Сидели, тихо ужинали в «Национале», окна выходили на Манежную площадь, уже вечерело, и тут звонок: товарищ Шолохов у телефона? Товарищ Сталин приглашает вас к себе.

«Ждите, – велел своим Шолохов, – ну не до ночи же я там буду, верно? Обычно полчаса-час. Он, наверное, и не знает, что у меня день рождения…»

Ошибся.

Ни один советский писатель, да и любой другой деятель подобной чести не удостаивался. Его день рождения организовал лично вождь. В одном из кремлёвских помещений был накрыт стол. Сталин сам решил, кого позвать, – чтобы отпраздновать не шумно, но душевно, как и положено при встрече добрых товарищей.

Шолохов с известной своей, редкой для писателя скромностью так и не обмолвился, как всё тогда прошло. Должно быть, его мягко попросили оставить эту встречу без огласки: «…а то сами понимаете, товарищ Шолохов, пойдут толки, что генеральный секретарь лично поздравляет одного писателя – а почему не поздравляет второго, третьего? Зачем обижать людей?»

Было несколько человек из числа ближайшего сталинского окружения: Молотов, Будённый, Ворошилов… Можно вообразить: большой стол, вожди – и Шолохов. Негромкий разговор, свежий запах овощей. Сталин и Шолохов курят трубки. Обмениваются репликами. Молотов слушает без улыбки, Ворошилов – с улыбкой. Будённый крутит ус.

Неизбежно зашла речь о казачестве.

Расскажите, товарищ Шолохов, как читают на Дону публикации в «Правде»? Есть ли отклик? Как проходят казачьи праздники? Как донцам пошив казачьей формы нового образца?

Ещё говорили, – впроброс, не торопя со сроками, – о завершении «Поднятой целины» и «Тихого Дона».

Теперь Шолохову становилась понятна мотивация, по которой Сталин соглашался с тем, что Григорий Мелехов не придёт к большевикам. По версии вождя, которой он хотел исподволь поделиться с народом, враги партии обидели часть казачества до такой степени, что преодолеть ту обиду казачество уже не смогло – и ушло к белым, ушло в бандитизм. Но товарищ Сталин осознаёт совершённые тогда врагами партии ошибки и готов эти ошибки исправлять. И уже исправляет. Не его, а чужие ошибки: Троцкого, Сырцова, Сытина, прочих.

Это сегодня известно, чем завершилась внутрипартийная борьба второй половины 1930-х. А тогда всё могло пойти как угодно. Сталин, безусловно, знал про существование оппозиционных групп, декларирующих необходимость его смещения, в том числе путём военного переворота. Он помнил, что казачество до последнего защищало уже покинутого всеми Николая Романова. Едва ли Сталин делал окончательную ставку на казачество: в конце концов, у него был преданный ему нарком Ворошилов, был Будённый и несгибаемый Молотов. Но всё-таки он надеялся приберечь про запас ещё и казачество. В момент смертельной схватки исход мог бы решить один боеспособный полк. Пусть это будет казачий полк. Несколько казачьих полков сразу. Ведь теперь казаки знают, кто вернул им право быть самими собой.

И Шолохов в этой истории находился в самом её центре. Он был не просто первый и, главное, по-настоящему любимый народом советский писатель постреволюционного призыва. Он был ещё и послом донского казачества.

Поэтому спойте, товарищ Шолохов, старинную казачью песню. Хорошо поёте, как настоящий казак. Да, Семён? Семён знает толк в казачьей песне.

Так выпьем, товарищи, за советское казачество!

И вот вам, товарищ Шолохов, бутылка коньяка в подарок. Во славу наших будущих сражений и побед.

События того вечера запомнила дочь, Светлана Михайловна.

«Десять, одиннадцать, двенадцать – отца всё нет…

Кудашёв ушёл, не дождался.

Небо уж начало светлеть, мама не спит, и я с ней не сплю. Мама в окно смотрит, и я в окно смотрю.

…И вот мы видим, что оттуда, по Васильевскому спуску идёт отец и что-то несёт.

Пришёл, принёс свёрток: медвежий окорок копчёный, бутылку коньяка, оплетённую соломкой, большущую коробку конфет…»

Коньяк, подаренный Сталиным, – известный литературный факт. Есть такой фрагмент в мемуарах Петра Лугового: «Шолохов привёз в Вёшенскую медвежью колбасу и угощал семью и меня. Он рассказал историю этой колбасы… Сталин пригласил Шолохова поужинать у него в квартире. Хозяин угощал медвежьей колбасой, а когда писатель уходил, Сталин дал ему свёрток, сказав, чтобы он попотчевал этой колбасой Марию Петровну…»

Кремлёвское помещение в позднем рассказе Лугового обратилось в квартиру, а в остальном всё отправляет к той встрече. Сталин узнал, что Шолохов оставил в «Национале» жену, и в качестве извинения передал подарки.

Здесь стоит вспомнить устные иронические рассказы Михаила Булгакова, где Сталин будто бы приглашал его в Кремль для разговора по душам, делясь: «Понимаешь, Миша, все кричат – гениальный, гениальный, а не с кем даже коньяку выпить!..»

Булгаков мистифицировал, точно не догадываясь об одном. Писатель, с кем Сталин мог себе позволить выпить коньяка – существовал.

* * *

В начале 1936 года Николай Островский прислал в станицу Вёшенскую свой роман «Как закалялась сталь» с письмом, начинавшимся так: «Товарищу Мише Шолохову, моему любимому писателю…»

Островский был на год старше Шолохова – он родился в 1904-м на Волыни. Отец, как писалось в советских биографиях, отставной солдат, работал наёмным рабочим; по матери в Островском текла чешская кровь. Однако если копнуть глубже, у него, как и в шолоховском случае, сословная история чуть более сложная. Дед Николая, унтер-офицер Иван Островский, оборонял Севастополь. Отец – тоже унтер-офицер, кавалер двух Георгиевских крестов, владел землёй, имел в собственности чайную и корчму, торговал водкой. Он был старше матери на 21 год. Детей у них было шестеро, выжили четверо – два сына и две дочери. Брак распался, но боевую жилку Островский по отцовской линии унаследовал.

Островский, как и Шолохов, окончил церковно-приходскую школу. С детства, как опять же Шолохов, обладал исключительной памятью – будущий образцовый советский комсомолец отлично знал Ветхий и Новый Завет, помнил наизусть все тропари; в письмах цитировал Библию. С 1916 года 12-летний мальчик работал в Шепетовке, куда переехала семья, по найму: сначала на кухне вокзального ресторана, затем подручным кочегара на электростанции: как и Павка Корчагин, герой романа «Как закалялась сталь» – он тоже из Шепетовки.

В августе 1919-го ушёл на фронт добровольцем, ему было 15. Корчагину, который тогда же ушёл на фронт, в романе 17. Воевал в основном с петлюровцами и поляками. Как, опять же, и Павка Корчагин; поэтому никаких, собственно говоря, белых в его романе нет: зато много гетманщины и целый выводок разнообразных чубатых атаманов, один другого отвратительней.

Служил, как и Павка Корчагин, в бригаде Котовского и в 1-й Конной армии. В августе 1920 года был тяжело ранен в спину подо Львовом. Тогда же в романе «Как закалялась сталь» был ранен и Корчагин. Над кроватью лежащего в бессознании Корчагина доктор говорит: «Я не понимаю, как это можно почти детей принимать в армию? Это возмутительно». Наверняка так и было в жизни Островского. Тем более что ему в том августе всё ещё было 15 – а Корчагину всё-таки, скорее всего, 18, и, строго говоря, ребёнком герой романа уже не являлся.

После ранения Островский, как и Корчагин, был демобилизован. Весной 1921 года, окончив с отличием Единую трудовую школу в Шепетовке, вступил в ЧОН, участвовал в борьбе с бандитизмом, но в конце концов угодил под трибунал и, хотя не был осуждён, судя по всему, пережил сильнейший шок. Здесь мы, конечно же, вспоминаем шолоховскую эпопею в Каргинской, где он кружил вместе с ЧОНом, а потом его работу продинспектором в Букановской, едва не окончившуюся для него самым плачевным образом.

Получив – вследствие ранения и физической работы по комсомольской линии в жутких условиях – инвалидность первой группы, в 23 года Островский начал писать прозу – причём сначала на украинском языке. В анкетах Островский записывал себя «украинцем», по факту являясь сыном великоросса и чешки, и родным языком считал украинский.

С 1927 года он был прикован к постели. С конца 1930-го с помощью изобретённого им трафарета начал роман «Как закалялась сталь», будучи почти слепым. Это было второе его произведение – первое потерялось во время почтовой пересылки. Закончил роман в мае 1933-го.

