Мы втроем рассмеялись и кинулись бежать.

— Увидимся завтра ночью, Гаагии, — бросил мне Джо на прощанье.

Сердце у меня забилось быстрее. Он позвал меня назад!

— Окей.

Я вернулся к своему велосипеду и покатил домой, надеясь, что на завтра у них запланировано что-нибудь интересное.

Следующей ночью я снова сбежал из дома. Вилли и Джо ждали меня.

— Пошли назад к хогану Язза, — сказал Вилли. — Снова будешь кидаться яблоками в дверь.

По дороге меня одолевали нехорошие предчувствия. Когда мы добрались, Джо сложил яблоки в кучу совсем близко от входа. Луна светила по-прежнему ярко, и я мог легко различить очертания затянутой кожей двери.

— Кидай все, — шепнул Вилли, отступая от меня на пару шагов.

— Мистер Язза сказал, что будет стрелять, — напомнил я им. — Похоже, это было всерьез.

— Да не трусь ты! Он же пьяный.

Джо хитро мне улыбнулся.

— Не будет он стрелять. Даже прицелиться не сможет. Давай, Гаагии!

С этими словами он протянул мне яблоко.

— Язза никуда не может попасть, — добавил Вилли, но отступил назад еще немного.

Конечно, мне следовало уйти, но ведь это был мой шанс стать одним из них! Первые три яблока громко ударили о кожу: шлеп-шлеп-шлеп! Четвертое попало прямо в грудь мистеру Язза, который выскочил на крыльцо, целясь в меня из дробовика.

Я развернулся, чтобы бежать.

По щелчку затвора я отпрыгнул вправо, и тут раздались два выстрела, ударившие меня в левую сторону тела, отчего я буквально подлетел в воздух, а потом рухнул на землю, хватая ртом воздух. Мой зад вспыхнул адской болью. Ягодица и бедро горели; заряд прорвал и джинсы, и трусы, и кожу. В ушах у меня звенело, как в тот раз, когда у нас взорвалась духовка вместе с запеканкой.

— Больше не возвращаться! Никогда!

Мистер Язза напрасно беспокоился: я и подняться-то не мог. Тем не менее мне пришлось кое-как встать на ноги; левую я волочил за собой, пока она висела мертвым грузом. Вилли и Джо куда-то скрылись.

По моим ощущениям, прошло несколько часов, пока я дотащился до своего велосипеда, брошенного на Восьмой улице. Боль отдавалась по всему телу. Забравшись на сиденье, я вскрикнул, потому что сесть не смог. Всю дорогу до дома я проделал стоя.



Добравшись до квартиры, я прокрался в ванную и стащил с себя обрывки джинсов и белья. Кровь закапала на покрытый линолеумом пол. Я посмотрел на свои раны в зеркале и громко застонал. Левая половина выглядела так, будто по ней прошлись теркой для сыра.

Я налил ванну, надеясь, что вода утишит боль. Но стоило коже соприкоснуться с горячей водой, как все мое тело выгнулось, словно от удара током, и я вскрикнул. Соль, кровь и обрывки плоти поднялись на поверхность и поплыли по воде. Перевернувшись на правый бок, я вцепился в край ванны и оглядел свою левую ягодицу и бедро, в полном ужасе от этого зрелища.

Отец и Мона заворочались у себя в спальне. Лонни и Салли что-то забормотали. Сэм подбежал к ванной, распахнул дверь и охнул.

— Черт побери, — прорычал отец, обращаясь к Моне. — Что эти мелкие ублюдки еще натворили?

Он протопал по коридору и появился на пороге, в майке без рукавов и боксерских трусах. Вокруг запястья у него был обмотан ремень, пряжка которого угрожающе свисала вниз. Он оттолкнул Сэма и захлопнул дверь. Поглядев на меня, отец на мгновение как-то странно притих, а потом плюхнулся на унитаз и размотал ремень с руки.

— Что с тобой случилось? Тут повсюду кровь. От твоих джинсов ничего не осталось — да и от задницы тоже, как я погляжу.

Я все выложил ему, перемежая свой рассказ громкими стонами.

— Ну и придурки, — буркнул отец. — Вы что, не поняли, что если он грозит вас перестрелять, то, наверное, так и сделает? Идиоты. Будь это настоящая пуля, тебя уже не было бы в живых. Откуда ты знал, что он зарядил дробовик солью?

— Я и не знал. Просто хотел, чтобы Вилли и Джо позволили мне дружить с ними.

— И зачем они тебе? Я вот никогда ни к кому не прибивался, и мне никого было не надо.

— Я хотел им понравиться.

Слезы лились у меня по щекам, и не от боли, а от мысли о том, до чего я дошел, лишь бы заслужить их одобрение.

— Мне надо было что-то сделать! Ты позволил Моне лишить меня всего. Я ненавижу свою жизнь! Мне все равно, что со мной будет.

Отец уронил подбородок на грудь и забормотал себе под нос; глаза его блуждали. Наконец он поднял голову и посмотрел на меня, кивая головой.

— Я понимаю, — сказал он. — Ты готов на все, лишь бы чувствовать себя человеком. Я тобой горжусь. Когда я был в Сан-Квентине и впервые вышел во двор, один говнюк, сидевший пожизненно, решил испытать меня. Хотел сделать своим прихвостнем. Мерзкий сукин сын! Он спросил, женат ли я и из какого я штата. Я тогда был наивный — сказал, что мы с женой оба из Техаса. И тут он своим отвратным голоском заявил, что перетрахал всех баб в Техасе и дыры у них были пошире любого окна — потому что все они шлюхи.

Отец сжал правую руку в кулак и ударил им по ладони левой.

— Я ему так заехал в челюсть, что он свалился на землю. Тогда я прыгнул на него и стал лупить головой о бетон. У него зубы полетели в разные стороны. Все лицо превратилось в кровавую кашу.

