– Ничего подобного, она жуткая болтушка, – возразил достопочтенный господин Чаттерджи.

– Одно другому не мешает. Мы столько слышим про ее подружек и «друзей», а про одного-единственного, действительно важного человека в ее жизни ничего не знаем. Если такой вообще есть.

– Милая, ну перестань, – сказал достопочтенный господин Чаттерджи жене. – Ты столько волновалась из-за коммуниста – как видишь, напрасно. Потом волновалась из-за калеки – тоже зря. Так зачем вообще волноваться? Взгляни на маму Аруна, она всегда улыбается и ни о чем не волнуется.

– А вот это неправда, баба́, – возразила Минакши. – Я таких беспокойных женщин еще не встречала. Она волнуется обо всем на свете – буквально!

– Вот как? – заинтересовался ее отец.

– И вообще, – продолжала Минакши, – с чего вы взяли, что их связывают романтические отношения?

– С того, что он приглашает ее на все дипломатические приемы. Он – второй секретарь Генерального консульства Германии. И даже делает вид, что полюбил «Рабиндрасангит»! Это уже перебор.

– Дорогая, ты несправедлива, – сказал достопочтенный господин Чаттерджи. – Каколи тоже стала проявлять необычайный интерес к Шуберту и даже пытается исполнять его произведения. Как знать, возможно, сегодня нас ждет небольшой музыкальный экспромт.

– Она говорит, что у него чудесный баритон, от которого голова идет кругом! Ох, что-то будет с ее репутацией… – сокрушалась госпожа Чаттерджи.

– Как его зовут?

– Ганс.

– Просто Ганс?

– Какой-то там Ганс, не помню фамилию. Правда, Минакши, я так расстроена! Если его намерения несерьезны, это разобьет ей сердце. А если они поженятся, она уедет из Индии, и больше мы ее не увидим.

– Ганс Зибер, – вставил отец. – Кстати, если ты представишься не Минакши Чаттерджи, а госпожой Мерой, он наверняка расцелует твою руку. Вроде бы его семья из Австрии. Они там все такие учтивые – прямо повальная болезнь какая-то.

– В самом деле? – Минакши была заинтригована.

– Ну да. Даже Илу смог очаровать. А вот твою маму этим не проймешь, она считает Ганса эдаким бледнолицым Раваной, задумавшим похитить ее дочь и унести в далекие дали.

Сравнение получилось чересчур цветистым, но достопочтенный господин Чаттерджи в нерабочее время старался не утомлять окружающих логичностью и сухостью рассуждений.

– Думаешь, он может поцеловать мне руку?

– Не может, а поцелует, вот увидишь! Но это ерунда по сравнению с тем, что он сделал с моей…

– Что же, баба́? – Минакши распахнула огромные глаза и уставилась на отца.

– Чуть в порошок ее не стер! – Отец раскрыл правую ладонь и несколько секунд ее разглядывал.

– Зачем, не понимаю? – звонко рассмеялась Минакши.

– Наверное, хотел меня подбодрить, – ответил достопочтенный господин Чаттерджи. – А спустя несколько минут и твоего мужа постигла та же участь. Я заметил, что он слегка приоткрыл рот, когда ему жали руку.

– Ах, бедный Арун, – равнодушно сказала Минакши.

Она покосилась на Ганса, который полным обожания взглядом смотрел на Каколи в окружении шумной свиты. Затем, к изрядному недовольству матери, она повторила:

– Очень привлекателен! И какой рост! А что с ним не так? Мы, брахмо, – люди широких взглядов, разве нет? Почему бы не выдать Куку за иностранца? Это престижно!

– Да, что плохого? – подхватил ее отец. – Руки-ноги у парня вроде целы.

– Пожалуйста, образумь сестру, – сказала дочери госпожа Чаттерджи, – пусть не принимает опрометчивых решений… Ах, зачем я только позволила ей учить этот кошмарный язык с этой ужасной мисс Гебель!

– Вряд ли она меня послушает, – сказала Минакши. – Разве не с твоей подачи Куку пару лет назад пыталась отговорить меня выходить за Аруна?

– Это же совсем другое, – ответила госпожа Чаттерджи. – И потом, к Аруну мы уже привыкли, – не слишком убедительно добавила она. – Он нам теперь как родной.

Беседу внезапно прервал господин Кохли, пухлый учитель физики и большой любитель спиртного. Чтобы не столкнуться с женой, которая не одобряла его частых походов к барной стойке, он отправился туда окольным путем и решил по дороге поболтать с судьей.

– Здравствуйте, ваша честь, – сказал он. – Что думаете о решении суда по делу разбоя на Бандел-роуд?

– О, вы же знаете, я не имею права давать комментарии, – откликнулся достопочтенный господин Чаттерджи. – Возможно, я еще буду слушать это дело, когда подсудимые обжалуют существующее решение. Да я и не слежу за процессом так пристально, как мои знакомые.

