Аманда Кайл Уильямс

Профиль незнакомца

Посвящается Анне Скотт Уильямс, источнику моего вдохновения, и Донни Кайлу Куинну, который помог посеять это семя


Tok. Внутри убийцы. Триллеры о психологах-профайлерах





© Перевод с англ. яз., Бушуев А.В., Бушуева Т.С, 2024

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство Эксмо», 2024



Солнце еще не успело высушить росу с травы под виргинскими дубами, а воздух уже был таким вязким и мутным, что в нем можно было плавать. Стоял мертвенный летний зной.

В припаркованной на ее улице машине, которую она еще не заметила, терпеливый охотник вытер с лица струйку пота, наблюдая за тем, как Уэстмор-драйв начинает свой сонный бег к середине недели.

Окна небольшого кирпичного дома с белыми ставнями распахнулись около семи, и она впервые появилась в виде смутного силуэта за кухонным окном – почти абстрактный образ за стеклом и противомоскитной сеткой, но тем не менее предмет его желания. Из ее окон доносился запах готовящейся еды – жареного бекона, тостов и кофе, – и убийца впервые за это безмятежное летнее утро ощутил приступ голода.

Где-то в десять на улице стало тихо. Последний сосед уехал на работу, как всегда ровно в 9:50. Запахи из кухни Лэй Кото – так зовут эту женщину – изменились: вместо ароматов обычного завтрака теперь пахло чем-то другим, капустным и вонючим.

Дверца машины открылась. За этим последовали шаги по бетонной дорожке, портфель, хорошая обувь, белоснежная улыбка, визитка.

Они всегда открывают дверь.

Глава 1

Меня зовут Кей Стрит. Имя досталось мне от моего азиатского дедушки, а мои приемные родители наградили меня фамилией. По профессии я частный детектив – вернее, судебный пристав и агент по взысканию залогов. По жизни я завязавший алкоголик, страстно верю в чизбургеры «Кристалл» и пончики «Криспи крим». А еще я бывший профайлер – поведенческий аналитик ФБР. Как я оказалась здесь, на юге, где в большинстве районов Джорджии в глазах местных жителей выгляжу как гребаная иностранка и вообще говорю как последняя деревенщина, остается загадкой, которую Эмили и Говард Стрит так мне и не раскрыли. Знаю только, что они так сильно хотели ребенка, что взяли из приюта и удочерили тощую девчонку китайского происхождения с сомнительными генами. Мои дедушка, бабушка и опекуны были убиты, а моими биологическими родителями были два наркомана и одна исполнительница экзотических танцев. Я их не помню. Вскоре после моего рождения они пустились в бега. Я в состоянии произнести лишь пару слов по-китайски, но моя приемная мать, Эмили Стрит, как никто другой из известных мне людей владеющая искусством намеков, научила меня изящному, пассивно-агрессивному языку женщин-южанок. Родители пытались обзавестись симпатичным белым мальчиком, но было в прошлом моего отца нечто такое, чем они всю мою жизнь наотрез отказывались делиться со мной, из-за чего они получили отказ. Мне потребовалось не слишком много времени, чтобы понять: южане – чрезвычайно скрытные люди.

Я еще в детстве полюбила Юг, всегда страстно любила его и люблю до сих пор. Вы учитесь прощать его за ограниченный ум и проблемы переходного возраста, потому что у него широкое сердце. Вы прощаете ему душное лето, потому что весна пышна и радует глаз россыпью пастельных тонов, потому что ноябрь изумляет пламенем пурпурной и золотой листвы, потому что зима коротка и милосердна, потому что кукурузный хлеб, сладкий чай и жареный цыпленок – такая же важная часть воскресенья, как нарядное платье для церкви, и потому что любой южанин, достойный своего имени, всегда говорит «пожалуйста» и «спасибо». Это легкий воздух и летние лозы, сосновые леса и мясистые домашние помидоры. Это возможность сорвать с персикового дерева плод и дать сладкому соку стекать по подбородку. Это скрытая, но глубокая симпатия к нашим соседям в Алабаме, которые вынуждены терпеть основную тяжесть шуток про Баббу [1]. Юг проникает к вам в кровь, обоняние и через кожу пробирает до самых костей. Я в меньшей степени часть Юга, нежели он – часть меня.

Это романтическое понятие, подкрепленное географией. Но мы все здесь слегка мечтательны. Мы – Ретт Батлер, Скарлетт О’Хара и Роза Паркс в одном лице.

У моего афроамериканского брата Джимми – родители усыновили его через два года после моего появления в их семье – был совершенно другой опыт. Не будучи белыми, мы оба не раз становились жертвами невежества и стереотипов, но даже это, похоже, сработало в мою пользу и против Джимми. Люди часто удивлялись тому, что я говорю по-английски, а мой южный акцент их просто очаровывал. Они также считали, что мое азиатское происхождение ставит меня на уровень выше среднего. От меня ждали успехов и поощряли в стремлении к ним. Но те же самые люди ночью перешли бы на другую сторону улицы, лишь бы не делить тротуар с моим братом, полагая, что, будучи черным мужчиной, он крайне опасен. Джимми перенял у нашей матери прибрежный каролинский акцент, типичный для белых южан в белом районе, еще в то время, когда разнообразие не было поводом для гордости. В результате он не вписывался ни в одно сообщество – и, учась в старших классах, подал заявления в несколько университетов Западного побережья и тщательно спланировал свой побег. Джимми мастер по части планов. Он осторожен во всем. У него идеальная кредитная история, его никогда не увольняли с работы, он не имел проблем с наркотической зависимостью и ни разу, перебрав спиртного, не летел по Пятой авеню в Нью-Йорке, высунув голову из люка в крыше лимузина и крича «Эй, вы все», как это делала я. Джимми – хорошо воспитанный ребенок. Сейчас он живет в Сиэтле, и даже обещание маминого пирога-коблера с начинкой из ежевики не способно заманить его домой в Джорджию.

Как я оказалась здесь этой ночью, крадучись вдоль старого каркасного крыльца и сжимая обеими руками свой 10-миллиметровый «Глок», это совершенно другая история, – но да, я прижималась телом к дому, и к моей спине, обтянутой черной футболкой, прилипала облупившаяся краска. Когда-то меня звали специальным агентом Стрит. Звучит красиво, правда? Я была превосходно подготовлена для такого рода работы, провела массу времени в полевых условиях и в конце концов получила направление в Национальный центр анализа насильственных преступлений (НЦАНП) в Куантико в качестве аналитика по уголовным расследованиям, специалиста-профайлера. Через несколько лет ФБР отобрало у меня пропуск и пистолет и вручило мне уведомление о разводе. «У вас есть мозги и талант, доктор Стрит. Но вам не хватает сосредоточенности».

Помню, в тот момент я еще подумала, что единственное, чего мне действительно не хватало, так это стакана хорошего виски, что, разумеется, и было частью проблемы.

В тот день меня сопроводили в гараж ФБР, где под углом к линии между двумя парковочными местами стоял мой старый кабриолет «Импала» 1969 года выпуска, белый на белом, и длиной около полумили. Выпереть одного специального агента – вернуть два парковочных места. Шикарная сделка.

И вот, четыре года спустя, я прошла под занавешенным передним окном дома и беззвучно поздравила себя с этим достижением. Скрипнуло гнилое крыльцо. По оконным стеклам плясали отблески экрана включенного телевизора; звук был приглушен настолько, что я едва могла его разобрать. Подождала, застыв и прислушиваясь к любому движению внутри, затем вытянула шею и попыталась заглянуть за занавески. И увидела очертания человека. Оп-па! Да еще какие!

Подобные задания – та еще работенка. Поручители не сидят на месте. Нужно рискнуть и войти при первой же возможности. Времени на изучение места, привычек, посетителей – нет. Я была здесь одна, без всякой поддержки, вся холодея от страха. Сердце колотилось в груди как бешеное, адреналин бил как струя воды из пожарного шланга. Я даже чувствовала его вкус. Миндаль и сахарин. Я была напугана до чертиков, но мне это даже нравилось.

Глава 2

Уличные фонари были погашены, ночь завернулась в тонкие белые облака, которые отбрасывали слабый свет на заросший сорняками двор и удерживали зной, как одеяло. Атланта летом – удушающая и сырая. По причине вздернутых нервов и влажной духоты по лицу градом катился пот – от линии роста волос на потемневшие скулы. Я была в гриме и одета для ночной работы. Присев у входной двери, порылась в своем черном холщовом рюкзаке, нащупывая Тома. Во всяком случае, я называла эту штуку «Том», как в том выражении «Любопытный Том», – 36-дюймовую оптоволоконную трубку с миниатюрным экраном на одном конце и электронным глазом на другом. На такой работе Том избавляет от многих ошибок. Покрутив, я засунула крошечную трубку под дверь и довольно неплохо разглядела переднюю комнату.

