А Котекс уже входил в штопор.
— У парня, видать, крыша поехала, — потешался он.
— Твою одежду, — размеренно произнес незнакомец. — Давай сюда.
Это прозвучало, как гром среди ясного неба. Даже бесшабашный Рик обалдел от такой наглости и перестал улыбаться, но быстро пришел в себя и принялся дыбиться еще тошнотворнее.
— Быстро! — скомандовал человек.
Вот тут-то улыбочку Рика словно корова языком слизала.
— Ну держись, подонок, мать твою!
«Вляпались-таки в дерьмо», — пронеслось в голове у Марка.
Марк и пошевелиться не успел, как нож Рика, молнией блеснувший в темноте, оказался у самого горла культуриста. Они с Котексом тоже не заставили себя дожидаться. По-военному четко, стремительно — не зря они вон сколько тусуются вместе, всякие бывало — приставили свои ножи к глотке голого верзилы.
Чисто. Аккуратно. Гарантийно сработано.
Одно настораживало: пора бы плейбою и струхнуть, а он все смотрел на них своим бессмысленным, отрешенным взглядом.
До Марка стало доходить, что вышел крутой облом. Но тут все мысли вышибло, стоянка бешено завертелась перед глазами — на лицо ему с размахом опустилась бейсбольная бита. Он сразу и не понял, что не бита это вовсе, а кулак противника, мелькнувший с непостижимой скоростью.
Марк отлетел к заграждению, успев увидеть, как следующим ударом детина катапультировал Котекса, и тот без единого звука шмякнулся оземь. Мертвый.
Рик ухитрился сделать обманный выпад и бросился с ножом на голого качка, вложив в удар всю силу. Нож по рукоять вошел тому в живот и… скользнул по твердой поверхности. Может, ребро? Какое еще ребро пониже пупка?
Рик выдернул окровавленный нож и размахнулся для последнего удара, но в этот момент его настиг мощный удар громилы. Натурально въехал. Марк, похолодев от ужаса, смотрел, как рука человека по локоть погрузилась в грудь Рика. В глазах парня, выкатившихся из орбит, застыли изумление и боль.
Терминатор с размеренностью механического пресса вновь поднял кулак. На секунду, одну бесконечно долгую секунду, ботинки Рика зависли над землей. Перед Марком предстали вздернувшиеся ноги повешенного, из-под которого выбит стул. Чудовищный хруст переломанных костей, и рука Терминатора вернулась в прежнее положение.
Когда Рик обмякшим кулем рухнул на асфальт, он был уже мертв. «Пробил ему грудную клетку и вышиб позвоночник», — пульсировало в мозгу содрогнувшегося Марка.
Терминатор повернулся к последнему из подростков, еще оставшемуся в живых. Марк не выдержал взгляда его свинцово-серых глаз, из которых, точно из наведенного дула, смотрела сама смерть.
Терминатор шагнул к нему, и Марк в ужасе попятился. Руки Терминатора были по локоть в крови. Крови Рика. «Он пробил ему грудную клетку!»
Марк, спотыкаясь, отступал, пока не почувствовал спиной леденящий металл заграждения. Метнулся было в сторону, еще надеясь на что-то, и снова уперся в ограду. Загнан в угол! Страшный человек медленно и неотвратимо приближался к Марку.
Он сообразил, что нужно делать, и начал снимать одежду. Протянул убийце куртку, словно защищаясь ею, моля о пощаде, и оттягивая страшный конец… Только бы выиграть время… Убежать из этого проклятого места… Домой, в постель… Забиться под одеяло… Отогнать кошмар…
8
«Удивительно душевны и заботливы в экстремальных условиях советские (зачеркнуто) русские (зачеркнуто) русскоязычные (зачеркнуто) российские моряки. А ведь они ежедневно рискуют жизнью. Поистине риск — благородное дело. Это благородство я испытал на себе.
Доктор смазал мне ожоги лица, произошедшие вследствие выстрела из трехлинейной винтовки системы Мосина-Нагана обр. 1891 г. (экспонат инв. № 47–12) синтомициновой мазью и выделил тюбик для постоянного пользования. Кроме того, он постриг мне концы волос на голове, обгорелые вследствие вышеупомянутого выстрела. Ведь он мог бы зарабатывать большие деньги в мужском парикмахерском салоне, но предпочел верность своему профессиональному долгу и присяге. Этот скромный корабельный врач способен на многое.
Не уступают ему и другие члены экипажа. Нижние чины (зачеркнуто) матросы преподнесли мне прекрасную кожаную куртку. Она пришлась мне впору. Дело не в подарке, а во внимании.
Командир объявил мне благодарность перед строем за поведение в бою. Смерть немецким оккупантам (зачеркнуто) врагам трудового народа!
Питание и обеспечение корабля выше всяких похвал. Если вдуматься — это тоже подвиг. Настроение команды приподнятое, боевое. Англия (зачеркнуто) Россия ждет, что каждый исполнит свой долг. Я чувствую себя так, будто сбросил десять (зачеркнуто) двадцать лет.
Прекрасно дополняют друг друга командир крейсера и старший помощник — в походе это стало очевидно. Капитан первого ранга Ольховский — настоящий флотский интеллигент, хотя порой проявляет вспыльчивость. Почему-то не одобрил мою куртку. Зато каждый день находит время играть на рояле. Он полон юношеского романтизма и пользуется заслуженной любовью подчиненных. Капитану первого ранга Колчаку (зачеркнуто) Колчину мы в первую очередь обязаны успешным исходом боя. Его осмотрительность, разумная осторожность и высокие волевые качества заслужили ему уважение подчиненных. Вдвоем они составляют идеальное командование. У меня даже появилась мысль, что в некоторых случаях можно единоначалие заменить двуначалием. Как говорится в народе, ум хорошо, а два лучше. Поделился этой мыслью с лейтенантом Беспятых как с образованным офицером. Он подтвердил, что у древних римлян два (федерала? прокурора? трибуна? — переспросить) командовали войском по очереди. Да ведь и командир с комиссаром командовали вместе — и результат известен всему миру.
За обедом выпил положенную чарку, и рези в желудке прошли. Не следует отменять флотские традиции, это вредно сказывается на здоровье плавсостава.
По просьбе команды радист поставил прекрасную старую песню „Тяжелым басом гремит фугас, ударил фонтан огня!“. Очень мужественное, замечательное музыкальное произведение. Решил узнать у радиста, кто ее написал. Он сказал, что два еврея: Вайнберг и Соболь. Кто такие? Странно. Почему везде евреи? Несмотря на ряд их отрицательных качеств, мы все же за интернационал.
