Возмездие: [роман]
Элизабет Нуребэк
Посвящается моим сестрам, которые всегда рядом, Саре и Марии
Elisabeth Noreback
NADIA
Незнакомый пейзаж, погруженный в темноту. Ночное небо, погасшее и немое. Вдалеке виден пульсирующий свет, который становится все ярче.
Чужой голос приближается, он все ближе и наконец звучит совсем рядом. Он произносит мое имя, говорит, что я должна проснуться. Я слышу его, но не могу ответить.
К первому голосу добавляется второй. Две женщины что-то нашептывают мне по ту сторону горизонта. Новый голос спрашивает ту, которая пытается разбудить меня, не боится ли она.
— Она только что перенесла большую операцию и к тому же привязана к кровати. Думаю, сейчас она не очень опасна.
— Ты знаешь, кто она такая? Что сделала?
— Все знают, кто она такая и что сделала.
— Я не хотела бы остаться с ней одна.
— Перестань. А вдруг она нас слышит?
Вот как они говорят обо мне. Как о монстре из страшной сказки. Такова история моей жизни. Сколько раз я пыталась понять, почему все вышло именно так!
Неужели за одну секунду жизнь может измениться навсегда? Или же все это — результат длительной последовательности событий, смесь тех решений, которые мы принимаем, и случайных совпадений? Может быть, слепой случай определяет наше будущее, счастье или несчастье?
Женщина снова спрашивает, проснулась ли я. Но я лежу молча и неподвижно, отдавшись во власть тьмы. Не хочу просыпаться. Если существует неизбежная судьба, предназначенная каждому из нас, то лучше я останусь здесь и никогда больше не увижу дневного света.
Чьи-то руки трясут меня, снова звучит голос, повторяющий мое имя. Наверное, прошли час или несколько часов. Возможно, я не один день балансировала на грани жизни и смерти, пока меня не заставили вернуться.
Мне ужасно больно. Свет от ламп дневного света под потолком режет глаза, воздух в палате кажется сухим и холодным, звуки атакуют меня, как навязчивые насекомые, забирающиеся в уши.
Добродушное лицо, склонившееся надо мной, принадлежит темнокожей женщине с длинной косой. Она объясняет, что я нахожусь в больнице:
— Вчера тебе сделали операцию. То, что ты выжила — просто чудо. Но теперь твое состояние стабильное.
У меня что-то с глазами, что-то со слухом. Губы женщины движутся, но слова, которые она произносит, достигают моего сознания с опозданием. Все. что она говорит, оттягивается, словно я воспринимаю эхо ее слов. И у нее два лица. Две головы, которые то сливаются вместе, то снова разделяются. Наверное, у меня травма мозга.
Она спрашивает, хочу ли я пить, и смотрит в одну точку рядом со мной. С усилием повернув голову, я вижу два белых пластиковых стаканчика на тумбочке у кровати. Они сливаются в один, снова разделяются и опять слипаются вместе.
Женщина указывает на свой бейдж и говорит, что ее зовут Хелена. Она исчезает из поля зрения, и я слышу шум воды, потом она возвращается и подносит стакан. Но мои руки прикованы к кровати наручниками, как и правая нога. Она подносит стакан к моим губам и приподнимает мне голову, чтобы я могла попить. Чуть слышно прошептав «спасибо», я опускаюсь обратно на подушку.
По другую сторону от кровати стоит какой-то аппарат, он мигает и пищит, превращая зеленую светящуюся линию в кривую, которая то взлетает, то опускается, а на груди у меня электроды, подсоединенные к этой машине. Рядом стоит подставка с капельницей, в обеих руках у меня по игле от нее. Левая нога скрыта большой повязкой, такая же у меня вокруг пояса, и еще я чувствую повязку на голове — она закрывает мне левый глаз.
Хелена проверяет трубочку от капельницы, тянущуюся к моей руке, смотрит на аппарат и записывает что-то в блокнот. Потом смотрит на меня и спрашивает, как я себя чувствую, а я отвечаю, что не знаю. Она просит меня сказать, как меня зовут, и назвать свой личный номер.
— Ты знаешь, кто я, — хрипло отвечаю я. — Ты уже несколько раз произнесла мое имя. А номер наверняка написан на пластиковом браслете у меня на руке.
— Это стандартная процедура, — говорит она. — Имя и личный номер.
Я шепотом говорю, как меня зовут, и называю все цифры. Она отвечает, что я молодец.
— Ты находишься в университетской больнице города Эребру. Знаешь почему?
Я молча смотрю на нее. Склонив голову набок, она ждет ответа.
— Ты помнишь, что произошло? — спрашивает она.
Я закрываю глаза.
Острый металлический прут разрезает воздух, ударяет меня по голове, рассекая бровь, и соскальзывает вниз по щеке. Я чувствую, как по лицу течет горячая кровь. Я вскрикиваю, готовясь отразить следующий удар.
— Да, — отвечаю я Хелене. — Помню.
Это заставляет меня вспомнить о другом событии. Но я не хочу об этом думать, не в состоянии ломать голову, испытывал ли он такой же предсмертный ужас, как я. Потому что я выжила, а его больше нет.
— Дыши, — говорит медсестра, и я дышу вслед за ней, пока ком в горле не рассасывается. Она внимательно смотрит на меня, и я вижу, что она хочет еще что-то спросить, но сдерживается. В палату входит полицейский и раздраженно замечает, что его следовало проинформировать о том, что я очнулась. Я не слышу, что отвечает Хелена. Но вижу, как мужчина стоит, уставившись на меня, вижу, какие мысли пытается скрыть его лишенное выражения лицо. Лучше бы я вообще не приходила в сознание.
И я с ним совершенно согласна. То, что я жива, для меня большое разочарование.
— Ты будешь меня допрашивать? — выдавливаю я из себя.
— Я здесь, чтобы тебя охранять, отвечает он.
— Это ты прекрасно можешь делать в коридоре, — говорит Хелена и поворачивается к нему спиной. — Давление по-прежнему низкое, и содержание железа тоже. Если бы я попросила тебя описать, насколько тебе больно, по шкале от одного до десяти, что бы ты ответила?
— Семьдесят пять, — шепчу я, пытаясь улыбнуться. Хелена улыбается в ответ и обещает дать мне еще обезболивающего. Она прикасается к одной из игл, вставленных мне в руку, и вскоре по всему телу распространяется золотой покой. Она говорит, что мне надо отдохнуть, и решительно выставляет полицейского из палаты.
Морфин действует быстро. Мое израненное тело расслабляется, когда боль покидает его, и я закрываю глаза, чтобы унестись в прошлое.
Шесть лет назад я была совсем другим человеком. Думала, что жизнь сложится иначе. Но это было давно. Еще до того, как я попала в самую суровую женскую тюрьму Швеции, задолго до того, как другая заключенная попыталась убить меня заточкой. Тогда я была глупа — когда меня задержала полиция, я думала, что все это чудовищное недоразумение. Я все еще верила, что все образуется.
* * *
Не знаю, сколько времени я сижу в полицейской машине в ожидании, что кто-нибудь объяснит мне, что же произошло. Мне не разрешили одеться, я в халате, накинутом на голое тело. Руки щиплет от засохшей крови, мне не удалось отмыть все. А теперь уже поздно. Запястья скованы за спиной наручниками.
