– Нет-нет, – беспечно ответил я, а затем, войдя в образ художника в творческом поиске (я знал, что именно таким она хотела меня видеть), прибавил: – Зачем опошлять нечто прекрасное ярлыками или бессмысленными и бесполезными обещаниями? Нет, я не собираюсь забивать себе голову подобными клише – все эти «женихи-невесты», – я постарался вложить в последние слова как можно больше презрения, чтобы вызвать у нее приступ податливой неуверенности. Клара опустила глаза. – Ну то есть, если двоих людей тянет друг к другу, почему бы им не трахнуться?

Последнее слово я произнес, чтобы произвести на нее впечатление. Она выдавила из себя смешок. Когда пять минут спустя она открыла входную дверь, я прижался к ней сзади и прошептал в самое ухо:

– Можно мне войти? – и почувствовал, как ее тело изогнулось в предвкушении.

Когда все было кончено, она посмотрела на меня совсем по-другому.

– Боже, – проговорила она, потрясенно и встревоженно. – Да ты же просто настоящий садист!

Я пожал плечами, перевернулся на бок и заснул.

22

Лия

Выходные, что Люк провел с нами, выдались жаркими. После вечеринки мы почти не спали, а когда все-таки добрались до постели, сон был беспокойным и каким-то липким. Теперь, вспоминая те дни, я вижу россыпи голубоватых огоньков на размытой линии где-то между горизонтом и краем моря; изгибы бледного тела Клариссы, за которым по воде тянется серебристый след; белые зубы Лоуренса, сияющие на скрытом в тени лице; он с улыбкой подается вперед, хватая меня за руку и увлекая в прохладу моря. Вижу всех нас, обнаженных, на песке, слышу шум прибоя, стрекот цикад, наше дыхание и обрывки фраз.

На нетвердых ногах мы вернулись через заросли кустарника в сад, где повалились на траву, будто спутанный клубок из ног и просоленных волос. Лоуренс скрутил самокрутку; беседа стала сюрреалистичной и абсурдной. Кларисса с Нико где-то уединились. Том, сославшись на свой мизантропический возраст, ушел спать, а мы с ребятами, развалившись на лужайке, теребили пальцами стебельки майорана, курили и хихикали. После восхода солнца грань между сном и явью совсем тонкая и зыбкая, и вот уже моя голова покоится на груди у Ларри, а ноги – перекинуты через Люка; пальцы Ларри рассеянно гладят мою руку. Решив, что я заснула, они принялись обсуждать отношения и знакомых.

– Чувак, в конце концов он признался мне, что все в ней стало его бесить – даже манера снимать джинсы.

Когда я наконец проснулась по-настоящему – около десяти утра – оба крепко спали. Стол во дворе был заставлен принадлежностями для приготовления кофе, и я поняла, что Майкл наверняка был внизу и видел нас. Представила, как он потягивает напиток, сидя в шезлонге, и наблюдает за нами в пассивном молчании. Высвободившись из объятий парней, я встала и направилась в прохладную тишину дома – мимо пустых бокалов, разбитых тарелок и трупиков догоревших свечей. Оказавшись в ванной, забралась в душ и попыталась собрать воедино разрозненные кусочки мозаики минувшего вечера. Меня по-прежнему снедало чувство вины по отношению к Жерому, усиленное тем, как легко его образ вытеснили зубы и глаза Ларри, сияющие в лунном свете. Наконец я почувствовала себя почти что чистой.

Эти выходные ознаменовали собой середину наших каникул. Будь мы в городе, нам пришлось бы наведываться в душ по четыре раза в день. Здесь же единственной обязанностью большинства из нас были неубедительные попытки поддерживать хоть какое-то подобие свежести и порядка, после чего мы вольны были бродить по дому как единый, в основном бесполезный организм – то ли мучимый похмельем, то ли еще не протрезвевший. Разве может быть что-то прекраснее, чем возможность целые дни проводить в подобном слиянии, думала я, в этом блаженном взаимозависимом и изолированном от остальных состоянии – словно ты некий счастливый винтик в многосложной и многосоставной личности.

В тот вечер мы с мальчиками кое-как доковыляли по прибрежной тропинке к дому Нико, где они с Клариссой, по всей вероятности, спрятались, сбежав ото всех на рассвете. В разной степени нагие, мы бродили по саду в мягких лучах вечернего солнца. Каким-то образом мы с Клариссой умудрились перехватить у парней контроль над музыкой, и теперь я поставила песню Абры No Chill. Примерно на середине ее Ларри, который тихонько сидел и скручивал сигареты, сказал:

– Песня-то ничего, но сама она того, ненормальная, да?

– Озабоченная, – поддакнул Люк через мою голову.

– Никакая она не озабоченная, просто у нее есть чувства!

Нико только и делал, что с жаром кивал, – видно, не определился пока, на чьей он стороне.

– Mais c’est quoi un[143] «озабоченная»? – невинно спросил он меня.

