– Господи, это какая-то ошибка…

– Мне нужно идти. Я не хочу вести все эти разговоры…

За стенками аквариума шли куда-то люди, а он внутри бесшумно открывал и закрывал рот, как рыбка с красными плавниками и светлым хвостом. Ничего у него больше не выходило, кроме замечательных пузырьков на потолке аквариума, пока он неимоверным усилием воли не выдавил из себя:

– Лео… Дайте мне только поговорить с Лео… Позовите ее к телефону, будьте так любезны…

– Не буду.

– Но почему?

– Потому что полиция считает тебя возможным соучастником убийства.

– Да это же чушь! – вскричал он.

Женщина засопела еще громче. И ничего не сказала. А когда аквариумная рыбка с красными плавниками попыталась настоять на своем, прошу вас, умоляю, позвольте мне поговорить с Лео, чтоб она знала, что я не умер… хозяйка галантереи отключилась.

Измаил осознал, что крепко сжимает онемевшую телефонную трубку. Он повесил ее на место и почувствовал, что его затягивает водоворот сомнений и он не понимает, куда движется. Ему даже пришло в голову, что, может быть, он и правда умер, а никто его об этом не предупредил.

– Никого я не убивал, – сообщил он проплывавшим мимо рыбкам.

Словно собираясь побить спортивный рекорд, он набрал в легкие воздуха и выскочил из аквариума: на воле было холоднее, чем в воде. И хотелось плакать… Он на минуту замешкался, пересчитывая оставшиеся монеты и складывая их в карман.

– Ну ты даешь, брат! – послышался гулкий голос откуда-то сзади. Измаил обернулся: видимо, кто-то хотел позвонить по телефону и… Нет, только не это: за ним стоял Смолосемянник.

Вытаращив глаза, тот завопил, эй, ты! А Измаил не знал, улыбаться ему или улепетывать куда глаза глядят.

– Ты что, не умер? – ошеломленно спросил Смолосемянник.

Молчание. Измаил словно в землю врос.

– Я же к тебе на похороны ходил!

– Куда?

– Вчера, ядрена вошь! – Незнакомец добродушно улыбнулся. – Ты меня, конечно, извини, но все же…

– А кто вы такой? – вполголоса спросил Измаил.

– Ты что, шутишь?

– Я? С чего бы это?

– Постой, постой. Ты ведь Измаил? Небритый, конечно, но все же Измаил, правда?

Измаил улыбнулся и покачал головой:

– Я его брат. Который живет в Швеции. А вы-то кто?

– Знакомый твоего брата. – И как будто не в силах до конца ему поверить: – Я же ходил на похороны. И все ребята с работы. То есть некоторые.

– Ну и что?

– Не видел я вас там.

Он ошеломленно покачал головой. И, не в силах сдержаться, добавил, как две капли воды!

– Да, мы близнецы. Нас трудно различить. Нам все так говорят. Да.

– Почему же вас не было на…

– Я только что приехал. – И раздраженно добавил: – Я ведь просил подождать, пока я приеду, но мне только что сообщили, – он указал на телефонную будку, – что… я опоздал.

– Что же ты не сказал…

– Смерть Измаила меня из Исландии выцепила, можешь себе представить. – Он все больше кипятился. – Покажу я им, этим типам из похоронного бюро. – Тут он вежливо осведомился: – А вас как зовут?

– Смолос.

– Знаменитый Смолосемянник?

– Вам Измаил обо мне рассказывал?

– И обо всех остальных… Но Смолосемянника трудно не запомнить.

Тут кто-то взял Измаила под руку. Он оглянулся. Ему улыбалась Марлен, мысленно кляня его на чем свет стоит. Измаил тут же сориентировался и объяснил Смолосемяннику:

– Это моя жена, она говорит только по-шведски.

И вполголоса обратился к Марлен, указывая на Смолосемянника:

– Det är det berömda Pittosporum![35]

А она, улыбаясь, ответила:

– Knulla mig, älskling…[36]

Измаил сделал вид, что слова Марлен нимало его не удивили, и сказал Смолосемяннику:

– Устрою я им взбучку, этим типам из похоронного бюро. Я ведь даже и не понял толком, от чего умер Измаил.

