Пошевелила Аля рукой правой онемевшей. А рука не слушается. Левой пошевелила. Зашевелилась левая рука. Взяла она левой рукой правую, положила ладонь непослушную брату на щёку. Холодная щека!

— Оле!

Стала тереть холодную щёку брата. А сама — в дрожь адскую, цепкую. Дрожь колотит всё тело. Отходит оно от сна на морозе.

— Оле! Оле! Оле!

Приникла, стала целовать брата лицо. Дохнула изо рта — раз, другой, третий. А у самой — челюсть трясётся. Дотянулась, укусила брата за ухо.

И застонал он.

Жив!

— Оле!

Стала тереть брата, обнимать да теребить. Недовольно поморщился Оле. Глаза открыл. Подышала Аля с силой на его ресницы. И растаял на них иней.

— Алька… — брат произнёс, на сестру в упор глянув с удивлением. — Мне… ад ноупле… снилось, как просторош наш дом горит. И я хрипонь выбежал морограши, а ты кричишь тормэд из дома, кричишь тормэд, а ад ноупле выйти не можешь. Алька! Нога болит.

Он обнял сестру. Они сидели, привалившись к большому телу инвалида. Лицо его было бледным, глаза закрыты. Только опухоль багровела на лице старика да снег блестел в бороде белой.

— Надо встать и… д-д-двигат… — Аля проговорила, зубами клацая. Они стали с трудом вставать. С одежды их посыпалась корка снежная, за ночь намёрзшая. Одна из льдинок попала инвалиду в глаз закрытый. Инвалид вздохнул тяжело. И разлепил веки. Обнявшись, трясясь руками и ногами окоченевшими, Аля и Оле стояли. Попытались с места двинуться. Это было трудно — ноги и тело дрожали, не слушались.

Серые губы инвалида открылись.

Выполз шёпот хриплый из губ его:

— Ма… ша… не гори…



Олень серебристо-серый, с рогами ветвистыми, нёсся тяжело по снегу, наст пластовой круша. Хррато и Плабюх на конях своих вороных, усталости не знающих, преследовали его. Плабюх стала слева обходить оленя, на брата его выгоняя:

— Айя-а!!

Метнулся вправо олень.

Натянул Хррато тетиву живородящую.

— Ромм!

Стрела со свистом оленю в бок впилась. И словно силы ему добавила: кинулся он что есть мочи напрямки, ломанулся через кустарник, снег с рябинок, багульника да волчьего лыка на себя осыпая.

Всадники леопардовые на конях вороных за ним метнулись.



— След всё занёс, занёс след… — Аля ходила между стволов пихтовых, ища вчерашние следы, по которым шли. — Нет, нет!

Она руками всплеснула.

— Нет!

— Ад ноупле… нет хрипонь. — Согревшийся немного от движений собственных Оле ходил, прихрамывая, рядом с сестрой.

Вокруг блестел равнодушно снег.

— Надобно найти. — Инвалид сидел возле головешек, за ночь обледеневших.

Он мял руками культи ног своих, спрятанные в укороченные, кожей подшитые ватные штанины, приводя их в чувство. Борода его заиндевелая тряслась.

— Нет след! Нет след! — сокрушённо головой Аля качала. — Как идёт? Куда? Как мы доходи?!

— Замело ад ноупле вовгрэ… — Оле бормотал. — Никаких… ничего мормораш…

Бормотал инвалид:

— Плохо… следов нет…

Обхватил себя за плечи:

— Бьёт меня… орбоб… озноб… не дотащите вы меня… не смогу я…

— Куд идте? — Аля ходила по снегу, по сторонам оглядываясь.

Лес красивый, равнодушный стоял вокруг.

— Ад ноупле… ад ноупле…

Оле к дереву подошёл, стал мочиться. Закончив, к сестре вернулся:

— Есть хочу.

— Нет есть! — сестра вскрикнула. — Нет дороге! Нет тепло!

— Тепло… холод… бьёт с ночи… колотит… — старик бормотал.

— Ад ноупле идти вовгрэ надо.

— Куд? Куд??

Заплакала Аля, бессильно на колени в снег упала.

— Без меня… идите… я тяжёлый… руки трясутся с ночи… — старик бормотал. — Смерть рядом… снежок-то… дружок-то… снег снегу глаз не выклюет…

И рассмеялся, трясясь.

