Борис Виан,
УЛИПО
Деваться некуда
Посвящается генералу Омару Брэдли
{1}
© Boris Vian / OULIPO et Librairie Artheme Fayard, 2020
Дизайн обложки Clémentine Mélois
ПРЕДИСЛОВИЕ
Пятнадцатого декабря 1950 года у Бориса Виана возникает идея романа для «Черной серии»
{2}. Он отыскивает «сюжет настолько хороший», что даже сам «удивлен и слегка восхищен». Пишет синопсис, четыре первые главы и… отставляет замысел. Могла ли из него получиться еще одна книга Вернона Салливана? Стиль почти не дает в этом усомниться
[1], пусть псевдоним и был закреплен исключительно за издательством «Скорпион».
Через шестьдесят с лишним лет наследники Бориса Виана предоставили УЛИПО
{3} полную свободу действий, чтобы дописать продолжение. Миссия была воспринята с воодушевлением. Теперь вам судить, насколько удалось ее выполнить.
Вот он, текст «Деваться некуда». На этой фатальной фразе, ставшей названием, заканчивался синопсис. Роман состоит из шестнадцати глав; первые четыре из них, оставшиеся без изменений, принадлежат Борису Виану.
В дополнении читатель найдет «познавательные» комментарии, синопсис, очерк об отношениях между Борисом Вианом, умершим в 1959-м, и УЛИПО, зародившимся в 1960-м, несколько слов о «закулисье» коллективной работы над текстом и оформлением обложки, а также приложения. Поскольку нам хотелось рассказать и об этом.
Деваться ведь некуда.
I
Эллен Брейстер… Эллен Брейстер… Эллен Брейстер…
{4}
Проснулся я внезапно: это резко тронулся поезд. Похоже, остановился он плавно, и это не нарушило мой дурной сон. Пока последние огоньки вокзала затухали в тоскливом осеннем тумане, я машинально причмокивал, словно что-то пережевывая. Во рту было вязко, это ощущение напомнило мне, как два месяца тому назад в Корее я очнулся на операционном столе. Вообще-то, чтобы вспомнить о той операции, никаких дополнительных ощущений мне не требовалось. Я посмотрел на свою левую руку. Красивая штуковина, обтянутая желтой кожей. Скрытые внутри пружины и стальные рычаги позволяли мне делать почти все. Почти все. Как бы эта штуковина смотрелась на плече девушки? Но вот это хирурга совсем не заботило.
— У вас крепкая рука
{5}, — сказал он. — Так что полегче с рукопожатиями. Друзьям
{6} может быть больно.
Вы когда-нибудь видели снаряд для противотанковой пушки? И металлическую гильзу от него? Так вот я своей левой рукой могу разорвать ее как рулон папиросной бумаги! Действительно, очень хорошая рука. Правильная. И очень прочная. Я посмотрел на нее с симпатией. Я уже начинал к ней привыкать. Она казалась мне почти живой. Только если не класть ее на плечо девушке. Девушке. Какой девушке?.. Имя какой девушки крутилось у меня в голове под стук вагонных колес?.. Похоже на имя героини популярной песенки… Эллен… Эллен Брейстер…
Господи, почему я подумал об этой девушке?
Я улыбнулся. Воспоминание было из приятных. Блондинка, динамит, килограммов на пятьдесят, с округлостями в самых сочных местах, точеная, с фигурой русалки, до пояса, а ниже пояса — куда лучше: лично меня чешуя русалок немного раздражает. А ноги Эллен…
Я поднял выпавшую из моей руки газету «Сатердэй ивнинг пост»
{7} и принялся искать какую-нибудь рекламу холодильников. Следовало сменить ход мыслей и подумать о чем-то другом… Ее золотые глаза
{8}, ее зубы — такие меленькие, что их наверняка было раза в два больше, чем у кого бы то ни было. А потом мне вспомнился рыжий папоротник
{9} в лесочке, где пахло мхом и грибами, и далекое солнце, и хижина, сооруженная каким-то заботливым охотником: в хижине было устроено ложе из сухих листьев папоротника…
Эллен Брейстер… Первая девушка, которая… Ну… В общем… Первая…
Мы жили по соседству. Сколько мне тогда было? Я посчитал на пальцах. Пятнадцать лет. Столько же, сколько и ей. В то время я был хилым. Не очень крепким.
Поезд, проезжая по мосту, взвыл, и я вздрогнул, когда стук колес усилился от вибрации железа. Я посмотрел на часы. Еще десять минут. Блэк-Ривер
{10} находился на другой стороне одноименной реки, а мы только что проехали Стоун-Бэнк, на западном берегу. Хорошо, что я проснулся заранее. Странно только, что проснулся, думая о ней.
Мы познакомились на дне рождения Люси Мэйнард. Теперь я припоминал. Тогда я впервые надел смокинг. Отцовский. Хотя у отца хватало средств, чтобы купить мне новый… Возможно, этим и объясняется его достаток: не тратить бездумно. Впрочем, мать обеспечивала нужное равновесие. Его смокинг был мне тесен. Вижу себя как сейчас. С треклятой бабочкой, упрямо съезжавшей на сторону, и вьющимися прядями, приводившими меня в отчаяние и настырно пробивавшими корку фиксирующего лака… Я вновь с фантастической четкостью сновидения увидел гостиную Люси… При свернутом ковре комната странно изменилась в объеме; из нее вынесли почти всю мебель; оставался большой pick-up
{11}, диван, разномастные стулья вдоль стены и свет, много света. Все девчонки, с которыми раньше мы вместе гуляли, купались, катались, здесь, в своих стильных платьях с робкими декольте, казались более оголенными, чем в купальниках…
— Фрэнк, потанцуйте со мной.