– Ничего себе…

– Да, он погиб, но как?

– Несчастный случай.

– Они мне даже этого не сказали. В аварию попал?

– Ну да.

– А где?

– Не знаю точно. А вам больше ничего не говорили?

– Нет. А сейчас, если позволите, меня ждут дела… Вот я им устрою.

– Мои соболезнования… А как вас зовут?

– Рамон. К вашим услугам. А ее зовут Ингрид. – Измаил вежливо откланялся. – А теперь мне пора на работу.

Смолосемянник скривил открытый рот в улыбке, не зная, что сказать. Глядя им вслед, он произнес «чао», будучи, по-видимому, чрезвычайно доволен случайным знакомством с красивой шведкой. С настоящей шведкой.

* * *

– Мне бы уйти.

– Что же ты не уходишь?

– Сейчас не могу. Придется тебе со мной еще несколько дней помучиться.

– Почему? Почему бы тебе не свалить? Ты ведь собирался уходить?

– Из ряда источников получено подтверждение того, что я мертв. И кого-то убил.

– Как? С кем ты говорил?

– Поговорить с Лео мне не удалось.

– А домой почему не идешь?

– У меня нет ключа, полиция взломала дверь и все там перерыла. Было бы самоубийством совать туда нос.

– Вот-вот, а тебя, недотепу, тут же заметут по подозрению в убийстве женщины.

– С чего ты взяла, что речь идет о женщине?

– Ты мне этим все уши прожужжал.

– Я никого не убивал. Это все выдумки полицейских.

– Ага, ты им предъявишь фотографию, где ясно видно, как ты эту даму не убиваешь. Гениально.

Марлен вышла из столовой и тут же вернулась со свертком. Измаил его развернул: сверток был битком набит новенькими полусотенными купюрами.

– Откуда они взялись?

– Лучше тебе не знать. Но раз тебя при всем при этом еще не замели, в следующий раз на охоту пойдем вместе.

– Что ж, я… Только ты о чем?

– А перед тем побуду твоим психиатром.

– К вашим услугам, доктор, – съязвил он.

– Ничего тут смешного. Отвечай коротко и ясно. Где ты познакомился с неким… – она заглянула в шпаргалку, – Смолосемянником?

– На работе, в школе.

– Выходит, ты учитель. Тогда все ясно.

– Доктор, мне ничего не ясно.

– Что же тут непонятного?

– Кому выгодно, чтобы я считался мертвым? – Он повысил голос. – Cui prodest?[37]

– Не груби.

– Я не грублю. Для кого делать вид, что я умер, выгодно?

– Понятия не имею. Поговорим о твоей жене.

– Какое тебе дело до моей жены. Нет у меня жены.

– А. – Она немного растерялась.

– Кому выгодно распускать слухи о моей смерти?

– Вот заладил. Ведь я же психиатр. Поговорим о твоей жене.

– Я же сказал, что не женат.

Неловкое молчание.

– Ну давай, парень. Это нетрудно.

– Ну хорошо, вот привяза-а-алась… Мы познакомились в тот день, когда я увидел, что у меня на рубашке не хватает двух пуговиц. Вот и все.

– В каком смысле?

– В прямом: нужны были целых две… А запасных у меня не было, ни одной несчастной пуговицы. И пришивать их я не умел. Ниток тоже не было. И ножниц, чтобы отрезать нитку, ведь эти нитки крепче, чем я думал. Тут оказалось, что когда-то в детстве мы жили по соседству. Тогда я стал наведываться в галантерею «Изумруд» под любым предлогом. Я никогда не хотел, чтобы ей было больно. Вот я и не хочу, чтобы она узнала, что я тут застрял в качестве пациента у красавицы-шведки, у которой энергии хоть отбавляй. Которая горит желанием меня вытурить, но для начала решила поиграть в психиатра.

– У тебя все?

– Не все. А еще поет грудным голосом, чрезвычайно соблазнительным. И сквернословит по-шведски.

– Не отвлекайся.

– Где ты научилась говорить по-шведски?

– Был у меня оттуда парень. Сто лет назад. Но, кроме пары-тройки непристойностей, я ничего не знаю. Уяснил? Так что не отвлекайся.