Госпожу Чаттерджи, в отличие от мужа, ничто не обязывало держать язык за зубами. Ход судебного процесса подробно освещался в газетах, и у каждого было свое мнение на этот счет.

– Я в шоке, – сказала она. – Не понимаю, какое право имеет простой мировой судья…

– Не простой мировой, дорогая, а сессионный, – вмешался достопочтенный господин Чаттерджи.

– В общем, не понимаю, какое он имеет право отменять приговор, вынесенный присяжными. Разве это правосудие? «Двенадцать честных и верных»[277] – так ведь их называют? Кем он себя возомнил?

– Девять, дорогая. В Калькутте девять присяжных заседателей. Что касается их честности и верности…

– Ну да, ну да. И он заявил, что их вердикт «ошибочен»… или как он там сказал?..

– «Ошибочен, необоснован, в корне несправедлив и вынесен вопреки имеющимся свидетельствам», – процитировал лысый господин Кохли с нескрываемым удовольствием, будто смакуя виски. Его маленький рот был слегка приоткрыт, как у задумчивой рыбы.

– Ошибочен, несправедлив и так далее, разве он имеет право такое говорить? Это… это же недемократично! – продолжала госпожа Чаттерджи. – Нравится нам это или нет, мы живем в эпоху демократии. Впрочем, демократия – только полбеды. Вот откуда все беспорядки и кровопролития, да еще этот суд присяжных – зачем в Калькутте их оставили, ума не приложу, во всей Индии уже давно от них избавились! Коллегию подкупают, запугивают, вот они и выносят бредовые вердикты. Что бы мы делали без наших доблестных судей, которые эти вердикты отменяют, да, дорогой? – негодовала госпожа Чаттерджи.

– Да-да, милая, конечно, – ответил ей муж. – Вот вам и ответ на ваш вопрос, господин Кохли, теперь вы знаете, что я думаю. Кстати, у вас бокал пустой.

– Ну да… – ошалело сказал господин Кохли. – Пойду налью.

Он украдкой осмотрел гостиную и убедился, что на горизонте чисто.

– Пожалуйста, передайте Тапану, чтобы немедленно ложился спать, – сказала госпожа Чаттерджи. – Если он поел, конечно. Если не поел, пусть не ложится, пусть сперва поест.

– Знаешь, Минакши, – сказал достопочтенный господин Чаттерджи, – мы тут недавно с твоей мамой так яростно спорили за ужином, что к завтраку оба согласились со взглядами друг друга и продолжили яростно отстаивать уже их.

– А о чем вы спорили? – спросила Минакши. – Скучаю по нашим утренним прениям.

– Уже не помню, – ответил ее отец. – А ты, дорогая? Что-то про Бисваса-бабу́…

– Нет, про Пусика, – сказала госпожа Чаттерджи.

– Разве? Я и забыл. Ладно, не важно. Минакши, как-нибудь приходи к нам завтракать, все-таки рядом живешь: до Санни-Парка рукой подать.

– Знаю, – кивнула Минакши. – Но по утрам так сложно вырваться из дома! Арун любит, чтобы все было как всегда, а Апарна с утра не в духе и капризничает. Маго, ваш повар меня вчера просто спас! Пойду-ка поздороваюсь с этим Гансом. А что за молодой человек так злобно глядит на них с Каколи? У него даже бабочки нет!

В самом деле, молодой человек – студент – был, можно сказать, не одет: в обычной белой рубашке с обычным полосатым галстуком и белых брюках.

– Не знаю, кто это, – сказала госпожа Чаттерджи.

– Очередной гриб? – спросила Минакши.

Господин Чаттерджи кивнул – именно он однажды окрестил грибами многочисленных друзей Каколи, которые действительно росли, как грибы после дождя.

– Наверняка.

– Он мне сказал, что его зовут Кришнан. Судя по всему, Каколи очень хорошо его знает, – вставил Амит.

– О, и чем он занимается?

– Не знаю. Просто близкий друг, говорит.

– Лучший друг?

– Ну нет, – ответил Амит. – Лучшим он быть не может: уж имена своих лучших друзей она помнит.

– Ладно, пойду познакомлюсь с ее фрицем, – решительно заявила Минакши. – Где Латс? Она только что была с тобой!

– Не знаю. Где-то там. – Амит махнул в направлении рояля и плотной многоголосой толпы гостей. – Кстати, следи за руками, когда будешь знакомиться с Гансом.

– Да, папа меня уже предостерег. Но сейчас удобный момент: он ест. Не бросит же он тарелку, чтобы хватать меня за руки?

– Всякое может быть, – зловеще произнес Амит.

– В самом деле, они у меня аппетитные, – сказала Минакши.

7.11

Тем временем Лате, попавшей в самую гущу толпы, казалось, что она плавает в море слов. Блеск и великолепие этого моря ее поразили. С разных сторон то и дело накатывали волны малопонятного английского и совсем непонятного бенгальского. Точно сороки, ссорящиеся из-за блестящих побрякушек – а порой отыскивая подлинные самоцветы и принимая их за побрякушки, – гости возбужденно тараторили и перекрикивали друг друга, умудряясь одновременно закидывать в себя еду и изрыгать потоки слов.