Эллен смотрела на меня. Она была такой красивой в желтом муслине, под цвет своих глаз! В ту ночь, уже под утро, часов в пять, мы удрали с праздника и покатили на машине ее родителей. И оказались в хижине, на листьях папоротника. Она плакала и смеялась одновременно. А я и смущался, и гордился, и вел себя немного покровительственно, а еще мне хотелось быстрее заснуть, потому что на следующий день предстояло играть блуждающим полузащитником
{12} в матче против команды Джонни Лонга. Но Эллен была такой красивой, что я продолжал ее целовать, и мне было неловко, что она расплакалась.
Поезд прибавил ходу, я улыбнулся. Вспоминая Эллен, я чувствовал, как меня переполняет нежность. Думать об Эллен было радостно. А еще я ощущал себя самым счастливым из всех демобилизованных G. I.
{13}, с медалью Purple Heart
[2]{14} или без нее, потому что впервые перестал думать о пятерых китайцах, спаленных огнеметом
{15}; эта картина заставляла меня каждую ночь просыпаться в холодном поту и неотвязно преследовала последние два месяца, с того момента, как нас подобрали под грудой обломков, оставшихся от укрытия, в котором мы держались больше суток в ожидании приказа об отступлении
{16}.
Поезд вез меня по Америке… Я подъезжал к Блэк-Риверу… И вспоминал об Эллен Брейстер, нежной Эллен, соучастнице моего первого мужского наслаждения… Где она теперь, эта Эллен? Узнала бы она Фрэнка Болтона в слишком рано постаревшем типе, который из-за седины и морщин в свои тридцать пять казался лет на десять старше? С тех пор я познал немало других женщин, не менее красивых и привлекательных, но куда более искусных.
Тормозные колодки заскрипели, останавливая махину в девятьсот тонн стали и плоти, пущенную со скоростью восемьдесят миль в час, и я улыбнулся. Хороший знак. Я начинал с нуля. Мне повезло, что я вспомнил об Эллен. Вот как может играть с вами память… Я возвращался на родину и был счастлив, что ее лицо привиделось мне первым. Хорошее предзнаменование.
Поезд медленно остановился. Вокзал под холодным ртутным светом
{17} показался мне враждебным. При выходе из вагонов поднялась шумная возня. Я предъявил свой билет. И услышал, как продавец газет выкрикивает сенсационные заголовки. У меня в голове загудело.
— Простите.
Контролер посмотрел на меня с удивлением, но при виде моей военной формы и медали понимающе кивнул.
— Утомились от поездки?
Я не ответил. Я замер от ужаса. Продавец газет выкрикивал одно и то же:
— Эллен Брейстер, разведенная жена богатого банкира из Блэк-Ривера, убита… Специальный выпуск! Эллен Брейстер, разведенная жена богатого банкира из Блэк-Ривера… убита…
Да, моя память. Моя память… Или крики газетчика, заставшие меня, полусонного, в Стоун-Бэнке?
II
Я сложил газету и сунул ее в карман. Слишком поздно! Все было испорчено. Возвращение домой на такси, подъезд к высокой чугунной ограде, знакомый запах мокрых листьев на серых туманных аллеях, мои шаги по гравию перед входом, все растворялось, стиралось, теряло вкус и плотность перед горечью разочарования, перед отчаянием, в которое меня поверг заголовок газеты «Курриер». Любовь к Эллен осталась в далеком прошлом. Но сейчас, едва распрощавшись с Кореей, где ежедневное истребление было нормой нашей жизни, кошмаром наяву, я чувствовал, как меня вновь затягивает в кровь, в убийство, в дикий и гротескный механизм смерти. Никогда еще мой чемодан не казался мне таким тяжелым; мрачные мысли путались в моем сознании. Машинально, не отдавая себе отчета, я включил свет у входа и прошел мимо ящиков с настурциями, от которых оставались лишь огромные круглые листья и желтые волокнистые стебли. Я открыл дверь и вошел. В столовой горел свет.
В полном изнурении от переполнивших меня впечатлений я разжал ладонь; чемодан упал на пол. В ответ на радостное изумление дворецкого Вайли
{18} я едва выдавил из себя пресное приветствие. И прошел в столовую. В камине горел яркий огонь, его красные отблески отражались на мебели в колониальном стиле, которую я так часто представлял себе в мечтах, когда, сидя на ящике, пил кофейную бурду нашего полкового повара. Несмотря на все усилия, он не мог примирить нас с неизменными пайками, содержание которых мне было хорошо известно, поскольку я давился ими с сорок второго года
{19}.
В столовой я был один. Но Вайли уже разнес по дому новость о моем возвращении, поскольку я услышал, как кто-то быстро спускается по лестнице. Машинально я повернулся к двери. Вошла моя невестка, Салли
{20}. Она подошла, прильнула ко мне, обняла меня. Она по-прежнему одевалась во все черное. Все еще носила траур по моему брату Марку, которого японская зенитка подбила над Нагасаки в конце июля сорок пятого
{21}. Тогда ей было двадцать два года. Сейчас — двадцать семь. Она стала еще красивее, сохранив молочный цвет кожи, короткие медные локоны и великолепные черные глаза, такие удлиненные, что они казались узкими.
— Салли, — произнес я. — Салли, я рад, что встретил тебя первую.
— Фрэнк, забудь все это.
Она смотрела на меня, отмечала мои морщины, мою седину, мою напряженность.
— Все кончилось, Фрэнк. Ты вернулся. И уже больше никуда не отправишься. Полковник!
Она старалась меня развеселить. От ее рук пахло свежестью, как от ментоловых сигарет. А я даже не осмеливался обнять ее как следует. И все вспоминал о своей нелепой мысли, возникшей в поезде. Как бы эта штуковина смотрелась на плече девушки? Я про себя выругался и, скрывая протез, повернулся к камину.