Объект наблюдения, рецидивист Антонио Джонсон, неоднократно совершал насильственные преступления. Он гулял на свободе уже два месяца после того, как снова ограбил магазин. Три недели назад я выследила его в Канаде, но потом потеряла след. Однако его бывшая жена жила в Атланте, и Джонсон уже преследовал ее в прошлом. В ее доме вновь начались телефонные звонки, и звонивший бросал трубку. Благодаря помощи друга из полицейского управления Атланты эти звонки удалось отследить. Они привели к телефону-автомату в задрипанном мотеле в Вест-Энде Атланты, где вовсю торговали крэком. Я нашла там людей, которые знали Джонсона. Один из них сдал его всего за тридцать долларов. Джонсон нашел себе пристанище в доме на Джонсборо-роуд, недалеко от бульвара и федеральной тюрьмы. Там даже местные жители проверяют на светофорах двери своих машин, а народ, что ездит на работу из других мест, после наступления темноты обходит этот квартал стороной.

Я видела его на трехдюймовом экране: он сидел на рваном диване, закинув ноги на край деревянного журнального столика. Похоже, один. В правой руке пиво, левая лежит на коленях и частично скрыта из поля зрения. Ты что-то там прячешь, бугай?

Во влажном воздухе, над сладковатым, тошнотворным запахом мусора и кислятины пустых пивных банок, над крыльцом витал дрянной запашок чего-то синтетического вроде суперклея и пенопласта.

Я сняла пистолет с предохранителя и постучала во входную дверь. Я собиралась задействовать свой лучший голос попавшей в беду женщины, готовясь сказать, что мне нужен телефон, или, что я проколола шину, да что угодно, лишь бы мне открыли дверь. Я не была уверена. Я научилась импровизировать с тех пор как стала работать одна.

Джонсон не колебался ни секунды. В свой крошечный окуляр я мельком увидела, как за секунду до того, как в двери рядом с моим ухом он проделал дыру размером с мяч для софтбола, у него на коленях что-то дернулось. Грохот выстрела был сродни пушечному. Дверь разлетелась в щепки, а я, слегка оглушенная, мигом соскочила с крыльца на более безопасную территорию.

Еще один выстрел. Передние окна как будто взорвались. Осколки разлетелись во все стороны, словно шрапнель. Я сжалась в комок рядом с крыльцом. Почувствовав на шее и руках уколы, поняла, что порезалась, но тут же приподнялась – на достаточную высоту, чтобы выстрелить в сторону переднего окна. В мои планы не входило его пристрелить. Лишь припугнуть, чтобы он слегка отступил…

Затем наступила тишина.

Пригнувшись, я поднялась по ступенькам крыльца и подобралась к двери. По-прежнему тихо. Я попыталась просунуть руку в дыру в двери, дотянуться до замка и отпереть ее. Вот тогда-то я услышала его. Дробовик. Проклятый помповый механизм. И если вы когда-нибудь слышали этот звук, то никогда его не забудете. Цевье скользит назад, одна гильза выбрасывается, другая входит в патронник, затвор защелкивается. Если у вас набита рука, это занимает доли секунды, а у Джонсона было предостаточно практики.

Я прижалась спиной к дому, вздохнула и мгновение выждала. В таких ситуациях быстрая проверка реальности никогда не бывает лишней. Неужели я и вправду хотела, чтобы в ходе поимки этого парня меня грохнули? Черт, нет, только не это. Но жажда адреналина одержала верх. Выброс адреналина, какой всегда случается в такие моменты, толкнул меня вперед, а не назад, что, возможно, наиболее наглядно иллюстрирует разницу между теми из нас, кто занимается подобными вещами, и нормальным населением.

Бум! Джонсон вновь выстрелил из дробовика. Я почувствовала это ногами. Примерно так же содрогается земля во время фейерверка. Вероятно, он сам делал себе патроны. Одному Богу известно, чем он стрелял в меня. Вылетел еще один кусок дверного полотна. Затем последовал треск очереди из автоматического оружия.

На счет три, сказала я себе…

Один… Два… Два с половиной… Две и три четверти. Твою мать! Три!

Я спрятала все, что у меня было, за одним из черных армейских ботинок, которые надеваю для таких случаев, и прицелилась в место прямо над ручкой входной двери. Расколотая и распахнутая, она уже не оказывала сопротивления. Я прижалась спиной к дому и стала ждать.

Тишина.

Сжимая обеими руками рукоятку «Глока», слыша, как в груди громко колотится сердце – так, что я чувствовала, как у воротника рубашки пульсируют вены, – я вышла из-за угла и оглядела переднюю комнату, гостиную, совмещенную со столовой. За ней были видны кухня и коридор. Я прикидывала, где тут место для двух спален и ванной. Прежде чем сделать шаг, какое-то время потопталась снаружи, считая двери и окна. Так где же он? В спальне? В коридоре?

Затем – хлоп, хлоп, хлоп. Я упала на пол, вкатилась в крошечную столовую и выпустила несколько пуль – на тот случай, если у него возникнут какие-либо мысли о том, чтобы найти меня.

– Я пристав! Взыскание залога, мистер Джонсон! Бросайте оружие и выходите с руками за головой. Немедленно!

– Цыпочка? – крикнул в ответ Джонсон и рассмеялся. – Даже не подумаю!

Затем я услышала, как открылась задняя дверь и хлопнула противомоскитная сетка на ней. Я бросилась на кухню: дверь была наполовину сорвана с петель, а дальше за ней в темноте подпрыгивали белые буквы на футболке Джонсона, бежавшего через задний двор к забору. Я метнулась во двор и не без удовлетворения наблюдала за тем, как Джонсон приближается к забору и калитке. Я оставила там кое-что на такой случай, что с моей стороны было весьма предусмотрительно.

Результат не заставил себя долго ждать. Это был крошечный дворик с забором из сетки-рабицы и подковообразным рычагом на калитке. Джонсон схватился за забор, и как только попытался перемахнуть через него, бело-голубая вспышка взрыва отбросила его назад. Просто немного черного пороха, небольшое количество вазелина, батарейка и пара проводов, плюс несколько фейерверков, чтобы остудить его прыть. На расстоянии пяти футов в ушах зазвенело. Пару секунд мне пришлось пробиваться сквозь миллион крошечных лампочек-вспышек.

Джонсон лежал неподвижно, как слизняк. Держа наготове «Глок», я осторожно приблизилась к нему и проверила его на предмет признаков жизни. Дыхание нормальное. Просто вырубился. Я вытащила из-под него его большие руки. Ладони были обожжены.

– Я не думала, что все будет так драматично, – сказала я его обмякшему телу, застегивая на запястьях наручники и продевая вокруг талии и через наручники ремень. – Просто я ни хрена не смыслю во взрывчатых веществах. – И перевернула его на спину.

Затем, держа в каждой руке по ботинку тринадцатого размера, я попыталась тащить его. Черт. Этот тип весил, по крайней мере, двести шестьдесят фунтов [2] и был тяжел, как камень. Я же – на цыпочках – ростом пять футов пять дюймов [3] и вешу всего ничего, если не выпью достаточно воды. Я передвинула его дюйма на три, но потом сдалась. Можно было бы воспользоваться мобильником и вызвать на помощь полицию, но шутки про слабенькую девочку крутились бы потом в отделе еще несколько недель.

Я плюхнулась на землю и ткнула «Глоком» ему в ребра.

– Давай, Толстяк, просыпайся.

Он поднял веки и целую минуту смотрел в пустоту, прежде чем его взгляд обрел фокус.

– Привет, – весело сказала я и посветила фонариком в его налитые кровью карие глаза. Фонарик я держала на полицейский лад, над плечом возле лица. – Вспомнил меня?

Он сердито заизвивался, но как только понял, что его руки скованы за спиной, издал хрюкающие животные звуки.

– Что ты предпочитаешь? Сам доставишь свою толстую задницу к моей машине – или хочешь, чтобы я позвонила в полицию?

– Кто ты, если не легавая?

Я задумалась. Кстати, неплохой вопрос.

– Как только я это пойму, дам тебе знать, – пообещала я, вновь подтолкнула его, чтобы он встал на ноги. Увы, без помощи рук сделать это было крайне трудно. Я встала позади него и снова подтолкнула. – Ты когда-нибудь задумывался о диете?

– Тебе это нравится, сука, – заплетающимся языком пробормотал Джонсон; похоже, его слегка развезло. – Тебе нужен Антонио. Ты сама это знаешь.

О да, давай-давай. Ничто не сравнится со старым жирдяем с несколькими тюремными ходками.

– Хорошо, Толстяк. Давай мы с тобой прокатимся.

Глава 3

Старое здание универмага «Сирс Робак» – достопримечательность Атланты. В 1926 году его строительство заняло семь месяцев, и даже в свое время здание со сторожевой башней в центре больше походило на тюрьму, чем на средоточие розничной торговли. Два миллиона квадратных футов выцветшего на солнце кирпича раскинулись вглубь и вширь, возвышаясь своими девятью этажами над авеню Понсе-де-Леон на окраине Мидтауна. Здесь было невозможно остановиться для заправки, чтобы на вас не налетели местные уличные бомжи или у вас не стали вымогать деньги, прежде чем сюда нагрянут копы. В последние нескольких лет вывеска перед входом гласила: «Сити Холл Ист», и в настоящее время в здании размещается наша изрядно разбухшая бюрократия и часть внушительных полицейских сил Атланты. Это скоро будут менять. Мэр заключил с застройщиком сделку на сорок миллионов долларов. Парень пообещал ему, что за пару лет это будет самый популярный новый адрес в городе. Кондоминиумы, коворкинги для художников, рестораны… Вот так обстоят дела в Мидтауне, районе Атланты, где ландшафт постоянно меняется, а строительные леса – самое прибыльное дело. Городские власти живописали, где в конечном итоге окажутся нынешние жители, но, похоже, никто не торопился упаковать вещички и переехать. По крайней мере, не те копы, которых я знала лично.