– О нет-нет, Дипанкар, ты не понимаешь – фундаментальный конструкт индийской цивилизации – это Квадрат, четыре этапа жизни, четыре жизненные цели: любовь, достаток, долг и полное освобождение, – четыре лапы нашего древнего символа, свастики, которую, увы, присвоили себе фашисты… да, именно квадрат и только квадрат есть фундаментальный конструкт нашей духовности… С возрастом ты в этом убедишься, когда станешь такой же старухой, как я…

– У нее два повара, это все объясняет. Да, правда… только сперва попробуйте лучи[278]. Нет, нет, все нужно есть строго по порядку… это же главный секрет бенгальской кухни.

– Такую славную речь на днях послушала в Обществе Рамакришны! Выступал совсем молодой парень, но очень одухотворенный… «Созидание в эпоху кризиса»… советую вам сходить, на следующей неделе будут говорить про поиск душевного равновесия и гармонии…

– Все меня уверяли, что в Сундарбане[279] огромное количество тигров. Ну, я и поехала. Какое там тигры – я даже ни одного комара не увидела! Кругом одна вода – и больше вообще ничего. Люди врут, никому не верьте.

– Их следует отчислить – трудный был экзамен или нет, разве это оправдание для кражи экзаменационных билетов? Между прочим, они учатся на платном отделении. Что будет с экономикой без дисциплины? Что сказал бы господин Ашутош[280], будь он жив? Разве для этого мы боролись за независимость?

– О нет, нет, нет, Дипанкар, основополагающая парадигма – я не могла использовать слово «конструкт» – нашей древней цивилизации – это, конечно, триада… Я не про христианскую Троицу, это слишком примитивно… Я имею в виду триаду: Созидание, Сохранение и Разрушение… да, только триаду можно считать основополагающей парадигмой нашей цивилизации…

– «Бред» – не то слово! В общем, я позвонил главам профсоюзов и зачитал им Закон о бунтах. Вправил им мозги. Не буду врать, самым непримиримым пришлось дать на лапу, но отдел кадров уже все уладил.

– О нет, это не «Же Ревьен», это «Кельке флер»! Совершенно разные ароматы! Впрочем, мой муж не заметил бы разницы, он даже «Шанель» не знает.

– И тогда я сказала Роби-бабу́: «Вы для нас как бог, умоляю, дайте имя моей дочери!» И он согласился. Поэтому ее зовут Хемангини. Честно говоря, мне это имя совсем не нравится, но что я могла поделать?

– Если муллы хотят войны, они ее получат. Торговля с Восточным Пакистаном почти остановлена. Зато манго вон как подешевел! У малдахских фермеров в этом году огромный урожай, они не знают, куда его девать. Конечно, там еще и с транспортировкой беда, как во время бенгальского голода…

– О нет-нет-нет, Дипанкар, ты ничего не понял, в основе индийской философии лежит дуализм… да, дуализм. Основа и утóк нашего древнего одеяния, сари, – цельного отреза ткани, в который облечено индийское женское начало, – основа и утóк самой Вселенной, конфликт Бытия и Небытия, – да, вне всяких сомнений, дуализм и только дуализм правит нашим древним краем и его обитателями.

– Я так ревела, когда читала его стихи. Наверное, родители безумно им гордятся. Безумно.

– Привет, Арун, а где Минакши?

Лата обернулась и увидела недовольную физиономию Аруна. Вопрос задал его давний приятель Билли Ирани – он был уже третьим, кто обращался к Аруну исключительно с целью узнать, где его жена.

Арун осмотрелся в поисках оранжевого сари и увидел Минакши неподалеку от свиты Каколи.

– Вон она, Билли, рядом с гнездом сестрицы. Если хочешь с ней поговорить, идем, я ее вытащу.

Лата на минутку задумалась, как бы отнеслась к происходящему Малати, а потом ухватилась за Аруна, точно за спасательный круг, и поплыла в сторону Каколи. Неизвестно, каким образом в толпе ослепительных созданий оказались госпожа Рупа Мера и пожилой марварец[281] в дхоти.

Старик, не обращая внимания на золотую молодежь вокруг, беседовал с Гансом:

– С тысяча девятьсот тридцать третьего года я пью сок горького огурца. Слыхали про горький огурец? Это наш знаменитый индийский овощ, мы называем его «карела». Выглядит вот так. – Старик изобразил в воздухе продолговатый предмет. – Зеленый и бугристый.

Ганс изумленно поднял брови. Его собеседник продолжал:

– Раз в неделю мой слуга снимает кожуру с одного сира горьких огурцов и выжимает из нее сок. Именно из кожуры, обратите внимание! Один сир очисток – одна баночка сока. – Он сосредоточенно прищурился. – Уж не знаю, что делают с мякотью, мне все равно.