— Ты его убил? — тихонько спросил я.

— Еще три секунды, и убил бы, но двое его дружков меня оттащили. Один сказал мне потихоньку оттуда уходить, а второй дал носовой платок. Другие парни сбились в группки, я стал переходить от одной к другой и постепенно затесался в толпу, так что меня уже нельзя было поймать.

Вода в ванне остыла, и я выдернул пробку пальцами ноги, чтобы ее слить.

— А тот человек потом не преследовал тебя?

— Нет. Никогда. По тюремному кодексу все было честно — он бросил мне вызов, и я победил. В Большом Доме никому нельзя позволять взять над тобой верх, иначе должен будешь ему подчиняться. Но его дружки меня предупредили, что, если я еще что-то такое вытворю, они меня толкнут на полосу безопасности и охранник с башни пристрелит меня в два счета. Мне было все равно. Я сделал то, что посчитал нужным. Я прошел испытание. Я всем дал понять, чего стою, и больше ко мне никто не лез.

Остатки воды с чмокающим звуком всосались в сливное отверстие, и я, обернувшись, увидел самую ужасную в истории решетку слива.

— Больше никакого домашнего ареста, — объявил отец, вставая. — Ты это заслужил. Можешь покупать конфеты на индейском рынке, ходить к Коницам, заниматься спортом, ездить со всей семьей в Гэллап по выходным и ужинать вместе с нами. Я скажу Моне — наказание отменяется. Мне все равно, что ты делаешь, если это не касается меня. Она устанавливает правила в доме. Но за его пределами ты решаешь сам. Ты — крутой парень.

Улыбнувшись, он потряс головой и ласково поглядел на меня. Такого взгляда я не видел у него давным-давно.

— Ну и месиво! Попался ты, конечно, дружище. Давай отмывай ванну и ложись в постель. Придется купить тебе новые джинсы и белье.



Прошла почти неделя, прежде чем я окреп настолько, чтобы вернуться в школу. Генри приветствовал меня, как героя-победителя. Благодаря Джо и Вилли все знали, что со мной произошло.

Перед дверями класса меня уже дожидались восхищенные мальчишки.

— Пошли посмотрим, как Гаагии прострелили зад, — сказал им Генри, волоча меня в туалет и спуская на мне штаны. Все заохали и заахали.

Из всех моих дурацких выходок эта принесла больше всего дивидендов. Для отца я в каком-то смысле прошел проверку и показал себя. Я снова был себе хозяином — значит, оно того стоило. Выстрел мистера Яззы послужил мне во благо, хотя едва меня не убил.

Глава 35

Поздним вечером в следующем январе я, вернувшись с развоза газет, поспешил на кухню, чтобы согреться. У меня замерзло все: руки, нос, ноги — кажется, даже ресницы.

Зимой на Форт-Дефайнс налетали снежные бури, а температура могла упасть ниже двадцати градусов мороза и держаться так несколько дней. В хоганах круглосуточно топились очаги, и по склонам каньона Бонито поднимался дым. Лошади стоя замерзали насмерть, порой привязанные к оградам. Даже бродячих собак не было видно. Проезжая с отцом мимо «Навахо Инн», мы видели новых и новых «ледышек», валяющихся на земле; их мертвые пустые глаза смотрели на нас с посиневших лиц.

Мона приказала мне отдать ей деньги за развоз и пересчитала их.

— Не хватает пяти долларов.

Она прищурила свои жестокие маленькие глаза.

— Если ты их прячешь, то сейчас же давай сюда.

— Наверное, я потерял пятидолларовую бумажку, — ответил я. — Я не знал, что ее нету.

— Ну, тогда тебе лучше ее найти, потому что ты не войдешь в дом, пока не принесешь деньги.

Она подошла к ватману и написала: «Потерял $5 из денег за доставку газет». Графа «наказание» осталась свободной.

Я ткнул пальцем в прогноз погоды на последней странице «Гэллап Индепендент».

— Сегодня ночью будет минус тридцать. Я замерзну до смерти.

— Чушь. Вон!

Отец стоял у нее за спиной, не говоря ни слова. Он тоже указал мне пальцем на дверь.

Как я смогу отыскать деньги в темноте?

— Но…

Мона вытолкнула меня наружу.

Бредя по улице с низко опущенной головой, чтобы защитить лицо от колючего ветра, я увидел впереди ярко сияющие огни. Индейский госпиталь Форт-Дефайнс возвышался надо мной словно каменный монумент за пеленой снежинок. Я подбежал к боковому входу. Первые две двери были заперты, и я уже начал паниковать, но дверь в поликлинику оказалась открыта. Прием в поликлинике заканчивался в пять, и ее, похоже, просто забыли запереть.

В хорошо освещенном коридоре я заметил каталку для пациентов. Добравшись до выключателя, я погасил флуоресцентные лампы, вскарабкался на каталку и свернулся клубком под теплым одеялом. Дрожь наконец-то унялась. Правда, ног я не чувствовал еще долго.

В помещении не раздавалось ни звука. Мона работала в поликлинике, поэтому мне надо было убраться до открытия, то есть до восьми утра. Пока же я был в безопасности. Свободный от Моны и отца на целую ночь, я расслабился и крепко заснул, представляя себя узником, сбежавшим из фашистского концлагеря.

Мне показалось, что прошла всего пара минут до того, как я проснулся в сером свете следующего утра. Одежда моя была сырой, но теплой, ужасно хотелось есть. Большие часы на стене показывали половину восьмого. Я спрыгнул с каталки и выскочил на холод.

Добравшись до нашей улицы, я спрятался за домом напротив. Пару минут спустя Мона отправилась на работу. Как только она ушла, я пробрался к нам во двор и скорчился за сараем. Следующим вышел отец, и я смог проскользнуть через заднюю дверь на кухню.

