Хорошая картина как бы безмолвно говорит, говорит она

Необъяснимо, но по-настоящему хорошая картина говорит о чем-то совершенно своем, о чем-то, что можно понять, но не выразить словами, говорит она

и я говорю, тут она совершенно права, я, мол, тоже так думаю, а она говорит, что мои картины всегда были ей не по карману, но вообще-то, если вдуматься, говорит она, способ, каким я зарабатываю на жизнь, пожалуй, не очень отличается от ее собственного, да-да, ведь она вышивает хардангерские узоры и косынки и таким манером зарабатывает на хлеб, на жизнь, как говорится, и занималась этим с юности, даже с раннего детства, когда сидела на коленях у Бабушки, ведь уже тогда, сидя на коленях у Бабушки, смотрела, как та работает, как вышивает, глазами следила за каждым движением Бабушки, а когда подросла, Бабушка научила ее всему, что знала сама, и хардангерским узорам, и вышиванию косынок, и она тоже взялась за иголку, еще девчонкой, и вышивает по сей день, причем все эти годы продавала свои вышивки, как накопится, так и относила их в магазин, и ей хорошо платили, наличными, сразу же, так что в этом смысле все было в полном порядке, особенно после того, как муж ее взял да ушел, она называет его мужем, хотя женаты они не были, и говорит, что он ушел, скрылся, а на самом-то деле она сама его выгнала, хотя потом ох как жалела

Каких только глупостей не наделаешь, говорит она

и продолжает, что нехорошо этак говорить, он же был хороший человек, она не охотница до громких слов, на дух их не выносит, но может сказать, что они любили друг друга, говорит она и умолкает, и мы продолжаем идти по снегу, ковыляем дальше, и снег не перестает, хотя уже не такой густой, скорее отдельные хлопья, а я все глажу Браге по спинке, крепко прижимаю его к груди, потом она говорит, что никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь так хорошо играл на скрипке, как он, никогда не слыхала, и пока они жили вместе, она всегда звала его просто Скрипачом: Скрипач, иди сюда, будем обедать, Скрипач, ты проголодался? да, он был большой талант, на нескольких национальных конкурсах занимал первое место, н-да, играть он умел, только вот, говорит она, только вот выпивал, говорит она и умолкает, а потом говорит, что в конце концов не выдержала, не выдержала его пьянства, его дурости, выставила его за дверь, квартира-то ее, квартиру на Смалганген она много лет снимала, ну и объявила ему, что с нее хватит, долго она его поила-кормила, пусть, по крайней мере, выпивку свою сам оплачивает, хотя он и без того сам ее оплачивал, она все равно так ему сказала, говорит она, много злых слов наговорила, мол, с нее хватит, пусть убирается, и он убрался, Скрипач-то, долго упрашивать не пришлось, он взял с собой одну только скрипку и ушел через горы на восток, да что тут скажешь, родом он был из Восточной Норвегии, так-то вот, скрипка, понятно, вскоре пропала, а в остальном… спал он большей частью под открытым небом, так она слыхала, не от него, от других, конечно, говорит она, а после какая-то бабенка в Телемарке не иначе как сжалилась над ним, пустила к себе, в свое жилище, видать, был у нее домик где-то на хуторе, там он якобы прожил несколько лет, а потом помер, и наверняка до последнего дня пил, но человек он был хороший, что да, то да, и ей его не хватает, правда-правда, каждый день она тоскует по нем, дня не проходит, чтобы не тосковала и не думала, какую же глупость сделала, когда выгнала его, как часто сожалела, как часто плакала над собственной глупостью, говорит она, ведь едва только он забрал скрипку и ушел, она начала тосковать по нем, и все время тосковала с того скверного дня, когда он ушел, говорит она, ведь она не имела в виду того, что наговорила, хоть это и была правда, а велела ему убираться, а он только посмотрел на нее и, хотя был пьян, не сказал ни слова, ведь, что ни говори, пьяным он никогда не бывал, то есть пьяным на обычный манер, а только на свой собственный, он и на скрипке играл как никто другой, и пил тоже на свой манер, во всяком случае, никогда не бывал таким пьяным, как другие, он вроде как трезвел от выпивки, да, незаурядный был человек, а уж как он добывал выпивку и деньги на выпивку, ей неведомо, но, так или иначе, всегда добывал, должно быть, так обстоит дело со всеми пьющими, с алкоголиками то есть, говорит она

Ты будешь со мной, когда я умру? – говорит она

и глядит на меня, а у меня екает сердце

Вот так он мне сказывал, говорит она

Ты будешь со мной, когда я умру, говорит она

Представляешь себе, сказать этакое, говорит она

и добавляет, он, мол, часто так говорил, ну когда выпивши был, по крайней мере, в последние годы часто говорил, потому что тогда почти не просыхал, говорит она, улыбается и продолжает, мол, лучше всего он играл, когда выпьет чуток, не слишком много, ведь коли выпивал слишком много, звук получался скрипучий, резкий, а однажды он до того напился, что встал посреди выступления, сказал, что этак не годится, и ушел, вернее шатаясь уковылял со сцены, она своими глазами все видела, говорит она

Посреди слотта встал и ушел со сцены, говорит она

Этак не годится, сказал он, и ушел, говорит она

и добавляет: мол, пожалуй, она может утверждать, что он, во всяком случае, пока не стал пропойцей, пил в некотором смысле от робости, а еще от этой своей меланхолии, но много лет они прожили вполне благополучно, фактически, хочешь верь, хочешь не верь, на свой лад как бы уравновешивали друг друга, он кое-что зарабатывал игрой на скрипке, постепенно все больше, играл на свадьбах, как издавна повелось у скрипачей, и вышло так, что он каждую неделю играл на танцах в Гимле, да и вообще случай подзаработать где-нибудь игрой всегда подвернется, только вот пил он все время, и вскоре пьянство взяло над ним верх, часто он был не в состоянии играть как следует, и игра его оборачивалась режущими ухо визгливыми неблагозвучиями, а в результате бесконечные разговоры, что, мол, струны на хардингфеле[12] сделаны не иначе как из кошачьих кишок, по сей день те, что считают себя почтенными бергенками, позволяют себе подобные замечания, но как же мало они знали, как же мало эти почтенные женщины понимали, говорит она, по правде-то сказать, она всем сердцем жалела, что прогнала его, такую глупость сделала, повторяет она, ведь он хотя и пил, но никогда не скандалил, всегда был добрый, вежливый, и частенько они вместе выпивали по глоточку, она тоже иной раз была не прочь выпить глоточек, а что тут такого, она ведь не трезвенница, я сам видел ее нынче с бокалом красного вина, говорит она, и лучшие минуты, какие запомнились ей, за всю жизнь, это те, когда она пила красное вино, а он играл на скрипке, да, это лучшие минуты в ее жизни, стоит ей подумать об этом, услышать как наяву его игру, сразу слезы наворачиваются, нет, нельзя больше думать об этом, говорит она, ведь в конце концов пьянство вовсе его одолело, но человек он был хороший, что правда, то правда, и о мертвых можно говорить только хорошее, говорит она, кстати, впервые они встретились на конкурсе скрипачей, на самом первом конкурсе, где она побывала, вначале он сидел на сцене и играл как обычный скрипач, а потом, все больше погружаясь в музыку, как бы отрешился и от себя, и от остальных, и казалось, будто и он, и музыка, и все, кто слушал, воспарили над землей, а он повернулся на стуле и играл спиной к залу, спиной ко всем, кто слушал, и все вокруг парило, пока он как бы не исчерпал это парение и оно не растаяло в воздухе и небытии, тогда он остановился, встал и, не оглядываясь, ушел со сцены, а народ аплодировал, и аплодисментам конца не было, казалось, люди в зале стали свидетелями чуда, ни до, ни после она не слыхала, чтобы кто-нибудь играл лучше, ни он сам, ни кто другой, она сказала тогда и может повторить сейчас: казалось, в тот вечер их было только двое, он и она, они стали парой, говорит она, и мы молча идем дальше, шаг за шагом бредем в снегу, где до нас никто не проходил

Н-да, спиртное, оно и хорошее, и плохое, говорю я

Верно, говорит она

а потом спрашивает, прикладывался ли я к бутылке, и я отвечаю, что прикладывался, да еще как, но это история долгая и тягостная, говорю я, и кончилась она тем, что пришлось выбирать между спиртным и искусством, точнее даже, между спиртным и жизнью, н-да, так или иначе, я вырвался из хватки спиртного, хотя было это нелегко, говорю я, и, конечно, Алес, жена моя, не одобряла, что я пью, и если бы не она, то я даже не знаю, что бы со мной сталось, говорю я

Ты больше не пьешь? – говорит она

Нет, не пью, говорю я

и наступает тишина

А Алес, жена твоя? – говорит она

Умерла она, говорю я

и надолго наступает тишина, потом я говорю, что, с тех пор как бросил, не пью вообще, и она говорит, что я молодец, а я говорю, нет-нет, никакой не молодец, я просто сделал то, что было необходимо, и мне помогали, причем без помощи земных и небесных сил да-да, и небесных тоже, почему бы не сказать правду, я бы никогда не справился, а справился я в первую очередь ради Алес, и поначалу, когда перестал выпивать, отказываться от спиртного было совсем не трудно, но бросить совсем, отвыкнуть от выпивки, оказалось трудно, тяжкое было время, говорю я, а она говорит, что ее муж, ну, то есть Скрипач, она по-прежнему зовет его мужем, он так и не сумел покончить с пьянством, насколько ей известно, не пытался и тогда, когда бабенка та в Телемарке пустила его к себе, она ведь, поди, тоже пила, наверняка пила, иначе бы нипочем не выдержала с ним, вот все и пошло так, как и следовало ожидать, а он был совсем не старый… ох нет, незачем ей сейчас думать об этом, о печалях да неприятностях, говорит она, ба, снег-то перестал, а она даже не заметила, говорит она, поднимает голову и говорит, глянь вон туда, потом вскидывает руку, глянь, на той стороне Вогена видно «Убежище», так что ты спасен, говорит она со смешком, и я говорю спасибо, большое спасибо за помощь, а она говорит, пустяки, коли знаешь дорогу, а вот когда не знаешь, дело нешуточное, говорит она и добавляет, что засмеялась, не имея в виду ничего обидного, засмеялась просто потому, что узнала себя, провинциалы в Бергене, говорит она, в общем, как она уже сказала, если в «Убежище» не найдется свободного номера, я вполне могу переночевать у нее, места в квартире предостаточно, даже слишком много, говорит она, и я думаю, что никогда особо не любил бывать у людей дома, всегда ужасно робею, вроде как делаю что-то не по праву, навязываюсь, вмешиваюсь в жизнь других людей, узнаю об их жизни больше, чем вправе знать, вроде как мешаю их жизни или, по крайней мере, мне самому вроде как мешает их жизнь, вторгается в меня, наполняет меня, думаю я, а уж когда кто-нибудь является ко мне домой, то ничего хуже я вообще не знаю, я места себе не нахожу от беспокойства, не знаю, что с собой делать, ну то есть, понятно, не в тех случаях, когда приходят хорошо знакомые люди, к примеру Аслейк, они не в счет, с ними все как полагается, совершенно обыкновенно, так дело обстоит со знакомыми, они как бы часть моего дома, и мне не нравится, что так трудно зайти домой к людям, которых я хорошо знаю, к знакомым, но их немного, думаю я, строго говоря, один лишь Аслейк, думаю я, Аслейк, а больше никого, и когда он приходит, у меня в общем-то нет ощущения, что пришел чужой человек или что я прихожу к чужому человеку, когда навещаю его, ведь мы с Аслейком знаем друг друга очень-очень давно, нам и скрывать-то друг от друга особо нечего, хотя мы, конечно, скрываем, но оба словно бы знаем, что́ скрываем, или словно бы знаем, но не хотим знать, или не задумываемся об этом, а словно бы просто оставляем в покое, в укрытии, не трогаем, не тревожим, однако с незнакомыми людьми все обстоит иначе, и вообще с гостями? как было раньше? строго говоря, гости приходили к нам, только когда мы с Алес жили в Бергене, а после переезда на Дюльгью мы всегда оставались только вдвоем, Алес и я, и пока она была жива, на Дюльгье нас навещали только мамаша Юдит, Аслейк да один раз Бейер… нет, не в силах я думать об Алес, утрата слишком велика, я утону в ней и пропаду, думаю я, но в тот день, когда должен был приехать Бейер, Алес не хотела оставаться дома, решила съездить в Берген к мамаше Юдит, и накануне приезда Бейера я отвез ее в Берген, к Галерее Бейер, а днем позже забрал ее там же, возле Галереи Бейер, ведь если я не любил визитеров, то Алес любила их еще меньше, думаю я

Пожалуй, я знаю тебя лучше, чем ты думаешь, говорит Гуро

а я не понимаю, что́ она имеет в виду, говоря, что знает меня лучше, чем я думаю, в самом деле, о чем это она? конечно, в «Берген тиденде» несколько раз публиковали интервью со мной, что было, то было, но она ведь вряд ли об этом толкует

Меня зовут Гуро, говорит она

и подчеркивает имя, будто напоминает мне о чем-то, а потом говорит, что теперь я хотя бы знаю, как ее зовут, а то вдруг забыл, говорит она, и если, мол, у меня плохая память и я много чего о ней позабыл, надо мне хотя бы запомнить ее имя, говорит она, ну а теперь, говорит она, пора нам прощаться, и протягивает мне руку

Меня зовут Гуро, говорит она

и я тоже протягиваю руку, держу Браге только одной рукой

А меня – Асле, говорю я

Хотя бы это мы можем знать друг о друге, говорит она

и в голосе вроде как сквозит насмешка

В смысле, наши имена, говорит она

Да, говорю я

и ненадолго наступает тишина, а потом она говорит, что непременно придет на мою следующую выставку в Галерее Бейер, наверно, выставка состоится в адвент, как обычно, она, мол, на всех моих выставках побывала, говорит она, а тем временем мы уже дошли до «Убежища», и я говорю, что мне надо зайти и спросить, найдется ли для меня свободный номер, а она говорит, что подождет на улице, на случай, если там полна коробочка, ведь как знать, но в таком разе я, как она уже говорила, всегда могу переночевать у нее, говорит она, и я благодарю, а она говорит, что вообще-то может спокойно зайти вместе со мной; я отворяю дверь, Гуро входит первой, я следом, с собакой на руках, и я вижу, что дежурит нынче старый портье, бергенец, который сидит за стойкой уже многие годы, словом, он из тех, кого я давно знаю, из тех, кто часто регистрировал меня и выписывал, учтивый пожилой бергенец, и я вижу, что за спиной у Бергенца висят ключи, а стало быть, свободные номера есть, думаю я

Добрый день, вернее, добрый вечер, говорит Бергенец

Вот, значит, кому у нас дома не сидится, говорит он

и смотрит на меня, а потом на ту, что у меня за спиной

Н-да, даже двое, говорит он

и кажется, он узнал мою спутницу, встает и кланяется

Да-да, говорю я

Найдется комната для меня? – говорю я

В смысле, для вас? – говорит он

Нет, только для меня, говорю я

и тотчас думаю, что, возможно, он имел в виду не для меня и для нее, для Гуро то есть, но для меня и собаки

