Пьер Беттанкур

Услады короля

КАЖДОЕ утро король насильничает над маленькой, лет восьми, девочкой из числа своих подданных. Мамаша, получив от приставов ордер на привод, провожает ее до ворот королевского дворца, сдает с рук на руки привратникам и поскорее уносит ноги, потому как король не переваривает матерей и, завидев какую, тут же убивает.

Он забавляется с малышкой, позволяет ей подчас заговорить себе зубы, даже не всегда насилует. Ну а та, памятуя о наставлениях матери и зная, что это отнюдь не обязательно чревато удовольствием, с другой стороны, была бы горда вместить в свой крохотный тазик королевский дрын. Что порой и случается.



КОРОЛЬ обожает дрейфовать день за днем в открытом море на плоту из голых женщин, крепко-накрепко связанных — спиной к спине, по рукам и ногам — друг с другом. Время от времени пользует тех, что сверху, однако нижние за недостатком воздуха быстро отдают концы.

В теплый сезон он остается на своем плоту неделями, получая провизию с воздуха и подкармливая в рот своих любимиц. Когда мертвые начинают припахивать, выпускает голубя, затем с помпой возвращается в королевский дворец. Плот подбирают рыбаки, отвязывают поскорее еще живых и радостно их между собой делят: как-никак, недешевые одалиски, их, даже изрядно отощавших, можно продать на вес золота капитанам танкеров, держащих курс на Европу.



У КОРОЛЯ есть храм, и там он — бог. Садится на божественный трон, и только матери не менее чем дюжины детей имеют право отведать его семени. Так он поощряет воспроизводство населения, ибо многие женщины, чтобы насладиться подобной милостью, рожают без передышки. Допущенные наконец отсосать божественного напитка, они возвращаются к своим очагам, словно груженные святынями ослицы, заставляют мужей прислуживать себе за столом, в ореоле авторитета, каковой впредь обеспечит их по жизни всяческими преимуществами.



КОРОЛЬ обожает попки. Бывает, работает в комнате, где стены прикрывают снизу сто восемьдесят повернувшихся лицом к стене женщин. Садится за письменный стол и подписывает государственные бумаги. И, стоит поднять глаза, видит эти попки.

В завершение он просматривает их одну за другой, надолго задерживается перед некоторыми, любовно массирует, будто сам их создал. Широкие тазы, тазики поуже, опора в высшей степени многовидных попок, услада глаз и сердца.

И чтобы подчеркнуть свои чувства и идеализм, даже, не побоюсь этого слова, платонизм своих размышлений касаемо сей материи, выходит из комнаты, увлекая за собой одну-единственную, но уж ею-то живехонько овладевает на софе в уютной гостиной прямо под боком, глухой к воплям, что способны пробудить в ушах ее товарок ощущение величия и рабства попки, неистощимого источника интимного знания и понимания мира.



КОРОЛЬ обожает высокие каблуки, они придают женской походке особую стать и, так сказать, изюминку. Нога становится более нервической, тело деликатнее опирается о твердую почву, попка одним махом обретает истинное благородство, самовластную, божественного толка стать. Женщину, позволившую себе появиться в его присутствии босоногой или без туфель на высоком каблуке скользнуть к нему в постель, он в ярости оттуда вышвыривает, велит подвесить за лодыжки к балке на потолке и с презрением подходит раз пять, не меньше, на день отхаркнуть ей в самую * несносную мокроту из своей груди.



ЛЕТОМ король с десятком-другим голых женщин любит ловить бабочек. Отправившись на славную своими тиграми, но покрытую цветами бескрайную равнину Аруэли. Та, что поймает больше всех, на три дня станет королевой.

Король не покидает свою колымагу, которой уминает себе дорогу среди высоких трав, подбадривая жестами и голосом охотниц в их погоне за пяденицами. Ловля длится до тех пор, пока не раздастся рев, а вслед ему — долгий крик. Тогда король подбирает уцелевших и без лишних слов дает деру, гордый, что так крупно рисковал, и оплакивая достоинства жертвы: ею всякий раз оказывается та, которую он любил больше других.



ЧАСОВ около пяти король каждый день прогуливается по улице. Женщины, желающие, чтобы он их проведал, украшают свою шляпку желтым пером и надевают только один чулок. Он наудачу набирает штук пятьдесят и оставляет во дворце на вечер.

Тех, что не в его вкусе, он велит своей страже еть у себя на глазах в жопу, указывая для каждой, сколько раз она заслужила своей самоуверенностью. Но тех, что ему нравятся, заводит в королевский душ, где тут же проливается дождь леопардовой крови, прославленной своими афродизиаческими достоинствами. Король размалевывает ею спутниц, которые принимают жуткий вид освежеванных животных, и это выводит его из себя. Тогда он оставляет их и идет пердолить свою престарелую мать, пролеживающую в каморке под лестницей в сокровенных глубинах дворца, несмотря на ее мольбы и крики, обзывая ее старой верблюдицей, старой вороной, никчемной клячей и наслаждаясь ее ужасом, покуда наконец не взрывается хохотом. Но уходит не кончив, дабы завершить ночь с любимыми наложницами.



КОРОЛЬ подолгу постится, по пятьдесят, а то и по сто дней кряду. Окружив себя дюжими молодцами, коим поручает сдержать себя, когда заметит юбку. Первая женщина, в которую он внедряется после столь долгого воздержания, подчас остается под ним двенадцать часов, изнемогая и стеная, как будто ей на голову рухнуло небо.

Бывает, что, поправив так свои силы, он принимает ванну из голых женщин. Это большая комната, куда они набиты так тесно, что трешься об них со всех сторон. Там он долго прозябает со своим изболевшим членом, пока наконец не облегчается в благодарные утробы, гораздые изобрести, дабы он освободился, наиприятнейшие толчки на свете.



ВО ВРЕМЯ поста король, на беду королеве, боящейся подцепить заразу, спит с прокаженными юницами. И по окончании со злорадством отправляется прямо к ней в постель, где она зябко ежится в предвкушении его ласк. Внедряется в нее с надрывом, без всякого стеснения и ни в чем себе не отказывая.

На Страстную пятницу съедает отварное легкое туберкулезника под маслянистым яичным соусом и заставляет разделить с собой трапезу капеллана французского консульства, заявляя, что Христу на кресте выпало еще и не такое.



КОРОЛЬ обожает забавляться в постели с лесбиянками. Он возбуждает ярость той, что за самца, она не хочет, чтобы трогали ее маленькую подружку. Та, впрочем, от мужчины в ужасе, от его дрына ее воротит на сторону. Пока одна его щиплет, кусает, вырывает волосы, а другая мутузит и пинает туфлями на высоком каблуке, он внедря в юницу которая кричит и артачится и в которой он с наслаждением закрепляется.



КОРОЛЬ не выносит мохнатых * . Он — главный *брей королевства. Каждое утро бреет одну из них. Сначала учтиво проходится помазком, забавляясь тем, как тонет в пене срам, затем правит бритву — женщина слегка напугана, но держится молодцом: всё ж таки король — и осторожно бреет. Минута тишины. Искомый предмет предстает наконец с грозным бесстыдством во всей своей наготе. И тогда король уже не сдерживается, оставляет свой инструмент и, прильнув губами, запускает язык как можно глубже в изысканный ротик.