Вспоминаю старый зарубежный фильм „Корабль плывет“. Помню, что совершенная ерунда — моряки уходили из зала, я смотрел его еще в Кронштадте. Нет, господа — плывет наш корабль!»
9
На подходе к Вытегре Мознаим взмолил, что в генераторе серворуля при поворотах горит обмотка, и или они достанут новый трансформатор, или он ни за что не ручается, хотя, с другой стороны, может ручаться, что крейсер буквально через двое суток потеряет управление. Как можно заметить, его озабоченные плачи сменили тематику, сохранив тональность: временно отрешившись от семейных забот, он незамедлительно переключил свои страдания в служебно-технический регистр.
Вытегра была типичным речным поселком, разросшимся до размеров и статуса города в презрительной уверенности, что таковы и есть все нормальные города на свете: грязь и мешанина кривых деревяшек с панельными пятиэтажными коробками. Вид его являл симбиоз слияния города и деревни чисто механическим путем: сложить, перемешать и вывалить на местность, как груду кубиков из ведерка в песочницу, размоченную дождем.
Отдали якоря на рейде, хотя назвать рейдом расширение речного фарватера напротив хилых хибар порта было бы явным преувеличением.
— Здесь магазин оптики хороший, — оживился Егорыч, — съезжу посмотрю себе очки новые, давно собирался, да все случая не было. Для дела ведь, — заискивающе пояснил он Ольховскому, мягким вымогательством получив сторублевку.
Услышав про очки, Сидорович побежал переодеваться.
Вывалили ял. О чем никак не думали в Петербурге за сборами — это о моторе для малого обеспечивающего плавсредства. Не было оно нужно нисколько, вот и не думали. И теперь приходилось, как напоказ или в учебке, сажать шестерых гребцов на весла, старшину — на руль, и таким картинным манером съезжать на берег. Бутафорский катер висел под шлюпбалками — красавец.
— А это что за маскарад? — воспретил было Колчак, когда гребцы полезли в ял, припарадившись по форме номер три и в черных чертовых кожанках поверх. — Кто разрешил? Отставить. Дежурный!
— Товарищ капитан первого ранга, — заканючил Габисония под аккомпанемент нежных вздохов, — в город же выходим, все равно что в увольнение. Корабль же представляем, чего ж в рабочем-то платье…
— А куртки — ну, для тепла, а в бушлатах жарко… грести.
Колчак махнул рукой — а, хрен с вами.
На берегу праздный — как по характеру, так и от безработицы — люд сориентировал носы и ноги в сторону крейсера: развлекая себя этим необычным оживлением скучной повседневности. Сенсации «Аврора» не вызвала — к кораблям здесь привыкли, пусть не к таким. Кучка любопытствующих собралась, пацаны тыкали пальцами и спорили.
Мознаим тут же выяснил, где расположен заводик, и даже где на заводике электромеханический цех, и убыл с двумя сочувствующими в коляске мотоцикла. Лоцман пряменько посеменил покупать свои очки, цапнув под локоток Сидоровича. А мичман Куркин, оставив Габисонию нести вахту у яла, с четырьмя остальными пошел пошляться по городу: раньше, чем через пару часов, Мознаима ждать не приходилось.
Ходить было приятно: черное сукно утюжено, ленточки вьются, кожан тугим ремнем охлестнут, и смотрят на тебя, как на высшее существо из дальнего счастливого края, с завистью и почтением; и подавляют в себе, из вежливости и остатков самоуважения, охоту заговорить и тем приблизиться, уравняться отчасти. Бедная у них жизнь, понимаешь. Дыра, чего взять.
Тротуары не везде, глина липнет, фасадишки обшарпанные, машина брызги разведет — помойка на колесах. Только девчонки ничего смотрелись. Смотрелись и сами смотрели ничего. Сигнальщик, Серега Вырин, тот просто млел и маслился от взглядов — ну одичал.
— Эх-х, — раздувался, — все бабы наши были бы.
На тесном от хлама и продавцов рыночке промочили ноги, попили пива и хозяйской развальцой заложили дугу обратно.
Вот у одного фасадишка, где розовое облезло, а серое разошлось, путь великолепной пятерки пересекся с мелким скоплением аборигенов. Скопление имело форму очереди и характер демонстрации и состояло исключительно из представителей старшей возрастной группы. Причину скопления с ясностью объясняла зеленоватая вывеска «Сбербанк», блеклая и безнадежная, как прошлогодняя ботва.
Лозунги и транспаранты отсутствовали. Два десятка старушек, которые на свое горе живут дольше мужчин, гомонили на нисходящих интонациях, не в силах разойтись. Общественным возмущением предводительствовал старичок-боровичок, тип занозистого активиста дворового масштаба. На удивление большие малиновые уши, торчащие в стороны, придавали ему сходство с перекаленным чайником.
— И так каждый раз! — плевал чайник. — Сами на машинах ездют! Дворцы строют! А пенсий нет! Всю жизнь работали! Ельцин обещает, а все пустая брехня!
И согласный ропот старушек гнал телеграфную ленту, которую никогда не возьмут в руки товарищи Ленин и Свердлов, озабоченно стоящие у прямого провода на картине Юона: что на хлеб нет, на лекарства нет, на квартплату нет, и остается бы только помереть, но на похороны тоже нет. Ни живописец, ни журналист не заинтересовались бы этим сюжетом в силу невозможности продать его, как абсолютно заурядный и привычный всем уже много лет.
— Вот если бы они сейчас повесили на фасаде директора сбербанка — телевизионная реклама обеспечена, — сочувственно сказал Кондрат. — Говоруна бы посадили, другим дали пенсию — хоть на этот раз.
Шурка затормозил, упер ноги в грязь и набычился.
— Шурка! — закричал Кондрат, — идем дальше, не дури, я пошутил!
Матросы остановились с видом праздных рыцарей, которых оживляет возможность походя совершить нетрудный и приятный подвиг. Ничто так не провоцирует дремлющие силы, как надкушенный плод революционной вседозволенности.
— А что, — цыкнул торпедой слюны сигнальщик, — неплохая мысль.
Шурка приблизился к крайней старушке, которая прятала руки в карманы красной нейлоновой куртки, перекрещенной коричневым клетчатым платком.
— А сколько рублей пенсии, мать? — спросил он.
Жалобы примолкли. Униженные и оскорбленные уставились на морских витязей. Зрелище было приятным, и приятно было даже праздное любопытство, потому что выражало солидарность.
— Двести шесть рублей, — сказала старушка.
— Девять долларов, — перевел сигнальщик.
— А у других сколько?
— Да ведь у кого сколько. Вон у него — четыреста.