Напомним, что первая книга «Поднятой целины» вышла в 1932-м, а третья книга «Тихого Дона» – в самом начале 1933-го. Островскому читали вслух всё написанное Шолоховым. Рукопись первого романа Островского редактировал заместитель главного редактора «Молодой гвардии» Марк Колосов – давний шолоховский знакомый: это у него в комнате, где проходили литературные занятия, Шолохов провёл многие часы в самом начале своей писательской карьеры. На фотокопиях рукописи «Как закалялась сталь» зафиксированы почерки девятнадцати человек: многочисленные литературные секретари, редакторы, помощники.

Роман попал под жёсткую цензурную переработку, особенно вторая книга: там вырезали многие фрагменты, касавшиеся Троцкого, убрали часть злободневных диспутов в комсомольской среде, выправили даже любовную линию. Островский, в отличие от Шолохова, элементарно не имел физических сил и соразмерного на тот момент влияния, чтобы отстоять свой роман, однако часть сокращений всё-таки сумел вернуть.

Сталин книгу прочитал и угадал её мощнейший мобилизационный ресурс. Молодой человек, отдавший юность, здоровье, по сути жизнь борьбе за социализм. Автор и герой в одном лице. Нашедший достаточно точную, убедительную форму для того, чтоб доказать читателям верность и продуманность своего выбора.

Помимо прочего, в романе были проговорены многие важные и с политической точки зрения необходимые Сталину вещи. У Островского комсомольцы совершили истинный трудовой подвиг: проложили в условиях холода, вручную, узкоколейку. Именно тогда Островский, как и Корчагин, надорвал здоровье, получив в числе прочего обморожение конечностей. Но самому подвигу предшествовали саботаж и прямое вредительство местных работников. Освещение этой темы было необходимо Сталину как для принятия ряда репрессивных решений – зачастую обоснованных, потому что вредительство тоже имело место, – так и для переноса ответственности за все ошибки с партии на иных виновников.

Корчагин ведёт безжалостную борьбу со всем, что тогда именовалось «мещанством»: отсутствием интереса огромного количества населения к построению социализма и необходимости ускоренной индустриализации. Судя по роману, Островский с религиозной страстью презирал плотский разврат, а заодно и фокстрот. Его герой произносит в романе то, что партия позволить себе не могла, но кто-то был должен это сказать; например: «Я не стану агитировать и митинговать, но мы должны со всей яростью обрушиться на разгильдяйство и расхлябанность. Старые рабочие прямо говорят: на хозяина работали лучше, на капиталиста работали исправнее, а теперь, когда мы сами стали хозяевами, этому нет оправдания».

Наконец, Островский – или его редакторы, – ввёл в роман как безусловных противников партии не только Троцкого, но и Каменева с Зиновьевым. Он настаивал, что поражение оппозиции произошло не в силу партийной подковёрной борьбы, а на низовом – демократическом! – уровне.

«Мы с большим удовлетворением отмечаем тот факт, что в нашей организации разгром сторонников Троцкого налицо. Они не могут пожаловаться, что им не дали высказаться, полностью изложить свои взгляды. Нет, вышло даже наоборот: свобода действий, которую они у нас получили, привела к целому ряду грубейших нарушений партийной дисциплины с их стороны.

Таля волновалась, прядь волос спадала на лицо и мешала говорить. Она рывком откинула голову назад:

– Мы слыхали здесь многих товарищей из районов, и все они говорили о тех методах, которыми пользовались троцкисты. Здесь, на конференции, они представлены в порядочном количестве. Районы сознательно дали им мандаты, чтобы ещё раз здесь, на городской партконференции, выслушать их. Не наша вина, если они мало выступают. Полный разгром в районах и в ячейках кое-чему научил их. Трудно сейчас вот с этой трибуны выступить и повторить то, что они говорили ещё вчера.

Из правого угла партера Талю прервал чей-то резкий голос:

– Мы ещё скажем».

Но если они ещё скажут – значит, партии придётся им ответить, так?

Настоящий культ Островского был создан стремительно, в течение одного года. В 1935 году его наградили орденом Ленина. Правительством СССР ему была подарена квартира в Москве на улице Горького. Роман начали переводить на иностранные языки – и хотя до шолоховского статуса Островский недотягивал, популярность его нарастала валообразно. Тогда же и пошли липкие сплетни, что роман за Островского написали редакторы: виданное ли дело, чтоб слепой человек выдал такой сильнейший по воздействию текст; наверняка не сам сочинил. Как и в шолоховском случае, возникли совершенно спонтанные имена мнимых авторов романа.

Тем не менее, если антишолоховская история имела возможность некоторое время развиваться и более или менее свободно циркулировать в литературных кругах – по крайней мере пока в «Правде» не опубликовали официальное заключение по поводу авторства, – то с Островским этого зазора не было: его стремительно определили как государственного писателя и любое посягательство на его имя воспринималось как антисоветская клевета.

К тому же Островский был неизлечимо, страшно болен – и обрушившийся на него успех был в глазах завистников, с позволения сказать, хотя бы простителен – в отличие от шолоховского.

Однако сходство биографической фактуры налицо.

В Сочи для семьи Островского по решению правительства Украины построили дом, и 16 мая 1936-го он туда переехал. Нарком тяжелой промышленности Орджоникидзе подарил ему легковую машину с прикреплённым водителем. К Островскому в гости потекли журналисты и делегации – как в станицу Вёшенскую. Навещали его не только рабочие, пионеры и комсомольцы, но и именитые коллеги по ремеслу: Александр Фадеев, поэты Борис Корнилов и Михаил Светлов. На дом к нему шла невероятная, многотомная почта. Но Островский особенно ждал шолоховского письма, шолоховского визита!

Приезжали, между тем, партийцы самых разных уровней, Валерий Чкалов вместе со своим героическим экипажем. Брат и сестра Ленина – Дмитрий и Мария Ульяновы. Заехал шолоховский знакомый Андре Жид, написавший: «Я не могу говорить об Островском, не испытывая чувства глубочайшего уважения. Если бы мы не были в СССР, я бы сказал: “Это святой”. Религия не создала более прекрасного лица. Вот наглядное доказательство того, что святых рождает не только религия».

Английские журналисты поначалу не верили в существование в СССР писателя Островского и предполагали, что роман написан не им. Быть может, другим прошедшим Гражданскую войну писателем, который надорвал здоровье на комсомольских стройках, а потом был разбит параличом и ослеп. Островский выкрал его рукопись, но потом тоже ослеп. Почему-то в подобное многие всерьёз были готовы верить. После встречи с Островским английская делегация раскаялась в своём скептицизме: «Бедный Островский обладал чем-то большим, чем просто умением. Он был в известном смысле герой».

Шолохов тоже действовал на общавшихся с ним в те годы иностранцев почти магически. Их – одного прикованного к постели, а второго – полного сил, деятельного, красивого – воспринимали как вестников новой идеи, воплощающих её в жизни и в слове.

Два молодых человека, написавших мировые бестселлеры, – они оба были, в силу схожих причин, нужны Сталину. И даже если такой подход к литературе мы находим безнравственным или порочным, то нельзя не оценить сталинской прозорливости: он сделал две беспроигрышные ставки.

* * *

Несмотря на явную автобиографичность романа «Как закалялась сталь» – воспринимать его как мемуары не стоит.

Это именно роман.

События там, если их поверять жизнью, даны с осмысленным авторским искажением, а персонажи имеют зачастую не одного, а сразу несколько прототипов. «Как закалялась сталь», в сущности как и «Тихий Дон», – роман квазибиографический и квазидокументальный: всё было так или почти так, но это, в сущности не важно – а важна авторская оптика, соединение картин, воссоздание атмосферы, типажей, типических ситуаций.

Конструкция романа «Как закалялась сталь» во многом родственна «Тихому Дону». В романе Островского действуют два брата, и у них есть сестра – как у Мелеховых. Причём главный герой и у Островского, и у Шолохова – младший брат (Павка и Гришка). В качестве антагониста главного героя в романе Островского действует молодой барин Лещинский (у Шолохова соответственно – Евгений Листницкий). Также в качестве антагониста автора и безусловно отрицательного героя в начале обоих романов выступает священник – у Островского поп Василий, у Шолохова отец Виссарион.

Любовная история Павки и Тони завязывается и развивается у воды. Аналогия просматривается не столько с Григорием и Аксиньей, сколько с Митькой Коршуновым и Елизаветой: последние также представляют разные сословия. Казак Митька ухаживает за купеческой дочерью у Шолохова, подручный кочегара Павка встречается с образованной барышней и дочкой лесничего Тоней – у Островского.