Ну что ж, говорит Бергенец

В смысле, для меня и для собаки, говорю я

Ты завел собаку? – говорит он

Да, говорю я

и думаю, что не сумею объяснить, почему у меня с собой собака

Вообще-то с собаками у нас нельзя, говорит Бергенец

И раньше ты всегда был без собаки, говорит он

Да, верно, говорю я

Уж и не знаю, говорит Бергенец

а Гуро говорит, что может взять собаку к себе, а я утром ее заберу, она всегда любила собак, и у нее тоже была собака, правда в детстве, говорит она

Пожалуй, можно уладить это дело, говорит Бергенец

Потому как… – говорит он

и разом наступает долгая тишина

Потому как ты постоянно у нас останавливаешься, я рискну сделать исключение, не уволят же меня по этой причине, говорит он

а я стою и не знаю, что сказать, ведь раньше я никогда не видел в «Убежище» собак

Лишь бы собака не лаяла, говорит Бергенец

Она не лает, пока я при ней, говорю я

Приятно слышать, говорит он

Ведь хотя постояльцев в гостинице нынче не так много, им вряд ли понравится проснуться от собачьего лая, говорит он

Понятно, говорю я

Но я могу взять собаку к себе, говорит Гуро

и я думаю, что, когда мы разговаривали в «Еде и напитках», она назвала какое-то другое имя, Силья или вроде того, думаю я, а сейчас сказала, что ее зовут Гуро, несколько раз сказала, и теперь я думаю о ней только как о Гуро, думаю я

Номер, где ты обычно останавливаешься, сейчас свободен, говорит Бергенец

Четыреста седьмой, говорю я

и добавляю, что на сей раз поехал в Берген второпях, обычно-то я бронирую номер заблаговременно, а Бергенец говорит, что ему это хорошо известно

С удовольствием остановлюсь в этом номере, как всегда, говорю я

Он свободен, так что рискнем пустить тебя в номер с собакой, говорит он

и я говорю спасибо, большое спасибо, мол, пока собака со мной, лаять она не будет

Ну вот и ладненько, номер свободен, ждет тебя, говорит Бергенец

снимает ключ с крючка за спиной, протягивает мне и говорит «добро пожаловать», а дорогу я и сам найду и когда завтрак и прочее, знаю не хуже него, говорит он, а я говорю спасибо, спасибо, все будет хорошо, говорю я, оборачиваюсь к Гуро и говорю спасибо, большое спасибо за помощь, и она говорит, пустяки, и добавляет, что надеется на новую встречу, и я говорю, что мы, конечно же, увидимся, мы пожимаем друг другу руки, прощаемся, я иду к лифту, а она к выходу, но вдруг останавливается

Как быть с завтраком? – говорит она

и я оборачиваюсь, смотрю на нее

Ведь тогда собака останется одна? – говорит она

Хм, а ведь и правда, говорит Бергенец

Возьмешь собаку с собой, когда пойдешь завтракать? – говорит она

и я говорю, что не подумал об этом, а Бергенец говорит, что не советует, и что это ей припекло говорить про завтрак? он же не сегодня? я и без того устал, верно? неужто нельзя оставить меня в покое? мне нужен сон, думаю я и вдруг замечаю, что от усталости просто с ног валюсь

Н-да, а ведь и правда, говорит Бергенец

и я не знаю, что сказать, а Гуро говорит, что может взять собаку к себе, а утром я ее заберу, говорит она, и я понимаю, что это предел, теперь я уже ни о чем говорить не в силах, пусть собака ночует там, где можно, думаю я и смотрю на Гуро

В десять я вернусь сюда с собакой, говорит она

Или ты сам заходи, примерно в это время или раньше, если хочешь, говорит она

и я киваю, а Гуро говорит, что если я захочу зайти за собакой, в любое время, то я знаю, где она живет, на Смалганген, Смалганген, дом пять, говорит она, совсем недалеко от «Убежища», надо только взять направо, а потом еще раз направо у первого перекрестка, а там первый переулок уже Смалганген, налево, говорит она с улыбкой, Бергенец смотрит на меня, а Гуро подходит ко мне, я отдаю ей собаку и говорю, что его зовут Браге, и она забирает собаку и поводок, а Бергенец говорит, что для всех это наилучшее решение, в том числе, пожалуй, и для собаки, говорит он, а я отворачиваюсь, иду к лифту, нажимаю на кнопку со стрелкой вверх, лифт спускается, и я оборачиваюсь