— Так, — наморщился Шурка. — Десять на двацать пять считаем — двести пятьдесят баксов на кагал. А за сколько месяцев?
— Пятый месяц табуретки грызем! — зашумел чайник. — А грызть-то уже нечем, — раззявил розовые десны.
Кондрат потащил Шурку за ремень.
— У нас столько нету, Шура, — негромко буркнул он. — А корабельные у Ольховского, он не даст.
— И правильно не даст. Самим нужны.
— Ну так чё ты вхолостую заводишься? Давай сходим обратно на базар, продуктов им немного купим, что ли.
Старушки подали голос и замахали в том духе, что их положение не стоит вмешательства и беспокойства:
— Да чего, сынки, вы себе не думайте! Кому дети помогают, у кого огород. Не помрем. У нас тут немцы тоже суп раздают почти каждый день.
— Дойче зуппи, — сказал сигнальщик и высморкался, прикрыв лицо. — Во, твою мать…
Возможно, история с куртками еще жгла Шурку и требовала компенсации. Возможно, ощущение своей безнаказанности во всех поступках последних месяцев раздвинуло для него границы нормы и реальности. Возможно, у него вообще была повышенно активная жизненная позиция, и последние события его в этой позиции укрепили, как в танке. Многое возможно, хотя определенно утверждать ничего нельзя. Но реальные следствия были следующие:
…Психология подвига вообще вещь интересная и заслуживающая отдельного рассмотрения. Проклятая гололедица, сказал Александр Матросов, падая на амбразуру. В науке психологии до сих пор не выделилась в отдельное русло подвигология, — несмотря на то, что спецслужбы всех стран усердно используют последние достижения по части промывки мозгов для подготовки своих агентов к подвигам во имя родины, национальной идеи и вышестоящего начальства. Если бы, конечно, тут вдруг запахло сигарой и кельнской водой, и пожаловал старик Фрейд собственной персоной, в высоком хальстухе под седой бородкой и черном профессорском сертуке — он бы без малейших колебаний поведал, что Шурка в пике юношеской гиперсексуальности лишен нормальной половой жизни с девушкой Майей и всеми прочими девушками и женщинами, и его сексуальная энергия сублимирует в отчаянные и рисковые поступки. Его ученик и оппонент Юнг возразил бы с мягкой непреклонностью, что подвиг есть архетип, в той или иной степени проявляющийся в поступках каждого, если этот каждый попадет в соответствующие обстоятельства. Бердяев же сказал бы, что имеет место христианский порыв, всегда живущий в душе и взывающий к действию, особенно в экстремальных для упомянутой души условиях, — и, возможно, пожал бы безупречно умытую руку Швейцеру, который классифицировал бы этот порыв как естественный гуманизм человека независимо от религиозной конфессии, культуры и расы. А командир районного ОМОНа в превентивных целях вмазал бы Шурке в затылок затыльником автомата и проревел лежать мордой в асфальт, руки крестом или все на тот же затылок, и квалифицировал бы святой порыв по статье уголовного кодекса. Но поскольку никого из вышеупомянутых лиц рядом не случилось в силу разных причин, то мало искушенный в психологии Шурка выразил свои интеллектуально не оформленные позывы эмоционально насыщенным словосочетанием: «Вот суки!.. Ну мы сейчас!»
— За мной! — скомандовал он и отворил дверь, соседствующую со сбербанком. Она была обита жестью и украшена рукописной табличкой «Обмен валюты». Близость двух дверей наводила на естественную мысль о родстве и даже внутреннем единстве кроющихся за ними хозяйств.
В тесном предбаннике скучал на старомодном (еще не офисном, а канцелярском) стуле охранник в камуфляже. В фанерной перегородке была прорезана следующая дверь, а рядом с ней окошечко, в котором блестел кулон, горизонтально лежащий на соответствующем бюсте, как на печке. Обладательница бюста сонно взирала сквозь заокошечный мир с тем презрением к нему, которое превращает провинциальных служащих дам в лаек средней злобности при всех режимах.
— Все на местах, — сухо и непререкаемо припечатал Шурка, — это ограбление. Не двигаться, молчать.
— А. Ага. Понял, — от избытка согласия нарушил запрет охранник и быстро кивнул, подтверждая прием информации и отречение от служебного долга. Пять фигур в черной коже, тельняшках и бескозырках выглядели малопонятно и тем более внушительно.
Обменщица приоткрыла пунцовый рот и перестала дышать.
Охранник был держан за руки. Шурка симулировал ниже окошка передергивание невидимого затвора:
— Спокойно, милочка, к тебе претензий нет. Отвори потихоньку калитку — быстро, быстро, ну!
Спрятаться в ее кабинке было решительно некуда, спорить не представлялось возможным. Сменив презрение на отчаянную любовь и суетясь белым лицом, она открыла замок и только тогда возобновила работу дыхательных мышц — первый вдох получился с подвывом.
— Умонька, — похвалил Шурка, втискиваясь в этот пенал и тесня крутой бок, не помещавшийся между стулом и кассовым аппаратом. — А теперь выдвинь ящичек. Не прячьте ваши денежки по банкам и углам! Сколько у тебя?
В ящичке нашлось две тысячи семьсот пятьдесят долларов довольно новыми бумажками и восемнадцать тысяч рублей: копейки не в счет.
— Шарфик. Поясок, — руководил Шурка тихим легким голосом: один человек в нем был отрешенно спокоен, а второй со стороны отмечал замедленную слаженность всех действий, получавшихся в результате удивительно быстрыми. — Ремешок… Платочек!
Еще через полминуты охранник и дама сидели примотанными к стульям, с аккуратно заткнутыми ртами.
— Ключик от двери где? А табличка «Закрыто»? Ага. Телефончик оборвем… У вас мобильника нет, браток?.. бедно живете, что же так. И сидеть тихо, ну очень, очень тихо!! час не двигаться!!
Операция заняла три минуты от силы.
«Бонни и Клайд, — подумал Шурка: мыслительный процесс летел и прыгал, как слалом. — Золотое дно. Это не милостыню собирать».
Выйдя, провернули ключ и нацепили табличку. О-па — все!
Пенсионерки все обсуждали свои горестные дела, явно смирившись с ситуацией, изменить которую были не в силах: так хоть пожаловаться.
— Внимание! — объявил Шурка. — Строимся в очередь. Шефская помощь от Балтийского флота! Каждый получивший немедленно покидает это место и идет домой. Вопросы потом! Бабка — держи.
И сунул зеленый стольник ей в лапку:
— Пра-хади! Следующий! Эй, позови там по-тихому народ изнутри!