В текст романа Островского введён дневник, как ранее у Шолохова. И тот и другой дневники описывают сложные взаимоотношения между юношей и девушкой. Но у Шолохова это мужской дневник, а у Островского – женский.

Место украинского большевика Гаранжи, совершившего переворот в сознании Мелехова у Островского занимает украинский большевик Жухрай.

Сюжетно роман «Как закалялась сталь» можно разделить на несколько смысловых и сюжетных блоков. Становление главного героя, немецкая оккупация, Гражданская война. Преодоление разрухи, саботажа, героические трудовые прорывы. Борьба с разнообразными бандами. А следом: история прогрессирующей болезни, которой противостоит огромная человеческая воля.

Если опустить последний блок, то роман Островского сюжетно начинается параллельно «Тихому Дону», продолжается на смысловом уровне в одном регистре с «Поднятой целиной» и перетекает на сюжетном уровне к «Донским рассказам». Никакой заданности в этом не было и быть не могло: Островский, как мы помним, преображая и типизируя, описывал события своей жизни.

У него, как и у Павки, действительно был старший брат (и две сестры), на него повлиял матрос и большевик Фёдор Передрейчук (один из прототипов Жухрая), свои прототипы были и у священника Василия, и у Лещинского, и у большинства персонажей «Как закалялась сталь». Но то, что книга писалась с некоей оглядкой на шолоховские сочинения, – тоже очевидно. Словно однажды, узнав прозу Шолохова, Островский решил: что же я сразу не догадался, как надо писать, – у меня ж всё было почти так же, только по-другому.

Есть в «Тихом Доне» и «Как закалялась сталь» и несомненные отличия, разносящие два романа на противоположные полюса. Гришка Мелехов и Павка Корчагин пересекаются, по сути, только в двух ключевых точках – когда их обоих сагитируют на большевистскую сторону Гаранжа и Жухрай и когда, много позже, оба окажутся на советско-польской войне.

«Тихий Дон» – роман сомнений. Григорий Мелехов, несомый ураганом, обнаруживает себя то у красных, то у белых, то дезертиром, то в банде Фомина.

«Как закалялась сталь» – роман невероятной и цельной убеждённости. Невозможно вообразить себе Корчагина в бандах Голуба, Павлюка, Орлика, Антонюка – все названные самостийные атаманы фигурируют в книге Островского.

«Тихий Дон» – эпопея о непреодолимой чувственности, где яростное плотское желание обращается в судьбу и великую любовь.

«Как закалялась сталь» – книга об аскетизме, выдаваемом за осознанный выбор героя, но являющемся таковым далеко не всегда – в чём Павка, уже больной, однажды признаётся. Как бы то ни было, он одну за другой избегает женщин: влюблённости Корчагина всякий раз заканчиваются ничем.

Корчагин, убивший при разных обстоятельствах четырёх человек, годами воевавший и рисковавший, – боится противоположного пола. До какой-то поры он объяснял своё нежелание связываться с девушками верностью идее: сначала победа над буржуазией, а затем вот это всё. Однако книга наэлектризована чувственностью: герой всё время видит женские губы, слышит женское дыхание, замечает женскую грудь. Что объяснимо, ведь главный герой – юноша 17–19 лет.

Напомним, что самому Островскому было в момент описываемых им в романе событий 15, 16, 17 – и эта минимальная разница в возрасте, на самом деле, объясняет, отчего воспоминаний подобного толка Корчагин не имел: ну не могла у Островского сложиться в столь ранней юности любовная биография, – вот он и Корчагина её лишил.

Поэтому в романе – служба, бои, стройки, собрания и ни одного поцелуя. Корчагин до того, как обратиться в инвалида, успел стать героем и сверхчеловеком. А вот вырасти в мужчину элементарно не успел – по вине автора, который был его на два года моложе.

* * *

Шолохов, получив первое письмо Островского ещё в январе 1936-го, не выделил его послания из десятков других писем. Молодые сочинители непрестанно слали ему только что изданные книжки и рукописи, прося дружеского совета, пристройства их сочинений в журналы, в издательства, в Кремль, помощи в знакомстве с Горьким, Ставским, Фадеевым.

Островский потерялся в этом потоке.

И только несколько месяцев спустя Шолохов понял: да ему же написал тот самый Островский, о котором трубят все газеты!

Шолохов тут же раздобыл и прочитал роман. Его, конечно, тронула эта история – при том что, строго говоря, Островский не был сильным прозаиком, и Шолохов это понимал. Но явленная автором – как и героем – невероятная сила духа не могла не восхитить.

Шолохов различал негласную партийную установку о том, что товарища Островского надо поддерживать и навещать. Но вёшенец был не тот человек, на которого подобные сигналы, если они расходились с его собственной убеждённостью, могли повлиять.

А здесь – сам захотел увидеть автора удивительной книги. Всерьёз собрался ехать в Сочи, однако отвлекало то одно, то другое. Весной не смог, уже лето началось – а всё никак не складывалось.

Но 18 июня умер Горький. Шолохов, как мы помним, никогда не ходил у него в любимцах. Едва ли они хоть раз в жизни более минуты проговорили с глазу на глаз. Однако смерть Горького вдруг всех словно бы высветила в новом свете. Заставила осмотреться вокруг: кто остался, кому следует протянуть руку.

В июле Шолохов отправил к Островскому послом свояченицу Лидию. К августу та вернулась, полная разнообразных впечатлений.

Зачисленный в политуправление Красной армии в звании бригадного комиссара – то есть полковника, – Островский к приезду гостей просил переодевать его в комиссарский мундир. Так его и фотографировали, так он выступал по радио, так встретил и Лидию Громославскую.

В письме от 14 августа Шолохов писал Островскому: «В Сочи непременно приеду, как только разделаюсь с окаянной книгой. Сейчас, не глядя на жару, начал работать. Сижу, обливаюсь горьким потом и с вожделением поглядываю на Дон. По совести говоря, – работать в такую дикую погоду нет ни малейшего желания, хочется улизнуть куда-нибудь на простор, чтобы ветром обдувало, но… побаиваюсь, как бы жена не стала привязывать за ногу к письменному столу. История литературы знает такие примеры гнусной эксплуатации нашего брата.

Свояченица Лидия – со свойственным всем девушкам легкомыслием – целыми днями трещит о тебе, рассказывает без конца и краю. Приходит и вместо “здравствуй” начинает: “А вот Николай Алексеевич” и т. д. и пошла, как из максима поливать, да длинными очередями, да часа на два. Ужас, что творится в нашем тихом доме! Должен вам сказать, товарищ бригадный комиссар, что вы и лёжа на постели разите беззащитных девушек, неудобно это, и я не я буду, если не шепну вашей жене при встрече кое-что!»

Шолохов не мог не заметить в романе Островского скрытой печали того по упущенным в борьбе любовям – и с замечательной тактичностью как мог поддерживал человека.

Тот – оценил.

Больше ни с кем из писателей Островский в переписку не вступил: Ставский и, пожалуй, даже Фадеев не в счёт – им он слал телеграммы, как писательскому начальству.

21 августа 1936-го он сообщил в Вёшенскую об окончании первой части романа «Рождённые бурей»: «Сегодня кончил свою окаянную. Отдохну маленько, напишу. До скорого свидания. Привет товарищам Лидии, Марии».

28-го, как обещал, Островский пишет подробное письмо: «Первое, что я хочу спросить у тебя, это когда ты приедешь со своим коллективом к нам в Сочи? Ведь лето уходит! Неприветливая осень уже нахально ворвалась к нам, и сразу стало холодно и сыро. Конечно, эта старая дева уберётся на месяц-два к себе обратно, но ты не жди, когда это время настанет, а приезжай как можно скорее. Помни, Миша, что я ненадёжный насчёт многолетней жизни парень. И если ты хочешь пожать мне руку, то приезжай, не откладывая на будущий год.

Конечно, я человек упрямый, как истинный “хохол”, и буду держаться до последнего, но всё же ты на меня не надейся очень. По честности предупреждаю, чтобы не сказал: “Вот Николай – взял да и подвёл!”

На предисловии точка.

Теперь давай поговорим по-семейному. Насчёт “беззащитных девушек” ты это весьма несправедливо. Поскольку мне известно из “достоверных источников”, эта твоя “беззащитная девушка” отчаянно царапается, и одному здоровенному дяде от неё не поздоровилось. Как видишь, о беззащитности нельзя говорить. Сам знаешь, казачки – народ опасный и далеко неспокойный.

Тебе ли, знающему их сердца, говорить о беззащитности? Тут дай бог самому унести ноги.

Я хочу прислать тебе рукопись первого тома “Рождённые бурей”, но только с одним условием, чтобы ты прочёл и сказал то, что думаешь о сём сочинении. Только по честности, если не нравится, так и крой! “Кисель, дескать, не сладкий и не горький”. Одним словом, как говорили в 20-м году, “мура”.

