Эндрю Пиппос

У Лаки

Для Рене
Так Дон Кихот становится рыцарем… Симон Лейс
Andrew Pippos

Lucky’s

© Andrew Pippos 2020



Перевод с английского Ксении Гусаковой





© Гусакова К., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

2002

1

У него все еще оставалось время что-то изменить. Не прозвище, от которого он никак не мог избавиться, и не внешность, и не недостатки характера – тут почти без шансов, ведь для глубоких внутренних преобразований уже давным-давно поздно. Василис Маллиос по прозвищу Лаки, «счастливчик», предполагал, что все-таки сумеет переписать историю своей жизни, а точнее, ее концовку.

Лаки сидел за кухонным столом, расстелив на нем газету, и чистил орегано от стеблей. Травы провисели в буфете всего неделю и не успели как следует высохнуть, но ждать было невмоготу, необходим был привычный ритуал. Он помогал ненадолго вернуться в прошлое. Лаки отложил стебли в сторону и перебрал кучку цветочных головок, вынимая серые веточки. Аромат плыл вверх, словно призрак. Лаки говорил себе, что всем кого-то не хватает: умерших родителей, ушедших слишком рано супругов, предавших возлюбленных, бросивших семью братьев или сестер, не обретенного друга или друга, который ушел, не родившегося ребенка, человека, которым мы должны были стать, не хватает жизни, которую мы должны были вести. Или же нам не хватает ребенка, которого мы все еще можем завести, семьи, которую мы вот-вот обретем, любовника или губителя на пороге. Лаки на короткое время смирился, что его мир неполноценен, прочувствовал момент, а когда он кончился, включил телевизор.

В тот день Лаки примчался домой после встречи в банке и сразу же срезал ригани из буфета у кухонного окна. Обширный новый жилой комплекс напротив выглядел, как башня с вывернутыми наружу карманами. А дом, где жил сам Лаки, напоминал ему придорожный мотель.

Специалистка по кредитам банка «Санкорп», отклонившая его заявку, была очень добра. Она сослалась на отсутствие дохода за последние двадцать четыре месяца, но не упомянула, что вообще-то Лаки уже слишком стар для таких внушительных долгов. У него нет активов, нет поручителя. Специалистка сказала, мол, ей нравится идея начать все заново. Само сочувствие. По особым случаям ее семья ходила в бывший ресторан Лаки в Стэнморе. Она помнила музыкальный автомат, масляную картошку во фритюре, зал, похожий на декорации в телесериале. И специалистка знала более позднюю историю Лаки, «трагедию в вашей жизни», как она выразилась. Если бы только «Санкорп» выдавал кредиты на таких основаниях. В конце встречи Лаки признался: этот банк – последний в списке кредиторов, к которым он обращался.

«О чем это мне говорит?» – посетовал Лаки, поблагодарил женщину за уделенное время и притворился смиренным, не желая выдавать обиду, но финальная остановка в цепочке неудачных попыток получить кредит говорила ему следующее: банки в Сиднее слишком консервативны.

В гостиной беззвучно мигал телевизор. После рекламы букмекерской конторы продолжилась передача «Колесо фортуны», средний ее сегмент, после бессмысленных раундов на скорость. Все трое участников выглядели испуганными. Как будто их случайно забросило за табло и они там совсем ни при чем. Лаки разгадал два задания еще до того, как кто-либо коснулся колеса. Еда: шкварки. Фраза: пуститься в погоню.

Лаки Маллиос пересыпал ригани в банку и скомкал газету, подняв зеленую пыль в воздух. Когда зазвонил телефон, Лаки встал, не отрывая глаз от экрана телевизора. Пять гудков и пауза – международный вызов.

– Вы у Лаки! – нараспев произнес он в трубку.

2002

1

Эмили Мэйн стояла на углу в лучах солнечного света, который ассоциировался у нее с фотографиями, где люди покоряют вершины гор. Голубое небо подкрашивало стекла машин, чей поток толчками тек через перекресток. Эмили больше не чувствовала себя изможденной: легкий ветерок наполнил ее потоком новой силы. Была середина дня. Где-то в пути между Лондоном и Сиднеем у чемодана заклинили колеса – они скрежетали, когда Эмили переходила дорогу и входила в отель.

Ее самолет дал круг над гаванью Сиднея, над лихтенберговой фигурой северного пригорода, и сверху Эмили увидела дым пожаров на далеком юго-западе, где серые столпы поднимались в небо, исчезали за горизонтом. Изабель на стойке регистрации отеля упомянула запах гари, окутавший и город. Внезапно оживившись, Изабель сказала, что скоро пойдет дождь: ночью она слышала на заднем дворе лягушек, верный знак. Просторный вестибюль пах ванильными свечами и был заставлен мебелью, выставленной на витринах магазинов напротив: белые диваны с кожаными подушками, цилиндрические абажуры, резные стулья, огромные белые ракушки на журнальных столиках голубого мрамора. На темном, как почва, деревянном полу виднелись царапинки. На стенах висели увеличенные фотографии местной флоры, зернистые, как старая ткань. Изабель поинтересовалась, впервые ли Эмили в Сиднее (нет, бывала давным-давно), нужен ли ей звонок-будильник (нет) и необходим ли доступ в интернет (да).

Эмили ждала электронное письмо от Майкла, своего мужа, хотя на прошлой неделе он использовал слово «спутница», чтобы представить ее знакомым, с которыми они столкнулись на Чемберлейн-роуд. Позже, когда Эмили задала вопрос, он ответил, что оговорился, вот и все. Ничего такого. Не то чтобы ей сильно не нравилось это слово, но беспокоило все остальное, что Майкл делал и говорил в последние месяцы. И появление термина «спутница» подсказывало, что он как-то по-другому относится к ее статусу и к их браку, который действительно превратился (против ее воли, словно по приказу тирана) по большей части в бесстрастный и практичный союз. Изменения, как проследила Эмили, начались в июне прошлого года или около того, когда они начали попытки забеременеть. Когда секс все-таки случался, прикосновения в процессе сводились к минимуму. А если совместное времяпровождение не было направлено на достижение цели, то оно обычно включало выпивку. Майкл любил вино и пиво, Эмили – сидр. Майкл говорил ей: «Мне больше нравится слегка пьяный секс». Иногда они засиживались допоздна и рассуждали о том, как наладить брак, пока Эмили не уходила спать такой изможденной и оцепенелой, что на следующий день едва помнила, что они друг другу рассказывали. И все же, думала Эмили, мы не пробовали терапию для семейных пар. Не ездили в настоящий отпуск. Она твердила Майклу, что чувства в браке зачастую остывают (или что, черт возьми, случилось), но пары способны их воскресить и зажить еще лучше, чем раньше. Подобное исцеление обещали целые полки в книжном магазине. И тут она приводила в пример друзей и знакомых, которые преодолели, как она подозревала, те же проблемы. Майкл отрастил волосы до плеч, новая прическа ему очень шла.

«Он явно в депрессии. Ему нужно с кем-нибудь поговорить», – поделилась Эмили со своим другом Лиамом.