Старушки оказались не по возрасту понятливы и вопросов не задавали: неясные подозрения просто не успели у них сформироваться за скоростью неожиданной процедуры. Хотя их мыслительные процессы не носили столь интенсивный характер, как у двадцатилетних моряков, но общий ход мыслей был верным: дают — бери и беги.
— Ах… Где… Благослови вас Бог, сыночки!
— Тебе, тебе…
Благодатная почва для процветания благородных разбойников была взрыхлена и удобрена многими последними годами: даже Ванька Каин, начни он раздавать им деньги, был бы провозглашен голубем от Сергия Радонежского. Если справедливость не может торжествовать вообще — с тем большей признательностью встречаются любые частные ее проявления. В данном случае справедливости было проявлено ровно на сто долларов — а это большие деньги для пенсионера, почти способные уравновесить собой деяния царя Ирода или финансовый кризис девяносто восьмого года.
Толкание происходило деликатно: боялись раздражить благодетелей. Брали в лапку и отваливали. Двадцать семь человек получили по сто баксов, и еще четверо — по две тысячи рублей. Остатки Шура сунул боровичку с ушами: «Нам некогда, подели на всех и раздай, как встретишь». Не отдаст — и черт с ним, бухгалтерию разводить нет времени.
Лоцман с Сидоровичем уже покуривали на берегу.
— Дуем на корабль, — стараясь не выказывать торопливости, подпихнули друг друга локтями. — Подъедет Мознаим — увидим, доставим. А здесь светиться нечего.
Ял приподняли на талях, сами курили у борта. Чертов Мознаим провалился. Смеялись не без нервности — дать бы ход скорее.
— Международный матросский летучий смертельный отряд пролетарского гнева — это откуда?
— Кажется, Пикуль.
— Лавренев, грамотеи, — бросил проходивший мимо Беспятых.
Кондрат стряхнул пепел с кожаного лацкана, задрал кожаный обшлаг над часами:
В одном он был прав. Покорность, с которой он отдал свою одежду, помогла ему выиграть время. Он жил еще четырнадцать секунд.
— Ну хорошо. Дело мы сделали. Но поймет ли нас милиция, а главное — что мы ей скажем?
— Скажем, что будем разговаривать только с военно-морским патрулем. — И захохотали (отход адреналиновой реакции).
Но милиции, как и ощущалось почему-то сразу, не последовало. А последовал визит совершенно же непредусмотренный.
ЛОС-АНДЖЕЛЕС, ЦЕНТР, 4:12 УТРА
Ровно двадцать четыре минуты спустя после событий, описанных в свойственной нашему измерению линейной прогрессии времени, и в восьми километрах от обсерватории Гриффит-Парк в воздухе вновь повисло странное напряжение.
10
На этот раз воздух сгустился над переулочком позади Бродвея. Приблизительно в том месте, где Бродвей пересекается с Седьмой улицей. Первыми из окрестных обитателей, почувствовавшими неладное, были крысы. По этому случаю временно прекратив опустошительные набеги на помойки, крысы принялись недоуменно принюхиваться. Неясное, едва уловимое обещание угрозы почуяли они в воздухе. Когда же переулок осветился слабым сиянием, непохожим на обычную предгрозовую вспышку, а больше напоминающим призрачное сверкание молнии над бескрайней поверхностью океана, полчища крыс, побросав драгоценную добычу, со всех ног понеслись в убежища.
К берегу, покачиваясь на неровностях и мягко осадив, подъехал джип размером с автобус — «линкольн навигатор», черный и лаковый, как люксовая душегубка.
Отвратительное шуршание крыс по листу мокрого картона разбудило Бенджамина Шанца, пребывавшего в состоянии длительного пьяного забытья. Картонный лист служил ему и крышей, и защитой от непогоды. Шанц продрал глаза и грязно выругался, пригрозив кулаком неизвестно кому. Потом опять скрючился, приноравливаясь к своему жесткому ложу и, невразумительно бормоча, заснул.
Из серо-жемчужного лайкового чрева вышли средних лет мужчина в верблюжьем реглане и спортивный молодой человек в черном длиннополом плаще и с черным большим кейсом, скорее даже саквояжем.
В просвет между зданиями виднелись блестящие стеклом и металлом круглые башни отеля «Бонавентура». Всего четыре больших дома отделяли жалкое пристанище Шанца от роскошного отеля, который представлялся опустившемуся забулдыге видением, пришедшим из мира иного, бесконечно удаленного во времени и пространстве от его собственного одинокого и никчемного существования. В редкие минуты просветления Бен занимался тем, что размышлял о превратностях подлой судьбы, которая и без того попинала его в жизни, забросив в конце концов на эту мусорную свалку. А ведь один из его дружков по колледжу, подумать только, сейчас подвизается на большой киностудии. Главным администратором. Вот она, судьба!
Они перешагнули в катерок, отделанный по планширю полированным деревом. Катерок фыркнул, выдул над водой угарный клуб и, тихо постукивая движком, подрулил к борту.
Состояние, в котором он находился в эту минуту, было весьма далеко от просветления. Ветер, налетевший неизвестно откуда, давно уже низко и натужно гудел над его картонной хибарой, а он все еще не замечал ни зловещего потрескивания в воздухе, ни ураганных порывов, взметнувших вверх кучи тряпья и обрывки газет, ни удивительного алого свечения, заливавшего переулок. Легкое потрескивание, раздававшееся отовсюду, превратилось в завывающий шум помех гигантского радиоприемника. Мусор, поднятый ветром, закружило в сумасшедшем водовороте.
— Господа моряки! — вежливо встал в катере мужчина. — Я бы хотел подняться к вам с визитом дружбы. Трап можно спустить?
Переглянулись: хватит с него и штормтрапа. Скинули за борт. Он достаточно ловко взобрался на палубу.
Шанц опомнился лишь когда снесло его картонную крышу. Он скорчился, зажмурил глаза и заткнул уши, чтобы не видеть, как багряные языки молний лижут политую дождем каменную стену, жадно извиваясь в поисках любого металлического предмета. Молния, точно живая, перекидывалась на заржавевшие пожарные лестницы, и, обезумев, металась вверх и вниз по водосточным трубам. Над домами переулка расцветали огни святого Эльма [электрический разряд в атмосфере в форме светящихся пучков, возникающих на концах высоких предметов при большой напряженности электрического поля]. Гудение помех переросло в невыносимый рев, который едва выдерживали барабанные перепонки. Оконные стекла разлетались вдребезги, низвергаясь внутрь помещений каскадом осколков. Адский вой сигнальной сирены довершал свистопляску.
— У меня несколько слов к старшему вашей… береговой команды.
Бен был не робкого десятка. Всякого, слава Богу, повидал на своем веку. Но в такую переделку попал впервые. Предрассветное небо осветилось пожаром искр, спустя долю секунды громыхнул чудовищный взрыв.
