошел под черный полог. Включил свет и внешний звук. Непробиваемая тьма, шелест воды — ливень обвалом падает каплями величиной с арбуз. Этот же шум летящих и соударяющихся капель записан разведывательным модулем восемь лет назад. Значит, ливень здесь непрерывен, как те дожди, что во время последнего ледникового периода десятками тысяч лет подряд падали у нас в нулевых широтах.

Короче говоря, негостеприимно.

Но хватит обследований, надо опускаться. Повернул к экватору и с ночной стороны зашел на место, где РМ зафиксировал человеческое обиталище. Пробил негустую хмарь, сажусь.

Этот момент посадки — тоже психологический шок. Только что ты был гигантом, а теперь трапециевидный материк, над которым проскакивал, превратился в необозримость, бесконечность. Его не измеришь своими маленькими, всего лишь в восемьдесят сантиметров шагами. И главное — конкретность любой ямы, холмика, бугра, даже кочки. Та конкретность, что будет определять все твои действия и, возможно, судьбу, жизнь.

Огляделся. В голове еще картина целого полушария Иакаты, грохот ее вращенья, бегущие внизу моря с коренным берегом, дугообразные дельты высохших рек, эрозионные и первичные песчаные равнины, а теперь кругом все зримо в подробностях.

Денек в этом месте стоит серенький — что-то до полудня. Поле, где опустился звездолет, — унылый пустырь весь в кочках. За пустырем шоссейная дорога, а дальше пашня или ряды грядок, где я вижу первых иакатцев. Собственно, это просто люди, чего и по записанному языку можно было ожидать. Двое мужчин тяпками обрубали растущие одним кустом высокие растения, похожие на нашу кукурузу, а со стороны приближалась женщина. К моменту высадки я уже совершенно осатанел от голода и сразу побежал к ним. Помню, меня озадачило, что трое совсем не были удивлены моим неожиданным появлением с неба. Иакатцы спокойно продолжали свое дело…

Тут Путешественник по Вселенной запнулся на миг и обратился к профессору:

— Правильно ли, кстати, я их называю — «иакатцы»? Имя планеты Иаката.

Все в гостиной на мгновение задумались.

— Правильно, — сказал профессор, седоватый, большой, полнеющий. — Хотя, минутку… Может быть, вернее «иакатийцы».

Все еще раз подумали и внутренне согласились с профессором, что «иакатийцы» лучше. Только вихрастый студент, тощий, как первый поэтический сборник начинающего стихотворца, подался вперед и робко спросил:

— А что, если просто — иакаты?

Профессор бросил на него взгляд и просиял:

— Конечно. Иакаты, и все тут… Продолжайте, пожалуйста.

— Да… Так о чем мы говорили? О первой встрече с накатами. Словом, подбежав к этим людям, я тотчас попросил у них что-нибудь поесть. Фраза была приготовлена заранее и получилась неплохо. Более пожилой мужчина выпрямился у куста и стал медлительно объяснять мне, что, во-первых, они сами еще не ели, а во-вторых…

Тут я увидел, что женщина расстелила кусок дерюги на земле и вынула из оранжевого пакета три круглых, хорошо пропеченных хлебца. Не рассуждая, бросился к ней, схватил один и принялся поспешно его поедать. Мужчины подошли и стали за спиной. Молодой иакат попытался, довольно вяло правда, отнять у меня еще остающуюся часть. Я решительно отвел его руку.

Разжевывая и глотая вязкую, приятную на вкус и очень сытную массу, я сбил самый жестокий голод, через несколько минут почувствовал себя лучше.

Местность вокруг была ровной и низменной. Солнце как раз пробило мутную пелену в небе, сделалось тепло. С одной стороны расстилалось море, с другой поля. Там и здесь копошились в земле фигурки земледельцев. Все, за исключением, естественно, моря, было культивировано — обработано либо уже покрыто порослью посевов, напоминая в этом смысле голландские польдеры, где не пропадает ни единый клочок почвы.

И только кочковатый пустырь, на котором я приземлился, каким-то неухоженным, диким, забвенным клином врезывался в этот весьма цивилизованный ландшафт. Обращаю ваше внимание на это обстоятельство, потому что оно сыграло в моей судьбе решающую роль.

Насытившись и вытерев рот платком, я сказал иакатам, что иностранец здесь, житель другой планеты по имени Земля и что наша встреча представляет собой событие историческое. При этом показал на упершийся причальной треногой в почву корабль.

Реакция моих собеседников была самой неожиданной. Едва закончилась моя тирада, как пожилой мужчина схватил меня за горло. Я вывернулся, но второй, молодой, поднял тяпку с таким выражением лица, что не позволяло сомневаться в серьезности его намерений.

В экспедициях, знаете, привыкаешь ко всему. Не раздумывая, бросился бежать, и двое кинулись за мной. По земным понятиям, я неплохой спринтер, но месяцы в невесомости, голод и неудобство бежать по возделанному… Так или иначе я сначала оторвался от преследователей метров на тридцать, но потом расстояние между нами стало сокращаться.

Да и куда бежать? Сначала я почему-то взял направление к морю, потом, сообразив, что мне там делать нечего, начал, описывая широкую дугу, поворачивать к звездолету. На шоссе — я выскочил на песчаное шоссе — разрыв между мной и иакатами несколько увеличился. Подумал, что успею добежать до корабля и, проворно справившись с системой гидрозапора, затвориться внутри. Как-никак я был больше этих крестьян ростом и гармоничнее сложен для бега. Но двое мужчин, хоть и приземистые, были жилисты, с широкой грудью и очень быстро перебирали кривоватыми ногами. А на заброшенном клину, в дальнем конце которого стоял корабль, я и вовсе потерял скорость. Потому что поросшие длинной травой Кички. Споткнулся об одну, поскользнулся на другой. Упал раз, еще раз, подумал, что придется принимать бой. Но, вскакивая, вдруг сообразил, что уже секунд десять не слышу за собой топота.

Обернулся. Пожилой мужчина и женщина стоят на дороге, растерянно озираются. Молодой идет по пустырю, но не ко мне, а куда-то в сторону. Именно не бежит, а идет, медленно, неуверенно, протянув вперед руки.

