— Они больше чем невестки: смерть моего отца сблизила их. Может, тетя и забыла об этой фотографии, но вряд ли она не знает об этом месте и прошлом Нины. Не удивлюсь, если она специально сунула этот снимок в коробки, что дала мне.

— Но зачем?

— Может, хотела снять с себя ответственность, чтобы я все выяснил сам…

— Почему бы нет… Но тогда она шла на риск, ведь вы могли и не заметить снимок. То, что вам теперь известно, может очень помочь вашей матери, верно?

— Да. Мой адвокат привык опираться на принцип смягчения последствий. Он считает так: если удастся доказать, что у моей матери были причины гневаться на этого человека и она не отдавала себе отчет в том, что делала, из этих смягчающих обстоятельств получится извлечь выгоду. Проблема…

— Да?

— Проблема в том, что мы ничего не сможем доказать. У нас есть только хрупкие предположения, а по всем событиям, которые произошли в доме Святой Марии, иссяк срок исковой давности. Далленбах — старик, у него безупречная репутация.

— Вы слишком пессимистично смотрите на ситуацию, Тео. Если мы найдем хотя бы несколько конкретных фактов, этого может оказаться достаточно…

— Но каким образом?

— Этого я пока не знаю.

— Даже если моя мать в конце концов заговорит, не факт, что ей поверят. Все происходило слишком давно. Многие эксперты считают, что позднее возрождение старых воспоминаний ненадежно. Вы знакомы с синдромом ложных воспоминаний, который может быть вызван воздействием времени или нарушенным психическим состоянием? Что ж, в случае с моей мамой мы имеем и то и другое.

— Этот синдром не подтвержден научными доказательствами. Да, время способно изменить воспоминания, но я сомневаюсь, что молодые люди, подвергшиеся насилию в этих институтах, могли всё придумать или просто преувеличить.

— Я тоже в это не верю, но убеждать, к сожалению, нужно не нас.

Я наблюдаю, как официанты ходят взад и вперед перед отелем. Вряд ли хоть один клиент, кроме нас, знает, чем когда-то было это место, в рекламных проспектах нет упоминаний о доме Святой Марии. Сколько жизней здесь было разрушено? Сколько судеб пересеклось? Возможно, из-за того, что Марианна рассказала мне о своем отце, я внезапно вернулся мыслями к своему. Знал ли он, откуда взялась Нина? Имел ли хоть малейшее представление о ее швейцарском происхождении? Они были так близки, что я не могу поверить, что он мог ничего не знать о прошлом. Впрочем, события нескольких последних дней лишили меня уверенности в чем бы то ни было.

Мы с Марианной продолжаем трапезу. Она говорит о своем детстве в Лозанне, о друзьях-подростках, объясняет, как сильно привязана к этому городу. После этих откровений я решаю предоставить ей возможность изменить свое мнение обо мне и рассказываю о мельнице Сент-Арну, которую никогда больше не видел, перечисляю немногие мимолетные воспоминания, которые остались об отце, о моей последней встрече с Камилем в Антибе.

Я сегодня многословнее обычного и не могу удержаться от признания, что моя жизнь превратилась в эмоциональную пустыню из-за неспособности построить прочные отношения с кем бы то ни было. Когда официант приносит кофе, я начинаю сожалеть о своих слишком откровенных признаниях: кажется, с тех пор как мы встретились, я продемонстрировал только свои слабости и самую темную сторону.

Зонт больше не защищает Марианну от солнца, и она надевает темные очки, как у Одри Хепберн в «Завтраке у Тиффани», и откидывается на спинку стула. На столе начинает вибрировать ее телефон.

— Снова няня?

Марианна смотрит на экран и внезапно делается задумчивой.

— Нет, извините, мне действительно нужно ответить.

Она встает и быстро допивает кофе.

— Стефан, спасибо, что перезвонил, — успеваю услышать я, прежде чем она отходит в сторону парка.

Бывший муж… Глупо, но я чувствую легкую досаду. От того ли, что меня привлекает эта женщина, или потому, что Джульетта никогда мне не звонит… Телефонный звонок длится менее двух минут. Марианна возвращается к нашему столу с довольным выражением лица.

— Это был отец Эмили.

— Я понял.

— Не знаю, говорила ли я вам, но Стефан — капитан жандармерии Во.

— Я не знал.

Марианна садится. Я действительно не понимаю, к чему она клонит.

— Я позвонила ему вчера вечером, как раз перед тем, как связаться с вами: мне нужна была его помощь.

— В связи с домом Святой Марии?

— Да… Это не по правилам, но он поискал Нину Янсен в картотеке, к которой имеет доступ.

— И что-нибудь нашел?

Марианна кивает.

— Он подтвердил, что эта девушка действительно умерла в шестьдесят седьмом году. Ее родители также умерли, но осталась сестра. Ее зовут Элизабет Янсен, она все еще живет в Женеве, и Стефан дал мне ее контакты, чтобы я могла с ней связаться.

3

В первый раз, когда Нина увидела ее внизу парадной лестницы, освещенную потоком света, падавшим из высоких окон вестибюля, она была поражена дерзкой красотой, которую считала невозможной и которая с первого взгляда заставила ее понять, что она никогда до этого момента не знала истинного значения этого слова. Нина никогда не считала себя красивой, даже просто хорошенькой. Смотреть на себя в зеркало было для нее тяжелым испытанием: она ненавидела свой слишком длинный нос и подбородок, из-за которого выглядела ужасно упрямой. Некоторые ее товарки по дому Святой Марии были более избалованы природой, но ни одна еще не избавилась от детской неуклюжести. Появившаяся в подъезде юная девушка, их ровесница, была уже женщиной — внешне похожей на них, но принадлежавшей чужому миру. У Нины сжалось сердце; она испытала неслыханное смятение, смесь восхищения и ревности, оцепенения и зависти, которая до того, как ни странно, была ей незнакома. На девушке было хорошо сшитое синее платье с рюшами, гораздо более роскошное, чем то, в котором приехала Нина, и черные лакированные туфли. Каштановые волосы волнистыми прядями падали на плечи. Она стояла совершенно прямо, чуть приподняв подбородок; осанка придавала ей высокомерный вид.

Нина сразу поняла, что у этой девушки есть манеры и что она происходит из другой среды. Сцена продлилась несколько секунд. Как всегда по прибытии, мадемуазель Кох потащила за собой пансионерку, чтобы познакомить ее с директором, но перед тем, как та исчезла в коридоре, их взгляды пересеклись, и Нина разглядела за показной уверенностью страх и отчаяние.

* * *

Дениз, так ее звали. Обычно имя новичка облетало весь дом меньше чем за час, как и предполагаемые причины присутствия в этом месте: побег, разврат, преступление… Чтобы нарушить монотонность повседневной жизни и привлечь к себе внимание, некоторые девушки придумывали новеньким инфернальное прошлое, в то время как другие — дабы сохранить очарование версий — пытались выяснить, откуда взялась эта информация. Одна утверждала, что Дениз пыталась убить родителей и что только положение семьи и буржуазный страх перед скандалом уберег ее от тюрьмы. Слух распространился быстро, как лесной пожар, к концу дня почти все пансионерки были убеждены, что дом Святой Марии только что приютил преступницу, прикончившую мать с отцом и всех соседей.