— Куд? Куд?? — Аля плакала.

— Поездов не слыхать ад ноупле хрипонь…

Брат присел рядом с сестрой, обнял её.

— Снег снегу глаз не выклюет… погоди… глаз… глаз…

Он вспомнил что-то важное и поднял руку трясущуюся:

— Глаз! Говорый… розовый! Розовый глаз!

Аля плакала, Оле обнимал её.

Инвалид зашевелился:

— Слушайте! Помощь! Великая! Надобно просить… надобно подносить… подарок… мокровище… сокровище… дар!

Оле глянул на старика:

— Ад ноупле отморозило морморош мозги ему…

— Слушать! Сюда!! — выкрикнул старик изо всей мочи.

Аля и Оле уставились на него.

— Хотите плыть… выть… то есть жить?! Жить?!

Близнецы молчали.

— Вам помогут, — произнёс старик грозно и серьёзно.

И понял вверх палец.

— Мне так он помог. И вам поможет. И нам поможет!

Близнецы смотрели на этого странного грузного старика с заиндевевшей бородой и золотым разбитым пенсне на большом синем носу. Солнце блестело в единственном треснутом стёклышке этого пенсне.

— Надо делать, чтобы по-мо-гли!! — закричал старик протяжно.

Эхо от его голоса наполнило утренний зимний лес.

— Иди сюда! — приказал он Оле, махнув рукой властно.

Тот подошёл к старику.

— У тебя есть с собой что-то боровое… что-то дорогое?

— Ад ноупле нет денег.

— Что-нибудь? Ну, пошарь в карманах!

Оле послушно в карманах пошарил, умницу достал.

— Ад ноупле, сдохла.

— Сдохла? Это не дорогое! Это не дар! Что ещё есть? А у тебя что есть?

Аля подошла, слёзы вытирая:

— Ничег.

— Ничег! И у меня ничег! Нет! Врёшь! Чег! Чег!!

Он снял пенсне со своего носа.

— Золото!

И помахал пенсне победно:

— Есть дар!

Близнецы смотрели на него как на сумасшедшего.

— Теперь надо круг, круг сделать… нет, погоди! Равное… славное… главное забыл: кровь! Кровь белой вороны! У нас же её нет! Тогда была! А сейчас — нет! Не-е-е-ет!!

Старик закричал со злой обидой, махая пенсне.

— Кровь белой вороны! Кровь белой вороны… ммм… — застонал он и с горечью бородой затряс. — Кровь белой вороны… нет… её… ах ты.

— Белый ворона? — спросила Аля и вдруг рассмеялась, слёзы вытирая. — Я — белы ворона!

Старик непонимающе-скорбно на неё глянул.

— Я! Белы ворона! Белы ворона! — Аля расхохоталась и снова рухнула на колени. — О, белы ворона! Белы ворона! Они говорят! Белы ворона, в туалето сходи, умойсь!

— Что… она это? — недовольно старик на Оле глянул.

— Ад ноупле в школе дразнили корборан. Идиоты.

— Белой вороной?

— Да, тормез тристэ. Так и звали Альку ад хрипонь: белая ворона, ад ноупле, иди сюда. Я за неё норморош дрался сливхэ.

— Ты — белая ворона?! — старик вскрикнул.

— Я белы ворона… белы ворона. — Аля смеялась, раскачиваясь. — А-ха-ха! Белы ворона! Забыл я, забыл!

Старик по карманам пошарил, но ничего не нашёл:

— Чёрт… всё порастерял, старый дурак… у вас есть что-то дострое… мострое? Острое?! Нож, булавка? Гвоздь? Иголка? Острое?!

Близнецы зашарили по карманам.

— Ад ноупле нет.

— Нето.

— Нето-нето! — передразнил он Алю и глянул вокруг.

Снял с носа своё пенсне и быстрым движением выломал из него осколок стекла.

— Вблизи и без пенсне вижу!

Сжав осколок стекла в пальцах правой руки, левой из кармана ватника скомканный носовой платок вытащил и Але скомандовал:

— Иди сюда!

Аля подошла.

— Хочешь выжить? Хочешь выйти отсюда?

— Да, хоче. И Оле хоче.

— Тогда делайте, что скажу. И не спорь! Давай руку, Белая Ворона!