Доброй ночи, говорю я

и оба, та, которую определенно зовут Гуро, и Бергенец, желают мне доброй ночи, я отворяю дверцу лифта, слышу, как закрывается входная дверь, вхожу в лифт, нажимаю на кнопку с цифрой 4 и стою, а лифт дергается, и я чувствую, что устал, очень устал, бесконечно устал, и думаю, как хорошо, что я снова поехал в Берген, ведь что бы иначе сталось с Асле? он ведь лежал засыпанный снегом, больной, дрожал все время, несколько раз отрубился, рухнул без памяти и валялся там, и что было бы, не отправься я снова в Берген? вот так я думаю, а лифт тихонько ползет вверх, старый он, движется медленно, мелкими рывками, а еще я думаю, что больше не стану думать об Асле и обо всем прочем, я устал, бесконечно устал, сразу же лягу в постель, думаю я, а лифт наконец добирается до четвертого этажа и рывком останавливается, слегка пружинит вверх-вниз, а я смотрю на дверцу, и кажется, целая вечность проходит, пока я открываю ее, выхожу и – не знаю, идти по правому коридору или по левому, и ведь сколько раз останавливался в 407-м, а все равно не уверен, так что, черт побери, придется выбрать коридор наугад и посмотреть, куда он меня приведет, думаю я и злюсь, злюсь на себя, прямо-таки проклинаю себя и иду направо, вижу на двери цифру 400, иду дальше по коридору, считаю двери, цифры возрастают, и вот наконец дверь под номером 407, я сую ключ в замочную скважину, отпираю с первой попытки, вхожу, включаю свет, снимаю с плеча коричневую кожаную сумку, ставлю на стул, снимаю черное пальто, кладу на стул и ложусь на кровать, прямо так, в черной бархатной куртке и в ботинках, затем несколько раз делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю, складываю ладони, осеняю себя крестным знамением и читаю про себя Pater noster Qui es in caelis Sanctificetur nomen tuum Adveniat regnum tuum, а потом читаю про себя Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да придет Царствие Твое и думаю, что если Царствие Божие должно было прийти, то уже пришло, я это замечаю, вникнув чувством, всегда замечаю, сколь близок Господь, Он присутствует вокруг меня словно поле, или, может, я чувствую Его ангела, моего ангела? и если это Господь, то пусть Он хранит Асле, думаю я, пусть Бог хранит Асле, пусть Асле выздоровеет, а еще думаю, что не так уж далек тот день, когда я предстану перед Господом, в Царствии Божием, думаю я, глубоко вдыхаю и произношу про себя Кирие, медленно выдыхаю и произношу элейсон, снова глубоко вдыхаю и произношу Христе, медленно выдыхаю и произношу элейсон, повторяю снова и снова, а потом просто спокойно лежу, смотрю в пустоту перед собой и сперва ничего не вижу, только чувствую, до чего устал, а потом вижу холст на мольберте и две пересекающиеся полосы, слышу, как Аслейк говорит «андреевский крест», с крестьянской гордостью говорит «андреевский крест», и чувствую отвращение ко всей картине, нечего с ней теперь делать, только убрать с глаз долой, отделаться от нее, она же готова, хотя совсем не готова, но с нею покончено, баста, как вышло, так вышло, пусть так и остается, сверх того ничего не требуется, большой белый холст да две пересекающиеся полосы, которые образуют крест, и это он, конечно, я написал его, Асле, но не по душе мне думать об этом, сейчас не по душе, сейчас я хочу мира и покоя и читаю про себя Pacem relinquo vobis Pacem meam do vobis, говорю Мир оставляю вам, мир Мой даю вам[13] и знать не знаю, что еще мне делать с этой картиной, она одеревенелая, мертвая, просто две полосы, две линии, пересекающие одна другую, нет в ней света, которому до́лжно быть в хорошей картине, это вообще не картина, это андреевский крест, говорит Аслейк, и он прав, а он сызнова повторяет «андреевский крест», с ударением повторяет, будто гордится, что знает это выражение, гордится, что знает этакое выражение, произносит его как бы почтительно, а тем самым умаляет себя, по-крестьянски гордится выражением «андреевский крест» и делает себя меньше, чем он есть, думаю я, лежу и думаю, что мне надо просто забыть эту картину, хотя бы постараться забыть ее, но она крепко сидит в памяти, ведь иные из написанных мною картин вгрызаются в память, но подавляющее большинство образов, что вгрызаются в память, суть образы из жизни, а не мои картины, это всполохи виденного мною и запечатлевшегося, в общем-то они лишь мучают меня, поскольку я никак не могу от них отделаться, разве только через живопись, через изображение на холсте, и в какой-то мере достигаю успеха, во всяком случае, запечатлевая их на холсте, я как бы удаляю их из памяти, они уже не рвутся на поверхность, думаю я, а еще думаю, что все картины для выставки, которая вскоре состоится в Галерее Бейер, уже готовы, так что если бы я хорошенько подумал, то захватил бы их с собой и отдал Бейеру сегодня или же завтра утром, думаю я, однако я не всегда толком все обдумываю или планирую, к примеру, сегодня утром думал только о том, что надо съездить в Берген за покупками, да так и сделал, а вот завтра, когда вернусь домой, уберу картину с двумя полосами, с андреевским крестом, как говорит Аслейк, картина так и будет называться – «Андреевский крест», это название я черной масляной краской напишу поверху подрамника, как обычно, а на самой картине выведу прописное А, в правом нижнем углу, тоже как обычно, если еще не вывел… я ведь вроде уже вывел название картины, подписал ее прописным А, снял с мольберта и отставил к другим работам, которые пока не завершены и стоят подрамниками наружу между дверью в маленькую комнату и дверью в коридор, вроде бы я все это сделал, думаю я, ну а если нет, то завтра, как приеду думой, сразу ее уберу, думаю я, а потом достану другую картину из тех, что стоят в штабеле неготовых, среди тех, какие мне почти, но не вполне удалось сделать хорошими, среди картин, которым чего-то недостает, а я не додумался, что с ними делать, и потому отложил, и, когда снова вернусь на Дюльгью, наконец-то вернусь домой, я достану одну из работ, что стоят в глубине штабеля, стало быть, одну из незавершенных картин, какие я давным-давно отложил и какими не вполне доволен, достану первую попавшуюся, думаю я, а еще думаю, что работы, стоящие двумя штабелями подрамниками наружу возле кухонной двери, надо отвезти Бейеру, они полностью закончены, в одном штабеле картины размером побольше, в другом – размером поменьше, их я отложил и назвал готовыми, поскольку вижу, что сделать их еще лучше не могу, я сделал все, что мог, а насколько они хороши, не знаю, знаю только, что улучшить их не сумею, так что очередная выставка уже готова, картин скорее слишком много, чем слишком мало, думаю я, но, если Бейер решит, что их слишком много, он просто уберет те, какие выставлять не захочет, в подсобку, в Банк, как он говорит, н-да, надо бы мне поскорее отвезти картины в Галерею Бейер, время поджимает, надо поторопиться, ведь Бейер сам развешивает картины, причем весьма вдумчиво, думаю я, благодаря Бейеру я и сумел выжить как художник, ведь чтобы жить писанием картин, надо выставляться, думаю я, тут примерно как с любой другой профессией, хотя, наверно, если ты художник, а не обычный маляр, в тебе должно быть что-то особенное, благородное, но, по правде говоря, есть во всем этом что-то выпендрежное, вообще-то мне совестно быть художником, живописцем, но на что еще я сгожусь? по крайней мере, теперь, в мои годы? увы, я теперь мало на что сгожусь, кроме писания картин, всегда ведь был неуклюжим, во всем, не считая рисования и живописи, просто уму непостижимо, ничего у меня не выходит, но вряд ли потому, что я физически не в состоянии толком что-нибудь сделать, нет, наверно, мне препятствует что-то другое, не знаю что, и ремесленник из меня никудышный, так было с самого детства, считать я не умею, да и в письме не больно силен, хотя… по правде-то, писать я мастак, в моих школьных сочинениях придраться было не к чему, и в английском я хорошо успевал, даже писал вполне прилично, то же и с немецким, я и теперь охотно читаю по-английски и по-немецки, конечно, там довольно много непонятных слов и выражений, но смысл я так или иначе угадываю, вдобавок я, разумеется, читаю шведские и датские книги, а читать иностранные книги в оригинале я начал в Художественном училище, ведь многие источники, на которые ссылался профессор Кристи, были написаны либо по-английски, либо по-немецки, чаще по-немецки, а иной раз по-шведски или по-датски, но уж вовсе редко по-норвежски, однако на букмоле[14], а не на новонорвежском[15], и многие из книг, какие мне хотелось прочитать, находились в высокочтимой Университетской библиотеке, пришлось набраться храбрости, пойти туда и спросить, нельзя ли получить их по абонементу, и поскольку я учился в Художественном училище, мне разрешили пользоваться библиотекой, а кое-какие книги из упомянутых профессором Кристи можно было взять и в Народной библиотеке, и я читал, читал, пожалуй не понимая и половины, а может, и того меньше, но это было как бы не так уж важно, зато я улавливал общий ход мысли и в результате мало-помалу стал все лучше и лучше понимать язык, на котором читал, ведь хотя у меня были словари, я не любил в них заглядывать, предпочитал догадываться, что означает слово, и контекст обычно давал подсказку, точное значение слова вытекало из его связи с другими словами, короче говоря, в языках я вполне наторел, а вот арифметических способностей мне недостает, и способность ориентироваться у меня начисто отсутствует, вдобавок я ужасно неуклюж, в итоге выучился я только писать картины и пишу их, чтобы заработать на хлеб, это и хорошо, и плохо, но приходится продолжать, просто писать картину за картиной, а когда не пишу, я просто сижу час за часом и пустым взглядом смотрю в ничто, да, я могу подолгу сидеть, просто глядя в пустое ничто, и из этой пустоты словно бы может что-то явиться, что-то реальное, говорящее о многом, и вот это говорящее может стать картиной, а порой я могу просто сидеть, глядя в пустоту, и быть совершенно пустым, совершенно тихим, и эту пустую тишину я всегда называю самыми подлинными своими молитвами, тогда Бог ближе всего, именно в тишине можно услышать Бога, и в незримом можно Его увидеть, конечно, я знаю Pater Noster и, по правде сказать, читаю его каждый день, минимум три раза, а то и чаще, я выучил его наизусть по-латыни, а наизусть я выучиваю, видя что-либо перед собой, я никогда не зубрю, я все-таки могу что-то и заучить, но только словно картину, но запоминаю из написанного только то, что кажется мне важным, и, в противоположность картинам, могу и не запоминать текст, я сделал себе собственный новонорвежский перевод Отче наш и, конечно, тоже знаю его наизусть, могу видеть перед собой, но все же минуты, когда я сижу, глядя в пустое ничто, и сам пустею, затихаю, как раз эти минуты и есть самые подлинные мои молитвы; очутившись в пустой тишине, я могу долго пребывать в ней, могу долго сидеть вот так, даже не замечая, что просто сижу и смотрю в пустое ничто, пожалуй, в каком-то смысле я и есть пустое ничто, в которое смотрю, не знаю, как долго, но долго, долго я могу вот так сидеть, и, по-моему, эти тихие минуты преображаются в свет на картинах, в свет, который виден во тьме, превращаются в сияющую тьму, не знаю, но порой думаю или надеюсь, что происходит именно так, думаю я, лежу и думаю, что надо поскорее заснуть, сейчас прочту по четкам молитвы, из тех, к каким я привык, своими словами я молюсь не так часто, а если молюсь, то за кого-нибудь, стесняюсь я просить о чем-то связанном со мной самим, лучше молиться о чем-то хорошем для других, а если молитва напрямую связана со мной, то я прошу, чтобы все было по воле Божией, Да будет воля Твоя Fiat voluntas tua и на небе, как на земле Sicut in caelo et in terra, и я так устал, так устал, надо спать, но, должно быть, я слишком переутомился, вот и не могу уснуть, думаю я, сажусь на край кровати, потом встаю, снимаю черную бархатную куртку, вешаю ее на спинку стула, где под черным пальто лежит коричневая сумка, скидываю ботинки, снимаю брюки, оставляю их на полу, снимаю черный свитер, бросаю на брюки и чувствую, что в комнате холодно, гашу свет, ложусь и тщательно кутаюсь в одеяло, потом собираюсь с мыслями и думаю, что Господь должен явить свою доброту и помочь моему другу Асле, чтобы тот выздоровел, слишком он молод, чтобы умирать, и пишет слишком хорошие картины, чтобы умереть прямо сейчас, я, разумеется, не имею в виду, будто лучше Господа знаю, что́ для Асле лучше, но хочу и, наверно, могу со всем смирением и кротостью просить Господа не отнимать у Асле жизнь, позволить ему выздороветь, да-да, молю Тебя, Господи, исцели Асле, думаю я, а потом лежу, устремив пустой взгляд в пространство, в темное ничто, и как же я устал, как же устал, но не иначе как слишком встревожен, чтобы уснуть, думаю я, а еще думаю, что, пожалуй, лучше пишу под нажимом, когда мне надо подготовить к выставке достаточно хороших картин, ведь я хоть и люблю писать маслом, но зачастую в том, что́ я пишу, заключена огромная боль, в каком-то смысле она и во мне тоже, поскольку хранящиеся во мне картины почти сплошь связаны с воспоминаниями, которые причиняют боль, свет связан с тьмой, ничего тут не поделаешь, и иные художники расстаются со своими картинами скрепя сердце, они предпочли бы оставить их у себя, не продавать, но я радуюсь всякий раз, когда продаю картину, вроде как отделываюсь от нее, возможно, это у меня с детства, когда я, мальчишка, зарабатывал несколько крон, рисуя соседские дома и усадьбы, нешуточное дело для подростка, но я занимался им с радостью, рисовал картину, отдавал ее и получал деньги, и по сей день продаю картину с радостью, сама по себе продажа доставляет радость, и, признаться, вдобавок я думаю, что, продав картину, я еще и отдал, вроде как подарил свет, который должен в ней быть, я словно передаю дальше тот дар, что получил сам, но платят мне за саму картину, а не за свет, содержащийся в ней, ведь я сам получил его в дар и потому тоже могу подарить, и зачастую этот свет связан с чем-то, что ранит, причиняет боль, если не заставляет страдать, хотя это, пожалуй, слишком громко сказано, однако деньги мне платят за саму работу, за картину, но не за свет, и тот, кто покупает картину, получает толику света, а также толику страдания, отчаяния и боли, заключенных в этом свете, думаю я, и если в картине нет света, значит, я им не поделился, картина не завершена, пока в ней нет света, и пусть даже этот свет незрим, думаю я, пусть даже никто другой, кроме меня, не способен этот свет увидеть, он должен быть там, ведь говорят же увидеть свет, а еще говорят сподобился света, эх, кто бы знал, насколько эти слова справедливы, хотя обычно так говорят о людях, которые, по мнению окружающих, более-менее съехали с катушек и которые не вполне от мира сего, причем говорят с издевкой, да не все ли равно? ведь я вижу то, что вижу, видел то, что видел, изведал то, что изведал, и пишу то, что пишу, вот и всё, думаю я, потому-то я и радуюсь, продавая картину, ибо с нею передаю дальше свет, думаю я, вот так и живу писанием картин, всегда этим жил, оттого и должен, конечно, продавать картины! на что бы я жил, если бы не продавал картины? ох и худо бы мне пришлось, вконец бы обнищал, и ведь сколько художников живет в ужасающей нищете, хотя в большинстве они изо всех сил стараются скрыть свою бедность и держатся богачами, сорят деньгами направо и налево всякий раз, как заработают несколько крон, но я никогда таким не был, никогда не тратил больше необходимого, думаю я, наоборот, скорее меньше, можно сказать, я был, как говорится, неприхотлив, и денег мне всегда хватало, думаю я, пожалуй, как раз потому, что я был настолько неприхотлив, настолько бережлив, что это граничило со скаредностью, со скопидомством, как говорили старики, просто не люблю я тратить деньги, никогда не тратил их так, как другие, в сущности, я люблю покупать только холсты, тюбики с масляными красками и всякие принадлежности для живописи, зато их покупаю с огромнейшим удовольствием, и у меня накопилось столько холста, и тюбиков с масляными красками, и скипидара, и реек для подрамников, и кистей, и ветоши, и всего прочего, что, пожалуй, можно больше не покупать, считай, на всю жизнь хватит, и в основном все это хранится в одной из мансардных комнат, стоит-лежит там, в аккуратном порядке, на своих местах, думаю я, но, вместо того чтобы пользоваться складом в мансарде, я опять покупаю, вот и сегодня купил рулон холста в «Художнике» и изрядное количество реек для подрамников на Складе пиломатериалов, но кажется, будто