Я стараюсь сохранять спокойствие. Стараюсь говорить уверенным голосом, когда раз за разом спрашиваю, почему сижу на заднем сидении полицейской машины. Ответа нет.
Рядом с дачей стоят друзья, бросая взгляды в мою сторону. Они смотрят с упреком и недоумением — они, как и я, ничего не понимают. Некоторые из них плачут, и я вижу, как женщина-полицейский разговаривает с ними, записывая что-то в блокнот. Я не могу расслышать ни слова.
Собралось много полицейских, во дворе припарковано несколько их машин. Рослый мужчина стоит рядом с дверцей одной из них, широко расставив ноги, положив руку на кобуру пистолета, готовый в любой момент применить оружие. У гостевого домика в дальнем конце сада качаются на ветру сине-белые ленты ограждения. Я пытаюсь отогнать мысли, навязчиво лезущие в голову, но мой взгляд все время устремляется в сторону гостевого домика со спальней внутри него.
Женщина-полицейский оставляет моих друзей и идет к машине, крепко держа в руках мою сумочку. Отдав ее коллеге, она открывается дверь с моей стороны, и я делаю движение, собираясь вылезти. Она кладет руку мне на плечо, не давая этого сделать:
— Линда Андерссон, ты арестована и проследуешь с нами в участок.
— Вы обязаны сказать, почему, — говорю я. — Объяснить, что происходит. Почему вы так со мной поступаете?
Состроив нетерпеливую гримасу, она наклоняется надо мной, застегивает ремень безопасности и отвечает, что об этом мы поговорим позже.
До этого момента я делала все, как мне сказали. Была сговорчива, выполняла их приказы. Когда мне крикнули, чтобы я выходила из гостевого домика, подняв руки, я так и сделала. Они велели мне лечь на живот на землю, сложив их за головой, и я подчинилась без всякого протеста. Но тут во мне что-то лопнуло. Я рвусь, кидаюсь из стороны в сторону в отчаянных попытках освободиться. Зову Алекса, зову Микаэлу, умоляя их помочь мне.
Но они даже не отвечают. Они стоят, обнявшись, и смотрят на меня так, словно не знают, кто я. Я плачу, взываю к ним, прошу их сказать полицейским, что я не сделала ничего плохого. Микаэла отворачивается, Алекс смотрит в другую сторону.
Дверь машины захлопывается, заводится двигатель. Мы выезжаем на гравиевую дорожку, оставив позади дачу. Прижавшись лицом к стеклу, я вижу, как исчезают из виду мои друзья. Мой бойфренд и моя сестра.
Меня увозят в одиночестве, не объяснив, в чем обвиняют, и, хотя я не сплю, все происходящее кажется кошмарным сном, в котором все отвернулись от меня.
Временами накатывает густой туман глухо пульсирующей боли, а потом — полубессознательное состояние, когда начинает действовать морфин. Очнувшись в следующий раз, я вижу рядом с собой медсестру Хелену и мужчину-санитара. У двери сидит полицейский. Электроды с моей груди убраны, аппарат молчит, перестав мигать. Я спрашиваю, хорошо это или плохо. Хелена отвечает, что я поправляюсь, но лечащий врач все мне объяснит чуть позже. Санитар приносит завернутый в полиэтилен бутерброд и одноразовую упаковку с яблочным соком.
— Будет хорошо, если ты попробуешь поесть, — советует он. Развернув бутерброд, он протягивает его мне. Вставляет трубочку в упаковку с соком. Но у бутерброда деревянный вкус, а у сока химический. Я прошу дать мне воды.
— Я бы хотела, чтобы ты сходила в туалет, — говорит Хелена после того, как я с ее помощью выпила несколько глотков. — Справишься?
Полицейский размыкает наручники. Вылезти из постели и пройти несколько шагов до туалета — задача почти невыполнимая, хотя мне помогают Хелена и санитар. Боль пульсирует во всем теле, на левую ногу опираться нельзя, да я бы и не решилась. Полицейский внимательно следит за мной, отмечает каждый крошечный шажок.
— Дверь закрывать не разрешается, — приказывает он, когда я наконец достигаю туалета. — Я должен видеть, что ты не натворишь глупостей.
Хелена протестует, но я отвечаю, что мне все равно. К этому моменту я уже привыкла к такому. Я сажусь на унитаз, писаю и вытираюсь у всех на виду, потом мне помогают встать. Хелена поддерживает меня, пока я ополаскиваю руки, а я разглядываю женщину, отражающуюся в зеркале над раковиной. Бледное существо с повязкой на голове смотрит на меня равнодушным взглядом. С левой стороны из-под повязки торчат коротко остриженные волосы — все, что осталось от длинных светлых локонов, которые у нее когда-то были. Я почти не узнаю саму себя.
— Пришлось состричь, — говорит Хелена, поймав в зеркале мой взгляд. — Чтобы зашить рану на голове.
Чужая женщина, в которую я превратилась, смотрит на меня, словно говоря: «Пора уже привыкать. Я пришла, чтобы остаться, и с этим ты ничего не сможешь сделать».
Обливаясь потом, я с трудом добираюсь до постели. На последнем этапе повисаю, как мешок, между Хеленой и санитаром, и им приходится поднимать меня на руках, чтобы положить в кровать.
Позднее в палату входит врач. Она представляется, но я тут же забываю ее имя. Она объясняет, что металлический прут нанес большие повреждения, попав по голове и по лицу, но хуже всего травмы на левой стороне тела. Рана начинается под грудью и продолжается почти до колена, так что операция потребовалась сложная. Она хочет подготовить меня к тому, что я увижу, когда с меня снимут бинты. К сожалению, у меня останутся шрамы — и на лице, и на теле. Она говорит, что я потеряла много крови и была на грани. Мне повезло, что меня нашли до того, как я истекла кровью.
— Ты пробудешь у нас какое-то время, но мы скоро поставим тебя на ноги, — говорит она и похлопывает меня по плечу. — Ты сможешь жить как обычно.
Как обычно.
Это так глупо, что я даже не отвечаю.
Пару дней спустя меня навещает комиссар криминальной полиции города Эребру. Усевшись на табуретку рядом с кроватью, он просит меня рассказать, что произошло в тюрьме.
Я отвечаю ему, что все начиналось как самый обычный четверг. Охранники отперли наши камеры, мы позавтракали, а потом нас повели на работу на фабрику Бископсберга. После перерыва начальник велел мне принести со склада несколько коробок, и мы с одним из охранников спустились туда на лифте. Взяв тележку, стоявшую у входа, я одна пошла дальше. Склад был такой же огромный, как и помещение этажом выше, где мы работали, а коробки, которые мне предстояло принести, стояли на полках у дальней стены. Загрузив их на тележку, я услышала с другой стороны шаги. На складе находился кто-то еще, но, когда я окликнула, шаги остановились. Я громким голосом спросила, кто это там крадется, и собиралась позвать охранника, когда из-за угла появилась Анна, другая заключенная. Она уставилась на меня. Я спросила ее, что она там делает, но она не ответила, только зло таращилась на меня. Охранника не было видно. Пытаясь обойти Анну, я обнаружила, что она держит в руках длинный железный прут. Она вскинула его, я не успела отскочить — она попала мне по голове. Анна подняла прут, чтобы ударить снова. Я закричала, отступила назад и споткнулась о ручку тележки как раз в тот момент, когда прут ударил по мне во второй раз. Вероятно, поэтому я осталась в живых.