Ей отвели место в самом конце дортуара, рядом с Ниной. Дениз ни с кем не разговаривала, никто не пытался сблизиться с ней. Молчаливый надменный вид придавал ее красоте что-то болезненное, способное держать других на расстоянии. Краем глаза Нина наблюдала, как Дениз молча разделась и легла в постель. Ее соседство мешало уснуть, хотя веки уже отяжелели. Нина была на третьем месяце беременности. В течение последних нескольких недель усталость все сильнее давила на нее, а рабочие дни оставляли почти обескровленной, но она не жаловалась — из уважения к другим девушкам и чувства гордости. Ей казалось немыслимым просить мадемуазель Кох о малейшем одолжении и тем самым становиться ее должницей, поэтому она предпочла стиснуть зубы, как делала всегда.

До поздней ночи, натянув до носа грубое одеяло, Нина в печальном полумраке спальни наблюдала за девичьей фигурой. Дениз лежала неподвижно, как в склепе, но Нина не была уверена, что она спит. Ее мысли блуждали среди картин золотого детства, завистливых друзей, тщетной любви. Она будто видела новенькую, живущую в огромном доме с видом на озеро, с бесценной деревянной мебелью, драпировками и портретами предков, роялем в гостиной, на котором она играла романтические пьесы, и прозрачными занавесками, качающимися в туманном свете на французских окнах. И ее спальню: кровать с балдахином, большие зеркала, платяной шкаф, туалетный столик с помадой и черепаховыми гребнями. Она представляла ее лежащей целыми днями на диване, погруженной в любовные романы о свиданиях при лунном свете под сенью лесов, о вечных клятвах и слезах счастья. Нина улетела в свои мечты. Дортуар исчез, дома Святой Марии больше не существовало. Пространство и время растаяли. Она чувствовала себя как никогда счастливой, охваченная смутной детской надеждой, единственной причиной которой было присутствие молодой девушки, голос которой она даже пока не слышала.

На следующий день Дениз выглядела все такой же отстраненной.

За той, что стала предметом всеобщих разговоров, зависти и размышлений, наблюдали издалека. Нина не осмеливалась подойти к ней не столько из робости, сколько из чувства приниженности, которое та ей внушала: привилегии, подаренные красотой, огромны, но они могут сделать тебя одинокой вернее, чем уродство. Ей хотелось крикнуть незнакомке, что она не одинока, что в этом зловещем месте есть сердце, которое способно все понять, что она просит только разрешения стать ее другом, а может, даже родственной душой…

Все в доме, от мадемуазель Кох до нянек и воспитателей, относились к Дениз иначе, чем к остальным — то ли из-за ее природной элегантности и властности, то ли из-за положения ее семьи. Выполняя хозяйственные обязанности, Нина обнаружила, что «аристократка» не привыкла работать руками. Ее движения были медленными и неуклюжими, при каждом усилии она пыхтела и постанывала. В то время как другие девушки использовали любую возможность, чтобы поболтать, Дениз держала рот на замке, как монахиня, давшая обет молчания.

Непрерывно наблюдая за ней, Нина почувствовала, как в сердце шевелится клубок противоречий. Дениз пугала ее, гипнотизировала, очаровывала, но глубоко внутри себя Нина чувствовала темные импульсы ревности и зависти, гнева и враждебности — как будто благодарность, которую она хотела бы засвидетельствовать за то, что та осветила ее темное существование, вдруг превратилась в обиду. Она любила и ненавидела. За манеры, непринужденность, суровую и холодную красоту, безразличие. Замкнувшись в молчании, которое Нина демонстрировала в ответ на молчание Дениз, она страдала. Почему эта девушка не обращает на нее ни малейшего внимания? Почему так эгоистично исключает из своего мира? «Нет, не смотри на меня, — думала она. — Так я могу ненавидеть тебя еще сильнее».



На вторую ночь заснуть оказалось еще труднее.

Отголосок чувств… Возбуждение предыдущего дня уступило место досаде и горечи. Все вокруг нее, в спальне, залитой анемичным сиянием луны, таяло и выветривалось. Дениз лежала в той же позе, с неподвижным, устремленным к потолку лицом. Такая загадочная и соблазнительная, она вызывала у Нины приступы меланхолии, от которых хотелось плакать. Большой дом, пианино, комната испарились, как химеры, оставив в душе пустоту и стыд.

Проходили минуты и часы. Около полуночи сон, в котором ей было отказано, наконец окутал Нину липкой простыней. Ей снился кошмар, ее била лихорадка, сотрясал озноб. Она внезапно проснулась вся в поту, не понимая, где находится. Как только оцепенение рассеялось, повернулась к кровати Дениз — и увидела, что та пуста. Одеяло висело в изножье кровати, простыни не было.

Нина вскочила с бьющимся сердцем. Вокруг царила та особая тишина общих спален, которая не бывает безмятежной, прерываемая приглушенными стонами и страдальческими выдохами. К такому не привыкаешь. Она пересекла комнату, стараясь не шуметь. Спящие тела образовывали почетный караул на ее пути. Сама не зная почему, Нина направилась в большую общую ванную комнату, через высокие внутренние окна увидела, что свет выключен, и толкнула слегка приоткрытую дверь. Ей показалось, что она вернулась в ночной кошмар. Видение было страшным: Дениз в ночной рубашке балансировала на краю чугунной ванны с петлей из простыни на шее, прикрепленной к большой водопроводной трубе, идущей вдоль стены на высоте двух метров. Девушка повернула голову. Глаза у нее были открыты, как у лунатика. Грязные волосы облепили серое, невыразительное лицо.

— О Господи! — вырвалось у Нины. Больше она ничего не смогла сказать.

Вздрогнув от крика, Дениз рухнула вперед. Простыня натянулась, как струна, с сухим пугающим звуком, ноги потеряли опору, и босые ступни повисли в нескольких сантиметрах от дна ванны.

Окаменев на секунду или две, Нина бросилась к Дениз, забралась в ванну, едва не поскользнулась, обняла дергающееся тело и изо всех сил приподняла его так, чтобы ноги девушки нащупали край ванны. Дениз боролась, отталкивая и царапая ее обеими руками. Их тела стали единым существом. После непродолжительной борьбы она сдалась.

Нина сидела, прижав ее голову к груди, задыхаясь от напряжения, парализованная случившимся. Тонкая ночная сорочка у лица… От Дениз пахнет весенним садом и потом. Тело было слишком тяжелым. Нина почувствовала, как у нее подкашиваются ноги. Кружилась голова, перед глазами мелькали черные мушки. Дениз не двигалась, став тряпичной куклой в Нининых объятиях.

Как только ее ноги немного окрепли, Нина не без труда одной рукой развязала простыню на шее девушки, и та хрипло закашлялась, пытаясь отдышаться. Нина помогла ей выбраться из ванны, расчесала спутанные пряди волос и увидела, что на шее темнеет пурпурный след.