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Правда? – вежливо сказал Ганс. – Это так интересно!

Каколи захихикала. Госпожа Рупа Мера слушала старика с неподдельным интересом. Арун поймал взгляд Минакши и нахмурился. Чертовы марвари, думал он, выставляют себя на посмешище перед иностранцами.

Не замечая его негодования, любитель карелы продолжал:

– И вот каждое утро на завтрак он наливает мне стаканчик – вот столько – этого сока. Каждое утро, с тридцать третьего года! И у меня никаких проблем с сахаром. Могу есть сладости сколько захочу. Дерматолог тоже очень доволен состоянием моей кожи, да и запоров у меня отродясь не бывало.

В доказательство своих слов он съел насквозь пропитанный сиропом гулаб-джамун.

Госпожа Рупа Мера потрясенно уточнила:

– Только из кожуры, говорите?

Если это правда, она сможет есть все, что угодно, – и прощай диабет!

– Да, – важно отвечал старик, – только из кожуры, совершенно верно. Остальное выбрасываем. Вся прелесть горького огурца лежит на поверхности, так сказать.

7.12

– Ну как вам праздник? – спросил Джок Маккей Бэзила Кокса, когда они вышли вдвоем на веранду.

– Неплохо, очень неплохо, – ответил Бэзил Кокс, ставя свой бокал на узкие кованые перила. У него немного кружилась голова, и хотелось на что-то опереться. В воздухе стоял аромат гардении.

– Я первый раз вижу вас у Чаттерджи. Патрисия выглядит просто сногсшибательно!

– Спасибо… она красавица, в самом деле. Очень непредсказуема: никогда не угадаешь, какое у нее будет настроение. Знаете, ей ведь совсем не хотелось ехать в Индию. Она даже…

Бэзил, поглаживая нижнюю губу, смотрел на сад. Под раскидистым деревом бобовника, покрытым гроздьями желтых цветов, мягко сияли золотые светильники-шары. Видимо, там стояла какая-то хижина.

– А вам-то здесь нравится?

– Да, наверное… Хотя все кругом меня обескураживает. Впрочем, мы здесь меньше года…

– Обескураживает? В смысле?

– Вот сейчас в саду пела птица – ку-куууу-ку! Ку-кууу-ку! Выше и выше. Это, разумеется, не кукушка, а мне куда приятнее было бы услышать кукушку. Все вокруг ставит меня в тупик. И я не могу привыкнуть к местным деньгам – лакхи, кроры, анны, пайсы… Черт ногу сломит. Постоянно перевожу все в наши единицы. Наверное, когда-нибудь привыкну.

Судя по его лицу, он не очень-то в это верил. Двенадцать пенсов – шиллинг, двадцать шиллингов – фунт. Это бесконечно понятней и логичней, чем четыре пайсы – анна, шестнадцать анн – рупия.

– Поет, между прочим, кукушка, – заметил Джок Маккей. – Индийская ястребиная кукушка, ее еще жар-птицей называют, потому что от ее криков может начаться лихорадка… вы не знали? Это поразительно, но я даже скучаю по ее крику, когда в отпуск еду домой. Пение птиц меня не раздражает, а вот индийская музыка… какое-то сплошное завывание… Знаете, что больше всего меня обескуражило, когда я впервые сюда приехал – двадцать лет назад – и увидел всех этих красивых элегантных женщин? – Джок Маккей весело и доверительно кивнул в сторону гостиной. – Как их трахать, в сари-то?

Бэзил Кокс вздрогнул, и его бокал упал в клумбу. Джок Маккей тихо прыснул.

– И что, – с легкой досадой спросил Бэзил Кокс, – разобрались?

– Век живи – век учись, – загадочно и уклончиво ответил ему коллега. – А в целом страна чудесная, – продолжал вещать он. – Под конец британского владычества они так увлеклись истреблением друг друга, что про нас как-то забыли. Повезло. – Он сделал глоток виски.

– Ну да, ненависти к англичанам у индийцев нет – даже наоборот, как ни странно, – помолчав, сказал Бэзил Кокс. – А все-таки мне интересно, что о нас думают люди вроде Чаттерджи… В конце концов, мы по-прежнему всем заправляем в Калькутте. Я про бизнес, разумеется.

– О, я бы на вашем месте не волновался. Что думают или не думают люди – кому какая разница? Вот лошади – другое дело, – сказал Джок Маккей. – Интересно, о чем думают лошади?

– На днях – точнее, вчера – мы ходили в гости к их зятю, Аруну Мере. Он у нас работает – да вы его знаете, конечно. И вот посреди ужина в дом вваливается его младший брат, пьяный в дым. Поет во всю глотку, и разит от него какой-то жуткой огненной водой, шимшам или что-то в этом роде. Я и подумать не мог, что у Аруна такой брат. Да еще ходит в мятой пижаме!