В паре кварталов к востоку уже выстроилась очередь за завтраком в бесплатную общественную столовую. Температура на рассвете уже месяц не опускалась ниже семидесяти восьми градусов по Фаренгейту [4]. У нас была настоящая южная жара, но бездомные выстроились на завтрак, одетые в куртки. Должно быть, трудно согреться, когда твой дом пуст. Интересно, подумала я, как самый крутой новый адрес в этом городе будет уживаться с завсегдатаями бесплатных столовок.

Прибыв в участок вместе с Антонио Джонсоном, я увидела лейтенанта Аарона Раузера. Он наблюдал за мной из своего кабинета в отделе расследования убийств. К этому времени Джонсон окончательно оклемался: сыпал проклятиями, сопротивлялся, пытался устроить сцену, всячески выпендривался. В машине он вел себя смирно, тихо сидел на заднем сиденье, очухиваясь от наркоты и взрывчатки, но когда я позвонила по одному из стационарных телефонов Тайрону – я подрабатывала в его фирме «Квикбейл» – и сообщила ему, что сцапала Джонсона, этот подонок начал было качать права.

Пришедшие в конце смены полицейские покатывались со смеху.

– Привет, Кей, – с улыбкой сказал один. – Да, видок у тебя еще тот… Неужто ты позволила Толстяку надрать тебе задницу?

Я закатила глаза, передала Джонсона для снятия отпечатков пальцев, а затем стала ждать расписку, которая мне понадобится, чтобы получить у Тайрона денежки. Когда я нырнула в стеклянный кабинет Раузера в отделе расследования убийств, сидевшие в своих открытых кабинках детективы зачмокали губами, издавая звуки поцелуев. Наши с Раузером отношения были источником бесконечных приколов и шуточек. Не сомневаюсь, что мы производили впечатление маловероятной пары. Раузер белый и старше меня на двенадцать лет. Мы с ним происходим из разных миров. По отделу ходили слухи, будто мы любовники. Неправда. Но Аарон мой лучший друг.

– Доброе утро. – Я попыталась выглядеть бодрой, хотя голова у меня раскалывалась. У меня не было времени умыться, и я все еще выковыривала из предплечий осколки стекла и вытирала еще не запекшуюся кровь.

Раузер тоже выглядел хреново. Он указал на стол, где у Антонио Джонсона снимали отпечатки пальцев.

– Зачем тебе браться за такую дерьмовую работу?

– Деньги, – сказала я, но он явно не купился на мой ответ. Моей улыбки как не бывало, она слетела с моего лица. А все его тон. Иногда его было достаточно, чтобы надолго испортить мне настроение, и мне это не нравилось. И этот его укоризненный взгляд… Он вечно придирался ко мне, когда в его мире что-то было не так.

– Кей, ради бога. У тебя есть ученые степени и корпоративные счета. Зачем тебе эта хрень? Иногда я просто отказываюсь понимать, что движет тобою.

Я играла со стаканчиком для карандашей на его столе, отказываясь смотреть ему в глаза, что, по его мнению, означало, что я его не слушаю. Я это знала, но была не в настроении выслушивать его нравоучения в духе заботливого папочки.

Я быстренько мысленно пробежалась по списку корпоративных счетов, о которых он упомянул. Суммы там были приличные. Благодаря им я выплатила часть ипотеки за свой лофт. Но работа была донельзя нудной – проверка заявлений в службе занятости, биографические данные нянь, судебные иски на подрядчиков, компенсации работникам, неверные супруги, обслуживание судебного процесса… Время от времени повестка в суд вносила некое разнообразие, но по большей части все это было до смерти скучным.

После ухода из Бюро я была лицензированным приставом по взысканию залогов. Пока я создавала свой частный детективный бизнес, на эти деньги покупала продукты, и эта работа по-прежнему неплохо дополняла мой доход. Мой психиатр, доктор Шетти, говорит, что все дело в моем стремлении к власти, что у меня жестокий кейс зависти к пенису. Что я могу сказать? Мне нравится время от времени цеплять на себя здоровенный «Глок».

И степени: диплом по криминологии университета Южной Джорджии, аспирантура по психологии развития в университете штата Джорджия. И ничего из этого, даже после восьми лет работы в Бюро, не принесло бы мне реальной должности в правоохранительных органах. Не сейчас. Мой алкоголизм изменил все. Он вошел в мой послужной список, разрушил мою жизнь и навсегда дискредитировал в профессиональном плане. Я даже при самом большом желании не могла бы выступать в качестве свидетеля-эксперта. Экспертные показания требуют репутацию, которую невозможно дискредитировать в зале суда. Но это не про меня. Мой личный шкаф полон скелетов.

Мне было пятнадцать, когда я впервые услышала про Отдел поведенческого анализа (ОПА) в Национальном центре анализа насильственных преступлений. После этого я не могла думать ни о чем другом. Я адаптировала свою учебу и свою жизнь так, чтобы попасть туда, – и спустя несколько лет я там оказалась. А потом все профукала. Иногда у вас есть только один шанс.

Иногда это даже хорошо. Когда дверь захлопывается перед чем-то, без чего вы не можете жить, вот тогда-то и начинается настоящее образование. Вы должны решить для себя, как примириться со всем этим, как обустроить свою жизнь. В конце концов, копать глубже никогда не бывает лишним, но пока это происходит, копание не раз выйдет вам боком.

– Продолжай якшаться с отбросами из сомнительных фирмочек, но только потом не жалуйся, – проворчал Раузер, а затем пробормотал что-то похожее на «больные ублюдки».

Я осторожно опустилась на стул напротив него. Их было два – черные виниловые подушки с металлическими подлокотниками и ножками. Я сильно ушиблась при падении, и боль постепенно давала о себе знать.

– В чем дело? – спросила я.

Раузер вытащил из кармана рубашки сигарету и сунул ее в уголок рта. Его зажигалка дала пламя лишь с третьей попытки. По идее, в помещении курить было нельзя, но я не стала делать ему замечание. Только не сегодня.

– Помнишь, когда-то происходили самые обычные вещи? Кто-то застрелил парня в постели с женой или что-то в этом роде… Никаких тебе извращений. Просто рядовое повседневное убийство.

– Меня тогда еще здесь не было.

Раузер выдвинул ящик стола, положил сигарету в потайную пепельницу, опустил голову и помассировал виски. Впервые я заметила, что в его волосах больше серебра, нежели черного дегтя. Ему было почти пятьдесят, красивый подтянутый мужик, но жизнь на кофеине и сигаретах, жизнь, прошедшая в погоне за монстрами, превратила его в пепел.

– Плохой случай? – спросила я.

Раузер даже не посмотрел в мою сторону.

– Это еще мягко сказано.

– Ничего, справишься, – сказала я ему. – Победа всегда достается хорошим парням, верно?

– Угу, – сказал Раузер примерно с той же убежденностью, что и Билл Клинтон при даче тех самых показаний. – И сама судья Джуди явится сюда и потрясет жопой и для нас тоже.

– Лично я не против, – сказала я, и Раузер впервые за сегодняшний день удостоил меня улыбкой.

Глава 4

KNIFEРLAY.COM

Блоги вашего интернет-сообщества для взрослых Edge Fetish & Knife Play > По ту сторону Лезвия, фантазия пользователя BladeDriver, название блога > Краснокочанная капуста



Я впервые так близко к ней, хотя мне случалось видеть ее много раз. А она видела меня. Было ли это сознательно, я не уверен, но ее глаза скользили по мне в общественных местах. Я стоял на ее крыльце, ожидая, когда она откроет дверь. Мне не нужно было ждать. Она даже не защелкнула противомоскитную сетку. Вам всем так безопасно в ваших крошечных домиках, продолжал думать я, и мне пришла на ум старая песня. «Маленькие коробочки на склоне холма, маленькие коробочки из тонкой фанеры… и все на вид одинаковые…» [5]

Она подошла к двери – в бледно-голубой хлопчатобумажной рубашке, с кухонным полотенцем в руке, на ее лбу поблескивал пот. Она жестом пригласила меня следовать за ней. В открытые окна с улицы врывался горячий ветер. Она отвела меня к себе на кухню и предложила стул за своим столом. Она готовит рано, пока еще не слишком жарко. Кондиционера в доме нет. Духотища жуткая. Когда мы вошли в комнату, от вони вареной капусты я чуть не блеванул. Столешницы пластиковые, немодные, ядовито-желтого цвета. Она болтала о своем сыне – в тот день он возвращался домой из летнего лагеря, – а я все время думал о том, как она будет вонять, когда химические реакции начнут свое дикое действие.