— Фрэнк…
Она не сдавалась. Мне надо было держаться.
— Фрэнк, ты сейчас получишь взбучку. Изволь вести себя учтиво. Или ты больше не любишь свою сестренку, старушку Салли?
— Люблю, — сдержанно ответил я.
— Тогда прояви хоть чуточку братской нежности.
Я показал ей свою левую руку.
— Ты хочешь, чтобы я обнял тебя вот этим?
Она посмотрела на обтянутую кожей железяку и слегка побледнела. Ничего не сказала. Взяла ее в свои руки и поднесла к губам. Этого я никак не ожидал и не сразу отдернул протез. Затем приобнял Салли правой рукой и поцеловал ее в лоб. На душе у меня потеплело. Я был в кругу своей семьи. И это имело значение.
— Спасибо, Салли, — прошептал я.
Я почувствовал, как ее пальцы сжимают мне руку. Она поцеловала меня. Затем, легкая как газель, подбежала к сервировочному столику на колесиках, стоявшему у стенки между окнами.
— Highball
{22}, Фрэнк?
— Сделай сразу два. В одиночку я не пью.
— Конечно, два. А ты что думал?
Она плеснула виски в стаканы, бросила несколько кубиков льда, а мне добавила имбирного эля. Значит, не забыла.
— Спасибо, Салли.
— За твоих любимых, Фрэнк.
Я осушил стакан и поставил его так неловко, что он разбился. Салли, похоже, заметила, что со мной что-то явно было не так.
— Оставь, Фрэнк, ничего страшного. Сейчас позову Вайли. Тебя что-то беспокоит?
— Салли, не говори больше «за твоих любимых». Это напоминает мне о газетах. А я бы сейчас предпочел о них не думать.
Она умолкла и посмотрела на меня. На ней было узкое прямое платье из черного бархата, которое выгодно подчеркивало великолепную грудь и бедра, чересчур волнительные, чтобы наблюдатели остались спокойными. Действительно прекрасное зрелище на фоне камина, в котором огонь потрескивал и словно бранился по-ирландски. Но заголовок газеты никак не забывался, да и выпитый highball должного эффекта не произвел. Вдруг у меня мелькнула мысль.
— Налей-ка мне еще, Салли. Пойду позвоню.
Я вышел в прихожую, где стоял телефонный аппарат. И начал листать справочник Стоун-Бэнка. Р… Ра… Ро… Роуз. 739 Дрим-стрит. Стоун-Бэнк. Нарцисс Роуз
{23}, которого мы в шутку прозвали «Убивцем». Я набрал номер и подождал. Несмотря на поздний час, он был у себя в конторе, так как женский голос мне ответил:
— Мистер Роуз очень занят. Кто у аппарата?
Голос бархатный, теплый, с низкими обертонами.
— Привет, Кармен, — сказал я. — Это Болтон. Фрэнк Болтон. Передайте трубку нашему Убивцу.
— О, Фрэнк! — воскликнула она, делая упор на моем имени, чтобы выказать удивление. — Да. Сейчас. Мистер Роуз еще здесь.
Через секунду мягкий голос Убивца уже шептал мне на ухо:
— Котик… Вот ты и вернулся.
— Нарцисс, мне надо с тобой увидеться. Завтра. Завтра утром. Это срочно!
Вопросов он не задавал.
— Приходи в десять! Полчаса я тебе уделю.
— Спасибо.
Я повесил трубку и вернулся в гостиную. На полпути застыл у камина и позвал Вайли. Он тут же появился.
— Вайли, а где Герцог? — спросил я.
— Где сэр Дэвид? — переспросил Вайли. — У себя в лаборатории, сэр Фрэнк. Прошу прощения… Я не осмелился потревожить сэра Дэвида, чтобы предупредить о возвращении сэра Фрэнка… Вы же знаете, сэр Фрэнк, каков сэр Дэвид.
— Хорошо, — решительно произнес я. — Эй, рыжая! Иди сюда! Нанесем визит Герцогу перед ужином.
На ходу я схватил второй highball и осушил его одним махом. На этот раз, ставя стакан обратно, я его не разбил. Зато расколол стеклянную столешницу сервировочного столика. Но уже по другой причине.
Ночь опустилась, и озябшая Салли прижалась ко мне.
— Боишься? — спросил я. — Может, за кустами спрятались бандиты?
Она рассмеялась, смех у нее был приятный. Звонкий и мелодичный.
За темной массой со смутно белеющими запоздалыми цветами «Серебряной Королевы» — более морозоустойчивой, чем остальные розы, — никаких бандитов не было. Только воспоминания о счастливом времени и долгих прогулках летними вечерами, когда Салли, лежа на траве радом с моим братом Марком, снисходительно внимала моему таланту певца-любителя. С этим тоже покончено: стальными пальцами на гитаре не поиграешь.
Маленькое окно лаборатории резко выделялось оранжевым пятном на заросшей плющом стене здания. Мы вошли бесшумно; скромная прихожая, выложенная плиткой, в конце коридора налево — открытая дверь в лабораторию. Я остановился на пороге. Внутри было тепло, и Салли удовлетворенно вздохнула.
Я рассматривал полки, забитые книгами, пробирками и мензурками, керамические столешницы, на которых беспорядочно громоздились какие-то приборы, частично снятые с подставок, экстракторы и испарители, конические колбы и баллоны причудливой формы. На извилистых трубках и двух емкостях ртутного вакуумного насоса отражались блики от световой потолочной рампы, желтый натриевый свет окрашивал седые волосы старика, сидящего за столом в глубине комнаты. Он не шевелился и вряд ли слышал, как мы вошли. Я не решался нарушить тишину, боясь его напугать. Салли, должно быть, поняла мои опасения и отреагировала вместо меня. Она вернулась к входной двери, громко хлопнула ею и шумно прошагала к порогу лаборатории, как будто мы только что пришли.