– Лал, озабоченный у нас – ты, – подначила брата Кларисса. – Помнишь ту девчонку из Tinder, прошлым летом?

– Ну уж нет, это совсем другое – жаркая была крошка!

– Фу, из-за тебя я возненавижу мужчин по-настоящему, – взвыла я.

– Ну да, зато ты поступила с Жеромом благороднее некуда!

Теперь уже Нико, безуспешно силившийся понять наш разговор, насторожился, услышав имя друга. Я испепелила Ларри взглядом.

– Я просто не создана для отношений. Ты бы понял, если бы в твоей личной жизни царил такой же раздрай, как в моей.

– Да что ты знаешь? Моя личная жизнь вообще сплошная катастрофа.

– Святая правда, – с жаром подтвердила Кларисса.

– Я как магнит для всяких психических – наверное, все самые жуткие гарпии в Хакни хоть раз со мной переспали.

– Гарпии, значит, замечательно!

– Ой, Кларисса, брось ты изображать из себя борца за справедливость! Забыла Ванессу?

– Ну, чувак, а чего ты хотел от девушки, которая устраивает перформанс из собственной менструальной крови? – вздохнул Люк.

– Зато она была прикольная, – шепнула мне Кларисса.

– Вот почему я стараюсь избегать общения почти со всеми девушками, с которыми сплю, – заметил Люк (Кларисса закатила глаза). – Зрелище не из приятных!

* * *

– Лия. Лия!

Снова я была где-то на грани между сном и явью, но шепот, доносившийся из-за двери моей спальни, определенно принадлежал Лоуренсу. Я завернулась в простыню, словно в импровизированную тогу, поплелась к двери и выглянула. В коридоре и в самом деле стоял он, смотрел на меня дикими глазами.

– Который час? – зевнула я.

– Полпятого. Я везу малыша Люки в аэропорт. Едем с нами?

– Пять утра? Что, уже понедельник?

– Ладно тебе, не будь такой скучной! Устроим себе приключение.

Я смиренно вздохнула, и он одарил меня своей фирменной, по-мальчишески наглой ухмылкой.

– Давай, принцесса Лея, «Тысячелетний сокол» без тебя не взлетит. Люк, естественно, Чуи, – добавил он, видя, что я вот-вот дам слабину.

– Естественно, – фыркнула я.

– Если не поедешь – чем тебе еще сегодня заниматься?

– Работать. На твоего отца.

Он взял меня за руку.

– Да отец и не заметит твоего отсутствия: он уже слишком хорошо вжился в роль Джека Торранса[144].

Такое пренебрежительное отношение к душевному состоянию отца с его стороны было отвратительно и в то же время действовало на меня как сверхмощный магнит, и, как при первой встрече с его сестрой в Париже, я чувствовала, что не в силах противостоять и могу лишь слепо повиноваться. Приняв мое молчание за согласие, он расплылся в довольной улыбке и принялся вполголоса напевать: «Marseille, Marseille, Marseille. Soleil, soleil, soleil. Un petit holiday…»[145]

Я зажала ему рот ладонью, и глаза у него блеснули.

Люк развалился на заднем сиденье, приоткрыв рот и сонно прикрыв глаза.

– Сидит тут уже с час, – пояснил мне Лоуренс. – Боялся, что если отправится в постель, то не встанет, – поэтому не стал ложиться.

– Ты-то хоть поспал? – спросила я – и вздрогнула, когда он поймал мой взгляд, изучающий его усталое лицо.

– Да так, – отозвался он, дергая тугую ручку дверцы водителя. – Вздремнул чуток.

Я, последовав его примеру, уселась на место пассажира, стараясь не слишком шуметь. Моих обнаженных ног коснулась потертая синтетическая ткань кресла. Машина чуть просела под тяжестью нашего веса, и Люк всхрапнул.

– Он… – шепотом начала я.

– О, за него не беспокойся! – хмыкнул Ларри, любовно похлопывая Люка по голой лодыжке. – Если уж отключился – то хоть из пушки пали, хоть атомную войну разверни, не проснется. Тут у него талант! – он посмотрел мне в глаза: – Так что до самого аэропорта – только ты и я.

Я не ожидала, что рядом с водителем мне будет так неловко. Спешно хватая вещи и брызгая в лицо холодной водой, я представляла, как свернусь калачиком на заднем сиденье, как делала все свое отрочество, когда сворачивала самокрутки для старшей сестры и ее подружек на борту тюнингованных «ниссанов-микра», испытывая одновременно раздражение и облегчение от того, что видеть меня можно только через зеркало заднего вида. Теперь мы оказались в непосредственной близости друг от друга, и пространства между сиденьями едва хватало, чтобы сдержать чувство, которое, если верны были мои подозрения, испытывали оба. Я старалась не обращать внимания на вздувшиеся сухожилия его руки, когда он повернул ключ в зажигании. Тронув машину с места, он вновь вполголоса запел: «Marseille, Marseille, Marseille. Soleil, soleil, soleil…» Втянув щеки, вцепился обеими руками в руль, глядя в лобовое стекло, а не на меня.