– Мой сын вечно голоден, – сказала она и улыбнулась мне, как будто голод – это так мило. В общем, кудахтанье наседки. – Я рада, что вы здесь. Я даже не надеялась, что это будет сегодня.

Я не сказал ей, почему я там. Не хотел портить сюрприз. Глупая корова улыбалась мне и тыльной стороной руки откидывала со лба потные волосы. Я думал о ее коже, о том, какая она теплая, представлял ее текстуру, солоноватый вкус, сопротивление моим зубам, когда я буду вгрызаться в нее.

Она предложила мне чай со льдом и поставила его передо мной. Со стакана капли сползали на столешницу. Я не убрал рук с колен, не дотронулся до стакана. Я ничего не трогаю. Я невидимка. Мой портфель на столе открыт в другую сторону от нее. Она стояла у плиты, помешивая кастрюлю с краснокочанной капустой.

– Как вы думаете, маленький Тим мог бы пожить с вашей сестрой? – спросил я. Не устоял перед желанием немного поиграть. Эти вещи проходят слишком быстро.

Она отвернулась от плиты.

– Мой сын живет со мной. Я ничего не понимаю.

Поймешь.

По ее лицу промелькнула легкая тень, некая настороженность. Взгляд переместился с портфеля на мое лицо, на руки, которые я держал на коленях, на кухонную дверь, и в ее темных глазах вспыхнула тревога. Что-то царапало ее изнутри, взывало, умоляло о внимании. Некий тихий голос предостерегал ее, чтобы она уходила, но она не собиралась его слушать. Они никогда не слушают. Что, согласитесь, полный абсурд. Они не хотят обидеть меня. А что, если они ошибаются? Это было бы так невежливо…

Я закрыл глаза и вздохнул. Помимо еды и жары, я наконец уловил его, луковый запах страха, ее и моего, тяжело повисший в нашем общем воздухе. Он ударил меня, словно электрический ток. Химические вещества в наших телах зашкаливали, кортизол практически вытекал через наши поры. Мое сердце и мои надежды стенали при мысли о том, что будет дальше. Я ощутил между ног глубокую, настойчивую боль. Я видел только ее, эту маленькую женщину. Я обонял только ее. Только ее хотел. Она была всем.

Я натянул тонкие хирургические перчатки, такие прозрачные, что я почти чувствовал теплыми пальцами воздух, и достал из портфеля свою любимую игрушку – с атласным напылением, горлышком из белого золота, и горбатой спинкой, плюс четыре с половиной дюйма углеродистой стали.

Она стояла там, помешивая капусту, а я смотрел на ее узкую спину и задавался вопросом, чувствует ли она уже нашу связь. Мне хотелось, чтобы она ее почувствовала, чтобы узнала, всего за мгновение до того, как ее коснется моя рука. Думаю, она уже чувствовала. Думаю, она этого хотела.

* * *

Район пафосный, он находится между Вирджиния-Хайлендс в Атланте и хипстерским Литл-Файв-Пойнтс. Мое крошечное детективное агентство расположено в здании, что некогда было вереницей заброшенных складов в Хайлендс. Пару лет назад владелец решил обновить фасады, добавил козырьки и навесы из алюминия и матового никеля, устроил крытый переход в ярком стиле Майами, плюс установил несколько металлических скульптур. Впечатление такое, будто некий сумасшедший сварщик перед работой где-то раздобыл крэк.

Теперь это называется студиями и продается как коммерческие лофты. Наш арендодатель вздернул арендную плату нынешним съемщикам – мне, труппе гей-театра по соседству, татуировщику и мастеру по пирсингу рядом с ними, и парикмахерше-индианке в самом конце коридора. Нам сказали, что реновация принесет нам больше клиентов. К нам станут чаще заглядывать, ведь нами обязательно заинтересуются посетители соседнего кафе, любители кофе и бискотти. Ненавижу бискотти. Не люблю от слова совсем. Серьезно. Кто-нибудь когда-нибудь испытывал неумолимую тягу к бискотти? И эти зеваки… Ненавижу их. Обычно это полные фрики. Здравомыслящие люди не ищут детектива в витринах. Это не тот вид бизнеса.

Но я люблю этот район. Когда театральная труппа репетирует, я ловлю себя на том, что весь день напеваю мелодии из спектакля, а когда работаю допоздна, иногда прохожу мимо людей в костюмах, когда вхожу или выхожу. Они бегают туда-сюда, болтают, курят. Вчера вечером женщина в костюме русалки смотрела, как я вхожу. Во рту у нее была сигара, и она щурилась сквозь дым, но ничего не сказала. Я тоже. Да и что можно сказать русалке-лесби? Доска для объявлений на мольберте возвещала о генеральной репетиции «Головорезов».

Через две двери от меня парикмахерская работает тихо и в обычные рабочие часы. Хозяйка терпеть не может такие слова, как «парикмахер», или, не дай бог, «косметолог», и дает всем понять, что лично она предпочитает название «художник по прическам». Кроме того, недавно ее гуру дал ей новое духовное имя, и она была бы очень признательна своим соседям, если те будут называть ее именно так, и никак иначе. Мы пытаемся так поступать, хотя, перейдя от простой Мэри к Лакшми, время от времени слегка коверкаем его. Это имя означает нечто вроде «Богиня процветания», и все соседи страшно надеются, что это реально, и что удача наконец-то улыбнулась нам.

Я расположилась в Студии А, и небольшая табличка на моей двери гласит: «КОРПОРАТИВНЫЙ СЫСК И РАССЛЕДОВАНИЯ». Внутри офиса компьютеры, принтеры, парочка старых аппаратов факсимильной связи, люминесцентные лампы и огромный кондиционер. Вместе они постоянно наполняют это место чем-то вроде электронного мурлыканья. Когда закрываю вечером глаза, я иногда слышу в голове это гудение.

Я учредила свою контору пару лет назад, сразу после того как вышла из реабилитационного центра, постоянно прищуриваясь, словно три месяца прожила в пещере. Я искала хоть что-то, что угодно, любую работу, лишь бы занять себя. Я не хотела возвращаться туда. Кто-то спросил, была ли это моя первая реабилитация. Помню, как я посмотрела на него, с отвисшей челюстью, и подумала: «А что, одного раза разве недостаточно?» Но сейчас я это хорошо понимаю. Снаружи все не так. Вас никто не поддерживает, никто не оберегает. Никакой страховочной сетки. А в сутках слишком много часов. Час за часом вы остаетесь лицом к лицу с вашими вопиющими слабостями.

В те первые дни на свободе я ходила на собрания по всему городу. Иногда в течение дня просто уходишь с одного и топаешь на другое. Как же я их ненавидела! Меня просто достали все их разговоры про Бога в «Анонимных алкоголиках». Знаю, знаю. По их словам, это любой Бог, какого вы себе выберете, но скажу одну вещь: когда вы там и все хотят держаться за руки и молиться, согласитесь, это не слишком похоже на выбор. А еще они вечно ведут разговоры о бухле, отчего мне всегда жутко хотелось выпить. Но там у них пить нельзя, и в этом вся фишка – по крайней мере, для меня. Эти встречи и эти люди, над которыми я чувствовала превосходство и временами презирала их за их слабости и за их доброту, терпеливо и сознательно мирились с моими закидонами и, по сути, спасли мне жизнь, несмотря на мое говенное к ним отношение. И тогда я вышла в широкий мир, чтобы заняться бизнесом, а не возвращаться в магазин на углу.

Моя фирмочка не давала мне скучать, и дела пошли в гору. Мы оказывали традиционные следственные услуги, занимались поиском лиц, пропавших без вести, и беглых должников, осуществляли проверку помещений на предмет подслушивающих устройств, ловили беглецов от правосудия и время от времени оказывали услуги, не входящие в перечень официально рекламируемых.

– Денвер, – усмехнулся Нил. – Мы застукали его. Он купил там дом.

Нил – блондин, обычно слегка лохматый и, как минимум, с однодневной щетиной на подбородке. Он сидел перед экраном компьютера, кубинская рубашка расстегнута до пупа. Нил всегда казался мне слегка не на своем месте в городе без пляжа, где можно было бы весь день бездельничать. Я наклонилась над ним, чтобы взглянуть на экран: от него пахло кофе и «травкой», его личным спидболом.

Например, по просьбе крупной корпорации со штаб-квартирой в Атланте мы пытались обнаружить местонахождение бухгалтера, который скрылся из города с содержимым корпоративного сейфа, в том числе с горой наличности. Компания не хотела предъявлять официальные обвинения, и, насколько я понимаю, там предпочитали уладить дело по-тихому: просто найдите бухгалтера и сообщите нам, где он. Я не спрашивала, почему. Что-то в этом сейфе, очевидно, стоило того, чтобы его вернуть, но что именно – это меня не касалось. Мои дни в правоохранительных органах остались в прошлом.

– Чувак срывает пятьсот кусков, – сказал Нил и заправил свои длинные светлые волосы за уши. – И едет в Денвер? Это надо же!