— Я должна кого-нибудь позвать! Тебе нужна помощь…

В мутных глазах Дениз промелькнула тень паники. После очередного приступа кашля она воскликнула:

— Нет! Не делай этого! Пожалуйста, не зови никого. Мне уже лучше.

Первые слова, сорвавшиеся с ее губ… Момент, которого Нина так ждала, наконец наступил, пусть и при ужасных обстоятельствах. Голос был хрипловатым — и все-таки кристально чистым. Теперь, когда страх прошел, Нину снова охватила печаль. На глаза навернулись слезы.

— Зачем ты так? А если б я не проснулась и не нашла тебя? Почему ты хотела убить себя?

Дениз машинально провела рукой по шее. На ее лице отразилось смятение, усилив жесткость черт.

— Не знаю, — прошептала она.

— Конечно, знаешь! Никто не вешается без причины!

Взгляд Дениз блуждал по ванной. Она казалась потерянной, мучительно пытаясь осознать масштаб содеянного, понять, как оказалась в этом месте посреди ночи. Охваченная усталостью, она села на пол у изножья ванны. Нина опустилась рядом. Ледяную тишину нарушал стук падающих из крана капель.

Так они просидели очень долго.

— Почему ты здесь, Дениз? Ну, в Святой Марии…

Девушка вышла из оцепенения и повернула голову. Теперь Нина могла разглядеть ее большие зеленовато-карие глаза с тонкими черными ресницами.

— Не хочу об этом говорить.

— Что-то должно было случиться, иначе тебя не заперли бы здесь. Ты из-за этого хотела?..

— Я все равно ни за что здесь не останусь! — голос Дениз окреп. — Лучше умру.

— Это я поняла.

Нина сразу пожалела о своих словах, но Дениз они, похоже, не тронули. Казалось, ничто не способно ее задеть.

— А ты почему здесь?

Нина опустила голову, потом указала на свой живот — легкую округлость под белой ночной рубашкой. Дениз потребовалось несколько секунд, чтобы понять.

— Ты беременна?

— Да. Но я не знала об этом, когда прибыла сюда.

— О господи! Сколько месяцев?

— Три.

— У тебя был любовник? И они не захотели, чтобы ты провела с ним всю жизнь?

Нина ответила — скорее самой себе:

— Он не был моим любовником. Меня отдали в семью фермеров, потом выгнали и привезли сюда.

— А что случилось?

— У хозяев был сын. Я его ни в чем не подозревала, он был так добр ко мне… Пока… Я ничего не могла сделать! Я пыталась отбиться, но…

Нина не договорила. Дениз порывисто взяла ее за руку и притянула к себе. По телу Нины пробежала дрожь, внизу живота зародилось незнакомое чувство, как будто это прикосновение было лишь прелюдией к будущим близким отношениям.

— Ты не должна оправдываться, — резко сказала девушка. — Почему мужчины всегда правы, что бы они ни делали? И почему мы обречены быть жертвами?

— Так устроен мир… — обескураженно произнесла Нина.

Дениз отпустила ее руку — она выглядела недовольной.

— Мы можем изменить мир! Вещи не высечены в камне на вечность. Я отказываюсь быть жертвой! У всех нас есть выбор…

— Выбор?

— Да, стать кем-то другим, уйти от той жизни, которую они для нас наметили. Я хочу уехать отсюда. Да, уехать как можно дальше.

— Никто никогда не покидал дом Святой Марии добровольно. Раньше здесь жила девушка, ее звали Эдит. Мы думали, что она намного сильнее и смелее нас. Но у нее возникли проблемы с мадемуазель Кох, и однажды утром ее отвезли в исправительную колонию. Даже у нее не было выбора.

— То, что нам не дают, мы должны взять.

— Легко сказать…

Дениз пристально посмотрела на живот Нины.

— Что произойдет, когда ты родишь?

— Они хотят забрать у меня ребенка.

— Это невозможно!

— Директор сказал, что из меня получится плохая мать, что я развратница.

Дениз издала злой смешок.

— Развратница!.. Мне он сказал то же самое, когда я приехала. Разве ты не понимаешь, что это способ унизить нас, сделать еще покорнее?

— Дело не только в этом… Моя мать впервые пришла ко мне, когда узнала, что я беременна. Все сразу пошло очень плохо. Она не хочет, чтобы я оставила ребенка себе, считает, что он станет еще одним несчастьем в жизни нашей семьи. Мама мне не поможет, я это прекрасно понимаю, и не согласится, чтобы я вернулась домой. Думаю, она уже подписала документы, разрешающие усыновление при рождении.

— Ты не можешь позволить им так поступить!

— Нет, конечно, нет… — В голосе Нины не было уверенности. — Но что я могу поделать? У меня нет денег, я никого не знаю, мне некуда идти…

— Задачи всегда кажутся неисполнимыми, пока не попытаешься их решить.

Нина вздохнула и уткнулась головой в колени.

— По-моему, мне не хватит сил.

— Найдешь в конце концов, поверь мне. Сейчас этот ребенок для тебя — нереальное существо, но ты не сможешь расстаться с ним, когда он родится.

— Директор сказал, что мне даже не позволят подержать его на руках.

Дениз оперлась рукой об пол. Нине показалось, что она собирается встать, но девушка перевернулась на бок, присела перед ней на корточки и сжала обе ее руки.

— Слушай внимательно… Я сказала, что не останусь здесь, и сдержу слово. Но планы изменю.

— Твои планы?

— Я не уйду без тебя…

Нина почувствовала, как заколотилось ее сердце. Неужели жизнь может так внезапно изменить направление? Дениз была незнакомкой, когда легла на соседнюю кровать, а теперь они неразрывно связаны. Невидимая нить, существовавшая до их встречи, которую она долго искала, наконец нашлась.

Дениз подняла глаза на длинную трубу над ваннами. Ее глаза лихорадочно сверкнули.

— Я никогда не забуду того, что ты сделала сегодня вечером. Я была в отчаянии, но не имела права творить безумство.

— Давай больше не будем об этом говорить…

— Нет, поговорим именно об этом! Ты спасла меня, и твой поступок не останется без последствий. Мы покинем дом Святой Марии вместе, как только у нас появится возможность и я придумаю, куда мы можем отправиться. Мы должны подготовиться к бегству и ничего не оставлять на волю случая.

Нина сжала кулаки. Волнение Дениз передалось ей, как заразная болезнь. Замысел казался теперь столь же безумным, сколь и очевидным, столь же пугающим, сколь и неотразимым. Выходит, пережитые несчастья имели смысл! Все унижения и горести, каждая пролитая слеза теперь нашли свое место в более широком замысле — жестоких, но необходимых вехах на их пути. В этом низком мире ни совпадений, ни случайностей. Кошмар, разбудивший ее среди ночи, был знамением, орудием судьбы: она должна была спасти Дениз, чтобы быть спасенной.

— Хорошо, — ответила она с уверенностью, удивившей ее саму. — Мы уедем вместе.

— Да, или не уйдет ни одна из нас.