– Согласен, очень странно, – кивнул Джок Маккей. – Знавал я одного чиновника ИГС… Индиец, но вполне пукка[282]. Так вот он, выйдя на пенсию, отринул мирские блага, стал садху, и больше его никто не видел. Причем он был семьянин – жена, дети и так далее.

– Правда?

– Правда. Чудесный народ, да-да: ушлые лизоблюды, интриганы, хвастуны, всезнайки, выскочки, прихлебатели, рвачи, лихачи, харкуны… В моем списке раньше было еще несколько пунктов, но я их позабыл.

– Вам, смотрю, не по душе эта страна, – заметил Бэзил Кокс.

– Напротив! Я даже подумываю переехать сюда на пенсии. Не пора ли нам в дом? Вы, смотрю, без напитка остались.

7.13

– До тридцати лет – чтобы никаких мыслей о серьезном! – наставлял юного Тапана упитанный господин Кохли, умудрившись на несколько минут вырваться из лап жены.

Он держал в руке стакан и походил на большого, встревоженного, унылого медведя, который пытается куда-то спешить, но получается все равно медленно. Он оперся на барную стойку, и его огромная лысина – френологическое чудо – сверкнула в свете люстры; произнеся одно из своих излюбленных мудрых изречений, он наполовину смежил тяжелые веки и слегка приоткрыл маленький рот.

– Ну все, малыш-сахиб, – твердо сказал Тапану старый слуга Бахадур. – Мемсахиб велела вам немедленно ложиться спать.

Тапан засмеялся.

– Передай маме, что я подумаю об этом после тридцати, – отмахнулся он от Бахадура.

– Люди обычно застревают в семнадцатилетнем возрасте, – продолжал господин Кохли. – Потом нам всю жизнь кажется, что нам семнадцать и жизнь прекрасна, даже если в семнадцать жилось не так уж хорошо. Впрочем, у тебя еще все впереди. Сколько тебе лет?

– Тринадцать… почти.

– Хорошо. Вот в этом возрасте и оставайся, мой тебе совет, – предложил господин Кохли.

– Серьезно? – Тапан заметно погрустнел. – Хотите сказать, лучше уже не будет?

– Ой, да ты не принимай мои слова всерьез. – Господин Кохли глотнул виски. – С другой стороны… К моим словам можешь относиться серьезнее, чем к тому, что говорят остальные взрослые.

– А ну-ка быстро в кровать, Тапан, – скомандовала подошедшая к ним госпожа Чаттерджи. – Что это ты такое сказал Бахадуру? Я тебе запрещу оставаться с гостями допоздна, если будешь так себя вести. Все, налей господину Кохли выпить и живо спать.

7.14

– О нет, нет, нет, Дипанкар, – продолжала Многомудрая Матрона, медленно качая древней головой в снисходительном сочувствии к неразумному юнцу, на которого она уставила свой тускло поблескивающий глаз. – При чем здесь дуализм, Дипанкар, разве я могла такое сказать? Ну и ну, конечно нет… Природная сущность нашей экзистенции заключается в Единстве. Да, в Единстве бытия, экуменическом объединении всех культур и религий, что собрались под одной крышей на нашем великом субконтиненте. – Она обвела гостиную благосклонной материнской рукой. – Именно Единство правит людскими душами на этой древней земле.

Дипанкар яростно закивал, поморгал и торопливо допил скотч. Тем временем ему подмигнула Каколи. Что ей нравилось в Дипанкаре, так это его серьезность, каковой остальные дети Чаттерджи, к сожалению, похвастать не могли. За врожденную мягкость и сговорчивость любые высоколобые распространители нудятины, которых ненароком заносило в эту обитель легкомыслия, моментально избирали его своей жертвой. И все члены семьи знали, к кому в случае чего можно обратиться за добрым и обстоятельным советом.

– Дипанкар, – пришла ему на выручу Каколи, – Хемангини хочет с тобой поболтать. Она чахнет без твоего внимания, а ей через десять минут уходить.

– Да, Куку, спасибо, – уныло произнес Дипанкар, моргая чуть сильнее обычного. – Постарайся ее задержать, пожалуйста… у нас тут интересный разговор… Кстати, не хочешь присоединиться, Куку? – добавил он в отчаянии. – Мы как раз обсуждали, что природная сущность нашей экзистенции заключается в Единстве…

– О нет-нет, нет-нет, Дипанкар, – с некоторой печалью и бесконечным терпением в голосе возразила ему Матрона. – Не Единство, конечно не Единство, а Ноль, сама Пустота – руководящий принцип нашего существования. Я не могла употребить выражение «природная сущность», ибо как сущность может быть не природной? Индия – страна Ноля, ибо он восходит над горизонтом нашей священной земли, подобно огромному солнцу, и проливает свет на весь познаваемый мир. – Она несколько секунд молча смотрела на округлый гулаб-джамун. – Именно Ноль, лежащий в основе Мандалы, в основе круга и самого Времени, есть ключевой принцип существования нашей цивилизации. Все это, – она вновь обвела рукой гостиную, объяв одним медленным круговым движением рояль, книжные шкафы, цветы в огромных хрустальных вазах, дымящиеся в пепельницах окурки, два блюда с гулаб-джамуном, сияющих гостей и самого Дипанкара, – все это Небытие, Несуществование. Это Ничто, Дипанкар, и тебе надо с этим смириться, ведь именно Ничто таит в себе секрет Всего.

