– Хотела перед сном немножко поболтать со своей любимой дочкой.

Лата молча ждала вопроса.

– Ну, Лата?

– Ну, ма? – Она улыбнулась. Допрос начался и потому перестал внушать ей ужас.

– Он ведь… подходящий жених? – Госпожа Рупа Мера тоном дала понять, что любые нелестные слова о Хареше оскорбят ее до глубины души.

– Ма, да мы знакомы меньше суток!

– Ровно сутки и два часа.

– И что я о нем узнала за это время, ма? Могу сказать, что впечатления у меня пока положительные. Человек он хороший. Но мне надо узнать его получше.

Последнее предложение показалось госпоже Рупе Мере весьма двусмысленным, и она потребовала объяснений. Лата с улыбкой ответила:

– Хорошо, сформулирую иначе: я не говорю «нет». Он сказал, что хочет мне писать, – вот и пусть напишет. Посмотрим, что у него в голове.

– Ты такая привередливая и неблагодарная! – заявила ее мать. – Про всех думаешь плохо!

Лата вздохнула:

– Да, ма, ты права. Я привередливая и неблагодарная. А еще я ужасно хочу спать.

– Вот. Оставь платок себе. – И с этими словами мама наконец ушла.

Лата уснула почти сразу. Каникулы в Калькутте, день в поезде до Канпура, странная роль «девицы на выданье», визит на сыромятню, душевные метания (нравится ей Хареш или все-таки нет?), переезд из Канпура в Лакхнау, непрошеные мысли о Кабире – все это страшно ее утомило. Спала Лата крепко, а когда проснулась, было уже четыре часа, время чая. Она умылась, переоделась и спустилась в гостиную.

Ее мать, господин Сахгал, госпожа Сахгал и двое их детей сидели за столом и пили чай с самосами. Госпожа Рупа Мера, как обычно, узнавала последние новости из жизни лакхнауских знакомых, коих у нее было великое множество. Хотя госпожа Сахгал, строго говоря, приходилась ей двоюродной сестрой, они привыкли считать друг друга родными сестрами. В детстве они почти все время проводили вместе, особенно после того, как мать Рупы умерла от гриппа.

Желание госпожи Сахгал во всем угождать мужу было смешным и, вероятно, даже жалким. Она постоянно следила за его взглядом. «Подать тебе газету?»… «Еще чашечку?»… «Может, принести фотоальбом?» Стоило ему остановить взгляд на каком-нибудь предмете в гостиной, как жена моментально угадывала желание супруга и бросалась его выполнять. Однако господин Сахгал не презирал ее за угодливость, наоборот, то и дело благосклонно хвалил. Порой, оглаживая короткую серебристую бороду, он говорил: «Видите, как мне повезло? С такой женой, как Майя, мне ничего не надо делать! Я поклоняюсь ей, как богине». Госпожа Сахгал моментально расцветала.

И действительно, тут и там на стенах гостиной красовались ее фотопортреты в небольших рамках. Она была привлекательной женщиной (как и ее дочь), а господин Сахгал увлекался фотографией. Он обратил внимание Латы на пару портретов супруги (та везде позировала как-то неестественно и «киношно») и дочери Киран. Последняя приходилась Лате ровесницей и училась в Университете Лакхнау. Киран была высокой, бледной и очень миловидной девушкой, однако резкие движения и тревожный, бегающий взгляд совсем ее не красили.

– Итак, скоро ты отправишься в самостоятельное плавание, – назидательно произнес господин Сахгал, обращаясь к Лате. Он подался вперед и пролил немного чая на стол. Госпожа Сахгал тут же бросилась вытирать.

– Маусаджи[358], прежде чем отправляться в плавание, неплохо бы взглянуть на билет, – попыталась отшутиться Лата. Впрочем, ее неприятно задела бесцеремонность матери: та, не спросив ее позволения, обсудила с родственниками такую важную тему.

Госпожа Рупа Мера отнюдь не считала свое поведение бесцеремонным. Наоборот, она проявила заботу: теперь господину и госпоже Сахгал не придется прочесывать лакхнауское сообщество кхатри в поиске подходящего жениха для Латы.

Тут слабоумный сын – Пушкар, – который был на несколько лет младше Латы, принялся что-то напевать и тихонько покачиваться из стороны в сторону.

– Что такое, сынок? – ласково спросил его отец.

– Я хочу жениться на Лате-диди, – ответил Пушкар.

Господин Сахгал виновато пожал плечами и сказал госпоже Рупе Мере:

– У него такое бывает, что поделать. – Затем он вновь обратился к сыну: – Пойдем, Пушкар, соорудим что-нибудь из твоего «Меккано»[359]. – Они вышли из комнаты.

Лата вдруг ощутила странное беспокойство, каким-то образом связанное с одним из ее прошлых визитов в Лакхнау. Однако чувство было столь неопределенное, что понять его причину Лата не могла. Для этого ей нужно побыть одной, выбраться из дома и немного прогуляться.

– Пойду схожу к старой Британской резиденции, – сказала она. – Сейчас уже не так жарко, и это недалеко.

– Но ты еще ни одной самосы не съела! – возразила госпожа Рупа Мера.

– Ма, я что-то не голодна. А вот пройтись хочется.

– Одной нельзя, – отрезала мать. – Здесь тебе не Брахмпур. Подожди маусаджи, – может, он с тобой сходит.

– Давайте я с ней схожу! – поспешно предложила Киран.

– Как это мило с твоей стороны, – улыбнулась госпожа Рупа Мера. – Только не задерживайтесь. А то знаю я этих девчонок – заболтаются и потеряют всякий счет времени!

– Мы вернемся засветло, – успокоила ее Кимран. – Не волнуйтесь, Рупа-маси[360].

9.15

В восточной части неба собралось несколько облаков – серых, но не дождевых. В этот час на дороге к Резиденции, проходившей мимо краснокирпичного здания Главного суда Лакхнау (а ныне – Лакхнауского отделения Высокого суда Аллахабада, где и работал господин Сахгал), людей и машин было немного. Киран и Лата шли молча, и обеих это устраивало.

