Конан-Дойль Артур

Перстень Тота

Артур Конан Дойл

Перстень Тота

Перевод Ю. Жуковой

Член Королевского общества мистер Джон Ванситтарт Смит, живущий на Гауэр-стрит, в доме N 147-А, наделен такой редкой целеустремленностью и столь блистательным умом, что без сомнения мог бы стать одним из самых выдающихся ученых нашего времени. Но он оказался жертвой разносторонности своей увлекающейся натуры, которая побуждала его добиваться отличия в разных науках вместо того, чтобы снискать себе славу в одной. В юности он достиг таких успехов в изучении ботаники и зоологии, что друзья смотрели на него, как на второго Дарвина, ему предлагали кафедру в университете, но он вдруг бросил и ботанику, и зоологию и со всей страстью ученого погрузился в изучение химии. За открытия в области спектрального анализа металлов он был избран членом Королевского общества; однако и химии он изменил, забыл путь в лабораторию, а через год вступил в Общество ориенталистов, написав исследование об иероглифических и демотических текстах в святилищах Эль-Каба, чем триумфально подтвердил универсальность своих талантов, равно как и непостоянство своих научных интересов.

Но даже самые ветреные ловеласы в конце концов попадаются в чьи-то сети, не избежал их участи и Джон Ванситтарт Смит. Чем глубже он погружался в египтологию, тем более поражали его безграничные возможности, которые она открывает перед исследователем, и чрезвычайная важность науки, которая может пролить свет на зарождение человеческой цивилизации и объяснить происхождение чуть ли не всех наших наук и искусств. Потрясение было столь велико, что мистер Смит не медля женился на молодой особе, которая тоже увлекалась египтологией и писала диссертацию

о фараонах шестой династии; обеспечив себе, таким образом, надежную опору, он начал собирать материал для монографии, где всеохватность исследований Рихарда Лепсиуса соединится с вдохновенным озарением Шампольона. Работая над этим magnum opus, {Великий труд, сочинение (лат.)} ему приходилось часто наносить визиты в Лувр, в залы Древнего Египта, которые представлены там поистине великолепной экспозицией, и вот во время последнего из этих визитов, не далее как в середине октября, он стал очевидцем в высшей степени странного события, которое без сомнения заслуживает того, чтобы о нем написали.

Поезда опаздывали, в Ла Манше был шторм, и когда наш ученый прибыл в Париж, он сильно устал и был взвинчен. У себя в номере в \"Отель де Франс\" на Рю Лаффит он бросился на кушетку и хотел отдохнуть часа два, но уснуть не удалось, и тогда он решил пойти в Лувр, несмотря на усталость, выяснить то, ради чего приехал, и вернуться вечерним поездом в Дьепп. Приняв этот план, он надел пальто, потому что день был дождливый и холодный, пересек Итальянский бульвар и зашагал по Авеню де ль\'Опера. В Лувре, где он чувствовал себя как дома, он сразу же направился к собранию папирусов, которые хотел посмотреть.

Даже самые восторженные почитатели Джона Ванситтарта Смита не отважились бы утверждать, что он хорош собою. Его лицо с орлиным носом и выдающимся вперед подбородком казалось острым, даже пронзительным - именно эти качества были свойственны его уму. В посадке головы было что-то птичье, и когда он во время спора доказывал какое-либо положение или опровергал, он часто-часто выставлял голову вперед, будто клевал зерно. Если бы он поглядел на свое отражение в витрине, перед которой стоял, он вполне мог бы сообразить, что внешность у него весьма неординарная, да еще воротник теплого пальто поднят до ушей. И тем не менее когда кто-то громко сказал по-английски у него за спиной: \"До чего же странный вид у этого субъекта\", он страшно огорчился.

Нашему ученому было в высшей степени свойственно мелкое тщеславие, которое проявлялось в демонстративном и доведенном до абсурда пренебрежении к тому, как он выглядит. Он сжал губы и сосредоточил все свое внимание на свитке папируса, однако сердце сжималось от обиды на все племя странствующих британцев.

- Вы правы, - произнес другой голос, - он действительно производит ошеломляющее впечатление.

- Можно подумать, - продолжал первый голос, - что от постоянного пребывания в обществе мумий он сам начал мумифицироваться.

- У него несомненно лицо древнего египтянина, - заметил собеседник.

Джон Ванситтарт Смит мгновенно повернулся на сто восемьдесят градусов, готовясь уничтожить своих соотечественников язвительной насмешкой. К его изумлению и радости двое беседующих молодых людей стояли к нему спиной и разглядывали одного из смотрителей Лувра, который полировал какую-то медную вещицу в дальнем конце зала.

- Картер уже наверное ждет нас в Пале-Рояле, - заметил один из молодых людей, взглянув на часы, и они двинулись к выходу, наполнив залы гулким эхом своих шагов, а наш ученый остался наедине с папирусами.

\"Интересно, почему эти бездельники решили, что у него лицо древнего египтянина\", - подумал Джон Ванситтарт Смит и слегка повернулся, чтобы смотритель попал в поле его зрения. Когда он увидел его лицо, то вздрогнул. Действительно, это было одно из тех лиц, которые он так хорошо изучил по древним изображениям. Правильные скульптурные черты, широкий лоб, округлый подбородок, смуглая кожа - казалось, это ожила одна из бесчисленных статуй, стоящих в зале, или поднялась из саркофага мумия в маске, или сошел со стены один из украшающих ее рельефов. О случайном сходстве не могло быть и речи. Конечно же, этот смотритель - египтянин. Достаточно увидеть эти характерные острые плечи и узкие бедра, других доказательств не нужно.

Джон Ванситтарт Смит неуверенно двинулся к смотрителю, надеясь, что ему как-нибудь удастся заговорить с ним. Он не обладал искусством легко и непринужденно вступать в беседу, был то слишком резок, будто отчитывал подчиненного, то слишком сердечен, точно встретил друга, - золотая середина ему никак не давалась. Ученый подошел ближе, и смотритель повернулся к нему профилем, по-прежнему не отрывая глаз от работы. Ванситтарт Смит стал всматриваться в его кожу, и у него вдруг возникло ощущение, что перед ним не человек: что-то сверхъестественное было во внешности смотрителя. Висок и скула гладкие и блестящие, точно покрытый лаком пергамент. Ни намека на поры. Невозможно представить, чтобы на этой иссохшей колее выступила капля пота. Однако лоб, щеки и подбородок покрыты густой сетью тончайших морщинок, которые пересекали друг друга, образуя столь сложный и прихотливый узор, будто Природа решила перещеголять татуировщиков Полинезии.