Нил был первым, кому я позвонила, когда у меня родилась идея своего детективного агентства. Мне был нужен его опыт. Он прекрасно шарит в компьютерах. И из тех чуваков, что учились в старшей школе с запертой дверью в спальню, с компьютером на коленях, под веществами и подростковым желанием ниспровергать все на свете. По сути, Нил – хакер, чрезвычайно успешный хакер, который попал в список киберпреступников ФБР, а затем работал у них консультантом. Он на зарплате у нескольких гигантских корпораций: будучи не в силах его одолеть, они наняли его в качестве эксперта по безопасности. Нилу платят за то, чтобы он их не взламывал. Это делает его чистой воды вымогателем. Но его всегда хорошо иметь рядом, не так ли? И работает он задешево. Деньги ему не особо нужны – он делает это, потому что ему это нравится. Но нравится ему это только тогда, когда он сам себе хозяин. Значит, он работает, когда хочет работать, и на своих условиях. С этим у меня проблем нет. Нил – ценное приобретение, и бо́льшую часть времени мы с ним отлично ладим.

Он отвернулся от монитора и впервые за это утро посмотрел на меня. Я была в шортах-карго, в рубашке с закатанными по локти рукавами и вся в царапинах после моего не совсем удачного ночного приключения по принудительному исполнению залога. Нил отхлебнул кофе и бросил на меня внимательный взгляд.

– Ты собираешься поехать за этим парнем в Денвер?

Я покачала головой.

– Я просто хочу, чтобы мне заплатили.

– Ставлю десять баксов на то, что они хотят, чтобы ты поехала туда и заполучила то, что он взял из их сейфа. Готов на что угодно спорить, что дело тут вовсе не в деньгах. Не иначе как они подделывают бухгалтерские книги или фальсифицируют ставки. Или же это какие-то секс-видео.

Я тоже думала об этом.

– Все равно не катит.

Он улыбнулся и сквозь светлые ресницы посмотрел на меня налитыми кровью глазами.

– Боишься сломать ноготь?

– Ты так точно боишься, но кто такая я? – выпалила я в ответ.

Нил, похоже, на мгновение утратил дар речи.

– Трусливая кошка, – парировал он, и наш день начался с детских обзывалок, что было нашим излюбленным занятием.

Снаружи донеслось «хуга-хуга». Через несколько мгновений дверь распахнулась, и в наш офис, ухмыляясь, вошел Чарли Рэмси. Нил посмотрел на меня и улыбнулся. Мы работаем по предварительной записи. Постоянных посетителей немного, только Чарли, Раузер и моя подруга Дайана, которую я знаю со школы. Чарли неизменно возвещал о своем приезде, гудя клаксоном на руле велосипеда. Он работает велокурьером, и, насколько я могу судить, у него интеллект двенадцатилетнего подростка, что делало его весьма подходящим для нас. Мы используем приходы Чарли как повод забить на работу. Что приятно для всех.

В округе ходило немало историй о том, как Чарли в сорок с хвостиком лет оказался на велосипеде с клаксоном. Все они – вариации одной и той же темы: идеальная работа, отличная семья, не жизнь, а сказка, пока на перекрестке Десятой улицы и Пичтри-стрит его не сбил бронированный банковский грузовик и навсегда сделал его инвалидом. Жена и дети бросили его, сам Чарли потерял карьеру и дом. Как-то раз он сказал мне, что у него сильно болит шея, а еще его мучают головные боли, от которых он готов лезть на стенку. У него также проблемы с речью. Когда он взволнован, начинает говорить невнятно и очень громко, а если учесть, что Чарли вечно в велосипедном шлеме, который сидит немного криво, и вы вынуждены кричать ему на ухо, разговор с ним может выглядеть ну, скажем, слегка сюрреалистично. У него случаются моменты взрослой ясности ума, но они мимолетны. Бо́льшую часть времени Чарли просто большой глупый ребенок. Однажды я спросила о его прошлом. Он рассказал об аварии. Говорил лишь о том, что было после аварии, но ни разу о том, что было до нее. Как будто до этого просто ничего не было. В тот редкий и серьезный момент Чарли сказал мне, что следующая секунда вашей жизни способна изменить все. Он провел несколько месяцев в реабилитационном центре Шеперд в Атланте и узнал, что тамошние пациенты называли нас, тех, кто снаружи, ВД – временно дееспособными. Еще одно напоминание о том, что жизнь изменчива. Этот урок я усвоила еще до того, как Чарли ворвался в нашу жизнь, но я никогда не забуду его серьезность в тот день. Мы не видели его пару недель и всегда беспокоимся за него. Чарли целыми днями крутит педали на своем велике, пробираясь сквозь коварные дорожные пробки Атланты, и, поскольку у него якобы только половина головного мозга, он похож на бомбу замедленного действия. Раузер и Нил заключили пари на десять баксов, что он попадет в аварию уже в этом году и так далее. Я делаю вид, что я выше всего этого.

Чарли приезжает в разное время, тут особо не на что рассчитывать, поздним утром или ближе к вечеру, но обычно несколько раз в неделю, всегда улыбаясь и редко без подарка. Летом это может быть поношенная бейсболка, полная ежевики. Зимой он сажает в кашпо у нашей входной двери анютины глазки. В двух кварталах отсюда есть питомник, и мы думаем, что Чарли щиплет цветы ночью, когда единственная преграда между ним и грядками ярких анютиных глазок – это пять футов сетчатого забора. Похоже, ему нравятся желтые с темно-фиолетовыми глазами, те самые, что по совпадению, вечно в дефиците на длинных деревянных столах питомника.

Он вошел, улыбаясь, в маленьком шлеме, скособоченном на макушке, и в очках в толстой оправе, которые он носит, подтолкнув их до самых бровей. На нем была форма курьера – шорты, футболка с вышитой на ней эмблемой, короткие белые носки. Тело худощавое и сильное. Мускулы на ногах говорили о том, что Чарли своего рода спортсмен. Но то, как он держал голову, как время от времени подергивался, как временами смотрел, разинув рот, на что-то, что, видимо, приковывало его внимание, все это наводило на мысль о том, что с бедным Чарли что-то очень даже не так.

Он протянул свою перевернутую бейсболку и произнес:

– Фиги. – Слишком громко, но зато так невнятно, что это прозвучало, скорее, как «флики». – Ты любишь флики, Кей? Нил, тебе они нравятся?

– Свежие флики? – спросил Нил. – Круто. Где ты их стибрил?

Чарли указал на дверь.

– С гребаного дерева, – сказал он, явно довольный собой. Нил расхохотался и одобрительно похлопал в ладоши. Он усердно учил Чарли ругаться.

Я укоризненно посмотрела на Нила.

– У моих родителей во дворе растет фиговое дерево, Чарли, – сказала я. – Хочешь посмотреть, как они их едят? – Я открыла холодильник и нашла упаковку итальянского сливочного сыра. Мы с Нилом ели его со всем, что у нас было – от побегов сельдерея до бутербродов. – Ты умеешь обращаться с ножом, Чарли? Можешь разрезать их пополам?

Чарли кивнул.

– Я умею ножом чистить рыбу.

– Вот это да, – сказала я и натерла на маскарпоне чуточку апельсиновой цедры, а затем добавила немного меда. Чарли осторожно окунул чайную ложку в мед и капнул на каждую фигу, как и следовало. Я последовала его примеру, но только взяв примерно вдвое меньше шоколадно-ореховой пасты. Мы на секунду застыли на месте, любуясь нашим кулинарным шедевром.

– Черт, как же красиво! – сказал Чарли.

– Обещаю, они тебе понравятся, – сказала я.

– Ты держишь свои обещания, Кей? – спросил Чарли и сунул в рот фигу.

Я задумалась.

– Не всегда, Чарли. Но сейчас я стараюсь.

Нил налил себе новую кружку кофе и присоединился к нам за столом. Чарли потянулся к тарелке и взял еще одну фигу.

– До чего же хороши! А почему тебя зовут Кей?

– Имя моего деда было Кей.

– Но у тебя нет семьи.

Не помню, чтобы я когда-нибудь рассказывала Чарли о своем детстве, но зато я вспомнила тот день, когда мне хватило смелости спросить о его прошлом. Возможно, я тогда что-то сказала.

– У меня есть семья. Просто ее не было с самого начала. Семья, которая у меня есть сейчас, не стала менять мое имя.

– Это хорошо. Это хорошее имя, – пробормотал Чарли и предплечьем вытер с уголка рта сливочный сыр и шоколад. – К тому же это все, что у тебя было твоим, верно?

Я потянулась через стол и положила руку на руку Чарли.

– Ты довольно толковый парень. Ты это знаешь?

– Ага, – ответил он. – Я очень быстро чищу рыбу.

Глава 5

Дверь открылась, и по лучу утреннего света внутрь вошел лейтенант Аарон Раузер – и чуть не столкнулся с Чарли.

– Чарли, как дела? – спросил он и поднял руку. Чарли слишком громко рассмеялся и дал Раузеру «пятюню».

– Мне пора на работу, мистер Мэн. Кстати, Кей умеет готовить, – добавил он и ушел без дальнейших объяснений.

– Понятно, – сказал Раузер, а затем полушепотом добавил: – Даже не верится, что он занимался чем-то биомедицинским. Бедняга…

– Я слышал, будто он инженер, но никогда в это не верил, – сказал Нил и выглянул наружу, чтобы убедиться, что Чарли ушел. – Просто считал его умственно отсталым.