Аля руку ему протянула. Он схватил её, повернул к себе ладонью и полоснул по ладони стекла осколком.

— Ай! — Аля вскрикнула.

— Терпи! — старик прикрикнул.

— Ад ноупле… — начал было Оле, но инвалид прикрикнул на него:

— Молчи!

Из пореза на ладони кровь закапала. Инвалид платок подставил и держал его под раной, пока половина платка не окровянилась.

Потом отпустил:

— Перевяжи ей руку чем-нибудь. Только быстро!

Оле снял с шеи замызганный шарф и перевязал сестре руку.

— Теперь, парень, ступай во-он туда, где поляна. И протопчи круг. Во всю коряну, поляну! Только — ровно! Ровный круг! Живо!!

— Как ад ноупле?

— Ногами! Круг! Ровный!! — старик орал, бородой тряся.

— Ну ад ноупле. — Оле нехотя пошёл на поляну, хромая, по снегу ступая.

— А зачемо? Зачемо эт? — морщилась Аля, рану потуже шарфом перетягивая.

— Затем! — сурово инвалид произнёс.

Оле круг на поляне протоптал.

— Отлично! Теперь впиши в него медувольник… нет, треугольник! Равные стороны! Равные!! Токмо равные!!

Как сомнамбула, стал Оле равносторонний треугольник в круге протаптывать.

Протоптал.

— Стой там! А мы с тобой — пошли туда!

Передвигаясь на культях, одной рукой о снег опираясь, а другой пенсне и платок окровавленный бережно на весу держа, старик к кругу двинулся. Аля — за ним. Войдя в круг, старик вытоптал культями ватными, кожей подшитыми небольшое место в углу треугольника. И на снег примятый осторожно платок положил. Затем, проковыляв к другому углу, вытоптал его и выложил на снег свою золотую оправу.

— А мы — сюда! — скомандовал он, в третий угол ковыляя. — Быстро!!

Аля и Оле подошли к нему.

— Садитесь!

Близнецы рядом с ним в снег сели.

— Теперь, билые мои… стилые мои… милые мои, — зашептал он хрипло, волнуясь, близнецов обнимая, — надобно нам, нам надобно… надобно нам всем… глаза закрыть!

Но не успел он произнести это, как, громко наст круша, справа от них, среди стволов пихтовых показался олень серебристо-серый: рот окровавленный открыт, глаза безумны, в боках три стрелы торчат.

— Ромм!

Подоспела-свистнула четвёртая стрела, пронзила шею зверю. И рухнул он в снег со всего бега, перевернулся, лёг и в изнеможении голову рогатую поднял.

А за оленем поверженным выскочили двое всадников на чёрных конях в одеждах леопардовых с белыми головами. Подъехали к оленю. Один из них убрал за спину лук затейливый, из гнутых ветвей сплетённый.

— Плабюх, перережь ему горло! — громко приказал один из всадников на своём языке.

Сидящая рядом с инвалидом и братом Аля услышала слово знакомое.

— Плабюх? — произнесла она.

Оле и инвалид смотрели на всадников и оленя. Всадники заметили сидящих на снегу.

— Плабюх и Хррато! — громко произнесла Аля, вспомнив книгу. Всадники замерли в сёдлах.

Аля узнала их, героев книги, которую ей разные люди читали.

— Плабюх и Хррато! — выкрикнула она. — Я вас знай!

И рассмеялась.

Всадники сидели, замерев.

— Вы… сильный! Быстрый! Вашу мамо убил медведо! Плабюх и Хррато! Убиват медленных и жесток! Да?

— Бог с ними… это… не надо… это не помеха… не помеха… пусть скачут своей дорогой… — инвалид сощурился на всадников, сильнее близнецов обнимая. — Не теряем время! Закрывайте глаза! Быстро!

Аля, Оле и инвалид глаза закрыли.

— Открывай! — инвалид скомандовал.

Открыли они глаза свои.

В центре круга, хромым Оле протоптанного, сидел белый ворон. Он был раза в два больше обычного ворона. Его розовые глаза со зрачками чёрными смотрели неподвижно. Сидящим на снегу и в седлах показалось, что ворон мраморный.

Появление белого ворона заставило всех, кроме инвалида, оцепенеть.

Он же затрясся мелкой дрожью радостной.

Глаз ворона моргнул.