— По какой причине она на тебя напала? — спрашивает комиссар. — Почему она была так враждебно настроена?
Я объясняю, что Анна была без ума от меня и не оставляла в покое. Когда я показала, что не хочу с ней общаться, она меня возненавидела.
Видишь ли, эта женщина утверждает, что действовала из самообороны, — говорит он. — Что ты угрожала ей и ранее пыталась ее задушить. Что ты об этом скажешь?
— В результате здесь лежу я, не так ли? — отвечаю я. — Не ее почти разрубили на две части, и не у нее останутся шрамы по всему телу.
Комиссар строит гримасу, показывающую, что он думает по этому поводу. Чему тут удивляться? Гораздо проще поверить женщине, осужденной за кражу, чем той, что отбывает пожизненное заключение за убийство. Мне и раньше никто не верил, и я понимаю, что мою версию ни в грош не ставят. Когда комиссар уходит, меня посещают мысли, что я, вероятно, заслуживаю всего этого.
Сейчас сентябрь — прошло ровно шесть лет с тех пор, как я убила своего мужа.
Ко мне допускают всего несколько человек из медицинского персонала. Хелена и еще пара из них по очереди несут круглосуточную вахту, всегда под присмотром полицейского в форме, но иногда я вижу, как другие сотрудники стоят и заглядывают в палату через стеклянную дверь. Все уже знают, кто та пациентка из тюрьмы Бископсберг. Наверняка все газеты страны пестрят заголовками. Из-за мамы мое имя было всем известно еще до того, как меня осудили за убийство.
А теперь сплетни снова набирают обороты. В столовой на работе люди будут обсуждать и строить догадки. Дома на диване перед телевизором, когда репортеры новостных программ в очередной раз расскажут сказку о Солнечной девочке, которая стала убийцей. И все это никогда не кончится.
Даже думать об этом не хочу. Не хочу, чтобы мне напоминали обо всем, чего я лишилась. Я предпочла бы лежать, укутанная в облако морфина, не осознавая этих взглядов, этих шепотков, этих сплетен. Этой смеси страха и восторга по поводу того, как плохо кончила девочка мечты. Хватит с меня того, что боль в ранах отдается во всем теле, тянут швы на лбу и щеке, что я не могу пошевелиться, потому что все время прикована наручниками. Словно я могу куда-то убежать в таком состоянии. Я спросила полицейского — что, как ему кажется, я сделала бы, не будь на мне наручников, чего он так опасается. Одного этого хватило, чтобы санитарка мгновенно улетучилась из палаты. Убийца, сумасшедшая, отбывающая пожизненное наказание, внушает страх уже самим фактом своего существования.
После этого он подсоединил цепь между наручниками и кроватью, так что теперь я, по крайней мере, могу есть сама. Но все бдительно следят за тем, чтобы не оставлять никаких предметов на столе, и, унося поднос, проверяют приборы.
Снова приходит врач, чтобы осмотреть мои раны и, когда она снимает повязки, я пользуюсь случаем, чтобы посмотреть на себя. Полоса со рваными краями идет по бедру и продолжается по боковой стороне живота. Рана схвачена огромными скобами, словно меня скрепили гигантским степлером. Кожа опухшая, странного цвета.
Повязку на голове разматывают, швы под волосами и на лице будут снимать. Я спрашиваю врача, как, на ее взгляд, все это выглядит, и она открывает было рот, чтобы ответить, но потом снова закрывает его. Бросает долгий взгляд на Хелену. Та приносит маленькое зеркальце и протягивает мне. Я разглядываю рану, которая начинается над линией роста волос и спускается вниз сквозь левую бровь, огибает глаз и уходит к уху. Кожа оттенков от темно-красного до синего. Края раны плотно прилегают друг к другу, но по-прежнему опухшие и безобразные. Мое лицо совершенно изуродовано.
Я осторожно провожу пальцами по швам. Жуткая ручная работа синими грубыми стежками. Бормочу, что могла бы сниматься в фильмах ужасов.
— Позитивным моментом является, что ты не лишилась зрения, — говорит врач.
Хелена с полным сочувствия лицом берет у меня зеркало. Я пытаюсь улыбнуться ей, но от моей гримасы она опускает глаза в пол.
Сняв швы, врач закрепляет рану белым скотчем. Повязка больше не нужна. Слева неровно обрезанные волосы торчат во все стороны, а участок вокруг скотча, совершенно лысый.
— Ты должна помочь мне, Хелена, — вздыхаю я, когда врач выходит. — Посмотри, как я выгляжу.
— С чем тебе нужна помощь? — спрашивает полицейский, словно мы планируем побег. Ни я, ни Хелена не реагируем на него.
— Это надо убрать, — говорю я ей и тяну за неровные концы. — Так невозможно. Такой вид, словно меня переехало газонокосилкой.
— Можем исправить, — отвечает она деланно бодрым голосом. — Попробуй поспать. Похоже, тебе сейчас нужен отдых.
Когда она уходит, я лежу и смотрю в потолок. Хелена права, мне надо отдохнуть, заснуть, забыться. Но это неосуществимо. Мысли ползают в голове, словно опарыши. Вылезают из меня, из всех отверстий. Мне некуда от них деться.
Заставляю себя смотреть прямо на лампу дневного света, вспоминаю лицо в зеркале. Я выгляжу как живой труп. Я чувствую себя как живой труп — это не мое тело. Та, которой оно принадлежит, уже утратила человеческий облик, превратившись в изуродованную падаль. Но у падали нет чувств, и слезы, текущие по моим щекам, — от резкого света лампы. По крайней мере, так я себе внушаю.
В свое следующее дежурство Хелена приносит машинку для бритья. Я сажусь на табуретку посреди палаты, руки в наручниках на коленях, на плечах у меня полотенце. Она спрашивает, сколько оставить, и я отвечаю:
— Состриги все под ноль.
Машинка ядовито жужжит, и с каждой прядью волос, падающей мне на плечи, я чувствую, как беру под контроль безобразную пугающую женщину, которая глядела на меня из зеркала. Ей наверняка приятно было бы посмотреть, как я впадаю в истерику из-за того, что с меня сбривают волосы. Мои чудесные светлые волосы, которые я так любила и о которых так заботилась. Она не ожидает, что я намерена доказать — мне плевать. Я принимаю вызов, не уронив ни одной слезинки по поводу того, какой стала.
Закончив, Хелена дает мне маленькое зеркальце, чтобы я могла оценить результат.
— Как ты? — спрашивает она. — Надеюсь, что не жалеешь.
Я могла бы ответить, что сожаления ничего не меняют, что сделанного все равно не воротишь, но молчу.
На этот раз Хелена расплела косы, и я восхищаюсь ее черными блестящими волосами, падающими на плечи.
— У меня когда-то тоже были красивые волосы, — говорю я и рассказываю, как их иссушил дешевый бальзам, которым приходилось пользоваться в учреждении. Хелена говорит, что важно использовать подходящие шампуни и бальзамы — в эту минуту мы две обычные женщины, разговаривающие на житейские темы. Потом я спрашиваю, что она на самом деле думает о моей новой внешности.