Раузер усмехнулся, а я сказала:

– Невероятная бестактность, даже для вас двоих.

– Как угодно, – сказал Нил и вернулся с кружкой к своему столу.

Раузер направился на кухню, где у нас почти всегда был свежий кофе. Нил практически живет на нем. А иногда, когда у него поистине щедрое настроение, он готовит нам с Раузером капучино. Сам Нил предпочитает по утрам что-нибудь темное, в основном «Кафе Бустело». Днем зимой он любит приятный и мягкий «Ямайский голубой», а в жаркие летние дни – кубинский холодного отжима со льдом, сливками и сахаром. Он прерывает меня, когда моя нога начинает трястись.

Но Раузер здесь сегодня по иной причине. У него явно что-то на уме. Мне было видно, как он, размешивая сливки в кофе, задумчиво жевал нижнюю губу. Он хорошо выглядел без куртки: наплечная кобура поверх черной футболки, бицепсы плотно обтянуты короткими рукавами, серые брюки. Пока он не смотрел, я воспользовался моментом, чтобы полюбоваться им. У Раузера было, так сказать, несколько неровностей во внешности, но в целом он красивый парень, если вас устраивает зашкаливающий уровень тестостерона. Он из тех мужиков, которые каждое утро вынуждены бриться до самых ключиц. Он, скорее, Томми Ли Джонс, чем Ричард Гир; скорее, Джейк Джилленхол, чем Брэд Питт.

Кухня, где стоял Раузер, на самом деле была просто уголком переоборудованного склада, со всей необходимой техникой, раковиной, столешницами из красного мрамора, без стен и перегородок. Увидев на столе пару оставшихся фиг, он взглянул на меня в поисках одобрения, а затем смел их с тарелки и закинул в рот. Яростное пристрастие к сладкому было лишь одной из наших общих черт.

По всему широкому открытому пространству сразу за кухней были стратегически расставлены большие пухлые кожаные банкетки, а также кожаные кубы ярких цветов – красный, фиолетовый, мятно-зеленый, красный, фиолетовый. Бо́льшая часть основного пространства была окрашена в очень светлый цвет шалфея, но самая длинная и самая открытая стена была ярко-голубой и прорезана по центру контрастной яблочно-зеленой линией, не то вспышкой молнии, не то монитором ЭКГ. Я передала свои права на внутреннюю отделку помещения местному дизайнеру, основываясь исключительно на ее репутации в городе – решение, разумность которого я позже поставила под сомнение.

– Все, что нам нужно, это гребаный фиолетовый динозавр! – выпалила я, впервые увидев наш новый коммерческий лофт.

Стоя руки в боки, дизайнер и ее подчиненные, благоговейно выстроившиеся позади нее, весьма подробно и сквозь стиснутые зубы объяснили мне, как будто я была инвалидом, сколь утонченным и сколь выразительным стало пространство. Разумеется. Я поняла. Я способна оценить драму. Да, я заплатила хорошие деньги, чтобы она втянула нас в двадцать первый век, и, ей-богу, постараюсь полюбить это. Изюминкой для меня стал широкий плазменный телевизор с плоским экраном, который по требованию опускался из-под стропил. Это каждый раз приводило меня в восторг. Нил, Раузер, я, Дайана, даже Чарли время от времени, мы все проводили здесь вечера, рубились в компьютерные игры, смотрели фильмы или играли в настольный футбол на столе, который мы с Нилом заказали, а затем заплатили кому-то еще, чтобы его собрали. Из-за конкурирующих идей по сборке вспыхнули две стычки, прежде чем до нас дошло, что мы не готовы к этому проекту. Чертова штуковина состояла как минимум из пятисот кусочков.

Раузер подошел к нам, дуя на кофе, чтобы его остудить, и глядя на нас из-под вопросительно поднятых бровей. Мы с Нилом шутили над чем-то глупым, и, похоже, это его раздражало.

– Эй, – произнес он достаточно громко, чтобы мы его услышали. – Интеллектуальная стимуляция, вот зачем я здесь.

– Зачем ты пришел? – с ухмылкой спросил Нил.

Раузер не полез за словом в карман:

– Пришел посмотреть, сосешь ли ты член так же хорошо, как варишь кофе.

– Тебе виднее, – сказал Нил, не глядя на Раузера. Его взгляд был прикован к экрану компьютера, который представлял собой мешанину стремительно сменяющих друг друга букв, символов и цифр. Насколько я могла судить, Нил взламывал сайт ЦРУ. Он уже проделывал это и раньше – например, изменил их логотип, заменив слово «Разведывательное» на другое, которое ему нравилось больше.

Нил развернул стул, скрестил руки на груди и напряженно посмотрел на Раузера.

– Кстати, сегодня утром я добавил в кофе слабый галлюциноген.

Похоже, что Нил и Раузер вечно пребывали в некоем соревновании. Мое присутствие только усугубило ситуацию, решила я, и поэтому, не дожидаясь, когда все перерастет в царапание и плевки, вернулась к себе в кабинет. У меня была работа, но Раузер увязался за мной по пятам.

Он последовал за мной в дальний левый угол склада, который служит моим офисом. Тут не уединишься, тут нет ни стеклянных перегородок, ни стен. Это было бы слишком просто. Вместо этого дизайнерская фирма просто возвела огромный проволочный забор – что-то вроде увеличенной версии колючей проволоки высотой около десяти футов. Этакая колючая проволока на стероидах с темно-синей подсветкой, что-то вроде вычурного Восточного Берлина времен холодной войны. Смотрится совсем по-другому и, следует признать, по-своему красиво, в угрюмом антикорпоративно-корпоративном ключе.

Раузер шлепнул свой старинный кожаный портфель на край моего стола и, немного повозившись с одной из медных защелок, открыл его. Я улыбалась ему и его потрепанному портфелю. Нижние углы были истерты до белизны, а замысловатый кожаный орнамент снаружи слишком выцвел, и было невозможно понять, каков был первоначальный замысел художника. Что не давало мне покоя. Вот такой он парень, этот Раузер. Управление полиции предложило ему новую машину, но ему нравился его старый седан «Краун Вик». «Раузер, – в свое время сказала я ему, – у этой машины магнитола “Стерео‑8” [6]. Ты вообще о чем думаешь?» Он лишь пожал плечами и пробормотал что-то о том, что боится вычищать бардачок, оконные карманы и прочие места, по которым распихал записки, карту, бумаги, сигареты и прочий хлам.

Раузер достал из портфеля стопку фотографий и бросил их передо мной. Она упали с громким стуком. Без всякого предупреждения. Мне только что швырнули снимки с места преступления. Смерть на моем столе. Моя улыбка и мое доброе настроение мгновенно улетучилось.

– Мамаша-домохозяйка, – пояснил Раузер, когда я взяла в руку фото и тихонько вздохнула. – Самая обыкновенная. Понимаешь, что я имею в виду?

Он опустился в кресло напротив меня. Внезапно мой желудок словно наполнился гранитом.

Я перевернула верхнее фото, прочла дату и имя, возраст на момент смерти, этническую принадлежность. Лэй Кото, азиатка, тридцать три года. Лежит животом на окровавленном кухонном полу. В верхнем правом углу снимка виден край духовки. Ноги раздвинуты, ягодицы и внутренняя поверхность бедер обнажены и окровавлены. Множество колотых ран и следов укусов. Лежа на кухне, она выглядела такой маленькой и такой одинокой, подумала я – и, как всегда, поразилась тому, какая одинокая вещь смерть и насколько резки, сюрреалистичны, беспристрастны снимки сцены насильственного убийства. Они одновременно искажают и подчеркивают раны и синяки, жутковато подсвеченные яркими лампами, какими пользуются криминалисты, всю эту кровь и спутанные волосы, неестественные позы, вопиющее отсутствие жизни. Даже с первого взгляда, до того как проявятся детали, вы понимаете, что это сцена смерти. Такое не забывается.

– Кто ее нашел? – спросила я.

– Десятилетний ребенок, – ответил Раузер. Я оторвала от снимков глаза, и он добавил: – Ее сын. Его зовут Тим.

Это изменит его, подумала я. Изменит его взгляд на мир, на незнакомцев, на пятно крови, на пустой дом. Это изменит маленького мальчика, как когда-то изменило меня. Мы все так или иначе изуродованы горем, которое убийство всегда оставляет после себя. Я не хотела думать об этом ребенке или о том, что он чувствовал или что будет чувствовать. Интерес к такого рода вещам приглашает тьму просочиться в вашу жизнь. И даже зная это, я болела за него. Часть меня хотела помочь собрать его заново, предупредить о возможных кошмарах, о назойливых мыслях, которые не заставят себя ждать. Никто на самом деле толком не знает, что делать с ребенком, утратившим дом в результате насилия. Заберут ли его родственники? Полиция будет гадать вслух, бездумно и с самыми лучшими намерениями. Взрослые будут шептаться, беспокоиться, бросать на него озабоченные взгляды, десятикратно увеличивая его ужас. И пока будут искать его ближайших родственников, к нему будет приходить чужой человек из социальных служб, чтобы посидеть с ним. Но никакие заверения, никакая доброта не способны заполнить эту ужасную брешь в его мире. На это уйдут годы.