Ворон посмотрел на сидящих в круге. И пошёл на своих когтистых лапах, наст блестящий не проламывая. Одна из лап ворона была поменьше другой. Он дошёл до платка окровавленного. Глянул на него. И клюнул его своим клювом белым, загнутым на конце. Щёлкнул клювом. Снова щёлкнул, внимательно поглядывая. Наступил лапой на платок. И стал клевать кровавую ткань, выдирая кусочки и проглатывая их.

Сидящие на снегу и в седлах, замерев, на ворона уставились. Инвалид дрожал, всхлипывая и бородой потрясая.

Выклевав всю часть платка окровавленную, ворон посидел, клювом щёлкая. Потом пошёл в другой угол треугольника. К пенсне золотому, на снегу лежащему приблизился, глянул. Глазом моргнул.

И схватил пенсне клювом.

Постоял на месте.

И к третьему углу двинулся, где сидящие сгрудились.

Подошёл к ним с пенсне в клюве. Уставил на них розово-чёрный глаз свой.

Инвалид с трудом губы дрожащие разлепил, набрал в лёгкие воздуха.

И проговорил чётко и громко, стараясь не дрожать ни бородой, ни голосом:

— Мы хотим домой!

Ворон сидел, на них глядя. И вдруг крылами белыми, большими, сильными взмахнул, сидящих воздухом морозным обдавая. Вверх взлетел. Описал круг над поляной, пролетел чуть в лес, сел на сук пихтовый. Сидел белый в тёмной пихте. Солнце блеснуло в его глазу и на золоте пенсне.

— За ним… за ним! — прохрипел инвалид, волнуясь сильно и приподнимаясь.

Аля и Оле, потрясённые, на снегу сидели.

Плабюх и Хррато — в седлах.

Только хрип и кашель кровяной смертельно раненного оленя раздавался в лесу утреннем.

— Вставайте! — Инвалид стал тормошить близнецов.

Но они сидели словно парализованные.

— Вставайте!! Он путь покажет! Домой!

И стал приподнимать Оле и Алю. С трудом они встали. Схватив их за руки, заковылял по снегу к ворону. Тот дождался, пока трое ближе подошли, снялся с ветки, пролетел и сел на сухой сук сосновый.

— За ним! Только за ним! — старик радостно вскрикивал, близнецов таща.

Сидящие в сёдлах Плабюх и Хррато провожали их взглядом напряжённым. Всё произошедшее на этой поляне лесной лишило их дара речи и подвижности.

Первой пришла в себя Плабюх.

— Они знают нас. И знают про маму.

Хррато, как зачарованный, следил за уменьшающимися фигурами трёх людей, идущих по лесу. Ворон в тёмной хвое был еле виден. Подождав, он опять с ветки снялся и дальше полетел.

— Они знают про маму! — громко, с укором произнесла Плабюх и задышала, задышала носом. Сапфировые глаза её слезами наполнились.

Хррато молчал. Потом произнёс:

— Они… они…

И затряс своей головой белой так, словно что-то не так сделал. Олень хрипел, лежа в снегу, кровь капала с его губ.

— Убить их? — спросил Хррато, как будто в забытьи.

— Нет! — Плабюх выдохнула и замотала головой. — Нет, нет, нет!

Из глаз её слёзы брызнули.

Хррато руки свои поднял и бросил вниз бессильно:

— Я… я… не знаю… не понимаю ничего.

Плабюх плакала беззвучно, теряющиеся в лесу фигуры сквозь слёзы еле различая.

— Я не знаю… что это, — Хррато произнёс. — И птица.

— Ворон… ворон… — Плабюх всхлипывала. — Белый… Как… камень в ручье нашем… помнишь, мамин ручей?

— Да.

— Там… камень… Белый-белый. Был. Снега белее. На птицу похожий!

— Да, помню.

— На птицу? Да?

— Да, на птицу!

— Да! Да! — вскрикнула Плабюх и коня пришпорила.

Конь из чёрного пластика живородящего с мотором стальным с места взял лихо, снег плотный копытами титановыми молоча. Хррато своего пришпорил.

Они быстро трёх людей догнали. Люди шли по лесу за вороном. Который взлетел с берёзы и полетел вглубь леса. И сел на пень пихтовый.

Трое пошли к нему, наст круша. Они торопились за птицей, но у них плохо получалось: инвалид грузный, пузатый ковылял, в снег проваливаясь, за парня и девушку держась. Парень прихрамывал.