14 ИЮЛЯ король всё утро рисует на * своей фаворитки флаг Франции, оставляя посередке пробел. Ему плевать на Францию и национальные праздники, как и на нации вообще: «Что это за страны-невелички?» Ему достаточно плюнуть на карту мира, чтобы покрыть их вдоль и поперек. А когда работа закончена, его дрын салютует триколору и устремляется — шашки наголо, — протыкая мякоть, как пресекаются людские жизни.



КАЖДЫЙ год по весне король отправляется в свадебное путешествие с дочерью одного из видных в столице лиц, по возможности девственницей. С собой берет пузырек с блохами, коих незамедлительно выпускает по прибытии в комнату, и, поскольку девица не может заснуть, они проводят восхитительные часы, расчесывая друг друга.

Поскольку останавливаются они в королевских дворцах с безупречной репутацией, а королевское молчание могло бы показаться барышне проявлением мягкотелости, на рассвете он звонит в правление, заявляет, что это недопустимо, угрожает стереть заведение с лица земли. Перед ним всячески пресмыкаются, предоставляют другие апартаменты. Но чтобы оставить за собой последнее слово, у короля припасен еще один пузырек, и назавтра он съезжает.

[Король не гнушается засовывать в предварительно омытые молоком ослицы жопы юных дев крутые яйца. Потом велит деве поднатужиться у него надо ртом и, по-детски посапывая, скусывает яйцо по мере его появления.]



КОГДА в жаркие моря на нерест приплывают китихи, король устраивает на них охоту. Одну втаскивают на палубу. Голышом, пока моряки держат разинутой глотку полумертвого животного, он ныряет головой вперед в еще жаркое чрево, последние спазмы которого дрочат его с головы до ног. Вытаскивают его оттуда липким, задыхающимся, но счастливым, таким счастливым, каким может быть человек, которому удалось наконец вернуться в утробу матери.



КОРОЛЬ обожает спать с женой своего главнокомандующего; ее живот украшает родинка. Тщетно объявляет он войну соседям, командующий неизменно возвращается с победой. Это надоедает королю, и он решает его отравить. В день Богоявления приглашает на торжественное пиршество и протягивает кусок пирога, в кагором запечен боб с мышьяком. Тот берет соседний кусок. Король встает, выхватывает свою здоровенную саблю: «Защищайся!» — кричит он и протыкает его насквозь.



КОРОЛЬ обожает ходить по проволоке. Он велел натянуть ее между своим окном и окном одной из любовниц, что живет на другом берегу реки. И без проволочки отправляется в путь под мутными взглядами провожающих его крокодилов.

И тут муж матроны, глупо разобидевшись, решает пойти ему навстречу. Король протягивает ему руку. Муж ее принимает. Но король ее пожимает, жмет так, что впору подпрыгнуть на месте, что тот и делает и падает в реку.



КАЖДОЕ утро король казнит одного осужденного на смерть. Его приводят часам к одиннадцати. Король предлагает сыграть партию в шахматы, потом подносит аперитив. Лед сломлен. Судачат. Лейбниц, Гегель, Пуанкаре — темы из наимасштабнейших, споры непримиримые:

— На мой взгляд... — говорит король.

— Позвольте вам возразить, но... — отвечает другой.

Наконец входит слуга: «Завтрак его величества подан». Тогда его величество велит собеседнику встать к стенке и в два счета его укокошивает.

Бывает и так, что он устраивает в своей единственной, пробковых дубов, дубраве псовую охоту. Заключенного отпускают за двое суток, дав заморить червячка. Тут наступает момент подать сигнал к травле; наступает другой, ожидаемый всеми, — поднести королеве трофей, его правую руку; наступает последняя минута, словно над свежей могилой, когда под всеобщее безмолвие собак королева отключается.

Удовлетворенный король во весь опор отправляется на боковую.



КАЖДОЕ утро король выпивает по пробуждении полный бокал спрыснутой лимонным соком свежей спермы. Сей эликсир ему поставляют сто пятьдесят отборных мужчин. Это идет ему на пользу. «Я превратил свое тело в реку с широкими берегами, — говорит он. — В нее впадает вся жизнь».



КОРОЛЬ обожает Солнце. Стоит ему обнаружить в каком-нибудь сочиненьице имя сего бога с маленькой буквы, автора немедленно арестовывают и обезглавливают. Он велел выстроить храм из зеркал, огни которого поджигают один за другим окрестные дома: деревянные дома, каковые из дерева же спешно и отстраивают, дабы жить как на иголках в руце Божией, с минуты на минуту способной вас покарать. (В этих домах селятся добровольцы, случается, что там проводит ночь, а поутру их поджигает, сам король, дабы был повод похвалиться божественным к себе расположением.)



КОРОЛЬ обожает заниматься любовью с беременными. Пухлый, до отказа надутый живот выводит его из себя. Так он поощряет размножение. Ибо придворные дамы не успокаиваются, пока мужья не доведут их до желанного положения. Но король клал на это с прибором и в последний момент, перед тем как пустить соплю, набрасывается на горничную.



КОРОЛЬ велел доставить из Франции точную копию гильотины. Но гильотинирует он быков. Бык при сем вполне спокоен, положив выю на закраину машины, готов схрумкать пук сена, который с другой стороны протягивает ему король, когда падает лезвие. Тюк! — и всё кончено. Но не для короля, тот ненасытен, требует другого быка, целое стадо, гнет свое, даже когда опустится ночь, при свете прожекторов. Приходится довести до его сведения, что он ранен — одна из бычьих голов отскочила ему в живот, прободав стенку кишечника, — чтобы наконец оттащить на носилках.



КОРОЛЬ — один из виднейших акушеров королевства. Это его слабость. Коли лизоблюд-придворный хочет оказаться на хорошем слету, он зовет его к изголовью женушки. Король поспешает со своей сумкой с инструментами, достает золотые щипцы, каковые налагает по первому зову, и наконец — дитё упорствует, — могучими руками подцепляет его в недрах плоти, выпроваживает совершенно фиолетовым на свет и, перекусив пуповину, сует в руки отцу с кличем: «Привет, папаша!»



ПРИНЯТО, чтобы весенним днем король оплодотворял нетель. Происходит это при стечении народа. Король взгромождается на скамеечку, подручные готовят и подводят животину, которую слуги подают в самом выигрышном свете, хвостом на сторону.

Но король рассеян, рассматривает облачко, его причиндал обвисает по ходу дела. Приходится задействовать труппу балерин из оперного театра, те затевают вокруг него столь красноречивый смотр, что король с новыми силами шурует в хвост и в гриву, клеится к чреву под одобрительные крики обезумевшей толпы, которая теперь знает, что муссон таки задастся.



КОРОЛЬ обожает приезжать во Францию инкогнито. «Это страна свободы», — говорит он, туда отбывая. Он не провел в Париже и двух дней, а его арестовывают за преступления против нравственности. Он называет комиссару полиции свое имя; тот слыхом не слыхивал о его королевстве, но заводит на него карточку с антропометрическими данными и ограничивается тем, что заставляет подписать казначейские векселя.