– Включим музыку? – спросил Лоуренс, когда мы выехали на шоссе. Вокруг простиралась долина, окрашенная в сочно-синие рассветные тона позднего лета, чуть подернутая дымкой. Голубые оливковые рощи, чернильно-ультрамариновая лента дороги, сиреневые силуэты кипарисов. По его точеному профилю плясали тени, глаза сосредоточенно уставились вперед.

– А Чуи не разбудим?

Он хмыкнул и принялся крутить колесики приборной панели в поисках радиостанций. Приторные попсовые песенки с отвратительными текстами, будто бы сгенерированными нейросетью (из тех, что ставят во французских супермаркетах и которые проникают в мозг, погружая несчастного слушателя в музыкальное чистилище и заставляя безотчетно повторять «Детка, я тебя люблю, ключи и пластинки подарю, о-уо-уо!» еще несколько часов подряд). Реклама Decathlon. На мгновение он остановился на какой-то джазовой композиции – труба как раз взметнулась ввысь, и я вдруг почувствовала себя Жанной Моро в фильме «Лифт на эшафот» – когда она тщетно бродит по Парижу. На секунду прикрыла глаза: это был один из тех случаев, когда музыка настолько изысканна, что даже дешевая магнитола не в силах ее испортить, и, чтобы сполна проникнуться ее красотой, нужно лишь смежить веки.

– Любишь джаз? – спросил он, по-прежнему не отрываясь от дороги.

– Естественно.

– Естественно, – передразнил он, сжав зубы. – Я вот терпеть не могу.

Я посмотрела на него – наполовину недоверчиво, наполовину игриво, – силясь одним взглядом сказать: «Ты, конечно, до слез примитивен, но я все равно хочу, чтобы ты сорвал с меня одежду».

– Но как же… Майлз? – спросила я.

– Скрутишь сигаретку? – попросил он, снова угрюмо переключая станции. В наступившей тишине я исполнила его просьбу. Уже закуривая (вырвал ее у меня из рук и даже не поблагодарил!), Ларри произнес:

– Джаз слушал мой отец всякий раз, когда спал с кем-то, кроме мамы.

Снова шелест и заикание тюнера – мы пролистнули Téléphone и Селин Дион и наконец остановились на начальной композиции Weird Fishes, пробудившей в нас обоих ностальгические чувства.

– Вот заразы! – воскликнул Ларри, барабаня пальцами по рулю. – Французы любят Radiohead.

Гневный румянец исчез с его лица так же быстро, как и появился, и, когда мелодия каскадом хлынула вниз, он небрежно положил руку мне на колено. Я чувствовала, как его дрожь передается и мне, пальцы его словно сплетали на моей коже паутинку из нервов. Отчетливо осознавая каждый атом своего тела, я попыталась унять дыхание. Он, не замечая этого, немигающим взглядом следил за дорогой. Песня подошла к кульминации, пальцы забарабанили тверже и сильнее – как вдруг ее звуки растаяли в отвратительном визге рекламного проигрыша, и его рука вновь вернулась на рычаг переключения передач. Без нее нога как будто горела.

– Ненавижу рекламу, – сказал он.

– Я тоже.

Он посмотрел на меня, и я, заряженная новым приливом уверенности, решительно встретила его взгляд. Улыбнувшись, он покачал головой.

– Что? – спросила я.

– Ничего.

– Что?

Бесконечная пауза, наконец он проговорил:

– Так что там у вас с Жеромом?

(И снова это жалящее чувство, расползающееся на этот раз по скулам.)

– Абсолютно ничего, – пробормотала я. – Он в Марселе, я в Париже… Невероятный секс. Он диджей. Много курит. Я уже десять тысяч раз пробовала замутить с диджеями – и ничего путного из этого не вышло. Теперь пытаюсь повзрослеть.

Он ухмыльнулся.

– Значит, ты не собираешься к нему в гости?

Теперь настал мой черед уставиться на дорогу немигающим взглядом. На горизонте уже забрезжили золотистые лучи рассветного солнца, отчего серебряная гладь озер казалась фиолетовой. Перед самым аэропортом Люк вдруг очнулся и издал придушенный стон.

– Я же говорил: Чубакка, – констатировал Лоуренс.

– Почему я куда-то плыву?

– Ты едешь в аэропорт, дружище!

Тот выпрямился на сиденье и моргнул.

– Черт, чувствую себя просто паршиво.

Потом протер глаза и, заметив мое присутствие, скептически глянул на Лоуренса:

– Спасибо, что составила нам компанию, Лия, – произнес он, обращаясь скорее к своему приятелю, чем ко мне.

Прощание прошло без особых церемоний («Извини, приятель, за парковку платить не хочу. Увидимся через две недели, да?»), правда, я вышла из машины, чтобы хотя бы его обнять. Он стиснул меня в объятиях, дохнув в лицо сладковатым перегаром.

– Ты скоро будешь в Лондоне, подруга? Рад был познакомиться. Смотри, поаккуратнее с этими гламурными идиотами.