Фотографии с места убийства дрожали в моих руках.

– Зачем ты мне это показываешь?

Раузер вручил мне письмо, адресованное ему в отдел расследования убийств, аккуратно напечатанное и без подписи. Я секунду вопросительно смотрела на него, прежде чем начать читать. При этом он не сводил с меня глаз.



Дорогой лейтенант!

Хотите знать, как я это сделал?.. Нет, ваши судмедэксперты уже это определили. Вас смущают подробности? У меня такие яркие воспоминания о том, как я стоял на ее крыльце и принюхивался к запахам ее маленькой кухни… Она с улыбкой открыла мне дверь.

Я знаю, о чем вы думаете, лейтенант, но вы не найдете и следа, оставленного мною в ее жизни. Я не входил в ее ближайшее окружение. Она умерла, не зная, кто я. Она умерла, спрашивая, ПОЧЕМУ? Все они хотят покоя посреди хаоса. Их хаоса, не моего. Я не говорю им. Я здесь не для того, чтобы утешать их.

Газеты окрестили меня чудовищем. Думаю, вы знаете лучше. Что вам сказали ваши профайлеры? Что я умен, способен сливаться с внешним миром и сексуально активен?.. Жаль, что их методы не предлагают вам лучших мерок для меня.

Вы утаили от газет определенную информацию о местах преступлений. Знаете ли вы, что их постоянные и неверные предположения вынудят меня ответить им? И что ваш опыт говорит вам об этом письме, об этом новом инструменте вашего расследования? Вы сделали вывод, что я не только хвастун, но и садист, или же что у меня глубокая неискоренимая потребность быть пойманным и наказанным. И вы наверняка задаетесь вопросом, действительно ли я тот, кого вы ищете. Мне вас убедить?

В десять утра день был жарким, и воздух на кухне был тяжелым и влажным из-за кастрюли с вареной капустой. Стоя у стола и глядя на женщину, лежащую на полу, я чувствовал ветерок из открытого окна. К тому моменту, когда я перевернул ее, чтобы оставить отметки, она лежала тихо и неподвижно, и казалась такой крошечной… Последним звуком, который она услышала сквозь собственное хныканье, был щелчок моего фотозатвора и тихий треск ее шеи. Так трещит сломанная пополам грудная куриная косточка…

Глава 6

– Он сломал ей шею, – тихо сказала я и откинулась на спинку стула. Я держала в руке фотографию Лэй Кото, скрюченной и окровавленной, на полу ее кухни. Голова была повернута слишком далеко влево, что выглядело крайне неестественно.

– Причина смерти, – ответил Раузер. – Упоминание грудной косточки. Что ты об этом думаешь?

Я пробилась сквозь мешанину эмоций. Я пробилась сквозь нее, как делала это всегда, и, найдя свое тренированное «я», свое отстраненное «я», ответила:

– Власть, доминирование, манипулирование жертвой, телом жертвы.

– Письмо точно во всех деталях, вплоть до капусты на плите. Мы не сообщали прессе причину смерти или какие-либо детали о месте убийства. Оригинал в лаборатории. Надеюсь, он оставил отпечаток или лизнул конверт, или что-то в этом роде. Пока что у нас не так много вещдоков.

– У тебя есть письмо от убийцы. Тебе не каждый день вручают такие поведенческие доказательства.

Раузер кивнул.

– Это не тот случай, Кей. Мотив непонятен. Сцена непонятна. Вещдоков практически нет. Для нас единственный способ выйти на этого типа – понять, что за спектакль он разыгрывает с жертвой.

Где-то глубоко внутри меня взвыла похожая на писк сирена. Я ощутила знакомый порыв – распутать патологию, своими глазами взглянуть на жестокие действия безжалостного преступника, продвинуться на шаг вперед. Да, это другое, подумала я, чувствуя, как по моему телу пронесся адреналин. Мои ладони вспотели. Всем им хочется покоя посреди хаоса…

– Она была не первой, – услышала я свой голос, обращенный к Раузеру. Да, это было нечто другое. Убийца не просто какой-то авантюрист, не бандит с улицы, а нечто другое, жестокое и голодное; он замышляет свои действия и питается страхом и страданием.

– Четыре жертвы, о которых нам известно. – Серые глаза Раузера были холодны, как зимний дождь. – ПЗНП [7] установил между ними связь. Несколько месяцев назад детектив во Флориде получил задание расследовать нераскрытые дела и начал заносить старые убийства в базу данных. В ПЗНП сопоставили два тамошних и одно здешнее, в северном пригороде. Затем флаги взвились снова, когда две недели назад мы вошли в дом, где была убита Кото. В этом нет сомнений. Тот же «модус операнди». Тот же почерк – позиционирование, множественные ножевые ранения, постановка, отсутствие вещественных доказательств. При этом жертвы всегда лежат лицом вниз, ноги расставлены, прижизненные колющие раны в разные области тела и посмертные ножевые ранения в определенные области, внутреннюю и внешнюю часть бедер, ягодицы и нижнюю часть спины. Следы укусов на внутренней поверхности бедер, плечах, шее и ягодицах. Одно и то же оружие: зазубренное лезвие, что-то вроде рыболовного ножа, четыре-пять дюймов в длину. Следы укусов одинаковы и говорят о том, что их оставил один и тот же преступник.

– Никакой ДНК?

Раузер покачал головой.

– Чтобы не запачкаться, он использует резиновые или латексные накладки, возможно, стоматологический коффердам. Мы проверяем магазины медицинского оборудования, дантистов, фельдшеров, врачей. – Он пожевал губу. – Четыре жертвы, о которых нам известно. Я имею в виду, сколько убийств даже не попали в базу данных? Или имели разные характеристики? А если он начал убивать молодым, совпадут ли его ранние убийства по почерку с более поздними? Смею предположить, что он «повышает квалификацию», учится.

– Сколько времени прошло с момента первого убийства?

Раузер ответил на мой вопрос, не глядя в свои записи:

– Кей, этот парень охотится по меньшей мере пятнадцать лет.

Сколько убийств так и остались незарегистрированными? Сколько нераскрытых дел еще не занесено в криминальную базу? Я попыталась себе это представить.

– Последнее не удовлетворило его аппетит, – сказала я. – Он сам тебе об этом пишет. Ему нет покоя, он неудовлетворен. Он говорит тебе, что становится полностью активным.

– Знаешь, что действительно не дает мне покоя? – Раузер потер щетину на щеках. – То, как он их оставляет. Ублюдок знал о ребенке Кото. Он достаточно много знает о каждой жертве, чтобы войти и выйти точно в нужное время и не быть пойманным. Он хотел, чтобы ребенок нашел ее.

Мне было неприятно думать о том, что мальчик или кто-то другой найдет изуродованное тело близкого и любимого человека, с демонстративным пренебрежением брошенное лежать в унизительной позе. Мне не сразу удалось проглотить растущий в горле ком.

– Ритуальное выставление тела напоказ, то, как убийца оставляет тело жертвы кому-то из близких в позах, которые наверняка считает унизительными, без одежды, с посмертными увечьями – все это часть темы доминирования. Это демонстрация абсолютного контроля убийцы над жертвой.

Раузер достал из своего чемоданчика еще несколько снимков сцен убийства – каждая группа перехвачена резинкой и снабжена этикеткой – и подтолкнул ко мне через стол.

– Как ты думаешь, почему он их переворачивает?

– Возможно, ему не нравятся их лица, – ответила я и задумалась. – Возможно, ему кажется, что за ним наблюдают.

– Господи, – прошептал Раузер.

– Положение тел наделяет его большей властью. Помогает отдалиться от своих жертв, объективировать их.

Я одну за другой просмотрела фотографии. Энн Чемберс, белая женщина, 20 лет, Таллахасси, Флорида. Боб Шелби, белый мужчина, 64 года, Джексонвилл, Флорида. Алиша Ричардсон, черная женщина, 35 лет, Альфаретта, Джорджия. И Лэй Кото, азиатка, 33 года. Три женщины и один мужчина разного возраста и цвета кожи, все лежат лицом вниз, с ножевыми ранениями и укусами.

Она умерла, спрашивая ПОЧЕМУ. Все они хотят немного покоя посреди хаоса. Их хаоса, не моего. Я не говорю им. Я здесь не для того, чтобы утешать их…

Я посмотрела на Раузера.

– Убийство не является мотивом такого рода преступлений. Оно просто результат действий убийцы. Манипулирование, контроль, доминирование – вот истинный мотив.

Раузер застонал.

– Отлично, это будет легко отследить.

Я вновь посмотрела на сцену убийства Лэй Кото. Маленькая кухня, бледно-желтые стены, желтые столешницы, белая кухонная техника. Все забрызгано кровью и испачкано отпечатками ее ладоней. За свою жизнь я насмотрелась немало подобных сцен. Все они шокировали и глубоко тревожили меня. И все рассказывали историю.