— Отец… К вам посетители.
Фигура даже не пошевелилась. Я ощутил смутное беспокойство. Мы вошли в комнату. Салли обратилась к нему снова:
— Отец… Вам нехорошо?
Я уже начал тревожиться, но в этот момент с облегчением увидел, что его опущенные плечи вздрогнули. Послышалось легкое покашливание, и Дэвид Болтон обернулся. Он сразу узнал меня и встал.
— Фрэнк… Вот ты и вернулся.
— Герцог, первый визит я нанес вам.
Я пытался шутить, но его вид меня поразил.
Что случилось с моим отцом? Как он мог всего за полгода превратиться в сутулого старика с хриплым голосом, в этакий трясущийся манекен с мутными стеклянными глазами? Однако он меня узнал. Некоторые чувства, наверное, преодолевают расстояние лучше, чем взгляды.
Пожав протянутую мне исхудалую руку, я удивился, что она такая легкая и, как у лихорадочного больного, влажная. Я взглянул на Салли. Она ответила мне таким же непонимающим взглядом.
— Кажется, ты славно себя проявил?
Куда делась былая легкость самого экстравагантного человека в Блэк-Ривере, чудака, знаменитого своими выдумками на пятьдесят миль в округе?
— Я сделал все, что мог, дабы всыпать им по первое число, — ответил я.
Он положил мне руку на плечо; я едва ее почувствовал.
— Старость, — сказал он. — Я рад, что успел тебя еще раз увидеть.
От этой фразы и от тона, которым она была произнесена, во мне все похолодело. Я попробовал отшутиться.
— Да ладно вам, Герцог. Стареть еще рано. Прошу вас не забывать, что в нашей семье вы единственный годный боец…
Слова несли меня туда, куда мне совсем не хотелось. Он вяло качнул головой.
— Фрэнк, ты прекрасно знаешь, что в нашей семье только один боец: твоя мать.
Он рассмеялся каким-то нервным дребезжащим смехом. И закашлялся. Кашель был ужасный, чудовищный, словно раздирал легкие. Я подошел к нему и обнял своей здоровой рукой.
— Однако, — сказал я, улыбаясь. — Получается, мы оба годимся для инвалидной коляски. Так закажем двухместную! Ну же, Герцог! Подтянитесь! Мы ждем вас, чтобы выпить за возвращение блудного сына
{24}…
Он унял свой кашель и выжал робкую улыбку.
— Ничего серьезного, зато очень шумно, — сказал он. — Я, наверное, простудился. Идите без меня, я быстро доделаю кое-что и присоединюсь к вам.
— Когда будете выходить, накиньте что-нибудь, — посоветовала Салли.
Все это время она почти не открывала рта, это меня удивило.
Она была очень привязана к моему отцу, он отвечал ей тем же. После смерти Марка он перенес на нее всю любовь, которую питал к моему брату.
Мы вышли, плотно затворив дверь, и у меня сжалось сердце, когда по ту сторону дубовой панели я услышал очередной приступ кашля.
— Салли, — спросил я, — Герцог давно в таком состоянии?
Она молча остановилась. Я посмотрел ей в глаза.
— Фрэнк, я раньше этого не видела, — ответила она. — Впервые осознала только сейчас и поразилась. Изменения происходили постепенно, так, что никто из нас их не замечал. А началось все, наверное, несколько месяцев назад.
Под нашими ногами скрипел гравий. Звук показался мне зловещим. Снова. Тот самый звук, о котором я столько раз мечтал, когда ночами кидал свой спальный мешок куда попало, прямо в липкую жижу какого-нибудь корейского рисового поля.
— Он болен, — сказал я. — За полгода так не стареют. Когда я уезжал, он был… Ах, ты же знаешь, каким он был…
А был он великолепным. Ему никогда бы не дали его настоящий возраст. Таким ярким, задорным! Он мог выйти на ужин в пижаме; проработать всю ночь в лаборатории, а в шесть часов утра надеть смокинг, разбудить мою мать и предложить ей пойти в кино; вдруг решить, что обойдется без водителя, и залить в радиатор бензин, а в бак — масло; как-то он даже возомнил, что все еще находится на каникулах у своего друга Харгривза в Лондоне, и проехал весь город по левой стороне улицы… Весь город знал о его проделках, это всех забавляло и никого не злило. Порывистый, рассеянный, очаровательный и, как химик, совершенно гениальный.
Мы уже подходили к дому, когда белый гравий захрустел под весом, превышавшим вес наших тел. На миг по нам мазануло двумя кисточками света. Как смерч, пронеслась машина. Стрельнув лучами в сторону, перекрыла поворот аллеи и осела на колесах в нескольких сантиметрах от нас. Сомнений не оставалось. Кто еще мог так тормозить? Хлопнула дверца. Я очутился в объятиях матери, от ее пылкого поцелуя у меня перехватило дыхание. Затем, взяв себя в руки, она отступила и оглядела меня. Я стоял в ярком свете под прицелом автомобильных фар и едва различал ее очертания. Она была в широком норковом манто, без шляпы. Ее черные, как тушь, волосы чуть серебрились от электрических бликов. Она была все такой же: гибкой, изящной, непреклонной, страстной. Она засмеялась своим звонким металлическим смехом.
— Фрэнки, все такой же увалень.
В ее тоне было все: ласковая, хотя и чуть высокомерная снисходительность, которая распаляла во мне желание стать кем-то выдающимся, скрытое волнение, соответствующее ее истинным чувствам, тепло и чувственность, излучаемые ее лицом и угадываемые в мельчайших складках платья. В свои пятьдесят лет моя мать казалась моложе меня.