– Я и не отвлекаюсь, доктор. Все как на духу рассказываю. Зачем я здесь? Чего хотели эти граждане из липовой больницы? Что тут вообще творится?

– Что тут творится? Ну ты зараза! Ты ж сам сюда приперся в чем мать родила и на коленях умолял позволить тебе остаться!!! – Она перешла на крик. – Да или нет?

Молчание… Измаил заглянул ей в глаза.

– Ты права. Но хватит уже об этом.

Тут они замолчали надолго, глядя друг другу в глаза или мимо глаз. Каждый из них ждал, что другой заговорит. Измаил невольно стал думать обо всем, что пережил за эти дни, и старался забыть о том, что произошло с элегантной дамой, а Томеу взбесился, и я ему говорю, Томеу, ты ведь убьешь ее, а вспоминать обо всем об этом больно.

Когда прошло уже, наверное, более четверти часа, психиатр нетерпеливо вздохнула:

– О чем, интересно, ты задумался?

Измаил попытался скрыть дрожь. Перед ним стояла доктор Ингрид-Марлен с тетрадкой в руках и с видом бесконечного долготерпения.

Глядя Марлен в глаза, он сказал, не пойму, чем мы тут занимаемся.

– Расскажи мне, пожалуйста, как произошла авария, откуда ты ехал и почему боишься Бавари и того, второго, кто с ней там был.

– Это была не больница, а западня.

– Елки-палки, это-то и нужно выяснить. Чего они хотели, эти двое?

Пациент снова потер лицо руками и сказал, ничего мы так не добьемся. Врач сухо оборвала его рассуждения:

– Делай, как я сказала. Я же тебя лечу. Не сопротивляйся, сделай милость!

Тут доктор внезапно расплакалась, а Измаил встал и пошел к ней. Но Марлен подняла руку и сказала, даже не приближайся. Сиди и работай!

– Похоже, тебя вся эта история занимает больше, чем меня.

– К сожалению, так оно и есть.

– Откуда этот интерес?

– Оттуда, что я больше не хочу воровать, чтобы выжить. Это не мой стиль.

Врач и больной надолго замолчали. Они молчали до тех пор, пока Измаил не спросил, стараясь говорить именно так, как, по его мнению, должны выражаться психиатры, мне было бы очень-очень интересно узнать, на чем основано твое желание мне помочь.

– По-моему, это не твое дело. Вопросы здесь задаю я.

– Уже не ты: ответь мне на вопрос.

– Какой еще вопрос?

– Почему ты все для меня делаешь и даже воровать рискнула, если… Ты ведь меня впервые видишь…

Психиатр расправила плечи, отвела глаза и чуть слышно ответила пациенту, хочу и помогаю.

– Не могу я в это поверить. Никто просто так в лепешку не расшибается.

– Потому что ты меня спас.

– Я?

– Да. Когда мы встретились.

– Я же, скорее… надоедал тебе. – Долгая пауза. – Или нет?

– Нет. Ты помешал мне покончить жизнь самоубийством.

Врач не решалась смотреть пациенту в глаза. Все еще глядя в сторону, она сказала, хоть мы с тобой и голь перекатная, лучше жить в беде, чем в могиле гнить. Есть хочешь?

– Хочу.

– Сегодня платишь ты. Со мной живо всему научишься. А потом добьем эту мертвую даму.

– В каком смысле?

– Ни в каком. Пошли, они еще, наверное, не закрылись.

* * *

Смеркалось, и Кабаненок поднял голову, как будто следуя указаниям психиатра. По небу плыли тучи. Он хрюкнул от удовольствия, потому что день шел к закату, а до его любимой лунки оставалось пять перелетов мячика для гольфа. Он не уложился в пять прыжков, но ничуть не огорчился: быстрота и ловкость позволили ему полакомиться жирной и бесцеремонной ящерицей, которая шествовала по игровому полю без малейшего опасения, будто оголодавший вепрь был ей нипочем. Не прошло и полсекунды, как ящерка, все ее причиндалы, надежды и мечты, все ее доскональные планы на будущее, все было бесповоротно проглочено Кабаненком, который должен был признать, что найти добычу на поле для гольфа гораздо проще, чем в чаще семейного леса. А может быть, дело не в том: ведь коротко скошенный и обильно политый газон возник не сам собой, а с благословения Большой Печальной Свиньи, заступницы всех смертных. Если она, конечно, существует. Эту последнюю фразу он подумал шепотом, чтобы не вызвать гнева Большой Свиньи и не отправиться прямиком на рагу. Если рагу, конечно, существует. Был бы рядом учитель Ранн, он бы мне подсказал, как нужно об этом думать. Интересно, куда он подевался.