Лата уже дважды бывала в Лакхнау (один раз – в девять лет, еще при жизни отца, и еще раз – в четырнадцать, после его смерти). В обоих случаях жили они с мамой у Сахгалов, но до развалин Резиденции почему-то так и не дошли, хотя идти туда от дома Сахгалов рядом с Кайзербагом[361] было не больше пятнадцати минут. Из прошлых визитов Лата запомнила лучше всего не исторические памятники Лакхнау, а свежее домашнее сливочное масло, которое подавала к столу госпожа Сахгал. Еще ей почему-то запомнилось, как однажды на завтрак ей дали целую виноградную гроздь. В первый приезд Киран была настроена к Лате очень дружелюбно, а во второй – наоборот, почти враждебно. К тому времени все уже поняли, что у ее младшего брата не очень хорошо с головой. Возможно, она просто завидовала Лате, у которой было целых два брата – шумные, ласковые, нормальные мальчики. «Зато у тебя есть отец, – подумала Лата, – а мой умер. Почему я тебе так не нравлюсь?»

Впрочем, Киран явно хотела восстановить дружеские отношения – иначе не вызвалась бы идти с ней на прогулку. Лату это радовало, но, увы, теперь она сама оказалась не в настроении для дружеской болтовни.

Сегодня ей вообще не хотелось разговаривать – ни с Киран, ни с кем. А меньше всего – с матерью. Она мечтала побыть одна, подумать о своей жизни и о том, что в ней происходит. Или, может, вовсе не думать о настоящем, а отвлечься на что-то другое, полюбоваться памятниками прошлого: в сравнении с их величием и древностью ее собственные тревоги и расстройства наверняка утратят значимость. Что-то подобное она ощутила тогда на Парк-стрит, на кладбище, под проливным дождем, и теперь хотела вновь поймать это чувство перспективы.

Внушительные, побитые пулями и временем развалины Резиденции возвышались на холме впереди. Трава у подножия холма высохла и побурела без дождей, но сам холм ярко зеленел – лужайки там поливали. Среди руин росли деревья и кусты – священные фикусы, джамболаны, нимы, манго. Попадались и огромные баньяны. На разнообразных пальмах с шершавыми и гладкими стволами кричали майны. С одной полуразрушенной стены спускался на лужайку огромный ярко-розовый каскад цветущей бугенвиллеи. Между заброшенных руин, обелисков и пушек рыскали хамелеоны и белки. Штукатурка на толстых стенах местами осыпалась, обнажив тонкие твердые кирпичи. Земли этого печального памятника прошлому были усыпаны всевозможными мемориальными табличками и могильными плитами. В самом его центре – в единственном уцелевшем здании – располагался музей.

– Давай сначала зайдем в музей, – предложила Лата. – Вдруг он рано закрывается.

Ее слова повергли Киран в неожиданный трепет.

– Не з-знаю… Не знаю. Мы теперь можем делать, что хотим, – забормотала она. – Запретить-то некому.

– Вот и хорошо, пойдем, – сказала Лата, и они вошли в музей.

Киран так нервничала, что начала грызть даже не ногти, а сами пальцы. Вернее – основание большого пальца. Лата недоуменно воззрилась на нее.

– Все хорошо, Киран? Может, домой вернемся?

– Нет… нет! – воскликнула та. – Не читай это…

Не успела она закончить, как Лата прочла вслух надпись на одной из табличек:

СЮЗАННА ПАЛМЕР, 19 лет.
Убита пушечным ядром в этой комнате
1 июля 1857 года


– Да что ты, Киран! – засмеялась она.

– Где был ее отец? – вопросила та. – Где? Почему не уберег дочь?

Лата вздохнула, пожалев, что не пришла сюда одна. Увы, бороться с твердым запретом матери бродить по чужим городам в одиночку она не могла.

Раз на проявления сочувствия Киран тревожилась еще больше, Лата решила просто не обращать на нее внимания и стала с интересом разглядывать исторический макет Резиденции и прилегающих территорий во время осады Лакхнау. На стене висели фотографии в тонах сепии: битва, штурм батарей мятежниками, бильярдная комната, переодевшийся индийцем английский шпион.

Под фотографиями даже обнаружилось стихотворение Теннисона, одного из любимых поэтов Латы. Однако именно этот стих из семи строф – под названием «Прорыв осады Лакхнау» – она видела впервые. Лата с любопытством и растущим отвращением принялась читать. Интересно, что сказал бы Амит об этих стихах… Каждая строфа заканчивалась одними и теми же словами:

«И всегда выше самых высоких крыш развевалось английское знамя!..»

Только время от времени вместо «и» Теннисон вставлял «но» или «что». Лата не могла поверить, что эти строки написал автор «Мод» и «Вкушающих лотос». Такого расистского самодовольства от своего любимого поэта она не ожидала:

Горстка людей – нас, кто был там, былиангличанами духом и телом,сильными мощью расы своей —идти даже в адское пламя…Пусть револьвер говорит «огонь» —дикарю, что стал перед нами…Слава шеренгам белых лиц,глаза их как дула сами…

И так далее, и тому подобное.

Ей не пришло в голову, что, поменяйся стороны местами, не менее омерзительные стихи появились бы на персидском и, вероятно, на санскрите по всей зеленой Англии родной[362]. Она вдруг ощутила гордость за свекра Савиты, принявшего непосредственное участие в выдворении англичан из Индии, и на минуту совершенно забыла про монастырь Святой Софии и «Эмму».

В приступе ярости она забыла даже про Киран, которая так и стояла возле таблички памяти бедной Сюзанны Палмер и горько, содрогаясь всем телом, рыдала. На нее косились люди. Лата обняла ее за плечо, но не знала, чем еще можно помочь. Она вывела ее на улицу и усадила на скамейку. Начинало темнеть: им пора было возвращаться домой.