Знаешь, Миша, ищу честного товарища, который бы покрыл прямо в лицо. Наша братия, писатели, разучились говорить по душам, а друзья боятся “обидеть”. И это нехорошо. Хвалить – это только портить человека. Даже крепкую натуру можно сбить с пути истинного, захваливая до бесчувствия. Настоящие друзья должны говорить правду, как бы ни была остра и писать надо больше о недостатках, чем о хорошем, – за хорошее народ ругать не будет.

Вот, Миша, ты и возьми рукопись в переплёт.

Помни, Миша, что я штатный кочегар и насчёт заправки котлов был неплохой мастер. Ну, а литератор из меня “хужее”. Сие ремесло требует большого таланта. А “чего с горы не дано, того и в аптеке не купишь”, – говорит старая чешская пословица.

Так-то, медвежонок наш вёшенский!

Теперь посоветуй мне, как вытащить тебя из Вёшек? Без помощи товарищей Марии и Лиды, я вижу, тебя не сдвинешь с места.

25 октября я уезжаю в Москву на всю зиму.

Тряхни стариной, Мишенька, и прикатывай! А если не приедешь, то напиши прямо.

Крепко жму твою лапу.

Привет товарищу Марии и Лиде, а доченьку нежно обнимаю».

Островский знал, что осталось ему недолго, и о встрече с Шолоховым – мечтал. Хотел увидеть на этом свете человека, поразившего его навсегда; тем более что в тот свет он, пожалуй, не верил.

* * *

15 августа 1936 года Генеральная прокуратура объявила в печати о предстоящем суде над «Антисоветским объединённым троцкистско-зиновьевским центром».

19 августа в СССР начался громкий публичный процесс. Дело слушалось в Военной коллегии Верховного суда в течение шести дней. Основными обвиняемыми были старые большевики Григорий Зиновьев и Лев Каменев. Помимо них, под суд попал ряд партийных деятелей, бывших в антисталинской оппозиции. Шолохов ни с кем из них никогда не встречался.

Они обвинялись в том, что по приказу Троцкого организовали объединённый террористический центр для совершения убийства руководителей партии и 1 декабря 1934 года смогли убить Кирова. Далее, как утверждалось, планировались убийства Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича, Орджоникидзе, Косиора, Постышева.

20 августа «Литературная газета» вышла с редакционной статьёй «Раздавить гадину!»: «Гнусные выродки, готовившие покушение на вождей народа, на того, чьё имя с величайшей любовью, надеждой и преданностью произносят сотни миллионов трудящихся нашей страны…» Ничьих подписей под статьёй не было, однако в этом номере был размещён ряд авторских статей предельно жёсткого содержания.

«Очистить советскую землю от шайки подлых убийц», – требовала писатель Анна Караваева.

«Пусть же гнев народа истребит гнездо убийц и поджигателей», – вторил Иван Катаев.

«Мы сами должны сметать всё, что революции сопротивляется и мешает», – писал Виктор Финк.

«Никакие происки врагов пролетарской революции не остановят победного шествия социализма», – утверждал Артём Весёлый.

На следующий день, 21 августа, в «Правде» вышло коллективное письмо «Стереть с лица земли!», подписанное 16 известными писателями. Подсудимых, заметим, тоже было 16. «Пуля, метившая в Сталина, летела в наши сердца. Она должна была пройти миллионы сердец, – гласило письмо. – Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной защиты».

Письмо подписали генеральный секретарь Союза писателей Владимир Ставский и далее, в следующей последовательности: Константин Федин, Пётр Павленко, Всеволод Вишневский, Владимир Киршон, Александр Афиногенов, Борис Пастернак, Лидия Сейфуллина, Иван Жига, Валерий Кирпотин, Владимир Зазубрин, Николай Погодин, Владимир Бахметьев, Анна Караваева, Фёдор Панфёров, Леонид Леонов. На следующей странице было опубликовано стихотворение Демьяна Бедного «Пощады нет!».

Предъявленные обвинения признали почти все подсудимые. 24 августа всех 16 человек приговорили к высшей мере наказания и на следующий день расстреляли. 27 августа в «Литературной газете» вышло коллективное письмо «Решение пролетарского суда есть наше решение», подписанное «по поручению президиума Союза советских писателей» Константином Тренёвым, Леоновым, Погодиным, Лахути и Ставским. На следующих полосах были опубликованы статьи «Гады растоптаны» Агнии Барто, «Гнев народный» Вишневского, «Чёрные люди» Сейфуллиной, «Вы просчитались, господа» Киршона.

Шолохов ко всей этой истории не имел никакого отношения. Поступали ли ему предложения выступить с авторской статьёй или подписать писательское письмо, неизвестно. У него в который уже раз хватало своих, вёшенских проблем. Начавшиеся в Москве процессы ростовские руководители восприняли как возможность для новых атак на Шолохова и его друзей.

* * *

Первый секретарь крайкома Шеболдаев, поняв, что глава вёшенского НКВД Тимченко в одиночку с Шолоховым не справляется, усилил его. Вторым секретарём вёшенского райкома он поставил своего человека по фамилии Чекалин, а на должность ответственного редактора районной газеты «Большевистский Дон» назначил Анатолия Виделина.

В эту редакцию Шолохов заходил как к себе домой. Виделин и Шолохов были членами первичной парторганизации при редакции «Большевистского Дона». Жили все в недалёком соседстве. Чекалин и Виделин за руку с Шолоховым здоровались чуть ли не каждое утро. Смотрели ему в глаза. Знали его детей по именам. Раскланивались с Анастасией Даниловной и с Марией Петровной. Тимченко, как Луговой рассказывал, и вовсе лебезил перед Шолоховым, в непрестанной лести едва ли не юродствуя.

Но делали все эти люди одно: готовили план по дискредитации Шолохова и его вёшенских товарищей. Писатель рассказывал потом: «Окружком всячески отстранял Лугового от работы. По всем вопросам сносились со вторым секретарём Чекалиным, причём установили довольно необычный способ сношений: работники окружкома, приезжая в Вёшенскую, тайком пробирались к Чекалину на квартиру, говорили с ним о партийных делах и, не зайдя в РК, уезжали, а мы – члены РК – узнавали о целях приездов из уст Чекалина, иногда и вовсе не узнавали».

«В районе трое членов бюро РК (Чекалин – второй секретарь РК, Тимченко – нач. РО НКВД, Виделин – редактор районной газеты) – в открытую заявлявшие о том, что они присланы крайкомом, чтобы присматривать за нами, – группировали вокруг себя недовольные элементы партийной организации, отрывали их от РК, сеяли слухи, что Луговой со дня на день будет снят крайкомом, что он – враг и т. п. И в то же время наружно не показывали вида, что они враждебно настроены. Чекалин чуть ли не ежедневно строчил на Лугового кляузы, а в глаза говорил, что необходимо работать дружнее, быть ближе друг к другу, больше доверять, словом, вёл типично двурушническую политику. Знали ли мы об этом? Безусловно знали. Знали и молчали потому, что были убеждены в том, что если потребовать смены этих людей, – пришлют таких же».

Враги не брезговали ничем. Шеболдаев отправлял в Москву за Шолоховым хвост: ростовским начальникам важно было знать, с кем он встречается, откуда ждать неприятностей. В Миллерове всякий раз вслед за Шолоховым садился на поезд неприметный, но внимательный человек, а в Москве – встречал другой. Слежке приходилось покружить. От Васи Кудашёва – к Андрею Платонову, от Платонова – в редакцию «Нового мира», из редакции – к Орджоникидзе, потом – к наркому земледелия, оттуда – к наркому культуры.

Летом 1936-го на имя Марии Петровны Шолоховой стали приходить анонимки, где сообщалось: ваш благоверный, отъезжая в Москву, ведёт безнравственный образ жизни, порочащий облик члена партии.

Жена устроила Шолохову жуткий скандал.

Однажды в присутствии Тимченко Шолохов обронил, что неплохо было бы узнать, кто за этими анонимками стоит и как они попали в его почтовый ящик. «Тимченко, – рассказывал он позже, – улыбаясь, предложил свои услуги, чтобы расследовать это дело и найти автора письмишек. Я отказался от его услуг, будучи твёрдо убеждённым, что именно он является автором этих нечистоплотных произведений».

Как-то с пьяных глаз в разговоре с Шолоховым Тимченко проговорился, что один офицер-репатриант был арестован прямо возле шолоховского дома. При обыске у него было найдено оружие. На предварительном допросе он заявил, что прибыл в Вёшенскую с целью убить писателя.