— Вэнис, — сказала Салли, — сегодня лучше не дразнить его. Подождите до завтра. Пойдем, Фрэнки-бой.
Прозвище, которое она с Марком дала мне, когда я пытался подражать Фрэнку Синатре, в апреле сорок пятого, во время последней увольнительной Марка. Я взял Салли за руку, обнял мать левой рукой.
— Вэнис, — произнес я, — полковник американской армии не позволит так обращаться с собой даже своей матери. Извольте держаться приличий и, обращаясь ко мне, не забывайте говорить «сэр».
Она снова засмеялась. Ее смех звучал так же чисто, как хрустальный звон, который Вайли извлекал из колокольчика, призывающего к ужину. Позади нас свет от фар «кадиллака»
{25} разрывал тень и выдергивал из кустарника последнюю белизну «Осенней Королевы». Пока мы поднимались по ступенькам к входной двери, чтобы выпить по последнему highball перед моей первой после возвращения домашней трапезой, я вновь задумался об Эллен Брейстер.
III
На следующее утро, когда я проснулся, декабрьское солнце изо всех сил старалось оживить мне комнату. Циферблат под моим беглым взглядом показал девять часов. Принять душ, побриться, одеться и позавтракать: времени оставалось лишь на то, чтобы приехать вовремя к назначенной встрече.
Я поднял оконную фрамугу, высунулся и глубоко вдохнул влажный воздух сада. На темной зелени лужайки разноцветные листья сбивались в хорошо известную мне картину, полную блеклых и стертых воспоминаний, одновременно нежных и грустных. Гоня прочь печальные мысли, я включил радио и начал искать что-нибудь поэнергичнее. Немного джаза меня бы взбодрило. В считаные секунды я нашел передачу местного диск-жокея, вкусы которого — по мере чередования восковых пластов
{26} под его проворными пальцами — показались мне достаточно близкими, чтобы сразу занести его в категорию «людей рукопожатных». Оставив дверь открытой, я прошел в ванную.
Через полчаса я уже выходил свежевыбритым, в цивильном костюме из саржи, чья нежная синева казалась мне райской после ненавистного цвета военной формы, и галстуке, пестром галстуке в стиле «техниколор» — естественная реакция на желто-зеленую тусклость, в которую меня так долго рядили; на руке свисал светлый плащ, на голове сидела серая фетровая шляпа, к которой меня тянуло с того самого момента, как я ступил на родную землю. Бодро посвистывая, я направился к гаражу, позади лаборатории, расположенной слева от дома, если стоять лицом к фасаду. Я прошел мимо маленького окошка, где уже горел оранжевый свет, но, к сожалению, не успевал повидаться с Герцогом, так как время торопило.
Железные ворота были подняты; я вошел. В гараже стояли «кадиллак» Вэнис, «меркюри» отца и старый «линкольн»-купе, которые мы делили с Марком
{27}. Благодаря заботам водителя Хьюго «линкольн» сохранял изначальный шик и не очень проигрывал двум соседним, более современным машинам. Капот был опущен, и я, предвкушая удовольствие, подумал обо всех тех поездках, которые себе наобещал.
— Ну что, поехали, Фрэнки-бой?
Похоже, о поездках подумала и Салли. Она уже сидела за рулем и кивала на открытую дверцу.
— Поработаю твоим водителем, — сказала она.
Я посмотрел на свою руку. Возможно, это предложение я истолковал превратно.
— Не такой уж я и инвалид, — сухо обронил я.
И понял, что обидел ее. Но ощущать собственную ущербность тяжело, и, к сожалению, я в очередной и явно не последний раз выказал себя слишком обидчивым. Она закусила нижнюю губу, свою красивую, по-детски чуть припухлую губку, и заявила:
— Фрэнки, ты мерзкий тип.
Я ловко сел на переднее сиденье и нежно обнял ее.
— Не обращай внимания на брюзжание старого полковника. Ты — классная, Салли. Давай, трогай.
Конечно же, я ошибся. Конечно же, я превратно истолковал то, что было всего лишь сестринским жестом, удовольствием вновь пообщаться со сверстником. Салли, наверное, жилось не очень весело в Блэк-Ривере, в этом большом доме из белого камня, где она осталась с моими родителями после смерти Марка.
— Ты знаешь, куда мы направляемся? — спросил я.
— Прошу прощения, Фрэнки, но я слышала, что ты говорил по телефону вчера вечером.
— Ничего секретного, — сказал я. — Я еду к Нарциссу Роузу. Дрим-стрит. В Стоун-Бэнке.
Машина выехала за ворота и повернула налево. Салли вела хорошо. Мне оставалось только откинуться в кресле и расслабиться. Я рассматривал свои замшевые туфли. Замшевые! Представляете?
— Туфли у тебя ужасные, — заметила Салли.
Замечание меня задело. Я приосанился.
— И галстук жуткий.
— Да уж! Ты умеешь взбодрить!
Она улыбнулась, продолжая следить за дорогой. Я повернулся к ней, чтобы лучше рассмотреть ее. Красивое зрелище. На ней была черная бархатная шапочка, черный костюм, черные ажурные туфли и черные короткие перчатки с широкими манжетами. Ее раскосые глаза чуть поднимались к вискам и прикрывались самыми красивыми ресницами Блэк-Ривера.
— Не дуйся, — продолжила она. — Я понимаю, что ты должен сейчас ощущать. Если бы у тебя был ярко-красный костюм, ты бы его наверняка надел, да?
— Да, — решительно ответил я.
— Марк был таким же, когда приезжал в увольнение, — ровно и спокойно произнесла она.