Они знали друг друга со второго курса Голдсмитского колледжа, где оба посещали занятия, посвященные центральноевропейскому роману. Эмили слышала о нем и до семинара, когда их общий друг заявил, что она просто обязана познакомиться со смышленым парнем-ирландцем по имени Лиам, в которого наверняка влюбится – платонически. Так сразу же и случилось. Лиам и Эмили подружились и после выпуска разделили двухкомнатную квартиру с наклонными полами на Лэдброук-гроув. Лиам уговорил домовладельца разрешить перекрасить спальни в темно-красный. Дело было в конце восьмидесятых. Они оба запомнят Лэдброук-гроув как хороший период в четыре года. Испытывая огромную неуверенность в собственном таланте из-за потери связи с друзьям, Лиам разорвал договор аренды и уехал из Лондона работать берлинским корреспондентом для «Гардиан». В своей новой квартире недалеко от Ораниенплац он стал беспросветно несчастен и пил без меры, но всегда ухитрялся находить хорошие сюжеты. Иногда на выходные он прилетал обратно в Лондон и ночевал на диване у Эмили, которой привозил немецкие колбаски и чуток отменной кислоты, спрятанной в тюбике зубной пасты. Временами Эмили отправляла ему свои статьи для «Ивнинг Стэндард» или «Индепендент» или короткий рассказ.

Лиам прожил в Берлине шесть лет, после чего «Нью-Йоркер» предложили ему работу редактором документальных статей. Тогда он уже отдалился от удовольствий писательства и заявил, что уж лучше будет править чужие работы: надеялся больше не возвращаться домой по ночам, беспокоясь, что мог облажаться в деталях или цитатах в статье, которую отдал на печать. Лиам отправился в Нью-Йорк. Откуда, наверное, не вернется. Эмили вышла замуж за Майкла, соцработника, с которым познакомилась на небольшом званом ужине в районе Харлсден.

Теперь Лиам и Эмили общались раз в месяц, если не реже, но по-прежнему открывались друг другу полностью, как много лет назад, когда допоздна засиживались на кухне, курили сигареты и пили крепкий кофе с кардамоном. Дружба иногда могла остаться на плаву, если они почти не менялись.



– Сдается мне, девушку твоего мужа зовут Сандрин, – сказал Лиам.

– Не надо шутить, что Майкл мне изменяет.

– А я не шучу.

– И всерьез про это не говори, – попросила Эмили.

Оказалось, девушку звали Тереза. Даже то, как Майкл протянул «Тере-еза», словно под кайфом, совершенно ясно давало понять, что у них, любовничков, реальный союз. И посреди ночи перед вылетом Эмили из аэропорта Хитроу в Сидней Майкл решил рассказать ей, своей жене, с которой прожил семь лет, о романе с другой. В перчатках, с шарфом на шее, он разбудил Эмили в два часа ночи, возвышаясь над ней, словно монумент. Даже в графике сна они не совпадали: Эмили ложилась рано, Майкл сидел допоздна.

– Прости, что разбудил, – начал Майкл, – но мне нужно кое-что тебе сказать, прежде чем ты улетишь в Сидней. Я влюблен в другую.

– Что? Повтори.

– Я тоже был потрясен. Ее зовут Тереза, мы встретились примерно полгода назад.

Эмили села в постели.

– Идиота кусок.

– Нам нужно поговорить подробнее, но не сейчас. Я завтра напишу тебе на почту.

– Собрался куда-то посреди ночи?

– Мне лучше уйти, разве нет?

– То есть ты говоришь, что влюблен в другую, и тут же бежишь ее трахать?

– Господи, Эмили. Понимаю, я не вовремя.

– Не вовремя? – переспросила она. – Не вовремя – это когда проезжаешь рельсы и тебя сшибает насмерть гребаный поезд.

Майкл оставил дверь спальни открытой, а свет коридора включенным в их квартире в районе Кенсал-Грин. Остаток утра Эмили пролежала в постели, пытаясь убедить себя в бесповоротной реальности того, что случилось с ее браком. Она вглядывалась в светильник в форме армиллярной сферы, пока не зазвонил будильник, затем встала с кровати, приняла душ, вышла из квартиры и машинально села в метро по заранее намеченному маршруту. Уже в терминале возникла ужасающая мысль: она может быть беременна – и разум на мгновение сжался, раскололся по спирали, как ночью (а по ощущениям – пять минут назад), когда Майкл рассказал о ненаглядной Терезе. Эмили купила в аптеке тест и помочилась на него в туалете у выхода на посадку, пока уборщица в соседней кабинке хлюпала водой по полу.

Три минуты спустя тест показал «отрицательно». Месяц назад такой результат не вызвал бы волны облегчения, подернутого горечью. Единственная полоска на мокрой от мочи палочке, думала Эмили, говорит о ситуации с Майклом больше, чем она сама сейчас способна выразить. У нее болела шея. Снаружи объявили ее рейс.

Когда Эмили заняла место в самолете, ей стало казаться неправильным, что она не дома, в ярости, потому что ее бросили в безвыходном положении, обманом лишили возможности полноценно ответить. Майкл явно рад, что она покидает страну. Наверняка видел поездку некой передышкой от их быта, трус, и подгадал время для признания, чтобы избежать прямого столкновения. Стюард по внутренней связи объявил текущее время и температуру в Сингапуре, где предстояла пересадка на пути в Сидней. Эмили проглотила двадцать пять миллиграммов диазепама, открыла выпуск «Нью-Йоркера» и снова захлопнула, когда самолет взмыл вверх, сделав серию прыжков.

~

В прошлом сентябре Эмили уволили с должности корректора в «Индепендент». Почему на дверь указали именно ей, не объяснили. Никто в газете никогда не критиковал ее работу – по крайней мере, в ее присутствии. Иногда ее заголовки в процессе меняли, потому что она ненавидела каламбуры, а редакторы некоторых отделов придерживались иного мнения, но в большом авторитетном издании это обычное дело. На странице она размещала только утвержденную версию. На пятиминутной встрече главный редактор поблагодарил Эмили за восемь лет работы и сказал, что доходы от рекламы падают. Когда Эмили поинтересовалась, почему не уволили другого сотрудника, ей ответили, что им пришлось кого-то выбрать, и это должен был быть штатный сотрудник из числа корректоров. Когда Эмили снова спросила, почему этим «кто-то» стала она, ей ответили, что она не то чтобы не нужна в профессиональном смысле, просто осталась без работы.

В течение нескольких месяцев Эмили получала электронные письма от бывших коллег и репортеров, которые писали не из доброжелательности, а, скорее, чтобы прощупать почву, словно беспокоились, не постигнет ли их та же участь. На одно Эмили ответила: «Я чувствую себя прекрасно. И давай по-честному: через десять лет половина офиса останется без работы».

Эмили откликалась на вакансии, но так и не получила ни одного предложения. Она писала в компании по поводу кадровых пробелов. За пять месяцев ее безработицы Майкл ни разу не упомянул их арендную плату. Не предлагал сменить карьеру. Он даже пристроил ее на две недели в отдел социальных услуг, где работал руководителем команды. Весь день, как обнаружила Эмили, он с каменным выражением лица сидел за столом, поглощенный электронными письмами, телефонными разговорами и расшифровками интервью с клиентами. Даже в присутствии жены Майкл обедал перед компьютером. Эмили удивилась, как мало муж вставал из-за стола, словно тот был святилищем, спасением, параллельной жизнью. Во время перерыва в свою последнюю смену в отделе Эмили набросала питч статьи Лиаму. «Ты, наверное, ожидал от меня письмо в таком духе», – начала она сообщение. Эмили всегда хотелось написать что-нибудь для «Нью-Йоркера». Она планировала очерк о бывшей ресторанной франшизе в Австралии, ее взлете и катастрофическом падении. Эмили написала текст за пятнадцать минут, не особо надеясь на фантазию про «Нью-Йоркер», и ожидала от старого друга письма с мягким отказом.