было это давным-давно, будто целый год минул с той поры, как я заезжал в «Художник» и на Склад пиломатериалов, хотя побывал там нынче утром, но покупка принадлежностей, необходимых для работы, дело святое, тут и речи нет об экономии, наверно, это тоже связано с детством, когда я, продав картину, на вырученные деньги покупал холст, тюбики с красками и скипидар, думаю я, лежа в гостиничной постели в номере 407, на кровати, где лежал уже несчетно раз, и я так устал, так устал, а заснуть не могу, ведь как там Асле? как он там, в Больнице? Асле нужен покой, они сказали, ему нужен покой, и поэтому проведать его нельзя, и я, конечно, возражать не стал, просто ушел, и, наверно, просто чтобы не думать об Асле, думаю о другом, обо всем, о чем обыкновенно думаю, ведь Асле нужен покой, для него так лучше всего, сказала Медсестра, поэтому лучше всего мне зайти завтра и спросить, когда можно его проведать, сказала она, а я сказал, что могу зайти завтра, но если он будет спать, то пусть спит, ведь ему теперь нужен покой, важно, чтобы он спал как можно больше, сказала она, и я сказал, что завтра вернусь и спрошу, можно ли его повидать, если он не спит, а если спит, то очень хорошо, тогда я не стану к нему заходить, зайду как-нибудь в другой раз, живу-то я довольно далеко к северу от Бергена, на Дюльгье, если она знает, где это, сказал я, и Медсестра ответила, что не знает, и я пояснил, что это маленький такой хуторок, о котором почти никто слыхом не слыхал, а она сказала, что мы так и сделаем, я зайду завтра или как-нибудь в другой день, но прежде могу позвонить по телефону и узнать, можно ли зайти, а мы посмотрим, как обстоит дело, сказала она, ведь, наверно, так все и было или я просто так думаю? думаю, что так было? что Медсестра и я этак разговаривали? но сейчас я, по крайней мере, точно лежу в постели в «Убежище», во всегдашнем моем номере 407, никак не могу заснуть и думаю, что многим из тех, кто знает, что хорошо, а что плохо, какое искусство хорошее, а какое плохое, мои картины не нравятся; а сколько лет считалось, что картин вообще не надо писать, если хочешь слыть художником, и, конечно же, есть вдобавок такие, чьи картины слывут малоценными, их считают не художниками, а так, мазилками, пачкунами, но хуже всего те, что пишут картины и продают, те, чьи работы продаются, да-да, хуже всего те, что пишут картины, которые кому-то хочется купить, ведь где же в таком случае искусство? ведь в таком случае надо считать картины чистым развлечением? товаром? всего-навсего стенным украшением? чем-то, что вешают над диваном, поскольку что-то ведь должно там висеть? вполне возможно, но, так или иначе, это не искусство, говорят или думают они, но я-то прекрасно знаю, чем занимаюсь, прекрасно знаю, какая картина хороша, а какая плоха, прекрасно знаю, что могу писать картины, какие способен написать один только я, поскольку у меня есть мой собственный сокровенный образ, из которого, так сказать, рождаются все остальные картины или то, что они пытаются сказать, к чему стремятся приблизиться, но единственный, сокровенный образ написать и высказать невозможно, я могу писать, приближаясь к внутреннему образу или отдаляясь от него, и чем ближе я, когда пишу, к этому внутреннему образу, тем лучше моя работа, тем больше света в картине, так-то вот, думаю я, и все, что я видел и изведал, что знаю в глубине души, в этом моем внутреннем образе, но есть еще и нечто такое, о чем мне хочется рассказать, чем хочется поделиться с другими, вот почему мои картины висят над диванами, потому, что я знаю, хочу поделиться, хочу показать, ведь выразить это словами, разумеется, невозможно, но показать-то, наверно, можно? хотя бы чуточку? и пока могу, я буду показывать, в чем правда, в чем я уверен и знаю, что это хорошо, хорошо для меня и для других, а показать я хочу то, что связано со светом и с тьмой, с сияющей тьмой во всей полноте ничто, вот так можно думать, такие слова можно использовать, и какую-то частицу живущего во мне образа я вижу и тогда, когда вижу нечто такое, что запечатлевается во мне и от чего я потом не в силах отделаться, эти вереницы картин, ярких картин, которые хранятся в моей памяти и мучают меня, вправду мучают, и так было с самого моего детства, таких картин великое множество, не счесть сколько, к примеру, черные Дедовы сапоги на дороге в дождь, темным вечером, или рука Деда, светящаяся, самосветящаяся, словно мгновенная вспышка; иные картины приходят снова и снова, тогда как другие просто спокойно лежат, как бы в коллекции, и всплывают редко, но одна является снова и снова, лицо Алес под дождем, во тьме, дождь стекает по ее несчастному лицу, но во всей боли, во всем страдании светит ее свет, черный свет, совестит меня, только вот на глаза мне набегают слезы, сейчас, когда я лежу, свет, черный свет в ее несчастном лице, незримый свет, страждущие глаза, измученные болью, полуоткрытый рот, и дождь стекает по ее лицу в темный вечер, или, по контрасту, вспышкой, спокойное задумчивое лицо Алес, когда она, погружаясь в себя, становится частью непостижимого света, незримо струящегося от ее лица, ах, в памяти такое множество лиц, одни в боли, другие в покое, а зачастую просто лицо, словно без сознания, просто чем-то наполненное, чем угодно, ах, лиц так много, что они вот-вот сложатся в одно-единственное, думаю я, и действительно мелькает лицо Алес, озаряющее своим заботливым светом то, на что она смотрит, думаю я, но теперь мне надо спать, я так устал, так устал, что лежу и в голове у меня кружат все те же мысли, какие так часто кружили там и раньше, думаю я, но сейчас никак не могу уснуть здесь, в «Убежище», в номере 407, где всегда останавливаюсь, если он свободен, а если нет, ночую в каком-нибудь из соседних номеров, в 409-м или в 405-м, все они маленькие, все выходят на задний двор, думаю я и все лежу, и никак мне не спится, а завтра утром я возьму такси, съезжу в Больницу, навещу Асле, расскажу ему, что позаботился о его собаке, и спрошу, надо ли что-нибудь ему принести, что-нибудь купить, думаю я, потом возьму такси до Смалганген, заберу его собаку и пойду к своей машине, припаркованной перед Галереей Бейер, ее наверняка уже полностью замело снегом, но у меня, конечно, и хорошая щетка есть, и хороший скребок, так что я справлюсь, откопаю машину и поеду на Дюльгью, снова вернусь домой, мне ужас как хочется быть сейчас дома, в собственной кровати, а не в «Убежище», ведь хотя я часто спал в здешней кровати, она все-таки не моя, в ней ночевало и будет ночевать множество других людей, ничего тут, разумеется, не поделаешь, и зачем думать об этом? зачем? мне же вполне нравится в «Убежище», потому-то я столько раз здесь останавливался, потому-то всегда здесь останавливаюсь, когда приходится заночевать в Бергене, не сосчитать, сколько раз я ночевал в «Убежище», а значит, мне здесь нравится, но сегодня никак не спится, не знаю, в чем дело, но я очень встревожен и не могу спать, все словно бы распадается, и я вижу Асле, он лежит на больничной койке, а рядом стоят Медсестра и Врач, говорят, что ему, мол, надо сделать инъекцию, внутривенно, что-то вроде того, потом Врач щупает ему пульс, и я вижу, что Асле спит, длинные седые волосы рассыпались по плечам, а все тело дрожит, он спит, а все тело дрожит, и Врач говорит, что надо ввести ему дополнительную дозу какого-то лекарства, и говорит название, а Медсестра отвечает, что больше уже никак нельзя, и Врач говорит, что тогда, пожалуй, надо подождать, дать лекарство попозже, говорит он; длинные седые волосы Асле, дрожь, дерганье, потом я вижу, как Медсестра и Врач выходят, Асле остается один, спит, а тело его дрожит без остановки, смотреть больно, не в силах я смотреть, а все-таки как хорошо, что я нашел его, когда он лежал у подъезда на Смалганген, 5, засыпанный снегом, думаю я, а сон не приходит, и я думаю, как хорошо, что я снова поехал в Берген, но почему я поехал? я думал об этом, верно, но почему на самом деле поехал? не могу понять до конца, меня словно что-то подталкивало или управляло мною, приказывало так поступить, думаю я и вижу Асле, он уткнулся лицом в плечо Отца и плачет, плачет навзрыд, плач происходит как бы сам по себе, а он весь дергается, потому что ему больно, у него болит живот, и Отец носит его на руках, качает, ходит по коридору в мансарде, он сказал, что возьмет Асле с собой, и вышел из спальни, чтобы Мама и Сестра все-таки могли поспать, так он сказал и теперь ходит с Асле на руках, прижимает мальчика к своему плечу, гладит по спине, а Асле плачет, плач становится все громче и отчаяннее, он икает, плачет взахлеб, очень громко, прямо-таки кричит, а Отец все гладит его по спине, и Асле мало-помалу обмякает, плач стихает, становится дыханием, ровным дыханием, а Отец все расхаживает с ним на руках, взад-вперед, и Отец, и Асле, и дыхание, и Отцовы поглаживания по спине Асле – все это как бы одно движение, и Асле отступает от боли, отодвигается от нее, от колик в животе, а Отец расхаживает взад-вперед по коридору в мансарде, потом осторожно, тихонечко открывает свободной рукой дверь спальни, и они с Асле входят во тьму, и где-то далеко Асле слышит шепот Отца: ну вот, уснул, наконец-то уснул, и слышит, как Мама говорит: вот и хорошо, а то уж больно долго плакал, и Отец кладет Асле в кроватку, укрывает одеялом, легонько гладит по головке, и Асле исчезает в своем спокойном дыхании, погружается в спокойный сон, лежит, повернув лицо вбок, и ровно дышит, а Отец ложится рядом с Мамой, и она тихо говорит, что Отец, наверно, ужас как устал, сперва целый день работал, с раннего утра и до позднего вечера собирал груши, а теперь, вечером, до этой минуты далеко за полночь, Асле ревел, и Отец ходил с ним на руках, говорит она, а Отец говорит, что устал и попробует заснуть, и я вижу, как Асле лежит там и дрожит всем телом, дергается вверх-вниз, дрожит, а потом вижу, как Асле подносят к груди, он совсем маленький, и грудь не Мамина, а совсем другая, но он чувствует лицом тепло груди и изо всех сил прижимается к ней, прижимается всей тяжестью своей маленькой головы, и я вижу, что грудь почти целиком прикрыта платьем, зеленым, с узором из белых цветов, с треугольным вырезом, а под вырезом большие груди, прижатые друг к дружке, и Асле кладет маленькую-маленькую ручонку на одну грудь, а она, та, что держит его на руках, улыбается и смеется, покачивает его, а он глядит на нее и на ее груди, на щелку между грудями, и ему кажется, будто то, что он видит, похоже на попу, она что же, думает он, держит его у своей попы? но ведь так нельзя? попа не может быть наверху? это ему непонятно, надо спросить, думает Асле и спрашивает, не навелху ли у нее попа, «р» он не выговаривает, и тотчас в уши ударяет смех, наполняет всю комнату, а та, что держит его у груди, наклоняется вперед и так хохочет, что Асле взлетает то вверх, то вниз, а она крепко прижимает его к груди, и он, повторяя ее движения, словно повисает в воздухе, но она крепко его держит, еще крепче прижимает к груди, изо всех сил притискивает и хохочет, хохочет, и Асле видит, что и Мама корчится от смеха, и Бабушка тоже смеется, и он догадывается, что сказал что-то смешное, но не понимает, что в его вопросе смешного, а та, что держит его у груди, теперь расхаживает по комнате, и он слышит, как она говорит, что мальчонке позволительно сказать такое, да, ему, мол, всего-то два года, говорит Бабушка, ничего себе сказанул, говорит Мама, и все три женщины опять смеются, но уже поспокойнее, не так резко и безудержно, но медленно и добродушно, и Мама говорит, что можно, пожалуй, сесть за стол, кофей готов, говорит она, и Асле поворачивается, и та, что держала его у груди, ставит его на пол, и вот Асле стоит там, видит, что Бабушка села на стул возле стола, и он идет к Бабушке и слышит, как та, что держала его у груди и теперь поставила на пол, говорит, что он хорошо ходит, хотя совсем маленький, а Мама говорит, что иной раз он еще ходит неуверенно, а он идет к Бабушке, и та говорит, ну, иди к Бабушке, иди, говорит она и протягивает к нему руки, и он идет к Бабушке, а когда подходит, она подхватывает его под мышки, поднимает, сажает на колено, прижимает к себе, и он разом окунается в ее уютное тепло, она же легонько покачивает его в своем тепле, а я вижу, как Асле лежит руки по швам и всем телом дергается вверх-вниз, к телу его прикреплены несколько трубок, которые ведут к штативу, и я вижу Медсестру, она стоит рядом с ним и кладет руку ему на лоб, потом дверь отворяется, входит Врач, и Медсестра говорит, что дело плохо, но скоро спазмы должны прекратиться, Врач кивает и говорит, что теперь они сделали все, что могли, использовали все лекарства, говорит он, и оба молча стоят возле койки, а потом Врач говорит, что пока неясно, чем все кончится, выдюжит ли он, и Медсестра отвечает, да, дело плохо, надо бы постоянно держать его под надзором, говорит она, может, перевести его в палату, где он все время будет под надзором, говорит она, и Врач говорит, что, наверно, так будет лучше всего, а я лежу в постели, в «Убежище», в номере 407, не могу уснуть и вижу Асле, как он там лежит, вижу дрожь, трясучку, дерганья, длинные седые волосы, которые подпрыгивают вверх-вниз, слышу, как Врач говорит, что дело плохо, а Медсестра говорит, еще, мол, под вопросом, оклемается ли он, и Врач говорит, что дело плохо, но, может, спазмы эти вскоре прекратятся, во всяком случае, поутихнут, говорит он, и Асле необходимо, чтобы кто-нибудь все время наблюдал за ним, говорит Врач, может, хватит у него сил оклематься, говорит он, да, говорит Медсестра, и я вижу, как входит кто-то еще и они выкатывают койку и штатив со всеми трубками, прикрепленными к телу Асле, в коридор, поднимают на лифте этажом выше, а потом опять везут по коридору, в палату, где на одной койке уже лежит какой-то мужчина, а на стуле сидит человек в белом халате, и я вижу, что лицо у Асле совершенно серое, и тот, что сидит, встает, подходит к койке, где лежит Асле, помогает подкатить ее к стене напротив другой койки, и Асле лежит там и все время дрожит-трясется, тело его все время судорожно дергается, Асле лежит, приходит в себя и смотрит на того, что сидит в палате на стуле, и тот говорит, что Асле надо спать, надо отдыхать, тебе сейчас нужен только покой и сон, говорит он, и Асле закрывает глаза, лежит в судорогах, а я лежу в постели, в «Убежище», в номере 407, и вижу, как Асле стоит подле Отца, глядит на яму в земле и знает, что в эту яму опустят гроб с венками и цветами на крышке, а в гробу лежит его Дед, большой, рослый, широкий, огромный, и Асле чувствует, как глаза наполняются слезами, а вокруг открытой могилы стоят люди, много людей, стоят на некотором расстоянии от ямы в земле, чтобы те, кто несет белый гроб с его Дедом, могли подойти к могиле, а возле одного конца ямы высится куча земли, и вот Асле видит священника в черном облачении, с белым воротником на шее, тот идет впереди, за ним мужчины несут белый гроб с Дедушкой, Асле глядит на гроб и чувствует, что ему страшно, видит, как священник отходит чуть в сторону и стоит там в своем черном облачении, с белым воротником на шее, а мужчины с гробом все приближаются, и Отец немного отступает назад, Асле следует его примеру, все остальные тоже отступают назад, мужчины проносят гроб с венками и цветами мимо Асле, и он видит, что они идут склонясь вбок, потому что нести Деда тяжело, он ведь такой большой, думает Асле, а на черной яме в земле лежит что-то вроде рамы с ремнями крест-накрест, и мужчины поднимают гроб над ямой в земле и осторожно ставят на ремни, лежащие крест-накрест над ямой и прикрепленные к раме, священник начинает говорить, бросает землю на гроб и говорит, что «прах ты и в прах возвратишься»[16], и стоящие вокруг гроба поют «Ближе к тебе Господь мой, ближе к тебе», и вот уж гроб опускают в яму, все глубже и глубже, Асле берет Отца за руку, и оба, Асле и Отец, стоят так и смотрят, как гроб с Дедом исчезает в земле, его уже не видно, и Асле больше не может сдержать слезы, они бегут по щекам, он держит Отца за руку и видит теперь только эту руку, люди один за другим отходят от ямы, в которой находится гроб с Дедом, гроб глубоко в земле, и Дед глубоко, и Отец подходит почти к самому краю ямы, Асле глядит на Отца и видит, что Отец смотрит вниз, на гроб, и он тоже смотрит вниз, на гроб, и меж тем как все остальные уходят, они с Отцом так и стоят, глядя на гроб, где лежит его Дед, в конце концов у могилы остаются только Асле и Отец, а за спиной у них стоят Мама, Сестра и Бабушка, и он слышит Мамин голос