Как если бы, попав на клин, он потерял зрение.

Женщина приложила ко рту ладони и крикнула:

— Е-а-а… еа-а-а!

Молодой услышал этот призыв, но ясно было, что он не понимает, откуда его зовут. Опустился на корточки и, бросив тяпку, стал шарить по земле, вытянув шею и приоткрыв рот, как слепой. Но, коснувшись, острого кончика травы, в испуге отдернул руку.

Я подошел ближе, окликнул его. Он вздрогнул и завертел стриженой головой. Делать было нечего, взял его под руку и, обходя кочки, повел к шоссе. Он дрожал всем телом. Но едва мы сошли с необработанного клина на дорогу, он сразу прозрел и попытался схватить меня за куртку. И второй мужчина с женщиной тоже кинулись ко мне.

Шагнул с шоссе назад на пустырь и сразу как бы перестал существовать для иакатов. Удивительно было. Видели меня на дороге и на пашне, но тотчас теряли из виду на пустыре.

— Он исчез, — сказал молодой мужчина.

— Да, — согласился второй. — Но, может быть, появится.

А я стоял тут же рядом и слушал.

Женщина огляделась.

— Вон там работает Рхр. Давайте позовем его.

Трое посмотрели через пустырь на другое поле. Именно через пустырь, поскольку они ясно видели то, что делалось за, но не замечали происходящего на нем самом.

Женщина пошла налево, обходя острый угол целины, и прямо пашней направилась к маленькой фигурке земледельца неподалеку.

Пожилой вздохнул.

— Он съел твой хлеб.

— Да, — согласился молодой иакат, но тут же обеспокоенно посмотрел на собеседника. — А может быть…

— Нет-нет, — тот, что был старше, покачал головой. — Это был твой, который он схватил. Я так сразу и подумал… И он взял твою тяпку.

— Да, где же она?

Тяпка лежала у кочки метрах в пятнадцати от них, и какое-то табу не позволяло иакатам ее увидеть.

Женщина вернулась: вместе с крепким суховатым стариком. Судя по уважительным, даже подобострастным улыбкам, которые сразу появились на физиономиях двух первых мужчин, Рхр был здесь каким-то маленьким местным руководителем, может быть, старостой. Широкие покатые плечи, руки почти до колен говорили о недюжинной силе. Он держался с нарочитой, знающей себе цену униженностью.

Выслушав краткий отчет о случившемся, сказал:

— Если я еще не совсем потерял память от старости, на этом месте Кмн бросил палку двадцать лет назад. И та палка исчезла.

Пожилой иакат подтвердил:

— Да-да, на этом месте.

И молодой поспешил вставить:

— Так было. Так рассказывают.

Старик присел на корточки как бы для отдыха, с неожиданным проворством схватил камень и с силой метнул его.

И, могу поклясться, в этот момент он видел меня. Но почему-то счел необходимым скрыть это от своих соплеменников.

Черт возьми! Я вскрикнул от боли и отскочил. Дело было в том, что, глупо зазевавшись, я близко подошел к маленькой группе, и камень ударил мне в предплечье, в мускул. Если бы в ребро или ключицу — перелом.

Четверо услышали мой крик, но трое, во всяком случае, не поняли, откуда он донесся.

Проклятье!

Схватившись за ушибленное место, я пробежался по пустырю. Не на кого было злиться. В таких путешествиях придерживаешься принципа, что если существа, к которым ты попал, ведут себя нелогично, это означает, что у них другая логика.

Успокоившись, подобрал тяпку, бросил ее через шоссе на пашню, пошел вдоль дороги на самый конец клина. Тут между кочками стояла большая плошка, наполненная ягодами либо плодами, по форме и цвету напоминающими нашу клубнику, и валялся заржавленный лом. Глянул на иакатов — заняты разговором. Пригнувшись все же, чтобы возвышение местности скрыло меня от них, вышел на дорогу и скорым шагом двинул по ней.

Температура все повышалась, взял куртку на руку. Идти, в общем, было приятно. Порой шоссе приближалось к морю, тогда становилось прохладнее, и слева я видел белую полоску прибоя.

Посевы «кукурузы» кончились. Их заменили грядки с ягодами, что я видел в плошке. Позже узнал, что первое растение, называющееся здесь анлах, принадлежит к совсем другому порядку царства флоры, чем наша в основном фуражная культура, — многолетник, который высаживается чуть ли не раз в столетье. Что касается «клубники», здесь ее особенность состояла в том, что на каждом стебле было по одной очень крупной, правда, ягоде — с помидор. Опять нестерпимо захотелось есть. Те, кому доводилось подолгу оставаться без пищи, знают это свойство организма. Если приказал себе не чувствовать голода, можно без всяких переживаний не есть месяц и больше. Но когда начал, тут уж деваться некуда — желудок требует все новых и новых приношений. Короче говоря, забрался в грядки, основательно почистил одну.

Когда от звездолета меня отделяло уже километров пять, увидел вдали предмет, который потом оказался механическим экипажем. Двигался он немного медленнее меня, я догонял его в течение часа и потом минут пять шагал рядом, постепенно перегоняя. То был примитивный трактор. Позже выяснилось, что эта техника используется здесь только для перевозки грузов. Трактор тащил за собой высокий бортовой прицеп. Двигатель на солярке нещадно дымил, разболтанный прицеп ходил ходуном, и вообще вся штука производила впечатление не то чтобы допотопности, а какого-то упадка.

В ответ на мой приветственный жест водитель лишь мельком глянул на меня.

На полях теперь уже никого не осталось, но у морского берега было полно народу. Подумал, что ловля рыбы или сбор каких-то съедобных раковин. Но когда дорога подошла ближе к морю, убедился, что просто загорают и купаются.

Рано опустевшие поля заставляли думать, что работа не берет у местных жителей слишком много времени и сил.

Я шагал себе и шагал. Солнце теперь жарило весьма ощутимо. Снова начались гряды анлаха. Невдалеке от дороги, но уже за стеной посадок, протянувшихся параллельно моему пути, увидел на песке лежавшего навзничь человека. Подошел. То был старик, очень тощий, с обострившимся носом, запавшими щеками. Глаза невидяще смотрят в небо, разинутый рот обметан по краям солью высохшего пота.