Лиам позвонил тем же вечером.

– Эмили, – сказал он. – Думаю, из этого выйдет толк.

2

Ее первый день в Сиднее: летнее солнце медленно разгоралось, но задернутые шторы номера отеля в Дарлингхерсте делали его свет оранжевым и отвратительным. Эмили убрала со стола липкое от отпечатков пальцев меню и карточки с инструкциями по обслуживанию номеров и мини-бару. Воткнула в розетку лэптоп, и пока он включался, села на кровать и начала снимать одежду.

Электронное письмо от Майкла:

Эм!
Я не представляю, как объяснить то, что произошло в моей жизни. Неспособность выразить себя – вот что лучше всего описывает мои чувства к Терезе. Жалкая ли это отговорка? Появление Терезы было неожиданно и для меня.
Съеду до твоего возвращения в Лондон. Насчет арендной платы за этот месяц не беспокойся. И удачи, я знаю, статья получится хорошей.
Майкл.

Эмили предполагала, что под «статья получится хорошей» на самом деле он имел в виду «твои идеи посредственны, и это – одна из причин, почему я влюбился в другую». Возможно, крах их брака придал ему сил. Этот тупой ублюдок уже давно отказался от их отношений, а ей приходится чувствовать… что-то еще. Эмили удалила письмо и выбросила в мусорное ведру блузку, которую Майкл подарил ей на тридцать шестой день рождения. Сколько еще они с Терезой будут портить ей жизнь? Казалось, что дверь номера распахнута и двое любовничков (Эмили ненавидела это слово) могут ворваться и забрать что угодно.



На первом свидании они поужинали и пошли в паб, где Майкл рассказал Эмили о своем старшем брате, чье тело он однажды днем обнаружил дома в Ковентри. Эта катастрофа – рухнувший на семью метеорит – стряслась после того, как брат прошел курс реабилитации от наркотиков, вернулся в отчий дом и нашел работу по мытью магазинных витрин в центре города. Майкл пришел из школы и нашел в ванной брата, который умер от передозировки. А Эмили рассказала, как в детстве стала свидетельницей самоубийства своего отца. Она ощутила, что их истории, как и их жизни, складываются и встают на свои места, словно фрагменты мозаики. Они с Майклом видели одно и то же. Они познали одни и те же печали. В ту ночь в пабе на Сент-Джайлс-Хай-стрит Эмили почувствовала, что они с Майклом наверняка полюбят друг друга, что их уже связало горе и теперь они построят счастливую жизнь вместе.



В ду`ше Эмили повернулась так, что вода потекла меж лопаток, будто заново связывая ее воедино. Она спросила себя, не было ли ужасной ошибкой, что они с Майклом ложились в разное время и, в отличие от крепких пар, не вставали вместе. Они с самого начала жили по разным часам. Специалист по проблемам со сном сказал им, что Майкл страдает от синдрома задержки фазы сна. Как будто вы живете в разных часовых поясах, пояснил врач, в разных странах. Майклу прописали мелатонин и предупредили, что эффект может сойти на нет через полгода (так и произошло). Но если бы они ложились в одно время, каждую ночь выключали лампу в половину одиннадцатого, то у Эмили не осталось бы самых счастливых воспоминаний о тех субботах, когда она вставала пробежать пару-тройку километров, а, вернувшись, громко хлопала входной дверью, звала Майкла, врывалась в спальню и запрыгивала на постель, смеясь и сбрасывая с себя одежду.

3

Франшиза, о которой Эмили предложила написать, называлась «У Лаки». За пятьдесят лет их меню почти не изменилось, внутреннее убранство осталось прежним, как картинка (желто-золотые навесы, шахматные плитки пола), часы работы с самого утра и до позднего вечера, одинаковая униформа во всей сети. Название она получила в честь своего основателя, Лаки Маллиоса, американца греческого происхождения, который эмигрировал в Сидней после войны (Эмили так и не нашла объяснения его прозвищу, пока собирала информацию). У Америки ресторанчики позаимствовали интерьер в стиле классической закусочной-дайнера, новшества в духе музыкального автомата и кранов с газировкой, молочный коктейль и мороженое-санди; у Британии – типичные для забегаловки основные блюда; из послевоенной Греции – бóльшую часть персонала. На пике славы сеть «У Лаки» насчитывала сорок девять ресторанчиков (которые также называли «кафе»), но к девяностым они вышли из моды. «Смертью франшизы», как намеревалась написать в статье Эмили, стала стрельба в 1994-м. Инцидент стал широко известен как «Третье апреля», когда боевик убил девять человек в сиднейском ресторане «У Лаки».

Лиам хотел опубликовать сюжет в ежегодном выпуске «Нью-Йоркера», посвященном еде, который запланировали на последнюю неделю мая. «Будет здорово, если получится взглянуть на стрельбу по-новому, – дал инструкции Лиам. – Я хочу знать, что случилось с выжившими. Сосредоточься на долгосрочных последствиях Третьего апреля». И добавил, что его пригласили выступить с докладом в Мельбурнском университете в феврале. Почему бы им не запланировать поездку в Австралию в одно время, чтобы он заскочил в Сидней ненадолго?

4

В тот день два повара попытались отбиться от стрелка Генри Мэтфилда, и он застрелил обоих насмерть. Посетители попрятались под столами, но Мэтфилд их нашел. В живых осталась одна женщина – официантка София. После случившегося она написала рассказ о подробностях бойни, который опубликовали в местной пригородной газете «Иннер-Вест Курьер». Управляющего и владельца Лаки Маллиоса на месте не было. Ему тогда стукнуло уже шестьдесят семь, и он редко работал полный день. Во время нападения он сидел дома и смотрел «Колесо фортуны». Эмили отметила, что данный факт упомянули одновременно в нескольких новостных сообщениях о Третьем апреля, словно эта деталь раскрывала о Лаки нечто важное.

Генри Мэтфилд был обнаружен через три дня: туристы наткнулись на его тело в национальном парке на южном побережье. Когда несколько недель спустя главный судмедэксперт штата признал смерть Мэтфилда самоубийством, Лаки Маллиос уже закрыл свое последнее кафе. Позже здание приобрела сеть аптек низких цен.

5

Лаки явно обрадовался, когда Эмили позвонила ему из Лондона. Он звучал воодушевленным, тронутым, даже будто испытал облегчение, и сказал, что будет ужасно рад помочь со статьей для «Нью-Йоркера».

«Большинству людей есть что скрывать, – заявил Лаки, – а мне уже нечего».

Готов наконец вывернуть душу наизнанку, как сам Лаки и выразился. Его чрезвычайно бурная речь отдавала средне-тихоокеанской смесью, которую Эмили еще никогда не слышала, – во что превратился американский акцент после пятидесяти лет в Австралии.