- Ou est la collection de Memphis {- Где экспонаты из Мемфиса? (фр.)} смущенно обратился к нему ученый, на лице которого было ясно написано, что он придумал этот пустой вопрос лишь для того, чтобы вступить в разговор.

- C\'est la {- Вон там (фр.)}, - резко ответил смотритель, указав головой на противоположный конец зала.

- Vous etes un Egyptien, n\'est-ce pas? {- Вы египтянин, да? (фр.)} брякнул англичанин.

Смотритель поднял голову и устремил на докучливого посетителя свои странные темные глаза. Они были словно стеклянные, наполненные изнутри холодным туманным блеском; Смит никогда не видел у людей таких глаз. Он смотрел в них и видел, как в глубине возникло какое-то сильное чувство гнев или волнение? - как оно стало разгораться, устремилось наружу и наконец обрело выражение во взгляде, где смешались ужас и ненависть.

- Non, monsieur, je suis francais. {- Нет, месье, я француз (фр.)}

Смотритель резко отвернулся и, низко опустив голову, снова принялся начищать фигурку. Ученый в изумлении уставился на него; потом пошел к креслу в укромном уголке за дверью, сел и стал делать выписки из папирусов. Однако мысли отказывались сосредоточиться на работе. Они упорно возвращались к загадочному смотрителю с лицом сфинкса и пергаментной кожей.

\"Где я видел такие глаза? - мучился Ванситтарт Смит. - Они похожи на глаза ящерицы, на глаза змеи. В глазах змеи есть membrana nictitans, {Мигательная перепонка (лат.)} - размышлял он, вспоминая о своем прежнем увлечении зоологией. \"От ее движений глаз как бы мерцает. Да, все так, но не это главное. В его глазах живет сознание власти, мудрость - так во всяком случае я это расшифровал, - усталость, неизбывная усталость и беспредельное отчаяние. Может быть, это воображение играет со мной такие шутки, но, клянусь, я потрясен, такого странного чувства я никогда в жизни не испытывал! Нужно еще раз посмотреть ему в глаза.\" Он встал со своего кресла и пошел обходить египетские залы, однако смотритель, который вызвал у него такой интерес, исчез.

Ученый вернулся в свой укромный уголок и снова взялся за папирусы. Он нашел в них то, что искал, оставалось только записать, пока все свежо в памяти. Карандаш его быстро бегал по бумаге, но немного погодя строчки поползли в разные стороны, буквы потеряли четкость, и кончилось все тем, что карандаш упал на пол, а голова ученого склонилась на грудь. Его совершенно вымотало путешествие, и он заснул так крепко в своем одиноком убежище за дверью, что его не разбудили ни звякающие ключами сторожа, ни шаги посетителей, ни даже громкий сиплый звонок, возвестивший, что музей закрывается.

Наступили сумерки, потом совсем стемнело, Рю де Риволи наполнилась вечерним шумом, но вот шум стал стихать, издали, с собора Нотр Дам раздалось двенадцать ударов - полночь, а темная одинокая фигура все так же неподвижно сидела в тени двери в углу. Миновал еще час, и только тогда Ванситтарт Смит судорожно вздохнул и проснулся. Сначала он подумал, что заснул у себя в кабинете за столом. Однако в незакрытое ставнями окно ярко светила луна, и, увидев ряды мумий и строй витрин с тускло поблескивающими стеклами, он мгновенно сообразил, где находится, и вспомнил, как сюда попал. У нашего героя были крепкие нервы. К тому же его, как и все племя ученых, страстно влекла любая новизна. Он потянулся, потому что все тело у него затекло, посмотрел на часы и рассмеялся - ну и ну! Он опишет этот забавный случай в следующей статье и слегка развлечет читателя, которому готовит серьезное, глубокое исследование. Он слегка поежился от холода, но чувствовал, что отлично выспался и отдохнул. Не удивительно, что сторожа его не заметили, ведь от двери на него падала густая черная тень.

Ничем не нарушаемая тишина казалась торжественной. Ни с улицы, ни из залов музея не доносилось ни шороха, ни шелеста. Он был наедине с мертвыми мертвой цивилизации. Да, за стенами слепит мишурный девятнадцатый век, ну и что же! Здесь, в этом зале, нет ни одного предмета, будь то окаменевший колос пшеницы или коробка, где древний художник держал краски, который не выдержал бы с достоинством натиск четырех тысячелетий. Здесь собраны обломки великого древнего царства, которые выбросил нам могучий океан времени. Эти реликвии были найдены в величественных Фивах, в царственном Луксоре, в прославленных храмах Гелиополя, в сотнях ограбленных гробниц. Ученый обвел взглядом смутно вырисовывающиеся во мраке мумии, которые столько тысячелетий хранят молчание, эти останки великих тружеников, покоящиеся сейчас в такой неподвижности, и его охватило глубокое благоговение. Он вдруг почувствовал, как сам он молод и ничтожен, - такое с ним случилось в первый раз. Откинувшись на спинку кресла, он задумчиво глядел на длинную анфиладу зал, наполненных серебряным лунным светом по всему крылу огромного дворца. И вдруг увидел вдали желтый свет лампы.

Джон Ванситтарт Смит выпрямился, сердце застучало, как молот. Свет медленно приближался к нему, порой замирал на месте, потом резко устремлялся вперед. Тот, кто его нес, двигался бесшумно, как дух. Нога словно не касалась пола, и ничто не нарушало мертвую тишину. \"Грабители\", - подумал англичанин. Он еще глубже забился в угол. Теперь между ним и светом было всего два зала. Вот он уже в соседнем, все такой же беззвучный. Замирая от жгучего любопытства, которое пересиливало страх, ученый вперил взгляд в лицо, словно бы плывущее в воздухе над светом лампы. Туловище было в тени, но странное сосредоточенное лицо ярко освещено. Невозможно было не узнать эти поблескивающие металлом глаза, эту мертвенную кожу. Перед Ванситтартом Смитом был смотритель, с которым он днем пытался завязать беседу.