— Я старший, — выступил Шурка вперед Кондрата. — В чем дело? — Офицеры, слава Богу, были внизу, что избавляло от преждевременных и малоприятных объяснений.
Когда хронопортация завершилась, и Кайл Риз, пройдя во встречном направлении временной континуум, материализовался в нужной точке пространства и времени, траектория его движения сместилась. Тело Кайла Риза обрело свои очертания на высоте двух метров от земли. Несколько секунд он висел в воздухе, покуда сила тяжести не потянула его вниз, и он не упал на мокрый асфальт.
— Вы не пригласите меня в помещение? Кстати, кто реально командует кораблем?
Обнаженный, дрожащий от холода, он лежал, подобрав под себя колени и закрыв глаза. Судорога, которой свело мышцы, не давала ему распрямиться.
Шурка подумал.
Как только произошел взрыв, сплошная стена неумолкаемого гула, окружавшая зону хронопортации, исчезла. Гудение стихло, и только шуршание бумаги, неспешно, плавно оседавшей на землю, напоминало о только что бушевавшем здесь огненном вихре.
— Командир, — неторопливо сказал Кондрат.
Первым ощущением Риза был отвратительный запах сгоревших волос. От этого запаха он задыхался. Боль пронизывала каждую клеточку его тела. Его не предупредили, что это будет вот так. А, может быть, они сами не знают? Какая адская боль!
Мужчина кивнул. Он был похож на отставного функционера крепкого замеса: резкие морщины, густая проседь, в начинающей грузнеть фигуре ощущался запас силы. Абсолютное и непринужденное спокойствие как-то снимало любые возможные напряжения в общении. Ну свой со своими. Доброй школы босс. — Я так и думал. А кто командир — можно спросить?
Он сделал неглубокий вздох. Собирался с силами, потихонечку, малыми порциями впуская в себя перенасыщенный озоном воздух. И лишь освоившись, вдохнул по-настоящему. Самым неприятным при переброске — чувство переполненности воздухом. Казалось, все твои внутренности надуло и подвело вверх, к самому горлу. Наконец-то и это прошло. Он открыл глаза, но призрачное мелькание космических сполохов все еще заслоняло от него картину ночного города.
Какие секреты, решил Шурка.
— Капитан первого ранга Ольховский. А почему вы, собственно, спрашиваете?
Мало-помалу острота пережитого начала стираться. Срабатывали механизмы самозащиты организма. Память не в состоянии длительное время сохранять образы такой яркости, которая превышает порог человеческого восприятия. С чем сравнить то, что он испытал? С падением в шахту бездонного лифта. Ноги у тебя перетянуты проводом, по которому пропущен ток высокого напряжения, и в одну секунду ты весь вспыхиваешь, точно лампа в тысячу свечей. Горящий напалм обжигает тебе легкие.
— Имею серьезное предложение, — улыбнулся мужчина. — А имя-отчество?
Прохладные струи дождя смывали болезненные воспоминания, заставляя встряхнуться. Сосредоточиться на том, ради чего он здесь. Он встал на колени, упершись в асфальт руками, и оставался так, распростертый, словно в смиренной мольбе, до тех пор, пока земля не перестала ходить ходуном. Мелкие, острые камешки царапали ладони. Пусть! По крайней мере, все это земное, настоящее. Не как в том полете на грани между бытием и небытием.
Ольховский сидел в каюте за столом, подперев кулаками виски, и углубленно перечитывал Морской Устав. Мысленно он выкручивался перед судом офицерской чести, каковым для простоты и наглядности представлял собственную совесть. Методом перебора соотнося все эволюции «Авроры» с различными статьями Устава, он находил между ними все больше соответствий и связей — пусть косвенных, отдаленных, отвечающих скорее духу статьи, нежели букве. Это укрепляло его в сознании правоты и даже правомерности своих действий и благотворно влияло на нервную систему, изрядно истрепанную. Чем лишний раз подтверждается, что он был интеллигент, не лишенный вредной для офицера склонности к рефлексии.
Риз поднял взгляд и увидел… глаза, изумленно уставившиеся на него поверх кучи хлама. Если бы не эти блестящие глаза, Шанц в своем тряпье, немытый и нечесаный, мог бы вполне сойти за ворох рухляди.
Шурка постучал и доложил.
Риз понял, что этот опустившийся пьяница не опасен. На него можно не обращать внимания.
— Почему посторонний на борту? — тяжело спросил Ольховский.
«Шевелись, Риз, — мысленно подгонял он себя. — Вставай, солдат. Хватит валяться! В путь». Чтобы выпрямиться во весь рост, ему пришлось напрячься. Ноги еще не слушались его, когда он, пошатываясь, отошел с открытого места в густую, спасительную тень. И хоть с момента его появления здесь прошло всего несколько минут, он не перестал ругать себя за дурацкую медлительность, за то, что слишком долго провалялся, собираясь с силами. Он внимательно осмотрелся. Дома, дома. Бетон, кирпич. Стекла целы. Улицы освещены. В дальнем конце переулка мелькание желтоватых и красных огоньков. Неужели это автомобили? Довоенная Америка. Прекрасно!
Игнорируя тон и суть вопроса, мужчина отстранил Шурку и вошел с естественностью равного и званого гостя.
Он задумчиво потер ссадину на плече. Кожа содрана. Этим местом он проехался по асфальту. Материализация началась слишком высоко над землей. Техники что-то не рассчитали. Времени у них было в обрез, и они не успели досконально изучить приборы темпорального перемещения, а уж тем более, настроить их как следует. Могло быть и хуже. Скажем, материализуешься и видишь, что тебя по колено вдавило в асфальт.
— У меня предложение, — повторил он. — Не позволите ли присесть, господин командир? Или мне лучше обращаться «товарищ»?
Тело его покрывали остатки белого порошка, который применялся для улучшения проводимости. Он принялся стирать разводы мокрой ладонью.
— Слушаю, — бросил Ольховский, не снисходя отвечать.
Его дело солдатское. Вопросов он не задавал. Сказали — снимай одежду. Ладно. Сказали — пойдешь один. Раз надо, значит надо. Не разрешили взять с собой оружие. Еще чего! Ну уж нет. И тут пришлось подчиниться. Металл, говорят, не поддается хронопортации. Черт с ним! Он простой боец, техникам виднее. А жаль, что у него нет оружия. Пальцы непроизвольно сжались, будто он держал в руках свой плазменный излучатель «вестингауз М-25».
Мужчина сел без приглашения, непринужденно и с приветливым видом.
— Петр Ильич, простите пожалуйста, вы могли бы ответить, кто за вами?