Умирает или умер?… Расстегнул на его груди куртку, послушал сердце. Биение такое слабое, что не понять, есть оно или чудится. Но тут же заметил, что пальцы раскинутых рук то сжимаются слегка, то распрямляются.

Решил поднести его к дороге — нагонит меня трактор, хотя бы узнаю, куда доставить старика, чтобы оказали помощь. Поднял — высохшее тело было почти невесомым, — понес, положил возле шоссе в тени анлаха. Побежал метров за триста к морю, у кромки берега выкопал маленькую яму, когда наполнилась водой, попробовал — несоленая. Намочил носовой платок, поспешил обратно.

Старика на месте нет — ползет туда, откуда я его взял. Спрашиваю, что с ним. Молчит. Перевернул на спину, обтер ему лицо, попытался накапать воды в рот. Он, сжав губы, вертя головой, отказывается пить. С великим трудом перевернулся на живот, пополз прочь от дороги.

Умереть, что ли, хочет?

Донесся треск тракторного двигателя. Подождал, пока машина приблизилась, вскочил на подножку кабины, объяснил водителю положение. Молодой парень за рулем молчал так долго, что подумалось, не слышит. Потом, не отрывая взгляда от шоссе, сказал:

— Ну и что?

— Так отвезти бы куда-нибудь, где люди.

Долгое молчание, затем одно слово:

— Зачем?

В течение тех минут, пока шел этот разговор, мы отъехали от старика на четверть километра. Спрыгнул на землю, побежал к нему. Вижу, старик уже умудрился доползти до своего прежнего места, где и лежит в своей прежней позе. Остановился я, посмотрел-посмотрел, повернулся, пошагал своей дорогой. В стороне череп, наполовину занесенный песком, через сотню шагов еще одно распростертое тело. Издали определил, что женщина и что мертва — лежит лицом в землю.

Понятно стало, что едущие, идущие по шоссе иакаты привыкли к такому, не обращают внимания на умирающих. А те и не ждут внимания.

Дорога теперь вела через холмы. Поднялся. Впереди город — окраинные дома и крыши, крыши до горизонта. Что-то зловещее в раскинувшейся передо мной панораме.

Сел на бугорок. Каков же первый итог знакомства с Иакатой?… Почти безжизненная планета, где единственное большое поселение таково, что люди уходят оттуда, предпочитая существованию в этом городе смерть в пустыне.

Но раз уж высадился, надо как-то отъесться, окрепнуть. Идти в столицу Иакаты, разведать насколько возможно новый для нас мир. Это обязанность.

Однако ничего жуткого на окраине не было. Город как город. Старый, довольно запущенный и некомфортабельный. Среди трехэтажных кирпичных зданий иногда попадались четырехэтажные с украшенными карнизами и подъездом, но тоже обветшалые. Удивляло, правда, отсутствие заводов и фабрик, складов и мастерских — вообще каких-то свидетельств производственной деятельности горожан. Двигаясь бодрым шагом, я оставлял за собой перекресток за перекрестком, но нигде не попадалось ни одного магазина. Немногочисленные прохожие шли праздно — в том смысле, что ни у мужчин, ни у женщин не было в руках сумок, в которых им бы нести приобретенные по дороге домой продукты или другие покупки. И никакой жестокости в лицах. Пожалуй, только вялость и равнодушие.

Там и здесь на стенах были укреплены доски с текстами, но поскольку я знал лишь устный язык Иакаты, они мне ничего не говорили. Впрочем, судя по несложным и часто повторяющимся символам, на планете было принято не слоговое или иероглифическое письмо, а буквенное, которое нетрудно изучить.

Миновал обнесенный решеткой скверик. В центре возвышалась статуя — мужчина в рост, сложивший на груди руки. Вокруг на скамейках с десяток горожан. Сказал себе, что позже, когда сквер опустеет, смогу, если не найдется лучшего, здесь переночевать. Правда, мне представлялось, что я все еще на какой-то старой окраине, что вот-вот откроются новостройки, административные и торговые здания, кишащие народом, гостиницы, театры и, главное, предприятия, где люди работают, производят. Однако все тянулись по бокам жилые дома со следами обвалившейся штукатурки, а под ноги стелилась все та же выбитая мостовая, где участки разрушенного покрытия перемежались с плотно утрамбованной землей. Прохожих не прибавлялось, их лица были неоживленными, и не исчезало разлитое кругом ощущение безразличия и потерянности.

Один только пункт я отметил как заслуживающий в дальнейшем подробного знакомства. То было украшенное колоннами и фризом здание с двумя очень длинными одноэтажными флигелями. Окна центрального массива все были заложены кирпичом, но флигели смотрели живыми глазницами. У входа в левый стояла, чего-то ожидая, группа местных жителей. Подошел, спросил. Оказалось, музей. Поскольку под фризом по архитраву шла рельефная надпись в одно слово, я, надеясь, что иакаты так и пишут, как произносят, запомнил последовательность восьми составлявших ее символов.

А еще минут через тридцать город кончился. Как обрубленный.

Справа улица обрывалась последним домом, слева тоже, и ничего переходного вроде строений полудеревенского типа, сараев, заборов, садов. Я стоял посредине, и мостовой, вернее, того, что от нее осталось, дальше не было. К югу полого лежало неподвижное штилевое море, которое из-за ровности, из-за покоя казалось чем-то вроде безграничной мелкой лужи, а впереди и справа к северу сразу от моих ног начиналась и уходила вдаль пустыня. До самого горизонта.

Конец. Я пронзил этот город насквозь.

Солнце уже чуть-чуть перешло полдень, было жарко. Небо стало теперь совсем чистым и холодно-перламутровым, как у нас оно иногда светит в средних широтах не в середине дня, а ближе к вечеру, рождая у человека чувство отчуждения и одиночества. Тихо. Со стороны пустыни легкий, но устойчивый ветерок нес мелкие песчинки. Затем, осматриваясь, я увидел метрах в трехстах от себя темно-красную стену, а за ней здание без окон с очень толстой, расширяющейся книзу трубой — наподобие каупера. Если б туда от города вела дорога или хоть тропинка, можно было бы думать, что это наконец завод, производство.