Первый порыв ученого был выйти из-за двери и заговорить с ним. Он объяснит, какой с ним получился казус; смотритель, конечно же, выпустит его через один из боковых входов, и он вернется к себе в отель. Но когда смотритель вступил в зал, англичанин раздумал: уж слишком таинственно крался ночной гость и слишком загадочное у него было лицо. Без сомнения, это не был один из проверочных обходов, которые совершаются в предписанные часы. Смотритель был в домашних туфлях на войлочной подошве, грудь его высоко вздымалась, он то и дело озирался по сторонам, пламя лампы трепетало от его взволнованного прерывистого дыхания. Ванситтарт Смит вжался как можно глубже в свой угол, стараясь не скрипнуть креслом, и стал внимательно наблюдать, уверенный, что смотритель пришел совершить какое-то тайное дело, может быть, далее преступление.

Смотритель двигался уверенно. Быстрым легким шагом он подошел к одной из больших витрин и, вынув из кармана ключ, отпер ее. С верхней полки снял мумию, отнес ее на свободное место и бережно, точно она была хрустальная, положил на пол. Поставил возле нее свою лампу, сел, скрестив ноги по-турецки, и принялся разматывать своими длинными дрожащими пальцами бинты и пелены, в которые она была завернута. С треском отрывались друг от друга слои пропитанного ароматическими маслами льна, по залу поплыла густая волна благовоний, на мраморный пол сыпались кусочки ароматической древесины, цветы, пахучие травы.

Джон Ванситтарт Смит понимал, что с этой мумии снимают пелены в первый раз. Процедура вызывала у него такой интерес, что он позабыл обо всем на свете. Сгорая от волнения, он высовывал из-за двери голову все дальше и дальше, как птица. Когда же наконец голова, пролежавшая в погребальных пеленах четыре тысячи лет, освободилась от последнего слоя льна, ему едва удалось удержать возглас изумления. На руки смотрителя хлынул водопад длинных черных блестящих волос. Следующий слой бинта освободил низкий белый лоб и слегка изогнутые брови. Потом он увидел блестящие глаза, осененные длинными пушистыми ресницами, и маленький точеный нос, и вот наконец взору открылись неясные пухлые губы и прелестно очерченный подбородок. Лицо было редкой красоты, в нем был единственный изъян - коричневое пятнышко неправильной формы в самой середине лба. Эта мумия была апофеозом искусства бальзамирования. Ванситтарт Смит глядел на красавицу, не веря своим глазам, и от восхищения даже издал горлом как бы воркующий звук.

Если наш египтолог был потрясен, то что говорить о загадочном смотрителе. Воздев руки к небу, он разразился гневными, горькими словами, потом бросился на пол рядом с мумией, обнял ее и стал целовать лоб и губы. \"Ma petite!\" {Моя девочка (фр.)} - рыдал он. \"- Ma pauvre petite!\" {Моя бедняжка (фр.)} Голос его прервался от горя, мелкие бесчисленные морщины на лице дрожали, меняя очертания, но в блестящих глазах - ученый ясно видел в свете лампы - не было слез, казалось, это блестят не человеческие глаза, а сталь. Несколько минут смотритель лежал, глядя на прекрасную египтянку, шептал что-то скорбно и нежно, и по его лицу пробегала судорога непереносимого страдания. Но вдруг он улыбнулся, сказал что-то на неизвестном Смиту языке и легко вскочил на ноги с решительным видом человека, который отважился на дерзостный поступок.

В центре зала находилась большая круглая витрина, где размещена великолепная коллекция древнеегипетских перстней периода Среднего царства, наш ученый много о нем писал. Именно к этой витрине и подошел смотритель, отпер ее и открыл. Поставил лампу на выступ сбоку и возле лампы - маленький фаянсовый флакон, который вынул из кармана. Потом сгреб с полки витрины пригоршню перстней и с чрезвычайно серьезным углубленным выражением стал протирать их один за другим жидкостью, которая была во флаконе, и потом подносил близко к огню лампы. Первая партия его явно разочаровала, потому что он с отвращением швырнул перстни обратно на полку и взял порцию других. Увидев массивный перстень с большим кристаллом горного хрусталя, он, как коршун, схватил его и в страшном волнении мазнул жидкостью из флакона. С его уст сорвался крик радости, он возбужденно взмахнул руками и опрокинул флакон, жидкость вылилась на пол, и струйка побежала прямо к ногам англичанина. Смотритель выхватил из-за пазухи красный носовой платок и, вытирая пол, двинулся за струйкой в угол, где и оказался лицом к лицу с наблюдавшим за ним англичанином.

- Ради Бога простите меня, - проговорил Джон Ванситтарт Смит со своей мыслимой и немыслимой любезностью, - я попал в абсурднейшее положение: заснул в кресле за этой дверью.

- Это что же, вы подсматривали за мной? - спросил смотритель по-английски, и его мертвенное лицо исказилось от ненависти.

Ученый был человек правдивый.

- Не буду скрывать, - сказал он, - я оказался свидетелем ваших действий, и они чрезвычайно меня заинтересовали.

Смотритель вынул из-за пазухи кинжал с длинным лезвием и богато украшенной рукояткой.

- Ваша жизнь висела на волоске, - сказал он, - если бы я увидел вас десять минут назад, он пронзил бы ваше сердце. Но я убью вас и сейчас, если вы попытаетесь меня схватить или каким-нибудь способом помешать мне.

- У меня нет ни малейшего желания мешать вам, - ответил ученый. - Я оказался здесь по чистой случайности. И прошу вас только об одном: выпустите меня через какой-нибудь боковой выход, я буду бесконечно благодарен вам за вашу любезность. - Он говорил чрезвычайно учтиво, потому что смотритель по-прежнему прижимал кончик лезвия к ладони левой руки, как бы проверяя, достаточно ли кинжал острый, и лицо его сохраняло все то же грозное выражение.

- Если бы я знал... - проговорил он. - Впрочем, не все ли равно? Кто вы?

Вера Колочкова

Англичанин назвал свое имя.

От всего сердца

- Ванситтарт Смит, - повторил смотритель. - Вы что же, тот самый Ванситтарт Смит, который сделал в Лондоне сообщение о текстах Эль Каба? Я его пролистал. То, что вы написали об этом предмете, свидетельствует о вашем глубочайшем невежестве.

© Колочкова В., текст, 2020

- Как вы смеете, сэр! - вскричал египтолог.

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

- Однако вы еще приличнее прочих, те и вовсе профаны с непомерным самомнением. Разгадка нашей жизни в Древнем Египте не в текстах и не в памятниках, которым вы придаете такое огромное значение, а в нашей тщательно хранимой от всех других народов философии и в наших мистических знаниях, о которых вы, по сути, ничего не пишете.