Он поднял глаза. Небо над многоэтажными строениями чистое. О летающих «охотниках-убийцах» еще никто не слыхал. Откуда им тут взяться? И все-таки он продолжал настороженно изучать небо — привычка, не раз спасавшая ему жизнь. Неужто у них нет хотя бы летательных аппаратов типа «7»? Вертолетов? Есть, наверно. Впрочем, кто его знает. История для него темный лес. Разве можно запомнить, кто что изобрел? Довоенный период представлялся ему рассыпавшейся головоломкой. Всю свою недолгую жизнь он прожил среди разрозненных осколков того, что когда-то было целым. Осколков, оплавленных в горниле войны.
— За мно-ой? — протянул Ольховский с неожиданным богатством модуляций. — А вот на это… друг вы мой незваный!.. я должен дать ответ не вам. Совсе-ем не вам. — Мысленно он как бы продолжал еще диалог Устава с долгом. — Вы меня поняли? Кто вы такой, черт возьми, и почему я вас здесь терплю?!
Видно, больше всего при материализации у него пострадала голова. Риз заставил себя привести мысли в порядок. Обдумать положение. Принять первоочередные решения. Итак, первое. Необходима одежда. Второе. Оружие. Третье…
— Так, — спокойно сказал мужчина. — Допустим. Понимаю. Считайте, что я представляю интересы этого города. Теперь позвольте сказать. Я знаю, что некоторые вопросы… скажем так, в этом городе, не решены. Я всегда готов решить их мирным путем, соблюдая интересы всех сторон. Я должен был… быть готов к вашему визиту, меня предупреждали, это правда. Признаю. И я ценю сдержанность, так сказать, пока… ваших мер.
— Слушай, дружище, — прохрипел испитой голос.
— О чем вы, черт подери, толкуете?! — перебил Ольховский. Шурка со стороны отметил, что его задранные брови вполне могут читаться как нарочитая без старательности имитация удивления — и вдохновенно вмешался:
Риз уже успел забыть о пьянчуге.
— Господину капитану первого ранга официально невозможно знать все. — За спиной визитера он делал отчаянные рожи Ольховскому, на что тот, пытаясь въехать в необъяснимую ситуацию, ответил угрюмым сопением.
— Вот, значит, гроза, твою мать, — решил завести разговор Шанц.
— А ты чего рожи корчишь?! — взорвался он.
«Говорит по-английски, — отметил Риз, — с американским акцентом».
Мужчина оглянулся на Шурку, как на союзника в чужой крепости — послал понимающий взгляд.
Он подскочил к Шанцу, разлегшемуся на пороге своей хижины, вернее, того, что от нее осталось.
— Хорошо, — сказал он. — Я готов пойти навстречу. Я принимаю предварительные условия, и в любой момент готов к конкретным переговорам, только дайте знать. Единственное, о чем я прошу: сейчас у меня физически нет всей суммы. Деньги вложены в дело, откат верный. Я прошу предоставить мне отсрочку еще на три дня. Потом можете включать счетчик, слать пацанов — я отвечаю.
— Раздевайся! — приказал он и потянул Шанца за рукав куртки.
— Что-о-о?
Ольховский откинулся в кресле и раздул ноздри. Шурка понял, что подвергнут кастрации, протянут на лине под килем и на том же лине, с которого еще капает, повешен на нок-рее. Он дернулся всеми суставами, как паяц, через которого пропустили электрический разряд. Командир прохрипел невнятное и тяжелым движением век показал, что принимает информацию к сведению и не исключает возможность договориться.
— Поторапливайся!
— Все, что у меня есть сию минуту, — это тридцать тысяч наличными… и еще кое-что в счет уплаты. Вы согласитесь взять?
Чтобы бродяга лучше соображал, Риз погрозил ему кулаком. Тот и сам понял, что дело нешуточное, и не заставил себя просить дважды.
Шурка отчаянно артикулировал, тараща глаза ромбами.
— Не бей меня, — взмолился бедолага.
— К-ха, — сказал Ольховский. — К-хе.
Затуманенное алкогольными парами сознание Шанца так и не прояснилось. Он вел долгую и безуспешную борьбу с молнией на брюках, но решение этой технической задачи в настоящий момент оказалось ему не по силам.
— Допустим, — сказал он.
Риз, не мешкая, сам стянул с него вонючие брюки. Несло от них — будь здоров, но Ризу не до таких мелочей.
— Означает ли ваше «допустим», что вас устраивает мое предложение?
Шанц, пребывающий в мире своих бредней, смутно различал какую-то фигуру. Фигура вела себя странно, то появлялась в фокусе, то вдруг исчезала. Кажется, молодой парень. Лет двадцать-двадцать пять. А если по глазам судить, так и все пятьдесят. Странные такие глаза, точно у старика, много повидавшего на своем веку.
Шурка, бешено соображая, кивал с риском стряхнуть голову с позвоночного столба, шея трещала и рассыпалась от тряски.
Было в лице парня что-то эдакое, нездешнее, от чего у Шанца спина покрылась мурашками, и он счел за лучшее заткнуться. Быть может, молчание и покорность сохранят ему жизнь.
— В том случае, если все остается без всяких последствий, — как бы на ощупь перешел Ольховский на казуистику гостя, когда говорилось все, и при этом ничего не называлось. «Ох нелегко разбираться по понятиям», — безуспешно пытался соображать он.
Риз уже стоял в брюках и застегивал куртку, как вдруг шестое, чувство подсказало ему, что рядом опасность. Долгие годы, проведенные в укрытиях, развили в нем способность чуять угрозу в самых, казалось бы, естественных шумах и шорохах. Привычка наблюдать, всматриваться, вслушиваться стало его второй натурой, потому что там, откуда он пришел, смерть подстерегала человека на каждом шагу.
— Разумеется! — облегченно расцвел мужчина. И обернулся к Шурке: — Позови моего пацана из катера, пожалуйста.
Риз обернулся, чтобы увидеть улицу в дальнем конце переулка, и поспешил пригнуться. Яркий луч шарил по каменным стенам, подбираясь к Ризу. Секунда — и он заметался в круге света, точно огромное насекомое. Отчаянно моргая, он прощупывал взглядом территорию, пытаясь установить, откуда исходит этот слепящий луч. Черно-белая машина, и в ней два человека в форме. Полиция. Враги! Дождался. Если бы он столько провозился там, у себя, от него давно бы одно мокрое место осталось.
Пацан, привязав катер к штормтрапу, пришел со своим саквояжем. Он молча поставил саквояж у ног хозяина и отступил, заняв место по чину рядом с Шуркой.