Но даже ни следа единого. Только бархатные нетронутые поверхности песка.

Ладно, оставим на потом. Повернулся, пошел назад к центру, каким мне представлялся тот скверик. Но кружным путем, взяв на первом перекрестке правее. Опять хотелось есть — я искал взглядом магазин или ресторан, не зная, чем буду расплачиваться за еду, если она найдется. Попалась на глаза очередь у входа в трехэтажный дом. Время от времени дверь отворялась, оттуда выходило с десяток человек, а новая группа входила. При этом ожидавшие на тротуаре выглядели совсем унылыми, а те, кто выходил, пооживленнее и самодовольными. Стал в конец и, переждав две порции впускаемых, вошел в просторное, с низким потолком помещение. Около дюжины столов, все занятые, за исключением одного, к которому мы и устремились. Вышло так, что я обогнал пожилого мужчину, за которым стоял. Тотчас появилась женщина, подала каждому по большой миске, наполненной густой серой массой. Несколько ложек убедили меня, что это тот же хлеб, что я ел у крестьян. Но не испеченный, а в виде каши.

Стучали и скребли ложки. Я вдруг увидел, что для того пожилого иаката не осталось места. Вероятно, входить полагалось десятками, а я оказался одиннадцатым в партии. Бедняга потолкался возле нашего стола и отошел в сторону.

Пища была опять-таки сытная, приятная на вкус. Вся наша группа опустошила миски одновременно. Платы или каких-либо талонов никто не спрашивал. Последний доел, мы встали, направились к двери. Пожилой субъект тоже вышел. Я ощущал перед ним неловкость и обрадовался, когда он, не глянув в мою сторону, побрел прочь.

Посмотрел на вывеску над дверью. Должно было быть слово «столовая» или, точнее, украинское «едальня». Звучание его я на иакатском знал — «буконад». Это позволило мне понять еще семь букв местного алфавита.

А теперь куда?

Улица была обсажена невысокими деревцами, их кроны приветливо сияли в лучах солнца. Настроение после обеда улучшилось, город не казался таким мрачным.

Вблизи столовой на углу трое рабочих сгружали с тракторного прицепа «клубнику» — не только ягоду, мятую и раздавленную, а все растение со стеблем и листьями. Один подавал с прицепа, а двое заталкивали охапки в толстую желтую трубу, конец которой прямо из тротуара торчал на полметра. Шествуя дальше, я убедился, что труб много, — почти на каждом перекрестке

— и понял, что видел такие же на первой улице. Тогда не обратил внимания, а теперь вспомнил, поскольку отпечатались в сознании. Подошел к одной. В глубине, во мраке что-то журчало и перекатывалось. Присмотрелся. Внизу вращается глубоко нарезанный винт с широким шагом. Что-то вроде мясорубки. Но огромной.

Выходит, производство все-таки есть. Под землей. Но не стал раздумывать об этом. Хотелось найти какое-нибудь правительственное учреждение, представиться, получить статус гостя. Инцидент после посадки корабля все еще казался недоразумением, не верилось, что развитые городские жители набросятся на меня, узнав, что я нездешний.

Теперь, имея в распоряжении пятнадцать понятных мне букв, стал внимательнее приглядываться к вывескам и надписям. На стенах наиболее частым был призыв-лозунг «Ешьте еду!», который представлялся таким же несущественным, как «Летайте самолетами!». Нередко попадалась рекомендация носить то ли какую-то часть одежды, то ли определенную материю. Здесь я тоже не находил особого смысла, поскольку все прохожие выступали в одинаковых по фасону и материалу коричневых куртках, брюках и юбках. (Кстати, и мой костюм был светло-коричневым.) На новом перекрестке тоже была труба. Мужчина впереди сорвал с дерева несколько небольших плодов, бросил их в торчащее из тротуара жерло и пошагал дальше. Я догнал его и спросил, где в городе помещается его административный центр.

Он задумался.

— А что это такое?

— Ну… городской Совет, что ли, группа людей, которая направляет работу по обслуживанию населения. Какие-то ответственные руководящие лица.

— Мною никто не руководит, — сказал он после долгой паузы. — И вообще никем никто… Каждый делает, что ему хочется.

В ходе этого затянувшегося разговора я сорвал с дерева плод и попробовал.

Лицо моего собеседника выразило ужас.

— Что вы делаете?! Нельзя. Смерть! — Огляделся, как бы желая призвать кого-нибудь в свидетели моего поступка, отступил и поспешно ушел.

К следующему иакату я решил обратиться с более простым вопросом — от какой организации он работает. То был маляр или декоратор. Стоя на невысокой лесенке, он подновлял на деревянной доске знакомый призыв питаться пищей. Когда он повернулся, я узнал старика, которого лишил его порции в столовой. Но маляр, не связывая меня со случившимся, неторопливо сошел с лесенки и сказал, что не знает никакой организации.

— Но кто-то сказал вам, что это надо делать. — Я показал на доску.

— Сам хочу.

Странным образом и мне пришло в голову, что неплохо бы поработать здесь. Вернее, не так. Вдруг ощутил тоску, тяжесть, томленье, желание что-то делать. Не очень понимая, зачем мне это, выхватил из рук пожилого иаката орудия производства и прямо с тротуара, так как был выше старика, несколько раз мазнул кистью по выгоревшему фону надписи. Сразу стало легче, дурнота прошла. Удивленный своим деянием, я вручил старику кисть и банку.

— Спасибо.

Мимо шла женщина, остановилась, подала мне и маляру по листу сложенной бумаги. Я развернул свой. Газета.

Вот это дело! Теперь можно во всем разобраться.

Старик сразу же присел на нижнюю перекладину лестницы и принялся читать. Я же, пользуясь грязеотталкивающими свойствами своего костюма, устроился прямо на тротуаре. Увы, запнулся сразу же на названии. По знакомым буквам получалось что-то вроде «Ни в коем случае…» или «Непрестанно только…». Но чего именно надо избегать или чем все время заниматься, было непонятно. И старик не помог. Он, по-моему, читал, довольствуясь только самим процессом. На каждый мой вопрос он отвечал повторением того же вопроса. Так мы просидели около часа. В какой-то статье я разобрал фразу, что есть трудности с набором студентов. Но поскольку пока не видел учебных заведений, это мне мало что дало.