— Ты прекрасно выглядишь, Линда, — лжет она. — Получилось очень хорошо.
Естественно, она так не думает, но меня это не задевает. Теперь я выгляжу как монстр, которым меня все считают.
— Линда, посмотри сюда!
— Сюда, Линда, улыбнись нам!
Мои длинные волосы выглядят идеально, их уложил стилист, к которому я обращаюсь по особым случаям, на мне дорогое дизайнерское платье, я готова участвовать в церемонии награждения «Грэммис
[1]» вместе с мужем. Идя по красному ковру, я оборачиваюсь и улыбаюсь ослепительной улыбкой, как всю жизнь делала мама. Мелькают вспышки фотоаппаратов, а я все улыбаюсь и улыбаюсь. Симон поправляет пиджак, я обвиваю его рукой за талию, позируя для очередной фотографии. Он притягивает меня ближе. Он номинирован на две премии — я невероятно горжусь им. Вместе мы блестящая пара. Сияем от счастья и успеха.
— А Кэти приедет? — выкрикивает какой-то журналист.
— Где она? — подхватывает другой. — Заболела? Что случилось?
В следующую секунду вопросы градом сыплются на меня со всех сторон. Вместо ответа я улыбаюсь еще шире, ни единым мускулом лица не показывая свои чувства. Под дождем вспышек, мимо стены гомона и шепота я ступаю по красному ковру рука об руку с Симоном.
Не прошло и двух недель с тех пор, как я попала в больницу, и вот в палату входит санитар с двумя охранниками. Прибыл транспорт, который увезет меня обратно в Бископсберг.
Я знала, что рано или поздно этот день настанет, и поражена чувством бессилия, которое накатывает на меня. Нет возможности сказать свое мнение, даже поблагодарить Хелену и попрощаться с ней, потому что именно сегодня она выходная. Для тех, кто распоряжается моей жизнью, не имеет значения, что я по-прежнему полужива, мне говорят, что я и так пробыла здесь необычно долго. Я всего лишь тюк, который следует доставить назад в ячейку для хранения.
Один из охранников надевает мне вокруг пояса ремень с цепью, я невольно охаю, когда он задевает рану. Он берет мои руки, застегивает наручники и велит вести себя спокойно.
Заходит врач и спрашивает, действительно ли необходимо надевать на меня пояс, но ни один из охранников не удостаивает ее ответом. Она велит санитару прикатить кресло-каталку и помогает мне сесть в него. Потом кладет мне на колени желтое больничное одеяло, закрывая наручники, и желает удачи, прежде чем меня выкатывают в коридор.
Некоторое время мы ждем в нижнем холле, пока подъедет машина. Рядом со мной стоит один из полицейских, охранявший меня в отделении. Для охраны порядка и обеспечения безопасности — так, наверное, написано в его инструкции.
Вид женщины в инвалидном кресле под охраной вооруженного полицейского привлекает внимание, многие останавливаются, чтобы поглазеть. На меня устремлены презрительные, любопытные и испуганные взгляды. Какой-то мужчина тычет в меня пальцем, что-то шепча своей спутнице, другой огибает нас по широкой дуге. Какая-то дама быстро проходит мимо и несколько раз оборачивается, словно желая убедиться, что я не вырвалась. Или же она меня узнала.
Женщина моего возраста садится на скамейку неподалеку, пытаясь делать вид, что не смотрит на меня. Хочется спросить полицейского, разумно ли заставлять меня ждать здесь — похоже, я пугаю общественность самим фактом своего существования. Но саркастические комментарии редко ведут к чему-нибудь хорошему, так что я сдерживаюсь. Вместо этого, превозмогая боль, я наклоняюсь вперед и поднимаю одеяло, закрывая лицо. Когда один из мужчин выкатывает коляску через дверь, одеяло попадает в колесо, и его вырывает у меня из рук. Тут же слева мелькает целая серия вспышек, я закрываю лицо рукой.
Фотографы говорили, что фотоаппараты любят маму, но правда заключается в том, что и она любила их не меньше. Любила позировать, любила давать объективу то, чего он более всего жаждал. Никогда не уставала, не испытывала выгорания или раздражения от постоянного внимания. Не то чтобы она терпела его — напротив, жила ради этого. Жизнь в эпицентре всего подзаряжала ее новой энергией, свет вспышек и прожекторов вдыхал в нее жизнь. Постоянно отдавая часть этого света, она и стала такой, какой стала. Звездой. Одной из самых знаменитых.
Андерссон — одна из самых частых фамилий в Швеции, и существуют десятки тысяч других женщин, которых зовут Катарина и Линда. Однако Кэти одна, ее знает вся Скандинавия. И на материке тоже. Она народная любимица, объехала с гастролями всю страну, а в семидесятые годы выиграла конкурс «Евровидение», представляя Швецию.
За несколько месяцев до того, как меня арестовали, она умерла от БАС
[2]. Хотя ее уже нет, память о ней живет в тех, кто ее любил. А я любила ее больше, чем кто-либо другой.
Я дочь Кэти, Линда Андерссон. Меня называли Солнечной девочкой, будучи ребенком, я часто выступала с мамой. Детство, проведенное с ней, приучило к тому, что на меня все время смотрят. По многим красным коврам мне довелось пройти, я знаю как встать, чтобы хорошо выглядеть на фото, и как улыбаться на камеру, даже когда улыбаться совсем не хочется.
По крайней мере, раньше я умела. Теперь уже нет. Все это осталось в предыдущей жизни. В подростковые годы я все реже выступала с мамой, а после двадцати жила незаметной жизнью учительницы музыки в школе и преподавателя игры на фортепиано. Но, будучи дочерью Кэти, а позднее став женой музыканта и артиста Симона Хюсса, я никогда не выпадала из света прожекторов насовсем. Появлялась вместе с ними на страницах журналов. Но теперь именно эта фотография будет мелькать, когда меня станут упоминать в СМИ: бледная женщина в инвалидном кресле с пустым взглядом, бритым черепом, в наручниках, прикрепленных к мощному поясу вокруг талии, с белым медицинским скотчем на пол-лица.
Поездка в Бископсберг занимает сорок минут, но кажется мне бесконечной, поскольку обезболивающие перестали действовать. Голова взрывается, раны болят и ноют. Я хочу, чтобы мы поскорее приехали, и вместе с тем нет.
Ландшафт здесь плоский, забор виден издалека. Словно металлические заросли шиповника, он вырастает из земли, стремя рядами колючей проволоки перед каменной стеной. За ним — мрачные здания Бископсберга. Мавзолей потерянных душ без надежды на примирение.
Мы въезжаем в шлюз, первые ворота открываются и захлопываются за нами, как гигантская челюсть, захватывающая свою жертву. Только когда они закрываются, перед нами открываются такие же ворота. Водитель заезжает внутрь, подъезжает к грязно-серому двухэтажному зданию. Осеннее солнце стоит низко, и тени от ощетинившейся колючей проволоки, накрученной на вершине стены, образуют на фасаде здания красивые причудливые узоры. Мы объезжаем его и останавливаемся позади.