На следующий день, пока он в сопровождении двух вертихвосток пытается стибрить в недорогом магазине на Елисейских Полях бюстгальтер, угоняют его «крайслер». Плевать, он замечает велосипед и, в восторге, что может прокатиться, его седлает. Едва он отъезжает в сторону площади Согласия — дорога идет под уклон, всё просто чудесно, — владелец велосипеда бросается за ним в погоню на такси и сбрасывает короля на землю. Короля с трудом поднимают, у него сломана рука, зато второй он боксирует сногсшибательно: королевским хуком в подбородок укладывает сначала шофера, затем владельца велосипеда, наконец явившегося составить протокол полицейского и, преследуя аппетитную малышку, которую угораздило сунуть нос не в свое дело, опрокидывает ее на поребрик и немедля всыпает ей по первое число.

К несчастью, в вечерней газете появляется его фотография, он вновь попадает в лапы четырех частных детективов, призванных обеспечить его безопасность, президент Республики почитает за честь принять его под своей крышей, организуются торжества, ему присуждается Большой крест ордена Прекрасной Ножки, и всё цепляется одно за другое по такому плотному протоколу, что король в отвращении возвращается восвояси.



КАЖДЫЙ месяц столичная газета сообщает уровень королевских вод. Главная тема обсуждения для местных старейшин, пускающихся в многоумные сравнения: в том же возрасте его почивший отец отлил аж 120 метров. На следующий, выдавшийся особенно жарким год король вновь выходит вперед, намного обставляя своего отца и даже деда.

Вся королевская моча веками хранится в огромных стеклянных резервуарах, герметичных и градуированных, что помогает хранителю скрупулезно вести графики. Истинные патриоты с пристрастием следят за поведением кривой, во многом определяющей престиж монарха. Каждый раз, когда побит кто-то из предшественников, устраиваются гулянья, но король стареет и тщетно глушит пиво, ввозимое, не жалея затрат, из Голландии; удастся ли ему обставить короля Солнцестояние IV, который жил три тысячи лет назад и уровень которого выше, чем у него, на добрый метр?

Осужденные на смерть заточены в подвалах, где находятся королевские резервуары, которые подчас заботливо приоткрывают. Хватает какой-то секунды.



КОРОЛЬ предпринял путешествие в Рим специально для того, чтобы увидеть папский дрын. Заявил, что заплатит, выкупит, если придется, души всех африканских чернокожих, но его увидит.

Он заявился со всей своей свитой — примерно десять тысяч душ — прямо в собор Святого Петра и сообщил, что намерен квартироваться там, пока не получит удовлетворение.

Кардиналы, смущенные такой самоуверенностью и озадаченные, не скрывается ли за этим довольно-таки неотесанным требованием реальное благочестие, решили его прощупать:

«У папы дрын как у всех и каждого, зачем в этом убеждаться, не ограничится ли король тем, что поцелует его кольцо?»

Король рассмеялся. Нет, его не обведут вокруг пальца, он желает видеть именно дрын и не собирается приводить никаких доводов. А на остальное он плевать хотел. Пусть всё устроят.

Кардиналы, совсем не в своей тарелке, ибо папа каждое утро спрашивал о причине присутствия сей не слишком спокойной публики у себя в базилике, поставили всё на карту, объявив ему, в чем дело.

Они выражались такими экивоками, цитируя по ходу дела Плавта и Ювенала, что папа не понял ничего из того, о чем ему хотели сказать, и ограничился тем, что пообещал предоставить королю аудиенцию.

Король, который отлично знал, что добьется этой аудиенции, ибо ничто никогда не могло ему помешать, был-таки представлен.

Папа счел его приятным малым, позабавился, выслушав рассказы об обычаях его страны на том архаическом диалекте, каковой только он один во всей Европе, почитай, и мог разобрать, и предложил ему прогуляться по саду, дабы показать свои орхидеи.

Король, учуяв великую минуту и желая предоставить папе возможность себя проявить, внезапно остановился, чтобы отлить. Папа, боясь не соответствовать высокому гостю или оскорбить его своей сдержанностью, счел милосердным последовать его примеру.

Король, искоса удовлетворив свое любопытство, раскланялся с папой, который так никогда и не узнал, предметом какого совершенно необычного интереса в тот день стал.



В ПАРЕ лье от столицы, если выехать из южных ворот, раскинулся еловый лес, где круглый год открыта охота на человека. Стреляют с первого взгляда. Тот, кто ищет смерти, но не имеет смелости ее себе учинить, прогуливается там дни напролет, поджидая охотника, которому заблагорассудится его пристрелить. Но охотники не любят легкую добычу, предлагающую себя, словно шлюха. Таким обычно стреляют в пах, чтобы жизнь не казалась легкой прогулкой. За исключением тех случаев, когда охотники, обманутые незаряженным ружьем кандидата в самоубийцы, не сводят с ним счеты раз и навсегда.

Для настоящего охотника всё удовольствие состоит в том, чтобы подстрелить охотника же, застать его врасплох после тысячи засад, тысячи уловок, увидеть его наконец у себя на мушке, живого, шагающего, выслеживающего, палец на курке.

Король превосходен в охоте подобного рода, моду на которую, собственно, и ввел; редко, чтобы он возвращался в королевский дворец без доброй дюжины ушей и ружей подстреленных охотников.

Но и он, Неприкасаемый, Священный, Король, рискует своей шкурой, любой может его подстрелить. Поэтому поговаривают, что он добирается по подземному туннелю до центра леса, где устраивается в засаде в люке, и довольствуется тем, что стреляет по проходящим мимо.

Легенда о его неуязвимости столь сильна, что молодые люди поклялись друг другу его достать и уходят каждое утро, невинные жертвы, на поиски короля, чьи козыри, уловки, инкогнито и даже само отсутствие превращают его преследование в более потрясающее предприятие, чем выслеживание зверя из Грезиводана.

Всё же рассказывают, что в один прекрасный день его на ровном месте застукал какой-то лже-охотник, который от радости не мог удержаться и взял его на мушку своего ржавого ружья. Король не двигался, он ждал, когда прозвучит выстрел, потом презрительно удалился.

Тот же, воспрянув духом, и думать перестал о самоубийстве, купил настоящее ружье и стал ныне вдохновителем и фетишем честолюбцев, желающих поспорить с выпавшей ему удачей.

ПИСЬМО КОРОЛЯ СВОЕЙ ДОЧЕРИ

Твое пребывание у кормилицы подходит к концу. Скоро тебе исполнится пятнадцать, ты уже взрослая девушка: пора объяснить некоторые вещи, которые отец имеет право и даже обязан объяснить своим детям, дабы причастить их миру, а не бросать растерянных в житейское море.

Следующей весной ты выйдешь замуж за своего брата. Ты не видела его уже десять лет, но, могу уверить, это отличный парень, он сумеет с честью исполнить свои обязанности перед государством, ибо супружество есть священное установление и как таковое требует посвящения и не может обойтись без целого протокола.