— Не думай о Марке, — сказал я. — И потом, может быть, не стоит все время ходить в черном.
— Это вовсе не потому, что я хочу носить траур. — Она замолчала и слегка улыбнулась. — Просто кокетничаю. Черный цвет мне идет
{28}.
Я что-то промямлил.
— Фрэнки, я должна объясниться. Я очень любила Марка. И очень переживала, когда он… когда он не вернулся. Но для меня Марк — это не все. Я хотела быть с вами всеми. С Герцогом. С Вэнис.
Она помолчала.
— И с тобой тоже, Фрэнки-бой. Да. Я вышла замуж за Марка, потому что предложение мне сделал он. Это был единственный выход. Ты… ты никогда бы этого не сделал. Ты никогда бы не осмелился, из-за Вэнис.
— Салли, ты спятила?
— Нет, Фрэнки-бой. Я любила вас всех. Я хотела стать частью семьи Болтон. Марк был очаровательным. Фрэнки, ты помнишь, как он смеялся? Но для меня он прежде всего был товарищем. Конечно, я любила его еще и… э-э… физически. Но вышла за него замуж не поэтому. Вышла ради Герцога. Ради Вэнис. И ради тебя. И ради него. Ради вас всех четверых. Марк умер, это правда. Но он был лишь одной четвертью моего замужества.
У меня в горле что-то запершило, это что-то не давало вымолвить и слова.
— Тебя, Фрэнки, я никогда не понимала. С девчонками ты всегда был забавным. Да, знаю, у тебя были увлечения. Но насчет этого ты такой скрытный! Никогда не хвалишься, как другие мужчины. И потом, Фрэнки, я видела тебя с твоей матерью. Ты ее любишь. Ты влюблен в нее. Нет, разумеется, я не собираюсь рассказывать истории про эдипов комплекс
{29} и прочие байки в том же духе. Но Вэнис настолько лучше всех женщин, что ты, Фрэнки, никогда не женишься. Ты не встретишь той, которая будет лучше твоей матери. И останешься старым холостяком. Поэтому, Фрэнки, понимаешь… — Она чуть склонила голову и невесело усмехнулась. — Мне надо было выйти замуж за Марка.
Я уже потянулся к ней и чуть не взял ее за руку, но тут вспомнил про штуковину из стали и кожи: грубо выругался про себя, проклиная свою ущербность, а еще — чтобы снять напряженность, возникшую от объяснений Салли. Кто бы мог представить, что за этим гладким лбом с осенними кудряшками таится такая аналитическая пронзительность? Я прочистил горло и ляпнул:
— А ты, должно быть, много читала, дорогая, пока я сражался с китаезами.
Она звонко рассмеялась и спросила:
— Куда поворачивать, Фрэнки-бой?
Я вернулся к окружающей нас действительности. Мы ехали по Чарлз-стрит. Минут через пять должны были оказаться у Роуза.
— Вторая улица налево, — сказал я.
И вспомнил об Эллен Брейстер, так же отчетливо, как и накануне. Вдруг заговорил, начал рассказывать Салли, зачем звонил Нарциссу Роузу. Она слушала закусив нижнюю губу: у нее всегда проявлялась эта привычка, когда она была взволнована.
— Ну вот, — закончил я. — Да, у меня были увлечения, и немало. Но Эллен была первой, и это для меня кое-что значит. Понимаешь, Салли, я больше не люблю ее — не люблю как любовник, — но храню воспоминание о ней… Думаю, все парни немного признательны первой девушке, с которой им было хорошо.
Она кивнула.
— И тогда я позвонил Нарциссу, — продолжил я. — Я постараюсь ему помочь. Ведь я отвоевал совсем недавно, и мне нужен переходный период, чтобы решиться заняться чем-то другим. И кстати, по мне, так лучше грохнуть негодяя, убившего ее, чем отправлять на тот свет ребят, которые даже не знают, ради чего они бьются.
— Я могу тебе помочь? — спросила она.
— Нет, милая, — твердо ответил я. — Это совсем не женское дело… И ты слишком красива, чтобы мы могли рисковать хотя бы одним твоим волоском.
— А для чего она мне, эта красота? — спросила она вполголоса.
— Остановись здесь, — попросил я. — Мы приехали.
Мне показалось разумным не отвечать на ее последний вопрос.
IV
Дрим-стрит, вопреки своему названию, расположена посреди делового квартала Стоун-Бэнка; Нарцисс Роуз устроил свою контору на этой улице в самом красивом здании, чей мраморный цоколь с колоннами в стиле, колеблющемся между дорическим и эклектическим а-ля «Ингерсолл-Рэнд»
{30}, меня просто заворожил.
Мы открыли дверь из стекла и хромированной стали и вошли в просторный холл. Перед нами растянулась целая череда лифтов, их беспрестанные перемещения свидетельствовали о бурной деятельности заведения. Верхние этажи были заняты дирекцией и службами крупной ежедневной газеты, распространявшейся не только в Стоун-Бэнке и соседнем городке, но и за их пределами.
Двери кабины лифта открылись, и грум доставил нас на восьмой этаж. Нарцисс предпочитал средние высоты. В сопровождении притихшей Салли я прошел по темно-зеленому ковру до конца коридора с бежевыми стенами и уперся в скромную гравированную табличку, утопленные буквы которой являли название и назначение фирмы. Я вошел. Мы очутились в маленькой прихожей, обставленной с чрезмерным изяществом для приемной детектива, но я знал Роуза так давно, что это меня уже не удивляло. Я прошел в соседнюю комнату.
— Добрый день, Кармен, — поздоровался я. — Гений на месте?
— О, Фрэнк, я рада, что вижу вас снова.