Сэм сидел за столом, доедая кукурузные хлопья. Лонни и Салли уже уехали в школу. У нас было не больше двадцати минут до приезда школьного автобуса.

— Где же ты ночевал? — спросил он.

Я налил молока в миску с хлопьями и рассказал ему про поликлинику. Графа с наказаниями на ватмане по-прежнему была пустой. Мона написала только: «Деньги необходимо вернуть».

— Мона говорит, ты должен вернуть деньги, а до того не получишь еды. И каждый вечер ты должен мыть посуду и убирать, когда все остальные поужинают.

К счастью для меня, моя злобная мачеха не знала, что я дружу с мистером Эшкрофтом с индейского рынка. Он позволял мне оставлять лишние экземпляры газет для его клиентов. Такой побочный доход позволял мне покупать шоколадки и леденцы и иметь карманные деньги. Иногда я выручал по доллару в день, так что пятерку рассчитывал вернуть Моне очень быстро.



Не зная о моем плане, Мона постоянно напоминала мне про деньги, обзывая тупым и безответственным. В субботу утром, не совладав с собой, я обругал ее. Отец тут же ударил меня по лицу и велел садиться в машину — мы едем по делам.

— У Моны есть все основания тебя наказать, — сказал он, когда мы отъехали от дома на его седане, чтобы в очередной раз поживиться из закромов Богатого Дядюшки Игги. — На те деньги, что ты потерял, моя семья могла бы питаться целую неделю. А ты ведешь себя так, словно это какая-то мелочь.

— И что, пускай я замерзну до смерти? Это же несправедливо!

— Придумай что-нибудь! Наверняка есть те, кто пустил бы тебя переночевать. Те же Коницы. Черт, да ты мог бы половину Форт-Дефайнс привлечь на свою сторону. Несправедливо? Не надо говорить мне о несправедливости! Я тысячу раз едва не замерз до смерти и полжизни проходил голодный. Попробовал бы ты пожить в ржавой машине или под мостом! Особенно зимой. Ты понятия не имеешь, в каких условиях я вырос. И не представляешь, через что прошел в тюрьме. Да у тебя не жизнь, а сказка!

Так отец всегда оправдывал свою жестокость. Грудь его начала раздуваться — он явно собирался продолжить. Я прислонился к двери и приготовился к долгому дню, когда мне надо будет стоять на стреме, высматривая полицию или озабоченных граждан, которые могли бы донести на нас. Зимой мимо проезжало меньше машин и грузовиков, так что следить было легче, если только отец не глушил мотор и я не сидел в промерзающем салоне.

Несмотря на женитьбу отца на Моне, наши с ним еженедельные вылазки продолжались. Насколько я знал, она не задавала на этот счет вопросов, даже если мы возвращались очень поздно. Думаю, Мона была в курсе того, что мы делаем. Отец спокойно проносил в дом краденые инструменты, но она делала вид, что не замечает их.

Отец ткнул меня в плечо кулаком:

— Ты представить не можешь, что крутится у человека в голове, когда автобус везет его в тюрьму. Это называют «дизель-туром».

Глаза у него выпучились, вена запульсировала на лбу.

Похоже, дело плохо. Как глупо с моей стороны — надо было держать рот на замке. Я его разозлил, а у нас впереди часов двенадцать в машине только сегодня, и завтра еще столько же. Как обычно, я не знал, что отец планирует, но был уверен, что он выместит свою злость на мне.

— Это, наверное, самое тяжелое, — хрипло пробормотал отец. — Осознание того, что все происходит в реальности. Ты будешь просыпаться в Большом Доме бессчетное количество дней подряд. Выхода нет. К этому моменту ты успеваешь забыть ту злость — или что там было у тебя в голове, когда ты совершил преступление, — настолько, что можешь искренне поклясться в своей невиновности. Ты даже начинаешь говорить в безличной форме, не «я совершил преступление», а «преступление было совершено». Но это уже не имеет значения — даже если ты просто восстановил справедливость.

Несколько миль мы проехали в молчании. Потом отец закричал:

— Ты слушаешь, парень, а? Ты должен знать, как выжить в этом мире. Сейчас ты стоишь на стреме, но должен усвоить все, чему я тебя научу, чтобы выкручиваться в одиночку.

— Да, папа.

Надо было как-то его успокоить. Иначе дальше последует подзатыльник — а то и что похуже. Но я должен был одновременно следить за дорогой, чтобы нас с ним не поймали. Иногда мне приходила в голову мысль, что мы с ним можем оказаться в одной тюремной ка- мере.

— Когда вылезаешь из автобуса у дверей тюрьмы, твоя жизнь, какой она была, заканчивается. Тебя запирают в клетке шесть на десять футов. С сокамерником. И он уже там, на верхней койке.

Мысли в голове у меня так и крутились: что сделать, чтобы отец сменил тему? Это напоминало рулетку: надо было что-то сказать или спросить его о чем-то так, чтобы он не понял, что им манипулируют, потому что тогда отец разозлится еще сильнее. Но если угадать, ты выиграешь джекпот — из него посыплются разные истории, и отец выложит гораздо больше, чем собирался. А главное, на какое-то время забудет, что разозлился на меня.

— Шансы пятьдесят на пятьдесят, что твой сокамерник натворил что-то похуже, чем ты. И такая же вероятность, что он — закоренелый преступник. При этом он может оказаться тупым — это самая худшая комбинация.

Вот он, мой шанс! Отец никогда о таком не заговаривал.

— А кто был в твоей камере, когда тебя привезли в «Кью»? — выпалил я, боясь что-нибудь добавить, чтобы не спровоцировать нежелательной реакции.

Отец прервался и поглядел на меня.

— Бадди. Бадди Фигейредо. Он был моим первым сокамерником.

Он расхохотался.

— Кстати, о тупицах — он был самым тупым из всех, кого я встретил в тюрьме.

Лицо отца расслабилось, грудь опала. Он протянул руку и потрепал меня по голове.