Внешне Киран очень походила на мать, хотя мамину недалекость не унаследовала. Слезы градом бежали по ее лицу, при этом она не могла вымолвить ни слова. Лата безуспешно пыталась понять, что случилось, что ее так расстроило? Неужели смерть той девушки? Да ведь это было давным-давно, почти сто лет назад… Или такое влияние оказывала на Киран сама Резиденция, пропитанная атмосферой отчаяния и тлена? Или дома что-то не ладится? Рядом с ними бегал по траве мальчик. Он запускал оранжево-фиолетового воздушного змея и то и дело косился на девушек.

Дважды Лате показалось, что Киран вот-вот разоткровенничается – или хотя бы извинится за свое поведение. Так и не дождавшись от нее объяснений, она предложила:

– Пойдем домой, уже темнеет.

Киран вздохнула, встала, и они с Латой начали спускаться с холма. Лата запела себе под нос рагу «Марва», которую любила всей душой. Возле самого дома Киран наконец пришла в себя и спросила:

– Вы ведь уезжаете завтра вечером, да?

– Да.

– Вот бы мне приехать к вам в Брахмпур! Но, говорят, дом у Савиты маленький, не то что фешенебельный отель моего отца. – Последние слова она произнесла с нескрываемой горечью.

– Конечно приезжай, Киран! Можешь пробыть у нас целую неделю – и даже дольше. У вас ведь учеба начинается на две недели позже – вот и приезжай. Узнаем друг друга получше.

И вновь Киран замолчала – почти виновато. На приглашение Латы она ничего не ответила, даже не поблагодарила.

Лата была очень рада видеть маму. Госпожа Рупа Мера, конечно, отругала девушек за долгую прогулку, но родные упреки пришлись Лате как бальзам на душу.

– Ну, рассказывайте… – начала было госпожа Рупа Мера.

– Ладно, ма. Сначала мы шли по дороге мимо главного здания суда, потом добрались до Резиденции. У подножия стоит обелиск памяти солдат и сипаев, до последнего хранивших верность британцам. Возле обелиска сидели три белки…

– Лата!

– Да?

– Ты ужасно себя ведешь. Я только хотела узнать…

– Ты хотела узнать все, ма.

Госпожа Рупа Мера нахмурилась и обратилась к двоюродной сестре с вопросом:

– Твоя Киран так же себя ведет?

– О нет, – ответила госпожа Сахгал. – Киран у нас паинька. Все благодаря Сахгалу-сахибу. Сахгал-сахиб с ней разговаривает, все обсуждает, дает советы. О лучшем отце и мечтать нельзя! Даже когда клиенты ждут… Но и Лата у тебя хорошая, очень хорошая.

– Нет, – засмеялась Лата, – увы, я плохая. Ма, что же ты будешь делать, когда выдашь меня замуж? Кого будешь отчитывать?

– Тебя и буду, где бы ты ни была.

Тем временем в гостиную вошел господин Сахгал. Он слышал последние слова Латы и, оглаживая бородку, отеческим тоном проговорил:

– Лата, вовсе ты не плохая, уж я-то знаю. Мы все слышали, как замечательно ты сдала сессию, и гордимся тобой. Скоро нам предстоит долгий разговор о твоем будущем.

Киран встала:

– Пойду проведаю Пушкара.

– Сядь, – тем же спокойным голосом приказал ей отец.

Киран побелела и вернулась на место.

Взгляд господина Сахгала блуждал по комнате.

– Поставить пластинку? – предложила его жена.

– Хобби у тебя есть? – спросил господин Сахгал у Латы.

– О да, – ответила за нее госпожа Рупа Мера. – Недавно она начала очень красиво петь классическую музыку. И читает запоем, настоящий книжный червь!

– А вот я люблю фотографировать, – сказал господин Сахгал. – Увлекся этим еще в юности, когда изучал юриспруденцию в Англии.

– Альбомы? – с замиранием сердца произнесла госпожа Сахгал: никак удастся услужить?

– Давай, неси.

Она принесла фотоальбомы и разложила их на столе перед мужем. Господин Сахгал начал показывать гостям фотопортреты своих английских домовладелиц, их дочерей и других знакомых девушек. Потом пошли индийские снимки, а за ними бесконечные страницы с портретами жены и дочери. Некоторые позы Лата нашла безвкусными и даже вызывающими. На одной карточке, к примеру, госпожа Сахгал наклонилась вперед так, что одна грудь почти вывалилась наружу. Господин Сахгал все это все время размеренно и мягко вещал о тонкостях ремесла: о композиции и выдержке, матовой и глянцевой фотобумаге, контрасте и глубине резкости.

Лата покосилась на мать. Госпожа Рупа Мера разглядывала снимки с несколько озадаченным интересом. Лицо госпожи Сахгал светилось гордостью. Киран сидела неподвижно, как истукан, лишь время от времени покусывая основание большого пальца, – что за странная, даже жуткая привычка?.. Поймав недоумевающий взгляд Латы, Киран посмотрела на нее со смесью стыда и ненависти.

После ужина Лата сразу ушла в спальню. Ей было крайне не по себе: какое счастье, что поезд завтра! Мама, напротив, подумывала перенести отъезд – и госпожа, и господин Сахгал уговаривали их погостить подольше.

– Что же это такое? – сказала госпожа Сахгал за ужином. – Приезжаешь на один день, а потом целый год от тебя ни слуху ни духу! Разве сестры так себя ведут?

– Да я и рада бы остаться, Майя, – ответила госпожа Рупа Мера. – Но у Латы скоро учеба. А так мы очень хотели бы у вас погостить.

Пушкар весь ужин вел себя примерно, однако самостоятельно ел с большим трудом – ему помогал в этом отец. К концу ужина вид у господина Сахгала был очень усталый. Он пошел укладывать Пушкара спать.