С моей стороны было бы непорядочно бросить тебя в руки брата, не оставив на твоей коже кусочка нетронутой территории, где его воображение могло бы возвести свои феерические замки и укоренить великие любовные порывы. Юноша его возраста естественным образом не преминет почтить в твоем естестве места, славнейшие своими переменчивыми чарами: я имею в виду рот, где расступается скелет и гниют зубы, груди, каковые в этом году принято носить в столице высоко приподнятыми и широко расставленными, и, наконец, прекрасное лоно, предмет донельзя спорный, делимый между долгом и страстью, личностью и родом, смешивающий одно с другим и их заодно компрометирующий.

Человек моего возраста и опыта привык полагаться на реальные ценности, именно их я и хочу привить тебе как личности, прежде чем передать тебя брату. Если верить дошедшим до меня отзывам, вкупе с фотоснимками, коими я располагаю, твои ягодицы обрели объем и линию, превращающие их в лакомый, поистине королевский кусочек. Так что не удивляйся моему посещению в первую же по возвращении сюда ночь. Ты отдашься моим ласкам доверчиво и безраздельно, ибо я рассчитываю почтить твою плоть своим членом, великолепие коего воодушевляет моих воинов и заставляет подрагивать коронованные головы на сто лье вокруг моих земель, на восток и на запад,  далеко за широкими морями во всех столицах, где мое имя разносится как удар кулаком по столу.




Твой обожаемый отец


МЫСЛИ КОРОЛЯ

§ Смерть родителей, или рана, которая заживает.



§ Работа — развлечение для бедных.



§ —Титьки вверх!

— Вознесем их ко Господу.

— Сие достойно и праведно есть.



§ Сто́ит мне посвятить тот или иной час, не отданный любви и сладострастию, Миру, вечному покою жизни в своем сознании, как мне кажется, что я стал богом.



§ Мыслящий — и мыслящий, следовательно, о чем-то ином.



§ Забавно думать, что тьма порождает свет, что тьме не стерпеть во тьме. Глубоководным рыбам, чтобы очаровывать своих жертв, даны светящиеся глаза, человеку — разум. С этой точки зрения, свет — не только тревога тени, но и как бы ее самое дерзкое выражение, каковое наконец-таки позволяет ей существовать по контрасту, бесконечно самоуничтожаясь.



§ Я смотрю на всю вашу семейку, на всю эту плоть вокруг вас как на лужу, в которой вы держитесь на плаву.



§ В мире полно задний, на стульях; стулья же вышагивают на четвереньках к выходу.



§ Конец света умирает со смеху во всех ваших смертях. «Марсельеза» обходится без «Тебе Бога хвалим». Онанизм же — добродетель государей.



ПО УТРАМ король обожает принимать ванну из кофе с молоком, в которую погружается из которой при случае прихлебывает, в которую макает свои тосты. Открывая то один, то другой кран, подбавляет по своему усмотрению то молока, то кофе и сам доводит свою смесь до ума.

Придворные дамы толпятся вокруг в галантном дезабилье и должны по очереди обмакнуть в королевскую ванну свой тост. Нередко он хватает одну из них за запястье или задницу, притягивает к себе и с головы до ног умащает еще мягким шматком, каковой церемонно протягивает со слегка, впрочем, высокомерным видом дворецкий. Затем, заимев красотку к себе в ванну, он забавы ради исчезаете нею под сально подмигивающей жировыми глазками пленкой.



ИЗ ЕВРОПЫ король вывез всего одну манию, всего один порок, зато возвел его в ранг государственного установления, проложил ради него линию железной дороги, единственную во всем королевстве, между своей столицей и столицей соседнего государства, что позволило ему предаваться оному пороку без всякого удержу: речь о восхитительном попечении, которое он оказывает юным особам, направляющимся в туалет.

С карманами, топорщащимися от гигиенической бумаги, ему удается обмануть бдительность их матерей и, наперекор ветрам и приливам, опрокидывая по пути пассажиров, проследовать за ними по коридору до самой двери, которую он блокирует, проворно просунув внутрь ногу, и тут же закрывает за собой.

Охотнее всего государь пользуется ночным субботним поездом, каковой по этой причине всегда битком набит студентками, простушками и актрисами, которые подчас сдерживаются часами, если не приняли слабительное, чтобы дольше быть объектом нежного королевского участия.

Они быстрехонько сговорились и почти бесперебойно поступают одна за другой в тесное помещение, где король в конце концов остается постоянно, словно в исповедальне, испытывая всякий раз ту смесь боязливости и любопытства, которую внушает приближение запретного плода. Чем девушка привлекательней, изящней и стыдливей, тем круче у него встает.

Будучи предупрежден, машинист выбивается из графика, в вагоне-ресторане, чтобы посодействовать искомой цели, подают лишь блюда с душком. Наконец поезд пересекает границу, появляется полиция нравов, непременно кого-то застукивает и нагоняет дополнительного страху на оперируемую, доставляя дополнительное удовольствие оперирующему.

Удовольствие, интимно связанное со скоростью уносящего всех поезда, с превратностями путешествий, с внезапным вторжением какой-то невинной души, с пособничеством привычных, столь благородно уступающих ей место, с вскриком, который она испускает, внезапно оказавшись лицом к лицу со своим королем, с ее изумлением, а подчас и разочарованием, когда она понимает, чего от нее хотят, — а затем с приподыманием платья над нежной интимностью дамского белья, с метаморфозой милого личика, со вкрадчивым шелестом бумаги по коже — с оправданными тем самым жизнями тружеников, — со смоченным в одеколоне ватным тампоном, которым с артистической сноровкой в конце небрежно по всему проходишься.

Удовольствие, еще более усугубленное тем полным достоинства видом, который надлежит принять, чтобы вновь появиться среди других пассажиров и предложить своей партнерше сигарету с видом высококультурного человека, каковой мы с таким трудом отвоевали у животных.



ПОСЛЕ уймы международных конгрессов и генетических смешений биологам короны удалось вывести человекоцыплят, цыплят с человеческой головой — пустой, говорят, — коим во всяком случае по плечу резвиться в небесной лазури.

Охота на них категорически запрещена, но, коль они беспрестанно ищут себе прокорм или цыпочку, достаточно привязать одну из оных за лапу посреди птичьего двора, чтобы тут же увидеть, как небо затмевает туча человекоцыплят.

Селянка, не преминув прихватить сачок вроде того, которым ловят бабочек, но с усиленными петлями, сторожит за деревом.

Цыплята приземляются и поначалу подхватывают насыпанное курам зерно, потом затевают ссоры, друг друга поносят и начинают свирепо кусаться, в то время как один из них норовит обосноваться на спине у несушки, каковая мечется, пугается и кудахчет как оглашенная. Но едва он только приспособится, как его опрокидывает другой и в свою очередь громоздится на крылатку, хребет которой всякий раз прогибается до самой земли, приоткрывая в строптивой игре мышц вожделенное отверстие.

Наконец один прилаживается, приклеивается и уже готов издать громогласное ура, но тут селянка, не без удовольствия следившая за сей сценой, обрушивает свой сачок и, одним махом его провернув, бегом тащит добычу на кухню.