Найти Лаки было очень легко: номер обнаружился в электронном телефонном справочнике. Компания, купившая франшизу, – там же, на «желтых страницах». Эмили предполагала, что пара этих контактов выведет на остальных и она обретет сюжет, который хотела написать, поскольку даже самый тщательно продуманный питч был лишь хорошей догадкой о том, каким окажется конечный продукт. Она могла представить себе эту историю не яснее, чем нынче собственное будущее, гадая, где будет жить, останется ли одна до конца своих дней, станет ли черствой и жестокой, как люди, которых избегала. Оно и к лучшему, посчитала Эмили: размышлять о будущем – все равно что брести прямиком в зыбучую трясину.

После душа Эмили решила, что ей станет лучше, если она арендует машину и возьмется за дело.

– Ну что, встретимся с этим Лаки? – спросила она себя.

Завоюем его доверие? Притворимся, что Майкл не влюблен в какую-то Терезу? Теперь Эмили всем сердцем ненавидела это имя. А ведь раньше оно казалось хорошим, даже уютным.

– Какого хрена, Майкл? – громко произнесла Эмили. – Какого ж хрена?

Статья могла стать началом ее новой жизни. Заказ был своего рода благословением, вторым шансом, хорошей новостью в плохое время. Изабель со стойки регистрации арендовала для Эмили автомобиль, который доставили прямо к отелю на Виктория-стрит. Эмили позвонила Лаки и спросила, свободен ли он во второй половине дня для небольшого интервью.

«Приходите! – сказал он. – Со вчера ни с одной живой душой не говорил».

Проезжая по Кливленду, Эмили разглядывала округу, несмотря на ослепляющее солнце, и в одно мгновение ей казалось, что архитектура прекрасна, а в следующее – уже уродлива. Ряды домиков были выкрашены в цвет картонной коробки для яиц. Из каждой машины вопила радиостанция.

Лаки жил неподалеку от взлетной полосы, на длинной улице в пригороде Темпи. Припаркованные вокруг автомобили были цвета грязных кроссовок. С линий электропередач сорвались и полетели на север какаду. Посреди дороги сверкали крошечные осколки стекла. Эмили сидела в машине у дома Лаки, за несколько минут до назначенной встречи, и в одной руке держала мобильный телефон, а в другой – карточку, предлагавшую скидки на звонки в тридцать европейских и североамериканских стран. Эмили хотелось сообщить кому-нибудь, что она прибыла в Австралию, но в Нью-Йорке было два часа ночи – звонить Лиаму слишком рано. Они говорили на прошлой неделе, когда турагент забронировал для Эмили авиабилеты и отель.

«Все будет потрясающе, – сказал Лиам, а потом слегка скорректировал прогноз: – В смысле, предпосылки хороши. – Тут Эмили представила, как он втягивает щеки. – Не без риска, но в Сиднее тебе повезет что-то раскопать».

Лиам попросил Эмили рассмотреть Третье апреля в контексте истории массовых убийств с применением огнестрельного оружия, которая закончилась бойней в Порт-Артуре в 1996-м, после чего федеральное правительство ограничило владение оружием. Лиам сказал, что американских читателей интересует законодательство о контроле над оружием.

– Нас интригует стрельба, – пояснил он. – И, честно говоря, без этого элемента мы бы, может, даже и не загорелись статьей.

– Кто-то из твоих коллег сомневается по поводу заказа?

– Нет, нет. Я показывал вырезки твоих статей, народу понравилось. Хмыкали с одобрением.

– У тебя до сих пор есть вырезки, которые я присылала? Сто лет назад?

– Я их сохранил. Это странно?



Если в Нью-Йорке два часа ночи, то в Лондоне – семь утра. Эмили позвонила Майклу, потому что каким-то образом все еще была в него влюблена.

– Это я, – сказала она.

– Ты в Австралии?

– Не знаю, зачем звоню.

– Ты наверняка вымоталась. Такой долгий перелет!

– Где Тереза? У нас в квартире живет?

– Ее здесь нет.

– Ты явно считаешь себя хорошим лжецом.

– Я не лгу, Эм.

– Бла-бла-блядь-бла! – Эмили сбросила звонок, вышла из машины и зашагала по дорожке.

Шаги издавали отчетливый стук: нет, нет, нет, нет. Может, подумала Эмили, у Майкла случится нервный срыв, он перестанет появляться на работе, Тереза его бросит и он весь день будет строчить письма Эмили и общим друзьям и каяться. Ладно, а дальше-то что?

Лаки обитал в четырехэтажном многоквартирном доме с бетонными балконами. Окна смотрели голыми алюминиевыми рамами, словно тусклые глаза. Тесная парковка вместо просторного двора.

Эмили нажала кнопу звонка квартиры на первом этаже. Лаки открыл дверь. На нем была белая рубашка, заправленная в вельветовые брюки. Он носил длинные бакенбарды, а на голове была буйная копна серебристых кудрей.

– Вы в порядке? – спросил Лаки, увидев несчастное лицо Эмили. – Вино, кофе? Или приготовить вам покушать?

– Только и делала в самолете, что ела и пила.

За входной дверью был узкий коридор, и они прошли мимо спальни и ванной в полутемную кухню, где сильно пахло кофе. Эмили села за стол и скрестила лодыжки на узорчатом ковре – выцветшем красном поле концентрических кругов, которые, казалось, множились на глазах.

В буфете стояли серебряные креманки для санди, молочники, сахарницы – остатки франшизы, мерцающие, словно Святой Грааль их владельца. Краска кое-где вздулась, облупилась, но стены по большей части были увешаны рамками с фото старых ресторанов. Лаки искоса глянул на Эмили, будто она что-то сказала.

– Наверное, первым делом вам захочется понять, почему я живу в такой дыре, если был крупным франчайзером, да?

– Это не дыра.

– Как вы, наверное, знаете, я продал франшизу в семидесятых. Паршивая сделка, тут без вопросов. Заплатили гроши, отобрали бизнес, имя – оставили единственный ресторан, которым я управлял независимо. Остальные очутились в руках Сэма и Ширли. Звучит, как имена из песни в стиле кантри.

– Как парочка из ситкома.

– Продажа – худшее решение в моей жизни. Я был не слишком умен. В моменты слабости мы всё портим. И после бойни я паршиво распоряжался финансами. – Лаки вздохнул и, словно на исповеди, продолжил: – Иногда не мог даже встать с постели. Начались проблемы с психикой.

Разговор выйдет непростым, поняла Эмили. Она еще вернется к несуразному объяснению, почему Лаки потерял франшизу, деньги, оказался здесь. Но сейчас Эмили собиралась рассказать ему свою историю. С одной стороны, это может установить доверие, близость. Но с другой, может заставить Лаки чувствовать себя неуютно.

В спальне у Эмили висела небольшая картина с изображением ресторанчика «У Лаки». Покойный отец скопировал его с открытки и подарил ей на седьмой день рождения. Майкл часто говорил, что яркие цвета картины напоминали ему расплавленный пластик.