Вскоре он вернулся в гостиную, пожелал всем спокойной ночи и сразу же скрылся у себя. Его спальня располагалась в начале длинного коридора, а спальня жены – прямо напротив. Дальше шли гостевые комнаты и, наконец, спальни Пушкара и Киран. Пушкару нравились старинные напольные часы – семейная реликвия, – и поэтому господин Сахгал установил их рядом с комнатой сына. Иногда Пушкар подпевал бою и даже научился сам их заводить.

9.16

Лата какое-то время ворочалась без сна. В разгар лета все укрывались тонкими простынями, не одеялами. Вентилятор она включила, а в москитной сетке пока не было нужды. Возвещая о прошествии четверти часа, часы били тихо, зато в одиннадцать и в двенадцать громкий звон оглашал весь коридор. Лата немного почитала при тусклом свете лампы, стоявшей на тумбочке возле кровати, но события последних двух дней никак не шли из головы, и строки путались перед глазами. Наконец она выключила свет, закрыла глаза и в полусне увидела Кабира.

Из застеленного ковром коридора донеслись тихие шаги. Они замерли возле ее двери, и Лата испуганно села в кровати: у мамы походка была совсем другая. Дверь отворилась, и в тусклом свете, лившемся из коридора, она увидела на пороге мужской силуэт. То был господин Сахгал.

Лата включила свет. Господин Сахгал немного поморгал, затем тряхнул головой, прикрывая глаза ладонью от неяркого света лампы. На нем был коричневый халат с поясом, украшенным кистями. Лата заметила, что вид у господина Сахгала усталый.

Она взглянула на него в недоумении и замешательстве.

– Что такое, маусаджи? – спросила она. – Вам плохо?

– Нет, все хорошо. Просто я работал допоздна, а потом увидел, что ты тоже не спишь, свет горит. Думаю – дай зайду поболтать. И ты как раз свет выключила. Умница ты наша, столько читаешь!

Оглаживая бородку, господин Сахгал осмотрелся по сторонам. Мужчина он был крупный.

– Надо же, стула нет, – задумчиво проговорил он. – Скажу Майе. – Он присел на край кровати. – Все хорошо? Подушки, матрас – тебе удобно? Помню, в детстве ты очень любила виноград. Вот такой малюткой была. А сейчас как раз сезон. Пушкар тоже любит виноград. Бедный мальчик.

Лата попыталась натянуть простыню повыше, но господин Сахгал сидел на уголке.

– Вы очень добры к Пушкару, маусаджи, – заметила Лата, не зная, что лучше сделать или сказать в такой ситуации, как поддержать разговор. Она прямо слышала – и чувствовала, – как неистово колотится в груди сердце.

– Видишь ли, – спокойным голосом произнес господин Сахгал, стиснув кисть на поясе халата, – здесь ему жизни не будет. В Англии есть специальные школы для особых детей, таких как он… – Он умолк, осматривая лицо и шею Латы. – А этот парень, Хареш, учился в Англии? Может, он тоже привез оттуда фотографии своих… домовладелиц?

– Не знаю, – ответила Лата, вспомнив непристойные снимки господина Сахгала и отчаянно пытаясь скрыть страх. – Маусаджи, ужасно хочется спать, завтра опять в дорогу…

– Поезд только вечером, успеешь выспаться. Нам с тобой надо обо всем поговорить – прямо сейчас. Видишь ли, в Лакхнау мне совсем не с кем поболтать. В Калькутте и даже в Дели другое дело, но я не могу часто уезжать – работа.

– Понимаю.

– Да и Киран это на пользу не пойдет. Она уже начала знакомиться с плохими ребятами, читать плохие книги. Жена у меня святая, ничего не замечает.

Он говорил ласково, и Лата машинально кивала.

– Жена у меня святая, – повторил господин Сахгал. – По утрам целый час творит пуджу. Все для меня делает – своими руками готовит все, что ни попрошу. Она как Сита – идеальная жена. Велю ей танцевать обнаженной – будет танцевать. Для себя ей ничего не надо. Только выдать замуж Киран. Но я считаю, что дочери сперва нужно получить образование, а до тех пор она может и дома пожить. Однажды к нам пришел парень – прямо в мой дом заявился, представляешь? Я велел ему убираться, выгнал взашей! – Усталость господина Сахгала будто рукой сняло, он прямо рассвирепел; впрочем, голос его оставался спокойным, сам он тоже вскоре успокоился и рассудительно продолжал: – Вот не знаю, кто женится на Киран… Пушкар иногда такие страшные звуки издает. Прямо рычит от ярости. Ничего, что я так откровенно с тобой говорю? Вы с Киран подруги, я знаю. Ты тоже все можешь мне рассказывать. Какие у тебя планы?.. – Он принюхался. – Пахнет одеколоном твоей матушки. Киран никогда не душится. Я за естественность во всем.

Лата молча смотрела на него. Во рту у нее пересохло.

– Но я обязательно покупаю ей сари, когда еду в Дели по работе, – продолжал господин Сахгал. – В войну светские дамы носили сари с широкой каймой, парчовые да шелковые… Помню, пока твой отец еще был жив, твоя мама иногда надевала свое свадебное сари. Вот были времена! А теперь все это в прошлом. Вышивка стала признаком дурного вкуса.

Подумав немного, он добавил:

– Купить тебе сари?

– Нет… нет…

– Креп-жоржет драпируется лучше, чем шифон, не правда ли?

Лата не ответила.

– Нынче все сходят с ума по аджантовским паллу. Мотивы в самом деле впечатляют своей… образностью. Тут тебе и индийские огурцы, и лотосы… – Господин Сахгал улыбнулся. – А теперь в моду вошли короткие чоли: женщины обнажают живот, спину… Значит, ты плохая девочка?

– Плохая? – переспросила Лата.

– За ужином ты сказала, что ты плохая, – неспешно и мягко проговорил ее дядя. – Мне кажется, это не так. Ты не плохая, просто любишь помаду. Хочешь помаду, Лата?