Джекпот. Я выдохнул с облегчением.



Отец расстегнул верхнюю пуговицу пальто, устроился поудобнее на сиденье и стал рассказывать мне о Джеймсе «Бадди» Фигейредо, который ждал его на верхней койке в камере 1440 восточного блока.

— Его привезли в тюрьму всего пару часов назад, — начал отец. — Он был такой тупой, что сам не сознавал своей тупости. Физиономия детская, и сам коротышка, но очень сильный. И характер просто бешеный.

Преступление Бадди совершил чуть ли не комичное. В конце 1946 года он с тремя своими дядьями ограбил магазин «Сирс энд Робак» в Модесто, Калифорния, совершив самое громкое нападение за всю историю штата. В субботу вечером, накануне Рождества, Бадди позвонил в дверь менеджера «Сирс». Когда его сын-подросток открыл, Бадди и двое дядьев ворвались в дом, а третий остался в машине. Угрозами они принудили менеджера, его жену и двоих сыновей поехать с ними в магазин и отпереть сейф.

Позаимствовав оттуда двадцать три тысячи, грабители связали всю семью, выбежали из магазина и проехали несколько сот миль, всю дорогу распевая песни, в полном восторге от того, что им удалось успешно провернуть дело. Бадди полгода придерживал свою долю, а потом купил на нее дом и открыл бизнес по производству автомобильных чехлов. Мало того, он заделался социалистом.

— Просто неимоверный идиот, — возмущался отец. — Они с женой ходили на все местные мероприятия. Жили на широкую ногу и хвалились, что дядья выделили ему крупную сумму. В общем, привлекали к себе внимание, как могли.

Очень скоро Бадди проговорился о совершенном преступлении своему приятелю, который оказался человеком завистливым и позвонил по горячей линии ФБР. Он рассказал, как Бадди проболтался ему про грабеж, как они с дядьями придумали свой план и как им понравилось быть богатыми. Полиция сработала быстро: ночью они обыскали дом Бадди, а его самого увезли на допрос. Бадди тут же сознался в том, что натворил.

— Не прошло и часа, как мы с ним познакомились, — продолжал отец, — а я уже знал всю его подноготную. И это при том, что она меня нисколько не интересовала. Потом он спросил, что ему сказать комиссии по досрочному освобождению. Они, мол, вот-вот его вызовут, ведь его приговорили всего к году тюрьмы за вторжение в частную собственность. Он только зашел в дом, пригрозил жене пистолетом и сидел за рулем, пока они ехали до магазина. Бадди не понимал, что его осудили также за похищение людей — это семь лет, — и вооруженное ограбление — еще семь. Я сказал ему, что до встречи с комиссией у него есть не меньше восьми-девяти лет.

Но Бадди хотел услышать совсем другое. Не успел отец договорить, как его сокамерник впал в бешенство и едва его не задушил.

— Ты не смеешь решать, сколько мне сидеть! — кричал он.

Прибежал охранник и, чтобы утихомирить обоих, сказал, что предупреждает только один раз. Драка в камере — это гарантированное попадание на неделю в карцер, где приходится сидеть без света, только на хлебе и воде. А потом тебе еще продлят срок.

— Я сказал Бадди, что просто не понял, — рассказывал отец. — Что я ошибся, как полный идиот. Конечно, через год он уже будет на свободе. И как только я мог неправильно его понять? Естественно, его же осудили за незаконное проникновение, ничего больше. Никто не пострадал.

Поддерживать с Бадди хорошие отношения стало для отца главной задачей.

— Он был просто сумасшедший, этот сукин сын, — говорил он. — Каждую ночь я боялся, что он спрыгнет сверху, пока я сплю, и снова попытается меня задушить. Никогда за всю жизнь я не встречал человека запальчивей.

Бадди сказал начальнику тюрьмы, что ему надо периодически выходить, чтобы заниматься своим бизнесом. А еще ему нужны украденные деньги, чтобы бизнес держался на плаву.

— Я ему посоветовал обращаться к начальнику почаще, и тот наверняка согласится. Мне пришлось держаться изо всех сил, чтобы не расхохотаться.

Мы с отцом хором рассмеялись, и остаток дня в машине сохранялась дружелюбная атмосфера.

Бадди стал нашим общим секретом. В нужный момент я мог просто упомянуть его имя, и отец начинал хохотать. Кажется, ни над кем мы с ним так часто не смеялись.

Я нашел новый способ выживания.

Глава 36

Рано утром в воскресенье, в сентябре, кто-то постучался к нам в дверь. Посетители бывали у нас редко. Я подбежал к окну, а отец глянул в глазок.

Мама стояла на крыльце в голубом хлопковом платье, а с ней — высокая женщина с начесом на голове и в брюках клеш. С нашего бегства из Гэллапа прошло два с половиной года, но мне казалось, что гораздо больше. Я уже и не помнил, каково это — жить с мамой.

— Какого черта тебе надо, Тельма-Лу? — загремел отец, не открывая двери. — Эти дети не твои. А ну, убирайся отсюда!

Мама поглядела на свою подругу, и та кивнула, подбадривая ее. Мама перевела взгляд на бумагу, которую держала в руке.

— Терстон, у меня письмо от адвоката. Ты должен позволить мне видеться с детьми.

Она как будто читала по написанному.

— Не дождешься, — ответил отец. — Вали туда, откуда явилась.

Мама вся напряглась, но не отступила. В прошлом, стоило отцу на нее прикрикнуть, как она убегала, обливаясь слезами. Подруга наклонилась и что-то прошептала маме на ухо.

— Это наши дети, а не только твои, и у меня тоже есть на них права, — выкрикнула мама. — Ты должен мне позволить видеться с ними.

Голос ее дрожал, но она вела себя более взросло, чем когда-либо на моей памяти.

