Николай Николаевич Добронравов

Как молоды мы были

Мы – дети самой преданной любви. Ее никто отныне не отнимет. Еще поют в России соловьи, — И, значит, песня землю не покинет!


Еще жива родная сторона



Время



Времени нечеткий негатив.
Но Пегас по-прежнему ретив.
Люди на свету или впотьмах,—
время проявляется в стихах.


Наши боль, и мужество, и страх, —
время выражается в стихах.
Велика поэтами Россия.
Велика поэтому Россия.



Зачарованная даль



Нас осталось так немного.
Нас еще томит печаль.
Заповедная дорога,
Зачарованная даль…


Здесь до боли все знакомо.
Здесь родные берега.
И ведет дорога к дому
Сквозь невзгоды и века…


У родимого порога
Снова вишни зацветут…
Здесь все лучшее от Бога.
Здесь меня, как Бога, ждут.


Снова музыка воскреснет.
Оживет лесной рояль…
И воскреснет наша песня —
Зачарованная даль.


Дом родной – края лесные.
Путь домой – и свет, и грусть…
Заповедная Россия,
Зачарованная Русь.



Родная сторона



Здесь, как и встарь, – фасады в три окна…
На всех оконцах – ставеньки резные.
А на опушке ягоды лесные.
Еще жива родная сторона.


Над крышами – сиреневый дымок.
У палисада юные березы.
А ранним утром так прозрачны росы…
И небосвод по-прежнему высок.


Еще слышны здесь птичьи голоса.
Еще буренка топчется на взгорье.
И кур крадет из ближнего подворья
из леса забежавшая лиса.


Но сколько здесь уродливых пеньков!
Беспутной жизни множество отметин…
Ручной пилой отрезаны столетья
от нынешних компьютерных годов.


Перевелись и редкие стада.
Стареют и оставшиеся козы.
Разогнаны колхозы и совхозы,
и заплясала в поле лебеда!


Уже подгнили лодки у реки.
В седых сараях притупились косы.
Уже невнятный голос тепловоза
все хуже слышат наши старики.


Не то чтоб нынче бесполезен труд,
а просто здесь крестьянину не светит…
Рванувшие на заработки дети
уже подарков предкам не несут.


Они в недальнем городе живут.
Претит им быт бессмысленный и древний…


Они все точно знают про деревню:
Там не везет!
      И внуков не везут.


…Но есть один оставшийся родник
в лесу.
      В глуши.
         И все ему неймется.
Он, словно сердце слабенькое, бьется,
он к факту вырожденья не привык.


Земля людей оттуда не видна.
Он просто дышит воздухом и волей.
Он хочет к свету вырваться – не боле…
Еще жива родная сторона?



Меж Арбатом и Тверской



Путь земной мой только начат.
Жизнь пока что налегке.
От площадки от Собачьей
жили мы невдалеке.


Двор наш узок был и гулок.
Подворотен волшебство.
Трубниковский переулок —
гавань детства моего.


В той эпохе домуслимовой,
в страшный год тридцать восьмой
возле лавки керосиновой
я стоял на Поварской.


И с наполненным бидончиком
я домой к себе бежал,
в кухню, к примусу с поддончиком,
в свой родной полуподвал.


Рядом был Союз писателей,
тут он был, на Поварской.
И тогда уже не ладили
гении между собой.


Молодые все, да ранние…
Был Корней еще не стар.
И просящий подаяния
чуть подвыпивший Гайдар.


А когда бежал из школы,
как всегда – к себе в подвал,
дядю Степу Михалкова
на углу я повстречал.


И чуть-чуть уже кумекая,
пристрастившийся читать,
прибегал в библиотеку я
с другом книги выбирать.


Мы любуемся обложками.
Постигаем Имена.
Всех путевыми дорожками
нас вела Читай-страна.


После школы были вузы.
Даже два. Театр. Эфир.
Я в юнцах на сцене ТЮЗа
был хорош вполне и мил…


Много ль надо человеку,
что в те годы возникал?
Я свою библиотеку
по крупицам собирал.