Мгновенно оценил ситуацию. Ему необходимо все то, чем располагать полицейский патруль: машина, оружие, радиосвязь. Но пока он безоружен, о стычке не может быть и речи. Только отступление! Он скользнул в черный провал между стенами соседних домов.
Мужчина открыл саквояж и вынул сигарную коробку. Поставил на стол перед Ольховским:
Отступление. Как часто слышал он это слово там, на войне, когда уходил с переднего края, неся на плече раненого товарища. Отступление — звучало в грохоте далекого боя. Сейчас он уловил это слово в шуме мотора патрульной машины.
— Прошу вас, Петр Ильич.
Сержант Майкл Найдефер безуспешно высвечивал прожектором темные недра переулка. Надо же, сию минуту парень был у него на крючке, и вот тебе, пожалуйста.
Каперанг открыл розоватый кедровый ящичек с изящным золотым тиснением и латунным замочком. Внутри лежали три пачки по десять тысяч долларов.
— Дал деру, — признал сержант свою осечку. — Въезжай с другой стороны, а я тут пошурую.
— Это все? — без всякого выражения спросил он.
Новичок Льюис, его напарник, послушно кивнул, и Найдефер выскочил из машины, на ходу вынимая пистолет. Завывая сиреной и вращая красно-синей мигалкой, машина выехала из переулка.
— Вы разрешите закурить?
Голова Риза мелькнула в блеске фонарей на приличном расстоянии от полицейского, там, где переулок пересекала узкая аллея. Сержант набрал в легкие воздуху и припустил к перекрестку.
Произошел ритуал закуривания по достижении договоренности. Мужчина достал «Давидофф», Ольховский — хранимую для представительства пачку «Мальборо». Каждый из подчиненных сделал два шага вперед и щелкнул зажигалкой под сигаретой начальства: пацан — «Ронсоном», Шурка — разовой штамповкой. В глазах мужчины что-то промелькнуло.
Риз слышал, как отъехала машина. Топот преследователя позади свидетельствовал о том, что обстановка складывается благополучнее, нежели могло быть. За ним гнался всего один. С ним он справится без труда и решит тем самым главную проблему. Оружие. Риз наступал босыми ногами на битое стекло. Многочисленные порезы саднили, кровоточили. Он усмирял боль усилием воли. Не время расслабляться.
Две струи дыма были выпущены с глубоким облегченным выдохом.
Путь ему преградил завал мусора. Одним прыжком преодолев препятствие, он понесся в глубь переулка. Нырнул за поворот, и тут полицейский окончательно потерял его из виду.
— Итак? — промолвил Ольховский с восхитившей Шурку холодностью.
— Я сказал, что сию минуту больше нет, и вы согласились, при условии, что в счет части суммы я сдам товар. Так?
Найдефер, пыхтя и отдуваясь, сбавлял темп. Пятнадцать лет злоупотребления дешевым кофе и табаком сделали свое дело. Но притормозил сержант не столько потому, что окончательно выдохся. Просто не нравилась ему эта история. Он выругался. Упустил засранца, а теперь лазай тут, как крыса по помойкам, да и пришить в этом каменном мешке могут запросто. Все нутро у него горело, точно обожженное. Устраивать такой кросс по пересеченной местности за его-то нищенскую зарплату… Да кому это надо? Если бы ему платили за такие подвиги. Он взвел курок своего пистолета и потащился к повороту.
— Ну-с.
Метнулся за угол, держа пистолет в вытянутой руке, другой рукой прикрывая живот. Никого. Опасливо шагнул в неуютное темное чрево аллеи и с замиранием сердца помедлил возле больших мусорных контейнеров. Внутри не спрячешься — с верхом набиты отбросами, а вот между ними вполне может поместиться человек.
Мужчина запустил руку в саквояж и извлек оттуда вороненый смазанный маузер с длинным двухсотмиллиметровым стволом.
Найдефер сжал пистолет обеими руками, напряженно ощупывая взглядом пространство между ящиками. Ничего особенного. Только какие-то деревяшки выглядывают.
— Испанские. «Астра». Фирма хорошая. Рыночная цена — у нас до полутора. Вы согласны по этой цене зачесть одиннадцать штук?
Именно там, куда всматривался сержант, и притаился, влипнув в стенку бака, Кайл Риз, не отрывавший глаз от наведенного на него пистолета. Модель старенькая, но пушка в отличном состоянии, наверняка недавно с конвейера. Оружие было хорошо знакомо Ризу. «Смит-и-Вессон» тридцать восьмого калибра, супердизайн, предназначен специально для полиции. Ему доводилось стрелять из такого. Конечно, до сорок четвертого калибра ему далеко, но это не худший вариант.
Ольховский посмаковал взглядом маузер, потер один глаз, словно тот натрудился больше другого или увидел нечто не вызывающее доверия, и отдулся.
Владелец столь необходимого сейчас Ризу пистолета был не первой молодости, грузный, запыхавшийся и, к тому же, порядком струхнувший. То, что надо.
— Вы бы еще берданки предложили, — со светским укором вздохнул он.
— Можете взглянуть на год изготовления — новье. Безотказность, пробивная сила — вне конкуренции, патроны — без проблем, от ТТ.
Дождавшись, когда сержант повернется к нему спиной, Риз молниеносно выскочил из темноты и мощным ударом сбил полицейского с ног, одновременно схватив за руку, державшую пистолет. Найдефер начал сползать на землю, грохнул шальной выстрел. В следующее мгновение Риз одним рывком завладел оружием. Дело было сделано.
— По одной, — скупо отвесил Ольховский.
Он поднял поверженного блюстителя порядка на ноги и, встряхнув, прислонил к стене. Взвел курок «Смит-и-Вессона», приставил оружие к лицу еще не очухавшегося полицейского.
— Что ж, — с ноткой горечи согласился мужчина, — где-то они могут стоить дешевле. Одиннадцать — за пятнадцать тысяч: согласны?
Сознание медленно возвращалось к Найдеферу. Прямо перед ним зияла отвратительная черная дыра — дуло его собственного табельного оружия. За ним следили внимательные глаза. Глаза старика на лице совсем еще зеленого юнца. Дичь какая-то.
— А патроны? — поинтересовался Ольховский, поражаясь своему вхождению в роль, которой он не знал и сейчас.
Риз пока не получил ответов на множество мучивших его вопросов. Точное местонахождение участка выброски. Координаты цели. Интенсивность транспортного потока в районе операции. И так без конца. Бляха с надписью «Полиция Лос-Анджелеса», украшавшая сержантскую форму, подсказала ему ответ на главный вопрос. Он попал к месту назначения. Но оставался еще один невыясненный вопрос, ответ на который определит его дальнейшие планы.