Шолохов пожал плечами. Никакого задержанного офицера Тимченко ему показывать не стал бы, потому что его наверняка не было. А вот надежда, что Шолохова можно спугнуть с места и принудить переехать, Тимченко не оставляла.

Как легко бы они тогда съели и Лугового!

В другой раз тот же Тимченко сказал, что Шолохова выслеживали на охоте, но покушавшийся побоялся выстрелить.

– Он знал, что вы здорово стреляете, и побоялся рискнуть, – сказал Тимченко, глядя на Шолохова почти уже влюблёнными глазами.

– Хорошо стреляю, – ответил Шолохов безо всяких эмоций и посмотрел Тимченко куда-то в область лба.

* * *

Шолохов в ответном письме Островскому от 2 октября писал: «В Сочи я, пожалуй, не приеду. А вот в Москве увидимся всенепременно! В конце этого м-ца я тоже махну туда на неделю-другую и тогда и повидаемся, и поговорим, и “Рождённые бурей” там же прочту. А сейчас не могу приехать.

За этот м-ц надо поработать до горького пота. Если не закончу “Тих. Дон”, – брехуном прослыву на весь белый свет, а перспектива эта мне не улыбается».

Шолохов не обманул: в ноябре, во второй половине, он приехал в Москву – да не один, а с женой, с детьми, с Лидией, с Луговым. Всей компанией нагрянули к Островскому, чтобы тот послушал, как щебечет детская речь. Островский, запомнили близкие, был счастлив: шутил и смеялся с детьми, причём каждому приготовил отдельный подарок. Потом они остались с Шолоховым вдвоём, о чём-то убеждённо говорили, и даже, кажется, спорили.

Можно догадаться о чём.

В первом же письме Шолохову Островский просил, почти заклинал: «…желаю большой удачи в работе над четвёртой книгой “Тихого Дона”. Искренне хочу победы. Пусть вырастут и завладеют нашими сердцами казаки-большевики. Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона».

Победу Шолохова как романиста Островский видел в переходе Мелехова к большевикам. Никаких полутонов он не желал. Противники большевизма изуродовали его, лишили ласки, будущего, зрения. Он не хотел с ними никакого примирения. Он требовал полной, непререкаемой победы.

Разница их была в том, что Островский революцию – любил. Почти как женщину. А Шолохов – принимал. Как судьбу.

…Расстались ласково, по-братски.

Спустя полтора месяца, 22 декабря 1936 года, Островский скончался.

Ему было 32 года.

* * *

В те же ноябрьские дни Шолохов виделся с новым своим приятелем – Исааком Бабелем.

Странным образом они познакомились только в этом году, весной, мельком, у Горького.

Читавший «Конармию» Шолохов сказал автору, что книга отличная.

Бабель читал у Шолохова всё.

Договорились встретиться, – но с Шолоховым всегда так: если договариваешься – то минимум полгода ждать следующего свидания.

Ну и получилось – полгода.

Вот уж что, казалось бы, сложно было предположить – но они сошлись характерами. Шолохов тогда ещё не имел устойчивой репутации антисемита. Зато в дружбах был при всей, казалось бы, открытости – выборочен, придирчив. Тем более в дружбах литературных: тут и вовсе начнёшь пальцы загибать, и на первой же руке, на безымянном, – точно задумаешься.

В своё время Бабель так же неожиданно сошёлся с Есениным. Есенин уж точно имел славу едва ли не первого юдофоба России – а поди ж ты: дружили.

Здесь придётся заметить, что в еврейском вопросе Есенин и Шолохов оказались странным образом схожи. И дело не только в приятельстве с Бабелем. Тут и неразделённая страсть к актрисе еврейского происхождения – Миклашевская у Есенина и Цесарская у Шолохова. Тут и литературный роман Есенина с Мариенгофом и Шершеневичем, и дружество молодого Шолохова с Авербахом и Марком Колосовым.

Зачем эти приятельства с Есениным и Шолоховым были нужны Бабелю, ответ очевиден. Он ещё при жизни считал Есенина гением – о чём говорил и писал. Что до Шолохова, то в следующем, 1937-м, отвечая на вопрос о лучших и любимых современных советских писателях, Бабель назовёт одну фамилию: Шолохов. И определит его как «человека с большой внутренней начинкой».

Имелось ли сходство в их пути, в литературной хватке?

Первый свой рассказ Бабель опубликовал в 1913 году. Ему было 19 лет. Он явился сложившимся писателем со своим стилем с первой строки. Он мог бы стать таким же ранним, как Шолохов. Но тогда не случилось ещё ни революции, ни Первой мировой. У него не было никакой темы, кроме еврейской – а для русского писателя этого мало. И явление Бабеля как великого прозаика сдвинулось во времени.

В 1916-м он пошёл к Горькому за советом, а тот отправил его «в люди»: иди, Изя, постигай человечество. Бабель проведёт несколько бурных лет, которые потом отчаянно мистифицирует: поработает в ЧК, попадёт в Первую конную военкором, примет участие в советско-польской… В итоге получится писатель, которого мы знаем. В 1921 году он пишет первый текст из цикла «Одесских рассказов». Ему 26, и с этого дня – он безусловный классик.

И Шолохов, и Бабель – участники той литературной эпохи середины 1920-х, когда новеллистические циклы стали одним из определяющих жанров. К тому времени в советской литературе уже сложится умение создавать, скажем так, пафос множеств. «Падение Даира» Малышкина и «Железный поток» Серафимовича – лучшие примеры. Однако сделать населённый конкретными персонажами эпос не сумел к тому времени никто. Писатели только учились описывать конкретного человека – красногвардейца, белогвардейца, махновца.

Новелла в этом смысле стала более подходящим жанром: помимо Бабеля и Шолохова, сразу вспоминаются основной их предшественник Борис Пильняк и ряд плюс-минус современников: в первую очередь Всеволод Иванов и Леонид Леонов.

«Конармия» в основной своей части написана с 1923-го по 1925-й (34 рассказа из 38), а «Донские рассказы» – с 1924-го по 1926-й: то есть, по сути, одновременно. «Конармия» публиковалась тогда же, когда и сочинялась в газете «Правда», в журналах «Красная нива», «Леф», «30 дней», «Русский современник», «Прожектор», «Огонёк». Шолохов публиковал свои рассказы в изданиях статусом пониже, «молодёжных»: «Молодой ленинец», «Журнал крестьянской молодёжи», «Комсомолия», «Смена», но в двух журналах они пересекались – «Прожектор» и «Огонёк».

Рассказы Бабеля и Шолохова, казалось бы, различаются стилистически, а сюжеты их далеки друг от друга географически: территория Украины и Польши – и Дон, степь. Однако у обоих в центре повествования казаки. У Бабеля по большей части красные, будённовцы, а у Шолохова – самые разные, но как фон превалирует белогвардейское казачество.

Бабель по сути своей ироник, он, даже находясь внутри темы, отстранён. Молодой Шолохов почти догматичен, растворён в повествуемом, не чужд прямолинейного пафоса.

Оба поэтичны. Оба безжалостно повествуют о повсеместном человеческом зверстве.

Есть у них одна общая сквозная тема: намеченная у Шолохова и явственная у Бабеля. Тема эта – сложность вхождения в круг природных казаков. С той разницей, что шолоховский типический персонаж – нахалёнок, иногородний, «мужик», а основной герой Бабеля – еврей по фамилии Лютов.

Лирический герой Шолохова и главный персонаж Бабеля постоянно чувствуют отторжение среды. Но здесь таится и ключевое различие. Донской уроженец, но при этом не природный казак – частый персонаж в шолоховских рассказах. Чужак, батрак, пастух входит с белым казачеством в непримиримый конфликт. Он не желает растворения в этой среде, но жаждет преодоления и победы над ней.

Бабелевский Лютов, напротив, хотел бы стать своим в среде красного казачества. Но он не умеет «оказачиться», всегда ощущая разницу меж ними и собой. Зато, оказываясь в еврейской среде, Лютов же сразу осознаёт себя своим среди своих. Так шолоховские батраки и пастухи, чуждые природным казакам, мгновенно опознаются как свои в среде красных.

Несмотря на эту полярность, в какой-то точке концепции сходятся: казачья среда, белая у Шолохова или красная у Бабеля, старается держать на расстоянии посторонних. Для того, чтоб раствориться и стать своим, – Шолохов сделал Мелехова белым. И только через такого героя сам обратился в казачьего сына и природного казака. В каком-то смысле вернувшись в ту пору, когда ещё был законным, хоть и не кровным сыном атаманца Кузнецова. В случае же Бабеля подобных вариантов развития темы не было, да и, кажется, не предполагалось.