Там, пока ее дочь держит петушка за крылья, а тот пускает слюну и хрипит от боли, она раскаленными докрасна щипцами обращает его в каплуна, коего со злобным наслаждением украдкой и съест спустя пару-другую недель под носом у мужа, преисполненного, как и все самцы — до чего же глупы мужчины, — почтения к королевским указам.



КОРОЛЬ обожает смотреть, как в открытом море идут ко дну корабли. «Кинг» отправляется в круиз, до отказа заполненный женщинами и детьми. Как вдруг на уровне 36-й параллели открывается течь и нос корабля уходит подводу. Все бросаются к спасательным шлюпкам, неописуемый беспорядок. Королю приходится лезть из кожи вон, чтобы проложить себе путь сквозь вопящую плоть до самой воды, в которую он ныряет, в которой покачивается на спине, в которой, взволнованный до глубины души, присутствует при окончании спектакля.

Тут, как и было предусмотрено, подоспевают спасательные суда, проходят в пределах досягаемости от катастрофы, не спеша и не останавливаясь. Потом возвращаются, на сей раз подбирая уцелевших, на грани отчаяния и нервного срыва, тогда как король с ханжеским видом уходит в свою каюту и принимает душ.



ИСПОКОН веков принято, чтобы сразу после формирования нового кабинета свежеиспеченный председатель Государственного совета проводил с королем ночь. Всем ясно, что это значит.

— Чистая формальность, — говорит король, — но я ее придерживаюсь.

Амбициозные парламентарии съедают, те же, кто вовремя поразмыслил о тягостных спазмах своего заднего прохода, уходят в тень, уступая дорогу другим.

На короля часто оказывают давление, чтобы он отказался от этого архаичного обычая, основы которого упразднили все народно-демократические республики, но он и ухом не ведет. Те, кого это касается, препираются до последнего:

—Нельзя ли предоставить честь заменить меня моей жене? — внезапно заводят они.

— Вашей супруге? — говорит король, который ничего иного и не ждал. — А как же священные узы брака? Вы что, держите ее за потаскуху? Ну-ка, малыш, спускаем штанишки.



НИЧТО не походит более на безумие, нежели произвол, говорит король. Из-за привязанности к своим поступкам, привычкам, чувствам люди тратят время на то, чтобы ободрить друг друга, заговорщицки подмигнуть, переговорить и тем самым понять друг друга, подравняться, короче говоря, свести друг друга на нет.

Но я-то...

Ибо он испытывает чувства как бы совершенно иного рода, его страсти неистовы, безудержны, они увлекают. Но в разгар действия он выпускает пар, колеблется, отпадает, рассеивается. Ну а другая, любимая, любовница, предмет страсти, культа, повисает в воздухе, на высотах, от которых кружится голова или как раз таки сходишь с ума.

Посему у него целый гарем свихнувшихся его попечением женщин. В большинстве они принимают себя за королев и, из-за корон с фальшивым жемчугом, которые он, бывает, бросает им за решетку, словно хлебные крошки уткам, поносят и мутузят друг друга как оглашенные.

Лишь одна живет в стороне, сдержанная, полная презрения, высокомерная, рядясь в свое безумие как в пучину; целые жизни падают к ее ногам и вертятся там, и сам кораль не исключение: эта-то принимает себя за короля.



КАЖДЫЙ год первого апреля на улицах столицы появляется рикша с одноместной, чудесно расписанной переливающимися цветами рессорной коляской на маленьких колесах и с набивным сиденьем; ее тащит горемыка в лохмотьях, и поначалу его никто не остерегается. Потом, когда встают на место черты августейшего лица, все начинают улыбаться: это же король. Упаси господи махнуть ему рукой и прокатиться.

Но какой-то чужеземец, обрадованный, что обнаружил в сей слишком, на его вкус, традиционной столице толику экзотизма, останавливает его и хладнокровно забирается в коляску. Весь день, без какой-либо определенной цели, гоняет он короля то туда, то сюда, требует отвезти к торговцам, в кабак, к девицам; и король носится, отвозит, слушается. Чем дольше это продолжается,тем больше переживает за чужака толпа. Ох! святая невинность.

Наступает вечер, король собирается с силами и, глухой ко всем приказам и мольбам клиента, каковой, привстав, пытается его ударить, мчится напрямик, влетает в парк, вихрем проскакивает мимо отдающей ему честь стражи и тормозит у ступеней королевского дворца, каковые тут же и преодолевает, исчезая за немедленно захлопывающимися за ним дверями.

Оторопевший чужак замирает на месте. В свою очередь поднимается по ступеням, с удвоенной силой колотит в увесистые створки. Никакого ответа. Оборачивается. Коляска исчезла, город далеко. Во внезапно опустевший парк, решетка вокруг которого уже заперта, только что выпустили хищных зверей.



КОРОЛЬ пересказывает своим внукам Евангелие: «Наступила Страстная пятница, Христос собрал учеников, чтобы сыграть с ними на Масличной горе в футбол. Площадка была нестандартная, игроки то и дело терялись за деревьями. Вскоре Христос остался с мячом один. Добравшись до вершины, на которой никто не стоял, он вскричал: «Отче, отче, да минует меня сей мяч!» И запулил мяч в овраг за противоположным склоном. Было жарко, лицо ему заливал пот. И всё же Христос спустился обратно на поиски своих товарищей по команде, но обнаружил, что они спят: „Как же так, — закричал он, тряся их за плечо,—вы не смогли поиграть со мной в мяч даже час!“

Тут появляется Иуда, судья и владелец мяча в одном лице, в сопровождении противной команды — игра была против жандармерии, — и говорит ему: „Ну а мяч?“ Христос не знает, что ответить. Его хватают за шиворот, ведут к Понтию Пилату, почетному председателю их товарищества, к первосвященнику, все спрашивают: „Что вы сделали с мячом?“ Христос безмолвствует. Его ведут на Голгофу, прибивают к кресту —последнее слово остается за ними, — толпа тут как тут, в нетерпении.

— Отче, отче, в руки твои передаю мяч мой.

И он испустил дух.

„Мяч?“ — говорят стражники. Впору приглядеться. Они смотрят вверх, восходит луна, устраивается на голове у Христа, который говорил: „Можете порвать мяч, я вновь надую его в три дня“. Который говорил также: „Всякий раз, когда соберетесь вдвоем или втроем вокруг мяча, я буду среди вас“. И еще так „Идите, наставляйте все народы, обучая играть в футбол во имя меня и отца моего, у коего столько духа“.

Детишки:

— Его отца-столяра?

Король:

— Да нет, другого; вам этого не понять.

Как бы там ни было, судья головы не терял. Взял каску у одного из жандармов, собрал среди столпившихся у подножия креста зевак пожертвования, набрав тридцать сребреников, на которые и купил поле, названное по-еврейски Акелдама, что значит: „цена мяча“, служившее впредь спортивной площадкой».