Меня выкатывают из фургона, я слышу знакомые жужжание и металлическое позвякивание открываемого замка. Каждая дверь, закрывающаяся за мной, уводит все глубже и глубже, и в конце концов тюремная утроба поглощает меня, заставляя вспомнить, как я попала сюда в первый раз.
* * *
В июне, после девяти месяцев в изоляторе, меня переводят в самую известную женскую тюрьму Швеции в окрестностях города Эребру. Меня приветствует сотрудница. Она говорит, что я сразу замечу: тюрьма — это общество в миниатюре. Здесь есть все — медицина, прачечная, собственная кухня с поварами, служба эксплуатации зданий и мастерские. Есть комната для посещений с игрушками для детей, которые навещают своих отбывающих срок матерей.
Как в то утро, когда меня задержали и посадили в изолятор, мне велят раздеться догола для пристального осмотра. Одна из охранниц велит раздвинуть ноги и наклониться вперед. Я поворачиваюсь, поднимаю руки и волосы, а когда осмотр закончен, мне говорят сдать анализ мочи в туалете, расположенном тут же. Женщина ставит в унитаз сосуд, приказывает мне сесть, вытянуть руки так, чтобы они их видели. Я закрываю глаэа и писаю, думая о том, что никогда не привыкну к этому — к тому, что за мной наблюдают, когда я справляю свои потребности.
Закончив, я переодеваюсь в одежду, которую предоставляет заключенным Служба исполнения наказаний. Трусы с растянутой резинкой, старомодный лифчик, неудобный и некрасивый, серые тренировочные штаны, которые мне длинноваты, светло-серую облегающую футболку из тонкого материала. Сотрудницы проверяют мои документы, констатируя, что мне тридцать три года. По какой-то причине они говорят, что это отличный возраст. Меня фотографируют и ведут дальше внутрь учреждения.
Бесчисленное количество дверей и ворот приходится отпереть по пути туда, в некоторых случаях — ключами и карточками, в других — люди, невидимые для нас и следящие за нами при помощи камер наблюдения, решают нас впустить. Каждый раз слышится громкое жужжание, и я думаю, что сойду от него с ума.
Территория по другую сторону забора оказывается больше, чем кажется с дороги. Несколько зданий размещены на склоне, ведущем к большому озеру, но они разделены между собой и окружены высокими стенами. На стенах через равные промежутки расположены прожектора, как на футбольном поле, и камеры наблюдения. Вокруг этих стен, вокруг всей территории тянется высокий забор с колючей проволокой наверху, который невозможно преодолеть. Однако между ним и полями, начинающимися дальше, поставлен еще один забор.
Вдоль него идут двое мужчин с овчарками. один из них смеется тому, что только что сказал другой. Они говорят о чем-то своем, о чем-то, что происходит не здесь. Их жизни проходят за этими стенами, они покинут учреждение, когда закончится рабочий день.
В прачечной мне выдают простыни и два полотенца, говорят, в какое время надо сдавать белье в стирку и в какое получать. Мы снова выходим наружу, я вижу несколько женщин, которые стоят и курят в железной клетке рядом со зданием, которое называют фабрикой. Все они одеты так же, как я, их охраняют сотрудники в грубых ботинках с дубинками.
Сотрудница, принимавшая меня, не права. Бископсберг — не общество в миниатюре. Это космический корабль в другом конце вселенной, куда нас сослали на штрафные работы — здесь действуют совсем другие законы и правила. Мы вдали от дома, оторванные от цивилизации на неопределенный срок.
Женщины с любопытством смотрят на меня, а одна из них трясет, решетку и громко свистит, когда меня проводят мимо.
Моя камера немного просторнее, чем та, что была в изоляторе. Десять квадратных метров вместо семи. Сюда влезает письменный стол — он стоит слева от узкой, привинченной к стене койки, а в ногах кровати стоит шкаф, на котором закреплен телевизор. У двери умывальник, но туалета нет, он находится в конце коридора. Охранница объясняет мне, что после запирания камер в восемь вечера и до восьми утра мне надлежит использовать горшок, а утром опорожнить его в туалет и тщательно помыть. Над письменным столом находится узенькое окошко из бронированного стекла с решеткой, которое все равно не открывается. Я надеялась увидеть из окна лес и поля, но бетонная стена возвышается над всем, заслоняя вид.
Здесь я буду отбывать свой пожизненный срок.
Если бы врач в больнице Эребру не настаивала на том, чтобы меня подержали на больничном, поскольку я подверглась как физической, так и психической травме, меня немедленно вернули бы в камеру в корпусе «D» и к обычному распорядку. Теперь мне выпал шанс находиться в лазарете, пока тюремный врач не сочтет, что я восстановилась.
Меня встречает Тина — одна из тех охранниц, которая проработала в Бископсберге все пять лет моего пребывания там. Нахмурившись, она оглядывает меня — бритую голову, покрытое шрамами лицо. Едва с меня снимают наручники и ремень, как она помогает мне подняться с каталки и обыскивает, желая удостовериться, что я ничего не скрыла под белой больничной рубашкой. Когда она заканчивает, я тяжело опускаюсь на одну из кроватей. Все на свете отдала бы сейчас за дозу морфина, но лекарства, относящиеся к разряду наркотических, в учреждении так просто не выдают.
В комнате стоят две кровати с тумбочками, а из высокого зарешеченного окна падает дневной свет. В воздухе висит легкий запах спирта для дезинфекции рук и чистящих средств. Тина говорит, что здесь обо мне позаботятся и что мы увидимся в корпусе, когда я буду пободрее. Вскоре появляется мощная пожилая женщина в круглых очках и дает мне пластиковый стакан с трубочкой.
— Я медсестра тут, в Бископсберге, — говорит она. — Тебе надо восполнить потерю жидкости. Выпей как можно больше.
— Мне нужно обезболивающее, — жалуюсь я, хотя и понимаю, что она ответит.
— Могу предложить только парацетамол. Если тебя по-прежнему мучают боли, тебе нужно поговорить об этом с доктором.
Она уходит, но тут же возвращается, протягивая мне бумажную мензурку с двумя белыми таблетками. Поблагодарив ее, я запиваю таблетки водой.
— В случае необходимости нажми на кнопку вызова, — говорит она. — Постарайся заснуть. Сон — лучшее лекарство.
Она уходит, а я ложусь на кровать и надеюсь, что таблетки подействуют.
Когда замок шуршит в следующий раз, за окнами уже темно — я проспала всю вторую половину дня. Входят охранник с женщиной, тяжело опирающейся на его руку. Женщина ложится на другую кровать, охранник накрывает ее одеялом, прежде чем оставить нас.
Через некоторое время я поднимаюсь на локте и здороваюсь с ней, но ответа не получаю. Тогда я сажусь в постели и спускаю ноги, ощущая подошвами холодный линолеумный пол. «Либо она не слышит, либо уже спит», — думаю я и делаю шаг вперед. Увидев, кто лежит в постели, я начинаю пятиться, но тут женщина открывает глаза и смотрит прямо на меня.
Я оказалась в одной палате с Адрианой Хансен, Королевой Бископсберга — опасной женщиной, о которой ходит очень дурная слава. Естественно, я много раз видела ее издалека в учреждении, но мне никогда не приходилось иметь с ней дел.