– Пошел ты! – махнул ему Лоуренс и, повернувшись ко мне, прибавил: – Идемте, граф, нас ждут великие дела!

Марсель. Бросив машину на занюханной подземной стоянке неподалеку от вокзала Сен-Шарль, мы по лестнице поднялись к той точке, где недели три назад, борясь с похмельем, я дымила одинокой сигаретой. Теперь Ларри, закурив, потрясенно смотрел на раскинувшийся где-то далеко внизу город – на бескрайние терракотовые просторы, квинтэссенцию Средиземноморья.

– Ух ты!

Перепрыгивая через ступеньку, мы сбежали вниз, в еще спящий, но уже выбеленный солнечным светом город. Вдоль по Афинскому бульвару (название это как нельзя более кстати – кажется, будто мы в самом деле оказались в колыбели древних цивилизаций), к проспекту Канебьер, где уже пахло морем. Потом Ноайе, гул пробуждающегося рынка и крики чаек.

– J’ai faim[146], – сказал Ларри, по-английски напирая на «м».

Мы юркнули в лабиринт рынка, купили нектаринов, что пирамидами громоздились на прилавках. Тощий подросток в растянутой майке, разложив огромные спелые дыни, широко нам улыбнулся и принялся ловко, словно акробат, разделывать их мачете. Потом протянул мне сочный ломтик; его отец докуривал сигарету, стряхивая пепел в ящик первого в этом сезоне инжира.

Вновь вынырнули на пеструю главную улицу, тянувшуюся до самой продуваемой солеными ветрами бухты. Миновав метро, супермаркеты, красные и белые вывески лавочек, мы оказались в Старом порту, залитом едким утренним светом. Там, на свежеубранной террасе, мы и устроились, усевшись в старые и сырые от росы плетеные стулья и заказав пирожных. В небе пронзительно кричали чайки. Волны Средиземного моря, искрящиеся разноцветными бликами, омывали каменный парапет. Рядом с нами официант рассказывал коллеге о какой-то парижской дурочке, с которой переспал прошлой ночью.

Лоуренс вытянул длинные ноги и со вздохом откинулся на спинку стула, заложив руки за голову.

– Ну, выкладывай: что за работу поручил тебе мой отец? Что именно подразумевается под «его ассистентом»?

Глаза его были прикрыты из-за яркого солнца, а в самом тоне не было той смеси упрека и угрозы, что у Клариссы, – а может быть, я попросту не могла разглядеть в нем никакой опасности, особенно в этом утреннем свете. Я тоже вытянула ноги, положив их на его.

– Ладно, устраивайся поудобнее, – хмыкнул он.

– Я должна читать его дневники – о его богемной жизни, когда ему было чуть за двадцать, и о давнишней возлюбленной.

– Астрид.

– О, так ты о ней знаешь?

– Мало. Отец не слишком-то любит распространяться о своих любовных победах, но однажды, когда мне было лет четырнадцать, он повел меня к ортодонту. Тогда мы с ним почти не виделись – кажется, он работал над каким-то сценарием, – а в этот день у него было странно-сентиментальное настроение (что на него вообще не похоже). Знаешь, сейчас, вспоминая этот момент, я думаю, он был подшофе. Хм. Помню, как натянуто улыбалась мне медсестра, а я изо всех сил старался не пялиться на ее бюст, когда она наклонилась, чтобы осмотреть мои моляры. Ты и представить себе не можешь, как нелегко быть мальчиком-подростком.

В общем, после клиники мы зашли вместе в паб, и он в первый раз заказал мне пива. Чипсы с солью и уксусом было нельзя, потому что мне только что подтянули брекеты. А он все называл меня «сынок» и расспрашивал о девчонках… Ужасно неловко, – Лоуренс принялся выписывать большим пальцем круги по моей лодыжке. – Спросил, есть ли у меня подружка. Я стеснялся признаться, что по уши влюблен в Полли Хоббс из драмкружка, а она почти меня не замечает и уж точно не видит во мне мужчину – только (черт бы ее побрал) «славного, хорошего человека, почти что брата»! Давай-ка, сними сандалию, – он потянул за кожаный ремешок и, когда та упала на землю, начал массировать мне подъем стопы.

– И тут отец заявляет: мол, любовь – это самое главное и, дескать, ему так жаль, что из него не вышло достойного примера для подражания… Я начинаю ерзать на стуле (уж лучше смерть, чем такое!) и говорю: «Да что ты, пап, мы ведь все знаем, как ты любишь Анну». А он смотрит на меня такими, знаешь, затуманенными глазами и отвечает: «Да нет, Ларри. Я всю свою жизнь любил только Астрид, да и там облажался».

Он кивнул, увидев мои приподнятые брови.

– До сих пор перед глазами, как он из-за чего-то ссорится с хозяйкой паба, тушит сигарету о барную стойку, а потом просто встает, кричит ей, что она – цитата – старая высохшая наркоша, и уходит… без меня. Пришлось его догонять. Ужас какой-то.