- Наша жизнь в Древнем Египте! - изумленно повторил ученый и вдруг воскликнул: - Боже мой, что с мумией? Что с ее лицом?

Таинственный смотритель быстро повернул лампу в сторону женщины, умершей четыре тысячи лет назад, и скорбно застонал. Действие воздуха погубило весь труд искусного бальзамировщика. Кожа обратилась в прах, глаза провалились, губы обесцветились и истлели, обнажив желтые зубы, только коричневое пятно на лбу осталось - единственное подтверждение, что всего несколько минут назад здесь лежала голова прекраснейшей юной женщины.

Смотритель заломил руки от ужаса и горя. Потом усилием воли овладел собой и снова устремил тяжелый взгляд на англичанина.

- Что ж, пусть, теперь мне все равно, - сказал он срывающимся голосом. - Теперь ничто не имеет значения. Я пришел сюда любой ценой выполнить то, что задумал. И выполню. Все остальное для меня просто не существует. Я искал - и нашел. Древнее проклятие разрушено. Наконец-то я могу соединиться с ней. Разве важно, как выглядит ее мертвая оболочка, важно то, что по ту сторону завесы меня ждет ее живая душа!

- Что такое вы говорите? Это же Бог весть какая несообразность, возразил Ванситтарт Смит. Он уже почти не сомневался, что перед ним сумасшедший.

- Время не ждет, мне пора, - продолжал тот. - Настал миг, которого я ждал столько нескончаемых лет. Но сначала я должен выпустить вас. Идемте.

Взяв лампу, он двинулся прочь из зала с разоренной витриной и быстро повел ученого по длинной анфиладе египетских, ассирийских и персидских залов. В конце последнего он толкнул маленькую дверь в стене, и они стали спускаться по каменной винтовой лестнице. В лицо Ванситтарту Смиту дохнул холодный ночной воздух. Против него оказалась дверь, которая, по всей видимости, выходила на улицу. Справа от него была еще одна дверь, неплотно закрытая, и сквозь щель пробивалась полоска желтого света.

- Сюда! - властно бросил смотритель.

Ванситтарт Смит стоял в нерешительности. Он-то надеялся, что ночное приключение кончилось. Но любопытство пересилило. Разве мог он уйти, не узнав, что означает эта белее чем странная история, и потому последовал за своим загадочным спутником в освещенное помещение.

Это оказалась маленькая комнатка, какие отводят консьержкам. В камине жарко пылали дрова. У стены стояла раскладная кровать, по другую сторону камина - простое деревянное кресло, в середине комнаты круглый стол, и на нем остатки еды. Гость оглядел комнату и увидел, что все предметы здесь до последней мелочи поражают необычностью формы, и все старинные. Это привело его в величайшее волнение и восторг. Подсвечники, вазы на каминной полке, каминные щипцы, украшения на стенах - все вызывало мысль о глубокой древности. Суровый его спутник с тяжелым взглядом сел на край кровати, а гостю указал на кресло.

- Может быть, это Судьба так распорядилась, - заговорил он все так же по-английски, и нужно сказать, что владел он этим языком безупречно. - Может быть, ей угодно, чтобы я открыл мою тайну и предостерег дерзостных смертных, которые восстают против мудрости Природы. Я открою эту тайну вам. Можете делать с ней все, что хотите. С вами говорит человек, готовый перешагнуть порог другого мира.

- Я, как вы догадались, - египтянин, но принадлежу не к тому презренному племени рабов, которые сейчас прозябают в Дельте Нила, - нет, в моих жилах течет древняя кровь мужественного могучего народа, изгнавшего семитов, оттеснившего эфиопов в пустыни Юга, построившего величественные пирамиды, дворцы и храмы, которым люди дивятся по сей день, не умея создавать ничего подобного. Я появился на свет во время царствования Тутмоса Первого, за шестнадцать веков до рождения Христа. Вы отпрянули от меня. Подождите, скоро вы поймете, что бояться меня не надо, ибо я достоин жалости.

Зовут меня Сосра. Отец мой был верховным жрецом в знаменитом храме Осириса в Аварисе, который стоял на берегу Бубастийского рукава Нила. Я воспитывался в храме и постигал там мистические знания, о которых рассказывается в вашей Библии. А ученик я был способный. Мне не исполнилось и шестнадцати лет, а я уже овладел всеми глубинами наук, в которые меня мог посвятить мудрейший из жрецов. После этого я стал изучать тайны Природы сам и ни с кем своими открытиями не делился.

Многое интересовало меня, но больше всего меня волновала загадка жизни, ей я отдавал все свое время, весь свой труд. Я глубоко заглянул в жизненное начало. Цель медицины состояла в том, чтобы излечить болезнь, когда она развилась. Я же считал, что можно найти средство, которое настолько укрепит организм, что он не поддастся никакой болезни, даже смерть будет бессильна против него. Не стану рассказывать вам о моих исследованиях - в том нет нужды. Да вы вряд ли и поймете. Я проводил опыты на животных, на рабах, на самом себе. И вот наконец я получил вещество, которое, если ввести его в кровь, делает организм неуязвимым для старости, болезней, яда или кинжала убийцы. Правда, человек не обретает бессмертие, но может прожить несколько тысяч лет. Я испробовал раствор на кошке и потом травил ее самыми сильными ядами. Кошка жива и по сей день, она по-прежнему в Нижнем Египте. Ничего таинственного или сверхъестественного в моем открытии не было. Просто я создал химическое соединение, его вполне можно повторить.

Как страстно мы любим в молодости жизнь! Теперь, когда в моих руках было средство оградить себя от боли и отодвинуть смерть в неразличимую даль, мне казалось, что я вознесся над всеми человеческими страданиями. И я не задумываясь влил эту проклятую жидкость себе в вену. Потом стал искать, кого бы мне еще осчастливить. В храме Тога был молодой жрец по имени Пармес, я был очень расположен к нему - он был такой серьезный и так самозабвенно проникал в глубины наук. И вот я рассказал ему о моей тайне, он попросил меня впрыснуть ему в кровь эликсир, и я выполнил его желание. Как хорошо, думал я, теперь у меня на всю жизнь есть друг, мы одного возраста.

После этого великого открытия я стал менее усердно заниматься наукой, Пармес же продолжал свои изыскания с еще большим рвением. Каждый день я видел его в храме Тота среди колб и выпаривателей, но он почти ничего не рассказывал мне о плодах своих трудов. Что касается меня, то я вместо занятий разгуливал по городу, с восхищением его разглядывал и думал, что этим домам, дворцам и храмам суждено исчезнуть с лица земли, люди умрут, один только я буду жить и жить. Все мне кланялись, ибо слава о моей учености распространилась далеко по стране.