7.15

За завтраком все Чаттерджи (включая Каколи, которая раньше десяти обычно не поднималась) устроили традиционные утренние прения.

Дом был тщательно прибран – ни следа от вчерашней пирушки. Пусика отпустили на волю. Восторженно скача по саду, он помешал медитации Дипанкара, который соорудил себе в дальнем углу небольшую хижину специально для этих целей, а еще разрыл овощную грядку, которая так нравилась Дипанкару. Впрочем, все это его хозяин воспринял очень спокойно. Вероятно, Пусик просто спрятал на грядке косточку и после пережитой вчера психологической травмы хотел убедиться, что мир его не изменился и все вещи лежат на своих местах.

Каколи попросила разбудить ее в семь утра: хотела позвонить Гансу сразу после его утренней конной прогулки. Для нее было загадкой, как он умудряется вставать в пять – Дипанкар, кстати, тоже – и в такую рань вытворяет на лошади всякие сложные штуки. Должно быть, у этого человека просто огромная сила воли.

Каколи была очень привязана к телефону и полностью его монополизировала (как и семейный автомобиль). Она сидела на телефоне по сорок пять минут кряду, из-за чего ее отец часто не мог дозвониться домой из Высокого суда или «Калькуттского клуба». В то время во всей Калькутте насчитывалось меньше десяти тысяч телефонов, и проведение еще одной телефонной линии в дом было непозволительной и невообразимой роскошью. Впрочем, с тех пор как дополнительный аппарат установили в спальне Каколи, невообразимая мера стала казаться господину Чаттерджи вполне вообразимой и даже разумной.

Поскольку слуги легли вчера поздно, старого Бахадура освободили от непростой обязанности – будить Каколи, задабривая ее теплым молоком. Эта задача легла на плечи Амита.

Он тихо постучал. Ответа не последовало. Он открыл дверь: свет из окна лился на кровать Каколи, а сама она, улегшись по диагонали и прикрыв глаза рукой, крепко спала. Ее хорошенькое круглое личико было покрыто сухой коркой лосьона «Лакто каламин», который якобы улучшал цвет лица (как и мякоть папайи).

– Куку, просыпайся, – сказал Амит. – Семь утра.

Каколи даже бровью не повела.

– Вставай, Куку.

Она пошевелилась и простонала что-то вроде «чуу-муу». Стон был жалобный.

Прошло пять минут. Сперва Амит ласково звал сестру по имени, потом ласково трепал ее по плечу и, вознагражденный лишь очередным «чуу-муу», наконец швырнул ей в лицо подушку.

Тут Каколи чуть оживилась и соизволила заговорить:

– Поучился бы будить людей у Бахадура!

– У меня просто мало опыта, – ответил Амит. – Он, наверное, уже десять тысяч раз стоял над твоей кроватью и по полчаса бормотал: «Крошка Куку, просыпайтесь. Малышка-мемсахиб, вставайте», а ты ему только «чуу-муу» да «чуу-муу».

– Уф, – сказала Каколи.

– Ну хоть глаза-то открой, – сказал Амит. – Иначе сейчас перевернешься на другой бок и опять заснешь. – Он помолчал и добавил: – Крошка Куку.

– Уф! – раздраженно ответила Каколи, но глаза все же приоткрыла.

– Принести тебе мишку? Телефон? Стакан молока?

– Молока.

– Сколько стаканов?

– Один.

– Хорошо.

Амит ушел за молоком.

Когда он вернулся, сестра уже сидела на кровати, держа в одной руке телефонную трубку, а второй прижимая к себе Пусика. Пусик с унылым видом выслушивал ее невразумительную ласковую трепотню.

– Ах ты зверюга, – говорила она. – Ах ты моя страшная-престрашная зверюга. – Она нежно погладила Пусика трубкой по голове. – Да ты моя собака-кусака! Собака-бесяка! Собака-дурака-целовака! – На Амита она не обращала никакого внимания.

– Куку, замолчи и возьми молоко, – пробурчал Амит. – У меня есть дела поважней, чем тебя дожидаться.

Эти слова задели Куку за живое. Она мастерски изображала беспомощность, но только в присутствии людей, готовых помочь.

– Или мне выпить молоко за тебя? – услужливо предложил Амит.

– Куси Амита, – скомандовала Каколи псу; тот не послушался.

– Куда вам поставить стакан, мадам?

– Вот сюда, – ответила Каколи, пропуская саркастический тон брата мимо ушей.

– Это все, мадам?