Когда старик поднялся, я тоже встал. Дошли до ближайшей трубы, в которой тоже что-то рокотало и хлюпало. Мой спутник сложил газетный лист по складкам, бросил его в жерло. Я пошел было дальше, намереваясь выжать еще что-нибудь из своего экземпляра. Но старик догнал меня и не то чтобы с укоризной, но с возмущением вырвал газету из моей руки, сунул ее туда же, в рокочущий мрак. Тут мы расстались. Он побрел к незаконченной работе, я повернул на юг — может быть, там у моря те институты и техникумы.

Опять сосало в желудке. Заглянул в столовую — не в ту прежнюю, в другую. Через раскрытую дверь увидел, что женщины-официантки сами за столом. Одна неохотно поднялась, принесла миску, наполненную, правда, до краев. Все выгреб — показалось, с неделю не захочу.

Новый проспект был пооживленнее. У стен кое-где стояли скамейки, сидели, прогуливались горожане. Тут я заметил, что газет хватает не на всех, и они передаются от одного к другому. Некоторые читали медленно, усидчиво, но в подавляющем большинстве случаев человек окидывал лист с двух сторон небрежным взглядом и сразу передавал очередному читателю, который после столь же недолгой процедуры вручал газету соседу или соседке. Когда же таковых не оказывалось, обязательно нес лист к ближайшей трубе. Никто не оставлял газету на скамье, не бросал на землю.

Шагал с полчаса. Снова попалась столовая, но решил, что после длительной голодовки хватит того, что сегодня наел.

Отсюда мостовая шла на спуск. Впереди открылся простор. Южной стороной город почти подступал к морю. Все узкое пространство между стенами крайних домов и линией берега было заполнено загорающими. Тут я впервые увидел большое множество лиц сразу. Ни одно не привлекало живостью, энергией. Разговаривали мало. Лишь изредка над пляжем зависал тихий слитный говор, как серое прозрачное облако в небе мегаполиса. Безмолвие поражало здесь так же, как тишина на городских улицах. Идут, стоят в очереди к музею, в столовую, и ни звука. Так, будто каждый глубоко задумался о своем. Однако, судя по выражению лиц, просто говорить не о чем.

Ни травинки, ни деревца на пляже, лишь перемешанный с галькой, многократно перевернутый и от этого грязный песок.

А метров за полтораста в море длинный каменный остров. Невысокие, изрезанные ущельями обрывы с белыми пляжами внизу. Валуны, пологий склон на втором плане. Заливы, бухточки.

Нашел незанятый клочок пространства, сел. Жарко, душно от скопления людей. Вплотную рядом двое с ребенком.

— А что, туда нельзя?

— Куда? — Молодая женщина не смотрела на меня.

— На остров?

— Какой?

С другой стороны от меня приподнялся лежавший мужчина.

— Где остров? — повернулся к своему соседу. — Знаете где-нибудь тут остров?

Черт их бей, они не видели острова, как утренние крестьяне — меня и моего корабля на клину! Сгрудились на полосе шириной в три метра и не замечают простора и свежести всего в двух сотнях шагах от них.

— Какой еще остров? Откуда вы взяли? — Это уже ко мне.

Несколько пар глаз уставились на меня с подозрением. Поднялся, побрел к западу, по возможности обходя распростертые тела или переступая через них. Дома на берегу ничем не отличались от тех, что в центре — та же поштукатуренная кирпичная кладка. Только здесь я понял, почему еще с полдня в меня въелось ощущение заброшенности этого города. Стекол не было — вот в чем штука! И рам тоже. Пустые проемы.

Во второй раз за какие-нибудь два часа почувствовал дурноту. Обессилели руки, ноги, закружилась голова. Опять страстно хотелось что-то делать.

Неожиданно словно ветер пронесся по пляжу. Лежащие быстро вскакивали, собирая одежду; кто купался, поспешно выходил из воды. Вся масса народа, обтекая меня, ринулась вперед и направо в боковую улицу. За несколько минут берег опустел, как выметенный.

Что это — опасность с моря?

Переждав последних, бегом заторопился за ними. Сразу стало веселее. Сзади добавилось еще людей, пошли узкой улицей, прижатые друг к другу. Открылась площадь. Будучи повыше ростом большинства окружающих, осмотрелся. Собралось тысяч двадцать пять. В центре площади каменная трибуна. Пустая. Стоим. Стихли разговоры, все напряженно застыли. Минута, другая… Откуда-то донесся вздох, короткий неуверенный смешок. Вокруг заговорили, зашевелились. Толпа стала рассеиваться.

Зачем сошлись, чего ожидали?

Вернулся на берег. Опять пошел на запад. Остров теперь остался позади. От полуразрушенной башни стена домов повернула в пустыню. За песками увидел здание с трубой.

Посмотреть все-таки?

До темноты оставалось еще часа полтора. Очень незащищенным выглядел мой одинокий след на мелких шелковистых барханах. По мере приближения к зданию стена вокруг него становилась все выше. С северной стороны изъеденные ржавчиной полураскрытые ворота. Большой пустой двор, единственная дверь в кирпичном кубе, лестница вниз. Спустился — облицованный металлом широкий длинный коридор. У входа темно, но вдали свет — зал с белыми стенами. Что-то раздражало — будто насекомое возле уха. Отмахнулся. Но оказалось, звучит не в одном ухе, в обоих. Еще несколько шагов, писк усилился. Собственно, не писк уже, а свист, резкий, режущий. Заткнул пальцами уши, вступил в зал. По две двери в боковых стенах, одна прямо передо мной. Никаких ламп — плотным светом светил сам потолок. Шаг вперед, но звук теперь пробивает пальцы. Не знаю, отчего был уверен, что за центральной белой дверью рубильник, которым можно выключить звук. Чуть приоткрыл одно ухо — словно молотком по голове. Едва на ногах устоял. Повернулся, отбежал назад в коридор. Черт возьми, неужели не осилю?! Отошел к лестнице, где совсем тихо, передохнул. Разорвал пополам носовой платок, затолкал, сколько поместилось в ушные раковины, прижал ладонями. Быстро миновал коридор, вступил в зал, и тут меня остановило. Шагах в пяти от заветной двери. Звук стоял невидимой стеной — в него лезть, словно головой в камень. Дверь почти рядом, только ручку повернуть. На миг оторвал руку от уха, свалился от страшного звукового взрыва в голове. Мутилось сознание, подумал, сейчас умру. Собравшись с силами, перекатился, зажав уши, по кафелю, — в зале кафельный пол — потом по коридору. Перевел дыхание, бегом к лестнице и наверх.