Идем? – говорит Мама

и Отец кивает и тихо говорит «да», а сам не двигается с места

Идем же, говорит Мама

и он видит, как Мама и сестра Алида уходят следом за остальными, но далеко от них отстав, тогда как Бабушка по-прежнему не двигается с места, Отец качает головой, а я лежу в постели, в «Убежище», в номере 407, никак не могу уснуть и вижу Асле, он лежит и дрожит всем телом, трясется, дергается вверх-вниз, весь трясется, и Врач говорит, что дело плохо, но больше они ничего сделать не могут, ввели ему максимальную дозу лекарства, больше нельзя, говорит Врач, и оба они, Врач и Медсестра, выходят из палаты, а я лежу в «Убежище», не могу уснуть и вижу, как Отец и Асле идут к Маме и Сестре, те остановились и ждут их, и Асле думает, что сестру его зовут Алида, а так мало кого зовут, он пытается думать лишь о том, что не знает никого другого с таким именем, Алидой зовут только его сестру, думает он, сестра Алида, думает Асле, а Бабушка берет Отца под руку, и Отец, Асле, Бабушка и Сестра с Мамой все вместе уходят следом за остальными, и я думаю, что теперь надо уснуть, нельзя же всю ночь лежать без сна в гостиничной постели, думаю я и вижу Асле, вот он сидит на чердаке в сарае и читает книгу, вот сидит в лодке с Отцом, вот сидит в автобусе, думая о том, что один его товарищ умер, как он только что узнал, вот он сидит и читает книгу, лежит на кровати и читает книгу, рисует, пишет красками, ходит по улицам, пьет пиво, а она голая лежит в постели, и он не знает, что делать, дотрагивается до нее и чувствует, что ему хочется лечь на нее, и он так и делает, и не смеет войти в нее, что-то его останавливает, он не смеет, при первой же попытке его охватывает страх, и он отстраняется, а она просто лежит, и зовут ее Лив, и он лежит на ней, потом сидит за партой… стоит и курит… сворачивает самокрутки… дым… книги… преподаватель говорит… он спрашивает… класс… рисование… живопись… другие учащиеся… студенты… живописный класс… девушки… парни… курево… пиво… живопись… пить пиво… разговаривать… а потом просто ходить и ждать, и вот, наконец-то, наконец он родился, наконец вышел в этот мир, в свет, и Асле стал отцом, он молод, очень молод, но стал отцом… длинные каштановые волосы… и все остальные, они намного лучше его, а он никчемный, и она хочет быть с другими, со всеми сразу, со всеми другими, вот и всё, а ему хочется лечь и уснуть в снегу, ведь идти далеко, а он так устал, так пьян… видит, как ярко светят звезды, одна звезда… и вот они с Отцом в лодке… его сын… они рыбачат… книги… рисунки… живопись… лекции… писать маслом, только писать маслом, только это… и пиво… спиртное… лучше всего добрый хмель… сперва ничего особенного, потом все лучше и лучше… и он пьет, а она говорит, что нельзя пить каждый вечер… быть под градусом каждый вечер… и он пьет… картины… деньги… нет денег… продай картину – получи деньги… безденежье… выставка… выставки… информация… покупка картины… тюбики масляной краски… холст… всегда масляная краска… и всегда холст… масляная краска на холсте… подрамники… деревянные рейки… подрамники… он натягивает ей холст… она пришла и села за его стол, и они начинают разговаривать, она видела его выставки… у нее дома… они лежат, прижавшись друг к другу, он целует ее… там, где его единственный сын… они раздеваются, он входит в нее, они лежат рядом, разговаривают… иди домой… она лежит там, где спал сын… иди домой… она лежит там, лежит на полу, почти не дышит… скорая помощь… мальчик, который все плачет… вой сирены скорой… он и сын… она шлет письма… они встречаются… целуются… вместе обедают… он сидит и пьет… приходит она, садится… выставки… живопись… холст… подрамники… надо найти жилье… деревянные рейки… некуда деть картины… другие… спиртное… чувствовать тепло… пиво… еще пол-литра… какие-то разговоры… смех… приходит она… и сейчас Рождество… копченые ребрышки… лето… ее родители… дом, белый дом… молчать и писать картины… никогда не сдаваться… идти вперед… что бы они ни говорили, только вперед… темные глаза… дети… много детей… краски… дом… он сидит и пьет… дети… краски… их дом… его надо покрасить… картины… дни… вечера… не могу уснуть, а он лежит там и дрожит… трясучка… дерганье… он дрожит, и тот, что сидит, встает, а я сижу, смотрю на картину, на две пересекающиеся полосы, и вижу Аслейка, он глядит на картину и говорит: андреевский крест, андреевский крест, говорит Аслейк, подчеркнуто, с ударением, явно гордится, что знает такое выражение, потому и произносит с ударением, крестьянская гордость, андреевский крест, ох уж эта гордость, что он знает это выражение, и с картиной ничего больше не сделаешь, надо просто ее отложить, но не сейчас, может быть, я закрашу эти две полосы, может, все-таки получится хорошая картина, если крест исчезнет внутри нее, станет незрим или почти незрим, если он превратится во что-то далеко в глубине, и я встаю, подхожу к картине, снимаю ее с мольберта, опять ставлю на мольберт и думаю, что, пожалуй, все-таки не отправлю ее в штабель картин, что стоят у стены между дверью в маленькую комнату и дверью в коридор, это картины, которыми я продолжаю заниматься и которые пока не завершены, над ними висит коричневая кожаная сумка, я немного отхожу от картины и гляжу на нее, не такая уж и плохая, но покуда не художественное произведение, хотя, возможно, однажды им станет? ведь иной раз мне требуется много времени, чтобы завершить картину, если это вообще возможно, а этой чего-то недостает, но чего? и ведь так почти всегда, думаю я, а если и не всегда, то очень часто, картина почти такова, какой должна быть, я почти у цели, но не вполне, близко, очень близко, думаю я, и отправлять ее в штабель, что стоит подрамниками наружу, пока рановато, и я вижу, как тот, что сидит меж двумя койками, встает, подходит к койке второго пациента, прижимает палец к его шее, держит так некоторое время, потом подносит ладонь к его губам, щупает пульс и выходит, а мне теперь надо поскорее заснуть, не хочу я знать, который час, но меня снедает тревога, не пойму, в чем дело, но все-таки хорошо, что я снова поехал в Берген и нашел Асле, он же всегда в подпитии, трезвым не бывал вообще-то уже много лет, все эти долгие годы, хоть и твердит, что пьет только после обеда да вечером, не просыхает он, без сомнения, очень давно, думаю я, а еще думаю, что скоро встану, возьму такси и поеду в Больницу, проведаю Асле, скажу ему, что позаботился о его собаке, о Браге, а заодно, пожалуй, куплю ему что-нибудь, привезу из его квартиры что-нибудь, что ему нужно или хочется, например книжку, а потом заберу собаку у Гуро, так ведь ее звали, ту, что живет на Смалганген, она и номер дома говорила, но сейчас я не могу вспомнить, но вспомню, думаю я, ведь собаку его, Браге, мне забыть нельзя, я должен забрать ее с собой на Дюльгью, Браге-то, собака его, у нее, у той, кого я встретил, у той, что зарабатывает вышиваньем хардангерских узоров, она взяла собаку к себе, и мне нужно забрать Браге у нее, а живет она на Смалганген, 3, или, может, 5? по крайней мере, точно на Смалганген, и, наверно, уже утро, думаю я, так или иначе, я не сплю, и зайти за собакой надо вроде бы в десять, но можно зайти пораньше или попозже, так мы, кажется, договорились, я не очень хорошо помню, но живет она на Смалганген, вот это я помню точно, а сперва возьму такси, съезжу в Больницу и проведаю Асле, надо ведь предупредить его, что, пока он в Больнице, собака его, Браге, побудет у меня и ему незачем о ней беспокоиться, так я скажу, думаю я, а еще я могу привезти ему что-нибудь из его квартиры или что-нибудь купить, ведь в Больнице он вряд ли может писать маслом, зато может рисовать и делать наброски, но рисовать он не любит, так он всегда говорил, рисунок для него ничего не значит, говорил он, всегда твердил, что он живописец, а не график, для него имеет значение только живопись маслом на холсте, и всё, он не знает почему, но только живопись маслом на холсте, хотя в коричневой кожаной сумке он всегда носит с собой альбом для эскизов и карандаш и иной раз делает наброски, которые позднее могут стать картиной маслом, это мне известно, думаю я, но никак не возьму в толк, почему я так встревожен, не в состоянии уснуть и вполне могу встать, только вот зачем? что я стану делать? или, может, уже утро? и я вообще спал? или, думаю я, пребывал в полудреме и грезил или полугрезил? а поскольку эта поездка случилась внезапно, я ничего с собой не захватил, ни зубной щетки и пасты, ни тем более перемены одежды, и хотя в сумке у меня альбом для эскизов и карандаш, мне совершенно не хочется сейчас делать наброски, что набрасывать-то? и книги у меня с собой тоже нет, хотя читаю я много, в последнее время особенно Библию, то одно место, то другое, раньше я прочел всю Библию насквозь, от начала до конца, теперь же перескакиваю случайно со страницы на страницу, открываю страницу наугад и читаю, но ту библию, что лежит на гостиничном ночном столике, мне читать неохота, если уж читать, то одну из моих собственных, почему-то дело обстоит именно так, и я полагаю себя верующим, христианином, даже в католичество обратился, но что можно верить в мстительного ветхозаветного Бога, который убивал младенцев и истреблял народы, нет, этого я понять не могу, однако ж, наверно, как раз поэтому на землю и пришел Иисус Христос, как повествует Новый Завет? Он пришел на землю, дабы возвестить, что Бог уже не есть Бог отмщения, но есть Бог любви, Бог милости, дабы возвестить, что отныне Бог благословляет, а не мстит, не карает, не истребляет, что теперь Он любящий Бог для всех людей, а не только Бог Израиля, да, пожалуй что так, давний Бог отмщения покончил со своей давней жизнью, когда вместе с Иисусом Христом умер на кресте? хотя, думаю я, Бог тот же самый, просто человек долго превратно истолковывал Его волю, думаю я, и потому человеку надо было разъяснить, какова Его воля, каково Его Царствие, думаю я, ведь в Ветхом Завете много также прекрасного и мудрого, да-да, и кое-что в Ветхом Завете указывает на то, что произойдет в Новом Завете, во всяком случае, можно прочитать таким образом, при желании, но, как обычно говорится, написанное в Ветхом Завете до́лжно понимать в свете Иисуса Христа, Бога, который стал человеком, сам сделал себя человеком, позволил распять себя и умер, который, разделив с человеком его участь, восстановил узы, что связывали Бога и человека до грехопадения, разъединившего человека и Бога и приведшего человека ко злу и смерти, еще прежде чем дьявол, сатана, стал властвовать над этим миром, как гласит Писание, еще прежде чем разверзлась великая пропасть, когда человек, или Адам, введенный Евой во искушение, как гласит Писание, отринул связь с Богом и предался злу, каковое все больше распространялось в мире, и хотя, прежде чем стал человеком и отдал Свою жизнь или позволил людям отнять у Него жизнь, Бог трактовал человека как зло, Он стал добрым Богом, каким был всегда, когда в Иисусе Христе восстал из мертвых и покинул эту землю, Бог и человек, несоединенные и нераздельные, дабы все люди могли сделать то же, оттого, что под владычеством дьявола зло и смерть царили в этом мире, Бог стал человеком, и умер, и воскрес, дабы все люди, что умирали или уже умерли, вновь обрели жизнь в Боге, ибо Он, Сын Человеческий, сделал так, что человек и Бог вновь были связаны воедино, в Царствии Божием, которое уже существует, в каждом мгновении, в той вечности, что содержится в каждом мгновении, существует Царствие Божие, но верю ли я в это? верю ли в реальность этого? возможно ли верить в такое? в это провозглашаемое нами безумие, как писал апостол Павел, как оно записано, нет, пожалуй, я в это не верю, потому что верить невозможно, это противоречит уму-разуму, ведь Бог или всемогущ, и тогда воля не свободна, или Бог не всемогущ, и воля свободна, в известных пределах, но тогда Бог опять-таки не всемогущ, а значит, коль скоро Бог даровал человеку свободную волю, Он, стало быть, отказался от всемогущества, наверно, так, ведь без свободы воли не может быть любви, а Бог есть любовь, это единственное, что говорится о Боге в Новом Завете, и в таком случае Он не всемогущий Бог, но Бог бессильный, слабый, однако ж в слабости много могущества, может, слабость и есть сама сила? и не исключено, что Бог всемогущ в своей слабости и что воля свободна, хоть это и не объять мыслью, но ведь много чего мыслью не объять, например бесконечность пространства, и самое удивительное, что все-таки можно верить в христианскую весть, в Благую весть, в Евангелие, да, как ни странно, можно, только начни верить, и ты уже веришь, вера приходит сама собой, будто бессловесное присутствие Бога, а может, приходит как твой ангел-хранитель, думаю я, а я из тех, кто верует, или скорее из тех, кто знает, хоть и не могу сказать почему, нет, никак не могу, ни в целом, ни отчасти, поскольку вера или понимание, знание, можно даже сказать осведомленность, есть то, что вдруг загадочным образом понимаешь, а именно правда, и правду никогда не говорили напрямик, да и высказать ее невозможно, ибо она не слово, но Слово, Логос, она то, что сокрыто за всеми словами, что создает слова, создает речь, создает смысл, возможно… и, пожалуй, это можно увидеть, но сказать нельзя, так-то вот, и такая вера, такое понимание, такое знание есть милость, которой взысканы лишь немногие, но эта милость, это умение, что им даруется, может распространиться и на других, в том числе и на тех, кто ею не взыскан или даже не подозревает о ее существовании, милость распространяется на всех людей, думаю я, только вот, по-моему, мысли эти туманные, если их вообще можно назвать мыслями, думаю я, это как бы мысли во сне, думаю я, и ходить к мессе я зачастую не в состоянии, ведь все это ложь, и читать Библию больше не в состоянии, уже достаточно начитался, а библию с ночного столика вообще читать не стану, она меня раздражает, лежит там и будто глазеет на меня, будто ждет от меня чего-то, вдобавок смотреть на нее неприятно, на переплете что-то вроде букета цветов, совершенно недостойная библия, никогда не понимал, почему чуть не в каждой гостинице на ночном столике непременно должна лежать библия, думаю я и теперь хочу спать, только спать, я так устал, так устал и, пожалуй, немножко дремлю, а может, и не немножко, а утром, думаю я, первым делом хорошенько позавтракаю, завтраки в «Убежище» всегда знатные – свежевыпеченный хлеб, большущее блюдо с чудесной яичницей-болтуньей, тонкие ломтики жареного бекона в большом цилиндре, что стоит на подставке, с дверкой впереди, которую надо открыть, чтобы добраться до изумительного жареного бекона, одни ломтики прожарены до хруста, другие совсем чуточку, но все без исключения очень вкусные, и я всегда щедро угощаюсь, накладываю себе побольше бекона и побольше яичницы, потом отрезаю один-два толстых ломтя мягкого свежего хлеба, сажусь у окна, если там есть свободный столик, мне нравится сидеть у окна и смотреть на Брюгген и на залив Воген, на зачаленные там суда, потом я наливаю себе два стакана воды и большую кружку кофе с молоком, сижу и наслаждаюсь превосходным завтраком, а не то и читаю газету, я нередко так делаю, но не всегда, порой то, что читаю в газете, действует мне на нервы, вот почему я не выписываю газеты, ведь я не согласен почти ни с чем, что они пишут, чуть ли не всегда, особенно с тем, что там пишут об искусстве, например, человек, который пишет об искусстве в «Берген тиденде», вообще не разбирается в искусстве, едва ли можно разбираться в искусстве меньше, нежели он, а газета почему-то назначила его писать об искусстве, уму непостижимо, о моих выставках он не сказал почти ни единого доброго слова, если вообще писал о них или хоть упоминал, обычно мои выставки вообще обходят молчанием, а завтрак-то, пожалуй, уже на столе, думаю я, смотрю на часы и вижу, что скоро шесть, а завтрак здесь начинается с шести; я лежу на кровати и всю ночь, считай, глаз не сомкнул, или скорее находился как бы внутри сновидения и, пожалуй, вполне могу встать и позавтракать, думаю я, а если Асле достаточно оклемался, то я, наверно, смогу забрать его из Больницы, и мы вместе пойдем к моей машине, припаркованной перед Галереей Бейер, дорогу Асле знает, так что мы можем пойти туда, а потом съездим на Смалганген за собакой, за Браге, и я отвезу Асле и собаку к нему на квартиру, ведь вдобавок получилось так, что она, живущая вышиванием хардангерских узоров и косынок для бунадов, взяла собаку Асле к себе, а живет она на Смалганген, в доме 5 или, может, в доме 3? когда я нашел Асле, он, кажется, лежал на Смалганген, на лестнице дома 3, засыпанный снегом? ну да, там я его и нашел, а почему именно там? может, он шел к этой, как ее, к Гуро, а что, вполне возможно, ведь Асле лежал на лестнице лицом к входной двери, так что, возможно, шел к ней, к Гуро? да нет, он вроде направлялся в Трактир и совершенно случайно рухнул там, во всяком случае, мы с ним прямиком пошли в Трактир, думаю я, но, пожалуй, все-таки лучше мне сперва заехать за собакой на Смалганген, а уж потом отправиться в Больницу, думаю я, заснуть не удается, так что вполне можно встать, думаю я, а я вообще спал или только дремал? лежал в прострации? но скорее всего ненадолго отключился, находился чуточку во сне, чуточку в грезе, думаю я и замечаю, что рядом со мной Алес, лежит, обнимает меня, а я беру деревянный коричневый крестик, подвешенный к четкам, которые мне когда-то подарила Алес, держу крестик двумя пальцами и думаю, что, наверно, Бог не существует, конечно, не существует, Он просто есть, и не будь меня, не было бы Бога, думаю я и прямо вижу, как Майстер Экхарт[17] пишет, что, не будь человека, so wäre auch “Gott” nicht, daß Gott “Gott” ist, dafür bin ich die Ursache и wäre ich nicht, so wäre Gott nicht “Gott”[18], и, разумеется, так оно и есть, думаю я и читаю про себя Pater noster Qui es in caelis Sanctificetur nomen tuum Adveniat regnum tuum Fiat voluntas tua sicut in caelo et in terra Panem nostrum cotidianum da nobis hodie et dimitte nobis debita nostra sicut et nos dimittimus debitoribus nostris Et ne nos inducas in tentationem sed libera nos a malo, и я передвигаю пальцы на первую бусину меж крестом и тремя бусинами подряд на четках и читаю про себя Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да придет Царствие Твое; Да будет воля Твоя и на земле, как на небе; Хлеб наш насущный дай нам на сей день; И прости нам долги наши, Как и мы прощаем должникам нашим; И не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого, и я передвигаю пальцы на первую из трех бусин в ряду и думаю, что обычно засыпаю, когда читаю либо Молитву Господню, либо Ave Maria, и вижу перед собой слова, и читаю про себя Ave Maria Gratia plena Dominus tecum Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui Iesus Sancta Maria Mater Dei Ora pro nobis peccatoribus nunc et in hora mortis nostrae, и передвигаю пальцы на следующую бусину, читаю про себя Богородица Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою; благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, Пресвятая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в наш смертный час, аминь, и я передвигаю пальцы на третью бусину и читаю про себя Ave Maria Gratia plena Dominus tecum Benedicta tu in mulieribus et benedictus fructus ventris tui Iesus Sancta Maria Mater Dei ora pro nobis peccatoribus nunc et in hora mortis nostrae