Охваченная волнением, Нина обняла ее, сжав так крепко, как никогда никого не обнимала.

— Ты клянешься мне в этом, Дениз? Клянешься?

Девушка принялась гладить Нину по голове.

— Я обещаю. Главное — смочь сдержать слово…

4

Начались самые счастливые дни ее недолгой жизни. В стенах дома, бывшего тюрьмой, все словно преобразилось. Самая тяжелая работа стала испытанием, которое Нина принимала с открытым сердцем, а ежедневные усилия делали надежду на грядущую свободу еще более пьянящей. Оскорбления надзирателей, придирки мадемуазель Кох, деспотизм воспитателей — все пролетало мимо нее, не касаясь души. Садистская власть, которой она подчинялась, теперь вызывала возбуждение: Нине хотелось испить чашу страдания до дна, отдать себя на поругание, вынести умерщвление тела и души, чтобы заслужить подарок Небес.

Связанные тайной будущего побега, они с Дениз то и дело переглядывались. Окружающий их мир стал туманным фоном, остальные обитатели — массовкой. Нина довольствовалась отведенной ей ролью, она не выделялась и беспрекословно слушалась; считала дни, как заключенный, который наносит черточки на стене своей камеры, но иногда отчаивалась. К ней вернулось беспокойство. Затея Дениз начинала казаться бессмысленной и ребяческой, и Нина испытывала чувство острой обиды. Зачем подруга дала ей абсурдное обещание? Как она могла верить, что преуспеет в том, на что до нее никто не осмеливался? Ревность выделяла яд сомнений и страданий по причинам, которые при других обстоятельствах сама Нина сочла бы глупыми и бессмысленными. Она отслеживала малейшее движение Дениз. Ее взгляд, остававшийся без ответа, несколько слов, которыми Дениз обменялась с другой девушкой, длительная разлука, когда они работали в разных группах… Все это подрывало доверие, ненасытная ревность требовала подпитки — но она предпочла бы провести остаток своей жизни в доме Святой Марии, если б знала, что продолжит видеться с Дениз.

Страдание отступало, когда они наконец оказывались наедине. Ночью, при погашенном свете, убедившись, что большинство девочек спит, Дениз ложилась к ней под одеяло. Они прижимались друг к другу на узкой кровати, повторяли вполголоса обещание, данное друг другу в ванной, обсуждали будущую жизнь, очертания которой оставались для Нины смутными и успокоительными, как ночные грезы. Ее жажда совершенства плохо уживалась с реальными планами: не желая отказываться от бесконечности открывавшихся перед ней возможностей, она не конкретизировала безумные идеи из страха разочарования. Одни против всех… Ничто и никогда не разлучит их… Дениз клала руку на Нинин округлившийся живот, оберегая будущего ребенка от невзгод внешнего мира, утыкалась лицом в ложбинку на шее и одаривала легкими поцелуями, под которыми расцветала кожа. Нина чувствовала, как грудь Дениз касается ее спины. Сердце билось, готовое выпрыгнуть из груди. Удовольствие и счастье смешивались в неудержимом водовороте, ослабленные страхом однажды потерять Дениз. Она, продолжавшая молиться еще чище и невиннее, чем прежде, вспоминала Иова, у которого Господь отнял все — здоровье, детей, богатство — для испытания его веры. «Не забирай ее у меня, — повторяла Нина в своих молитвах. — Или забери все, включая мою жизнь».

Когда оцепенение начинало одолевать ее, Нина боролась со сном. Она отказывалась уступать, беспокоилась, что заснет раньше Дениз, боялась, что та ее бросит. Лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к дыханию девушки, пытаясь подстроить к нему свое собственное. Иногда чувство пустоты охватывало ее и заставляло вздрагивать. Рука протягивалась и находила место рядом с собой незанятым — Дениз возвращалась на свою постель из опасения, что рано утром их найдут обнимающимися и раскроют заговор.

* * *

В первые же недели Нина заметила, что Дениз неотступно наблюдает за всем в доме и словно мысленно отмечает для себя тысячу деталей, на которые никто не обращал особого внимания: графики работы персонала, время открытия и закрытия дверей, приходы и уходы всех посторонних — священника, садовника, разносчиков… Молодой Маркус, еженедельно привозивший продукты, тоже удостоился внимания: Дениз всегда вызывалась разгружать машину и каждый раз умудрялась перекинуться с ним парой слов, хотя надзирательница вечно маячила возле фургона. Сраженный, как и любой другой мужчина, ее красотой, Маркус терялся и застывал с идиотским видом. Нина сердилась, ревновала — и в конце концов открылась Дениз.

— Нельзя быть такой глупой! — успокоила ее девушка. — Думаешь, нам не понадобится помощь, когда придет время? Как, по-твоему, мы выберемся отсюда? Все, что делаю, я делаю для нас.

Нине стало стыдно за свою ревность так же сильно, как и за то, что она ничего не поняла в намерениях подруги. Пока она мечтала, Дениз старалась сделать их побег возможным, для чего и пыталась выяснить, как устроен дом, какие привычки у его обитателей, которые, по ее мнению, демонстрировали отсутствие бдительности. Кабинеты персонала редко запирались, и она знала, где директор и мадемуазель Кох хранят связки ключей, где лежат папки с делами и скудные личные вещи девочек, где находится денежный ящик управляющего, где хранятся деньги на мелкие повседневные расходы.

— Они нам понадобятся, когда мы уедем; здесь нельзя оставлять наших следов.

— О чем ты собираешься просить Маркуса?

Дениз прикусила губу.

— Пока не решила. Я просто знаю, что в одиночку мы ничего не добьемся. Возможно, он — ключ к нашему бегству. Не волнуйся, с ним проблем не будет… Но нам придется набраться терпения, все займет больше времени, чем мы планировали.

Маневры Дениз расстроили Нину; она чувствовала, что запуталась во всех этих манипуляциях, ей было больно осознавать жестокость подруги.

— Маркус — хороший парень, — застенчиво сказала Нина. — Мы не имеем права его использовать…

Дениз посмотрела холодно, почти осуждающе.

— Жизнь никогда не делала нам подарков, Нина. Вспомни, где мы находимся! Когда ты наконец станешь взрослой? — Смягчившись, она положила обе руки на живот подруги. — Не питай иллюзий. Все мужчины одинаковы: они используют нас, чтобы удовлетворять свои желания, мы для них игрушки. Мы ничего не должны ждать от них, слышишь? Я никогда больше не позволю мужчине водить меня за нос. В любом случае нам не с чего испытывать угрызения совести…

С этого момента Нина позволила Дениз принимать необходимые решения, даже не пытаясь уразуметь детали, тем самым снимая с себя вину за то, что не участвует в осуществлении великого Плана.