— Я слышала, что Анна чуть не убила тебя из самообороны, — произносит она, растягивая слова. — Это делает тебя жертвой или преступницей? Или и той, и другой?
Я не понимаю, что она имеет в виду, и оставляю вопрос без ответа. Тогда она издает хриплый смешок. Вернувшись к своей кровати, я ложусь обратно. В тишине я чувствую на себе ее взгляд. Через некоторое время она говорит, что не против моего общества:
— Приятно будет познакомиться с тобой поближе. Раздается новый смешок. Я делаю вид. что сплю, пока меня не уносит в горячечное полузабытье.
* * *
Запах. Кажется, это он меня разбудил. Что это так ужасно пахнет? К горлу подступает тошнота. На лбу возле волос покалывает, как иголочками. Я ложусь на бок и закрываю глаза, пытаясь побороть рвотный рефлекс.
Снова открыв их, я вижу на простыне перед собой красную тряпку. Прикоснувшись к ней, я понимаю, что мои пальцы, моя ладонь такого же цвета. Мои руки покрыты тканью. Как бы я ни старалась понять, во что такое вляпалась и что именно пахнет, проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит.
Красное и липкое, с тяжелым металлическим запахом… Я провожу руками по телу, пытаясь понять, где кровоточит. Ощупываю лицо, голову. На левой руке нахожу две резаные раны, других повреждений нет. Как много крови — вся кровать залита. Я сажусь, потом осторожно встаю на ноги — в висках ритмично стучит пульс.
Кровь на полу и на стене, в гостевом домике все залито кровью.
Пошатываясь, я иду в ванную и вижу в зеркале, что тушь растеклась у меня по щекам, а волосы свалялись. А платье, да и вся я, полностью залито кровью. Я с трудом стаскиваю его с себя и принимаюсь отмывать.
* * *
Адриана Хансен трясет меня за плечо и спокойным голосом говорит, что опасности нет.
— Тебе все приснилось, — поясняет она.
Я отвечаю, что везде кровь, много крови.
— Просто приснилось, — повторяет Адриана, проводя рукой по моему лбу. — Позвать медсестру?
Я опускаю глаза и вижу, что больничная ночная рубашка по-прежнему белая. Руки у меня чистые. И стены, и пол. Я не в гостевом домике.
— Кошмарный сон, — хрипло произношу я.
— Кошмарный сон, — соглашается Адриана и смотрит в окно. Потом снова поворачивается ко мне. Вид у нее усталый, под глазами глубокие морщины, но гордая осанка осталась. Она кладет руку мне на щеку. Через пару минут открывается дверь. Адриана что-то говорит — я не разбираю слов, — и скоро возвращается медсестра со стаканом воды и бумажной мензуркой. Она дает мне таблетки, помогает выпить воды, а потом откидывает одеяло и проверяет скотч на боку и на ноге, обещая, что доктор обязательно завтра все посмотрит. Я бормочу слова благодарности, а Адриана садится на край моей постели. Она говорит, что сейчас я хорошо посплю.
Уже проваливаясь в сон от таблеток, которые куда сильнее, чем обычный парацетамол, я понимаю: мне дали их благодаря Адриане.
Когда оказываешься новенькой в учреждении, вскоре слышишь разговоры о Королеве Бископсберга. Сама я впервые увидела ее у спортивного зала через неделю после приезда.
После второй рабочей смены у нас было свободное время до ужина, и кто-то из охранников предложил мне пойти в зал, вместо того чтобы просто болтаться в корпусе. Он напоминал школьный спортивный зал с нарисованными на полу черточками, баскетбольными корзинами и футбольными воротами, а в соседнем помещении находилась тренажерка с несколькими машинами. Спорт меня никогда не интересовал, мне не захотелось играть ни в настольный теннис, нив гандбол. Вместо этого я решила оглядеться по сторонам.
Из раздевалки до меня донеслись женские крики, женщина выбежала в тот момент, когда к дверям приблизились двое охранников. Я успела задаться вопросом, о чем она кричит, но не додумала эту мысль до конца, потому что получила резкий удар в бок.
— Что уставилась? — с угрозой в голосе спросила одна из подруг той женщины. — У тебя проблемы?
Ответа никто не ждал, они пошли дальше, пока не подоспели охранники и не разделили их. Я села на скамейку у стены. Двое охранников посмотрели на меня, но отвернулись.
— Бросай это дело, — произнес у меня над ухом чей-то голос.
Обернувшись, я увидела женщину с короткой прямой челкой, сидящую рядом со мной на скамейке.
— С того момента, как попала сюда, ты смотришь на всех сверху вниз, — продолжала она. — Не самая лучшая идея.
Я не понимала, что сделала не так. Мне казалось, я держалась незаметно, почти как невидимка:
— Что ты этим хочешь сказать?
— Это Ирис. Если она или кто-то другой здесь подумают, что ты считаешь себя лучше них, у тебя начнутся серьезные проблемы.
— Я никогда не утверждала, что я лучше других, — ответила я.
— Ты попросила дать тебе другую работу из-за прекрасного образования и требовала особого отношения при обыске на фабрике. Как ты это называешь?
— Я всего лишь спросила, нет ли у них другой работы, где я могла бы пригодиться. Как-никак у меня высшее образование и никаких проблем со взаимодействием.
Женщина понизила голос:
— Если ты будешь продолжать корчить из себя знаменитость и при этом выглядеть как напуганная косуля, то в следующий раз одним тычком в бок не отделаешься. Здесь не имеет значения, кем ты была и чем занималась на свободе.
— Ты знаешь кто я?
— Все знают. А то, Что ты плетешь, будто невиновна, тебе тем более очков не добавляет.
— А если я действительно невиновна?
Она рассмеялась и закатила глаза:
— Здесь все невиновны.
Потом указала на выход и спросила, не хочу ли я покурить. Я ответила, что не курю. Она предложила мне все равно подышать свежим воздухом, кивнула охранникам на дверь, и один из них отпер нам ее. Я стояла и смотрела, пока женщина раскуривала сигарету, делала глубокую затяжку. Она протянула мне пачку, встряхнув ее, так что одна сигарета высунулась наружу. Я взяла, и после этого мы курили в молчании.
— А ты за что здесь? — спросила я после паузы.
— За хранение наркотиков. Среди прочего. Но лучше не спрашивай, за что человек сел, — это ты и так узнаешь.
— О’кей, — сказала я и протянула руку. — Меня зовут Линда.
Она затянулась и ответила, что знает. А ее саму зовут Дарья.
В стороне от нас на прогулочный двор выпустили еще одну женщину. На ней был костюм для единоборств, седые волосы с серебристым отливом свободно падали на плечи. Двигалась она легко и упруго, беззвучно шагая босиком по газону, делая внезапные выпады деревянным шестом, который держала в руках, словно оборонялась от невидимых врагов в танце с изысканной хореографией — стремительно, но держа под контролем каждое движение.
— Это Королева, — сказала мне Дарья. — Адриана Хансен. Она делает, что хочет, в том числе и здесь.
— А она за что сидит? — спросила я. Дарья посмотрела на меня долгим взглядом.