* * *

Сдерживая дрожь, Измаил смотрел, как Марлен слишком близко подходит к парню, стоящему за стойкой бара. И улыбается ему. Лицо бармена, безусого, тощего, нескладного, озарилось молниеносной застенчивой улыбкой, как будто в голове его мелькнула мысль о чем-то совершенно невозможном.

– А ты забавный, – шепнула она. Тут парень совладал со своей улыбкой и решил: наконец-то, говорили же мне, что с барменами все хотят замутить, ты увидишь. И вот перед ним неизвестно откуда взялась красивая зрелая женщина, и улыбается, и что-то говорит, он не понимал что, потому что мечтал, как будет расписывать друзьям, что это ничего, что бар завалящий, место ненадежное, зарплата мизерная и пашешь по десять часов в день, даже по субботам. Теперь он понял, что это просто клад, ведь тут… что? Что она сказала?

– Я говорю, ты женщин любишь? – повторила она, протягивая ему купюру, чтобы заплатить за две чашки кофе.

– Ну да, а как же.

– Сильно любишь?

Паренек усилием воли оторвался от нее, чтобы добраться до кассы; пробил чек, положил туда пятьдесят евро и, все еще озаренный улыбкой, которую никто и ничто больше не сможет стереть с его лица во веки веков, нашарил мелкие купюры и монеты, чтобы дать красавице сдачу. Тут Марлен шагнула вперед, за стойку, приблизилась к нему вплотную и шепнула, поцелуй меня, если ты не трус, и завороженный бармен поскорее захлопнул кассовый ящик, в который Измаил, следуя инструкциям, полученным по дороге в выбранный Марлен бар, вставил скрепку, чтобы тот закрылся не до конца, а теперь, не сомневаясь, что поцелуй получится затяжной, приоткрыл ящик и вытащил из него пачку денег. Бросило в дрожь: слишком просто все это было. До Измаила донесся голос Марлен, говорившей бармену, кто тебя научил так целоваться. Выходя из бара, Измаил все еще слышал, как Марлен восхищенно щебечет «ах, какой мужчина», а его так трясло, что он даже и не заметил, что шагает с купюрами в руке, пока Марлен не одернула его сердито, ты что? хочешь, чтобы на нас пальцем показывали? спрячь их в карман, дурак! А все еще перепуганный Измаил тяжело вздохнул и прошептал, я больше не буду, я больше никогда так не буду. А она прикрикнула на него, не будешь? Тогда будь добр, разберись поскорее, кто ты такой и сколько человек ты укокошил, пока сгущаются сумерки. За то время, что ты у меня гостил, мне пару раз пришлось одной такие кренделя выделывать. Причем в разных барах.

– Но ведь я… никогда…

– Откуда тебе знать. А если ты вор? Или убийца? – И вдруг сердито: – Да не оглядывайся ты, болван! Нет больше этого бара. Исчез.

– Ты понимаешь, я…

– Слушай, друг: теперь ты знаешь, что почем.

Они купили макароны, рис и куриные ножки и молча поужинали дома у Марлен. А когда снова принялись за психоанализ, он тут же сказал, хорошо, доктор, начнем.

– Что ты задумал?

Они долго сидели, не глядя друг на друга, молча, стараясь потише дышать, и тут Измаил вдруг сказал, я помню виллу, дом богатых людей, в районе Тибидабо.

– Я так и знала, ты миллионер! – внезапно оживилась доктор.

– Да нет. Меня кто-то туда привез, и впечатление у меня осталось неприятное. Всё закрывают черные тучи, и вспоминать об этом трудно. И говорить тяжело.

– Попытайся. Тебе полегчает.