Последние слова Дениз долго звучали у нее в голове. Какой наивной и глупой она была! Мужчины и ей приносили только несчастья: отец, который ушел из дома, когда она родилась, оставив мать в полной нищете, опекун, никогда не проявлявший ни малейшего уважения, сын фермера, который варварски надругался над ней… Она, конечно, видела массу примеров женской жестокости, но теперь воспринимала ее как мимикрию, ответ на мужское доминирование. Чтобы выжить, женщины вынуждены агрессивно противостоять мужчинам, позаимствовав их же оружие. В голове всплыла фраза Дениз: «Я никогда больше не позволю мужчине водить меня за нос». «Никогда больше»? На какой эпизод из своего прошлого она намекала? Того прошлого, о котором Нина до сих пор ничего не знала? Чтобы подтолкнуть Дениз к откровенности, она сознательно заводила разговор о своем несчастном детстве и о том времени, которое провела на ферме, но та не поддавалась и сразу закрывалась, если Нина слишком давила. Только через месяц, устав от борьбы, Дениз наконец согласилась рассказать ей все.

* * *

Как Нина и подозревала с самого начала, Дениз была родом из богатой семьи, жившей на левом берегу Женевского озера. Ее отец разбогател на недвижимости — для Нины сама по себе крыша над головой была богатством, но состояние, о котором шла речь, находилось за пределами ее воображения. Буржуазное образование, уроки танцев и игры на фортепиано, занятия верховой ездой, школа-интернат для богатых девочек на Оронской дороге, поездки в Париж и Лондон… Все, что рассказывала Дениз, казалось воплощением необузданных фантазий Нины. По крайней мере внешне.

— У меня было детство, но я не была ребенком, — призналась она.

Отношения с ровесниками всегда были сложными. Дениз любила уединение, которое дают книги и природа: прогулки по лесу и купание в озере становились редкими моментами, когда она чувствовала себя по-настоящему живой. Дениз приятельствовала с некоторыми соседками и одноклассницами по школе-интернату, но в глубине души всегда презирала этих девушек, бывших для нее жестоким зеркалом реальности. Она угадывала в их взглядах вялость, покорность и приспособленчество: казалось, что окружающие ее существа действуют механически, проявляя чувства, но не испытывая их, избегая высказывать личное мнение, отличное от других, ограничивая свои разговоры обезличенными темами, которые исключали любые настоящие человеческие отношения. Дениз бродила среди себе подобных с болезненным осознанием того, что мир — всего лишь театральная декорация, уводящая от реальности. Она всегда жалела, что осталась единственной дочерью. Кто знает, возможно, сестра сумела бы понять ее, помогла избежать унылого и однообразного существования…

К счастью, была Джоанна — американка двумя годами старше ее, которая поступила в школу-интернат в год, когда ей исполнилось шестнадцать. Родители, нью-йоркские интеллектуалы из средней буржуазии, пошли на большие финансовые жертвы, чтобы позволить дочери получить привилегированное образование в Швейцарии, к которому сами они никогда не имели доступа. Не красавица, Джоанна излучала безумное обаяние и необыкновенную энергию, которые казались преподавателям, привыкшим к восковым куклам, вульгарными и неуместными. Впервые Дениз встретила человека, открытого миру, страстного, с которым могла вести волнующие разговоры до поздней ночи. Джоанна как будто прожила много жизней; она без всякого стыда рассказывала о своем сексуальном опыте, и это притом что большинство девочек, включая Дениз, ни разу даже не целовались с мальчиками. Джоанна открыла подруге рок- и поп-музыку, словно пришедшую с другой планеты, и книги известных американских писателей, чьи имена она даже не слышала: Набоков, Берроуз, Миллер… Первой книгой, которую Джоанна подарила ей из своей скудной библиотеки, был «Тропик Рака»[12], спрятанный под суперобложкой русского классика: она знала, если роман найдут в ее комнате, то немедленно исключат. Дениз читала ночью, при свете фонарика, напуганная и зачарованная, не в силах поверить в существование секса и порока. Каждая страница захватывала, вызывала отвращение, возбуждала, переворачивала все с ног на голову. Никогда еще слова на бумаге не потрясали ее так сильно. Ей открылся мир желания и насилия, о котором она не подозревала. Перед ней словно подняли занавес, и он не должен снова упасть.

В конце учебного года Джоанна вернулась на лето в Соединенные Штаты. В штате Мэн, где проводила отпуск семья, она погибла в автокатастрофе. За рулем был ее отец. Дениз испытывала мучительное горе, какого, несомненно, не испытала бы, если б исчезли ее собственные родители. Смерть Джоанны заставила ее было утратить веру, пылкой поклонницей которой она, впрочем, никогда не была. Дениз и представить не могла, что Бог способен на такую жестокость, лишив жизни молодую и ни на кого не похожую девушку. Она впала в депрессию, почти не спала, была неспособна уделять внимание урокам, потеряла вкус ко всему; вместо этого погрузилась в сожаления о невозвратимом, слушая пластинки и перечитывая книги Джоанны, но краткие проблески жизни, которые они ей принесли, быстро угасали, оставляя ее в еще большем отчаянии. В этот момент Дениз и встретила Тома́. Старший сын из хорошей небогатой женевской семьи, в свои двадцать три года он изучал архитектуру в университете, а в свободное время давал высокооплачиваемые уроки игры на фортепиано девушкам из богатых кварталов. Они безумно влюбились друг в друга — во всяком случае, Дениз воображала, что пьянящие чувства, которые он вызывал в ней на каждом уроке, могли быть только любовью. Оглядываясь назад, она удивлялась, как ее родители мирились с присутствием в их доме такого привлекательного, а значит, опасного молодого человека. Тома всегда вел себя с ней «как положено». Они обменивались поцелуями в те редкие моменты, когда оставались наедине, но Дениз чувствовала, что он попал под ее обаяние и тоже не видит в их истории простую интрижку. Они обменивались страстными письмами, в которых Тома выглядел куда смелее и изобретательнее, чем в ее присутствии. Дениз чувствовала себя одновременно обеспокоенной, напуганной и счастливой, снова обрела вкус к жизни и цель. Она набрала вес и расцвела. И каждое утро, стоя обнаженной перед зеркалом в своей спальне, находила себя все более привлекательной, как если б отстраненно рассматривала греческую статую или полотно в музее.

С каждым днем она все яснее осознавала собственную пугавшую ее красоту.

Однажды вечером, когда родителей не было дома, Дениз после наступления темноты впустила Тома в свою комнату. Он ушел ранним утром, предусмотрительно выглянув в окно. В следующие дни она ждала его дома после уроков. По прошествии нескольких недель, ошеломленные пылом зарождающейся страсти, они уже вынашивали план сбежать и пожениться, хорошо понимая, что из-за разницы в социальном положении, большей, чем разница в возрасте, родители Дениз никогда не согласятся на этот брак. И время ничего не исправит. На каникулах, которые позволили им видеться, они торжественно пообещали друг другу осуществить свой план. Перспектива возвращения в интернат или безрадостной жизни без будущего приводила Дениз в отчаяние и укрепляла ее решимость. Ничто не удерживало девушку в Женеве. То, что еще несколько недель назад показалось бы ей безумием, теперь рассматривалось как ошеломляющая очевидность. Тома рассказал о живущем в Риме кузене, тот был готов приютить их. У любовника Дениз имелись небольшие сбережения, на которые можно было жить вместе. Он продолжил бы свое образование в Италии или преподавал бы, готовый согласиться на любую работу, лишь бы быть рядом с ней. Что касается Дениз, она была полиглоткой и получила лучшее образование: через несколько лет ей будет легко найти занятие по вкусу.