— Ничего я не должен. Суд дал мне полную опеку, и никого из них ты больше не увидишь — заруби себе на носу.

Мы с Сэмом и Салли столпились у отца за спиной. Не знаю, хотелось ли им повидаться с мамой, но я точно был не против. Пускай она прихватила с собой подругу для моральной поддержки, эта внешне уверенная женщина была не той мамой, какую я помнил. Я надеялся, что она изменилась и что нервы ей тоже подлечили.

— Мистер Кроу, вы должны прочитать письмо от адвоката Тельмы-Лу, — сказала мамина подруга. — У нее есть законное право навещать детей. Вы не можете ей помешать. Иначе она подаст на вас жалобу.

Отец широко распахнул дверь. Мамина подруга протянула ему письмо.

— Понятия не имею, кто вы такая, но заботьтесь лучше о чьих-нибудь еще детях, например, ваших собственных.

Отец вырвал письмо у нее из рук и захлопнул дверь обратно. Глазами он быстро пробежал по странице.

Я снова выглянул в окно: обе женщины стояли, скрестив руки на груди, и ждали ответа.

Закончив читать, отец вышел на крыльцо.

— Это полная чушь, но ты можешь навещать их раз в месяц, на несколько часов. Не смей увозить их дальше Гэллапа. Лонни ездить не обязательно, и она не будет.

— Увидимся в следующую субботу, — с грустной улыбкой попрощалась мама.

Она направилась к пассажирской двери ярко-синего «Шевроле» 58-го года, а ее подруга села за руль.

Я смотрел им вслед, пока машина не скрылась из виду.



В следующие выходные мама приехала с мужчиной, у которого были такие же большие голубые глаза, коротко стриженные светлые волосы и белозубая улыбка, как у знаменитого бейсболиста Роджера Мэриса из нью-йоркских «Янки», но она звала его Тедом. Оказалось, что ему не нравится бейсбол и он даже не знает, кто такой Роджер Мэрис, но когда мы поехали в кино, Тед купил мне все крекеры и газировку, какие я попросил, так что оказался навеки занесенным в мой список «хороших парней».

По дороге в кинотеатр мама развернулась на пассажирском сиденье «Форда», принадлежавшего Теду, чтобы посмотреть на нас. Она задавала Сэму и Салли вопросы, стараясь их разговорить, но они или пожимали плечами, или отвечали односложно, а потом отводили взгляд.

— Дэвид, расскажи, как ты поживаешь? — спросила мама с натянутой улыбкой.

— По-прежнему люблю играть в бейсбол и читать газеты, прежде чем развозить их, — ответил я.

Мамины зеленые глаза заблестели.

— А учителя знают, что у тебя дислексия? Они хорошо с тобой обращаются? Если нет, ты можешь переехать к нам с Тедом, в Альбукерке, школы там лучше.

— Оценки у меня так себе, и друзей удалось завести не сразу, но теперь они есть, очень хорошие.

Улыбка сошла у мамы с лица, она помрачнела.

— Ваш отец пытался меня убить.

Сердце у меня сжалось. Я не хотел говорить об отце.

— Когда я вернулась домой в тот день и нашла ту жуткую записку на двери, то побежала домой к твоему приятелю Джоуи. Его мама разрешила мне остаться и сказала, что поможет отыскать вас, ребята. Каждый день я ходила к нашему дому в надежде, что вы вернетесь. На следующее утро после того, как вы с отцом приезжали, мне захотелось убраться из этого тоскливого места, так что я села в машину и поехала очень медленно, потому что много плакала и совсем не спала. Перед знаком «Стоп» я нажала на тормоза, но ничего не произошло. Они не работали. Совсем. Мне повезло, что я выбрала длинный маршрут, потому что иначе скатилась бы с холма и разбилась.

Если бы мама поехала по короткой дороге, через Элефант-Хилл, то без тормозов наверняка бы погибла. Ее машина столкнулась бы с другой на перекрестке, и последствия были бы куда серьезней, чем в тот раз, когда мы с Сэмом запустили с холма шину в «Фольксваген»-«жук». Только мама могла проехать лишних четыре мили, лишь бы не взбираться на холм, но это спасло ей жизнь.

— Я дошла до ближайшей заправки, — продолжала она. — Симпатичный механик проводил меня назад к машине и сказал: «Леди, я не могу починить ее на месте, не буксируя в сервис. Кто-то намеренно перерезал вам тормозные шланги. Вас хотели убить. Это не несчастный случай».

В ту ночь, когда мы переехали в Болотный поселок, отец куда-то пропал на несколько часов. Наверняка поехал в Гэллап и повредил ей тормоза. Когда мы с ним явились домой в тот ужасный вечер, я заметил небольшую лужицу возле заднего колеса маминой машины, но она не привлекла моего внимания. Зато теперь я знал — это была тормозная жидкость.

Вот почему в тот день отец так нервничал и злился. Наверное, рассчитывал узнать про аварию со смертельным исходом или прочитать о ней в газете. Но дни шли, новостей не было, и он понял, что его план не сработал. Мама, хоть и неосознанно, перехитрила его.

У меня разболелась голова. Я снова ощутил всепоглощающее чувство вины за то, что мы когда-то оставили ее.

Мама развернулась на сиденье и попыталась взять Салли за руку, но та отдернула пальцы.

— Вы меня слышите?

Мама попробовала проделать то же с Сэмом, но он скрестил руки на груди, чтобы она до него не дотянулась.

— Ваш отец пытался меня убить. Я не выдумываю!

Оба они смотрели в окно. Как дети в зонах военных конфликтов, мои брат и сестра стали равнодушны к взрослым людям, появляющимся и исчезающим из их жизни.