И после продолжительного молчания Измаил увидел широкую спину Томеу. Они шагали по саду к дому, и он спросил, скажи, пожалуйста, на кой черт мы сюда явились, Томеу? А Томеу, не останавливаясь, крикнул, нужно кое-кому сделать одолжение, а он нам как следует заплатит.

– Да постой ты, болван! Что мы здесь делаем?

Томеу, не останавливаясь, обернулся и огрызнулся, я тебе объясню, что мы тут делаем. Мы тут опаздываем; опаздываем, черт тебя дери! И перестань называть меня по имени.

– Я хочу знать, что я должен делать. И как обращаться к даме.

– Запомни хорошенько все, что она тебе скажет. Ничего не записывай: все держи в голове. Там будет несколько цифр и буквы.

– А что это за дама?!

Томеу обернулся и снова зашагал вперед, ворча, ну и достал же ты меня, зануда, дама – это хозяйка дома, ясное дело, а кто же еще?

Измаил застыл как вкопанный и сказал, если ты мне сейчас же не объяснишь, что мы здесь делаем…

Томеу поднялся по трем ступенькам, ведущим к входной двери, и позвонил. Вместо звонка раздался благозвучный колокольный звон.

– Я ухожу, – заявил Измаил.

– Десять тысяч евро, по рукам? – сказал Томеу, не оборачиваясь. – Только запомни все цифры, которые она тебе скажет.

Тут открылась дверь, и вместо чопорного дворецкого или горничной в наколке на пороге появилась элегантная и улыбчивая дама. Пожилая, но красивая, ухоженная.

– Вы из службы перевозок? – спросила она.

– Так точно, – ответил Томеу.

– Давно вас поджидаем…

– Мадам, – сказал Измаил, – если я не ошибаюсь, вы организуете симпозиум полиглотов. Ведь так?

– Что?

Измаил протянул ей руку и представился, Измаил Кабан, к вашим услугам. По словам господина Томеу, вас может интересовать мое участие в качестве полиглота.

На лице дамы изобразилось некое замешательство; по-видимому, она понятия не имела, о чем идет речь. Потом она ответила:

– Проходите, пожалуйста, мы и так задерживаемся. А грузовик уже в пути.

– Похоже, нам есть откуда плясать! – воскликнула Марлен, несколько приободрившись.

– Я устал… У меня в голове все перепуталось…

Железным тоном психиатр проговорила, мы позвонили в дверь, раздался колокольный звон. Вы с Томеу вошли в этот дом.

В квартире Марлен понемногу темнело, и оба они надолго затихли, где-то на добрую четверть часа. Она вглядывалась в Измаила, а тот был погружен в себя, и оба они так сосредоточились, что не слышали проезжающих по улице машин. И наконец Измаил произнес, то, что я вижу… Это не имеет никакого отношения к тому… к дому…

– Да, именно к дому, – устало произнесла доктор.

Молчание. За окнами уже скрылось солнце; но их это не интересовало. Внезапно перед ним предстал испуганный взгляд пожилой дамы, она широко раскрыла глаза и тяжело дышала, глядя на него, как будто обвиняя в том, что он даже не пытался ее защитить.

– На помощь! – чуть слышно простонала она.

Измаил от изумления даже рот раскрыл.

– Да что ты творишь, Томеу?

– Не называй меня по имени! Твоя работа – слушать и запоминать все цифры, которые она тебе назовет.

– Не знаю, что за цифра вам понадобилась, – простонала сеньора.

– Хватит притворяться идиоткой, – разозлился Томеу.

– Я ничего в компьютерах не понима…

– Компьютер здесь ни при чем.

– О господи! – Женщина посмотрела на Измаила и сказала, вызовите полицию, этот человек меня убьет…

– Заткнись, старая ведьма!

Измаилу было неприятно, что Томеу обзывает даму старой ведьмой. Неловко. Да, он чувствовал себя неловко. Глаза притихшей Марлен буравили ему череп и бередили душу, сознание, а может быть, память. Она молчала. Но Томеу вконец разбушевался и заорал, нам приказали вас убить, если не скажете цифры, теперь понятно?

Сеньора разрыдалась, и когда Измаил об этом вспомнил здесь, у Марлен, он не смог сдержать нахлынувших слез. А Марлен молчала, пристально вглядываясь в него.