Согласно протоколу вскрытия, который Раузер принес с собой, на шее и плечах жертвы имелись обширные ножевые раны. Судя по углу, под которым они были нанесены, в какой-то момент во время их взаимодействия Лэй Кото стояла к убийце спиной; одни раны были чистыми, другие рваными. Я посмотрела отчет по пятнам крови. Лужа крови на кухонном полу, затем брызги артериальной крови из ран, капли, отскочившие от окровавленного ножа, ими усеяны плита и холодильник. Кровь размазана по стенам и полу в коридоре. Я поняла, что это значит. Первоначальная атака обрушилась сзади, когда Лей была неподвижна и не ожидала ее. Но затем она начала двигаться, и это продолжалось, продолжалось и продолжалось. Судя по брызгам крови, в какой-то момент ей удалось вырваться и она попыталась убежать. Возможно, ей дали короткую надежду на спасение, просто развлечения ради, чтобы убийце было за кем погоняться. Я уже кое-что знала о преступнике. Терпеливый садист, что и говорить. Дисциплинированный. По словам патологоанатома, издевательство над жертвой продолжалось более двух часов. По всему дому. После чего убийца, оставив кровавые следы на полу в гостиной и коридоре, затащил Лэй Кото обратно в кухню.

Почему? Почему это закончилось именно в кухне – там, где и началось? Я вспомнила письмо, капусту на плите. Посмотрела на инвентарные листы. Говяжий фарш в холодильнике в открытой миске. Я поняла, что она готовила ужин рано, пока летнее солнце не нагрело дом. Вот почему в десять утра на плите варилась капуста, а в холодильнике стояла открытая миска с фаршем для бургеров. Ужин для двоих, сына и ее самой… Меня захлестнула волна тошноты. Он не только хотел, чтобы мальчик нашел мать, – он хотел оставить ее прямо там, где она готовила сыну ужин.

Я закрыла глаза и представила себе, как мальчик возвращается домой. Запах подгоревшей еды наверняка привел его прямо на кухню. Мама? Мама? Ты здесь? Убийца, конечно, это предусмотрел. Планирование, фантазии, само убийство, время, проведенное с жертвой, – все это было лишь частью этого. Внимание, которым он удостаивается потом, приятно щекочет нервы, вселяет чувство собственной значимости. Что там они говорят обо мне? Что думают? След, который он оставил в жизни этого ребенка, то, что он кого-то неизгладимым образом пометил, было огромным, бодрящим бонусом.

Я вновь посмотрела на результаты вскрытия каждой из четырех жертв, между которыми была установлена связь. Большая часть повреждений была нанесена мелко зазубренным ножом, что ослабило каждую жертву. Но ни разу, ни в одном из случаев, приписываемых этому убийце, нож не был подлинной причиной смерти. Нож – всего лишь инструмент, решила я, просто часть воплощения фантазии в жизнь.

Раузер покопался в своем старом кожаном портфеле в поисках записей. Ему нравилось иногда так поступать, закидывать меня информацией.

– Алиша Ричардсон, афроамериканка, была успешным юристом, жила в одном из тех больших кварталов Альфаретта к северу от города. Убита в собственном доме. Как и Лэй Кото, которая овдовела и жила с сыном. И два случая во Флориде – Боб Шелби жил на пособие по инвалидности и тоже был убит в своем доме, и студентка местного университета, первая известная нам жертва, убита в своей комнате в общежитии. Все происходило в светлое время суток. – Он подался вперед и положил руки на мой стол. – Итак, мы знаем, как он их убивает и как оставляет. Но так и не выяснили, что их связывало в жизни. Возможно, это чистой воды случайность. Возможно, он их где-нибудь видит, и у сукина сына едет крыша.

– Не думаю, что это случайно, – сказала я.

– Виктимология учит нас, что образ жизни жертв, их этническая принадлежность, район проживания, уровень доходов, возраст, друзья, рестораны, забегаловки, химчистки, маршруты поездки на работу и детские переживания слишком разнообразны, чтобы установить связь. Я думал, что отличительная черта серийных убийц состоит в том, что они выбирают что-то конкретное: тип, расу, пол, возрастной диапазон, нечто в этом роде. Здесь же все перемешано. Я не могу найти зацепку, понимаешь? Найти то единственное, что привлекает его к ним. Нигде нет признаков насильственного вторжения. Каждый из них открыл дверь этому сукиному сыну сам. Последняя жертва, Лэй Кото, даже приготовила ему чай. – Он указал на одну из фотографий с кухни: на столе стояли два почти полных стакана. – Никаких отпечатков. Никакой слюны. Он ни разу не прикоснулся к чаю. Он никогда ничего не трогает. Места преступления чертовски чисты. Лигатурные метки от проволоки на запястьях, в некоторых случаях на шее.

– Значит, они в сознании и пытаются сопротивляться, пока он над ними издевается, – сказала я.

Раузер кивнул в знак согласия, и мы умолкли, давая мозгу возможность это осознать, стараясь, однако, не представлять весь этот ужас, и все равно его представляя. Мы оба видели слишком много омерзительных сцен, чтобы оттолкнуть от себя эти образы. Что нам лучше удавалось, так это отталкивать прочь чувства.

– Ты отправил отчеты в Бюро для анализа? – спросила я.

Раузер кивнул.

– Да, и письмо. Белый мужчина, от тридцати пяти до сорока пяти, умный, вероятно, способный удержаться на работе. Живет один, скорее всего, разведен. Сексуальный хищник, который живет и, вероятно, работает где-то в самом городе. – Он коротко отсалютовал и добавил: – Отличная работа, ФБР. Это сужает круг до двух миллионов парней в этом городе.

– Ему нужно время и пространство, чтобы воплотить в жизнь фантазии, которые движут его агрессивным поведением, – сказала я. – Поэтому вполне логично, что они считают, что он живет один. И, согласно его письму, он фотографирует, что помогает ему еще больше разжигать воображение. Он уже представил себе в мельчайших подробностях, что он с ними делает. Это лишь вопрос выбора очередной жертвы. Вероятно, он неким образом видит себя в отношениях с ними. Есть ли вторичные сцены?

– Само место преступления и место, где убийца бросил останки, одно и то же. Делает всю свою работу прямо там же. О чем тебе это говорит?

– Ему не нужно переносить их куда-то еще, потому что он знает, что ему не помешают. Очевидно, он принимает меры предосторожности, которые позволяют ему чувствовать себя уверенно в том, что касается их распорядка дня, соседей и того, что дверь ему непременно откроют.

– Ни тебе свидетельств изнасилования, ни следов семенной жидкости – но Бюро признало это убийством на сексуальной почве. Почему? Это лишь подстегивает ажиотаж прессы.

– Обычно проникающие ножевые ранения связаны с сексуальным поведением.

– Господи Иисусе! – взорвался Раузер, чем, признаться, напугал меня. – Мне просто не терпится объявить, что у нас появился сексуальный маньяк. У нас пресс-конференция через два часа. И я имею удовольствие сообщить городу, что речь идет о серийном убийце.

Я застыла на месте, хотя вовсе не чувствовала себя спокойно. Мой стол был завален фотографиями сцены убийства, а Раузер выделял гормоны стресса, которые буквально прыгали через стол и лупили меня по лицу. У нас не было опыта успешной совместной работы, когда кто-то из нас пребывал в стрессе. Мы в чем-то похожи на щенят, Раузер и я, и гораздо лучше умеем играть, нежели успокаивать друг друга. Обычно ссора начинается когда мы оба взвинчены.

Раузер отвернулся.

– Я хватаюсь за соломинку, а ты не даешь мне ничего, чего я еще не знаю.

Я подумала о глумливом письме и о заключении судмедэксперта. Я терпеть не могла, когда Раузер разочаровывался во мне. Я любила и ненавидела то, как я чувствовала себя с ним рядом. Опять этот комплекс заботливого папочки. Для меня это был крючок, причем всегда. Мой отец почти никогда не говорил ни со мной, ни с кем-то из членов нашей семьи, а когда говорил, то казалось, будто тучи рассеялись и внезапно стало тепло на душе. В детстве и я, и мой брат только и делали, что пытались вытащить его из этой скорлупы, чтобы повторить это чувство. Став взрослой, я потратила слишком много времени, пытаясь добиться этого же от других мужчин. С другой стороны, моя мать почти никогда не закрывала рта. Она щедро раздавала критику и скупо одобрение, что, казалось, лишь усугубляло наши психозы.

– По словам насильников, во время нанесения жертве ножевых ранений у них были фантазии о сексуальном проникновении, – сказала я Раузеру. – Из чего следует, что вместо полового члена преступник использует нож. Колющие ранения, как правило, наносятся вокруг половых органов, а в некоторых случаях также посмертно, и, видимо, их цель не в страданиях жертвы, а в чем-то совершенно другом. Специалисты в области криминальной психологии назвали бы это чем-то вроде регрессивной некрофилии.

– Что еще? – спросил он.

– То, что он написал тебе сейчас, после столь долгого молчания, если оно действительно длилось пятнадцать лет, игры с правоохранительными органами – все это призвано повысить уровень возбуждения и риска. Просто убивать ему уже недостаточно.

– Он не просто убивает, Кей, он их калечит, – напомнил мне Раузер и провел рукой по густым, с проседью, волосам.