КОРОЛЬ верит в бессмертие души животных — не таких уж безмозглых, полагает он, всегда готовых смешаться с нашим братом, отдающих себя с этой целью на съедение, но в результате несчастных и размозженных, обращенных в ничто нашей персональной системой пищеварения. Он полагает, что в потустороннем мире наш и души питаются душами целых животных, чьи кладбища могут дать нам в этом определенные гарантии. Посему важно добиться спасения и для них — стократ повторенными погребальными церемониями, привносящими уверенность песнопениями: «Свин еси на небеси! Свин еси на небеси!» Для большинства из них самым надежным способом освящения представляется практикуемое в широких масштабах оскопление. Что может быть уклончивее, нежели вол, нежели каплун, какую должно это давать стоячую, точно туча, душу, в которой хорошо упокоиться между двумя ливнями.

— А душа крысы? — говорит король.

Он уже видит ее великую, громадную, искромсанную душу и самого Господа Бога в виде огромной, под стать Гаргантюа, крысы со всё более жадными зубами, что питается душами едва родившихся младенцев, умирающих на поле брани солдат, утрамбованных бомбами городов — и царит над миром.



Жану Дюбюффе
КОРОЛЬ покровительствует искусствам, «Хороший живописец, — говорит он, — это аскет, тот, кто отказался от всего, от цветов, форм, пропорций и всё равно имеет что сказать, который пишет невесть чем и всем чем попало». Речь не о том, чтобы на манер бабочек или цветов передать цветом свет, а о том, чтобы, превзойдя свет в скорости, победив на его территории, заставить его освещать самое себя.

Последняя премированная им картина была скомпонована из фекальных масс: соломенная крыша постоялого двора из ячьего навоза, дым из конского, небо из ласточкиного помета, зерно, которое молодая женщина бросает курам, из кроличьих катышков, сама же молодка рельефно вылеплена из испражнений восьмилетней девочки. Когда сей опус представили королевскому взору, от него еще шел пар. Художник в своей утонченности заказал в Индии пластины из помета насекомых, переплетя волокна которых создал полотно для своей картины.

Король был очарован, наградил художника большим крестом ордена Петра Первого, своего злого гения, и снизошел в своей милости до того, что спросил, не хочет ли тот создать королевский портрет из королевского кала, что в конечном счете придало бы известную ценность этому произведению даже в чисто сувенирном измерении.



В РАСПОРЯЖЕНИИ короля когорты солдат-лунатиков, которые в лунную ночь автоматически встают, строятся в шеренги, с застывшим взором, выставив руки вперед, пересекают деревни и села, направляются к границе. Иногда они вторгаются, сея на своем пути панику, во вражеские края на немалое расстояние, их даже видели марширующими по Елисейским Полям иноземных столиц.

К несчастью, в отсутствие генерала и короля, каковой, будучи оповещен слишком поздно, не может за ними поспеть, их завоевания остаются чисто умозрительными — армии неутомимых ходоков возвращаются спустя несколько дней в родные пенаты и постели, не подозревая о свершенных давеча ратных подвигах.



СТОЛИЧНЫЕ красотки с некоторых пор жалуются, что король откровенно забросил их ради обители монашек-затворниц, мать-настоятельница которой, бывалая наставница, предоставляет ему юных послушниц.

Такие легкие, непринужденные ужины, которые после самых изысканных треволнений — нервных смешков, целомудренных румянцев — кончаются отвратительной откровенностью интимных отношении.

Тем, кому король сможет выказать в этот вечер благосклонность, для пущей пикантности выдаются крохотные полупрозрачные трусики, тогда как остальные сохраняют шершавый хлопок монастырского исподнего. Одно удовольствие видеть, как владыка задирает одну за другой длинные, чопорно накрахмаленные рясы, словно ныряющий в цветочные венчики шмель, чтобы проверить, на что имеет сегодня право. По монашеским воспоминаниям, а те, кто были тому свидетельницами, до сих пор не могут сдержать восхищения, он покусился на это правило один-единственный раз — ради настоятельницы, которой хотел публично оказать дань уважения.

Осознавая лежащую на ней ответственность, матушка не преминула по посещении монастырского врача объяснить своим дщерям, что мужской поцелуй необходим для их здоровья, и без дальнейших объяснений предписала им короля как некую мазь — которая оказывает превосходное действие и от которой они расцветают, о чем не догадываются другие сестры, каковые имеют все шансы исчахнуть в оболочке духовности, слишком суровой для естественного цвета их кожи. «Если соль морей исчезнет...» — гласит Писание.

Столичные красотки как раз такого мнения. Одна из них решилась поступить в послушницы и вот уже пять месяцев ждет знаменитого свидания, которое... которым наконец могла бы оправдать свою жертву.

И вот в один прекрасный день ее наконец зовут. Мать-настоятельница, которой не понадобилось много времени, чтобы раскусить намерения дамочки, вводит ее в ванную комнату, где ей дозволяется омыть королевский дрын. Затем говорит:

— Отлично, дочь моя. Вы свободны.



«АВТОМОБИЛЬ — совсем как женщина, — говорит король, — лучше всего, если у тебя есть шофер». У всех его любовниц есть официальные мужья, которые о них заботятся, содержат, обеспечивают семейный очаг, насыщенную любовную жизнь, присовокупляя возможность иметь детей.

«С замужней женщиной, — говорит король, — всегда есть о чем поговорить, она разбирается в жизни, у нее свои невзгоды, свои радости, она отлично понимает, что коли я велю ей прийти, то отнюдь не ради прекрасных глаз».

«Но прекрасными они пусть всё же будут, — говорит он. — Пусть придают дамам вид святых и недотрог, чтобы мне вдруг показалось, будто даже и над матерью я вершу святотатство, насилие, преступление против нравственности, почти убийство».

И он ждет, он чувствует, как тает на его сентиментальном языке тот кусок сахара, который он просунул в инстинктивный рот своей партнерши, он тонет от счастья в расходящихся от прекрасных глаз кругах. В один прекрасный день он оттуда не вынырнет. Его захотят привести в себя, но приводить будет некого.



«РАСПНИТЕ! распните его!» — вопит народ под окнами королевского дворца. Двери распахиваются, и выходит королева в горностаевой мантии, дабы выдать им короля, полуголого, под бременем цепей и уже окровавленного.

Его тащат на гору, где крепят ко кресту, вставляя гвозди в отверстия, проделанные в его запястьях и лодыжках еще в самом нежном детстве, как в ушах — для сережек, ради как раз этого церемониала. И вздымают в вечерний воздух, в котором с помпой садится солнце.

Мало-помалу народ успокаивается и расходится, королю отплатили, король мертв: он не наживется более на народной нищете, не обрюхатит наших дочерей, не угробит на полях сражений наших сыновей, короче, ничего больше не случится. При этой мысли их охватывает дрожь: они таки УБИЛИ короля.

Когда назавтра сия весть разносится подобно барабанному бою, король с большой пышностью прогуливается по городу, всем дозволено целовать ему ноги: король воскрес, еще один раз, еще одна попытка!



ПО КОРОЛЕВСКОМУ указу всех покойников предают земле стоя, голова вровень с поверхностью, волосы по ветру. На могилу не приносят цветов, как в Европе, а приходят с лосьонами и благоговейно натирают волосатую кожу усопшего.