Несмотря на то что Бабель был старше Шолохова на девять лет, в паре их ведущим оказался Шолохов. Бабель прислушивался к нему. Пытался научиться каким-то вещам: в конце концов, если начали с двух циклов новелл – значит, и продолжение может быть схожим?

Бабель собирал материал для романа о коллективизации. Опубликован был лишь один рассказ «Гапа Гужва», с подзаголовком «Первая глава из книги “Великая Криница”». На том история остановилась. Писательского дыхания Бабелю хватило, по сути, только на две главных его книги – «Одесские рассказы» и «Конармию».

Они наверняка говорили о ситуации в деревне.

Быть может, Бабель надеялся, что Шолохов подскажет, как сделать следующий шаг в работе над романом.

Писать огромные вещи Шолохов умел от природы и едва ли бы мог объяснить Бабелю, имевшему совсем иную форму дара, как тащить на себе огромный многоплановый текст.

Перед Шолоховым в том ноябре вновь встала другая проблема: не «как» писать, а «когда».

* * *

Вскоре после первого московского процесса, в сентябре 1936 года, НКВД по Азово-Черноморскому краю возглавил Генрих Самойлович Люшков.

Это был чекистский деятель высочайшего уровня. Комиссар госбезопасности третьего ранга – звание, соответствующее генерал-лейтенанту, орденоносец. Кудрявый, круглолицый, с щегольскими усиками. Родился он в 1900 году, в Одессе, в еврейской семье, отец был портным. Член РСДРП(б) с июля 1917 года. С 1918 года – в органах ЧК. Служил в Красной армии политработником. С 1931 года – в центральном аппарате ОГПУ. Долгое время был приближённым Ягоды, готовил от его имени основные приказы по НКВД и наиболее значимые докладные записки в ЦК партии. Принимал непосредственное участие сначала в расследовании убийства Кирова, а затем – в подготовке дела троцкистско-зиновьевского центра.

Вскоре после того как Люшков приехал в Ростов-на-Дону, начала стремительно пополняться имеющая гриф «секретно» папка под названием «Агентурное дело “Друзья”». Под «друзьями» подразумевались семья и ближний круг Шолохова, – в первую очередь его старые партийные товарищи: закадычный Пётр Луговой, председатель райисполкома Тихон Логачёв, член бюро Вёшенского РК, уполномоченный Совета народных комиссаров по заготовкам Пётр Красюков.

Люшков был к тому времени опытным фальсификатором, о чём впоследствии ещё успеет подробно рассказать, и поэтому уверенно лепил дела. В Кашарском районе НКВД вскрыло эсеровскую организацию. В числе прочих расследованием занимался Тимченко. По эсеровскому делу в слободе Греково арестовали учителя Иванкова. Родом из этой слободы как раз был Красюков.

Иванкова начали трясти всерьёз. К делу подключился начальник Миллеровского окружного отдела НКВД Василий Сперанский – дворянин, подпоручик Первой мировой, с 1920 года служил в органах ВЧК, лейтенант госбезопасности. Сперанский и срочно подъехавший Тимченко принудили Иванкова дать показания о причастности Красюкова к эсеровской организации. 23 ноября Красюкова арестовали. Во второй уже раз: впервые, как мы помним, он попадал под арест вместе с Плоткиным ещё в 1933 году, но тогда Шолохов смог его спасти.

Сейчас история разворачивалась по новой.

Шолохов и Луговой 23 ноября были в Москве. Время ареста Сперанский и Тимченко выбрали осмысленно, чтоб Шолохов сразу не явился в отделение НКВД. Писатель вспоминал: «Расчёт был простой: вырвать у Красюкова ложные показания на всех вёшенцев, а тогда уж добраться и до остальных, на основе этих показаний».

Шолохов узнал обо всём, только вернувшись в станицу. Вечером собрались втроём: он, Луговой, Логачёв. Думали-рядили, как быть. Приняли решение: стоять за товарища. Красюкова тем временем через Миллерово переправили в Ростов-на-Дону, во внутреннюю тюрьму УНКВД. На допрос привели 25 ноября и допрашивали четверо суток подряд. Спать не давали. Два раза за четверо суток покормили, чтоб не терял сознание. Однако заставить Красюкова подписать наспех слепленное обвинение в причастности к эсеровской организации так и не смогли – крепкий оказался мужик.

Обвинили Красюкова в итоге в том, что он был в своё время владельцем маслобойни, а значит, мироедом. Мемуары Лугового: «В начале нэпа он со своими братьями арендовал какое-то предприятие кустарного типа – то ли маслобойку, то ли мельницу. Работали они сами, никого не нанимали. Его брат был широко известный в округе кузнец. Красюков тоже вертелся около кузни, помогал брату. О том, что они арендовали маслобойню, Красюков мне не говорил, да и занимались они этим делом недолго и давно, никто об этом не вспоминал».

Красюков и этих обвинений не признал. Тогда в Вёшенской назначили бюро райкома. Люшкову было важно получить на Красюкова бумагу, где все его ближайшие друзья от него отказались. На бюро присутствовали Шолохов, Луговой Логачёв с одной стороны, – а с другой вся эта компания: Чекалин, Виделин, Тимченко. Последние трое на разные голоса повторяли: Красюков – враг, он арестован, а вы до сих пор не исключили его из партии. Давайте исключать!

Шолохов, Луговой, Логачёв в ответ на три голоса гнули своё: Красюков в 16 лет добровольцем ушёл в Красную армию. Замечательный, деятельный, честный человек. Настоящий партиец. Нет никаких данных, изобличающих Красюкова как врага. Документов о его вражеской деятельности никто до сих пор не показал. Исключать не будем.

* * *

13 декабря Шолохов был главным гостем на открытии Вёшенского театра колхозно-казачьей молодёжи.

Столько сил было потрачено на него, сколько забот! В итоге: большая сцена, которую можно было вертеть вместе с потолками; дорогое освещение, отличная мебель. Театр – московского уровня.

Его усилиями обучили труппу: за 103 учебных часа была пройдена программа по актёрскому мастерству и технике речи, а также по общеобразовательным предметам – математике, русскому языку, общественным наукам.

Шолоховы посмотрели всей семьёй «Поднятую целину». Во многом действо было ещё ученическое, зато хоть казачки похожи на казачек, а казаки на казаков.

На премьеру явился знаменитый ростовский и московский артист Михаил Ефимович Лишин. Между прочим, он прибыл из Москвы… на самолёте, спецрейсом. Официально с целью посмотреть вёшенскую постановку, но на самом деле провести переговоры о постановке в театре им. Горького спектакля по «Тихому Дону». К Шолохову летели на самолёте – чтобы уговорить! А не его звали в Москву, снисходя к провинциальному сочинителю. Так он себя поставил.

Шолохов на московские предложения кривился, как от зубной боли: в ленинградской «Поднятой целине», напомнил Лишину, донских казаков нарядили в украинские шаровары, а казачек – в вышитые черниговские рубахи! Это же чёрт знает что такое! В московской постановке казаки говорили со сцены на неведомом, никому на Дону не известном, наречии, произносили «курень» и «кубыть» с неправильными ударениями… Зачем они вообще нужны – такие постановки?

Лишин в ответ твердил, что такого с «Тихим Доном» не будет. «Мы готовы за свой счёт явиться всем коллективом на длительный срок в станицу для изучения на месте быта и образов!» – выкладывал он явно заранее заготовленные доводы… Шолохов попыхал трубкой и устало согласился: приезжайте, там посмотрим.

23 декабря он уехал в Ростов-на-Дону, где добился встречи с Шеболдаевым. Вопрос был один: забрали нашего товарища, мы уверены в его честности, позвольте ознакомиться с материалами дела, передать ему посылки, встретиться с ним.

Шеболдаев на всё ответил: нет. Материалы – рано. В посылках – не нуждается. Встреча – ну чего вам встречаться? Встретитесь, когда выйдет. Если выйдет.

Вернулся домой с тяжёлым сердцем.

Какая тут, к чёрту, работа? Какие тут романы?

Новый год справлял дома – средь детей и близких.

Держал осанку, бодрил жену, подшучивал над сошедшейся громославской роднёй, а сам думал: как там Пётр Акимыч? Что год следующий готовит нам? Тюрьму, суму?

Сжав зубы, всё равно вернулся к Григорию Мелехову и Аксинье.

6 января 1937 года в Советском Союзе состоялась перепись населения: все газеты об этом трубили. В тот же день, а затем 8-го и 9-го «Известия» опубликовали три фрагмента из четвёртой книги «Тихого Дона». За его работой по-прежнему следила вся читающая страна. Страна ждала окончания шолоховских романов – но дождалась совсем другого.