Тед въехал на парковку кинотеатра «Вождь» в Гэллапе. За весь путь он не произнес ни слова, как будто был просто наемным шофером. Мама с Тедом посадили нас между собой, и я оказался к ней ближе всех. Весь фильм она ворочалась и пыталась уцепиться за мою руку. Я позволял ей подержаться за меня пару минут, а потом выдергивал у нее ладонь, но она тянулась за ней снова. В конце концов я подоткнул ладони под себя. Хоть мне и было ее жаль, я не собирался позволять маме испортить мне удовольствие от просмотра «Аламо» с Джоном Уэйном и Ричардом Уидмарком.

Когда фильм закончился, я снова задумался о том, что она нам сказала. Ясно было, что отец перерезал ей тормоза, решив, что это легкий способ избавиться от нее. Он рассчитывал, что она разобьется, выехав на красный свет и врезавшись в грузовик или поезд.

По дороге домой, словно прочитав мои мысли, мама обернулась ко мне и продолжила свой рассказ:

— У меня почти не осталось денег после починки тормозов. Мало того, машину пришлось заправить и долить масло. Так что я поехала в сторону Альбукерке, остановилась на обочине и заночевала прямо в кабине. У меня было всего сорок долларов. Какой-то полицейский остановился и дал мне одеяло. «Благослови вас Бог, леди, — сказал он. — Надеюсь, у вас есть куда пойти».

Мама попыталась снова привлечь внимание Сэма и Салли, но они продолжали игнорировать ее, тихонько перешептываясь и обсуждая фильм. Я же смотрел ей в глаза и внимательно слушал. Мне хотелось узнать всю историю до конца.

— Я позвонила бывшему начальнику вашего отца в «Вудман-страховании». В свободное время он занимается тем, что помогает разным людям. Но каждый раз, когда я звонила, его не было на месте, так что какое-то время мне пришлось жить в машине. Когда я наконец дозвонилась до него, он нашел мне комнату, дал немного денег и устроил официанткой в «Медном быке», это такой ресторан для дальнобойщиков. А потом нашел адвоката, чтобы я могла видеться с вами, детки.

Это был самый подходящий момент, чтобы сделать выбор между матерью и отцом. Но маму я выбрать никак не мог. Она до сих пор была больше ребенком, чем любой из нас. И взрослее за это время не стала.

Кроме того, я не смог бы прожить без Лонни, Сэма и Салли. Они — все, что есть у меня в этом мире. Отважься кто-нибудь из нас переселиться к матери — как бы безумно это ни звучало, — и отец совершенно точно ее бы убил.

Я горел желанием ей помочь, но ничто не могло ее спасти, а от постоянного пребывания рядом с ней и выслушивания бесконечных жалоб, похожих на заезженную пластинку, я очень скоро сошел бы с ума.



После шестого ежемесячного визита Тед остался в машине, а Сэм с Салли побежали впереди нас с мамой к дому. Она вцепилась в мой локоть своей костлявой рукой.

— Дэвид, я должна тебе что-то сказать!

Я остановился и поглядел на нее. Как обычно, ее печальные глаза блестели от слез.

— Ты должен поехать со мной, — начала мама, повысив голос. — Если ты скажешь адвокату, что выбираешь меня, мы сможем жить на пособие в трейлере в Альбукерке. Ты будешь помогать — развозить газеты и заниматься домашними делами, а летом косить газоны, чтобы еще подзаработать. Сэм и Салли тебя поймут. Ты единственный, кто может противостоять вашему отцу.

Я покачал головой и вырвал у нее руку.

— Почему тебе просто не навещать нас вместе с Тедом?

— Я не могу. Меня уволили с работы, а Тед переезжает в Айову, работать плотником. Если ты ко мне не переедешь, я уеду с ним.

Слезы потекли у нее по лицу.

— Ты меня не любишь, иначе стал бы жить со мной. Как ты можешь оставаться с отцом? Я же тебя родила! Ты в долгу передо мной — я твоя мать!

— Это не поможет, мама, — мягко ответил я. — Ты не сможешь растить нас.

Она поняла, что меня не переубедить. Мы с ней обнялись и постояли так какое-то время, а потом она села в машину, и они с Тедом уехали.

Два года прошло, прежде чем мы увиделись снова.

Часть четвертая. Вашингдуун, 1966

Тренер Форд (слева) и я (справа от центра) на стадионе старшей школы имени Уолтера Джонсона. Бетесда, Мериленд, 1970.

Глава 37

Прожив в Форт-Дефайнс больше трех лет, я уже не мог представить себя где-то в другом месте. Я полюбил индейцев навахо, а резервация стала для меня домом. Каждый день я старался превзойти себя, смеша одноклассников, и им никогда это не надоедало.

Я продолжал играть в детской лиге, хоть мне и исполнилось тринадцать. Мистер Кониц обнаружил регламент, по которому допускались исключения, если в команде недоставало игрока. Без меня у нас оставалось всего восемь человек. В ночь перед играми они с миссис Кониц разбивали для нас лагерь у себя на заднем дворе. Рано утром мы набивались в кузов его большого старого пикапа, и он вез нас на бейсбольное поле, порой аж за пятьдесят миль. На бензин мы скидывались по двадцать пять центов.

Томас Кониц, старший брат Ричарда, покупал нам кока-колу, если мы побеждали. После игры мы ездили смотреть кино в культурном центре Уиндоу-Рок, по пять центов за сеанс. Благодаря бейсбольной форме нам давали скидку на хот-доги и леденцы. У нас с Сэмом появилась компания друзей, и мы стали такой же неотъемлемой частью команды, как и мальчишки-навахо. В краях, некогда казавшихся мне столь враждебными, семья Кониц, Генри, Джим, Томми и другие мои друзья-навахо по-настоящему приняли меня, каким бы невероятным это ни казалось на момент нашего переезда в Болотный поселок.

Через месяц после начала занятий в старшей школе Уиндоу-Рок отец велел нам всем собраться после ужина в гостиной. Мы с Сэмом и Салли испуганно переглянулись. Нас осталось в доме трое: Лонни закончила школу и уехала в Западный колледж Аризоны.