Если волосы продолжают расти, значит он нами доволен, значит всё идет хорошо. Если седеют, — его слишком терзают заботы, тогда их красят. Остальное кладбище будто вымощено плиткой, это лысые. (На сезон дождей их прикрывают стеклянными колпаками, точно дыни. Кто победнее, нахлобучивает старые шляпы, отсюда впечатление «увязших гуляющих», которое производят наши кладбища.)



СЛЕПЦЫ из Гонессы не видят, что делают, но это их не останавливает. Всегда при деле, всегда, с молотком или гвоздем в руке, возводят слишком тесные дома, в которых им не улечься, настилают крышу на погреб, когда подоспевает другая бригада, пристраивает сбоку к крову прямоугольный этаж и обосновывается там со всем своим выводком. При этом им, слепым по мужской линии, заносят заразу зрячие, которым только дай соблазнить их жен, откуда и появляются на свет выблядки, готовые напропалую кичиться своим положением, покуда их спешно не образумят, выколов глаза.

Гонесса находится на берегу моря. Король как-то раз спустил у них на воду корабль, и тот сразу же пошел ко дну. Но слепцы в восторге, они верят, что корабль отплыл, размахивают руками, танцуют, вопят, хлопают по плечу короля — то был его шофер, — обращаясь к нему: «корешок».

В добром дне пути от Гонессы, если отправиться на юг, находится Нумена, город будущего на озере Лабон. В нем проживают женщины — за исключением десятка выкрашенных в красное домов, по одному на квартал, в которых, по одному на дом, прозябают привязанные за лодыжку представители сильного пола.

Мамаши приводят к такому своих дочерей и поддаются, пользуясь случаем, легкому шантажу, наперебой его ублажают, так что он катается как сыр в масле. Тщетные потуги, ему не удовлетворить всех налево и направо, так что им, чтобы сподобиться свидания, приходится записываться за много месяцев.

В этом городе напрочь исчезла религия. Все заботы подмяла под себя потребность в мужчине. Можно сказать, только она у женщин и осталась.

Чтобы помочь с ней справиться, пришлось где повыше, где пониже — приклепать к стенам общественных зданий елдаки из шершавого каучука, к ним, согретым восходящим солнцем, между походами за покупками подходят притереться прохожанки. Таинство любви, стыдливость, невинность, мечты — химеры, вздор, спекуляции минувших веков. Задираешь подол и тешишь себя прилюдно, обсуждая цены на масло или колбасу.

«Город будущего,—говорит король, ибо недалек час, когда мужчины исчезнут с лица земли когда мир будет оставлен женщине, когда ползучий сорняк человечества сползет в клоаку, вновь падет в ту муть, из которой мы все вышли».

Чужестранцы, однако же, насмехаются над его заявлениями и упоминают Нумену как одно из самых ярких проявлений королевского самодурства.



КАЖДЫЙ год король присуждает приз «голой сосунье». Недостаточно быть красивой, надо еще и проявить умение.

Он пробует их всех по очереди, как вина, не спеша сравнивая возможности, мысленно анализирует, возвращаясь к той или иной; та, пожалуй, выказала в своей игре больше тонкости, играла чреслами более томно и подпускала во взгляд экстаз великих предвестий. И он опускается на нее, как солнце опускается в море, под аплодисменты обезумевшей толпы, каковая под всеобщие обжимансы хотя бы на сей раз поддается заразительности примера.



КАЖДЫЙ год 2 февраля имеет место День Пуговицы. Взгромоздясь у себя в Тронном зале на трон, король день-деньской пришивает пуговицы. Некоторые женщины месяцами трудились над рубашкой или кружевными панталонами ради удовольствия лицезреть, как король пришьет окончательную, единственную, ту, в ведении которой будет для них расстегивание сей одежки, королевскую пуговицу. Другие заставляют пришить ее на почетное место, где само собой будет ясно: это пуговица короля. Но случается и так, что какой-то конюх протягивает ему задрипанные портки, прохудившиеся там, где недостает пуговицы: на ширинке.

Каждый год 1 мая имеет место так называемый «День Холодных Невест»: все женщины, не познавшие в супружеском общении экстаза, одна за другой проходят перед королем, тот возлагает на них руки, омывает ноги и отпускает исцеленными.



КОРОЛЬ: «Королева просто-напросто поклоняется моему члену. Когда мне случается о нем не думать, она заставляет вынуть его и дрочит, чтобы показать своим подругам.

Потом обмазывает медом или малиновым вареньем и предлагает отведать.

Я стараюсь сохранить достойный, безразличный вид. Раскрываю „Фигаро\", читаю очерк Франсуа Мориака: какой стиль, какая возвышенность мысли, какая догматическая утонченность! Каким счастливым чувствуешь себя, что умеешь читать, что причастен к колоссальному миру духа.

Тут я открываю глаза и начинаю ощущать, предметом какого адского культа являюсь. В самую пору показать этим идолопоклонницам реакцию мыслящего тростника. Я прячу свой инструмент и говорю:

— Красавицы, открою секрет, только никому не сболтните: у меня сифилис».



СОГЛАСНО королевскому указу, все наказания распределяются по жребию. Урна, в которой заключены приговоры, содержит и некоторое количество предваряющих подслащений. Тянут дважды.

Приведу случай с воришкой фиг, который сначала вытащил:

В ПОСТЕЛЬ К КОРОЛЕВЕ



Потом снова засунул руку и на сей раз прочел:



ЧЕТВЕРТОВАТЬ



Таков его удел.
И кого тут винить?





КОРОЛЬ разговаривает сам с собой: «Если Бог-кот проглотит Бога-крысу, — говорит он, — нам крышка. Так что надо помочь Богу-коту стоять на своем, но не побеждать. Чтобы мы были ему нужны, чтобы он молил нас о помощи, чтобы мы были его партнерами и союзниками, а не вассалами».

И когда Бог-кот, кажется, вот-вот победит, король принимает меры, чтобы тайком поставить подкрепление Богу-крысе. Он не хочет ссориться с Богом-котом, но и не хочет, чтобы Бог-крыса, жуткий Бог-крыса, пал.

И людская судьба кажется тем избытком, тем мечом, который победитель прибавляет на чаше весов к сумме выкупа. Нужно оплатить вес жизни и смерти и обеспечить нам приличествующую загробную жизнь, дабы сподобиться сих насекомых, дошедших до осознания великой битвы, каковые посмеиваются себе исподтишка, понимая, что способны поколебать судьбы мира.



КАЖДЫЙ год король велит вырезать себе аппендицит. Втуне — аппендикс вновь и вновь отрастает. На пороге летнего солнцестояния воспален, аж горит: пора вмешаться хирургам.

Аппендикс выставляют в ковчежце на сорок дней в специально достроенной по такому случаю базилике. Таковая заготовлена в каждом уважающем себя городе королевства. Соревнуются, где построят самую красивую, король же всегда опаздывает на семь-восемь базилик, в которых верующие уже сгрудились перед пустым ковчегом, драгоценным для них своим высочайшим предназначением.