В это время шла война с гиксосами, воины великого фараона защищали наши восточные границы. В Аварис также прибыл новый правитель с повелением во чтобы то ни стало удержать город. Я много слышал о красоте дочери правителя, и вот однажды, когда мы с Пармесом прогуливались по улицам, мы увидели ее в носилках, которые несли на плечах рабы. Любовь поразила меня, как молния. Казалось, мое сердце вырвалось из груди и устремилось к ней. Мне хотелось броситься под ноги ее рабов, и пусть бы они прошли по мне. Эта девушка для меня - единственная в мире. Жизнь без нее немыслима. И я поклялся Гором, что она будет моей. Я произнес свою клятву в присутствие жреца Тота. Лицо у него стало мрачным, как ночь, и он отвернулся от меня.

Не стану рассказывать вам, как я добивался ее внимания. Она полюбила меня так же беззаветно, как я ее. Она рассказала мне, что Пармес познакомился с ней раньше, чем я, и тоже признался в любви, но я лишь усмехнулся в ответ, ведь я знал, что ее сердце принадлежит мне. В городе вспыхнула бубонная чума, она косила людей, но я лечил больных и ухаживал за ними, ничего не боясь, да и чего мне было бояться? Она восхищалась моим бесстрашием. Тогда я открыл ей тайну эликсира и стал умолять, чтобы она позволила мне защитить ее с помощью моего искусства.

- Твоя цветущая красота никогда не увянет, - убеждал я Атму. - Все минует, все исчезнут, но мы с тобой и наша великая любовь переживем пирамиду Тефрена.

Она стала робко, застенчиво возражать.

- Но разве это справедливо? - говорила она. - Разве ты не восстал против власти богов? Если бы животворящий Осирис пожелал, чтобы мы жили так долго, разве не даровал бы он людям сам все эти нескончаемые годы?

Я опровергал ее сомнения словами самой пылкой любви, и все-таки она колебалась. Решение, которое она должна принять, слишком важное. Она просит дать ей подумать одну только ночь. Завтра утром она скажет мне, согласна или нет. Одна ночь - ведь это совсем немного. Она будет молиться Исиде, пусть богиня ее вразумит.

Я ушел с тяжелым сердцем, полный мрачных предчувствий, а она осталась в окружении своих прислужниц. Утром, после ранней службы в храме, я поспешил к ее дому. На пороге меня встретила испуганная рабыня. Бе хозяйка заболела, ей очень плохо. Обезумев, я оттолкнул слуг и бросился через зал, потом по коридору в покои моей Атмы. Она лежала на своем ложе, голова высоко в подушках, в лице ни кровинки, пустой безжизненный взгляд. На лбу горело зловещее багровое пятно. Я много раз видел эту зловещую метину, это клеймо чумы, эту печать смерти.

Что можно рассказать о том ужасном времени? Шли месяцы, а я все метался в исступлении, все глубже погружался в безумие, но избавиться от жизни не мог. Ни один умирающий от жажды араб не мечтал так о колодце с живительной прохладной водой, как я мечтал о смерти. Если бы яд или сталь могли прервать мое постылое существование, я соединился бы с моей возлюбленной в царстве, куда ведет такая узкая дверь. Что я только ни делал с собой, и все было напрасно. Проклятый эликсир был непобедим. Однажды ночью, когда я лежал у себя в комнате на ложе, истерзанный мукой, ко мне пришел жрец Тота Пармес. Он встал в круг света, который изливал светильник, и посмотрел на меня глазами, в которых горела сумасшедшая радость.

- Почему ты позволил ей умереть? - спросил он. - Почему не оградил ее от болезней и старости, как оградил меня?

- Я не успел, - ответил я. - Ах да, я и забыл - ты тоже любил ее. У нас общее горе, друг. Какая страшная судьба - знать, что пройдут столетия, прежде чем мы снова увидим ее. Когда-то мы ненавидели смерть - глупцы, какие же мы были глупцы!

- Ты сказал правду, - вскричал он и дико захохотал. - Но глупцом оказался только ты.

- О чем ты? - воскликнул я и приподнялся на локте. - Мне кажется, друг, ты повредился в рассудке от горя.

Его лицо сияло радостью, он корчился и трясся, точно его поразило злое божество.

- Знаешь ли ты, куда я сейчас иду? - спросил он.

- Нет, - ответил я, - откуда же мне знать.

- Я иду к ней, - сказал он. - Она лежит за городской стеной в дальней гробнице возле двух пальм.

- Зачем же ты туда идешь? - спросил я.

- Чтобы умереть! - пронзительно крикнул он. - Слышишь - умереть! Земные путы меня больше не связывают.

- Но ведь в твоей, крови мой эликсир! - воскликнул я.

- Я его победил, - ответил он, - я нашел более сильный состав, который разлагает твой эликсир. Уже сейчас он борется с ним в моей крови, еще час или два - и я умру. Я полечу к ней, а ты останешься здесь, на земле.

– Пресвятая Матерь Божия, помоги мне… Я не знаю, как правильно просить у Тебя помощи, но помоги мне, Пресвятая Матерь Божия…

Я внимательно вгляделся в Пармеса и понял, что он говорит правду. Его горящие глаза подтвердили, что эликсир больше над ним не властен.

Варя сглотнула подступивший к горлу комок – и без того слова с трудом выговариваются! Нет, надо постараться взять себя в руки, сосредоточиться… Вон и Пресвятая Матерь Божия Казанская смотрит на нее вполне благожелательно, словно спрашивает – чего ты хочешь от меня, говори уже наконец…

- Но ведь ты дашь и мне этот состав! - воскликнул я.

Но ведь нельзя, наверное, вот так просить сразу, наскоком? Надо для начала молитву правильную прочесть? А она, кроме «Отче наш», и не знает ничего… Но с этой молитвой следует, наверное, к Самому Господу обращаться, а проблема-то у нее чисто женская! Может быть, Пресвятая Матерь Божия лучше поймет и услышит!

- Никогда!

А впрочем, какая разница… Тем более и проблема не совсем женская, ведь она не за себя просит, а за детей. И за мужа. За любимого мужа Гришу. Неужели Господь не видит, каково ему там – страдать ни за что…

- Молю тебя мудростью Тота и величием Анубиса!