Именно так Эмили с тех пор и представляла типичный «У Лаки» в австралийском провинциальном городке. Грунтовая дорога, алеющее вечернее небо, резвящиеся дети в зеленых школьных шапочках, вывеска синего цвета. Эмили держала картину в спальне, куда редко заглядывали гости, потому что не хотела никому объяснять ее историю. Не хотела никому говорить, что ее отец, Иэн Асквит, покончил с собой, когда ей было семь лет. Эмили носила фамилию отчима: Мэйн. Она не хотела вызывать вопросы об отце, потому что не знала всех ответов. Картина и, возможно, франшиза «У Лаки» имели для него значение, однако эту тайну он унес с собой, не раскрыв дочери.

По утрам, когда Эмили собиралась на работу, она могла не обращать внимания на картину. Но временами она смотрела на нее и мысленно возвращалась в последний день с отцом осенью 1971-го. Иногда Эмили пыталась сказать себе, семилетней девочке: «Он проживет недолго. Обними его, возьми за руку, сделай так, чтобы ему стало лучше, и тогда он не покончит с собой. Радуйся рядом с ним – или хотя бы притворяйся. Вдруг сумеешь его переубедить».

Как объяснить картину Лаки, когда она прячет ее ото всех и сама не способна ее понять? Но, наверное, если кому-то и рассказать, то ему. Может, Лаки воспримет все как есть: изображение здания на стене дома Эмили не призраки прошлого. Это наследие Лаки, а не отца. Может, Лаки преобразит картину, сведет на нет ее могущество.

– В некотором смысле я уже давно думаю о «У Лаки», – начала Эмили. – У меня дома висит картина с изображением вашего ресторана.

– Да вы что! Тоже надо такую заиметь. У меня, как видите, одни фотографии.

– Ее написал мой отец. Подарил мне картину незадолго до смерти.

– Как звали вашего отца?

– Иэн Асквит.

– Не встречал никого с таким именем.

Эмили буквально видела ложь, она светилась прямо в его глазах. Ладно врать о чем-то еще, но про ее отца-то зачем? Эмили полезла в сумку. В маленьком кармашке лежала фотография Асквита, которая кочевала из одной сумки в другую. Прошли годы с тех пор, как Эмили показывала отца кому-либо.

– Да, определенно одно лицо, – отозвался Лаки. – Приятно видеть сходство между родителем и ребенком.

– Мне нужно было спросить, знали ли вы его, – произнесла Эмили с излишним нажимом и сглотнула ком.

– Увы, не знал, но рад, что вы здесь, – сказал Лаки. – Итак, бойня… уверен, вы захотите рассказать о ней в статье. Ужасное событие, само собой. Трагедия для моей франшизы. Но вся правда, весь размах этой истории во многих отношениях сложились счастливо, и надеюсь, вы это понимаете. Видите ли, мы нужны друг другу. Вам необходимо написать статью, а мне – рассказать абсолютно правдивую, взвешенную и всеобъемлющую историю франшизы. Последнее слово в престижном журнале.

– Я не собираюсь писать панегирик.

– Для панегирика еще слишком рано! Я намерен возродить франшизу. Подарить ей достойный финал.

– И как вы собираетесь это сделать?

– Скоро объясню. Сперва должен проработать несколько деталей. Но сегодня не могу беседовать долго… следовало упомянуть об этом по телефону. А пока вот вам сувенир.

И, запустив руку в льняную сумку на кухонном столе, Лаки вручил Эмили свернутую футболку. Эмили приняла ее и прочитала напечатанный в греческом стиле слоган: «ЛАКИ ДЛЯ ВАС».

1945

1

Лаки Маллиос притворялся другим человеком. Бледный и гладко выбритый, с пробором на другую сторону, он сидел в чужой одежде в военном джипе, плавно выезжавшем с Рейлвей-сквер. На заднем сиденье рядом с Лаки лежал самый важный реквизит – кларнет. На переднем пассажирском расположился его сообщник Грегор, а за рулем был резервный водитель ВМС США, приятный парень, который попросил у Лаки и Грегора сигаретку, а потом предложил их подвезти.

Круглолицый Лаки носил очки и не соответствовал тому, что журнал «Янк Даун Андер» называл идеальным соотношением роста и веса. Люди говорили, что он похож на музыканта из биг-бэнда, Бенни Гудмена.

Когда автомобиль набрал скорость, водитель передал листок бумаги, и Лаки дрожащей рукой вывел поддельный автограф. Он всегда носил в кармане рубашки простой карандаш.

– Приятно видеть в нашем городе настоящего гения, мистер Гудмен, – произнес водитель.

– Спасибо, – отозвался Лаки, нервно кашлянув. – Я впервые в Сиднее.

Мошенник Лаки и его сообщник Грегор были в двухнедельной увольнительной с базы ВВС в Бэнкстауне, где восемь месяцев трудились на малоквалифицированных, зато безопасных местах. Маллиос – буфетчик в столовой, двадцать один год, холост. Солдаты любили называть его Бенни. Это, по их мнению, должно было его задевать. В качестве шутки они приглашали Бенни сыграть в казармах или в танцевальном зале для местных. Лаки обычно пожимал плечами и говорил, что не способен выдать ни единой нотки. А иногда подыгрывал и заверял, что обязательно выступит через денек, и солдаты смеялись над никчемным буфетчиком.

Остальным работникам кухни Лаки говорил, что если он и вправду похож на Бенни Гудмена, то ему надоело постоянно об этом слышать. И еще он поделился с приятелем Грегором, что раньше играл на кларнете и даже на трубе в биг-бэнде при поддержке профсоюза в Чикаго. Там он получил свое прозвище, потому что, по словам коллег, ему повезло вообще получить эту работу. Через несколько месяцев его выгнали. Жестоко, заметил Грегор. Музыкальная сцена – место недоброе, пояснил Лаки. Он сменил несколько ансамблей, и прозвище закрепилось, но никак не мог влиться в компанию других музыкантов, которые казались ему либо скотами, либо гордецами. Все они будто считали себя более талантливыми, чем Лаки. А он тем не менее крепко верил в себя: он знал, что достаточно хорош для оркестра Гленна Миллера, например. Такая вера сглаживала его разочарования в сфере музыки.

В ВВС он представился как Лаки, утверждая, что прозвище получил благодаря удаче в покере; рассчитывал обратить унижение против обидчиков, подшутить над всеми этими придурками. На базе в Сиднее он мог бы ответить на издевательские предложения солдат настоящим выступлением, сыграть для этих самодовольных пилотов, но прикидывал, что пользы такая сцена принесет мало: просто станет откровенным проявлением загнанного в угол негодования.



Однажды вечером, когда они сожгли обескураживающее количество объедков после ужина, Лаки допоздна засиделся с Грегором на кухне. Они пили черный кофе в полумраке, и там Грегор изложил грандиозную идею: в феврале они пойдут в увольнительную и отправятся по нескольким восточным городам Австралии. Якобы тур от Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил, сольные мероприятия, поэтому и огласка скромная. Лаки изобразит Бенни Гудмена, Грегор – его менеджера, и никто никогда не узнает их истинные личности.

По крайней мере, Грегора – который умрет в двадцать шесть, разбираясь только в кулинарии, – не нужно было убеждать в творческих способностях Лаки. Какое-то время Грегор считал, что приготовление пищи и создание музыки – смежные области, и надеялся когда-нибудь проверить их связь на фортепиано или струнном инструменте. С уверенным взглядом и ровным голосом Грегор описывал свой план так, будто он идеален, будто Лаки легко согласится. Им не нравилась такая жизнь. Им было скучно работать в столовой. Что-то нужно менять.