Сел, обессиленный, в кучу песка. Уф-ф-ф… Тишина будто высасывала из тела звук, очищая меня.

Солнце наконец зашло. Здешний день — часов восемнадцать — тянулся больше среднего нашего, и поскольку солнце в зените стояло над головой, ночи полагалось быть такой же. Небо было усеяно звездами. Высокие стены окружали двор темной полосой, но в решетке ворот я различал отдельные прутья. От усталости, что ли, ощутил себя каким-то покинутым, заброшенным. Хотелось на корабль, к Лепестку, на базу и оттуда на Землю. Какого мне, собственно, рожна тут надо, на Иакате? Поболтаюсь недельку от столовой до столовой, может быть, отыщу место, где пищу не кашей дают, а хлебцами, насушу сухарей и как-нибудь, с голодовкой, доберусь.

Потом вздохнул, покачал головой. Но, с другой стороны, тайна! Должно ведь быть здесь нечто, объясняющее свойство иакатов что-то видеть, а что-то нет, их потерянную унылую повадку, вот этот звуковой барьер. Похоже, что в городе никто не работает. Но откуда тогда берется в столовых пища?

Вышел за ворота. Было тепло — нагретая за долгий день пустыня отдавала жар. Чуть слышно шептало дальнее море, оттуда доносился запах соли и тлеющих водорослей. Под звездами склоны невысоких барханов светились голубым серебром, только на востоке темнела линеечка города. Ночь умиротворяла, звала понять, простить. Да, они скучны, вялы, те горожане, с кем я общался сегодня. Но это скорее всего беда, не вина их. Почему бы жалкому городу не оказаться реликтом некогда цветущей цивилизации, погибшей в результате стихийной катастрофы планетарного масштаба? Неодолимая засуха, например, вообще изменение климата… А может быть, внутренние причины. Скажем, старение разума. Естественное. Ведь подобно всякому явлению он должен расти по некой кривой, и, пройдя высшую точку, клониться книзу. Или к разуму эта закономерность не относится? В принципе-то человеку свойственны любознательность, инициатива, энергия. Если бы понять, что здесь, на Иакате, произошло.

Теперь я шагал по собственной отчетливо видной дорожке шагов. Но, приблизившись к первым домам, вдруг осознал, что это не мой след. Потому что он вел не к башне у моря, откуда два часа назад я взял напрямик, а к середине западной окраины города.

Чужой след. Причем появившийся только что, недавно. Его не было, когда я входил в ворота.

Продолжая идти прежним шагом, повернул, сколько мог, голову назад.

Из-за песчаного холма поднялись две фигуры. Характерный силуэт одной подсказал, что это длиннорукий староста. Его спутник на две головы выше, узкоплечий.

Что эти двое хотят?

Я уже шел вдоль стены дома, вступил в тень — созвездие Лепестка, готовое вот-вот опрокинуться за горизонт, светило так ярко, что даже давало тень. Повернулся к двоим, следующим (или следящим) за мной. Двое посовещались в самом начале улицы, побежали налево, скрылись за стеной, обращенной к пескам. Видимо, их мысль была перехватить меня, когда обойду дом с другого бока. Я как раз туда и собирался, их догадка была неприятна.

Пошагал, остановился. Зачем встречаться с ними именно ночью, именно на краю города возле пустыни?

Окна первого этажа все темные, пустые, без рам. Подпрыгнул, ухватился за подоконник. Нежилая на первый взгляд комната. Второе окно как раз над тем углом, где двое должны бы меня ожидать. Выглянул.

Оба подо мной. В руке старосты толстая короткая палка.

Некоторое время они прислушивались — нет ли моих шагов. Высокий переступил и заглянул за угол.

— Наверное, пошел к морю.

— Бежим!

И в ту же минуту рядом раздался знакомый, чуть дребезжащий голос:

— А мой дед помнил, что его дед говорил, что все помнит.

В темном углу комнаты с низкого ложа приподнялась фигура. Опять это был старик, которого я подвел в столовой.

Что помнил дед его деда? Впечатление было, будто пожилой маляр пусть с опозданием пытается ответить на мои вопросы тогда за газетой. И тут же почувствовал — многовато, пожалуй, для одного дня. Спросил у старика, можно ли здесь переночевать. Лег, где стоял.

Проснулся через восемь часов. В комнате светло, но оказалось, это большая здешняя луна. За окном пустые улицы, тихо. Опять улегся, но подремать не пришлось. Старика мучила бессонница. С кряхтением вставал, делал несколько шагов по комнате, подбирал с полу едва видимую соринку, относил на подоконник и возвращался к своему ложу лишь затем, чтобы через минуту-две снова подняться. Крошки, соринки копились в маленькую кучку. Понятно было, что бросит в одну из труб.

Так мы с хозяином проволынили до настоящего восхода. Вставая, он сказал:

— Стихи.

— Какие стихи?

Промолчал и только часа через два, когда сходили на море, искупались, позавтракали в столовой, пояснил:

— Дед моего деда помнил.

— Дед вашего деда помнил стихи? Какие?

Но старик, не удостоив меня ответом, удалялся.

Я же еще раз в очередь и снова съел положенную порцию. Вкусная была каша. Даже с некоторой симпатией вспомнил призыв на стенах «БУКУ БУКУНА».

Где-то на заднем дворе сознания все же маячила мысль проникнуть в охраняемое звуком подземелье. Но опять почувствовал тоску, томление, которые перешли в необоримое желание куда-то спешить, что-то делать. Пошел от столовой наобум скорым шагом, побежал. Одна улица, вторая. Меня ведет в ту часть города, которой не знаю. По сторонам полуразрушенные нежилые дома.

Дальше! Дальше!