За день до возвращения в школу-интернат, на рассвете, Тома ждал ее в своей машине в двух кварталах от особняка. Дениз положила в чемодан всего несколько вещей, не взяла ничего памятного, предпочтя оставить позади все, что связывало ее с Женевой. Она была уверена, что настоящая жизнь только начинается.

Отправившись с легким сердцем в путь, они были задержаны на границе и в тот же день доставлены обратно в Женеву.

* * *

Теперь Нина поняла вопросы, которые Дениз задавала ей в тот ужасный вечер в ванной. «У тебя был парень? И они не согласились с тем, что ты проведешь с ним всю жизнь?» Убежденная, что многие девушки попали в дом Святой Марии по той же причине, она спроецировала на нее свою собственную историю.

— Ты потом видела Тома?

— Один раз, — ответила Дениз со слезами на глазах. — Мой отец угрожал выдвинуть обвинения в растлении малолетних и разрушить репутацию семьи, если Тома попытается связаться со мной. Я никогда не видела отца таким сердитым! Обычно он избегал ссор и не беспокоился о том, что может со мной случиться. Но тогда… Через несколько дней после нашего возвращения в Женеву я получила письмо от Тома: конверт был вскрыт, когда родители отдали его мне.

— Что он написал?

— Просил прощения за причиненный вред, сожалел, что хотел давать мне уроки в Италии. Он объяснил, что наши отношения были ошибкой и что нам нужно перевернуть страницу, не пытаясь встретиться снова.

— Его заставили написать письмо, иначе и быть не может!

— Сначала я тоже так подумала, решив, что это просто способ усыпить бдительность моих родителей. Я даже притворилась, что плачу, выглядела отчаявшейся, чтобы не возбуждать их подозрений. В течение нескольких часов я искала в его письме фразу, простую фразу, которая могла бы все объяснить, но так и не нашла, и потому ждала от него знака, убежденная, что он сделает все возможное, чтобы связаться со мной…

Нина хорошо представляла, что сейчас услышит.

— И ничего не случилось?

— Нет. Когда мои родители дней через десять отправили меня обратно в школу-интернат, я сбежала первой же ночью, чтобы воссоединиться с любимым. Но Тома не обрадовался. Он признался, что был совершенно искренен в письме, что любые отношения между нами стали невозможными. Я рыдала, умоляла его, проклинала и даже била, но ничего не смогла изменить. Он пригрозил позвонить моим родителям, если я не уйду. В конце концов я подчинилась и всю ночь бродила по улицам…

— Почему он так себя повел?

— Оказался трусом, наверное… Ты не знаешь моего отца: он может быть ужасен, его все боятся. Я предполагаю, что Тома отнесся к угрозам всерьез: он боялся ареста и загубленного будущего. А может, не любил меня так уж сильно…

— Что было дальше?

— Рано утром я вернулась в интернат, где уже заметили мое исчезновение. А Тома предупредил моего отца.

— Нет! Он не мог!

— Еще как смог… Предпочел взять на себя инициативу, чтобы никто не подумал, будто это он захотел снова меня увидеть. Я поняла, что все кончено. Отец решил, что я представляю опасность для семьи и не приму прежнюю жизнь. Оставлять меня в интернате было немыслимо. Кто-то из друзей помог ему найти заведение с более строгим режимом, откуда я не смогла бы сбежать… Я оказалась здесь. Никогда не думала, что мои родители могут запереть меня в подобном месте.

— Их обманули, не объяснили, что такое дом Святой Марии на самом деле?

— Ну уж нет! Они прекрасно знали, что делали. Даже не отвезли меня сами — предпочли ничего не видеть и не мучиться угрызениями совести.

— Ты очень на них злишься?

Лицо Дениз сделалось непроницаемым.

— Нет. Они открыли мне глаза на Тома и свою истинную природу. Мои родители всегда считали меня чем-то вроде аномалии, мешающей их жизни. Мнение отца с матерью больше не имеет для меня значения. Их больше нет. Я уверена, что никогда не вернусь домой. Никогда. Лучше умру…

5

На следующий день после посещения дома Святой Марии мы с Марианной ближе к обеду уезжаем в Женеву. Она настояла на том, чтобы пойти со мной, и я не стал отговаривать ее, хотя из-за этого ей пришлось отменить занятия. Мое сражение в какой-то мере стало ее сражением, но помощь, которую она мне оказывает, не совсем бескорыстна: Марианне нужно разобраться в этом деле, чтобы освободиться от семейного бремени, искупить наивность отца, который, пусть и с лучшими в мире намерениями, работал на репрессивную и жестокую систему.

Уговорить Элизабет Янсен встретиться было нелегко. Я позвонил ей по номеру, который раздобыл «бывший» Марианны, и сразу почувствовал, как она колеблется: одно упоминание имени сестры пробудило призраков, от которых она с трудом избавилась и не собиралась пускать в свою жизнь. О своих намерениях я почти ничего не сказал, сделав упор на исследовательской работе Марианны. Разговор вышел короткий и напряженный. «Мне нужно подумать», — сказала она мне, прежде чем повесить трубку, но вечером перезвонила и сообщила, что готова встретиться, желательно в общественном месте, и у меня возникло ощущение, что она боится. Элизабет назвала кафе в квартале О-Вив и время встречи. Я полагал, что присутствие Марианны облегчит мне задачу, и был рад, что мы пойдем вместе.

— Думаете, Янсен что-то знает? — спрашивает она на въезде в Женеву.

— Не исключено. В любом случае это наша единственная конкретная зацепка…

В ожидании встречи мы прохаживаемся возле Английского сада с видом на гавань, а мне хочется одного: погулять с Марианной по городу, притворившись, что всей этой истории никогда не было. Вид несколько открыточный, но мне нравится. Я хотел бы взять ее за руку, насладиться простым счастьем, на несколько часов забыть о своей семье, стереть из памяти дом Святой Марии. Не в силах справиться с чувствами, я краснею.

Мы приходим в кафе чуть раньше, но Элизабет Янсен нас опередила. Официант сообщает, что дама уже здесь. Она сидит в конце зала над пустой чайной чашкой — значит, ждет уже некоторое время. Эта женщина чуть моложе моей матери, она заботится о своей внешности: элегантный темно-синий костюм красиво оттенен розовым шарфом.

Здороваемся мы с прохладцей, но она, кажется, успокоилась, увидев пару вместо одинокого мужчины.

— Мы можем пойти ко мне, — говорит она, вставая, — я живу рядом. Там нам будет удобнее.

Кафе кажется мне подходящим местом, но ни Марианна, ни я не смеем с ней спорить. Через две минуты мы оказываемся перед старинным роскошным зданием. Поднимаемся на четвертый этаж. Квартира — просторная, очень удобная и обставленная со вкусом — должно быть, стоит целое состояние и никак не соответствует ее социальному происхождению. Марианна объяснила мне, повторив это несколько раз, что в Швейцарии место проживания напрямую зависит от материального положения. Лично я никогда не был озабочен социальным восхождением, на первый взгляд прогрессистским, а по сути — крайне консервативным, и теперь с трудом скрываю изумление. Как и Марианна.