Она вдруг с ужасом вспомнила: этот же вопрос он задавал ей пять лет назад, когда они сидели в машине. Лата полностью стерла из памяти тот разговор. Ей было четырнадцать с небольшим, и дядя так же вкрадчиво, заботливо предложил ей: «Хочешь помаду, Лата?»

– Помаду? – озадаченно переспросила она. В юности ей казалось, что красятся (и курят) только женщины очень смелые, современные и, вероятно, безнравственные. – Нет, не хочу.

– А знаешь, что такое помада? – спросил пять лет назад господин Сахгал. Губы его медленно растянулись в ухмылке.

– То, чем красятся? – предположила Лата.

– Красятся? – медленно уточнил дядя.

– Ну да. Красят губы.

– Нет, не губы. – Господин Сахгал плавно покачал головой из стороны в сторону и улыбнулся, будто смакуя шутку и при этом глядя прямо в широко распахнутые глаза племянницы.

Наконец в машину села Киран – она выбегала что-то купить, – и они поехали дальше. Дома Лате стало нехорошо. Она решила, что неправильно поняла дядю, и никому не рассказывала про тот случай, даже матери. Просто решила выбросить его из головы. Но теперь тревожное воспоминание вернулось, и Лата в ужасе уставилась на господина Сахгала.

– Ты любишь помаду, я знаю. Хочешь? – предложил господин Сахгал, подаваясь вперед.

– Нет!.. – воскликнула Лата. – Не хочу! Маусаджи, умоляю, перестаньте…

– Здесь так жарко. Сниму, пожалуй, халат.

– Нет! – Лата хотела закричать, но не смогла. – Не надо, пожалуйста, я закричу… моя мама… она очень чутко спит и сразу услышит… Уходите, уходите! Ма! Ма!..

Напольные часы в коридоре пробили час ночи.

Рот господина Сахгала приоткрылся. Секунду-другую он молчал. Потом вздохнул.

Вид у него снова был усталый.

– Я думал, ты умная девочка, – разочарованным тоном проговорил он. – Что это ты удумала? Будь твой отец жив, ты бы себе такого не позволяла. – Господин Сахгал встал. – Надо наконец принести сюда стул. В номерах любого фешенебельного отеля должны быть стулья! – Он собирался погладить Лату по волосам, но, видно, почувствовал ее ужас, и милостиво произнес: – Я знаю, в глубине души ты хорошая девочка. Сладких снов, благослови тебя бог.

– Нет! – едва не заорала Лата.

Когда он ушел – из коридора донеслись его мягкие шаги, потом закрылась дверь в спальню, – Лату затрясло. «Сладких снов, благослови тебя бог» – так говорил на ночь папа. Ей, своей «обезьянке». Она выключила свет и тут же включила обратно. Подошла к двери: ни засова, ни замка. Тогда она подтащила к двери чемодан и подперла им дверь. Рядом с лампой на тумбочке стоял кувшин с водой, и Лата выпила целый стакан. Горло полыхало, руки тряслись. Она зарылась лицом в платок матери и стала вспоминать отца. На каникулах, когда он приходил с работы, Лата заваривала ему чай. Он был веселым человеком и по вечерам любил собирать вокруг себя всю семью. Рагубир Мера умер в Калькутте после долгой сердечной болезни – Латы не было рядом, она училась в Массури. Монахини монастырской школы проявили удивительную доброту, когда она получила страшное известие: освободили ее от контрольной, намеченной на тот день, и подарили сборник стихов, который она до сих пор берегла как зеницу ока. Одна из монахинь сказала: «Какое горе, он был еще так молод!» – «Нет, что вы, – ответила Лата. – Он был уже старый, целых сорок семь лет!» Ей не верилось, что отец в самом деле умер. Через пару месяцев закончится семестр, и она, как обычно, поехала бы домой… Плакать почему-то не хотелось.

Месяц спустя в Массури приехала ее мать. Она была раздавлена горем и просто не нашла в себе сил приехать раньше, даже к дочери. Белое сари, на лбу нет тики… Вот тут-то Лата наконец все осознала. И заплакала.

«Он был очень старый!»

В голове вновь прозвучали слова дяди: «Вот такой малюткой ты была».

Лата опять выключила свет и лежала в темноте без сна.

Рассказывать о случившемся никому нельзя, это она понимала. Госпожа Сахгал боготворит мужа, – вероятно, она даже не способна увидеть, какой он на самом деле. Спят они в отдельных комнатах: господин Сахгал часто работает допоздна. Мама тоже вряд ли поверит, а если и поверит, то отмахнется – мол, ты просто драматизируешь, углядела непотребство в совершенно нормальном желании дяди приласкать племянницу. И даже если она поверит ей полностью, до конца, что тут можно поделать? Разоблачить мужа Майи и разрушить ее глупое женское счастье?

Лата почему-то вспомнила, что ни мама, ни Савита не рассказывали ей, что такое менструация. Месячные пришли неожиданно, в поезде, когда Лате было двенадцать. Отец к тому времени умер. Вагоны люкс остались в прошлом, теперь госпожа Рупа Мера и ее дети ездили в простых вагонах – между вторым и общим классом. Стояла летняя жара, как и сейчас, сезон дождей еще не начался. Лата с мамой поехали куда-то вдвоем, без Савиты и остальных. Ощутив странный дискомфорт внизу живота, Лата отправилась в туалет и увидела, что истекает кровью. В ужасе, решив, что умирает, она бросилась обратно в вагон. Мать дала ей носовой платок и почему-то смутилась, велела ни с кем это не обсуждать, особенно с мужчинами. Сита и Савитри о таких вещах не разговаривали. Лата принялась гадать, чем же заслужила эту напасть. Наконец мама успокоила ее и велела не переживать, это случается раз в месяц со всеми женщинами и делает их такими особенными и чудесными.

– С тобой тоже? – уточнила Лата.