Город кончился. Передо мной длинный песчаный вал — бархан, подступивший к крайним домам так, что его языки уже вползли в окна первых этажей. И по всему гребню несколько тысяч человек — женщины, мужчины, дети. Взрослые лопатами, а маленькие совками или просто горстями перебрасывают песок обратно в пустыню.

Из большой кучи выхватил лопату, поднялся на вал. Поплевал на ладони, взялся. Вот этого мне и надо было. Стоя в ряду, сделал десяток бросков, решил, что лопата мала, выбрал побольше, начал махать. А тот слабенький ветерок, коварства которого я вчера не оценил, дует себе и дует. Песчинки скрипят на зубах, скапливаются вокруг углов рта, у крыльев носа. Жарко стало, весь в поту, но не сбавляю усилий. Заметил, что уже опустился на гребне поглубже соседей. Поменялся местами с женщиной, отправив ее во впадину. Никакого общего руководства — бригадира или прораба. Все трудятся сами по себе, усердно, молча.

Часа через два такой работы бархан заметно понизился. Люди стали уходить — одиночками, группами. Затем оставшиеся все разом, без какого-то сигнала, пошли вниз. Словно косяк сельди, целой сотней тысяч составляющих его особей, единодушно совершающий крутой поворот. В течение секунды на всем бархане никого.

Кроме меня!

Потому что еще не удовлетворил своей страсти перекидывать песок. Немного спустился, чтобы оглядеть вал со стороны, принялся ровнять.

А потом сразу все надоело. Сошел вниз, кинул лопату в общую кучу. Мокрый, усталый, побрел через весь город к морю. После купанья ободрился.

Поскольку из иакатов ничего толкового о социальном строе города извлечь не удавалось, решил сходить в музей — может быть, там что-нибудь. Кроме того, хотел узнать, кто и как готовит так понравившуюся мне основную и, видимо, единственную пищу горожан — букун. Иду по главному проспекту, как раз окна столовой. Заглянул — вроде бы кухня, поскольку посетителей нет, только официантки толпятся. Однако ни плиты, ни котлов, ни повара. Возле подоконника из полу торчит изогнутая труба. Женщина с подносом, на котором пустые миски, отворачивает кран. Подставлена миска, вторая, третья. Из подвала, что ли, закачивается каша?… Прогулялся вдоль одной стены дома, другой, зашел во двор.

Подвала-то нет. Ни окон на уровне мостовой, ни какого-нибудь хода вниз.

Еще одна столовая, опять смотрю в окна. В большом зале за столиками скребут ложками посетители, а в маленькой комнатке такая же изогнутая труба с краном. И опять без подвального помещения, хоть на улице, хоть со двора.

Может быть, под землей варят кашу из тех растений, что сбрасываются в трубы-люки на улице? Но кто?… Единственный ход вниз, который мне попался, — железный коридор в пустыне, где страшный звук. Если бы туда сверху каким-то образом проникали, следы были бы на песке. Даже не следы — дорога. А сама пища, между прочим, не простая, а, так сказать, внушающая. Вчера после столовой захотелось красить вывеску, потом на площадь погнало «митинговать», а сегодня на песок. Причем другие около трех часов там трудились, а я, целых две миски букуна умявший, гораздо больше.

Одним словом, кругом загадки.

Выхожу со двора. По освещенной солнцем стороне улицы мимо подворотни проходит человек. Соображаю, что в течение получаса вижу его третий раз. На море, когда я из воды выходил, он как раз разделся, но, увидев меня одевающимся, поспешно взялся за свои брюки. Потом неподалеку стоял, когда я через окно в «кухню» заглядывал. И вот теперь опять.

Чем-то он мне знаком. Но не из тех двоих, которые прошлой ночью выслеживали.

Направился к музею.

На перекрестке кто-то меня сзади тихонечко за рукав:

— Извините.

Обернулся. Теперь узнаю — тот мужчина, которого я вчера напугал тем, что сорвал яблоко с дерева.

— Вы живы? — Это он спрашивает. — Здравствуйте.

Пожал плечами. Сам же видит, что жив.

— Возле вас что-то происходит. Около других ничего, а возле вас — да. Можно мне с вами? — Протянул руку. — Змтт.

— Сергей. — Пожал его руку. — Я в музей собрался.

— Замечательно.

Идем. Он молчит, я молчу.

Остановился.

— А может быть, не в музей? Лучше еще раз выкупаемся?

— С удовольствием.

Но пошли все-таки в музей.

В вестибюле правого флигеля народу немного. Порядок, как в столовой. Одна группа, получив свое, выходит (здесь из противоположного флигеля), дверь открывается для следующей. Пока ждали, осматривал помещение. Зал небольшой, невысокий, но свидетельствующий о вкусе и такте архитектора. Три стены облицованы светло-желтыми изразцами, украшены светильниками из желтого металла. Паркетный пол, на потолке ненавязчивый орнамент. Приятно было, в общем, здесь быть. Только два обстоятельства портили ощущение уюта и соразмерности. Четвертая стена, та, за которой нас ожидала экспозиция, грубо, небрежно сложена из кирпича. И в углу напротив входа простая железная решетка огораживает квадратный люк. Заглянул — вниз уходят покрытые пылью ступени.

Шагнуть через решетку, посмотреть, что там?

Но как раз прозвучал звонок. Отворилась дверь в кирпичной стене, вышла женщина-экскурсовод. Холодно оглядела нас, пригласила входить.

В первом небольшом зальчике напротив единственного окна поясной живописный портрет мужчины.

И больше ничего.

На полотне я узнал того мужчину, которому в сквере водружен памятник. Тот же выпуклый лоб, такой же длинный нос. Понятно было, что человек надменный, самодовольный.

Табунком мы приблизились к портрету, экскурсовод откашлялась.

— Долгие годы еще при жизни самого попечителя в среде людей искусства господствовало мнение о неуловимости, невоплотимости его образа в живописи и скульптуре. Первым на творческий подвиг отважился, как вам известно…

Тут она произнесла имя, состоящее из множества согласных.