– А мама что сказала?

– Страшно разозлилась. После той истории она еще несколько лет не позволяла мне садиться с ним в машину, я чувствовал себя безумно виноватым – как будто сдал его. Но на самом деле я никому не рассказывал ни об Астрид, ни о том, что он не любит Анну; хотя Клариссе это определенно понравилось бы.

– О да, они друг друга терпеть не могут, правда?

– Ага. Кларисса так и не простила ей роман с отцом. Для нее Анна – коварная разлучница или типа того. Хотя, сказать по правде, Анна чаще всего сама ее провоцирует. Уже в детстве, когда мы только с ней познакомились, я видел ее насквозь.

– А по-моему, она хорошая.

– Хорошая – но стерва.

– Стерва?

– Слишком много о себе мнит.

Я хмыкнула:

– Как Полли Хоббс из драмкружка?

Он вскинул руки вверх и расхохотался.

– Ты прямо как Люк!

Потом перехватил взгляд официанта-женоненавистника и заказал еще два кофе и рюмку пастиса.

– Еще ведь и девяти нет!

– Я учился у лучших, – пожал он плечами. – В общем, бедняжке Анне досталось и от мамы. Та называла ее «модной пустышкой», и Кларисса, судя по всему, просто подхватила эстафету, по инерции.

Принесли кофе.

– Вы все с ней слишком жестоки.

– Да я-то ничего против не имею, – улыбнулся он. – А если и правда спит с этим жутким скульптором, то вообще молодец: так отцу и надо.

Не желая показывать своей неосведомленности в этом вопросе, я изобразила задумчивость и пожала плечами.

– Знаешь, надо бы сходить в этот бар и все разведать.

– Надо, – подхватила я, с радостью изображая понимание.

– А чем еще сегодня займемся? – спросил он, переливая пастис в американо. Я поморщилась.

– Возьмем велики напрокат. Посидим на террасе, позагораем.

– Я хочу сардины и панисс[147], – заявил он.

– Это можно.

Он вдруг схватил мою ногу и укусил за большой палец. Я взвизгнула, и мизогин-официант испепелил меня взглядом.

– Хм-м, – протянул Ларри. – А на вкус ты как пастис!

* * *

День раскрывался перед нами во всей своей красоте, словно молодая птица, расправляющая крылья. Мы поднялись к Старому городу, в квартал Панье (чувствуя, что обязаны это сделать) – он оказался предсказуемо живописным и заполоненным лавандой. Потом спустились обратно в порт, угостились сардинами в кляре, сбрызнутыми лимонным соком. Ларри изображал окружавших нас чаек, придумывая каждой из них характер, прошлое и интригующую тайну. Наверное, он уже был пьян – да и я от него не отставала. Чтобы проверить его реакцию, я принялась бессовестно флиртовать с официантом – но он, конечно, был невозмутим.

Потом взяли напрокат велосипеды и отправились вдоль береговой линии к Валлон-дез-Офф. Галечные пляжи, заполненные дряблыми стариками и резвящимися, красующимися местными. Яркие жилеты спасателей. Почти ар-деко, без малого Ривьера, пляжные кафе с вялыми официантами, выгоревшими на солнце шезлонгами и искрящимися коктейлями. Морские волны – сплошь лазурит, хрусталь и пена – разбиваются о щербатый берег. Старая рыбацкая деревня с извилистыми улочками и проездами, уходящими прямо в море. Мы немного посидели на камнях, обдаваемые брызгами, которые, впрочем, не мешали нам наслаждаться моментом. Найдя относительно ровный участок, мы устроились позагорать под жарким послеполуденным солнцем и провалялись так несколько часов – в медленно пульсирующем ритме полуприкрытых глаз, недвижимого поклонения солнцу и неспешных, ленивых разговоров. Время от времени, так же в полусне, мы погружались в воду. Когда наконец, словно дивный цветок, раскрылся и окутал все золотистой пыльцой ранний вечер, мы вновь выехали на величественную прибрежную дорогу.

– Теперь – спускаемся, – сказал Ларри, отстегивая свой велосипед.

Снова – все оттенки голубого и синего. Уютные виллы, утопающие в зелени кустарников.

Снова – порт, за ним – Канебьер, потом на северо-восток, мимо сенегальских и тунисских лавочек (огромные мешки со специями, кукурузные початки, плетеные корзины и глиняные горшки), к Ла-Плен – Жером как-то сказал мне, что именно там собирается вся молодежь. Приближался золотой час. Поднявшись по крутому холму, мы оказались на площади, опоясанной пальмами и запруженной всевозможными барами, и кое-как нашли местечко на битком набитой террасе. Публика здесь собралась самая разношерстная – от роскошных красавчиков до хиппи в мешковатых шортах, с дредами и татуировками в виде конопляных листочков. Кто-то поставил Pharcyde на стареньком бумбоксе.