Повернувшись к святому лику, она перекрестилась истово, проговорила дрожащим от слез голосом:

– Господи, прошу Тебя, помоги… Помоги мне, Господи… Услышь меня, пожалуйста… Отче наш, Иже еси на небесех… На небесех… Иже… Иже еси…

- Все твои мольбы напрасны, - жестко проговорил он.

Ну вот! Забыла слова молитвы, как же так-то! Надо было сто раз повторить, прежде чем в церковь идти! Всего одну молитву знает – и забыла! Да и ту случайно выучила когда-то, в детдоме еще… К ним новенькая девчонка в группу попала, Танька Берестова, которая плакала все время, плакала и молилась… Все над ней смеялись, а Варя жалела ее. Потому что одно дело – с рождения в детдом попасть, а другое дело – от папы с мамой, которые взяли да погибли вместе, в один день…

- Так я сам составлю этот раствор!

Ладно. Не до Таньки Берестовой сейчас. Надо просить, если пришла. За детей просить, за мужа… И за день завтрашний… Потому что сегодняшний день еще можно пережить как-то, а вот завтра что будет, неизвестно. Завтра – хоть пропадай. Не в переносном смысле, а в самом прямом, что ни на есть. Господи, что же с ней и детьми будет завтра?..

- Тебе это не удастся; да, я его получил, но по чистой случайности. В него входит один компонент, но тебе никогда не догадаться, что это. То, что осталось от жидкости, я заключил в перстень Тота, но никто никогда больше не сможет ее получить.

Слезный комок так и не усидел в горле, прорвался наружу. И всхлипнула неприлично громко, и от испуга прижала ко рту ладонь, будто ладонью можно рыдание удержать! Еще и увидела краем глаза, как отворилась дверь где-то сбоку и тень мелькнула темная…

Обернулась испуганно, втянула голову в плечи. И не тень это вовсе, это священник в рясе. Батюшка. Аккурат к ней направляется. Наверное, ругать сейчас будет – чего ты, мол, вместо тихой молитвы вздумала разрыдаться?

- В перстень Тота! - повторил я. - А где же он, перстень Тота?

А она и не вздумала. Само получилось. Тем более и слезы от испуга ушли…

- Этого ты тоже никогда не узнаешь, - ответил он. - Да, ты победил меня, она подарила свою любовь тебе. Но кому досталась конечная победа? Я ухожу к ней и оставляю тебя здесь - влачи это горькое земное существование. А я разорвал свои цепи! Прощай, мне пора! - Он быстро повернулся и бросился прочь. Утром в городе стало известно, что жрец Тота умер.

Да и лицо у батюшки такое доброе, глаза участливые. И голос тихий, спокойный:

После этого я затворился в своей лаборатории. Я должен, должен найти это сложное соединение, сила которого столь велика, что уничтожает действие моего эликсира. С рассвета и до полуночи я проводил опыты среди стеклянных сосудов и горнов. Более того, я взял все папирусы и алхимические сосуды жреца Тота. Увы, они не просветили меня.

– У тебя что-то случилось, сестра? Что тебя привело в храм? Горе какое-то?

– Да, да… У меня случилось, да…

Порой мне казалось, что я вот-вот уловлю намек, случайно оброненное им слово вызывало бурные надежды, но ни одна надежда не сбывалась. И все же я месяц за месяцем трудился, как одержимый. Когда я чувствовал, что впадаю в малодушие, я шел к гробнице возле пальм. И там, стоя возле саркофага, в котором покоилась земная оболочка той, чья красота сияла подобно редкой драгоценности и была украдена смертью, я чувствовал, что моя возлюбленная рядом, она успокаивает меня, и я шептал ей, что соединюсь с ней, если только смертный ум сумеет разгадать тайну.

– Так поведай мне, легче станет. Идем присядем на скамью… Вот сюда…

Пармес сказал, что заключил свой состав в перстень Тота. Я помнил это украшение. Массивный обруч, сделанный не из золота, а из более редкого и тяжелого металла, который добывают в копях на горе Харбал. Называется он платина. В платину, помнится, оправлен полый кристалл горного хрусталя, в него можно налить жидкость - довольно много капель. Пармес вряд ли скрыл свою тайну в металле перстня из одной только платины, таких в храме великое множество. Не вернее ли предположить, что эта бесценная жидкость запечатана в полость кристалла? Едва я пришел к этому заключению, как наткнулся в папирусах Пармеса на фразу, которая ясно подтверждала мою догадку: значит, какое-то количество его состава все еще существует на свете.

Варя села рядом с батюшкой, вздохнула, отерла щеки ладонями, потом повторила тихо:

– У меня случилось, да… И не просто случилось, а… Я не знаю, как дальше жить, что делать… Не знаю, что завтра будет со мной и детьми… Понимаете, мы завтра на улице окажемся. Идти нам некуда, понимаете?

Но как найти перстень? Когда Пармеса готовили нести к бальзамировщику, на его руках перстня не было. Я специально расспросил тех, кто участвовал в процедуре. Не было его и среди вещей умершего жреца. Тщетно я обыскивал все комнаты и залы, где он работал или молился, тщетно заглядывал во все шкатулки и вазы, которые ему принадлежали, тщетно осматривал все его вещи. Я даже просеивал песок в пустыне в тех местах, где он любил прогуливаться; но как я ни бился, все мои труды были напрасны, перстень Тота исчез без следа. И все же, может быть, мне удалось бы одолеть последние препятствия, не обрушься на нас еще одно неожиданное бедствие.

– А дети маленькие у тебя?

– Да, маленькие… Дочке восемь лет, а сыну три годика всего.

Я уже говорил, что шла великая война с гиксосами, и эти дикари отрезали войско великого фараона в пустыне - там были военачальники, стрелки из лука, всадники. Гиксосы напали на нас, как саранча на поле пшеницы во время засухи. На огромном пространстве между опустошенным Тиром и безбрежным горько-соленым озером целыми днями лилась кровь, а ночью горели костры. Аварис был главным оплотом Египта, но мы не смогли отразить натиск дикарей. Город пал. Его правителю и воинам отрубили головы, меня же вместе с множеством других жителей города увели в плен.

– А муж твой где, милая?