— Конечно. По полста на ствол. Не китайские, а польские, это хорошее качество. Витек!
Риз понимал, что проволочки неуместны. Вот-вот вернется второй патрульный.
Пацан Витек выдвинулся, левой рукой поднял саквояж и, держа на весу, правой в ряд разложил вдоль стола одиннадцать маузеров. Перед центром этого арсенального строя, бликующего лосненым воронением, он построил штабелек из одиннадцати белых коробочек: по пятьдесят патронов 7,62 в каждой. Указанный на маузерах калибр 7,63 был им адекватен.
— Который час? — сурово приступил он к допросу.
— Слонобои, — сказал мужчина. — Жалоб не поступало.
— Четыре тридцать.
Необязательные уже по завершении сделки его слова воспринимались как премия в довесок.
— День?
Пацан позволил себе улыбнуться. Мужчина поднялся и протянул руку:
— Пятница.
— Значит, по рукам.
Найдефер с готовностью давал ответы, рассчитывая, что это успокоит психа. Если бы!
— Простите, — сказал Ольховский, — руку подать не могу.
— Число какое? — рявкнул ненормальный.
— Обойдемся без жестов. — Мужчина убрал руку. Лицо его ничего не выразило. — Значит, мы расстаемся без претензий.
Найдефер замешкался с ответом.
— Без.
— Гм… девятое. Девятое марта.
— Будьте здоровы.
Риз блеснул нетерпеливым взглядом и задал всем вопросам вопрос:
— Будьте и вы. Шура, проводи.
— Какого года?
— Есть проводить!
Слепой, животный страх парализовал волю сержанта. «Ну, дела. Год ему подавай. Псих, точно. Конец мне пришел». Он зажмурился, ожидая пули.
На палубе озабоченно сияющий Мознаим руководил четырьмя матросами, пыхтевшими над носилками с новым трансформатором.
Визг тормозов заставил Кайла обернуться. У входа в переулок остановилась полицейская мигалка. Из машины выскочил Льюис и, держа наготове пистолет, побежал между домами. Риз мотнулся в противоположном направлении и… замер. Путь ему преградила еще одна машина.
Бригадир, лидер, пахан, авторитет или кто он там был, спустился в катер, пацан ему следовал, одновременно как бы прикрывая. Они были спокойны, ни на кого не смотрели и не прощались — ни одного лишнего жеста. В этой их обособленности чувствовалась своя этика и ничем не поколебленное самоуважение.
Окружен! Он лихорадочно озирался по сторонам.
Шурка отметил, что саквояж оставили в каюте как нестоящую мелочь, тару.
На расстоянии вытянутой руки от него металлическая дверь с висячим замком. Он кинулся туда и, напрягши мускулы, ударил плечом чуть повыше замка. С такой силой, что дыхание перехватило. Но дверь поддалась, пропуская его в сумрачную неизвестность. Босые ноги ощутили холод кафельного пола. Извилистый, темный коридор, петляя, точно лабиринт, уводил его в глубину помещения. Он спотыкался о какие-то ящики, налетал на стены, пока впереди не замаячила полоса света из-под двери. Он разогнался и рывком распахнул дверь.
Катер чихнул и пошел к берегу.
Просторный зал освещали призрачные блики уличных фонарей. Все пространство комнаты заполняли столики и прилавки, между которыми оставались лишь узкие проходы. Он напрягал зрение, пытаясь рассмотреть помещение.
— К отходу по местам стоять! — загремела трансляция двойной дозой командирского металла. — Машине — самый малый! Поднять якоря!
Пахло чем-то знакомым. Да, это тот самый отвратительный запах стерильности. Он напомнил ему оставленные киборгами бункеры. Когда его команда подрывников спускалась в подземные логова машин, в нос ударяла такая же вонь химических препаратов. Где-то монотонно гудели кондиционеры, но сквозь их обманчиво успокаивающее жужжание его тренированный слух уловил эхо осторожных шагов. Он здесь не один!
Народ с преувеличенным усердием понесся по своим местам.
Риз поспешил дальше, не разбирая дороги. Главное — оторваться от преследования. Беглого взгляда вокруг было достаточно, чтобы понять: он находится среди россыпи сказочных сокровищ. Блестящие поверхности предметов, разноцветье красок.
С железной выдержкой выждав час — убедиться в отсутствии погони и показать характер, пусть подергаются в ожидании, подлецы, — командир вызвал на разборку пятерых подчиненных, которые, судя по всему, делались все менее подчиненными.
Его занесло в универсальный магазин.
— Я командовал дураками, дураки командовали мной, — начал он свою речь с констатации типовой карьеры, — но чтобы дураки делали меня еще бо́льшим дураком — это впервые. Спасибо за службу, товарищи матросы, старшины и мичманы. Кто мне изволит объяснить этот жест вопиющего меценатства, которому мы столь успешно подверглись?
Тесный коридорчик привел его к стойкам с одеждой. Здесь, под прикрытием длиннополых пальто и плащей, он, затаив дыхание, прислушался. Кровь молотом стучала в висках. Он чувствовал присутствие враждебной силы где-то рядом. Вот оно! Трое, считая себя незамеченными, бесшумно окружали его.
Пятеро стояли «смирно». Кондрат шмыгнул носом, из которого неожиданно потекло, промокнул большим пальцем каплю и объяснил. Вероятно, примерно таким образом Аль Капоне объяснял большому жюри неуплату налогов исключительно бескорыстной любовью и милосердием к обездоленным, и милость к падшим призывал. При всей нелепости рассказа в происшедшем прощупывалась своя логика.
Он обвел комнату цепким взглядом, не упуская ни единой мелочи. Мозг интенсивно работал в поисках выхода. Северную стену помещения занимала громадная витрина с видом на улицу. Сплошная. Как ее открыть? Мимо витрины проползла полицейская машина и скрылась вдалеке.
— Вор у вора дубинку украл, — потер щеку Ольховский. — Нас, стало быть, не за тех приняли. У них тут свои разборки и счеты, и вы, похоже, очень удачно вклинились со своей… акцией во внутренние отношения этих криминальных хозяев банков и прочих нефтепроводов. Военно-морской флот, значит, в качестве наемных бойцов, по договору напущенных на задолжавшую сторону с операцией устрашения. Крейсер на побочном заработке — мимоходом, значит, пригрозили им. Ну-ну…
Маскировка! Риз потянулся и снял с кронштейна, висевшего у него над головой, первый попавшийся плащ. Набросил его на себя, и только теперь до него дошло, как он продрог. Крадущиеся шаги становились все ближе. Луч карманного фонарика упал на соседний ряд кронштейнов. Бежать!