II

И я вижу себя: я стою, глядя на две полосы, которые примерно в центре пересекаются, одна коричневая, другая лиловая, и вижу, что выводил эти полосы медленно, щедрыми и густыми мазками масляной краски, и там, где полосы пересекаются, масло растеклось, краски красиво смешиваются и сплывают вниз, и я думаю, что никакая это не картина, но одновременно все же такая, какой должна быть, она готова, завершена, и я отступаю от картины немного назад и стою, глядя на нее, а потом вижу себя в постели, в «Убежище», и думаю, что нынче вторник, всего-навсего вторник и я вполне могу встать или, по крайней мере, одеться, думаю я, сажусь на край кровати и думаю, что вот, мол, и еще одна ночь миновала, встаю, поднимаю с полу брюки, надеваю, натягиваю через голову черный свитер, надеваю черную бархатную куртку и опять сажусь на край кровати, развязываю шнурки, надеваю ботинки, завязываю шнурки, вижу, что мое черное пальто лежит на стуле, и думаю, что, когда ложился в постель, чувствовал огромную усталость, но все равно почти не спал или, может, спал? может, мне только кажется, что не спал? однако, как ни странно, прежней огромной усталости я не испытываю, встаю, иду в ванную, ополаскиваю лицо холодной водой, раз, другой, третий, распускаю волосы и пальцами расчесываю длинные седые пряди, потом беру черную резинку, которая стягивает волосы, снова собираю их в хвост, полощу рот и горло холодной водой, сплевываю, полощу несколько раз, ну вот, пожалуй, я худо-бедно готов идти завтракать, думаю я, завтрак здесь начинается в шесть часов, я помню, не настолько уж забывчив, хоть волосы и поседели, я ведь привык рано ложиться и рано вставать, ложусь около девяти, обычно сразу же засыпаю, а около четырех просыпаюсь, встаю и еще до пяти утра берусь за кисти, так уж повелось, думаю я, а кроме того, думаю, что хорошо бы позавтракать, вешаю на локоть длинное черное пальто, закидываю на плечо коричневую сумку, отпираю дверь, гашу свет, закрываю дверь, кладу ключ в карман бархатной куртки, иду к лифту, в лифте осеняю себя крестным знамением, каждое утро я осеняю себя крестным знамением, либо только крещусь, либо крещусь и читаю Pater Noster или Отче наш, а после молитвы еще раз осеняю себя крестным знамением, тем временем лифт останавливается, несколько раз дернувшись, я выхожу из кабины, иду в столовую, в Кофейню, ведь по утрам Кофейня служит постояльцам «Убежища» столовой, они там завтракают, и как же хорошо выйти из номера, обычно я хорошо сплю там, в 407-м, но сегодня ночью спал тревожно, если вообще спал, но, как ни странно, не чувствую усталости, думаю я, а в столовой никого больше нет, наверно, слишком рано, думаю я, накладываю себе полную тарелку и выбираю столик у окна с видом на Воген и на Брюгген, сажусь и ем, но еда не доставляет обычного удовольствия, поскольку я все время думаю об Асле, как он там, поправился ли? или хотя бы чувствует себя лучше? выпишут ли его сегодня? а если нет, то, вероятно, Умелец сможет взять ключ от его квартиры, и мы с ним съездим туда и привезем все, что Асле пожелает, мне-то ключ не дадут, нет, чтобы я вошел в квартиру Асле, со мной должен быть Умелец, который отопрет и запрет дверь, ведь так было вчера вечером, когда я заезжал за собакой, думаю я, наверняка все случившееся так меня ошеломило, что я ничего толком не помню, думаю я и гляжу по сторонам, но в столовой, кроме меня, по-прежнему никого, и я думаю, что в эту пору года постояльцев в «Убежище» мало, к тому же время очень раннее, только-только начали подавать завтрак, да и снаружи на Брюггене тоже ни души не видно, думаю я, и не единого суденышка не зачалено в Вогене, и все покрыто снегом, все бело, красиво, думаю я, но еда не доставляет обычного удовольствия, и я съедаю лишь немного яичницы-болтуньи и немного жареного бекона и выпиваю немного кофе, мне прямо-таки стыдно оставлять на тарелке столько доброй еды, но я встаю, выхожу в холл, здороваюсь с ночной дежурной, которую раньше никогда не видел, с заспанным видом она смотрит на меня, и я говорю, что хочу расплатиться за одну ночь, она выписывает счет, я плачу, отдаю ей ключ и выхожу из гостиницы, на улице не так уж и темно, полнолуние ведь и светит луна, а снег сияет белизной, морозно и ясно, красота, иначе не скажешь, и все небо вызвездило, и снег у входа в «Убежище» успели расчистить, в самом деле весь тротуар расчищен, и что? что мне теперь делать, думаю я, в такую рань? идти за собакой еще слишком рано, та, что взяла ее к себе, наверняка спит, ну та, что жила со скрипачом, который под конец только пил да пил, и она велела ему убираться на все четыре стороны, и он убрался, а она после очень сожалела, но как ее звали-то? и где она живет? а-а, вспомнил, зовут ее Гуро, и живет она, само собой, на Смалганген, 3, только наверняка еще не встала, хотя, может, она тоже встает рано? во всяком случае, сперва я могу пойти к машине, ее ведь наверняка совершенно занесло снегом, но у меня с собой, конечно, и щетка, и скребок, так что пойду-ка я к машине, почищу ее от снега, думаю я и теперь-то, теперь чувствую себя вполне уверенно, думаю я и чуть ли не смеюсь про себя, ведь дорогу от «Убежища» до того места, где обычно оставляю машину в Бергене, у Галереи Бейер, на парковке, которую в свое время, так сказать, предоставил мне Бейер, эту дорогу я наизусть знаю, самому не верится, что вчера вечером я умудрился заплутать, и ведь все оттого, что невозможно было ничегошеньки разглядеть в густом снегу, в сущей метели, думаю я, но сейчас надо просто пройти от «Убежища» вверх по улице, свернуть направо, пройти еще немного, а затем взять налево и вверх по Смалганген выйти на Хёггата, немного пройти по тротуару, а там уж стоит во всей красе Галерея Бейер, адрес ее Хёггата, дом 1, а перед галереей расположена просторная парковка, короче говоря, сперва я пойду смету с машины снег, соскребу со стекол лед и, пожалуй, немного прогуляюсь или, черт побери, очистив машину, запущу мотор и прогрею ее, а потом пойду наведаюсь к той, что живет на Смалганген и зовется Гуро, стало быть, Гуро, Смалганген, ну да, Смалганген, 3, а раз я это помню, и дверь наверняка узна́ю, думаю я, шагаю по тротуару, сворачиваю на Смалганген, переулок узкий, всего-то метра два шириной, да еще и сужается мало-помалу, примерно до метровой ширины, но затем опять немного расширяется, думаю я, теперь надо отыскать дом 3, я останавливаюсь, всматриваюсь в полумрак, н-да, было бы совсем темно, если б не полнолуние, цифра 3 аккурат у меня над головой, на ближайшем парадном, я подхожу к двери, смотрю на список фамилий возле звонков, там значатся Хансен, Нильсен, Берге и Николаусен, а Гуро в списке нет, но если она живет в доме 3, то фамилия у нее, наверно, Берге, по-моему, фамилия Хансен хотя и более обычная, но провинциалке как-то не подходит, думаю я, гляжу вверх, но во всех окнах темно, поворачиваю голову, смотрю на другую сторону Смалганген, вон на той лестнице лежал под снегом Асле, я почти совершенно уверен, а на стене там табличка с номером 5 у парадного, иду туда, смотрю на список жильцов, там значатся Хансен, Улсен, Педерсен и, слава богу, Гуро, возле одного из звонков, но ведь та, что зовется Гуро, вроде говорила, что живет на Смалганген, 3? я что же, опять запомнил неправильно? ходил тут и думал про неправильный номер, удивляться не приходится, наверно, так оно и есть, и там, на Смалганген, 5, во всех окнах тоже темно, но вправду ли она там живет? она, стало быть, из тех, кто пишет у звонка только имя, думаю я, и мне, по крайней мере, известно, где она живет, и что в списке значится имя без фамилии, и что я опять перепутал цифры, думаю я, и сущее везение, что в списке на двери она написала просто Гуро, думаю я, фамилии-то ее я не знаю, но каждый имеет право на чуток везения, думаю я и вслух говорю себе, что она, Гуро-то, поди, еще спит, и думаю, что покуда не стоит звонить в дверь и будить ее, может, немного попозже, думаю я, сперва обмету-отскребу машину, запущу мотор, прогрею его, прогрею машину, а уж потом разбужу ее, думаю я, а еще думаю, что как раз на лестнице у дома 5 по Смалганген я вчера нашел Асле, он лежал на лестнице головой к входной двери, на Смалганген, 5, так, может, он шел к ней, к Гуро? а что, вполне возможно, у него ведь есть подруги, как он обычно говорил, может, Гуро одна из них? а сейчас у нее Браге, его собака, если нет другой Гуро, живущей в доме по другую сторону переулка? если я думал, что она, та, что взяла к себе собаку, говорила, что живет на Смалганген, 3, то, должно быть, она мне так и сказала? что, мол, живет на Смалганген, 3? а тогда, наверно, у нее, у той, что взяла к себе собаку, фамилия Берге? и зовут ее не Гуро? сперва-то она, кажется, назвала другое имя? но какое? Силья или вроде того, так что возможно, думаю я, зовут ее вовсе не Гуро? но какое же имя она назвала? в самом начале? в «Еде и напитках»? ну да, точно, думаю я, она сказала Силья, точно Силья, думаю я и иду дальше, на Хёггата, и с тамошнего тротуара вижу Галерею Бейер, вижу дом, где расположена Галерея Бейер, во всем его белом величии, внизу галерея, а наверху, на втором этаже, находится квартира Бейера, и свою машину я вижу, она стоит рядом с машиной Бейера, вся в снегу, а на улице пока довольно темно, хотя свет полной луны и уличных фонарей и белый снег позволяют мне видеть более-менее хорошо, так что поглядим, думаю я, а еще думаю, что, когда я снова увидел свою машину, во мне словно вспыхнула легкая радость, да, такой вот я ребячливый, думаю я, подхожу к машине, отпираю дверцу, сажусь за руль и думаю, ну, теперь поглядим, заведется ли она как полагается, небось заведется, машина-то у меня в полном порядке и аккумулятор заряжен, думаю я, вставляю ключ в зажигание, поворачиваю, и мотор тотчас заводится, и я включаю обогреватель на полную мощность, поскольку в машине холодно, вылезаю, открываю багажник, достаю щетку, закрываю багажник и принимаюсь сметать снег, снегу-то много, на крыше сантиметров тридцать, не меньше, думаю я, сметаю снег и думаю, что, когда смету большую часть снега и отскребу стекла, пойду и позвоню в тот звонок, где на табличке написано Гуро, да-да, просто пойду и позвоню, пусть даже разбужу ее, ничего ведь страшного, если разбужу, она может просто отдать мне собаку, а потом снова лечь и спать дальше, однако же я все время думал, что она живет на Смалганген, 3, а не на Смалганген, 5, так что, может быть, лучше позвонить в звонок с фамилией Берге? она ведь сперва назвала другое имя, не Гуро, там, в «Еде и напитках», Силья, так она сказала или вроде того, и добавила, что мы хорошо знаем друг друга, но, может, она сказала «знаем» в библейском смысле? может, так она сказала? или как-то похоже? вполне возможно, не исключено, думаю я, продолжая сметать снег, и машина уже выглядит вполне неплохо, весь снег мне, конечно, не смести, но бо́льшую часть я смету, а затем надо соскрести лед со стекол, думаю я, открываю багажник, кладу туда щетку и достаю скребок, закрываю багажник и начинаю соскребать лед со стекол, переднее и заднее стекла уже немножко прогрелись, лед соскребается довольно легко, я орудую скребком, как могу, очищаю боковые стекла, ну вот, хватит скрести, кладу скребок в багажник, сажусь в машину, там успело потеплеть, я сижу, устремив взгляд перед собой, сна ни в одном глазу, замечаю я, однако меня одолевает усталость, но теперь надо забрать собаку, Браге, это во-первых, думаю я и смотрю на часы, уже семь с лишним, значит, вполне можно позвонить к той, что зовется Гуро, собака ведь у нее, ту, что взяла к себе собаку, звали Гуро, она, поди, просто в шутку назвалась в «Еде и напитках» другим именем, думаю я, а если я ошибаюсь, то пусть на меня обижаются, думаю я, глушу мотор, выхожу из машины, запираю ее, а теперь, думаю я, пойду прямиком на Смалганген, 3 и позвоню к Берге, она же говорила, что живет на Смалганген, 3, я уверен и, что бы она ни говорила насчет своего имени, позвоню к Берге, думаю я, иду по тротуару Хёггата и вот уже сворачиваю налево, на Смалганген, шагаю по переулку и, высмотрев табличку с номером 3, вижу, что все окна в доме темные, подхожу к двери, нажимаю кнопку против фамилии Берге и слышу звонок, негромкий, скорее даже тихий, далекий, теперь надо подождать, думаю я, ведь, может, она не проснется? может, ничего не произойдет? может, надо позвонить еще раз? я ведь позвонил очень коротко, нажал на кнопку и отпустил, не хотел слишком шуметь, так, может, позвонить еще раз? и я опять жму на кнопку, на сей раз подольше, и вижу, как в окне рядом со мной зажигается свет, стало быть, она живет на первом этаже, если я не разбудил кого-то другого, но она вроде говорила, что живет на первом этаже? да, вроде и правда так говорила, думаю я, стою и думаю, что не нравится мне это, я бужу Гуро или как там ее, а может, вообще кого-то другого, кто бы это ни был, причем в несусветную рань, думаю я, но нельзя же просто слоняться по улице или ждать, сидя в машине, думаю я и вижу в окне лицо, и принадлежит оно не женщине средних лет, нет, лицо, которое я вижу, принадлежит женщине весьма почтенного возраста, и она открывает окно

Что вам нужно? – говорит она

и, прищурясь, глядит на меня, почему-то не сердито и не досадливо, просто равнодушно, ох нет, думаю я, выходит, я ошибся, опять перепутал цифры

Ну, отвечайте, говорит она

и я думаю, что, наверно, должен что-нибудь сказать, но что?

Ну? – говорит она

и я говорю, что прошу прощения, очень прошу меня извинить, я ошибся, позвонил не в ту дверь, глупо, конечно, говорю я, и уж совсем скверно, что время сейчас очень раннее, а я хожу тут и бужу народ

Меня вы не разбудили, говорит старушка

Отрадно слышать, говорю я

Я теперь почитай что не сплю, говорит она

и я не знаю, что сказать

Почитай что не сплю теперь, только и жду, когда засну навеки, навсегда, говорит она

а я опять прошу прощения и говорю, что мне надо к Гуро, по-моему, так ее зовут

По-вашему? – говорит старуха

Ее-то, говорит она

К ней мужики в любое время дня и ночи шастают, говорит она

К ней спокойно можете позвонить, говорит она

Как ей только не стыдно, говорит она

Но чтоб устыдиться, ума не хватает, говорит она

Уж такой хороший мужик был у нее, а она его выгнала, говорит она

и, качая головой, говорит, что негоже этак поступать, сама-то она не выгнала мужа, хотя причин у нее было предостаточно, он ведь якшался с другими бабами, ее бы не удивило, если б он и с этой Гуро путался, хоть та и намного моложе, но она терпела, не гнала мужа, терпела, она ведь не какая-нибудь вертихвостка, а когда он помер, очень по нем тосковала, что ни говори, хороший был мужик, старался, работал изо всех сил, обеспечивал семью, как положено, этого у него не отнять, и я вижу, как она утирает глаза тыльной стороной руки, а однажды утром не проснулся, лежал мертвый и окоченевший, уж несколько лет минуло, но при мысли об этом все равно слезы набегают, говорит она, а я говорю, мне, мол, вправду очень жаль, что я ее побеспокоил, и она говорит, что мне надо просто перейти через дорогу и позвонить к той вертихвостке, коли уж мне этак невтерпеж, говорит старушка, и я опять прошу прощения, а она закрывает окно, свет гаснет, и я думаю, что снова, как всегда, перепутал цифры, все-таки она живет не на Смалганген, 3, а, надо надеяться, на Смалганген, 5, где в списке жильцов значится Гуро, иначе вообще неизвестно, где мне забирать собаку, Браге, а если Асле не получит собаку обратно, что же с ним будет, думаю я, однако я вполне уверен, та, что взяла к себе собаку, сказала Смалганген, слова-то я помню, хорошо помню, потому и могу читать книги на нескольких языках, думаю я, поворачиваюсь, пересекаю переулок, вижу табличку с цифрой 5, а еще вижу, что и там все окна темные, нажимаю на звонок против имени Гуро и вижу, как справа от меня отворяется окно и та, что зовется Гуро, да-да, слава богу, это она, высовывается наружу и сонным голосом спрашивает, в чем дело

Это я, говорю я

Привет, говорит она

и голос у нее не сказать чтобы веселый, потом я слышу собачий лай и подхожу к окну

А-а, это ты, говорит она

Я-то думала, это кто другой, говорит она

Вот как, говорю я

Да, кто другой, говорит она

и с легким смешком вроде как просыпается

Ну, ты же знаешь, говорит она

Я спала, говорит она

Понятно, говорю я

Ты же знаешь, каково приходится одинокой женщине, говорит она

а я стою и не могу сказать ни слова

Зайдешь? – говорит она

а я не говорю ни слова

Нельзя же стоять на улице, на морозе, в доме-то тепло и хорошо, говорит она

и приглашает зайти в дом, она, мол, мне откроет, говорит она и замечает, что мне вовсе не хочется заходить к ней, я же никогда не любил заходить домой к другим людям, мне кажется, для них это вроде как оскорбительно или вроде того

Ты же бывал у меня раньше, говорит она

Не один раз, говорит она

и смеется

Но ты наверняка не помнишь? – говорит она

Даже не узнал меня вчера вечером, говорит она

Мне так показалось, говорит она

и добавляет, что много думала обо мне, ведь я тогда навещал ее, да-да, она говорит «навещал», несколько раз навещал, но, вероятно, был слишком пьян, чтобы хоть что-то запомнить, ясное дело, говорит она, ясное дело, слишком пьян, а она, думаю я, теперь, ясное дело, вполне проснулась, думаю я и говорю, что пришел только из-за собаки