– Да.

– Что «да»?

– Да, спасибо.

– Я хотел попросить в награду утренний поцелуй, но корка лосьона на твоем лице выглядит так омерзительно, что я передумал.

Каколи строго взглянула на Амита.

– Ты ужасный, бесчувственный человек, – сообщила она ему. – Не понимаю, почему барышни так балде-е-еют от твоих стихов.

– Потому что они про чувства.

– Мне заранее жаль ту несчастную, что выйдет за тебя замуж. О-о-очень жаль.

– А мне жаль того, кто возьмет тебя в жены. О-о-о-чень жаль. Кстати, не моему ли будущему зятю ты звонила? Не Щелкунчику?

– Щелкунчику?

Амит протянул правую руку воображаемому собеседнику, и тут же его рот распахнулся от потрясения и боли.

– Все, пошел отсюда, быстро! Окончательно мне настроение испортил, – надулась Каколи.

– А было что портить?

– Стоит мне сказать хоть слово о женщинах, которые тебе интересны, ты сразу превращаешься в злюку.

– Это о каких, например? О Джейн Остин?

– Можно мне спокойно поговорить по телефону?

– Да-да, малышка Куку, – ответил Амит саркастичным и одновременно примирительным тоном, – меня уже нет, уже нет. Увидимся за завтраком!

7.16

За завтраком Чаттерджи любили от души поспорить. Они были интеллигентной семьей, то есть каждый искренне считал всех остальных идиотами. Окружающие нередко находили их весьма неприятной семейкой, потому что с виду они получали куда больше удовольствия от общения друг с другом, нежели с этими самыми окружающими. Вероятно, если бы последние хоть раз заглянули к Чаттерджи на завтрак, у них сложилось бы куда более славное впечатление об этом семействе.

Во главе стола сидел достопочтенный господин Чаттерджи. Несмотря на близорукость, невысокий рост и рассеянность, он держался с большим достоинством. В суде он пользовался уважением, да и родные – как один взбалмошные и эксцентричные – неизменно к нему прислушивались. Говорил он мало и по делу.

– Джем «Фруктовое ассорти» может понравиться только сумасшедшим, – заявил Амит.

– То есть я, по-твоему, сумасшедшая? – тут же обиделась Каколи.

– Нет, конечно нет, Куку, я просто неудачно обобщил. Передай мне масло, пожалуйста.

– Сам дотянешься, – буркнула сестра.

– Ну что ты, что ты, милая! – пробормотала госпожа Чаттерджи.

– Не дотянусь! – возразил Амит. – Мне руку отдавили.

Тапан засмеялся. Каколи смерила его черным взглядом, а потом сразу сделала угрюмое лицо, готовясь произнести вслух свою просьбу.

– Мне сегодня нужна машина, баба́, – сказала она спустя несколько секунд. – На целый день.

– Баба́, нет! – воскликнул Тапан. – Я хотел съездить в гости к Панкаджу!

– А я с утра собиралась к Гамильтону за серебряной чернильницей, – вставила госпожа Чаттерджи.

Господин Чаттерджи приподнял брови:

– Амит?

– На машину не претендую, – ответил тот.

Дипанкар тоже в транспорте не нуждался. Он спросил Куку, чего это она такая кислая. Та нахмурилась еще сильней.

Амит и Тапан тут же запели антифон[283]:

– Жизнь мы полной чашей пьем, пока…

– ВЕСНА!

– Но в улыбке нашей искра слез…

– ВИДНА!

– Те песни любим мы, в которых грусть…

– СЛЫШНА![284] – ликующе вскричал Тапан (он обожествлял Амита).

– Не волнуйся, дорогая, – успокаивающе проворковала госпожа Чаттерджи, – все как-нибудь образуется.

– Вы же понятия не имеете, о чем я думала! – возмутилась Каколи.

– Вернее – о ком, – ответил Тапан.

– Помолчи, одноклеточное! – одернула его сестра.

– А мне он показался приятным парнем, – осмелился вставить Дипанкар.

– Да нет, очередной гламдип, – отмахнулся Амит.

– Гламдип? Гламдип? Я что-то пропустил? – очнулся их отец.

Госпожа Чаттерджи тоже была озадачена.

– Что еще за гламдип, дорогой? – обратилась она с вопросом к Амиту.

– Гламурный дипломат, – пояснил он. – Весь такой обаятельный и отстраненный. Минакши раньше тоже по таким сохла. И кстати, один из них сегодня придет ко мне в гости. Желает побеседовать о культуре и литературе.

– Правда? – оживилась госпожа Чаттерджи. – А кто?

– Некий посол из Южной Америки – не то из Перу, не то из Чили… Ценитель искусства, – сказал Амит. – Пару недель назад он звонил мне из Дели, и мы договорились о встрече. А может, из Боливии… В общем, он планировал визит в Калькутту и хотел встретиться с каким-нибудь современным писателем. Правда, ничего моего он вроде бы не читал.