С детства рифмой звонкой ранен,
собирал не все подряд.
Блок, Крученых, Северянин
до сих пор в шкафу стоят.


И все чаще в эту пору
те стихи я вспоминал,
что в трамваях, в коридорах
между делом сочинял.


Но в начале литработы
стал я сразу понимать:
стих – забава. Надо что-то
посерьезней сочинять.


К нашей пьесе самой первой
долго шли с Сережей мы.
Наконец, сбылась премьера
с режиссером Деммени.


Это было в Ленинграде.
А в Москве уже потом
стали пьесы наши ставить
в каждом клубе городском.


Я к писательству де юре
был тогда еще в пути.
Был тогда в литературе,
как в театре – травести.


Правда, книги издавались —
проза, сказки для детей.
А стихи… Те оставались
страстью тайною моей.


Ах, тогда, в шестидесятых,
моден был нелегкий труд.
Сколько фильмов было снято
тех, что до сих пор живут.


Сколько песен было спето
тех, что в сердце мы храним.
Был лучом любви и света
ослепительный Муслим!


Я как будто бы очнулся.
Мир открылся мне иной…
Робко к песне прикоснулся,
к песне детской, озорной.


Оказался не статистом
я на песенной стезе.
Стал поэтом и артистом
я в те годы в ДЗЗе[1].


Появлялся в альманахах…
Первый сборник… И второй…
Стал входить почти без страха
я в СП на Поварской.


На судьбу свою не сетовал,
средь великих – не изгой.
Как внимательно беседовал
Юрий Трифонов со мной!


Здесь встречался я с элитою.
И меня без лишних слов
привечали знаменитые
Смеляков, Гамзатов, Львов!


Ах, с годами все отчетливей
свет и тени прошлых лет!
Громы-звоны не умолкли
поражений и побед.


Пусть за дальними широтами
необъятная земля,
за Никитскими воротами
состоялась жизнь моя.


Пусть изъезжено немало,
но они навек со мной —
эти несколько кварталов
меж Арбатом и Тверской.


Этот малый круг московский —
центр земли в моей судьбе.
Переулок Трубниковский,
низко кланяюсь тебе!


Годы детства. Песни ранние.
Все я в сердце берегу.
…Снова с площади Восстания
я с бидончиком бегу.


Но в эпохе постмуслимовой
на родной, на Поварской
нету лавки керосиновой
и СП – полупустой…


Жизнь повсюду стала круче.
В ЦДЛ одна беда:
рестораны стали лучше,
книги хуже, чем еда.



«Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле…»



Я не плыл по Венеции в венценосной гондоле.
И салонно в Салониках я в порту не скучал.
Ранним Римом раним я. И Боливией болен.
И гостиница в Ницце снится мне по ночам.
В наше время парижи и доступней и ближе,
сто туристских круизов разгоняют печаль.
Что поделаешь, – жаль, что я не был в Париже,
что, полжизни прожив, не видал Этуаль,
что индейца с мачете я не встречу под вечер,
не впишусь элегантно в экзотичный экспресс
где-нибудь в Эльдорадо, что со мной не щебечут
на борту «Каравеллы» королевы небес.


…Зато я помню первые бомбежки,
как шли мы парами с учителем в подвал,
и корешок мой – Щепетов Сережка —
мне полкусочка черного отдал.
Что говорить: «Я это не забуду!» —
и стоит ли те беды ворошить…
Но это все не выдумка, не чудо,
а чудо то, что мы остались жить,
что мирным небом с той поры мы дышим,
что сильный вправе забывать о зле.
А тот солдат, что спас Россию, выше
всех Триумфальных арок на земле…



Русский вальс



Песня-печаль. Дальняя даль.
Лица людей простые…
Вера моя, совесть моя,
Песня моя – Россия.
Время дает горестный бал
В Зимнем дворце тоски.
Я прохожу в мраморный зал
Белой твоей пурги.