— Перед вами подлинник знаменитой картины «Рассвет». Вы видите попечителя в то мгновенье, когда он вглядывается в даль. Не в географическом, конечно, смысле…

Так как нечем больше было заняться, я рассматривал портрет. С ремесленной точки зрения здорово. Но и только. Стоял мужчина на фоне поля, покрытого зелеными всходами. Одет в общую для всех горожан коричневую куртку.

— …Кажется, что это не портрет конкретного человека, а скорее символ, отражающий ту любовь, которую иакатское общество…

На неоконченной фразе экскурсовод прервала себя:

— Пройдемте в следующий зал.

Прошли.

Тот же портрет. Абсолютно. Мазок в мазок, точка в точку. Не скажешь даже, которая вещь — копия, какая — оригинал. На миг мне показалось, что пока мы протискивались в двери, администрация музея каким-то чудодейственным способом ту первую работу сумела перекинуть сюда.

А десятка два посетителей, включая Змтта, уставились на полотно так, будто впервые увидели. И без запинки продолжала экскурсовод:

— …питает к своему лидеру. Но если мы вглядимся, нас не смогут не поразить именно личностное начало, характер, который ощущаешь как нечто физически реальное.

Сумасшедшие они тут все, что ли?

Еще зал, еще — везде знакомое изображение и ничего кроме.

Там мы дошагали до узенького коридорчика с кирпичными стенами, миновали по нему ту часть здания, где окна были заложены кирпичом. Опять маленькие залы с неизменным попечителем, опять: «…господствовало мнение о невоплотимости……скорее символ, отражающий…» Однако членов нашей небольшой группы, за исключением меня, все это ничуть не озадачивало. С той же торопливостью они шагали от двери к очередному портрету, тесно, как и в первом зале, смыкались в полукруг возле полотна и внимательно выслушивали повторяющийся текст, то и дело переводя взгляд с напыщенной физиономии попечителя на экскурсовода и обратно.

А у женщины, что нас вела, лицо умное, волевое, даже привлекательное, хоть и угрюмое.

Не окончив в который уже раз начатую фразу, она вдруг сказала:

— Признательна за внимание.

Отворила дверь.

Вышли сразу на улицу.

Вот и весь музей. Она отбарабанила, как бы выполняя некий ритуал, мы, этот ритуал поддерживая, отсмотрели. Значит, искусство здесь — и не искусство вовсе, а так… Без содержания. Пустой обычай.

Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в том, что в некое время иакатским обществом руководил человек столь авторитетный, что целиком заполнил собой музей.

— Интересная экспозиция, — сказал я.

— Конечно. — Змтт преданно смотрел мне в глаза. — Особенно… — Замолчал.

— Что — «особенно»?

Он заметно напрягся, раздумывая.

— Особенно все.

— Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите?

— Очень однообразны. Смотреть не на что.

Мне вдруг вспомнился люк в вестибюле и окружающая его железная решетка. Мелькнула мысль.

Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я остановился.

— А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли.

— Охотно. Вполне могли не понять.

Позже я заметил, что Змтту было свойственно соглашаться с любым последним высказыванием собеседника — даже, когда оно решительно противоречило предпоследнему. И всегда он был готов делать то, что ему предлагают или о чем просят.

Вернулись к правому флигелю. Очередная группа только что ушла на осмотр, в вестибюле никого.

Подошел к решетке. Змтт не отставал ни на шаг. Без него я, пожалуй, сразу спустился бы в подвал.

Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся на узорчатую ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась.

— Ладно. Пойдем.

Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг почувствовал досаду. Часа два истратил на музей, хотя и двух минут хватило бы, потому что ничего о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся. Как могут, например, местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в залах? Может быть, у них не разум, что-то другое?… Надо все обдумать, а вот прицепился чудак и не отстает.

Повернулся к Змтту.

— Вы куда сейчас?

— Я?… С вами.

— Но, понимаете… Даже не знаю, как сказать… Бывают моменты, когда человеку нужно побыть одному. Согласны?

— Я?… Да, согласен. — Он заметно опечалился. — Но не насовсем, а?… Мы еще встретимся. Я вас здесь подожду.

— Здесь?… Как вы будете ждать, когда я сам не знаю, когда меня сюда занесет?

— Ничего. Время у меня есть.

В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет, раз ему вовсе нечего делать.

Задумался. Как известно, в одной только нашей Галактике насчитывается миллиарды и миллиарды миров, в которых живут опять-таки миллионы и миллиарды разумных существ. К этому твердо установленному факту в свое время разные люди отнеслись по-разному. Я, признаться, был после опубликования «Первого Документа» Галактической Лиги растерян и как-то смят. Еще в детстве, в восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о том, чтобы обнаружились «братья по разуму». Но не в таком подавляющем количестве. Как хорошо было бы, думал я тогда, как уютно, если бы где-то поблизости две-три обитаемые планеты, пусть двадцать или в крайнем случае сто. И вдруг эта неисчислимость, вдруг сама бесконечность глянула нам прямо в глаза своим разверстым черным зевом, у которого и краев-то нет. Во-первых, удар по ощущению собственной исключительности и по самоценности, так как все, что бы ты ни делал, ни думал, совершенно незаметно пропадает в безграничной громаде того, что мыслится и происходит в сонмах других миров. В тех других, с которыми, со всеми поголовно, даже не познакомишься. Ведь если нашему земному человеку показывать по дальневидению чужие миры, зарегистрированные Лигой, показывать, отводя на каждый лишь по одной минуте, он, даже, допустим, без сна и отдыха смотрящий на экран, не успеет увидеть и ничтожной доли их общего количества, поскольку в нашем земном столетии всего лишь чуть больше пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и никогда не перейти через стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это был кризис. Да и для многих — помните прокатившийся по Земле вздох разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная, какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь, таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная Законом Всемирной Симпатии. Что, наконец, понятие добра, вернее, возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной, но только интуитивной убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще.

Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели, слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого дерева, в степи — каждую травинку. Довольствуемся генерализацией — там, за горизонтом трава примерно такая же.

В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня. Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке последнего звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы установить АПС, аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек, единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого, кажется, можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну, отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра.

А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако, серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не попробовать узнать больше — предательство.

Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал, видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки и чугунный памятник Попечителю — по круглому постаменту рельеф, изображающий различные моменты его государственной деятельности.