Жутко было видеть, как пожилая женщина плачет и не может вытереть сопли, потому что ее держат за обе руки, и всхлипывает, я не знаю, о чем вы, не знаю, о чем вы.

– Мы не хотим вас убивать, и однако, если вы сейчас же не расколетесь, приказ есть приказ.

Томеу сделал Измаилу знак, спокойно, все идет по плану. Потом обратился к женщине:

– Мы потратили уйму времени на то, чтобы вежливо и спокойно убедить вас поделиться необходимой нам информацией. Дошло? – И снисходительно добавил: – Высморкайтесь, мадам, а то смотреть противно.

Он протянул ей салфетку для чайного сервиза, чтобы она высморкалась. Женщина сердито высвободила руку, взяла салфетку и вытерлась. Бросила салфетку на пол и поглядела Измаилу в глаза. Этого взгляда, пробуравившего ему зрачки, Измаил никогда не забудет. Он не сумел удержаться и позвал врача. Марлен возникла из глубины молчания и спросила «что». Однако и этой картинкой, буравящим взглядом, Измаил делиться не стал. А старая сеньора, которую он жалел все больше, оглядела его с ног до головы и сплюнула:

– Никаких цифр у меня для вас нет, ни шифров, ни паролей. Загляните в мой ноутбук – может, там что-нибудь найдете.

Томеу мотнул головой в сторону Измаила, и тот присел к столу, поднял крышку ноутбука, нажал на кнопку и сказал, что мы за кашу заварили тут, скажи, Томеу?

– Не называй меня по имени, дурак!

– Кстати, – презрительно уточнила сеньора, которую все еще удерживал Томеу, – пароль у ноутбука «один, два, три, четыре». – Она перевела дыхание, чтобы успокоиться, и добавила: – Ищите что хотите. Вы меня с кем-то спутали.

Томеу поглядел на часы и сморщился от досады. Он злобно схватил ее за горло и задрал ее голову вверх: она широко раскрыла глаза от ужаса, едва не задыхаясь.

– Постой, постой, – запротестовал Измаил.

– А ты заткнись, сука, и занимайся своим делом, а я займусь своим! – заорал Томеу. – Уяснил?

– Я ухожу.

– Шаг только сделай, и убью.

И, сжимая шею женщины, как в тисках, придвинулся к ней ближе и прошипел:

– Мне нужен пароль от ячейки вашего мужа в Банке Труа. И нечего со мной шутки шутить.

Он все еще держал ее за горло, не позволяя ей двинуться, и от недостатка кислорода у нее изменился цвет лица.

– Оникадамевонигаварил.

– Чего? – спросил Томеу. Он разжал руку, сжимавшую ее шею, и женщина упала на пол.

– Он никогда мне его не говорил, – откашливаясь, ответила сеньора.

Она, скорее всего, не до конца осознавала, какая ей грозит опасность, поскольку, еще не успев оправиться оттого, что ее шею только что сжимали в железных тисках, проговорила, а теперь, будьте любезны, убирайтесь подальше из моего дома, поскольку я собираюсь звонить в полицию.

Семьдесят девять лет ей было, сказали им, но женщина с характером.

– Совершенно бесстрашная.

– Что? – переспросила Марлен.

– Нет-нет, прости… Это я так… Меня захлестывают мысли, и…

– Мне торопиться некуда, – сказала доктор Марлен, и Измаил увидел, что Томеу теряет голову; особенно в ту минуту, когда он схватил чайный поднос и сбросил всю посуду на пол, забрызгал ковер и все перепачкал.

– Успокойся, Томеу, – испуганно процедил он сквозь зубы.

– Заткнись и не называй меня по имени, паскуда.

Томеу сдавил пальцами шею женщины, поглядывая на Измаила, словно говоря ему, видишь, сволочь, что я из-за тебя делаю?

– Ты ее задушишь!

– Если она не расколется, можно и задушить.