Подверглась удалению аппендикса и королева, но, поскольку у нее не отрастает, а ей хотелось бы его сохранить, в конце концов она велела пересадить себе здоровый орган юной особы из своей свиты.



ТОЛЬКО одному предпринимателю во всем королевстве дозволено владеть краном — королю. Огромным краном, которым управляет он лично и который переносит четырехэтажный дом как простую соломинку. (Дома́ без фундамента, следует уточнить, — кто бы рискнул перечить подобной мощи?)

Так как столица склонна к перенаселенности, король время от времени берется за расчистку. Предупреждает подручных,напяливает комбинезон, рукавицы, кожаные сапоги и забирается на кран.

Однажды ночью видели, как он расчистил, походя превратив в пустыри, чуть ли не десяток магистралей. Утверждается, что один из его предшественников, Солнцестояние II,поработал так хорошо, что поутру на безбрежной равнине Вирефлюкс высился всего один дом, королевский дворец. Высокое средневековье кануло в Лету. За ним пришли короли-мечтатели, при них дома скопились до пароксизма. Кому теперь по силам с ними справиться? Понадобились бы еще и другие краны. Но если на смену единственному ширится множество, как спасти совершенство принципа от произвола?



УЖЕ двадцать с гаком лет король ведет окопную войну с соседним государством, Надалендом, отправляет погибать в грязи цвет нации. В зажигательных речах не перестает восхвалять молодежь, что своей кровью защищает священную землю отчизны. Он ревностно поддерживает эту войну (которую мог бы давным-давно выиграть), в ход идут дождливые зимы, провальные наступления, забастовки в арсеналах и даже, поговаривали, слишком неточные обстрелы. Что до Надаленда, тому ни за что не победить, ибо резервы и уловки короля безграничны, но страна живет этой надеждой. И королю, без конца на краю краха, удается удерживать силы как бы в равновесии, что придает его жизни шаткое очарование что ни день одерживаемой победы.



КОРОЛЬ обожает ничего не делать, Как-то утром его обнаруживают в уголке парка, который его садовникам поручено не трогать; он скрупулезно выпалывает сорняки, травинка за травинкой. Послы, министры, очередь на казнь — всё отложено на потом. Король выпалывает. Выпалывает тщательно, стремясь извлечь корни. Он не успокоится, пока сие малюсенькое корневище нарушает наводимый порядок. Помогает рукам мотыгой, потом экскаватором. Стремительно углубляется в земные недра, преследуя никчемный корешок, ну а тот, открываясь по первому требованию, ведет его, чтобы там кончиться, к подножию секвойи, посаженной у королевского дворца кем-то из его предков. Раздается зловещий треск, потерявшее равновесие дерево рушится на дворец.

Король поднимает голову, созерцает свои труды, видит, как обезумевшая королева бросается из окна, и ловит ее в охапку, полагая, что наконец-то держит в руках плод его тысячелетнего древа, сень которого оттеняла его страхи.



ЧТОБЫ решить жилищный вопрос, с каковым всегда можно справиться посредством войны или эпидемий оспы, вакцину от которой вяло ищут его лаборатории, король наоткрывал по всей стране воображаемых стройплощадок и сам ими заведует. Это массивные куски стен, подпирающие друг друга, не особенно заботясь о том, чтобы сложиться в кубы, снабженные тем не менее дверями и тщательно застекленными окнами. Вопиющее разбазаривание средств, талдычат иностранные послы в отчетах, что ни день рассылаемых своим правительствам; вместо них можно было бы возвести целые города. Но король и в ус не дует. Отворить окно доставляет ему бесконечное удовольствие. Отсюда и эти толстенные стены, своего рода карьеры, где добывается та конечная точка зрения, насладиться которой с верхотуры лестницы с большой помпой явится король.



КОРОЛЬ обожает чистить обувь. Использует только ярый воск из девственных ушек своих сожительниц. специально аккредитованный чиновник проводит каждое утро в дворцовом гареме за сбором драгоценной субстанции. Изготовлять королевский крем для обуви дозволено исключительно монашкам, которых он выписал из Франции. Несколько баночек с гуталином король носит с собой, посещая государей иных держав, сплошь зачарованных блеском его туфель, пару каковых он не упускает случая забыть — им предстоит занять место в витрине музея.



СОГЛАСНО королевскому указу (кран вследствие саботажа вышел из строя), каждому гражданину дозволено строить посреди улицы. Чтоб только был узкий пешеходный проход между новыми постройками и окаймлявшими улицу зданиями.

Едва вышел указ, как столица превратилась в обширную строительную площадку. Потом работы завершились, воцарилась восхитительная тишина. Поскольку автомобили оказались выдворены в паркинги на окраинах, слышно только маслянистое гудение движущихся тротуаров, по которым под вашими окнами, словно статуи, дефилируют неподвижные пешеходы.



КОРОЛЬ прибрал к рукам множество монополий, в частности гробовую. Королевская мануфактура выпускает за год ограниченное число гробов, уточняемое декретом от первого же в году дня.

По исчерпании квоты похоронить своих покойников можно только тихой сапой, из-под полы. Никакой реестр не вправе упомянуть их имя, никакое кладбище — их принять. Постыдная смерть, способная стереть подвиги всей жизни, будто той не было и в помине; подобное бесчестье из поколения в поколение клеймит семью-виновницу.

По счастью, газеты каждое утро приводят число оставшихся покамест на складе единиц, что позволяет слегка ускорить фатальный исход для больных или стариков, коим это сулит выгоду.

(Забыл сказать, что гробы предоставляются только по разрешению на захоронение, а его некоторые подпольные врачи подпишут вам досрочно, пусть и на вес золота.)



КОРОЛЬ обожает колоннады. Что ни год, сообщается об отправке им колонны для одного из греческих храмов, добрая часть которых недостатка в оных не испытывает. Отбытие перевозящего колонну корабля всякий раз служит поводом для массовых увеселений, плясок на борту до утра. И король никогда не покидает судно, не помочившись на капитель, каковой там, в лазури, уже не сподобиться этой чести.



КОРОЛЬ не имеет ничего против, если ловят и едят маленьких двадцатисантиметровых человечков, их иногда выуживают в море, а иногда отлавливают загорающими на пляже. «Душа, — объявляет он в подобные дни, — начинается с метра, с метра десяти. Мельче — животные». Иногда ему подают их парой, сваренными прямо в любовном напряге, от которого кровь приливает к чреслам, что делает их куда вкуснее. Но королева требует, чтобы им закрывали глаза — их застывший взгляд отбивает ей аппетит.

После чего можно видеть, как она кончиком ножа снимает с крохотного черепа скальп, скрупулезно срезает с грудной клетки мясо и восхищается миниатюрностью скелета. «Такое впечатление, будто я сняла платье — говорит она, — раскрыла наконец подлинную сущность человеческого тела». Подчас она просит подать их в пандан к рыбе, чтобы доскональнее сравнить два типа позвоночника. Король относится к ней как к извращенке, хотя ему в голову не приходит идеальное слово, которое подошло бы ей в самый раз: антропофаг.