Устраиваясь на красном диване, я думал, что отцовская новость, наверное, касается мамы.

— Мы переезжаем в Вашингтон, округ Колумбия, на шесть месяцев. Или, как говорят навахо, в Вашингдуун, — объявил отец. — Меня направляют на курсы повышения квалификации в главное управление БДИ, в нескольких кварталах от Белого дома.

У меня словно выбили из груди весь воздух. Сэм и Салли сидели, не шелохнувшись.

— Это ужасно! — воскликнул я. — Не хочу никуда ехать, ни за что!

Летом я сумел отвоевать себе позицию питчера в нашей бейсбольной команде, а потом прошел отбор в команду старшей школы по футболу. Следующей весной мне предстояло участвовать в забегах на одну и две мили. Когда я развозил газеты, люди махали мне рукой, а не кидались бутылками, мои «чудики» давали новые поводы для веселья, в котором я так нуждался, а бродячие собаки разбегались в страхе при виде меня. Мистер Эшкрофт вел со мной по вечерам долгие беседы, после которых я отправлялся навестить Коницев, свою вторую семью. По выходным, если мы с отцом не ездили воровать инструменты, Генри и его папа повсюду брали меня с собой. Это был мой город.

Я последовал за отцом в кухню.

— А можно мне остаться у Коницев, пока вы будете в Вашингдууне? У них восемь детей, они меня и не заметят.

Он налил себе кружку кофе, ничего не отвечая, поэтому я продолжал:

— Когда весной вы вернетесь, я перееду обратно домой.

— Нет. Собирайся. Найди кого-нибудь себе на замену для развоза газет. Мы уезжаем через пять дней.

— Но…

Выпученные глаза ясно дали мне понять, что отец взорвется, если я продолжу настаивать.

В пятницу на уроках, во время завтрака и после школы я распрощался со всеми друзьями, уверив их, что вернусь следующей весной. «Рамблер» был набит под завязку, равно как и прицеп — тот самый зеленый, из фанеры, оставшийся еще со времен ЭПНГ. Когда мы отъезжали, друзья махали нам руками и улыбались, и я уже по ним скучал.



Отец сидел за рулем на «Рамблере» по четырнадцать часов в день, останавливаясь только заправиться и перекусить да переночевать в дешевых мотелях. Мона сидела рядом с ним, глядя прямо перед собой, и рассуждала о том, сколько недвижимости ей принадлежит в Северной Каролине и как она рада выбраться из резервации — хочется верить, что навсегда.

За рыжей каменистой пустыней начались поля пшеницы и кукурузы. Постепенно равнина сменилась плавными грядами холмов, и мы выехали на зеленое Восточное побережье. С обеих сторон нас окружали кусты и деревья. Сложно было поверить, что эти края находятся в той же стране, что резервация индейцев навахо.

С широкой автострады 495 отец свернул в сторону Кенсингтона, штат Мэриленд, и поехал по красивому шоссе вдоль небольшой реки. Наш «Рамблер» остановился у дома 3922 по Проспект-стрит — трехэтажного серого особнячка с зеленым двориком и тщательно подстриженным газоном.

Дом был лучше всех предыдущих, в каких нам доводилось жить. Салли выделили собственную спальню. Нам с Сэмом досталась громадная комната на третьем этаже — больше всей нашей квартиры в государственном жилье. На улице стояли машины, о которых я только читал, но никогда не видел вблизи: «мерседесы», «Ауди», «БМВ» и «Вольво». В нашем маленьком пригороде было больше дорог, мостов, библиотек, детских площадок и пешеходных дорожек, чем во всей резервации. Почему навахо досталось так мало в стране, располагавшей столь многим?

После выходных, проведенных за расстановкой мебели и распаковкой вещей, мы с Сэмом пешком отправились в свою новую школу. В Кенсингтон-Джуниор-Хай учились дети с седьмого по девятый класс; она напоминала кирпичную крепость на склоне зеленого холма. Под окнами тек ленивый ручей. Большинство детей подвозили родители на дорогих машинах — таких, как стояли на нашей улице. На них была дорогая одежда, гораздо лучше, чем та, на которую я любовался в каталогах «Сирс и Робак». Некоторые мальчишки дожидались, пока их родители уедут, а потом закуривали и выходили со школьного двора. Никто не обращал на это внимания.

В коридоре, возле шкафчиков, толпилось больше детей, чем во всех двенадцати классах в Форт-Дефайнс. Сделав глубокий вдох, я прошел мимо них к кабинету директора; Сэм следовал за мной. Женщина с начесом выдала нам копии классных расписаний вместе с картой школы. Она действительно была нам нужна: к большому двухэтажному зданию прилегали два боковых крыла, а на подвальном уровне находились спортзал и раздевалки.

Когда я вошел в кабинет алгебры, учитель, мистер Джонс, писал на доске цифры, буквы и скобки. Он поприветствовал меня, показал, где сесть, и велел всем решать задачу. У всех тридцати учеников получился правильный ответ, а я даже не понял, как цифры, буквы и скобки оказались вместе. Это что, какая-то смесь английского и математики?

Следующим уроком шла химия. Уравнение на доске выглядело как китайская грамота.

— Вы уже знаете, что такое атомная молекулярная структура, проходили периодическую таблицу и основу химических реакций, — сказал мистер Клейн. — Следующий месяц мы посвятим решению химических уравнений.

Решению чего? Я опустил голову, чтобы никто не увидел моих слез. Все-таки я глупый — теперь это совершенно ясно. Дети смеялись и говорили, что уравнения легкие и они просто повторяют то, что выучили в прошлом году. Я же не понимал вообще ничего.

За завтраком я подошел со своим подносом к столу, где сидели ребята с утренних уроков. Они продолжали разговор, игнорируя меня.