– Да, – ответила госпожа Рупа Мера. – Раньше я пользовалась мягкой тканью, но теперь есть специальные прокладки. Нужно всегда иметь при себе несколько штук про запас. У меня в чемодане должны быть, давай достанем.

Из-за жары Лате было особенно неприятно и липко, но пришлось терпеть. Увы, с годами лучше не стало: хлопотно, неприятно, спина болит, да еще перед экзаменами цикл сбивается. Чудесного мало. Когда она спросила Савиту, почему та ее не предупредила, сестра ответила: «А я думала, ты уже все знаешь. Я в твоем возрасте знала».

Часы в коридоре пробили три, но Лате так и не спалось. Вдруг она опять окаменела от страха: послышались знакомые мягкие шаги по ковру. Неужели опять остановятся у ее двери?! Ох, ма, ма, запричитала про себя Лата.

Однако шаги начали удаляться и стихли где-то в дальнем конце коридора, рядом с комнатами Пушкара и Киран. Наверное, господин Сахгал решил проведать сына. Лата стала ждать, когда он пойдет обратно, но это случилось только через два часа, около пяти утра. Дядя тихо прокрался по коридору в свою комнату, на мгновение замерев у ее двери.

9.17

К завтраку господин Сахгал не спустился.

– Сахгалу-сахибу сегодня нездоровится. Он столько работает! – посетовала госпожа Сахгал.

Госпожа Рупа Мера покачала головой:

– Майя, скажи ему, чтобы не усердствовал. Вот мой муж перетрудился: сердце не выдержало нагрузки. А все ради чего? Ради какой такой великой цели? Да, каждый должен трудиться, но и меру надо знать. Лата, ты почему не ешь свой тост? Остынет же! Смотри, Майя-маси приготовила твое любимое сливочное масло!

Госпожа Сахгал сердечно улыбнулась Лате:

– У нее такой усталый и обеспокоенный вид. Бедняжка, наверное, уже влюбилась в Х. и теперь ночами только о нем и мечтает. – Она радостно вздохнула.

Лата молча намазала маслом поджаренный хлеб.

Обычно господин Сахгал помогал сыну за столом, но сегодня его не было, и Пушкар никак не мог управиться со своим тостом. Киран – такая же понурая и невыспавшаяся, как Лата, – подошла ему помочь.

– А как он бреется? – тихо спросила госпожа Рупа Мера.

– О, ему помогает Сахгал-сахиб, – ответила госпожа Сахгал. – Или кто-нибудь из слуг. Но Пушкару больше нравится, когда это делаем мы. Ах, Рупа, вот бы ты побыла у нас подольше! Нам столько нужно обсудить. И девочки пообщались бы.

– Нет! – вырвалось у Латы. На ее лице читался страх и отвращение.

Киран уронила нож на тарелку Пушкара и стремглав выбежала из столовой.

– Лата, немедленно перед ней извинись! – взвилась госпожа Рупа Мера. – Ты что творишь? Совсем стыд потеряла?

Лата могла бы объяснить, что дело не в Киран, просто она ни дня не проведет больше в этом доме. Но такие слова неизбежно обидели бы госпожу Сахгал. Поэтому она просто опустила голову и промолчала.

– Ты меня слышала? – В пронзительном голосе госпожи Рупы Меры зазвучали нотки гнева.

– Да.

– Что «да»?

– Да, ма, я тебя слышала. Слышала, слышала!

Лата встала и ушла к себе. Госпожа Рупа Мера не верила своим глазам и ушам.

Пушкар запел и принялся запихивать в рот маленькие кусочки тоста, который ему намазала маслом и нарезала сестра. Госпожа Сахгал расстроилась.

– Жаль, здесь нет Сахгала-сахиба. Он знает подход к детям!

Госпожа Рупа Мера сказала:

– Лата порой совсем не думает, что творит. Пойду с ней поговорю. – Тут ей пришло в голову, что она слишком строга к дочери. – Наверное, перенервничала в Канпуре. Я тоже, конечно, нервничаю. Столько для нее хлопочу – а она не ценит! Только Он меня и ценил.

– Ты сперва допей чай, Рупа, – сказала госпожа Сахгал.

Несколько минут спустя госпожа Рупа Мера вошла в комнату дочери и обнаружила, что та спит. Да так крепко, что ее с трудом растолкали к обеду.

За обедом господин Сахгал улыбнулся Лате и сказал:

– У меня для тебя подарок.

Он протянул ей маленькую плоскую квадратную коробочку в красной оберточной бумаге с узором из бубенцов, веток остролиста и прочих рождественских атрибутов.

– Какая прелесть! – воскликнула госпожа Рупа Мера, хотя понятия не имела, что внутри.

Уши Латы вспыхнули от стыда и ярости.

– Он мне не нужен.

Ее мать потеряла дар речи.

– А потом мы с тобой сходим в кино, – сказал господин Сахгал. – Как раз успеем до поезда.

Лата в замешательстве уставилась на него.

Госпожа Рупа Мера, которая всегда считала невежливым открывать подарки при других, от потрясения забылась и велела дочери:

– Открывай.

– Не хочу! – отрезала Лата. – Открывай сама. – Она оттолкнула коробочку. Внутри что-то звякнуло.

– Савита никогда так себя не вела, – начала ее мать. – Маусаджи специально для тебя взял выходной, чтобы мы с Майей могли спокойно поболтать! Ты не представляешь, как он за тебя волнуется! Говорит, что ты умная девочка, но я начинаю в этом сомневаться. Скажи ему спасибо за подарок.

– Спасибо, – проронила Лата, чувствуя себя опороченной и униженной.

– Когда вернешься из кино, расскажешь, о чем был фильм.

– Я не пойду в кино.

– Что?

– Я не пойду в кино!

– Маусаджи будет с тобой, Лата, чего ты боишься? – недоумевала ее мать.