Измаил вгляделся в глаза сеньоры: теперь она уже не злилась, ей стало страшно. В ее глазах читалось: ужас, смерть, конец. И когда она начала выкрикивать какие-то слова, Томеу ослабил хватку; она перевела дух и стала выговаривать какую-то фразу, на первый взгляд лишенную всякого смысла; а может быть, на непонятном языке, похожем на песнопение, и Томеу сказал, что за белиберду она несет? Казалось, она повторяет одну и ту же молитву, и Томеу хрустнул пальцами и постучал себя по лбу, чтобы учитель повнимательнее слушал, и Измаил прислушался как следует. Когда она закончила, Измаил пожал плечами, а Томеу, широко раскрыв глаза, спросил, да или нет? А Измаил жестами показал, что может быть, но все же… А Томеу, который уже был как на иголках, сказал, хватит, пошли, пора уносить ноги. А потом усадил женщину на стул, ударил ее по шее ребром ладони, и женщина тихо, плавно сползла на ковер, усеянный осколками блюдец и фарфоровых чашек, и застыла возле носика от чайника, даже не всхлипывая, посреди разгрома.

– Что ты наделал? Зачем ты ее?..

– Пошевеливайся, сматываться надо мухой.

– Но зачем, зачем ты это сделал?

– Ты не забудь все то, что она сказала.

– Да черт с ним! Ты-то зачем это сделал? Разве ты не видишь, что…

– А цифры она сказала по-французски, так ведь?

– Мне-то откуда знать?

– Это твоя работа, приятель. Если ошибешься, последуешь за мадам на кладбище.

Измаил поглядел на лежащую на полу женщину, и его охватил безмерный ужас.

– Шевелись, пора сматывать удочки, грузовик сейчас приедет. Лучше, чтобы нас никто не видел.

– Ты убийца.

– Да ну! Не гони. Жива старуха: притворяется. Когда ты все, что она тут напела, вспомнишь и мне дадут бабла, я тебе заплачу. Честное слово. Десять тысяч евро.

– Постой, постой! – Измаил указывал на лежащую на ковре жертву, не желая верить глазам своим. – Она не дышит, говорю тебе, Томеу!

– Не называй меня по имени, сучья морда.

– Ты хочешь сказать, что…

– Погнали отсюда, в машине все объясню.

– Смотри, что ты натворил! – И вне себя: – Ни на какой машине я не поеду. Я в полицию пойду.

– В машину, живо: если нас увидят ребята из службы перевозки, нам хана. Давай в машину: я тебя высажу отсюда подальше.

– Ты сел к нему в машину? – спросила психиатр Марлен.

– Не сел. Наверное, он ударил меня по голове и оглушил… Вот шрам остался, видишь? Когда я пришел в себя, мы уже гнали как сумасшедшие черт знает куда. И мне было страшно.

К тишине примешивалось прерывистое дыхание Измаила, и доктор Марлен подождала, пока он успокоится. Прошло долгое время, прежде чем она проговорила тихо и ласково, а что такое сложное ты должен был запомнить, Измаил?

* * *

В автомобиле он чувствовал себя как в аду. Небо было еще чернее, чем его мысли, и Измаил тут же вспомнил обо всем, что произошло. И простонал, ты ее без всякой нужды убил, ты меня обманул, а Томеу отвечал, а ты больной на голову, только что визитку мою во рту у нее не оставил, кретин ты хренов!

– Мы так не договаривались! Мы же ехали на долбаный симпозиум полиглотов!

– Ты думаешь, мне так хотелось ее убивать, да? Она сама виновата!

– Останови машину.

– Это был несчастный случай, уяснил?

– Я сейчас из окна выпрыгну.

Томеу лихо разогнался, чтобы заставить его выкинуть подобные идеи из головы, и включил фары дальнего света, с которыми видимость стала еще хуже. Очертания дороги и деревьев растворялись в пелене тумана.

– Ты что, хочешь, чтобы мы разбились?

Водитель молчал, колеса скользили на каждом повороте, и Измаил сказал, ты псих, ты сущий псих. Выпусти меня отсюда. Хорошо?

– Еще чего! Ты перо и бумага. И чернила. И тебе хорошо заплатят.

– Дай мне листок бумаги, я все запишу и исчезну.

– Запишешь половину, а шкуру снимут с нас обоих.

Измаил взорвался от негодования и завопил, вот дерьмо, как же я в это вляпался? После очередного самоубийственного поворота он прокричал, останови машину, не надо мне никаких денег! Хватит, стой!