Много лет я пас скот на привольных пастбищах в долине Евфрата. Умер мой хозяин, стал глубоким стариком его сын, а я был все так же силен и молод. Наконец мне удалось бежать на быстроногом верблюде, и я вернулся в Египет. Здесь жили завоеватели-гиксосы, Египтом правил их царь. От Авариса остались обгоревшие развалины, великолепный храм превратился в руины. Усыпальницы ограблены, на месте святилищ груды камней. Я не нашел и следа гробницы, где покоилась моя Атма. Ее поглотили пески пустыни; пальмы, которые пышно зеленели рядом, давно срублены. Папирусы Пармеса и реликвии храма Тота уничтожены или погребены в песках Сирийской пустыни.

– Он… Он в колонии сейчас. Ему пять лет дали. А потом еще три года поселения…

– За что?

И я отказался от надежды найти когда-нибудь перстень или вновь составить этот коварный яд. Я смирился и решил, что надо покорно жить, пока не иссякнет действие эликсира. Увы, вам не дано понять, какое страшное проклятье - бессмертие, ведь вам отпущен ничтожно краткий срок от колыбели до могилы! Но я-то знаю, я дорого заплатил за свое знание, река времени пронесла меня чуть ли не через всю историю человечества. Мне было более трехсот лет, когда пала Троя. Когда Геродот приехал в Мемфис, я уже прожил около двенадцати столетий. А когда на земле появилось христианство, я был свидетелем событий, происходящих на ней вот уже шестнадцать столетий. Однако, как вы видите, я вовсе не выгляжу стариком, потому что проклятый эликсир все еще действует в моей крови и охраняет от смерти, которой я так жажду. Но наконец-то, наконец-то моя нескончаемая, постылая жизнь оборвется!

– Да ни за что, батюшка. Оговорили его. Не виноват он, я точно знаю. Очень корю себя, что не смогла ему помочь толком… Денег на адвоката не нашла. На мать его понадеялась, а она… Она не захотела ему помочь… Гришу когда забрали, она меня во всем обвинила и даже из квартиры выгнала… С детьми… Я сама детдомовская, идти мне некуда. Пока какие-то деньги оставались, квартиру снимала, а сейчас деньги кончились, платить нечем… И на работу не могу устроиться… У меня ж теперь прописки нет, а без прописки даже ребенка в садик – никак… И на работу мне никак… Я ж его одного дома не оставлю! Квартирная хозяйка сказала, что сегодня последний день был, чтобы завтра съехали, а куда нам съезжать? Совсем некуда… Вот я и пришла – помощи у Бога просить… Да только как Он поможет мне – в такой ситуации? Если уже завтра нас выгонят… Когда Он успеет помочь?

Я много путешествовал и был во всех странах мира, жил среди всех племен и народов. Я знаю все языки. Я выучил их, чтобы хоть чем-то заполнить время. Вы сами представляете, как непереносимо долго оно влачилось - мрак варварства, жестокое средневековье, медленный, о, какой медленный расцвет современной цивилизации. Но что мне все это сейчас? Я никогда не посмотрел глазами любви ни на одну женщину. Атма знает, что я хранил ей верность всю жизнь.

– Поможет, милая. Обязательно поможет. Надо только поверить в Его помощь и просить от души, от сердца. И надеяться обязательно надо. Бог пошлет тебе в помощь добрых людей…

Я взял себе за правило читать все, что ученые пишут о Древнем Египте. Мои обстоятельства часто менялись, я бывал богат, бывал беден, однако всегда находил средства, чтобы покупать журналы, в которых пишут об открытиях археологов. Девять месяцев назад, когда я жил в Сан-Франциско, я прочел статью о находках, сделанных в окрестностях Авариса. И почувствовал, что сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди. В статье рассказывалось, как ее автор исследовал недавно обнаруженные гробницы. В одной из них он нашел невскрытый саркофаг, внутри него, на внешнем гробе, было начертано, что здесь покоится мумия дочери правителя города, жившая во времена Тутмоса Первого. Далее я прочел, что, когда археологи сняли крышку внешнего гроба, они увидели на груди мумии массивный платиновый перстень с кристаллом горного хрусталя. Так вот где скрыл Пармес перстень Тота! Он не лгал, когда говорил, что мне его никогда не найти, ибо ни один египтянин не снимет крышку с гроба дорогого ему человека, ведь это значит отягчить свою душу великим преступлением.

– Вы думаете, они есть, добрые люди? Которые возьмут и помогут? Что-то не верю я… Неоткуда им взяться, батюшка. Так не бывает, чтобы… Нет, не верю…

– И зря. На самом деле добрых людей очень много. Просто они живут на свете, занимаются своими делами и даже не подозревают о том, сколько в них доброты, пока невостребованной. Всему свое время и свое обстоятельство положено, вот в чем дело.

Вечером того же дня я отплыл из Сан-Франциско и через несколько недель снова оказался в Аварисе, если только можно назвать именем некогда великого города остатки разрушенных стен и несколько песчаных холмов. Я поспешил к французам, которые вели там раскопки, и стал расспрашивать их о перстне. Они сказали, что и перстень, и мумию передали в Булакский музей.

– Нет… Нет, батюшка. Люди в основном злые, я это точно знаю. Я в детдоме росла, я видела, какие они злые кругом…

– Не надо так говорить про всех людей, милая. Надо просто верить, что люди добрые. Будешь им верить сама увидишь. Не отчаивайся, не впадай в уныние. Уныние – это грех.

Я немедленно отправился в Каир, но в музее лишь узнал, что бей Опост Мариэтт распорядился отправить их в Лувр. Я приехал в Париж и здесь, в египетском зале, наконец-то нашел останки моей возлюбленной, Атмы, и перстень, который искал почти четыре тысячи лет.

– Да как же не впадать в это самое уныние, если я завтра с детьми на улице окажусь! Я ж говорю – совсем идти некуда! На вокзале нам жить, что ли?

– Ну зачем же на вокзале? Сюда приходи. При храме есть комнатка, устроишься на первое время. Поживешь. А там и Господь не оставит участием… Сердце свое открой для искренней просьбы, для надежды… Верь – и все образуется…

Но как до них добраться? Ведь они должны принадлежать мне, только мне! На мое счастье в эти залы требовался смотритель. Я пошел к главному хранителю и стал убеждать его, что хорошо знаком с историей Древнего Египта. Я так хотел получить это место, что обнаружил слишком обширные познания. Хранитель ответил, что я достоин кафедры профессора, мне решительно нечего делать в кресле смотрителя. Ведь я знаю несравненно больше, чем он. Нет, нет, он переоценил мои знания, они поверхностны и разрозненны, стал горячо возражать я и в конце концов добился, что он позволил мне перевезти то немногое, что сохранилось из моих вещей, в эту каморку. Это моя первая и последняя ночь в ней.