– Худший расклад – нас поймает военная полиция, бросит в тюрьму ненадолго, а потом отдаст под трибунал. Но знаешь что? Этого не случится.

– Ужасный расклад.

– А мы очень осторожно, – продолжил Грегор. – Нам только нужно достать хороший кларнет. В Сиднее это будет чертовски сложно.

– Насколько хорошо ты знаешь город?

– По слухам.

– И что слышно?

– Город не то чтобы богат медью.

– То есть древесиной.

– Древесиной, да, конечно, – согласился Грегор. – Значит согласен? Провернешь со мной это дельце?

Лаки оглядел кухню, оценивая чистоту и порядок, которые они с Грегором навели.

– Не знаю, – произнес он. – Это же людей обманывать.

– Да к черту людей, – отмахнулся Грегор. – Головой пусть думают.

– Я не хочу в тюрьму.

– Посмотри, где мы работаем. На это дерьмо. Парни, которых мы обслуживаем, даже толком имен наших не знают. Ты что тут делаешь? Время убиваешь?

– Ничего не убиваю. Остаюсь в живых.

– Разве ты не хочешь от жизни большего? Побыть другим, не посмешищем?



Лаки пошел в ВВС, потому что его старший брат, Джон Грозный, поступил в пехоту. Их детство долго протекало в безжалостной гонке – кто станет первым в школе, в играх, в приобретении друзей, завоевании похвалы, внушении страха. Джон (урожденный Яннис) был главным садистом среди мальчишек в Гриктауне – даже, наверное, самым злым ребенком во всем Чикаго. У него была привычка после победы в драке удержать противника и порезать ему ноги или руки маленьким ножом для овощей, потому что так оканчивали дуэли на Эптанисе, семи западных островах. По крайней мере, он слышал это от стариков, которые работали с отцом в закусочной «Марафон».

Однако родители не желали слышать ни слова против Джона, они отказывались принимать или признавать, что он изводил более слабых мальчишек и во время братских разногласий хватал Лаки за гениталии, угрожая их отрезать. Родители видели только первенца, который был красив, уверенно разговаривал, верил в Бога. Джон Грозный считал, что однажды разбогатеет и родители получат долю. Лаки оставалось лишь наблюдать, как они восхваляли Джона. Родители говорили с Джоном по-гречески, а с Лаки – по-английски.

Младший Маллиос знал, что он лучше своего жестокого брата, но ему нужно было это доказать, завербоваться в армию, не дать брату уйти от ответа. Лаки не мог оставаться дома в Гриктауне, играть и получать отказы в джаз-бэндах, пока Джон сражался в 25-м пехотном полку на островах Нью-Джорджия. ВВС назначили Лаки дежурить в столовой.

– Конечно, я хочу, чтобы меня ценили, – сказал он Грегору.

– Тебе есть что доказать, ты это чувствуешь, – проговорил тот. – Ты хочешь приключений, а не этой тягомотины целый день. Да, хорошо, ты не герой, как брат. Не все созданы для битв. Ты музыкант, в глубине души ты романтик. Так и веди себя как романтик.

– Полезно, когда что-то сходит с рук, да?

– Дело в том, что ты и правда похож на Бенни Гудмена. Ты не смахиваешь на грека. Не особо, во всяком случае.

На том и порешили. Лаки собирался доказать, что, несмотря на прозвище и судьбу, он настоящий музыкант. Он мог играть как знаменитость – вполне мог быть знаменитостью. Рискованная игра в Бенни Гудмена доказала бы его неоспоримую ценность как людям, так и самому себе.

Грегор купил кларнет за три фунта и десять американских долларов у Мейв Дойл, своей в некотором роде подруги, чей жених погиб во Франции в прошлом году. Грегор познакомился с ней в отеле в Кентербери, где она работала, но Мейв сразу же в дружелюбной форме сообщила, что не желает романтических отношений. Грегор трудился в столовой ВВС и был ей полезен для регулярной торговли. Он приносил Мейв нормированные товары, например нейлоновые чулки и спагетти, печенье и бекон, спички, которые не ломались, туалетное мыло и зубной порошок, консервированную ветчину и сельдь, даже один будильник, самый дефицитный из предметов. Взамен Мейв давала свежие соусы, конфеты, выпечку. Находила для Грегора книги – вестерны и триллеры, выбранные просто из-за нелепости имени автора.

Грегор вышел встречать Мейв у терминала аэропорта Бэнкстауна. Кларнет лежал у нее в чемодане, прикрытый зеленым бархатным шарфом.

– Расскажешь, зачем тебе эта штука? – поинтересовалась Мейв.

– Если сохранишь в тайне.

– Никому ни слова, друг.

– Мой приятель выдаст себя за известного музыканта на гастролях.

– Смелый план!

– Все прекрасно продумано и пройдет гладко. Заглядывай на концерт.

– Желаю вам успеха.



Лаки и Грегор подали заявление об отпуске – его одобрили. Всю следующую неделю после ужина Лаки уходил из казарменной общаги в складское помещение, во дворе контролируемое злобной псиной, которая недавно растерзала голодного пилота. А вот Лаки она обожала, потому что он никогда не забывал принести ей покушать. На складе он отрабатывал аранжировки Roll ‘Em и Swing into Spring. Недавно приобретенный сборник нот, «Соло Бенни Гудмена для кларнета» 1938-го, был плохо переплетен: Лаки просто открывал его наугад, а потом исполнял, что попалось на глаза. Днем, если в голову приходила музыкальная идея, Лаки бросал все, отправлялся на склад и несколько минут играл. Тем временем Мейв раздобыла кое-какую униформу. Она предполагала, что хаки британской армии могли сойти за наряд Объединенных организаций обслуживания вооруженных сил.

2

Для первого серьезного акта мошенничества Лаки и Грегор сели на поезд до Центрального вокзала и там уже в образе подошли к джипу, в котором под жарким солнышком сидел водитель. Грегор представил Бенни Гудмена и попросил их подвести. Водитель ответил, мол, разумеется, буду очень польщен.

Воодушевленный, он управлял джипом одной рукой, а другой хвастался знанием Сиднея, а перед глазами нервного Лаки проносились восточные пригороды (ряды домиков, церкви), пока господа туристы не достигли места назначения – общественного зала. Водитель напомнил Лаки киношного злодея, правда, непонятно, из какого фильма.

– Странно, – заметил водитель, останавливая машину, – пару улиц за нами ехала военная полиция.

– А сейчас они где? – спросил Лаки.

– Не вижу. Может, это вас охраняют?

– Да, – кивнул Грегор, – именно.

Уже на тротуаре Лаки сказал:

– Кажется, он что-то понял.

– Да ни черта он не понял, – отмахнулся Грегор. – Не трясись, прорвемся.