Бар располагался на первом этаже обшарпанного здания в парижском стиле – со ставнями и элегантными балконами, но с облупившейся штукатуркой, грязными, шелушащимися от ржавчины подоконниками и граффити на стенах. Тут и там на площади торчали, словно сорняки, украшенные рекламой бульварных журналов хлипкие столики и красные пластиковые стулья. За место под солнцем с ними боролись обступившие площадь чахлые пальмы в ярких горшках. Одинокий ливерпульский акцент выбивался из стройного хора французских голосов и тут же растворялся в нем.

Еще по рюмочке пастиса. Голова у меня кружилась от необычайной легкости.

– Что читаешь? – спросил Ларри, который сидел с пустыми руками, наблюдая за мной.

– Эймар Макбрайд.

– Хм-м. Очень… по-женски.

– Ну прости, а что, надо было взять Курта Воннегута?

Он пожал плечами и снисходительно улыбнулся.

– Спокойно: лифчик сжигать не обязательно.

– Я его и не ношу, – буркнула я сквозь зубы.

– Я заметил, – комедийное подмигивание озабоченного дядюшки. Я пнула его под столом, и он лениво провел ступней по моей икре. – Господи боже, да на тебе можно яичницу жарить!

– Очень смешно.

– Стараюсь.

Я попыталась было вернуться к чтению, но никак не выходило отмахнуться от его пристального взгляда или запретить проделывать эти телодвижения под столом. Пришлось отложить книгу.

– Ты что, со мной флиртуешь?

– Конечно.

Я вздохнула.

– Ты кого угодно запутаешь, просто ужас какой-то!

– Ничего не могу с собой поделать: ты красивая, а я пьян.

– Да твою же мать! Как мы домой-то вернемся?

– Может, переночуем у Жерома?

– Замечательно! Сообразим на троих: ты, я и Жером.

– Да все нормально, – заверил он. – Пойдем к другу Анны, у него свой бар, я выпью бокал вина и очень крепкий кофе, потом вздремнем в машине и вуаля – вернемся домой целехонькие!

Он потеребил рукав своей штормовки (которую наверняка стащил у Дженни), и я почувствовала, как его нога прижалась к моей.

* * *

Бар оказался в конце одного из переулочков на холме, за бульваром Либерасьон.

– А когда ты узнал, что у Анны роман? – спросила я с притворной небрежностью.

– Кларисса рассказала. Не волнуйся: уже можно перестать делать вид, что ты в курсе. Я знаю, что нет, – тебе бы она ни за что не проболталась. В отношении родителей она очень странная.

– Ах ты сволочь! А я-то целый день гадала. Теперь давай выкладывай!

– Ну вот, начинается! – весело сказал он. – Только Анну не упоминай – помни: мы под прикрытием!

Мы остановились перед ничем не примечательным заведением с затемненной витриной.

– Ты первая. Только говори по-французски, – он потянул за дверную ручку, подталкивая меня вперед.

В баре было так тихо, что мое появление немедленно привлекло к себе внимание всех присутствующих. У стойки сидело пять человек, в том числе три до изумления прекрасные собой девушки, – а бармены как будто перенеслись сюда прямиком из Хакни-Уик и Уильямсбурга. Свет был приглушен (в основном шел от свечей), а из динамиков звучал первый альбом Мака Демарко. Я поймала на себе оценивающие взгляды. Наконец кто-то иронично произнес «Bonsoir» – но это был не бармен, а какой-то тип, явно желавший познакомиться.

– Venez boire quelque chose[148]. – Приглашение в его устах больше напоминало угрозу. Если бы не явная, непоколебимая уверенность в себе, можно было бы принять его за пришельца из другого времени. Одет он был скорее как австралийский турист-походник в Таиланде, чем как хипстер. При беглом взгляде он даже казался симпатичным, однако при ближайшем рассмотрении в лице его угадывался некий изъян – как будто какой-нибудь горе-художник попытался нарисовать красавца-мужчину, да не смог. Был он огромным, похожим на викинга, и это впечатление только усиливалось из-за пышной золотистой гривы – скорее, откуда-нибудь из Средиземья, чем из Бушвика[149]. Волосы были даже неестественно ухоженными и блестящими, как у поп-звезды семидесятых. У меня возникла ассоциация с Карлом I – ну или со спаниелем.

Я уселась на пустой барный стул рядом с ним, чувствуя на себе внимательный взгляд его блестящих глаз навыкате. Наконец он улыбнулся – губы у него были как будто вечно влажные – и промурлыкал:

– Bienvenue[150].

– Привет, – громко отозвался Ларри, решивший, видимо, что им пренебрегают, и поверх наших голов обратился к бармену: – Un pichet de rouge[151], пожалуйста!

– Ты же сказал – по бокальчику, – прошипела я.

– Да ладно тебе, дай своему парню оттянуться, – вступился за него «Карл» с акцентом Питера Селлерса.

– Она мне не девушка, – возразил Ларри, обращаясь к присутствовавшим здесь девицам, – а сестра.

Я ощутила легкий, но вполне ожидаемый укол где-то в области сердца; «Карл» заметно оживился.