Глава десятая

Погоня

Шеболдаев видел, как Сталин выбивает старых большевиков, среди которых были его давние товарищи, и чувствовал опасность. Поторапливал Люшкова, чтоб поскорее решил вопрос с вёшенцами. Люшков сам уже раздражался: он смог вылепить целый процесс троцкистко-зиновьевского центра, а тут его подчинённые с одной Вёшенской группой никак не могли разобраться.

Со временем в секретной папке «Друзья» накопилось уже 284 листа – целый фолиант по Шолохову, Луговому, Логачёву. Основными доносчиками выступали секретарь Вёшенского РК ВКП(б) Чекалин и ответственный редактор райгазеты «Большевистский Дон» Виделин. Чекалин метил на место Лугового, а Виделин предполагал, что он ничем не хуже Шолохова – но почему-то этого вёшенского недобитка публикуют в «Правде», а Виделина только в «Большевистском Дону»…

Первый в 1937 году донос на Лугового и отчасти на Шолохова был написан уже 2 января. Писатель ещё у ёлки сидел с младшим Мишкой на колене – а люди уже старались. Два листочка в клеточку: докладная записка М. В. Чекалина в адрес секретаря Азово-Черноморского крайкома компартии ВКП(б) Б. П. Шеболдаева.

Суть доноса, вкратце, следующая: Луговой и его товарищ Шолохов покрывают троцкиста Красюкова, не позволяя исключить его из партии. Доносчики сообщали о прегрешениях Красюкова: «УполЗаг СНК Красюков… говорил, что Троцкий хороший человек».

Это, между прочим, всё! «Говорил». И то не факт. Для доноса этого было явно достаточно. И вот они цедили: – «Луговой (секр. РК) говорил парторганизации, что РК принимает меры к проверке и сделает соответствующие выводы»

«Скоро будет два месяца с момента ареста фашистского последыша Красюкова, но последний до сих пор не исключён из партии и не выведен из состава чл. Бюро РК… С момента ареста Красюкова у Лугового какая-то тревога и непартийная насторожённость».

«Доклад Лугового на партсобрании 30/XII был беспринципный, что характерно, но он ни единым словом не обмолвился о решении ЦК ВКП(б) по Ростовскому Горкому ВКП(б), ни единым словом не обмолвился о разоблачении ряда троцкистов в Азово-Черноморской партийной организации, ни слова не сказал об аресте Красюкова».

«Отдельные коммунисты парторганизации возмущены линией РК в деле Красюкова и что они открыто говорят – “Красюкова всё равно выручат Луговой и Шолохов”.

Вообще нужно сказать, что Луговой по целому ряду принципиальных вопросов сползает с партийных позиций.

Мы считаем, что поведение Лугового и отдельных членов бюро РК в отношении Красюкова – антипартийное».

Донос пришёл в Ростов-на-Дону 11 января 1937 года, однако адресат прочитать его уже не успел.

* * *

Ещё в 1925 году, будучи секретарём Царицынского губкома, Шеболдаев выступил с инициативой переименования Царицына в Сталинград. Сталин был против. Он посоветовал Шеболдаеву и его товарищам переименовать город в Мининград – но в честь не Козьмы Минина, а члена Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа Сергея Минина. Шеболдаев сумел настоять на своём: так появился город Сталинград – с его подачи.

Послушался бы Шеболдаев Сталина – в 1925 году возник бы город Мининград. Впрочем, Минин в том же году перешёл в «зиновьевскую оппозицию». Не избежать бы ему расправы в 1936-м, но ещё в 1927 году Минин сошёл с ума. Носил бы всё это время город имя сумасшедшего большевика – вопрос открытый. Но в любом случае, Сталин Шеболдаеву за Сталинград благодарен не был.

В тот день, когда писался донос, – 2 января, – согласно постановлению ЦК партии, «за неудовлетворительное политическое руководство крайкомом» Шеболдаев был снят с должности руководителя Азово-Черноморской парторганизации. Постановление гласило, что он «проявил совершенно неудовлетворительную для большевиков близорукость по отношению к врагам партии… в результате чего на основных постах в ряде крупнейших городских и районных парторганизаций края до самого последнего времени сидели и безнаказанно вели подрывную работу заклятые враги партии, шпионы и вредители».

7 января 1937-го первым секретарём Азово-Черноморского обкома ВКП(б) был назначен Ефим Георгиевич Евдокимов. К тому времени Евдокимов занимал своё весомое место в пантеоне большевистских героев. Он был единственным из чекистов, награждённым четырьмя орденами Красного Знамени. Родился в 1891 году. Занимался революционной деятельностью, сидел в тюрьме, участвовал в Октябрьской революции, в 1918-м вступил в ВКП(б), с 1919-го – на работе в ЧК; работал на должности начальника Особого отдела Московской ЧК. В мае 1919 года формировал диверсионные отряды для борьбы в колчаковском тылу. Затем был переведён на юг, став деятельным участником расказачивания. К Шолохову за «Тихий Дон» у него могли быть свои счёты.

С ноября 1920 года Евдокимов – заместитель начальника Особого отдела Юго-Западного и Южного фронтов. Был назначен начальником особой «Крымской ударной группы», вместе с Георгием Пятаковым и Розалией Землячкой организовал массовое убийство пленных белогвардейцев в Крыму, за что в тайном порядке был награждён орденом Боевого Красного Знамени. На счету «Крымской ударной группы» Евдокимова было, как гласил наградной список, 50 белых генералов, более 300 полковников, до 12 тысяч белогвардейцев иных офицерских и рядовых званий, а также мародёров и преступников из числа гражданских.

Затем он – начальник секретного оперативного управления Всеукраинской ЧК. В 1922 году – полномочный представитель ОГПУ на Правобережной Украине, а в 1923-м – на Северном Кавказе. Евдокимов организовал «Шахтинское дело» 1927 года – первый в Советском Союзе процесс над вредителями. В конце 1929-го его вызвали в Москву, назначив начальником Секретно-оперативного управления ОГПУ. В 1931-м он – полномочный представитель ОГПУ в Средней Азии. В 1933-м Сталин перевёл Евдокимова на партийную работу, поставив первым секретарём Северо-Кавказского крайкома партии. Именно северокавказские чекисты – воспитанники Евдокимова – стали основой аппарата НКВД при Николае Ежове.

В 1936 году Ежов просил Сталина поставить Евдокимова своим замом. Сталин отказал: не так давно в северокавказской организации были выявлены «антипартийные элементы», Евдокимову даже пришлось каяться на пленуме ЦК за близорукость; но позиции свои он сохранил. Ежов его людей по-прежнему ценил и работал только с ними.

Переехавший в Ростов-на-Дону Евдокимов сразу был настроен к Шолохову предубеждённо. На январский пленум крайкома прибыл с отчётом о проделанной работе Луговой. В числе прочего он доложил об ошибках прежнего руководства крайкома, которые даже Сталину были известны, и впроброс заметил: «Мы – вёшенцы – всегда были в опале у товарища Шеболдаева». Луговой тешил себя надеждой, что с новым руководством можно будет выстроить иные взаимоотношения.

Евдокимов тут же вскипел:

– Что ты мне болтаешь о какой-то опале! Вы в Вёшенской богему создали! Шолохов у вас – альфа и омега! Камень себе поставьте и молитесь на него! Пусть Шолохов книжки пишет, а политикой мы будем заниматься без него!

Подразумевалось, что Шолохову слова Евдокимова передадут.

Передали.

Шолохов решил так: Григория Овчинникова и Бориса Шеболдаева пережили – и этого переживём. Мы тут дома.

* * *

Узнав о падении прежнего руководства и явлении нового, Чекалин и Виделин решили совершить повторную попытку, на этот раз уделив больше внимания Шолохову. А то как-то мало о нём было в прошлый раз.

21 января – вновь от руки, на листочках в клеточку, – поступил донос уже Анатолия Николаевича Виделина лично секретарю Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) товарищу Евдокимову. Уж он-то разберётся. Преамбула в доносе была той же. Автор сигнализировал: уполномоченный Красюков однажды заявил, что Троцкий «хороший человек» – Луговой обещал рассудить и принять меры, но что в итоге?

Виделин докладывает о событиях прошлого года: «9 сентября я был в Ростове на совещании редакторов. Приехал в Вёшенскую 12 сентября. Мне управделами сообщил о прошедшем решении бюро. Оказывается, в особой папке (закрытом решении бюро) я прочел решение о Красюкове, отвергающее обвинение в агитации за Троцкого. Как мне после рассказал второй секретарь РК т. Чекалин, Луговой заявил о Красюкове, что его знает давно и ни в каких отклонениях от линии партии не замечал».

«Уже исполнилось ровно два месяца, как арестован УполКомЗАГ СНК СССР Красюков, а он до сих пор не выведен из состава бюро РК и президиума РИКа».