С тех пор как они выехали из города, Томеу вел машину слишком быстро, рывками, весь в поту, крепко держась за руль. Вокруг уже тянулись придорожные леса, окружавшие бог знает зачем проложенное и неизвестно куда ведущее шоссе. До места встречи оставалось чуть больше получаса. И Томеу тихо, но злобно пробормотал, ничего ты сейчас писать не будешь, ни одного сраного слова, а вот доедем, тогда все и выложишь, что она тебе сказала. И вдруг заорал, уяснил?

– В этой фразе нет никакого смысла.

– Мне по барабану, какой там смысл! Ты держи ее в голове, пока не прикажут все выложить, деньги получим и свалим. И знать друг друга не знаем.

– Дерьмо, вот дерьмо… Какой же я идиот…

А Томеу орал во все горло, дошло до тебя, кретин ты хренов?

И, безуспешно пытаясь успокоиться, еще раз прокричал, ты меня слышишь или нет, кретин ты хренов?

Измаилу хотелось только плакать. Страшный сон сбылся, убийство было совершено. Теперь придется притворяться всю оставшуюся жизнь и никогда уже не спать безмятежным сном, все думая, сейчас за мной придут, сейчас за мной придут, бояться темноты, всегда бежать, бежать, Измаил-скиталец, ни минуты покоя в душе, ведь в любой момент может раздаться звонок или стук в дверь, и вот он уже выбросился из окна, даже не узнав, что побеспокоил его улыбчивый свидетель Иеговы. Не было смысла жить с таким грузом на совести. Ему не хотелось вечно убегать от самого себя. Он разрыдался и не заметил, как Томеу наехал на вепря с четырьмя прелестными детенышами, которые решили перейти во мгле через дорогу. Грохот, раздавшийся в густом тумане, разнесся по лесу, и в двух словах происшествие свелось к тому, что автомобиль сбил кабаниху и передавил всех кабанят, кроме одного, пятого, самого маленького и медлительного, который вечно за ними не поспевал и шел последним, так что приходилось говорить ему, давай, Кабаненок, не зевай, и он был все еще в кустах, вдалеке от шоссе. До смерти перепуганный скрежетом и грохотом, он подошел к матери. Она еще дышала, но остекленевшие глаза не видели Кабаненка, который говорил ей, мама, что это такое, что случилось. Вставай, пойдем купаться в лечебной грязи? Давай, мама? А тот, кричавший что есть сил тыменяслышишилинеткретинтыхренов, решил раздробить себе череп о руль, потому что в спешке и раздражении плохо пристегнул ремень безопасности. А пассажира, кретина хренова, при столкновении выбросило через лобовое стекло, потому что ему вообще было не до ремней, и, приземлившись, он не услышал, как Кабаненок подошел поближе, чтобы спросить об обещанном купании в лечебной грязи. И ничего не ответил, не до того ему было, поскольку над ним уже сгустилась тьма. Наступали сумерки. Тут послышался шум мотора быстро приближавшегося автомобиля. Кабаненок на всякий случай спрятался за деревьями, глядя и чуя, как это чудовище остановилось, из его недр вышел человек, оглядел застывших без движения людей и обматерил их, почти не уделяя внимания членам семьи Кабаненка, неподвижно лежащим на асфальте. Туман становился все плотнее и плотнее, и, помолчав немного, новоприбывший раздраженно выругался, прижал к уху какой-то плоский и темный предмет и скрылся в своей машине. Автомобиль снова затарахтел и исчез в том же направлении, откуда приехал, «мухой», как любил говорить Кабанчик Третий. А когда все стихло, Кабаненок вернулся туда, где его семейство внезапно решило уснуть, и понюхал Кабанчика Третьего, самого расторопного: тот, как всегда, не обратил на него внимания. Потом он понюхал Свинку Первую, самую рассудительную, и сказал ей, Свинка, ты спишь? А как же грязевые ванны? А, Свинка? А потом подошел к Кабанчику Второму, сладкоежке, и увидел, что тот тоже спит. Тогда Кабаненок, уже изрядно встревоженный, еще раз приблизился к Лотте и сказал ей на ушко, мама, вставай. Но Лотта даже не пошевелилась, и Кабаненок, до крайности перепуганный, прошептал ей на ухо, это рагу, мама?

* * *