Хррато и Плабюх пустили коней шагом за троицей. Но те даже не оглянулись. Их взоры на ворона устремлены были. Ворон дождался их, взлетел с пня, дальше полетел. Пенсне желтело у него в клюве. Трое спешили за ним.

Плабюх пустила коня своего рядом. Девушка и парень глянули на неё равнодушно. Она же жадно вглядывалась в лица их. Эти лица что-то несли в себе. Важное. И оно касалось их с Хррато. Она не могла понять — что это? Сердце её билось сильно.

Хррато хотел что-то сказать, но снова бессильно руки свои поднял и бросил.

Ворон взлетал и садился. Садился и взлетал.

Трое шли за ним. Плабюх и Хррато — за тремя.

Наконец инвалид из сил выбился. И на снег опустился, дыша тяжело.

— Не могу… ой… мочи нет… — пробормотал он загнанно. — Идите вы за ним. За ним! А я тут… тут…

Он в снег навзничь повалился. Лицо его, опухолью обезображенное, раскраснелось. Не отрывая взора от ворона, сидящего поодаль на ёлке, Аля и Оле остановились. Руки их вцепились в ватник инвалида, потянули. Но сдвинуть грузного старика с места сил уже не было.

— Ну… ну же! — Аля нетерпеливо тянула его.

— Сами, сами… он вас приведёт.

— Ад ноупле. — Оле бормотал, силясь старика поднять.

Но тщетно.

— Ну… так же не надо! — Аля взвизгнула. — Надо идёт за ним!

— Сами, сами… я тут.

— Идёт за ним!

Хррато и Плабюх следили за этой сценой, в сёдлах сидя.

«Камень белый в ручье на птицу похожий мама говорила вот птица белая в воде лежит лежит а потом взлетит и полетит по лесу полетит полетит и всем нам добрый путь покажет.»

«Камень в ручье тот камень он как птица был и мама однажды сказала смотрите вот этот камень белый это птица она тут будет лежать и спать а потом когда время придёт проснётся вылетит из воды полетит и покажет верный путь.»

— Я останусь тут, — инвалид произнёс, в небо глядя.

— Нет! Надо идёт! Ну же!! — бессильно Аля закричала.

— Ад ноупле торфэ… торфэ! — тянул инвалида Оле, кряхтя.

И тоже упал, оступившись.

— Ну же! Ну же!! Он же ждёт!!

Ворон мраморной фигуркой белел в хвое густой, людей ожидая.

— Ну же!!!

И вдруг, не произнося ничего, Хррато вниз с седла свесился, в инвалида вцепился и единым рывком могучим это тело грузное, ватно-засаленное, уставшее поднял и усадил на коня в седло, сам моментально на круп вороной сдвигаясь.

Аля и Оле рты открыли. И не успели они закрыть их или сказать что-то, как сильные, обтянутые мехом баргузинского леопарда руки Плабюх схватили Алю и усадили на коня впереди себя. Затем схватили Оле и усадили на лошадиный круп.

— А… что? — инвалид произнёс, косясь на необычное лицо Хррато. Но вместо ответа тот пришпорил вороного коня своего.

ЧАСТЬ III

Milklit

Пространство грозы неотвратимо наползало на Телепнёво со стороны Рябого леса.

Дождь, о котором уже месяц говорили в поместье и судачили в деревне, долгожданный, столь необходимый людям, животным и природе июньский дождь, выслал своим предвестником сильный ветер, поднявший пыль с дорог, заколыхавший бордовые мальвы в деревенских палисадниках, спутавший русые волосы деревенских ребятишек и закачавший могучие кроны дубов приусадебной аллеи. И сразу же за порывами ветра послышался дальний раскат грома — совсем дальний, несильный, словно усталый выдох великана Святогора, спустившегося со своих великих гор в долину к людям и улёгшегося на поля отдохнуть.

— Похоже, гроза идёт? — вопросительно произнесла Вера Павловна, расставляя собранные на лугах цветы в старую французскую вазу с потрескавшейся бледно-голубой эмалью.