— За грубое мошенничество и побуждение к совершению убийства. За это ее засадили, но она совершила много всего другого. Она правит целой империей наркоторговли и торговли оружием, лично знается с опасными людьми, имеющими большую власть. — Дарья покосилась на нее. — Если она захочет от кого-то отделаться, это для нее не проблема. У нее везде связи. Лучше с ней не ссориться, а надежнее всего не попадаться на пути.
Королева замерла на месте. Она посмотрела прямо на нас, словно слышала, о чем мы говорили. Я сделала вид, что мне нужно завязать шнурок, и долго с ним возилась.
Только когда Дарья начала посмеиваться надо мной и спрашивать, не нужна ли мне помощь, я распрямилась.
— А зачем она здесь, раз так опасна? — спросила я, когда Королева вернулась к тренировке и направилась в другую сторону от нас.
— А где ей еще быть? — ответила вопросом на вопрос Дарья. — Женских тюрем в Швеции не так много. И знаешь, что это означает? Те, кого осудили за всякую ерунду типа кражи или хранения небольшой дозы наркотиков, вынуждены отбывать наказание с настоящими преступницами. С такими, как она. И как ты, конечно.
Затушив окурок, она улыбнулась мне и вернулась в зал. Я осталась стоять, докуривая сигарету. Охранник велел мне поторопиться, но я наблюдала за Адрианой Хансен, пока она снова не обернулась и не посмотрела на меня. Тогда я отвела глаза, затушила окурок и спросила, могу ли вернуться в корпус «D».
С тех пор я старалась держаться подальше от Королевы Бископсберга. Долгими периодами она вообще не работает, а когда выходит, то занимается садово-парковыми работами — самыми привлекательными в учреждении, которые доступны только привилегированным. Говорят, у нее есть договоренность с некоторыми охранниками, что она помогает им кое в чем в обмен на привилегии. Рассказывают массу историй, как она отделалась от людей, с которыми по разным причинам не нашла общего языка. Как одну женщину насмерть сбила машина во время увольнительной, как другая добровольно сидела в изоляторе, чтобы не встречаться с Королевой, а некоторых переводили в другие учреждения, как ей удавалось добиться увольнения и перевода персонала. Злые языки утверждают, что ее связи распространяются даже на руководство тюрьмы, но я не уверена, что это правда.
Все, что я слышала об Адриане Хансен, — все эти разговоры о ее связях на воле, о том, что она опасна и всемогуща, наверняка соответствуют действительности. Но сейчас, когда я смотрю на нее, ничто не подсказывает, что стоит ее бояться. Я закрываю глаза и тут же отключаюсь.
Когда я впервые отправляюсь в туалет без поддержки, дело идет так медленно, что, кажется, я никогда там не окажусь. Я могла бы позвонить и вызвать медсестру, но мне не хочется этого делать. На обратном пути я падаю, споткнувшись о порог, — от боли, когда из легких резко выходит весь воздух, перед глазами танцуют серебристые блики.
Адриана подбегает и помогает мне дойти до кровати. Я ложусь, а она требует, чтобы в следующий раз я говорила, когда мне понадобится в ванную.
— Не будь такой чертовой дурой, — говорит она мне. — Помощь рядом, если ты не слишком горда, чтобы ее принять.
Позднее в тот день к нам заходит тюремный врач. Он сдвигает очки на кончик носа и с упреком цокает языком, услышав, что я упала. Давление стало получше, но, несмотря на переливание крови во время операции, показатели пока очень низкие, и мне следует принимать препараты железа. Он снимает скотч, чтобы осмотреть раны, и сухо констатирует, что наложение сделано не очень ровно.
— Однако все прекрасно затянулось, — добавляет он.
Я с ним согласна — все выглядит лучше, чем раньше. Скрепок нет, края кожи менее опухшие, но на боку по-прежнему виднеется широкая рваная царапина, швы сияют красным. Они всегда будут видны. Хуже всего обстоит дело с лицом, его не закроешь. На лбу кожа провалилась, образовав впадину. Вся я деформирована.
Когда доктор уходит, я провожу пальцами по легким отметинам, виднеющимся на левой руке. Так называемые раны, нанесенные при сопротивлении, — якобы возникшие тогда, когда Симон пытался защищаться от ножа, с которым я на него нападал. На мгновение мне вспоминаются первые слова Адрианы, когда она попала в лазарет, — про то, что можно быть и жертвой, и преступницей. Заслужила ли я, чтобы и на меня тоже напали? Может быть, некая космическая справедливость присудила меня до конца жизни носить на теле шрамы?
В последующие дни мы с Адрианой почти не разговариваем — я благодарна, что она решила оставить меня в покое. Все равно мне нечего сказать. Пару раз я видела, как она съеживалась на кровати и часами лежала неподвижно. После этого она ведет себя как ни в чем не бывало и ни словом не упоминает о произошедшем. Я не знаю, почему она находится в лазарете, и лишних вопросов не задаю.
Это стало моим способом выжить. Я задавила в себе все вопросы, требования знать, почему, но я больше не могу скрываться от них.
Ночи заполнены кошмарными снами. Мне снится Симон, и каждую ночь я пытаюсь изменить историю, но она всегда заканчивается одинаково. Мне не удается спасти его. Грубый удар ножом поперек шеи, жизнь гаснет в его глазах, и я тону в его крови. Когда просыпаюсь, рядом со мной сидит Адриана и говорит, что это был всего лишь плохой сон. Но это не так. Сон правдивый. Симона больше нет.
Она шепчет слова утешения и гладит меня по руке. Это помогает лучше, чем я могла себе представить.
Прикосновения в последние годы обычно представляли собой тычки, движения грубых рук охранников, когда они обыскивали меня или крепко брали за руку выше локтя, чтобы куда-то повести. Конечно, существовали возможности для интимных контактов и секса, я получала несколько предложений. Но не ощущала в себе ни потребности, ни желания. К тому моменту, как я попала сюда, эта часть меня уже была заперта на замок. И только теперь я понимаю, как мне не хватало нежного прикосновения к моей руке. Как согревают простые добрые слова. А когда Адриана вытирает мой потный лоб, это напоминает успокаивающие прикосновения мамы, когда я болела в детстве. Как мне не хватает мамы!
— К тебе мало кто приходил с визитом с тех пор, как ты попала сюда, — говорит однажды Адриана. — Ты сама так решила?
Я пожимаю плечами. Но мне кажется невежливым совсем ничего не ответить, так что я спрашиваю, кто ее навещает.
— Якоб иногда приезжает, — отвечает она. — Но с ним я предпочитаю встречаться дома, когда меня отпускают в увольнительную.
— Якоб — это твой муж?
На этот раз Адриана пожимает плечами.
— Можно и так сказать, если нравится, — отвечает она.
— А дети у вас есть?
— К сожалению, нет. Но ты уходишь от вопроса. Ты не хочешь посещений?
— Может быть, у меня нет никого, кто захотел бы приехать сюда.
— У каждого человек есть хоть кто-нибудь.
— Раньше и у меня тоже был.
— А теперь нет?
— Нет, — нехотя отвечаю я. — Теперь уже нет.
В полицейской камере и в изоляторе в первые месяцы пребывания в тюрьме я думала об Алексе Лагеберге каждую секунду. С каждым дыханием. О мужчине, в которого я страстно влюбилась, хотя и была замужем за Симоном. Одна, оторванная от всего и ото всех, я тосковала по Алексу так, что душа разрывалась на части.