— Не понимаю, чем я могу быть вам полезна, — говорит Элизабет Янсен, входя в гостиную с чайным подносом. — Почему вас интересует история моей сестры?

Марианна четко и лаконично объясняет исследования, которые она проводит в университете.

— Я не знала, что кого-то интересуют такие заведения.

— До недавнего времени не интересовали, но все меняется.

Я не хочу торопить нашу хозяйку, но мне не требуется много времени, чтобы добраться до сути дела.

— Как ваша сестра оказалась в доме Святой Марии?

Элизабет Янсен коротко отмахивается от неудобного вопроса.

— Это долгая история…

— Мы бы хотели ее услышать, если вы согласитесь поделиться с нами, — говорит Марианна мягким спокойным тоном.

— Не помню, сколько лет я не говорила о том времени. Даже не знаю, с чего начать…

— Возможно, с вашего детства, если не сочтете мою просьбу нескромной.

— Знаете, скрывать мне нечего… Мы жили в Эпаленже. Наша мама практически одна растила нас с Ниной. В первые годы отец работал на стройке и редко бывал дома. Мне говорили, что родители все время ссорились и развелись, когда мне исполнился год. Нина, которая была старше на четыре года, сохранила о нем некоторые воспоминания, и не самые счастливые. Мы были бедными — не самыми бедными, но все же… Моя мать какое-то время работала уборщицей, потом устроилась в аптеку, где работа хоть и была не такой тяжелой, но оплачивалась не лучше. Отец должен был выплачивать алименты, однако мы их так и не увидели, а у мамы не было ни денег, ни сил, чтобы предпринять какие-либо действия. Однако, несмотря ни на что, не могу сказать, что у меня было несчастливое детство. У Нины радостных дней было гораздо больше, чем у меня.

— Почему же?

— Моя сестра была серьезной и прилежной девочкой, но в школе у нее случались трудности с учебой — наверное, сегодня мы сказали бы, что она дислектик или что-то в этом роде. В течение нескольких лет у нее были учителя, которым она нравилась, и они помогли ей добиться больших успехов. Но все пошло прахом в пятом или шестом классе. Нине попался учитель, который постоянно делал ей выговоры, наказывал за малейшее опоздание, заставлял терпеть унижения. Она рассказала мне, что однажды, рассерженный ошибками нерадивой ученицы, он поставил ее перед классом и сказал: «Мои дорогие дети, вот как выглядит прирожденная дура». Конечно, все рассмеялись. Нина быстро стала мишенью для всеобщих насмешек и очень страдала. Она не любила оставаться после уроков, потому что ее дразнили. Обвиняли во всех грехах, даже если она не делала ничего плохого. Нина не защищалась. Она была… слишком дружелюбной, слишком податливой.

Элизабет Янсен нервным жестом дергает висевшую на шее тонкую золотую цепочку. Погрузившись в воспоминания, она, кажется, перестает обращать на нас внимание. Мы ее не подгоняем.

— Мама делала все, чтобы сестра пошла в среднюю школу, поскольку очень хотела, чтобы у нас и образование, и жизнь были лучше, чем у нее. Но трудностей у Нины становилось все больше, и ничего не вышло. Дело усугублялось тем, что я училась в школе очень хорошо, не прилагая особых усилий. Я всегда грызла себя за это, часто думала: печально, что не все дети рождаются равными, по крайней мере, в плане способностей. В то время моя мать потеряла работу, стала поденщицей в разных местах по несколько дней в неделю, платили ей очень мало. Она больше не могла сводить концы с концами, и вмешались социальные службы. Нину пришлось отдать в приемную семью, где она прожила несколько месяцев, потом прошла стажировку в пекарне, жила в семье, и это было ужасно.

— То есть?

— С ней обращались как с рабыней и подвергали физическому насилию. Думаю, через какое-то время соседи начали понимать, что происходит. Семья испугалась и обвинила Нину в целой куче проступков… Конечно, это была чистая ложь. Если б вы знали мою сестру! Но для них это был способ прикрыться. Социальные службы не стремились узнать правду. Они не хотели поднимать шум и предпочли назначить опекуна, который позаботится о Нине.

— Ваша мать ничего не сделала?

Я сразу пожалел об этом вопросе, который мог быть воспринят как обвинение.

— Нет. — Элизабет поворачивается к Марианне и смотрит на нее с улыбкой. — Моей матери тогда было примерно столько же лет, сколько сейчас вам, но она была ужасно изношена жизнью. Страшно сказать, но я думаю, что она почувствовала облегчение от того, что ей больше не нужно принимать решения насчет старшей дочери. Она ужасно боялась вернуться домой, не имея достаточно денег на своих девочек.

Элизабет делает паузу и удивленно обводит взглядом гостиную, как будто видит ее впервые.

— В глубине души я так и не привыкла ко всей этой роскоши… И все же не хотела бы снова стать бедной. Я была замужем дважды, и мне всякий раз везло — мои мужья были состоятельными людьми. Только те, у кого всегда были деньги, считают, что они не важны. Вы считаете, неприлично так рассуждать, да?

— Нет, — отвечает Марианна, — ни в коем случае.

— Короче, Нину поместили на ферму. Мы редко получали известия от опекуна, который сказал нам, что все идет хорошо, но в прошлый раз мы уже слышали нечто подобное… Нина пробыла там два месяца, а потом хозяева захотели от нее избавиться.

— Почему?

— Опекун нам не объяснил: семьи не были обязаны обосновывать свое решение. Он просто заявил, что Нина создает проблемы, где бы она ни оказывалась. Конечно, если б мы тогда знали правду, все было бы иначе…

— «Правду»?

Элизабет Янсен кивает, но не сразу отвечает на мой вопрос.

— Опекун нашел сестре место в том доме в Лозанне, который, кажется, имел очень хорошую репутацию и был востребован. Мама, естественно, пришла в восторг — она предпочитала, чтобы Нина находилась в интернате, а не в приемной семье, надеясь, что дочь сможет продолжить учебу и начать все сначала.

Мы с Марианной обмениваемся смущенными взглядами, которые Элизабет перехватывает и замечает:

— Я знаю, мама была очень наивной. Или, скажем так, предпочитала ничего не видеть. Я не знала, что Нина беременна. Моя мать скрыла это от меня, чтобы не расстраивать, а может, ей было стыдно… Значительно позже я смогла восстановить ход событий. Мама не собиралась заботиться о Нинином ребенке: директор дома Святой Марии объяснил, что сам обо всем позаботится и младенца без труда усыновят. По-видимому, в такой практике не было ничего исключительного.

Я нетерпеливо похлопываю себя по колену.

— Вы знаете, кем был отец?