Она протянула мне руку, и я пожал ее с ответной радостью. Несмотря на мрачноватый повод моего визита, мне было приятно вновь встретиться с невероятным тандемом Нарцисса и Кармен Линдо. Благодаря какому стечению обстоятельств этим двум людям удавалось работать вместе? Это было выше моего понимания. Выше моего понимания, хотя ответ я знал.
— Моя невестка Салли, — объявил я. — Салли, это — Кармен.
Невозможно представить себе двух столь непохожих женщин. Брюнетка и рыжая: каждая — типичный образец в своем роде. Кармен получила свое имя не зря: ее отец был мексиканцем, мать — ирландкой, и поскольку пара подобралась красивая, результат оказался превосходным. Цыганская знойность с зелеными глазами, бойкость дюжины Бетти Хаттон
{31} и кузовное изящество «Фишера Боди»
{32}.
— Хм, а вы составляете очаровательную пару, — сказала Кармен. — Что делает честь нашему заведению. Здравствуйте, Салли. Вы сопровождаете этого типа? Еще наплачетесь. Очень ядовит. Но танцует хорошо. Итак, Фрэнки, надо уладить какое-то мутное дельце?
— Нет, — сказал я. — Улаживать уже нечего. К несчастью, слишком поздно. Но, может, получится что-нибудь найти.
— Пойдемте, — пригласила Кармен. — Нарцисс вас ждет, но вы же знаете, каков он, правда? Все такой же, слегка комедиант. Мизансцена впечатляет клиентов.
Она нажала на скрытую под столешницей кнопку звонка, и двустворчатая дверь, отделявшая святилище Нарцисса, медленно открылась сама по себе. Нарцисс Роуз в шикарном бледно-сером костюме и настоящей меховой шапке Даниэля Буна
{33} стоял перед громоздким бюро из массива красного дерева и ожидал нас в позе старого траппера, вглядывающегося в горизонт.
Салли расхохоталась. Нарцисс, похоже, обрадовался. Церемонно снял свой головной убор и помахал им в низком поклоне а-ля д’Артаньян.
— Добро пожаловать, чужестранцы, — произнес он.
Мы вошли. Нарцисс занимал комфортабельное помещение метров пять на шесть; стены грязновато-розового цвета были совершенно пусты, не считая огромной витрины, занимавшей всю стену напротив окна, полки которой отводились под невероятную коллекцию шляп, от треуголки Христофора Колумба до президентской фетровой шляпы, включая бейсболку Бейба Рута
{34} и ковбойский стетсон Пекоса Билла
{35}.
— Какая восхитительная коллекция! — воскликнула очарованная Салли.
— Не правда ли? — откликнулся Нарцисс Роуз, кладя меховую шапку на бюро.
— Салли, — произнес я. — Это Нарцисс. Салли — моя невестка.
— Никогда не думал, что этот невежественный чурбан способен обладать подобным вкусом. То, что вы его невестка, все объясняет. Вы были навязаны ему обстоятельствами, независимыми от его воли, если так можно назвать то, что ее заменяет. И то, чему я обязан незабываемому удовольствию с вами познакомиться.
— Вы чрезвычайно любезны, — произнесла Салли. И посмотрела на него с любопытством и интересом.
Нарцисс заслуживал и того, и другого. Ему было тридцать три года, но на вид не больше двадцати. Среднего роста, прекрасно сложенный светлокожий блондин с правильными чертами лица, он мог бы показаться совершенно непримечательным, если бы не его черные глаза, шлюховатисто подведенные черные глазищи с длинными пушистыми ресницами и неприлично смуглыми веками. Он одевался всегда изысканно и любил выдавать себя за «перевертыша»; знавшие о его отношениях с Кармен только посмеивались, но Нарцисс часто подчеркивал эту двусмысленность и ликовал всякий раз, когда возмущенная жертва клевала на наживку. Происходя из весьма состоятельной семьи, Нарцисс мог бы вообще ничего не делать, но решил все же трудиться, и его маленькое предприятие, отчасти благодаря великолепным директорским связям, функционировало неплохо. Помимо детективного содействия он оказывал еще и бракоразводные услуги; мужья немало платили ему, чтобы скомпрометировать своих жен, а жены — чтобы скомпрометировать своих мужей; эти рискованные операции Нарцисс осуществлял не часто, но когда финансовые показатели фирмы несколько ухудшались, имя м-ра Роуза нередко оказывалось замешанным в каком-нибудь мелком светском скандале. Его кажущаяся аморальность не мешала ему хранить абсолютную верность красавице Кармен.
— Я представляла вас совсем не таким, — сказала Салли.
— Ах! Неужто? — с улыбкой протянул Нарцисс Роуз, принимая самые двусмысленные позы. — А каким же я вам представлялся?
— Судя по вашему имени, думалось мне, вы должны смахивать на педераста, — ответила Салли. — Но в действительности — ничего похожего.
Кармен прыснула со смеху.
Нарцисс, кажется, немного опешил, затем рассмеялся.
— Салли, вы — язва. И вы меня сделали.
Он повернулся ко мне.
— И что же угодно полковнику Болтону?
Я сделал вид, что целюсь кулаком ему в подбородок, и он осмотрительно отступил.
— Нарцисс, теперь я лицо гражданское. Помни об этом.
— Ну что ж, гражданское лицо, я жду. Пли!
— Ты слышал об Эллен Брейстер?
Он посерьезнел.
— Да. Бедняга… И что?
Я не знал, как начать. Я подыскивал слова. Салли меня опередила.
— Эллен была близкой подругой Фрэнки. На самом деле его первой девушкой. Эта история его очень расстроила, и он хотел бы… попытаться ее прояснить, если возможно.
— Понимаю.
Он посмотрел на Салли.
— Миссис, хочу предложить вам очень интересное занятие. — Он повернулся к Кармен: — Моя дорогая, проводите, пожалуйста, Салли выпить бокал-другой и оставьте нас на минутку.