– Какая прелесть, – воскликнул он, – семейка на каникулах!

– Типа того, – пробормотал Ларри. – Какое красное посоветуете?

– Anthony, tu peux sortir le Jura qu’Olivier a ramené, s’il te plaît?[152]

Бармен без лишних слов извлек из-под прилавка бутыль вина и налил нам три бокала. «Карл» взял один из них и поднес к тусклому свету.

– Ах, – вздохнул он. – Посмотрите на блики света в бокале, какой идеальный цвет! Смотрите, осадок на дне – как звездная пыль. Какая красота!

Я подавила смешок. Он уставился на меня своими рыбьими глазами:

– А все красивое нужно пробовать, non?

Решив все-таки отыграть до конца ту роль, что показалась мне наиболее забавной, я одарила его сдержанной и вместе с тем манящей улыбкой. Ларри наклонился и цапнул бокал.

– Первый и последний, сестренка, – обещаю!

В этот момент я ненавидела его всеми фибрами души.

* * *

Спустя три часа я была совершенно пьяна, но по-прежнему понятия не имела о том, какое отношение к этой сомнительной хипстерской компании имеет Анна. Оказалось, «Карл» был скульптором и, как я поняла, решил попытать счастья и открыть ночной притон, чтобы спать с девушками и пить хорошее вино.

Между тем бар начал мало-помалу заполняться, и, хотя хозяин не сдвинулся с места, персонал принялся сновать взад и вперед, как растревоженные муравьи, которых накрыло лавиной заказов. «Карл» ни на что не обращал внимания, отлучаясь лишь для того, чтобы покурить, и еще однажды – чтобы на скорую руку приготовить мне поесть, стоило только намекнуть, что я проголодалась. Он присел у низенького холодильника.

– Сыр любишь?

– Обожаю.

– Тогда вот тебе planche[153], – он упрямо говорил со мной по-английски, что выходило у него очень комично: из-за языкового барьера он казался еще абсурднее («Ради чего я живу? Ради хорошего вина, l’art, красивых женщин… Я живу для красоты!» – и, перегнувшись через стойку, протянул мне половинку инжира).

– Bon, du Morbier, un bleu d’Auvergne, un domaine de Bresse, un Saint-Félicien, un tout petit peu de confiture aux Reines-Claudes…[154] – со священным трепетом объявил он содержимое доски. К чести его стоит заметить, что, несмотря на кричаще-экстравагантный вид (несомненно, образ развратного бонвивана был создан с большим тщанием), говорил он явно со знанием дела. К большому облегчению коллег действовал он довольно быстро и вскоре вновь устроился рядом со мной по другую сторону барной стойки. Ларри набросился на выбранные жертвы, мне же посчастливилось стать объектом безраздельного внимания «Карла».

– Ого! – воскликнула я, смакуя терпкий, плотный «Морбье». – Вкуснятина!

– Знаешь толк в еде? – спросил он, кладя влажноватую руку на мою коленку. – Ты такая чувственная, я это сразу заметил.

Я мельком глянула на Ларри – тот воодушевленно рассказывал о своей поездке в Италию, размахивая руками и тараща глаза под одобрительное хихиканье девушек. Я последовала их примеру.

– Putain[155], ты так сексуально смеешься! – промурлыкал он.

Я допила последние капли вина, и «Карл» тут же вновь наполнил мой бокал. О, этот тягучий «Сен-Фелисьен»! Поздно: назад дороги нет.

– Так значит, скульптор, – начала я, стараясь как-то переключить его внимание с обсуждения моей бренной плоти.

– Ouais[156]. Все, что ты видишь за стойкой и вон там, в дальней части, моих рук дело, – он махнул в сторону внушительной коллекции изваяний: голова Христа, пара рук из ниоткуда, лавровые листья и элементы обнаженной натуры. Только сейчас я заметила причудливый изгиб женского позвоночника, исчезающего и вновь возникающего в неверном свете свечей. Теперь, когда разговор зашел о его творчестве, он незаметно вновь перешел на французский – видно, думал, что его с большей вероятностью воспримут всерьез. – И фотографии тоже мои – ну то есть самые пикантные, что можно здесь выставить. – Рука его сползла на мое бедро. – Как бы мне хотелось, чтобы ты мне позировала.

Разумеется, все фотографии были ню – и, я бы сказала, несколько непристойные, затуманенные, сумбурные. Казалось, снимки были сделаны камерой-обскурой. Размытые очертания женских тел.

– Не хочешь нюхнуть? – протянул он.

Ларри отважно допивал бутылку вина.

– Почему бы нет? – вздохнула я.

Он легонько сжал мое колено.

* * *

– Вообще-то я здесь много чего делаю, – и он жестом пригласил меня сесть рядом на стопку паллет.

– Ха, – сказала я: в целом помещение не слишком отличалось от складов ресторанов, где я работала.