— Привет! Я только что переехал из резервации навахо, — сказал я, обращаясь к симпатичной девочке. Наверняка она будет добра ко мне. — Можно сесть рядом с тобой?

— Ты это уже говорил утром, на уроке. Что-то ты не похож на индейца. Почему не в набедренной повязке? Ты будешь сдирать с нас скальпы? Вы живете в типи?

Все расхохотались.

Я залился краской.

— Я чероки. Индейцы так больше не живут.

— Интересно, как ему понравится на Ханука-Хайтс? — спросил мальчик, сидевший рядом с ней.

— Или в Кошер-Каньоне?

— Что?

Их слова были мне так же непонятны, как объяснения учителей на занятиях.

— Твоя мамаша раздобыла эти тряпки в «Гудвил» или нашла на помойке? — хихикнула другая девчонка. Все сидевшие за столом опять рассмеялись.

Я поглядел на свою одежду и вдруг увидел ее их глазами: грязные джинсы с протертыми коленями, застиранная байковая рубашка и стоптанные кеды. Получить по физиономии от Гилберта Блэкгота и то было приятнее, чем стоять вот так.

Остаток дня я старался ни с кем не встречаться глазами. Вечером, когда я пришел домой и поздоровался с Моной, она ответила мне ледяным молчанием. Если ей и нравилось жить на Восточном побережье, она никак этого не показывала.

У отца день, похоже, тоже не задался.

— В главном управлении сидят одни всезнайки из Гарварда. Ой, точнее Хаахвахда!

Он протянул это слово с высокомерной гримасой.

— Они так далеко запихали себе головы в задницы, что дышат собственным дерьмом.

Отец сжал кулаки и подтянул руки к груди.

— Но если они их вытащат, я им покажу, как смотрится хаахвахдская кровь на их дорогих рубашках и костюмах.

В новом роскошном доме мы с братом и сестрой притихли, в точности как после переезда в Болотный поселок, а потом после переселения к нам Моны. Весь ужин мы сидели молча, а потом устроились на красном диване в гостиной, продолжая вспоминать свой первый день в школе.

Салли сказала:

— Некоторые ребята были ко мне добры, но многие смеялись над моей одеждой. И уроки такие трудные!

— Я тоже ничего не понял, — согласился с ней Сэм. — Одна учительница сказала, мне надо учиться на два класса младше.

— И я тоже нормально себя чувствовал только на физкультуре, — присоединился к ним я.

— Дети в моем классе знают кучу вещей, о которых я слыхом не слыхивал. Я даже не понимаю, какие вопросы задавать.

В тот вечер Сэм шепнул мне на ухо:

— Может, отцу с Моной тоже тут не нравится?

— Очень надеюсь, — ответил я, но в душе мне было страшно, что мы никогда не вернемся в Форт-Де- файнс.

Каждый день был хуже предыдущего, потому что становилось все яснее, насколько сильно я отстал. Учителя спрашивали, почему я не понимаю темы — ведь программа во всех школах одинаковая. Я не знал, что им ответить. В резервации ничего подобного не преподавали.

С общением у меня тоже были проблемы. Каждый раз, когда я пытался с кем-то заговорить, от меня спешили отделаться. Кто-то просто проходил мимо, словно не слышал меня, — точно так же наши соседи когда-то вели себя с мамой.

Чтобы не чувствовать себя таким одиноким и потерянным, я снова стал бегать и читать — как в Гэллапе и Форт-Дефайнс. После школы я отправлялся в парк Рок-Крик, где мог проблуждать до темноты. Через пару недель для меня нашлось место на развозе газет; теперь я доставлял «Вашингтон пост» и «Вашингтон ивнинг стар».

Каждый день я прочитывал «Пост» от корки до корки. Меня интересовала национальная политика — в Вашингтоне она считалась местной. Я хотел побольше о ней узнать. Как обычно, я расспрашивал своих клиентов, как прошел их день, а они давали мне чаевые в благодарность за услуги. Я хотел стать частью их жизни, но вписаться в нее казалось нереальным.



В Кенсингтоне у меня не было Томми, Генри, Джима и Ричарда. Те дети, кто соглашался проводить со мной время, сами считались изгоями — как Джеймс и его брат Джон. Мы познакомились с ними, когда я подкачивал на заправке шину у своего велосипеда.

— Спорим, ты ни разу в жизни не нарушил ни одного правила, — поддразнил меня Джим. — Ты образцовый доставщик газет.

— Чтоооо? — мое лицо растянулось в улыбке. — А ну, подожди-ка секунду!

Я убедился, что механик занят с «Шевроле», нуждавшимся в ремонте, и потихоньку вытащил у него из открытого ящика с инструментами два съемника для сердечников, затолкал себе в карман и подхватил свой велосипед, велев новым приятелям дожидаться в конце улицы.

На парковке возле банка я показал им инструменты.

— Мы их можем использовать, чтобы спускать шины.

Я продемонстрировал, как работают съемники, — точно как отец в ночь перед осенними гонками в Уин- доу-Рок.

— Воздух выйдет буквально за пару минут. Если вытащить сердечник, то сколько шину ни надувай, она тут же сдуется обратно. Запасных сердечников никогда ни у кого нет, можете мне поверить.

— Откуда ты все это знаешь? — удивился Джеймс. — Это очень круто! Мы можем сдуть все шины в Кенсингтоне. Давайте начнем со школы: там сегодня родительское собрание.

Я рассмеялся.

— Отличная идея! Увидимся через пару часов. А на следующий вечер сдуем шины соседям, которые нам не нравятся.

— Да большинство из них и так будет на собрании, — ответил он. — Дождаться не могу!

Вскоре после того, как собрание началось, Джеймс прибежал к школе вместе со своим братом. Машины стояли по обеим сторонам дороги, растянувшись больше чем на полмили. Условия были идеальные: темное небо, свет от фонарей и никаких взрослых поблизости.