Ты рано встал? – говорит она

Да, говорю я

Не сумел заснуть? – говорит она

Не сумел, говорю я

Лежал и думал о нем? – говорит она

и я говорю, что в самом деле лежал и думал, как там Асле, а теперь собираюсь домой, пора мне домой, и собаку его возьму с собой, Браге ее кличут, говорю я, конечно, возьму с собой, как и хотел, говорю я

Ну да, понятно, говорит она

Помнится, ты живешь на Дюльгье, говорит она

и коротко смеется, а я киваю, и она опять говорит, что видела все мои выставки, какие были в Бергене, в Галерее Бейер, на Хёггата, говорит она и кивает, сделав ударение на Галерее Бейер, будто это что-то очень солидное, серьезное, и делает ударение на Хёггата, точь-в-точь как Аслейк на андреевском кресте, точь-в-точь, ну совершенно точь-в-точь, с той же крестьянской гордостью, думаю я, а она опять спрашивает, не хочу ли я зайти, но я говорю нет, и она говорит, что теперь я хотя бы знаю, где она живет, ведь я напрочь это запамятовал? так что в следующий раз, когда буду в Бергене, могу заглянуть к ней, говорит она, но лучше всего прежде позвонить по телефону, говорит она, потому что, говорит она и обрывает фразу, опять коротко смеется, а я спрашиваю, можно ли забрать собаку, и она говорит, да, конечно, и голос у нее слегка раздосадованный, потом она исчезает, и я слышу на лестнице шаги, дверь открывается, на пороге стоит она в желтом халате, с собакой на руках, и протягивает мне собаку, я беру ее и прижимаю к груди, глажу по спинке и говорю, спасибо, спасибо за помощь, большое спасибо, говорю я, а она говорит, не за что, конечно, она не могла не помочь, в таком-то положении, говорит она, и я собираюсь поставить собаку наземь, но замечаю, что на ней нет ошейника с поводком, и спрашиваю, где он, а она говорит, погоди, погоди минутку, сейчас найду, говорит она, закрывает дверь и уходит, а я стою, глажу Браге по спинке и думаю, как хорошо, что ты, Браге, опять со мной, и жду, жду, ну когда же она вернется? куда подевалась? стояла в дверях и вдруг исчезла, думаю я, сколько же можно искать ошейник? и тут окно справа опять открывается, она высовывает голову и говорит, что, конечно же, никак не может найти ошейник, вечная история, куда-то она его задевала, говорит она, но если я вернусь немного попозже, она его найдет и отдаст мне, наверняка найдет, непременно, говорит она, и будет очень мило, если я загляну снова, говорит она, а я говорю спасибо и прошу прощения, что разбудил ее, но теперь она снова может лечь, говорю я, и она говорит, что в таком случае ждет меня, ждет, что я вернусь за ошейником, и тогда она угостит меня чашкой кофе и немного накормит, может, даже обедом угостит, говорит она, а я говорю спасибо, спасибо, но мне пора на Дюльгью, говорю я, и она говорит, что, во всяком случае, желает мне доброго пути и будет рада повидать меня снова, и я говорю спасибо, она закрывает окно и гасит свет, а я с собакой на руках иду по Смалганген, и так приятно чувствовать собакино тепло на груди, так приятно и надежно, и я иду по Смалганген и говорю Браге, что ужасно рад видеть его снова и что мы сейчас идем к моей машине, между тем мы уже вышли на Хёггата, и я иду прямиком к своей машине, отпираю ее и вижу, как сажаю Браге на заднее сиденье, сам сажусь за руль, кладу на пассажирское сиденье свою сумку, запускаю мотор, машина успела опять остыть, но обогреватель включен на полную катушку, так что скоро вновь станет тепло, думаю я, выруливаю на Хёггата и думаю, что не имело смысла ехать сперва на такси в Больницу, мне бы не разрешили поговорить с Асле, час слишком ранний, или же он слишком плох, я чувствую, я знаю, думаю я, ведь Асле нужен только покой, только сон, думаю я, и меня охватывает страх, вдруг Асле так и будет спать и никогда больше не проснется? и я думаю, что сейчас, сейчас поеду домой на Дюльгью, отдохну, приду в себя и возьмусь за картину, думаю я, а из дома позвоню в Больницу и спрошу, можно ли проведать Асле, и, если можно навестить его еще сегодня, я всегда могу опять поехать в Берген, по крайней мере, если могу помочь ему, думаю я и уверенно еду по Хёггата, быстро оглядываюсь и вижу, что Браге спит на заднем сиденье, смотрю вперед и вижу, как Аслейк стоит, глядя на картину с двумя пересекающимися полосами, и говорит, что это андреевский крест, и вроде как гордится, что знает такое выражение, и думаю, что он наверняка время от времени заучивает какое-нибудь выражение, вызубривает его и потом всегда может вставить, к примеру «андреевский крест», употребляя этакое слово, он вроде как показывает, что и он не обсевок в поле, тоже не лыком шит, по тону, каким он говорит, это сразу заметно, он, мол, тоже кое-что умеет, может, даже больше, чем я, хоть я и учился в школах, а он нет, он только начальные классы одолел, да и то через пень-колоду, однако ж он, Аслейк, все-таки отнюдь не дурак, хоть, к примеру, и произносит «андреевский крест» с крестьянской гордостью, думаю я, нет, он, Аслейк, умом не обижен, иной раз высказывается очень метко, так что вдруг понимаешь что-то, чего прежде не понимал, видишь что-то по-иному, как прежде не видел, а ведь именно к этому и стремишься, когда пишешь картину, хочешь по-новому увидеть виденное раньше, увидеть как бы впервые, мало того, ты и видишь по-новому и понимаешь, как бы разом, думаю я и вижу: две полосы – это Асле, он лежит на своем диване и способен думать только об одном, а думал он единственно о том, что сейчас встанет, спустится к морю, зайдет в море, далеко-далеко, и волны захлестнут его и он исчезнет навсегда, ведь нет мочи терпеть боль, страдания, отчаяние, да как их ни называй, сейчас-то боль совершенно невыносима, он даже руку поднять не в силах, вдобавок его трясет, руки дрожат, все тело дрожит, надо встать, найти выпивку, хотя бы выпивку, первым делом хлебнуть глоток-другой спиртного, а потом в море, в море, думал Асле, лежа на диване и размышляя, а я тем временем стоял в своей комнате, или в мастерской, или как ее там назвать и изображал его в виде двух полос, лиловой и коричневой, думаю я, смотрю на дорогу, и меня обуревает радость, я ужасно, ужасно рад и сам не понимаю, что способен так радоваться потому только, что уезжаю из Бергена, думаю я, наверно, все дело в том, думаю я, что сейчас со мной собака, Браге, думаю я, а как вернусь домой, сразу позвоню в Больницу и спрошу, когда можно проведать Асле и можно ли привезти ему что-нибудь, и попрошу передать Асле, что его собака, Браге, у меня, так что о ней ему беспокоиться незачем, думаю я, а Берген уже остался позади, думаю я и еду на север, оборачиваюсь, вижу, что собака, Браге, спит на заднем сиденье, и испытываю огромную радость, а вместе с тем и печаль, как я замечаю, она переполняет меня, кажется, что-то во мне вот-вот разорвется, но я спокойно продолжаю путь на север и думаю, что просто миновал Скутевику, даже не взглянув на дом, где живет Асле, думаю я, еду на север и скоро доберусь до дома, думаю я, и перво-наперво лягу спать, потому что ужасно устал, ужасно устал, и я впадаю как бы в прострацию, и время просто течет себе и течет, а я приближаюсь к съезду и к детской площадке и думаю, что, как ни велика усталость, не стану останавливаться на съезде и смотреть на детскую площадку, не стану смотреть на старый побуревший дом, где когда-то жили мы с Алес, глядя на дом, только испытываешь боль, тогда меня опять терзает тоска по Алес, я проезжаю мимо старого дома и вижу молодого мужчину с каштановыми волосами до плеч, в длинном черном пальто, и девушку с длинными черными волосами, они идут к побуревшему старому дому, рука об руку идут к побуревшему дому, а я смотрю прямо перед собой, продолжаю путь на север и вижу Асле, он держит за руку Сестру, сестру Алиду, они стоят на обочине, и с виду кажется, будто они решили перейти через шоссе, но они такие маленькие и почему они одни? где их родители? они живут в одном из двух белых домов, что виднеются у них за спиной, два дома рядом, на не слишком крутом склоне, думаю я и вижу, как Сестра оборачивается и говорит: глянь, глянь на дома у нас за спиной, говорит она

Там мы живем, говорит она

Да, говорит Асле

А что с ними, с домами? – говорит он

Мы там живем, говорит Сестра

В одном доме живем мы, а в другом Бабушка и Дедушка, говорит она

Знаю, говорит Асле

Конечно, просто я вдруг подумала, говорит Сестра

Что вот там, в самом высоком доме, живем мы, говорит она

Тот, где живем мы, зовется Новым, а тот, где живут Бабушка и Дедушка, зовется Старым домом, говорит Асле

И с виду кажется, будто дома держатся за руки, говорит Сестра

Пожалуй, говорит он

Как мы с тобой держимся за руки, так и дома́ тоже держатся за руки, говорит Сестра

И правда, говорит Асле

и они глядят на дома, никого из взрослых не видно, ни Мамы или Отца, ни Бабушки или Дедушки, только белые дома, один старый, длинный, другой поновее, высокий, и оба так отчетливо вырисовываются на фоне зелени, на фоне зеленого участка с множеством плодовых деревьев, на фоне зеленой листвы деревьев, на фоне черной горы, что огромной черной стеной вздымается ввысь прямо за участком, который поднимается к ней, а за белыми домами красный сарай-сеновал

И черная гора, говорит Сестра

Да, говорит Асле

По-моему, дома держатся за руки, потому что боятся крутой черной горы, говорит она

и Асле говорит, что никогда об этом не думал, но, пожалуй, так и есть, теперь он тоже видит, два белых дома держатся за руки, потому что боятся черной горы, в самом деле так оно и есть, говорит Асле, а Сестра говорит, что черная гора вправду страшная, такая крутая, всегда мокрая, вода течет из родников в горе, говорит она и спрашивает, слыхал ли Асле про синюю гору, и он отвечает, что слыхал

Про синюю гору, говорит Асле

а Сестра говорит, что лучше назвать гору черной, и Асле говорит, что гора скорее черная, и они опять оборачиваются, глядят на шоссе, а я еду на север и думаю: почему дети там одни? почему с ними нет взрослых? почему никто за ними не смотрит? и вижу, как они стоят на обочине узкой шоссейной дороги, а ниже по дороге, чуть в стороне от детей, прямо над Приливной Полосой, стоит голубой домик, и немного впереди по шоссе, чуть дальше голубого домика, есть поворот, машины там, не снижая скорости, огибают Древний Курган, думаю я, а вдруг, думаю я, дети выйдут на дорогу? и вижу посреди шоссе грязную лужу, вижу, как Сестра отпускает руку Асле, выбегает на мостовую, прямо в грязную лужу, и принимается топать ногами, она скачет, а грязная вода брызжет ей на ноги, на платье, хорошо хоть, они в сапогах, думает Асле и говорит, что так нельзя, а Сестра говорит, как здорово, иди сюда, будем топать вместе, а Асле говорит, что она вся изгваздается, так нельзя, Мама-то что скажет? она рассердится, очень рассердится, будет ругаться, говорит Асле, но Сестра словно и не слышит, знай топает в луже, и на платье уже от грязи места живого не видно, все сплошь в грязных пятнах, Асле даже с обочины хорошо видно, и он говорит, чтобы Сестра перестала, ведь мало того что она вся изгваздалась, так играть посреди дороги опасно, вдруг машина выскочит, они же постоянно тут ездят, и вдруг тот, что за рулем, не заметит Сестру, и, даже не додумав эту мысль до конца, Асле выбегает на шоссе, хватает Сестру за плечо, она кричит, но он тащит ее с собой на другую сторону, а она кричит, твердит, что хочет еще потопать, и Асле говорит, что нельзя, пусть она только посмотрит на свое платье, вон как перепачкалось, говорит он, и Сестра глядит на платье

Правда, говорит она

и кажется, вот-вот разревется

Оно было такое красивое, такое красивое, голубое, говорит она

Вот видишь, говорит Асле

и видит, что Сестра плачет, и говорит, что плакать незачем, платье, конечно, грязное, но ничего страшного не случилось, его можно постирать, да и Мама вряд ли очень уж сильно рассердится, он скажет, что все из-за него, что он велел ей пойти в лужу, стало быть, отругают его, а не ее, говорит он, ведь Мама всегда ругает его, что бы он ни сказал и ни сделал, говорит он, и Сестра утирает слезы, и Асле говорит, ничего страшного, пусть Мама его отругает, и он думает, что немножко задается, ну да, думает он

Но платье совсем грязное, говорит Сестра

и опять плачет

Раз уж ты такая дуреха, говорит Асле

и услышав это, Сестра ревет пуще прежнего

Прости, зря я так сказал, говорит Асле

Не хотел я тебя обидеть, говорит он

Ты не дуреха, нет-нет, ты хорошая, добрая, способная и умная, говорит он

и вот уж Сестра только пошмыгивает носом, а Асле говорит, что все уладится, все будет хорошо, говорит он, но, наверно, говорит он, она теперь поняла, что так делать нельзя, нельзя, когда на тебе красивое чистое платье, говорит он, а Сестра молчит, и они просто стоят, потом он берет Сестру за руку, и они еще некоторое время стоят на обочине, и Асле думает, что их наверняка отругают, его отругают, ведь Мама вправду рассердится, когда увидит, как Сестра перепачкала платье, притом нарочно, думает Асле, а он обещал Сестре сказать, что это он ей велел, велел топать и скакать в грязной луже, обещал взять вину на себя, так что придется сдержать обещание, думает Асле и, хотя особо не переживает из-за того, что Мама его отругает, но и радоваться тут нечему, думает он, во всяком случае, идти домой прямо сейчас как-то не хочется, думает он, лучше бы заняться чем-нибудь еще

Может, на Курган сходим, вдруг там черника поспела? – говорит он

но Сестра по-прежнему стоит и молчит

Не хочешь? – говорит Асле

а Сестра так и стоит, не говоря ни слова, и Асле замечает, что теряет терпение, что ему прямо-таки скучно, думает он, нельзя же без конца стоять на обочине, лучше пойти на Курган, но в таком случае придется опять перейти через шоссе и прежде хорошенько посмотреть по сторонам, не выскочит ли машина из-за поворота у Кургана, думает он