Несколькими неделями ранее он разослал двадцать почти идентичных писем в отели и правительственные учреждения двух крупнейших городов Австралии, предлагая им короткий концерт. Но никаких военных клубов и музыкальных заведений, где их легко бы раскрыли. В Австралии размещен миллион американцев (Лаки вычитал цифру в сиднейском ежедневном таблоиде). Миллион человек в форме (ну, может, немного меньше), и Лаки с Грегором боялись каждого из-за их познаний в популярной музыке. В своих письмах на бланках ВВС США Грегор ясно давал понять, что концерты предназначены исключительно для гражданских: «небольшая благодарность за гостеприимство».

Они получили пять заявок на концерт и разработали маршрут: сперва Сидней, затем Мельбурн. Самозванцы намеревались добраться до штата Виктория и обратно поездами, если не выйдет пробраться на военные авиарейсы. А Грегор очень серьезно на них нацелился. Удручающая картина в виде неприглядной местности и хлипкие перроны – не то, с чем будешь мириться, если ты великий музыкант.

Слева от общественного зала расположилось похоронное бюро. Справа, за пустырем, стоял кирпичный дом в окружении кипарисов. Лаки сжимал футляр с кларнетом обеими руками, раздумывая, какую мелодию сыграть первой. Дыши диафрагмой, надувай живот.

Из зала вышли двое мужчин в форме и помахали Грегору с Лаки.

– Знаешь этих парней? – поинтересовался Грегор.

– Давай уйдем.

– Они уже нас видели, мы с ними поговорим. Ты Бенни, а я твой менеджер. Все будет нормально.

На лицах мужчин застыло выражение, которое Лаки казалось пугающим, даже в некотором роде комичным. Один военный полицейский был высоким, широкоплечим с редеющими черными волосами.

Заговорил второй с большими ушами:

– Можно ваш автограф, мистер Гудмен?

– Без проблем, – ответил Лаки.

– Отменная шуточка, – произнес ушастый.

– Что вы имеете в виду? – уточнил Лаки, отрывая взгляд от клочка бумаги, на котором успел напортачить. Фальшивая подпись вышла совершенно неестественной.

– Мы услышали об этом вашем концертике сегодня. Никакой ты не Бенни Гудмен.

– Еще какой!

– А я Гэри Купер. А он Уоллес Бири. Забавно, каким дерьмом в итоге занимаются люди на войне.

– Бенни вам сказал, кто он, ясно? – вступил в разговор Грегор. – А теперь нам пора. У нас встреча.

– Мы точно знаем, что ты не Бенни Гудмен, – возразил здоровяк.

– Откуда? – спросил Лаки. – Сугубо из любопытства.

– Потому что мы военная полиция. Каждую неделю из Сиднея уезжает плюс-минус тысяча американцев, и почти никто не приезжает. Появись тут личность масштаба Бенни Гудмена – мы бы знали.

– И ты на него вообще не похож, – добавил ушастый.

– А вот и похож! – возмутился Грегор.

– Малец, я знаю, как выглядит Бенни Гудмен. Он звезда.

– Нам пора, – сказал Лаки. – Я кое-куда опаздываю.

– Никуда ты не опаздываешь.

– Да ладно, мы все здесь американцы, хорошие люди, – произнес Грегор.

– Во, точно, да, теперь я передумал.

– Я вам скажу, что сейчас будет, – снова заговорил второй полицейский. – Мы вчетвером пойдем к нашей машине и прокатимся.

– Исключено, – отрезал Лаки. – Мы никуда не пойдем.



Лаки неподвижно сидел в седане, не желая спрашивать, как их поймали или что будет дальше. На случай, если расспросы повлекут за собой ответы, которые он не хотел услышать. Или если двое незнакомцев еще не решили, как поступить с самозваным Бенни Гудменом, и захотят прибегнуть к жестокому уставу. Лаки молчал. Он все еще пребывал где-то между поимкой и наказанием, когда отсрочка виделась очевидным и лучшим решением для всех. Тогда он все-таки сможет изобразить Бенни Гудмена. Эти якобы полицейские не могли понять, что крылось за обманом; не злой умысел, не глупый розыгрыш – в нем был особый смысл.

По пути Лаки впитывал как можно больше деталей: лицо в витрине магазина, ткань, запутавшаяся в ветвях тополя. Все они казались странно далекими, словно насмехались над его незавидным положением. Грифельно-серое утро давило на растущие вдоль бульвара деревья. Военные полицейские поинтересовались, как Лаки вообще хватило наглости выдать себя за Бенни Гудмена. Гудмен – известный человек!

Они остановились на короткой улочке. Военный полицейский на заднем сиденье, чуть более агрессивный из двоих, достал револьвер и вышел из машины. Он отличался малым ростом, но большими ушами и красным цветом лица. Лаки позже назовет его Фрэнк, поскольку настоящее имя тот так и не назвал. Второй был минотавром с квадратным лбом, и парочке пленников он станет известен как Гарри. Им приказали идти к порогу двухэтажного здания за деревянным забором, покрытым лишайником, словно проказой. Гарри помог Лаки сдвинуться с места, услужливо пихнув его в спину, потом открыл входную дверь и провел самозванцев по длинному коридору в тесную комнату, где их запер.

Лаки и Грегор тихонько выругались. Они исследовали помещение короткими осторожными шагами, шаркая ботинками по грязному бетонному полу. Одна койка, унылый унитаз, плафон на стене. Из-под тяжелой двери пробивалась золотистая полоска света.

– Дело плохо, – заключил Грегор. – Но разве это камера?

– Думаю, это именно что камера.

Грегор уселся, заняв кровать.

– А ведь прямо сейчас ты должен играть концерт!

Лаки встал в углу под вентиляционным отверстием – решеткой в кирпичной кладке, сквозь которую откуда-то снаружи доносился игривый женский смех.

– Боишься? – спросил Грегор.

– Конечно, боюсь.

– А я нет, как ни странно.

– Это потому что ты неумный.

Лаки не до конца понимал, насколько сложным и непродуманным окажется мошенничество с Объединенной организацией обслуживания военных сил, насколько неподходящим напарником был Грегор, и осознал все это лишь в полумраке их камеры. Затем его посетила следующая идея: обжаловать задержание. Карандашом, которым раздавал автографы Бенни Гудмена, Лаки набросал прошение на единственном листке бумаги, который он вырвал несколько дней назад из кухонного блокнота, чтобы записать список песен для выступления.

Господа, мы считаем, что произошло большое недоразумение и наше удержание здесь незаконно. Думаю, мы сумеем договориться, в чем бы ни заключалась проблема, как только нас освободят. Надеемся, это произойдет в ближайшее время.
С уважением,
Лаки.

Он подсунул записку под дверь и провел ночь без сна. Грегор проспал добрых восемь часов. Для Лаки эта ночь в некотором смысле вобрала в себя многое: ярость, сожаление, замешательство, страх, клятвенные обещания кое-как изменить жизнь (например, отказаться от детских иллюзий в отношении музыки). Но Лаки хорошо знал эти чувства. И понимал, что они скоро пройдут. А вот заключение в камере – вряд ли. Лаки и Грегор провели в своей импровизированной тюрьме шесть ночей.