«Несмотря на это моё личное предложение 30.ХII.36 перед райпартсобранием, решить вопрос о Красюкове, Луговой категорически отказался это сделать».

В подельники к Луговому в этом доносе добавился Логачёв. В середине января они посмели выступить не только против автора доноса, но и против начальника районного отделения НКВД: «Уже после Пленума Крайкома я и нач. райотделения НКВД т. Тимченко предлагали на бюро РК 14.I.37 г. вывести Красюкова из бюро Луговой и Логачёв (пред РИКа) стали против вывода, и сказали, что с мнением согласен и поддерживает Шолохов».

«Пленум райкома проходил в этот же вечер. Шолохов на этом Пленуме выступил и заявил, что он не согласен с такой практикой, когда арестовали члена бюро и райком не знает о причинах ареста».

«16. I.37 проходило райпартсобрание. На этом собрании выступил я и ещё несколько коммунистов с критикой поведения Лугового и других членов Бюро в деле Красюкова.

На этом собрании выступили Шолохов, Луговой и Логачёв против всех нас и склонили собрание записать такой пункт в резолюции по докладу Лугового о решении ЦК по Азово-Черноморскому крайкому и итогах Пленума крайкома:

– Просить Окружком ВКП(б) срочно командировать в Вёшенскую председателя ОК для рассмотрения вопроса о Красюкове».

Виделин жалуется: «Что интересно, на следующий день отдельные коммунисты говорили о неправильном решении собрания, сами же видно побоялись решительно выступить и поддержать моё и других коммунистов предложение о Красюкове».

«В процессе собрания один из коммунистов критиковал Шолохова за слабую связь с парторганизацией, систематическое отсутствие на партсобраниях, я в реплике сказал: “Барское отношение”. Следовало или нет так говорить, я на этом сейчас не буду останавливаться, но скажу только, что в заключительном слове Луговой на меня обрушился, сравнивая с Овчинниковым во время нападения на Шолохова и т. д. Получается так, мол, и у Виделина».

Луговой тогда прямо сказал Виделину: секретаря Ростовского горкома партии Овчинникова мы сняли, будешь с Шолоховым воевать – закончишь так же. На что Виделин в доносе отвечал: «Я знаю, что Сталин нас учит критиковать, не взирая на лица». И продолжил: «Когда я выступал на собрании и после пришёл Шолохов (по вызову Лугового) Луговой немедленно сообщил Шолохову что первый Виделин тут выступал и против всё говорил». Шолохов, рассказывает Виделин, обозлился и тут же накричал на него.

В своей станице Шолохов явно чувствовал себя хозяином.

«…положение в организации ненормальное, линия райкома антипартийная», – резюмировал в доносе Виделин.

Фактуры ему всё равно не хватало.

Только в последней строке доноса Виделин вспомнил: «Луговой поддерживает тесную связь с семьёй Красюкова и Шевченко – троцкиста арестованного, бывшего пред. Базковского РИКа». На том листочек в клеточку и кончился.

Но Евдокимов увидел новую фамилию: Шевченко.

– Тэ-э-кс. Куда у нас смотрит НКВД?.. И что там с Красюковым? Всё молчит?

* * *

Сразу после получения этого доноса за Красюкова взялись с новой силой. Добивались показаний на Лугового, Логачёва, Шолохова.

Один допрос был трое суток подряд, другой – четверо, третий – пять.

Лишили сна, не кормили.

Никакая психика не способна была этого выдержать, но Красюков оказался аномально стойким. Обессиленный его упорством, следователь уходил. Приходил другой, выспавшийся и пахнущий едой. Говорил, что Луговой и Логачёв арестованы и уже дали показания: «Нечего скрывать, Красюков, мы всё знаем». – «Знаете, чего тогда спрашивать?»

Красюкова поместили в карцер: сырой каменный мешок. Спал на голом полу. Продержали там 22 дня. Надеялись, что сломается, позовёт охрану, скажет, что готов к показаниям. Ничего этого не произошло.

Он мог умереть от переохлаждения – не умер.

Пётр Акимович Красюков, несгибаемый и гордый человек, спасал жизнь своим друзьям. Спасал в самом прямом смысле Шолохова.

И Мелехова тоже спасал: чтоб тот сумел добраться до последней строчки своей истории.

* * *

23 января 1937 года начался новый открытый процесс в Москве. Судили группу бывших руководителей партии, активных участников оппозиции. Дело вновь слушалось в Военной коллегии Верховного суда СССР. Основными обвиняемыми были Георгий Пятаков, Карл Радек, Леонид Серебряков, Григорий Сокольников.

Шолохов и этих лично не знал. Но слышал о каждом. О некоторых даже слишком много. Пятаков в Гражданскую был членом Реввоенсовета 13-й армии, воевавшей на соседнем с Верхним Доном донецком направлении; а потом, вместе с Евдокимовым, Землячкой и Белой Куном устроил бойню белогвардейцев в Крыму. Радек в 1930-е работал в «Известиях», выступал как критик, крутился в литературной среде. Серебряков был членом Реввоенсовета Южного фронта с июля 1919-го – вошёл туда вскоре после завершения Вёшенского восстания. Его имя наверняка попадалось Шолохову в документах о событиях Гражданской на Дону и расказачиванию. А Сокольников входил в состав Реввоенсовета как раз в момент Вёшенского восстания. Его имя наверняка звучало в разговорах Сталина и Шолохова.

Все названные в своё время являлись членами троцкистской оппозиции. Все так или иначе пережили опалу, были прощены и вернулись на руководящие посты – но не смирились со сталинской политикой.

Сторона обвинения утверждала, что, по указанию Троцкого, в 1933 году подсудимыми был организован «параллельный центр», который сообщался с представителями фашистских государств в целях организации совместной борьбы против Советского Союза. Центр, уверяло обвинение, занимался шпионажем в пользу этих государств, организовал на предприятиях и железнодорожном транспорте ряд вредительских и диверсионных актов, вследствие которых погибли люди, готовил убийства ряда руководителей ВКП(б) и советского правительства, в том числе теракты, направленные на уничтожение Сталина и Молотова.

«Литературная газета» от 26 января вышла с размещённым поверх названия газеты призывом: «Смести с лица земли троцкистских предателей и убийц, – таков единодушный приговор рабочих, учёных, писателей, всего советского народа». Учёных добавили для убедительности – в номере ни один учёный не упоминался. Но если написать «…единодушный приговор рабочих, писателей» – не так звучало бы. Чего писателей-то сразу? Разве они главный после рабочих класс? Только вместе с учёными достигался необходимый эффект. Учёные изобретают, писатели осмысляют, рабочие работают. Больше никого не нужно. Если бы было написано: приговор рабочих, учёных, артистов, музыкантов, театральных режиссёров – выглядело бы уже трагикомично. С артистов никакого спроса нет, с музыкантов тоже.

Сталин знал, кого надо звать в сообщники.

В номере был представлен цвет советской литературы. На первой полосе шла резолюция президиума Союза Советских писателей «Если враг не сдаётся – его уничтожают»: «Вскрыто гнездо изменников, диверсантов, шпионов, пораженцев и террористов… Пятаков, Радек и их группа ряд лет подготовляли убийство Сталина и его соратников… Троцкисты готовили кровавую программу восстановления капитализма… Писатели единодушно требуют расстрела участников этой банды».

Подписи: Феоктист Березовский, Фёдор Гладков, Всеволод Иванов, Юрий Либединский, Алексей Новиков-Прибой, Борис Пильняк, Александр Фадеев, Константин Федин, Вера Герасимова, Мариэтта Шагинян, драматурги Афиногенов, Вишневский, поэты Безыменский, Сурков, Сельвинский.

Помимо резолюции, номер содержал ряд авторских текстов на ту же тему. Алексей Николаевич Толстой выступил со статьёй «Сорванный план мировой войны»: «Открытые фашистские организации – это одна лишь сторона фашизма (часто – это лишь камуфляж), ещё страшнее – это подпольная фашистская работа: организация вредительства и террора, подготовка к разрушению всего государственного организма перед началом военных действий – работа Троцкого и троцкистов».

Далее шли: Юрий Олеша со статьёй «Фашисты перед судом народа», Николай Тихонов – статья «Ослеплённые злобой», Леонид Леонов – «Террарий», Сергей Сергеев-Ценский – «Эти люди не имеют права на жизнь», Георгий Шторм – «Они готовили кабалу для народа», Бабель – «Ложь, предательство, смердяковщина», Михаил Козаков – «Шакалы», Виктор Шкловский – «Эпилог», Лев Славин – «Выродки», Рувим Фраерман – «Мы вытащим их из щелей на свет», Борис Лавренёв – «Их судит вся страна».