Госпожа Чаттерджи всполошилась:

– Тогда мне нужно навести порядок! И ты обещал утром встретиться с Бисвасом-бабу́.

– Обещал, в самом деле, – кивнул Амит. – И непременно встречусь.

– Никакой он не гламдип! – вдруг разозлилась Каколи. – Вы с ним даже толком не знакомы!..

– Вот именно, он прекрасно подходит нашей Куку, – сказал Тапан. – Такой шиншир.

Это словечко Бисвас-бабу́ использовал, когда хотел выразить человеку свое искреннее восхищение. Куку решила при первой возможности надрать Тапану уши.

– А мне нравится Ганс, – опять вставил Дипанкар. – Он был очень мил с тем старичком, который талдычил ему про сок горького огурца. Сердце у него доброе.

– Друг, не будь столь бессердечен, дай руке вздохнуть… —

пробормотал Амит.

– …ей нечем! – подхватил Тапан.

– Хватит! – вскричала Каколи. – Вы ужасные, ужасные люди!

– А вообще, у нашей Куку есть все шансы его охмурить, – продолжал Тапан напрашиваться на неприятности.

– Охмурить, захомутать и уложить в кровать, – подхватил Амит. Тапан восторженно заулыбался.

– Ну все, хватит, Амит! – вмешался достопочтенный господин Чаттерджи, опередив жену. – Давайте обойдемся без кровопролития. Сменим тему.

– Да, – закивала Куку. – Например, обсудим, как Амит вчера увивался за Латой!

– За Латой? – искренне изумился ее старший брат.

– «За Латой?»! – передразнила его Куку.

– Честное слово, сестренка, ты совсем одурела от любви, – сказал Амит. – Я с ней почти и не общался.

– Ну-ну, конечно, не общался.

– Она славная девушка, не более того, – продолжал отпираться Амит. – Если Минакши в порядке исключения прекратила бы сплетничать, а Арун – обзаводиться новыми связями, я снял бы с себя всякую ответственность за нее.

– Ага, значит, можно больше не приглашать ее к нам в гости, пока они с мамой в Калькутте, – промурлыкала Куку.

Госпожа Чаттерджи ничего не сказала, но явно заволновалась.

– Кого хочу, того и приглашаю, – отрезал Амит. – Ты, Куку, пригласила на вчерашний прием пятьдесят с лишним человек!

– Пятьдесят лишних человек, – не удержался Тапан.

– А маленьким мальчикам вообще не пристало лезть во взрослые разговоры! – напустилась Куку на младшего брата.

Тапан, сидевший на безопасном расстоянии от сестры, состроил ей рожицу. Однажды Куку так рассвирепела за завтраком, что принялась гоняться за Тапаном вокруг стола, но обычно до полудня она старалась не совершать напрасных телодвижений.

– Да, – сказал Амит, нахмурившись, – некоторые в самом деле были лишние, Куку. И странные. Кто такой этот Кришнан? Мрачный парень, смуглый, с юга, похоже. Он тебя и твоего второго секретаря таким злобным взглядом сверлил!

– А, да просто приятель, – ответила Куку, намазывая масло на тост чуть усерднее, чем обычно. – Наверное, я его чем-то обидела.

Амит не удержался и с ходу выдал очередной стишок:

Как здесь Кришнан вырос вдруг?То ли гриб он, то ли друг…

Тапан тут же подхватил:

Весь ничтожный и ленивый —жрет себе да хлещет пиво!

– Тапан! – охнула его мать.

Амит, Минакши и Куку своими дурацкими виршами, похоже, окончательно развратили ее малыша.

Достопочтенный господин Чаттерджи даже отложил тост:

– Довольно, Тапан.

– Бабá, да я просто шучу! – возмутился тот вслух, а сам подумал: «Вечно мне одному достается! А все потому, что я младший. Нечестно! И главное, стишок-то неплохой».

– Шутки шутками, но пора прекращать, – сказал отец. – Ты тоже завязывай, Амит. Только и знаешь, что других критиковать, а от самого никакого проку…

– Вот именно! – обрадовалась Куку перемене ролей. – Займись чем-нибудь серьезным и нужным, дада. Сперва начни приносить пользу обществу, а уж потом критикуй остальных…

– А чем тебе не угодили стихи и романы? – спросил Амит. – Или от любви ты и читать разучилась?

– Для развлечения – пожалуйста, Амит, пиши что хочешь, – сказал достопочтенный господин Чаттерджи. – Но на хлеб этим не заработать. И чем тебе не угодила юриспруденция?

– Ну… в суде – как в школе, – ответил Амит.

– Не вижу логики в твоих словах, – сухо произнес отец.

– Вот смотри, в суде надо всегда быть правильно одетым – это как школьная форма. А вместо «господин» надлежит говорить «ваша честь», пока сам не станешь судьей и люди не начнут так называть тебя. А еще есть каникулы, и ты можешь быть на хорошем счету или на плохом.