Не хочешь пойти на Курган? – говорит Асле

но Сестра только качает головой, и Асле спрашивает, чего же ей хочется, и она отвечает, что ничего, и Асле предлагает пойти к голубому домику, который стоит дальше по шоссе, они еще ни разу туда не ходили, и он часто думал, что не прочь сходить к этому домику, говорит Асле, а Сестра опять качает головой, то он предлагает спуститься к Приливной Полосе, к Лодочному Сараю, выйти на Пристань и посмотреть на Лодку, как часто говорит Отец, пойду гляну на Лодку, говорит он, или пойду-ка проверю, не течет ли Лодка, говорит он, а Мама говорит, что ему надо быть осторожным, а Отец говорит, что всегда осторожен, а не то говорит, что прокатится на Лодке, попробует порыбачить, и Мама тогда повторяет, что надо быть осторожным, думает Асле, а еще Мама с Отцом говорили, что им, ему и Сестре, ни в коем случае нельзя одним ходить к морю, это опасно, они могут упасть в воду и утонуть, и Мама рассказывала про мальчика, с которым училась в школе в одном классе, он упал в море, рыбачил с лодки один и упал за борт, вода холодная, снова влезть в лодку трудно, почти невозможно, так говорит Мама, и он не сумел, лодку нашли в море, пустую, она дрейфовала по волнам, а мальчика, с которым она училась в школе, сразу отыскать не удалось, только этак через неделю, а то и больше, когда несколько мужиков вышли в море, они заметили среди волн что-то похожее на человека, зацепили багром, втащили в лодку, и оказалось, это он, мальчик, с которым она училась в школе, и выглядел он не больно-то красиво, сказали мужики, нет, ей незачем об этом думать, страсть-то какая, впрямь лучше не думать, говорит Мама, они привезли его на берег, а потом были похороны, она и все остальные школьники тоже пришли, и она помнит, как все было печально, как плакали родители мальчика и его братья-сестры, слезы в три ручья текли, а Священник сказал что-то вроде пути Господни неисповедимы и часто непостижны, но во всем происходящем есть некий смысл, сказал священник, а еще он сказал, что Господь по кривым строчкам писал верно, или, может, наоборот, или, может, строчки были неровные, точнее она не помнит, говорит Мама, и она никак не могла взять в толк, какой смысл может быть в том, что мальчик утонул, ведь и священник тоже сказал, что понять это невозможно, это выше человеческого разумения, но, хотя ему, как и другим, смысл непонятен, все же какой-то смысл тут был, так, по словам Мамы, сказал священник, ведь когда Иисус Христос, который сам был Богом, был частью триединого Бога, стало быть, когда Иисус Христос умер и воскрес, когда Бог стал человеком и жил средь рода человеческого, что рождается, живет и умирает, тогда смерть для человека преобразилась в жизнь, сказал священник, преобразилась для всех людей, для тех, что жили до Христа, и для тех, что жили в одно время с Ним, и для тех, что жили после Него, для всех для них смерть преобразилась в жизнь, в вечную жизнь, так, по словам Мамы, сказал священник, и теперь мальчик у Бога, вернулся домой, туда, откуда некогда пришел, сказал священник, и теперь Бог вместе с мальчиком, в этом он совершенно уверен, сказал священник, и Бог был с ним, когда он тонул, и присматривал за ним как мог, в этом он тоже совершенно уверен, сказал священник, а Мама сказала, что не может взять в толк, какое в этом утешение, ведь мальчик умер и никогда не вернется домой, он ушел навсегда, море забрало его, отняло у него жизнь, и тело его лежит в земле, сказала Мама, а значит, к морю, к Фьорду, сказала Мама, им ни под каким видом одним ходить нельзя, только с ней, или с Отцом, или с кем другим из взрослых им можно спуститься к морю, к Фьорду, и на Пристань им тоже ходить нельзя, потому что море возле Пристани очень глубокое, сказала она, стало быть, и на Пристань им ни под каким видом нельзя, сказала она, и Асле стоит, держит Сестру за руку и думает, что если они сейчас спустятся на Приливную Полосу, то смогут отмыть платье Сестры от грязи, так что оно опять станет чистым и красивым, а на то, что они выстирают платье, Мама рассердиться не может, наоборот, должна обрадоваться, ведь тогда ей не придется стирать платье, оно будет уже постирано, думает Асле, вдобавок нет другого места, где бы ему нравилось больше, чем у моря, там много чего можно увидеть, маленькие крабы ползают в прибрежных камнях, а еще водоросли, с пузырями, если раздавить их рукой или растоптать, они громко хлопают, и сколько крошечных рыбок плавает туда-сюда возле берега, и моллюски всякие, синие, белые, некоторые почти что желтые, а как хорошо просто сидеть на камне и смотреть на море, на Пристань, на Лодки в море, коричневые, красивые, да и вообще, море много чего прибивает к берегу, и все это валяется на Приливной Полосе, ветки деревьев, сломанные весла, поплавки, случалось, и бутылочную почту находили, листки с сообщением, вложенные в бутылку, но ему бутылочная почта никогда не попадалась, хотя он далеко ходил по берегу Фьорда, до самой Молочной Фермы и обратно, и много чего там видал, но бутылочной почты не находил, хотя часто видел на берегу принесенные морем бутылки, а что, обычное дело, если они прогуляются вдоль Фьорда до Молочной Фермы, то бутылка наверняка где-нибудь да попадется, пониже Пекарни их вообще целая гора, определенно несколько сотен, но он знает, они там потому, что Пекарь пьет и жена его, Пекарша, тоже пьет и, опустошив бутылку, они относят ее к Фьорду, в кучу, но не в сам Фьорд, а туда, где склон от Пекарни переходит в Приливную Полосу, там уйма бутылок валяется, думает Асле, он тоже нередко находил бутылки после прилива, и плавника там всегда полно, два раза он даже мячи находил, они до сих пор у него, воздуху в них было маловато, но Отец их подкачал, и они стали вполне пригодными, он и Сестра много играли с этими мячами, думает Асле, он, конечно, часто ходит к Фьорду, хотя Мама запрещает, а вот Отец никогда не запрещал, наверняка потому, что сам часто ходил на Фьорд, когда был маленький, такой, как сейчас Асле, ведь Отец всегда жил в усадьбе, где они сейчас живут, он родился в старом длинном белом доме, где живут его родители, Бабушка с Дедом, в этой усадьбе Отец и родился, с тех пор и жил здесь, вот и он, наверно, тоже будет здесь жить, думает Асле, а может, и нет, ведь на свете так много других мест, где можно жить, это он хорошо знает, потому что Мама родилась в городке Хёугаланн, а выросла на острове прямо напротив городка, остров называется Хисёй, Асле там часто бывал, более того, он и сам родился в больнице Хёугаланна, там тоже люди живут, думает он, там и во многих других местах, так что совершенно не обязательно, как Отец, всегда жить в усадьбе, где они живут сейчас

Что будем делать? – говорит Сестра

Скучно просто так стоять, говорит она

Надо что-нибудь придумать, говорит она

Ну, может, сходим к голубому дому? – говорит Асле

Мне всегда хотелось сходить к этому дому, но я так и не собрался, говорит он

Но вдруг тамошние жильцы выйдут, а я такая грязная, все платье в грязи, говорит Сестра

и Асле говорит, что платье ее, конечно, чистым не назовешь, но не так уж это и важно, они же только подойдут к дому, и никто их не увидит, не увидит, что платье у нее грязное, говорит он, коли по глупости скакать в грязной луже, платье, ясное дело, запачкается, это ведь и ей понятно, говорит он, но сходить к голубому дому, пожалуй, все-таки можно, говорит Асле, Сестра соглашается, и они, держась за руки, идут по обочине, а когда подходят к голубому дому, останавливаются и глядят на него

Красивый старый дом, говорит Асле

Да, говорит Сестра

Голубой цвет такой красивый, говорит он

и Сестра кивает

Новый он наверняка был не такой красивый, а потом стал красивым, ветер, дождь и снег сделали его красивым, говорит Асле

и добавляет, что местами краска облезает и голубизна от этого делается еще красивее, а Сестра говорит, что она не видит, чтобы цвет становился красивее, видит только, что дом голубой, так она говорит

Ты, наверно, знаешь названия цветов? – говорит Асле

Да, говорит Сестра

Их ведь не так уж много, говорит он

Но оттенков куда больше, чем названий, по крайней мере тех, какие я знаю, говорит он

Наверняка, говорит Сестра

Желтый, голубой, белый, говорит Асле

И красный, коричневый, черный, говорит она

И лиловый, говорит он

А еще много других, говорит Сестра

и Асле говорит, что так и есть, ведь цвет голубого дома совершенно не похож на голубой цвет неба, или на голубой цвет моря, или на голубой цвет ее платья, говорит он, ей, мол, надо только присмотреться

Смотри, голубой цвет дома совсем не такой, как голубой цвет твоего платья, говорит он

и еще говорит, что цвета никогда не бывают совершенно одинаковы, они всегда разные, и дело тут в освещении, говорит он, поэтому невозможно дать названия всем существующим цветам, названий было бы столько, что никто не сумел бы их запомнить, говорит он, а Сестра говорит, что голубой, он и есть голубой, а желтый – желтый, говорит она

Да, верно, говорит Асле

Конечно, говорит он

и они стоят там, держась за руки, и Сестра говорит, ну вот, они сделали то, что им запрещается, Мама же столько раз повторяла, к шоссе, мол, ходить нельзя, говорит она, и Асле говорит, что так-то оно так, но если бы они во всем слушались Маму, то не могли бы делать почти что ничего, и они всё стоят, смотрят и видят, как дверь голубого дома отворяется и выходит мужчина, пузатый, в шляпе, он оборачивается, закрывает за собой дверь и по гравийной дорожке идет к шоссе, камешки скрипят у него под ногами, и Сестра шепчет, что надо уходить, платье-то у нее грязное, говорит она, а мужчина смотрит на них, останавливается, наклоняется

Вот так парочка! – говорит он

В дальний путь отправились, говорит он

До самого Взгорка дошли, говорит он

Думаю, мама вряд ли разрешила вам ходить одним так далеко, говорит он

а Сестра и Асле глядят в землю

Но я рад вас повидать, говорит мужчина

Как вас зовут? – говорит он

Меня зовут Асле, говорит Асле

А меня Алида, говорит Сестра

Асле и Алида, говорит мужчина

Ну а меня зовут Гудлейв, говорит он

Я, конечно, знал, как вас звать, но вроде как не мог не спросить, говорит он

и Гудлейв подает руку Асле и говорит: Гудлейв, потом протягивает руку Сестре и опять говорит: Гудлейв, а Алида говорит: Алида, и Гудлейв говорит, что вот теперь они наконец чин чином познакомились, как полагается добрым соседям, и давно пора, живут-то совсем рядышком, и не хотят ли они зайти в дом, ведь жена его, Гунвор ее зовут, тоже будет рада с ними познакомиться, а ему вообще-то надо в Кооператив за покупками, но это не к спеху, коли у них с женой такие замечательные гости, то с покупками можно и повременить, ни Кооператив, ни товары никуда не убегут, говорит он, давайте-ка зайдем в дом, говорит Гудлейв, а Сестра глядит на Асле и шепчет ему на ухо, что им надо поскорей идти домой, ведь Мама не знает, где они, и она так часто твердила, что им нельзя ходить к шоссе, говорит она, и Асле глядит на мужчину, на Гудлейва

Ну, пойдемте в дом, познакомитесь с Гунвор, то-то она обрадуется, говорит он

и Гудлейв поворачивается, идет по гравию, который при каждом шаге хрустит у него под ногами, и Асле крепко берет Сестру за руку и чуть ли не силком тащит ее за собой, шагая следом за Гудлейвом, а тот в шляпе своей идет впереди

Как хорошо, что я вас встретил, говорит он

Нежданно-негаданно, говорит он

Но нечаянные гости всегда в радость, говорит он

и открывает дверь

Добро пожаловать, говорит он

и кричит в дом: Гунвор, иди сюда, у нас нечаянные гости, кричит он и приглашает Асле и Сестру в дом, и Асле входит, держа Сестру за руку, прямо-таки тащит ее за собой и видит, как Гунвор, опираясь на трость, идет навстречу

Радость-то какая, говорит она

Кто к нам пришел – Асле и Алида, говорит она

Вы ведь оба никогда во Взгорке не бывали, говорит она

Заходите же, говорит она

и Гунвор отворачивается, идет в гостиную, а Гудлейв затворяет входную дверь, приглашает их зайти, и Асле говорит, что платье у Сестры не совсем чистое, а Гудлейв говорит, что заметил, хотя зрение у него не ахти, это он разглядел, говорит он, и Асле говорит, Сестра угваздалась, потому что топала в грязной луже посреди шоссе, хотя он сказал ей, что так нельзя, что она перепачкает платье, но она не послушала, говорит он

Маленький ребенок, что с нее возьмешь, говорит Гунвор

Но самые грязные места я могу отчистить, говорит она

а Сестра глядит в пол и легонько тянет Асле за руку, будто хочет уйти, а он сжимает ее руку, и она ойкает, а Гудлейв спрашивает, где у нее болит, и оба, Асле и Сестра, качают головой, и она говорит, нет, мол, нигде не болит

Все в порядке, говорит Асле

а Гудлейв говорит, чтобы они сняли сапоги и зашли в гостиную, и Асле выпускает руку Сестры, оба снимают сапоги и ставят их рядышком

В этакую погоду ходить в сапогах милое дело, говорит Гудлейв

и Асле видит, как Гудлейв снимает ботинки и надевает тапки

Иди ко мне, малышка, говорит Гунвор

и Сестра подходит к Гунвор, та протягивает ей руку и говорит, что ее зовут Гунвор, а Сестра говорит, что ее зовут Алида

Приятно познакомиться, говорит Гунвор

Да, говорит Сестра

между тем Асле подходит к Сестре и видит, что одной рукой Гунвор опирается на трость, а другой держит Сестру за руку и тростью отворяет какую-то дверь, и Гунвор с Сестрой входят туда, и Асле видит, как Гунвор включает воду в раковине, берет тряпицу, смачивает ее, а потом принимается оттирать грязь с платья Сестры, непросто это, ох непросто, говорит Гунвор, но самые грязные места, самую густую верхнюю грязь она все-таки отчистит, говорит Гунвор, а Гудлейв говорит Асле, что они двое пройдут пока в гостиную, отворяет дверь гостиной, мол, пожалуйста, заходи, и Асле входит, а Гудлейв предлагает ему сесть на диван, и Асле садится на краешек дивана и видит, как входят Гунвор с Сестрой, Гунвор держит Сестру за руку и говорит, чтобы она села на диван, подле Асле, а они поглядят, чем бы их угостить, говорит Гунвор и смотрит на Гудлейва

Может, попить хотите? – говорит Гудлейв

Газировку любите? – говорит он

и оба, Сестра и Асле, кивают

Да, хорошо бы попить газировки, говорит Асле

и Сестра тоже согласно кивает, а Гудлейв говорит, он, мол, так и думал, что они любят газировку

Вы ведь любите газировку? – говорит Гунвор

Да, говорит Асле

Да, говорит Сестра

Пойду гляну, что у нас есть, говорит Гудлейв

открывает дверь и выходит из гостиной

Пошел посмотреть, есть ли у нас на кухне газировка, говорит Гунвор

По-моему, есть у нас бутылочка, говорит она

и Гунвор садится в кресло, ставит трость рядом, и Асле видит, что в гостиной стоит большущий постав, то бишь ткацкий станок, почти полкомнаты занимает, и с виду он будто двойной, будто здесь два постава, стоящие друг против друга

Да, это два наши постава, говорит Гунвор

Каждый из нас сидит и ткет со своей стороны, Гудлейв и я, говорит она

Мы ткем пояса для бунадов, ну, которые носят поверх фартука, говорит Гунвор

А-а, говорит Асле

Пояса, говорит Сестра