На террасе кроме неё никого не было. Овальный стол всё ещё был покрыт бело-розово-сиреневой скатертью с бледным коричневым пятном: Глеб за завтраком в очередной раз опрокинул чашку какао. Пятна на скатертях Веру Павловну никогда не смущали. Зато Ольга Павловна ещё за завтраком громко потребовала у Даши, чтобы та постелила свежую скатерть, негодующе глядя на племянника, который, как всегда в таких случаях, шептал что-то своими пухлыми, всегда обидчивыми губами и смотрел так, словно всем своим видом говоря: «Вы все такие глупые люди и ничего не понимаете в этом мире, как же мне скучно с вами!» Но и Даша традиционно не спешила выполнять распоряжений Ольги.

— Неужели польёт? — снова спросила Вера и, не прерывая своего занятия, глянула на красивый старинный оконный переплёт веранды.

Там плющ и дикий виноград взбирались на веранду с северной стороны. За ними ничего не было видно. Гром пришёл с севера.

— Ох, хорошо бы! — заключила Вера, взяла салфеткой зверски колючий и потрясающе красивый татарник и с осторожностью, чтобы не уколоться, водрузила его в центр букета.

В распахнутой, ведущей с террасы в дом двери послышались знакомые тяжело шаркающие шаги, и на террасу вошёл грузный пучеглазый и безбородый повар Телепнёвых — Фока. Одутловато дыша, словно он только что тяжко и долго пахал землю, повар уставился на Веру своими страшными глазами.

— Вера Павловна, когда нынче обед подавать?

Голос повара был высоким, почти женским.

— Как всегда, в пять, — ответила она, стараясь не смотреть ему в глаза. — Мы же всегда в пять обедаем.

— В пять, конечно, а как же! — Повар приподнял свои могучие, полные, неизменно голые по локти руки. — Так ведь гости же! Я подумал, может, нынче другим часом аппликация намечена?

«Он похож на утопшего мельника…»

Несмотря на внешнюю грузность и неуклюжесть, повар любил выражаться витиевато, употребляя неизвестные ему слова. Он шесть лет проработал в московских трактирах.

— Фока, вы же знаете, что время обеда в нашем доме меняется только по праздникам, — спокойно произнесла Вера, глядя в потный маленький лоб повара, пересечённый глубокой продольной, похожей на овраг морщиной. — Сегодня разве праздник?

Повар всплеснул увесистыми ладонями:

— Так нет же, конечно, нет! Но я подумал… я ж опасался, что временная оппозиция… она же может поменяться, как ни крути!

— Фока, — улыбнулась Вера, — ступайте на кухню и ничего не опасайтесь. Никакой временной оппозиции.

«И ведь верит в то, что несёт, верит всегда…»

В отличие от мужа и Ольги, Вера Павловна всей прислуге говорила «вы». Складка на лбу повара зашевелилась. Глаза его выпучились сильнее, словно он проглотил лягушонка:

— Простите мою абрербацию, Вера Павловна! Я же как лучше хочу!

— Хорошо. Вам всё ясно с меню?

— Всё как в аптеке, Вера Павловна: паштет, заливное, сельдь под шубкою, шейки раковыя, уха! Оксане пироги с утреца заказал, выпечет в лучшем виде!

— Прекрасно. Ступайте.

Повар развернул своё медвежье тело, чтобы выйти.

— Погодите! А форшмак?

— А как же-с?! — Он угрожающе развернулся к ней, обдавая запахом пота, которым от него всегда разило. — Селёдочку уж провернул!

«Негодует… но помнит всё…»

Складка-овраг на его лбу обиженно изогнулась. Вера посмотрела на его мясистый, блестящий от испарины подбородок.

— Прекрасно, Фока. Ступайте.

Повар вышел, тяжко шаркая.

«Медведи живут среди людей… и мы с этим давно смирились…»

Вера Павловна поставила в вазу лежащие на скатерти три стеблинки ржи и отстранилась, любуясь букетом.

— Trés bien.

Букет был красив. В отличие от сестры Ольги, Вера совершенно не разбиралась в названиях полевых цветов и трав. Она знала только пижмы, мать-и-мачеху, клевер да зверобой. Но глаз был у неё превосходным, а вкус — отменным. Букет, как всегда, получился совершенным. Три резных листа папоротника окружали колокольчики, сурепку, львиный зев, куриную слепоту, иван-чай, клевер, ромашку, аистник, васильки, лютики, мяту, пижмы, кукушкины слезы и пастушью сумку.