Салли запротестовала, но он заговорщицки прикрыл ей рот ладонью.
— Тсс! Тсс! Никаких протестов! Иначе я вызову полицию, и нас всех арестуют.
— Вы — несносны! — заявила Салли.
— Прошу прощения. Но это дело не детское.
— Я старше вас! — возразила возмущенная Салли.
Тут вмешался я.
— Салли, прошу вас. Я все расскажу потом. К тому же он старше нас всех!
Она успокоилась и окинула Нарцисса взглядом.
— Если вы, Ваша старость, будете обольщать Фрэнки, я вас поколочу.
— Пойдемте, Салли, — сказала Кармен. — Бросьте этих негодников. Пойдемте со мной, я немного лесбиянка, и мы прекрасно проведем время, дорогая. Незабываемо. Восхитительно.
— Хорошая идея, — выходя за ней, сказала Салли. — Я только выиграю.
Мы рассмеялись, и Нарцисс закрыл за ними дверь.
— Почему ты не захотел, чтобы она осталась? — спросил я.
— Сядь, Фрэнк.
Нарцисс обошел стол и выдвинул один из ящиков.
— Странно, — произнес он. — Это дело меня заинтриговало еще вчера. А сегодня утром, в девять часов, мне позвонил отец Эллен Брейстер. Ты же знаешь, что она была разведена?
— Я прочел газету, — ответил я. — Избавь меня от деталей.
— Короче, — сказал Нарцисс. — Он попросил меня в этом разобраться. У него нет никаких улик, но в газетах пишут далеко не все.
Он открыл плотно набитый большой желтый конверт. Я подошел и сел за стол.
— Взгляни, — показал он.
Я взглянул и грубо выругался. У меня волосы встали дыбом. Меня чуть не вытошнило. И я опять вспомнил о китайцах и об огнемете. На фотографии была запечатлена женщина… Но можно ли сказать «женщина»? Обнаженное, страшно изувеченное тело. Рот, грудь и низ живота представляли собой одно черное, похоже, обугленное месиво. Я отложил фотографию.
— Если бы я добрался до этого типа… — сказал я.
— Ее жгли серой, — сообщил Нарцисс.
— Что?
— Ее убили выстрелом из пистолета тридцать восьмого калибра, раздели, посыпали рот, грудь и живот серой, затем подожгли. Эта погань разогревается сильнее, чем может показаться. И когда горит, то приклеивается.
Он открыл другой ящик, нижний, который, как я увидел, оказался маленьким, ладно встроенным баром, и приготовил две порции виски.
— Выпей, Фрэнки. У тебя вокруг рта все белым-бело.
— А тебе это нравится, да? — спросил я.
— Нет, — задумчиво ответил Нарцисс. — Это мне совсем не нравится.
— Наверняка какой-то садист. Нормальный человек никогда бы этого не сделал.
— Если хочешь знать мое мнение, — кивнул Роуз, — нормальный человек никогда никого не убивает. И получается, что нормальных людей не очень много, это факт.
— Но все же… — возразил я. — Убивают в ярости… Это я и называю «нормальным» убийством. Или из ревности. Или чтобы отомстить. Но так… Чудовищно…
Я заставлял себя не думать об этой фотографии. Впрочем, она уже не имела отношения к действительности. Эта истерзанная плоть была уже не Эллен Брейстер, задорная светловолосая девчонка в папоротниковой хижине; это было что-то другое. Неодушевленное. Кошмарное. Безымянное. Не имевшее никакого отношения к Эллен. Никакого отношения. Никакого отношения.
— Ну же! — одернул меня Нарцисс. — Возьми себя в руки, Фрэнки! Ты ведь видел и не такое.
— Да. Вот именно. И надеялся, что больше не увижу.
Меня немного отпустило.
— В этой истории есть несколько смущающих меня деталей, — задумчиво пробормотал Нарцисс. — Ты мне позволишь поставить пластинку?
— Ставь!
У него была причудливая мания. Он заявлял, что может размышлять только под оркестр Эллингтона, что он вырос и сформировался в эпоху радио и для максимальной работоспособности его мозг требует музыки. Нарцисс отошел к большому автоматическому радиофонографу слева от двери, зарядил стопку пластинок, закрыл крышку и вернулся, с удовлетворением потирая руки.
— Так можно хотя бы думать о том, что делаешь, — сказал он. — Ну вот. Первое: Эллен жила не затворницей.
— Думаешь, какой-нибудь ревнивый ухажер?..
— Это надо проверить. Похоже, ее личная жизнь была весьма… хм… весьма насыщенной. Она трижды разводилась.
— А может, ее личная жизнь была, наоборот, весьма скудной, — с горечью возразил я.
Нарцисс бросил на меня пронзительный взгляд и налил еще порцию виски.
— Выпей, — предложил он. — Я не смогу ничего тебе сказать, пока ты будешь в таком состоянии. Ты должен перестать думать об Эллен Брейстер, которую ты знал когда-то. Я тебе помогу.
Он пошарил в конверте и достал из него другую фотографию.
— Вот, это она в «Родео» за восемь дней до происшествия.
Типичная фотография в ночном баре, которую делают со вспышкой и через десять минут продают за два доллара. На ней я увидел полную суровую женщину, с бриллиантовым колье и в изрядно, даже, увы, излишне декольтированном платье. Она держала бокал и делано улыбалась своему кавалеру, невзрачному альфонсу с маленькими усиками и копной черных волос. Я долго ее рассматривал.
— Обалдеть можно! Неужели я тоже так изменился?
Нарцисс засмеялся, и кларнет Джимми Гамильтона
{36} причудливо подхватил выплеск его веселья.