Секунду мы помолчали. Сверху доносились приглушенные звуки музыки и смех: Ларри танцевал под Talking Heads с какой-то испанкой. Рука «Карла» снова оказалась у меня на бедре; щекой я чувствовала его горячее дыхание, крепкий винный дух. Когда его губы коснулись мочки моего уха, я закрыла глаза и подумала: скоро все закончится. Он поцеловал меня и прижал мое обмякшее тело к паллетам, навалившись всей своей массой.

– Сиськи у тебя шикарные, – выдохнул он голосом порнозвезды семидесятых. – Люблю маленькие, они гораздо более elegant.

Влажные губы на моей ключице, руки шарят под платьем, руки повсюду.

– Я…

Он прижал бледный палец к моим губам и принялся расстегивать джинсы, свободной рукой так крепко сжав мое предплечье, что я подумала: наверняка будет синяк.

– Suce-moi[157], – шепнул он.

К горлу подступила тошнота. Я попыталась выпрямиться.

– Не хочу я это делать.

– Ладно тебе, – бормотал он. – Засунь его себе в рот. Ротик-то рабочий…

Я наконец села прямо, почувствовав, как он давит рукой мне на затылок.

– Давай же, хватит меня дразнить.

Внезапно я ощутила прилив отторжения и отвращения.

– Да пошел ты!

Оттолкнув его, я услышала быстрые шаги на лестнице.

– Ты что тут творишь с моей сестрой?

«Карл» обернулся. Ларри потом рассказывал, что в тот момент еле сдержал смех при виде него – в нелепой гавайской рубашке, из-под которой мощно выпирал эрегированный член.

– Mais t’es sérieux, mec?[158] Отвали!

Мне хотелось исчезнуть.

– Сам отвали! Это моя сестра!

– Mais putain[159], она уже большая девочка, сама захотела.

– Лия, иди сюда, – позвал Ларри, не обращая на него никакого внимания. Со смешанным чувством унижения и безграничной благодарности я подтянула бретельки своего платья и бросилась к нему.

– Ты не обязана подчиняться своему ханже-братцу.

Ларри обнял меня.

– Еще как обязана.

Он притянул меня к себе, и я попыталась зарыться куда-то ему подмышку, сгорая от стыда.

– Mais[160] – на дворе 2016 год. Вы что, не слышали: женщин давно освободили? – в гневе воскликнул «Карл».

– Нет. А теперь откисни, – прошипел Ларри и уже повернулся было, чтобы уйти.

– Твоя сестра – чертова шлюха! Salope![161]

Ларри застыл – я почувствовала, как напряглось все его тело.

– Что ты сказал?

– Ларри, – прошипела я. Он подскочил к «Карлу». – Ларри!

Мучительный всплеск напряжения – а потом:

– Да не стану я его бить – я ж не пещерный человек.

Повернувшись ко мне, он взял мое лицо в ладони и с необычайной нежностью заглянул в глаза. В носу защипало.

– Connard… putain… fils de pute[162], – не унимался «Карл».

Тут глаза у Ларри озорно вспыхнули, и он поцеловал меня.

Для «Карла» это стало последней каплей.

– Mais non. C’est pas vrai. Putain[163]. Черт. Ты хоть знаешь, где только что был рот этой сучки?

Я остолбенела, Ларри расхохотался.

– Она моя сестра. Я люблю ее. Безоговорочно.

– Чертовы deviants![164] – кричал «Карл». – Perverts![165] Убирайтесь отсюда, оба! Сейчас же!

Лоуренс взял меня за руку, и мы вместе бросились вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Я чувствовала, как его тело подрагивает от восторга: какую победу он одержал! Выйдя на улицу, он согнулся пополам, сотрясаясь от беззвучного смеха.

Я закрыла глаза и привалилась к стене, мечтая немедленно протрезветь.

* * *

– Ну признай, что вышло смешно. Ты видела его лицо?

– Конечно, смешно, – вздохнула я. – Просто я что-то не в настроении смеяться.

Лоуренс притянул меня к себе и поцеловал в макушку.

– Ладно тебе, подружка, выше нос! Поцелуй тоже был ничего, а?

Я сдалась под натиском его тела. Наверное, поцелуй и в самом деле был ничего. Теперь воспоминание о нем терялось в кислотной дымке стыда и страха, к которым примешивалось смутное ощущение тошноты. Мы медленно двигались к выезду из города, и я внезапно почувствовала себя совершенно трезвой. Мы решили свернуть с главной дороги и поискать какой-нибудь мотельчик, чтобы проспаться и прийти в себя.

– Перестань пялиться на меня и следи за дорогой.

– Не могу: ты прекрасна, – буркнул он.

Несколько часов назад от этих слов у меня бы сердце выпрыгнуло из груди – но теперь они не вызывали ничего, кроме раздражения. Осталась позади сияющая неоновым светом паутина автодорог вокруг Марселя.

– Что ж, определенно, наша поездка имела все признаки большого приключения, – сказал он. – Юг Франции, хороший саундтрек, красивая пара, секс…

«Ну, если считать попытку изнасилования», – подумала я – но только молча кивнула.