Жизнь моя – Русь. Горе и грусть.
Звезды твои седые…
Издалека я возвращусь
Песней твоей, Россия.
Все позабыв и не скорбя,
Можно прожить вдали…
Но без тебя, но без тебя
Нет у меня любви.


Вешних лугов, праведных слов
Буду беречь ростки я.
Вера моя, удаль моя,
Песня моя – Россия.
Время дает горестный бал
В Зимнем дворце тоски.
Я прохожу в мраморный зал
Белой твоей пурги.


Русский вальс – трепетный круг солнца и вьюг.
Милый друг, вот и прошли годы разлук…
Милый друг, вот и пришли годы любви…
Русский вальс, нашу любовь благослови!



Экскурсовод



В городе Кириллове, там, за Белым озером,
где из тьмы истории Родина встает,
смысл поэмы каменной сообщает в прозе нам
тоненькая девочка – наш экскурсовод.


Подкупает речь ее не умом – сердечностью.
Нас проводит девочка и уходит в ночь,
добрая от Родины, от общенья с вечностью,
тихая в бессилии прошлому помочь, —


этим фрескам радужным, гибнущим от сырости,
той стене порушенной, что была крепка.
Строил это празднество зодчий Божьей милостью
в те века, где строили храмы на века.


Двор, забитый мусором. Пруд, заросший ряскою.
Беглыми туристами разрисован скит.
Тоненькая девочка с тоненькой указкою,
словно образ Родины, сердце мне щемит…



«Встречаю рассветы, встречаю закаты…»



Встречаю рассветы, встречаю закаты,
как самые светлые Божьи дары.
Дыханием вечности небо объято,
и нас еще терпят иные миры.


Читаю рассветы, читаю закаты
в священном писанье российской земли,
где главы увили виньетки пернатых,
листки манускриптов – в дорожной пыли.


Листаю рассветы, листаю закаты,
листаю овраги, луга и леса.
Лишь это одно – непреложно и свято.
Лишь это – извечная наша краса.


И мы выбираем себе Геростратов.
И наши вожди в нашей русской глуши
сжигали рассветы, сжигали закаты
наивной доверчивой нашей души.


Простите рассветы, простите закаты
за злые деянья ничтожных людей,
за все бесконечные наши растраты
природных богатств и небесных идей.



Звезды



    Звезды над планетой. Над Россией.
    Звезды Вифлиема. Дар волхвов…
    Звезды человечеству светили
    столько лет бессвязных и веков.


Серебром и золотом, и медью
светятся над нами в час ночной
вечные холодные созвездья,
нашей не встревожены судьбой.


    В них еще живут воспоминанья,
    как на землю русичи пришли,
    как волну нашествий и страданья
    прадеды мои перенесли.


Звезды знают: в мире у народа,
как земля, вращается судьба.
Воля.
      Рабство.
         И полусвобода.
Радость.
      Всенародная беда.


    Нет сейчас ни святости, ни пользы.
    Всё мы научились продавать.
    Тусклые коммерческие звезды
    Начали над родиной мерцать.


Звезды – боги вечного молчанья —
смотрят в наши будущие дни.
Мудрые небесные созданья, —
что нам напророчили они?


    Звезды нам по-разному светили.
    Только без значенья – никогда.
    Гаснет над великою Россией,
    гаснет путеводная звезда.



«Ах, как элегантен язык ваш певучий!..»



Ах, как элегантен язык ваш певучий!
О, как необычна гортанная речь!
Не выберешь в мире язык самый лучший,
но каждую речь надо свято беречь.


Все больше на шаре земном полиглотов.
Все легче становится нам разглядеть
и тонкости речи различных народов,
и самых различных словес круговерть.


Вот этот язык – он такой безмятежный,
как будто здесь жизнь без забот и затей.
А этот – заумный, а этот – небрежный,
а это – язык для бездушных идей.