1913–1939

1

Кафе «Ахиллион» сыграло в истории франшизы Лаки роль предшественника: это был не просто его прототип, с которым он начал работать, а родной дом, который он выправил. Новая сеть воспроизвела архитектуру «Ахиллиона» и его цвета, столовые приборы, витрины, овальные тарелки и меню. Даже сама идея франшизы возникла не у Лаки. Эта мечта – о множестве «Ахиллионов» – изначально принадлежала Ахиллу Аспройеракасу, судьба которого заслуживает рассказа. Завсегдатаи именовали его Безумным Ахиллом, но не в лицо, не в пределах слышимости. Для некоторых клиентов Ахилл был страшилкой для детей, заместителем дьявола в пригороде Сиднея под названием Бардвелл-парк. Родители говорили непослушным детям, что если они не прекратят плохо себя вести, то их отправят в кафе, где Безумный Ахилл накажет их, как в мифах и сказках.

Ахилл покинул остров Итака в шестнадцать лет с янтарными четками отца в кармане. Его дядя, сиднейский торговец рыбой, предложил поручиться за мальчишку, если тот соврет миграционной службе о своем возрасте. Отец Ахилла объяснил, что это предложение равносильно кабале, что первые месяцы в Сиднее придется тяжко. Он был рыбаком и с каждым месяцем уходил все дальше и дальше в Ионическое море: в лодке он говорил на ломаном итальянском, пытаясь обмануть рыбу, заставить ее думать, что он плохо разбирается в своем ремесле. «Море хранит в себе тайны, – говорил отец. – Гораздо лучше торговать рыбой, чем ее ловить». Мать Ахилла, которая придерживалась того же мнения, сказала сыну, что он должен остаться холостым, выплатить долг дяде, преуспеть в Сиднее и вернуться домой, спасти родителей от нищей жизни.



Когда двенадцать лет спустя Ахилл вернулся на Итаку вторым классом, он обзавелся плешью на макушке, как у отца. Свой камвольный костюм Ахилл купил на деньги от рубки тростника на сахарных плантациях на юге Квинсленда, где работал после увольнения из рыботорговцев, – устал от невзначай гонявших его в хвост и гриву жестоких кровных родичей. А самое главное, он привез большое кольцо с опалом, которое, как он думал, произведет впечатление – на кого-то, кто не поймет или не озаботится, насколько он пуст внутри.

У Ахилла было два желания: заиметь жену и деньги на строительство кафе. Он не потрудился привезти семье подарки. Только смотрел на открытки в газетном киоске на набережной в Сиднее, прикидывая, во сколько это обойдется, а потом передумал. Кто-нибудь с Итаки присылал ему открытки? Хоть кто-нибудь откуда-нибудь? К тому времени родители уже давно не надеялись, что Ахилл будет их кормильцем в старости. Он сам давно не писал родителям, и они думали, что с ним нет связи, что он скитается с места на место. Иногда они боялись, что его уже нет в живых.

Если Вати, их деревня, и изменилась, то Ахилл этого не заметил. Ему было плевать. Родительский дом представлял собой квадратную постройку с белеными стенами, скатной крышей и желтой дверью, которая выходила на гору Нерит.

Ахилл сел и сказал матери с отцом то, что давно вертелось на языке: он был слишком юн, когда они его отослали. Ему хотелось, чтобы им стало неуютно, чтобы на их лицах отразилась вина; зарыдай они – и Ахилл поблагодарил бы Бога за такое зрелище. Родители не проронили ни слезинки.

Сидя за их обеденным столом с фетровой шляпой на колене, Ахилл даже не пытался скрыть недовольство всем вокруг (стол шатался, кофе был недостаточно сладким), и матери пришло в голову, что сын, видимо, злился на них изо дня в день, из года в год – все то время, что они проводили в разной степени беспокойства и сожаления о нем. И вот итог. Они втроем едва ли могли общаться друг с другом. Для Ахилла дождь, обрушившийся на деревню, темное осуждающее небо отражали его чувства и оказывали своего рода поддержку.

– Вам должно быть стыдно за то, что вы меня отослали, – сказал Ахилл.

– Знай мы, что ты будешь столь несчастен, мы бы так не поступили, – ответила мать. – Но теперь ты здесь. Почему бы тебе не устроить жизнь на Итаке или даже на Кефалонии?

– Уже слишком поздно.

К этому времени Ахилл приобрел раздраженный, резкий тон – характерную черту на всю оставшуюся жизнь. Ахиллу быстро организовали брак с Элефтерией, творчески настроенной дочерью деревенского портного, и они обвенчались 22 августа в часовне Спаса Преображения в Вати. Ее приданное и его сбережения позволяли им открыть собственное кафе в Сиднее. Ахилл уже выбрал место.



На участке земли, принадлежавшем Ахиллу в Бардвелл-парк, можно было построить кафе, примыкающий к нему дом и разбить большой сад с оливами, инжиром, апельсинами и лимонами. А самое главное – Ахилл планировал выращивать виноградную лозу, в тени которой мог бы однажды сидеть удовлетворенный, больше не гонимый амбициями и гневом.

Кафе возвели за шесть недель.

– Что означает твоя фамилия? – спросил каменщик по имени Том.

– Аспройеракас – это белый ястреб.

– Так назовись Уайт или Хоук, – заявил Том, словно решил за Ахилла проблему, над которой они ломали голову неделями.

Он не собирался менять фамилию. Не все греки в то время верили в необходимость сокращения или англизации. Ахилл последовал примеру Калокериноса, Пападаматиса, Морфопоулоса, Варварессос. А что касается имени, так он уже переделал его из «Ахиллеас» в «Ахилл»: он считал, что столь буквальная аллюзия поможет его стремлениям. Герой «Илиады» бескомпромиссен, уникален, он никому не служил, и такого нельзя было обмануть.



Ахилл – который носил греко-австралийскую униформу сферы услуг, состоящую из серых шорт, белой рубашки и длинных белых носков – любил рассказывать Элефтерии о своем твердом намерении никогда больше не работать на других, мол, он скорее убьет человека, чем станет его подчиненным. Он учил жену английскому и пропускал мимо ушей большинство ее попыток общаться на греческом. Когда она дразнила мужа или насмехалась над ним на их родном языке, Ахилл отвечал по-английски; он не допускал ни единого слова по-гречески в кафе и говорил, что использовать иностранный язык в присутствии клиентов грубо и плохо сказывается на бизнесе.

Как новоиспеченный муж Ахилл был склонен сознательно закрывать глаза на эмоциональное состояние супруги. Он не хотел слышать, что Элефтерия скучает по Итаке, не задавал ей вопросов о ее прошлом, не желал тратить время на все, что может всколыхнуть и вытолкнуть наружу ее тоску. Для него жена оставалась безграничностью потаенных чувств.

Элефтерия перестала говорить по-гречески, но не забросила творческие начинания. В свободные минуты, украденные у кафе, по причинам, которые Ахилл не мог понять, она делала наброски самых, по его мнению, непримечательных предметов, недостойных изображения, едва заслуживающих внимания: полки, коробки с порошками, стопки алюминиевых пепельниц, часы, банки смальца. И в то же время – ни единого наброска двух дочерей. Ахилл беспокоился, что в этих рисунках каким-то образом зашифрована непостижимая внутренняя жизнь Элефтерии, и каждая источает отвращение.

– Зачем ты рисуешь? – спросил однажды Ахилл.

– Не знаю, – сказала Элефтерия.

И оставила стопку своих натюрмортов на прикроватном столике в их спальне.