Киран бросила на Лату злобно-ревнивый взгляд. Господин Сахгал сказал:

– Она мне как родная доченька. Я прослежу, чтобы она не объедалась мороженым и прочими вредностями.

– Я не пойду! – в панике и ярости крикнула Лата.

Госпожа Рупа Мера возилась с подарком. От возмутительного дочкиного крика пальцы вдруг перестали ее слушаться, и она случайно порвала обертку, которую обычно снимала бережно, чтобы потом использовать еще раз.

– Видишь, что я из-за тебя наделала! – упрекнула она Лату, а потом, увидев содержимое свертка, озадаченно посмотрела на господина Сахгала.

Под бумагой оказалась головоломка – розовый пластиковый лабиринт с прозрачной крышкой и семью стальными шариками. Нужно было изловчиться и загнать все семь шариков в центральную лунку.

– Она такая умница, вот я и решил подарить ей головоломку. Дома она справилась бы с ней за пять минут, но в поезде так тряско – уйдет не меньше часа, – мягко пояснил господин Сахгал. – Отлично помогает скоротать время.

– Спасибо за заботу, – слегка нахмурившись, пробормотала госпожа Рупа Мера.

Лата соврала, что у нее раскалывается голова, и ушла в свою комнату. Впрочем, ей действительно было дурно – дурно и тошно до глубины души.

9.18

На вокзал госпожу Рупу Меру и Лату отвез водитель господина Сахгала – сам господин Сахгал ушел на работу. Киран осталась с Пушкаром. Провожать их поехала госпожа Сахгал, которая по дороге мило щебетала обо всем подряд.

Лата не проронила ни слова.

Они вошли в толпу на перроне. Вдруг из этой толпы вынырнул Хареш.

– Здравствуйте, госпожа Мера. Здравствуй, Лата!

– Хареш? Я же велела тебе нас не провожать, – опешила госпожа Рупа Мера. – И называть меня «ма», – добавила она по привычке.

Хареш улыбнулся, радуясь, что сумел их удивить.

– А мой поезд тоже отходит через пятнадцать минут, вот я и решил поздороваться да помочь вам с багажом. Где кули?

Он весело и быстро усадил их в вагон, принес багаж, а черную сумку госпожи Рупы Меры положил так, чтобы она была под рукой и при этом никто ее не стащил.

Госпожа Рупа Мера выглядела раздавленной. Она неспроста потратилась на дорогие билеты из Канпура в Лакхнау: очень хотелось произвести на потенциального зятя определенное впечатление. Теперь Хареш увидел, что они путешествуют даже не вторым, а общим классом. В самом деле, Хареша это озадачило, хотя виду он не подал. После рассказов госпожи Рупы Меры о путешествиях в вагонах люкс и сыне, работающем в «Бентсене Прайсе», он ожидал несколько другого.

«Да какая, в сущности, разница? Главное, девушка хорошая», – сказал он себе.

Лата сперва была очень рада Харешу (на ее лице он даже прочитал облегчение), но вскоре полностью ушла в себя и ничего вокруг не замечала – ни мать, ни попутчиков, ни тем более Хареша.

Когда раздался гудок, перед его глазами встала яркая картина: примерно это же время дня, жара (значит, дело было не так давно), Хареш стоит на перроне людного вокзала, а его кули вот-вот скроется в толпе. Женщина средних лет (она стоит к нему спиной, лица не видно) и ее юная спутница садятся в поезд. Лицо девушки – Хареш теперь понял, что это Лата, – выражало такую сосредоточенность на своем внутреннем мире, на своей боли или, быть может, гневе, что у Хареша перехватило дыхание. Их сопровождал мужчина, которого он встретил в гостях у Сунила Падвардхана, – молодой лектор, как бишь его… Брахмпур, да, вот где он впервые увидел Лату и ее мать! Точно, точно, память его не подвела, он действительно ее видел. Хареш улыбнулся, и глаза превратились в щелочки.

– Брахмпур, светло-голубое сари, – сказал он себе под нос.

Лата вопросительно взглянула на него сквозь открытое окно.

Поезд тронулся.

Хареш мотнул головой, по-прежнему улыбаясь. Даже если бы поезд никуда не ехал, вряд ли он счел бы нужным объясниться.

Он помахал рукой, но ни мать, ни дочь не махнули ему в ответ. Хареш, прирожденный оптимист, списал это на выученную английскую сдержанность.

«Голубое сари. Вот где я ее видел, вот же где», – твердил он про себя.

9.19

День в Лакхнау Хареш провел у сестры Симран. Он сообщил ей, что не далее как вчера познакомился с девушкой, из которой – поскольку на брак с Симран надежд он больше не питал – могла получиться неплохая жена.

Конечно, он сформулировал это несколько иначе, но и в подобных словах с его стороны не было бы ничего заведомо оскорбительного. Большинство знакомых семей Хареша создавались из практических соображений, да и выбор зачастую делали не сами молодые, а их отцы или иные главы семейства, руководствуясь желанными (или непрошеными) советами многочисленной родни. Одну дальнюю родственницу Хареша, например, сосватал деревенский брадобрей: поскольку он был вхож в большинство домов деревни, за один только последний год он поспособствовал созданию четырех брачных союзов.

Сестре Симран всегда нравился Хареш. Она знала, как искренне и преданно он любит ее сестру, и чувствовала, что его сердце до сих пор принадлежит только ей.

Такая незамысловато-метафоричная формулировка никогда не приходила в голову самому Харешу. Его сердце и душа в самом деле принадлежали Симран. Она могла делать с ним что угодно – и он все равно бы ее любил. Радость в глазах Симран при каждой их встрече (и грусть, что за ней скрывалась), растущая уверенность в том, что родители никогда не позволят им быть вместе и отрекутся от дочери, если та все же выйдет за Хареша, что мать, женщина эмоциональная, покончит с собой (теперь она грозилась это сделать в каждом письме и каждый раз, когда Симран приезжала домой), – все это изматывало его возлюбленную. Ее письма и раньше-то приходили нерегулярно (отчасти потому, что сама она получала весточки Хареша от случая к случаю – их привозила подруга, на адрес которой он писал), а теперь стали приходить и вовсе непонятно как: то три письма подряд, то неделями ни слова не дождешься.