В мечтах я уносилась туда, где мы с ним танцевали всю ночь, а потом на рассвете поехали домой на такси и занялись любовью. Вспоминала, как ходили на художественные выставки и бродили по Старом городу — все то лето, которое мы провели как туристы в собственном городе. Сидеть рука об руку на террасе какого-нибудь уличного ресторана теплым летним вечером, просыпаться утром, зная, что Алекс принадлежит мне. Знать, что он хочет меня — и никого более. Чувствовать себя желанной и любимой.
Снова и снова я предавалась воспоминаниям, чтобы сохранить надежду и найти утешение. Это была попытка ускользнуть от реальности, из той невыносимой ситуации, в которой я оказалась. Обычно она приносила мне лишь дополнительные мучения.
Сейчас, когда я думаю о прошлом, воспоминания об Алексе по-прежнему причиняют боль. Не как та бездонная скорбь, от которой все сжалось внутри, которая повергла меня в апатию на многие недели. Скорее, как ноющая боль где-то в глубине, где похоронена вся моя предыдущая жизнь.
Я слышу свой голос, рассказывающий Адриане о том, как друзья и сестра Микаэла отвернулись от меня, когда меня задержали, и никто не желал меня слушать. Даже моя лучшая подруга Тесс. Она была одним из немногих, кто выступил в мою защиту, утверждая, что невозможно представить, будто я перерезала кому-то горло, в особенности мужу. Мы с ней познакомились еще в музыкальной гимназии и много общались. Но после двух-трех писем в тюрьму, написанных из чувства долга, она перестала мне отвечать. Я узнала, что ей дали прекрасную роль в мюзикле и что она иногда записывает треки с группой Симона. Поддерживать контакты со мной стало конечно же невозможно. Если раньше у меня было много друзей, то теперь никто не желал со мной знаться. Но Алекс меня любит, это я точно знала. Вера в нашу любовь стала последней соломинкой, за которую я ухватилась.
Только попав в тюрьму, я написала ему. После девятимесячной разлуки мы наконец-то сможем встретиться. Наконец-то я смогу сама рассказать ему, что же произошло, и он поймет, что это правда, что меня осудили безвинно. Вместе мы позаботимся о том, чтобы реабилитировать меня. Я была более чем готова вернуться к обычной жизни после долгой и несправедливой вынужденной изоляции, а Алекс встретит меня у ворот и отвезет домой.
Вспоминаю об этом и чувствую, как меня заливает стыд. Рассказываю об этом, словно речь идет о молодой женщине, с которой я когда-то была знакома. Наивной и инфантильной — и конечно же ее надежды не сбылись, наоборот. У нее все пошло плохо. Но я думаю о ней с теплым чувством, хотя было бы легче, осознай она правду с самого начала.
— Не будь так сурова к самой себе, — говорит Адриана. — Какой от этого толк? Так что произошло, он ответил?
— Поначалу нет, — рассуждаю я. — Я изливала ему чувства, писала одно письмо за другим. Просила о прощении, но прошло немало времени, прежде чем получила ответ.
— И что он написал?
— Что приедет сюда.
Само собой, бюрократическая процедура растянулась на недели, прежде чем я получила согласие на посещение, и когда настал тот день, меня буквально мутило от ожидания.
Будучи дочкой знаменитости, я много встречалась со всякими успешными людьми на ужинах и вечеринках — политиками, актерами и музыкантами, шведскими и иностранными. Была замужем за знаменитым певцом, выступала в роли хозяйки дома, произносила речи. И никогда не нервничала, даже стоя на сцене вместе с мамой перед многотысячной публикой. Но в ожидании Алекса я вся перенервничала.
Минуты тянулись невыносимо долго. Помню, как я смотрела на часы в комнате свиданий. То садилась на стул, то вставала и начинала ходить кругами. Красный диван, ковер на полу, стол с двумя стульями, маленький туалет. Плакаты на стенах и лампа для уюта на окне. На стуле возле дивана — стопка бумажных простыней и пластиковая банка с презервативами.
— Алекс пожалел, что приехал, едва переступив порог, — говорю я Адриане.
— Он сам это сказал?
— Нет, но он пришел в шок, когда увидел меня. Когда увидел, как я выгляжу, какой стала. И в чем его обвинить, в тюремной одежде любая бы выглядела не очень, — я усмехаюсь. — Я оказалась не той женщиной, в которую он влюбился. А увидь он меня сейчас, даже не узнал бы. И я бы его поняла. Сама себя не узнаю.
Алекс был так великолепен в своих прекрасно сидящих джинсах и черной футболке под серым джемпером. Волосы у него отросли и завивались за ушами, на лице был загар, как будто он только что побывал за границей. Мы сидели за столом и разговаривали, а потом перешли на диван.
Плакала ли я до того, как он пришел? Думаю, что да. Плакала ли я у него на глазах? Не помню. Может быть, его испугали мои слезы, так что он выставил перед собой щит, не давая мне подойти близко.
О чем мы говорили? Он спрашивал из чувства долга о повседневной жизни в тюрьме? И что я отвечала? Что все дни выглядят одинаково и что работа на фабрике превращает меня в бездушного робота?
Видишь ли, я сортирую винты. Цель в том, чтобы научить меня сотрудничать.
Личный досмотр и обыск камер, когда они без предупреждения вторгались в наше личное пространство, вваливались с собаками, переворачивая вверх дном все и вся, ища наркотики и запрещенные предметы. Интересно ли было бы ему все это узнать? Стоило ли рассказать об обязательных анализах мочи на глазах у охранников? Что нижнее белье, которое сейчас на мне и которое я получила из стирки в понедельник, на прошлой неделе носила другая женщина?
В моей жизни в Бископсберге не было ничего, имеющего отношение к той реальности, в которой жил Алекс. Все это было для него так далеко. Наша совместная жизнь происходила в другом мире, на другой планете.
Его визит, ради которого я жила долгие месяцы, превратился в событие, которого мне хотелось бы избежать. Получился натянутый разговор между двумя людьми, насильно разлученными, ставшими друг для друга чужими.
— Лучше бы мы вообще больше не встречались.
— Так он не поверил в то, что ты невиновна? — спрашивает Адриана.
— Я ничего ему об этом не сказала, — отвечаю я. — Все равно это не имело никакого смысла. Перед тем, как уйти, он удостоверился, что я поняла: между нами все кончено. Как будто я не догадалась об этом, едва увидев его. Мог бы написать об этом в письме, мне не пришлось бы так унижаться. На самом деле у него не было никаких причин ехать сюда.
Я не планировала рассказывать все так откровенно. Вероятно, прямой вопрос Адрианы вывел меня из равновесия, заставив вспомнить то, о чем я много лет предпочитала не думать. Или же все дело в этих кошмарных снах. Наверное, такое происходит с людьми, пережившими момент, близкий к смерти.
Я вспомнила жизнь, которую вела, те решения, которые принимала, все, что имела и потеряла. Тех, кого любила и по кому тосковала. Тех, кого больше нет. Что из всего этого осталось?
Когда начнешь размышлять, остановиться уже невозможно. Если мысли добрались до тебя, они размножаются в страшных количествах. Они переполняют, разъедая изнутри, и вскоре от тебя остается лишь тонкая оболочка.