– А правда можно? Мне можно сюда, к вам? С детьми?

Вот, мистер Ванситтарт Смит, и вся моя история. Человеку столь проницательного ума, как вы, довольно того, что я рассказал. Нынче ночью непостижимая случайность позволила вам увидеть лицо женщины, которую я любил в те далекие дни. В витрине было много перстней с горным хрусталем, но я искал платиновый - тот самый, единственный, и потому проверял металл. Взглянув на камень, я сразу понял, что жидкость действительно внутри него, о, наконец-то я избавлюсь от постылой жизни, от своего несокрушимого здоровья, которое я проклинал горше, чем самый тяжкий недуг. Теперь вы знаете обо мне все. А я - мне стало легче после моего признания. Можете рассказать мою историю своим коллегам, можете умолчать о ней. Это вам решать. Я должен попросить у вас прощения, ведь я чуть не убил вас в зале. Вы встретились там с одержимым страдальцем, который фанатично рвался к своей цели. Если бы я увидел вас раньше, до того, как совершил задуманное, я наверняка лишил бы вас возможности помешать мне или поднять тревогу. Вот дверь. Она ведет на Рю де Риволи. Доброй ночи.

– Можно. Приходи, никто тебя не прогонит.

– Ой, спасибо вам… Даже не знаю, как благодарить… А то ведь и в самом деле – хоть пропадай…

Англичанин оглянулся. В узком проходе застыл худой высокий египтянин Сосра, родившийся чуть ли не четыре тысячи лет назад. Миг - и дверь захлопнулась, громко лязгнула задвижка, нарушив тишину ночи.

– Господь не оставит своею милостью, если просишь от сердца. Все у тебя образуется, все будет хорошо. Обязательно встретишь добрых людей, они помогут… Ну, иди себе, милая. Поди, дети дома одни…

На следующий день после возвращения в Лондон мистер Джон Ванситтарт Смит прочитал в \"Таймсе\" короткую заметку парижского корреспондента:

– Нет, что вы! Я их с подругой оставила. С Юлькой. Мы с детдома еще дружим. Она очень хорошая, она одна мне помогает как может.

Загадочное происшествие в Лувре

Батюшка улыбнулся, кивнул головой, поднялся с места. Проговорил тихо, будто извиняясь:

– Скоро вечерняя служба начнется, мне надо идти… Если завтра придешь, спроси отца Михаила, я к тебе выйду. Договорились?

Вчера ночью в главном зале крыла, где размещаются памятники Древнего Востока, произошло очень странное событие. Служители, которые приходят по утрам убирать залы музея, увидели, что один из смотрителей лежит на полу мертвый, обняв мумию. Объятие было таким крепким, что их с величайшим трудом удалось оторвать друг от друга. Витрина, где выставлены ценные перстни, была отперта - видимо, ее хотели ограбить, на полках беспорядок. Полиция считает, что смотритель задумал украсть мумию и продать какому-то частному коллекционеру, но когда он ее поднял и понес, больное сердце не выдержало, и он умер. Судя по рассказам, это был человек неопределенного возраста, со странностями, одинокий, без единого родственника, и его трагическая безвременная смерть никому не принесла горя.

– Да, батюшка… Спасибо… А у меня сыночка тоже Михаилом зовут, надо же…

– Ну, иди с Богом. Иди…

Церковный дворик выглядел празднично от свежего снега. Когда Варя входила в церковь, он только-только пошел – валил белыми хлопьями. А теперь уже по-другому… Теперь крупкой метет, и кажется, кто-то щедрой рукой сыплет в темноту серебро. Красиво очень. Особенно красиво блестит снежное серебро в свете фонарей на улице. И на душе будто светлее становится. Хотя это не от снега, наверное… Это после беседы с батюшкой на душе светлее…

В кармане зашелся лихорадочной дрожью мобильник – ну да, она ж его на режим вибрации поставила, чтобы в церкви не трезвонил…

Ага, Юлька звонит. Устала ее ждать, наверное.

– Варь, ты скоро? Мне уже убегать надо… Да и Мишка куксится, мамку требует. Я уж так и этак перед ним гопака выплясываю, чуть не колесом хожу, а он все равно хнычет. Давай уже иди домой, а?

– Да иду, Юль, иду! Я быстро! А Даша из школы пришла?

– Пришла, пришла… Вернее, прибежала. И кто это такое придумал, чтобы второклашки во вторую смену учились? Страшно же ребенку по темным переулкам ходить…

– Да мы с Мишкой ее обычно встречать ходим… А вторая смена – это не страшно. Главное, что вообще в школу в этом районе взяли, а то бы так и пришлось Дашку на другой конец города возить… Как она там, кстати? В хорошем настроении пришла?

– Да не очень… Уже и всплакнуть успела. Кое-как я ее успокоила.

– А что такое, Юль?

– Ой, сама разберешься, когда придешь…

– Ну скажи – что?

– Да она говорит, письмо потеряла, боится тебе сказать…

– Какое письмо?

– Какое-какое… От Гриши, по всей видимости…

– От Гриши?!

– Ну да… Ты же днем с Мишкой на рынок за валенками ездила, она сама из дома в школу уходила… Закрыла дверь, спустилась на первый этаж и увидела в почтовом ящике письмо. А дверца у ящика не закрывается. Вот Дашка и решила, что так письмо сохраннее будет, если она его с собой в школу возьмет, а вечером тебе отдаст. Сунула в варежку и пошла… А когда из школы возвращалась, варежку потеряла. Сегодня же теплее обычного, вон даже снег повалил… Спохватилась, когда в квартиру зашла, хотела бежать на улицу письмо искать, да я ее не пустила… Мало ли что… На мне же ответственность будет… Ты уж сама с ней разбирайся, ладно?

– Ой, Юль… Ну как же так? Это же первое письмо от Гриши из колонии… Ну как так-то?

– Ладно, не причитай. И Дашку не ругай. Она и без того ужасно переживает. Я специально тебе рассказала, чтобы ты не обрушилась на нее с досадой.

– Нет, Юль… Ну как так можно было! Первое письмо от Гриши… С обратным адресом…

– Да ты думаешь, я не понимаю, что ли? Я все понимаю… Но что делать, случилось и случилось! Взяла и выпала варежка с письмом из кармана… Убивать теперь Дашку, что ли? Ты это давай… Смиряйся как-то, пока домой идешь… И поторопись, мне уходить надо!