Сестра, конечно, понимала: Симран больно ранит весть, что Хареш решил связать жизнь с другой женщиной (или хотя бы всерьез задумался об этом). Симран искренне любила Хареша. Ее сестра тоже его любила, хоть он и был сын лалы (так сикхи презрительно называли индуистов). Даже брата Симран, ровесника Хареша, втянули в эту историю. Когда им было по семнадцать, Хареш нанял его петь газели под окнами любимой: Симран за что-то обиделась на Хареша, и таким образом он попытался ее задобрить. Сам Хареш, при всей любви к музыке и вере в ее чудотворную силу – проникать в самые черствые сердца, – петь категорически не умел. Даже Симран, вообще-то любившая его голос, однажды признала, что слуха у него нет.

– Хареш, ты твердо решил жениться? – спросила его по-пенджабски сестра Симран. Она была на три года старше Симран и сама вышла замуж за офицера-сикха по договоренности родителей.

– А что мне еще делать? – спросил Хареш. – Пора остепеняться. Время идет. Мне уже двадцать восемь. Я ведь и о Симран забочусь: пока не женюсь, она так и будет отказывать всем, кого ей подберут родители.

В глазах Хареша стояли слезы. Сестра Симран погладила его по плечу.

– И когда ты понял, что эта девушка тебе подходит?

– На вокзале Канпура. Я угостил ее какао – ну, знаешь, «Фезантс»… – Он осекся, увидев ее выражение лица: она явно не желала знать подробности.

– Ты написал отцу?

– Сегодня ночью напишу, когда вернусь в Канпур. – Хареш нарочно выбрал поезд, который отбывал из Лакхнау почти одновременно с поездом госпожи Рупы Меры и ее дочери: хотел еще разок повидать Лату.

– Ты только Симран пока не пиши, ладно?

– Почему? – с досадой спросил Хареш. – Рано или поздно придется поставить ее в известность.

– Если у вас с той девушкой не сложится, ты напрасно причинишь Симран боль.

– Она удивится, что я так долго молчу.

– А ты не молчи, пиши, как обычно.

– Да что ты! – Харешу претили любые недомолвки.

– Я же не прошу тебя врать, просто не поднимай эту тему.

Он задумался.

– Ладно, – наконец сказал он, а сам подумал, что толку от этого не будет: Симран наверняка почувствует, что теперь не только в ее, но и в его жизни начали происходить события, которые могут их разлучить.

9.20

Через некоторое время они сменили тему и заговорили о жизни самой сестры Симран. Ее маленький сын Монти (трех лет от роду) захотел, когда вырастет, служить во флоте, а муж (любивший сына до беспамятства) принял это заявление очень плохо. Он решил, что это своеобразный вотум недоверия со стороны Монти, и, похоже, обиделся. Сама она связывала желание сына с его любовью поплескаться в ванной с корабликами: до солдатиков малыш еще просто не дорос.

Монти не очень хорошо произносил некоторые звуки и слова. Вот на днях он сказал (по-английски, а не по-пенджабски), играя в луже после очередного короткого ливня: «Ситяс как плыгну в силидину!» Сестра Симран считала такое произношение невозможно умилительным и надеялась, что с годами сын все же начнет отправлять своих оловянных солдатиков «на смелтный бой». Монти слушал ее с выражением уязвленного достоинства на лице. Время от времени он тянул ее за руку: мол, ну хватит уже болтать.

Хареш был не голоден и решил вместо обеда сходить в кино на двенадцатичасовой сеанс. В местном кинотеатре крутили «Гамлета». Сама картина ему понравилась, но нерешительность главного героя не вызвала у него ничего, кроме раздражения.

После кино он нашел дешевую парикмахерскую, где постригся всего за одну рупию, потом купил пан и отправился на вокзал, чтобы сесть на поезд до Канпура – и, если повезет, встретить Лату с мамой (он испытывал теплые чувства к ним обеим). То, что повидаться все же удалось, подняло Харешу настроение на целый день, а то, что они не помахали ему в ответ из отъезжающего поезда, не особенно его расстроило. Счастливые встречи с Латой на двух вокзалах он решил считать добрым предзнаменованием.

Ехать до Канпура было два часа; Хареш достал из портфеля голубой именной блокнот (вверху каждой страницы было оттиснуто «Х. К. Кханна») и еще один, попроще, для заметок. Он перевел взгляд с одного на другой, потом на свою попутчицу, сидевшую напротив, затем посмотрел в окно. На улице темнело. В вагоне зажгли свет. Наконец Хареш понял, что бессмысленно писать серьезное письмо в трясущемся поезде и убрал первый блокнот подальше.

Открыв второй, он вывел: «Список дел», потом исправил эти слова на другие: «Не забыть», потом зачеркнул и их и написал: «Сделать». В голову пришла мысль, что он ведет себя не умнее Гамлета.

Составив список писем, которые ему предстояло написать, и разных рабочих дел, он задумался о более важных вещах и начал третий перечень под названием «Моя жизнь»:

1) Следить за новостями и событиями в мире.


Хареш полагал, что в этом смысле он не очень хорошо показал себя на встрече с Латой и госпожой Мерой. Однако на работе его так заваливали делами, что порой он не успевал даже открыть газету, не то что ее прочитать.

2) Делать зарядку минимум 15 мин. в день. Где взять время?
3) Сделать так, чтобы 1951 стал решающим годом в моей жизни.
4) Полностью выплатить долг дяде Умешу.
5) Научиться управлять своим гневом и терпеть неразумных, охотно или нет.
6) Довести до конца затею с брогами для Кедарната Тандона (Брахмпур).


Последнее он вымарал и перенес в список рабочих дел.

7) Усы?