— Нет. Моя мать или не хотела мне этого сказать, или сама не знала. Нина не могла забеременеть, пока жила дома, не получается по срокам. Значит, все произошло на ферме. Судя по тому, как быстро семья избавилась от нее, думаю, что с моей сестрой жестоко обращались, когда она там работала. У меня нет абсолютно никаких доказательств, но я почти уверена в этом.

Наступает тишина. Элизабет медленно допивает чай. Она глубоко потрясена сделанными признаниями. Разговор стал настолько деликатным, что я предпочитаю передать слово Марианне.

— Это правдоподобное предположение. Дети или подростки, помещенные в семьи, часто подвергались сексуальному насилию. Они внезапно оказывались на самом низком уровне нового окружения и, не способные защитить себя, становились легкой добычей. А если защищались, им грозило наказание или их обвиняли в мнимых проступках. Именно так поступили с вашей сестрой.

— Я рада, что кто-то еще так думает. Я очень редко рассказывала об этом периоде своей жизни даже близким. Мы всегда немного подозрительно относимся к несчастью других, а я не хотела, чтобы кто-то поверил, будто Нина каким-либо образом виновата в том, что с ней случилось.

— Мы знаем, что она ни в чем не была виновата, мадам. Я изучила достаточно случаев, сопоставимых с историей вашей сестры, чтобы утверждать это с полной уверенностью… Ваша мать или вы сами были когда-нибудь в доме Святой Марии?

— Она съездила один раз, когда узнала, что Нина беременна, но меня с собой не взяла — хотела, чтобы я ничего об этом не узнала. Помню, что она вернулась расстроенная. Позже, спустя много времени после смерти Нины, мама рассказала, что в тот день они очень сильно поссорились из-за ребенка. Впервые в жизни Нина казалась по-настоящему уверенной в себе. Она была полна решимости во что бы то ни стало оставить малыша себе, но была не вольна делать то, что решила: моя мать уже подписала целую кучу бумаг на усыновление. Такая ситуация сегодня показалась бы безумной, но в то время это мало кого шокировало.

Элизабет Янсен глубоко вздыхает, прежде чем продолжить:

— Нина умерла в декабре шестьдесят седьмого года, во время родов. Впрочем, я так и не узнала, почему это случилось. Ребенок выжил. Это была маленькая девочка, которую сразу же удочерили, как и планировалось с самого начала. Понимаете, наша тогдашняя жизнь перевернулась с ног на голову: моя мать чувствовала себя глубоко виноватой в том, что бросила Нину на произвол судьбы, а я так и не оправилась от ее смерти. Я была еще очень молода и привязана к сестре, хотя мы жили в разлуке. Не проходит и дня, чтобы я не думала о ней, ни одного дня. Поэтому, когда вы вчера позвонили…

— Нам очень жаль, что мы заставили вас вспомнить те тяжелые времена. Нина случайно не рассказывала вашей матери о враче, который работал в доме Святой Марии?

— О враче?

— Да, его звали Грегори Далленбах.

— Моей матери, к сожалению, больше нет, но, если вы спросите меня, я не верю, что Нина была с ней откровенна. Я не помню, чтобы они переписывались, а их единственная встреча была связана с беременностью.

Я пользуюсь минутой тишины, чтобы достать фотографию. То, что было лишь смутным предположением, когда я пришел в эту квартиру, превратилось в уверенность.

— Это ваша сестра, не так ли?

Элизабет потрясена.

— Да, это она. Откуда у вас это фото?

— Нашли в архивах, — отвечает Марианна. Я рад, что она солгала ради меня. — Но мы не были уверены… Узнаёте девушку рядом с ней?

Мы готовы к отрицательному ответу, так как она никогда не бывала в доме Святой Марии и почти ничего не знала о своей сестре.

— Да, узнаю.

— Узнаёте? — повторяет сбитая с толку Марианна.

Элизабет энергично кивает и встает с кресла.

— Подождите минутку…

Марианна инстинктивно берет меня за руку и крепко сжимает. Я избегаю смотреть на нее. Мы оба слишком удивлены и взволнованы, чтобы о чем-то говорить. Мадам Янсен возвращается в гостиную и приносит старинный томик в красном сафьяновом переплете.

— После смерти Нины дом передал моей матери ее скудные пожитки. Те, с которыми она к ним приехала. И эту книгу.

Она протягивает сборник под названием «За гранью», написанный поэтессой, имени которой я никогда не слышал: Алиса де Шамбрие. Авантитул украшен посвящением, сделанным черными чернилами — тонким и изящным почерком.


Нине
Нам завтра будет двадцать,
Люблю тебя,
Дениз


— Я хранила ее много лет, но почти не открывала, а однажды, сама не знаю зачем, прочла — и тогда поняла посвящение.

Она переворачивает несколько страниц и передает Марианне. Та читает вслух начало стихотворения, на которое указала Элизабет:

«Мне будет двадцать завтра! Должны ли мы плакать или смеяться, / Приветствовать будущее, сожалеть о прошлом, / И перевернуть страницу книги, которую должны прочесть, / Интересна она или нет, нравится нам или скучна?»

Я поднимаю глаза на Элизабет Янсен.

— Какая связь существует между этой книгой и фотографией?

— Дочитав, я обнаружила снимок, лежавший между последними страницами. Я оставила его там, где нашла.

Она достает маленькое черно-белое фото — на удостоверение личности или на паспорт. Это моя мать, еще моложе, чем на моем снимке. Ей лет шестнадцать, не больше; волосы собраны в пучок, глаза очень светлые, почти прозрачные. Я так взволнован, что не могу задать вопросы, теснящиеся в голове.

— Я часто спрашивала себя, кто она? И предположила, что это именно та Дениз, что подарила сестре книгу. У нас дома никогда не было таких красивых изданий. Нина, должно быть, очень радовалась подарку…

Марианна перечитывает посвящение вслух, как будто ищет, что могло ускользнуть от нас. Элизабет Янсен хмурится, вдруг вспомнив наш вчерашний разговор.

— Дениз — ваша мать?

— Да, но я не знал, что это ее имя.

— Не понимаю… Значит, ваша мать сменила имя?

— Она называет себя Ниной — наверняка с тех пор, как покинула дом Святой Марии. Ниной Янсен, если быть совсем точным…

Марианна видит, что я больше не в состоянии продолжать разговор, и перехватывает инициативу.

— Все это покажется вам странным, но Тео еще несколько дней назад не знал, что его мать жила в том доме. Нам неизвестно, как долго. Видимо, она присвоила личность вашей сестры после того, как покинула дом Святой Марии — возможно, сразу после смерти Нины.

— Но зачем?

— Это посвящение — подсказка. Девушки, судя по всему, были очень близки. Ясно, что они встретились в доме Святой Марии. Мы до сих пор не понимали, что могло их связывать. Все указывает на то, что мать Тео приехала во Францию меньше чем через год после смерти вашей сестры, чтобы начать новую жизнь. Тео не знал, что она родилась в Швейцарии.

Элизабет Янсен улыбается мне.

— Простите за вопрос… ваша мать еще жива?

— Да.

— Почему бы вам деликатно не расспросить ее о том, что произошло?

Я смотрю этой женщине прямо в глаза. Возможно, дело в моей впечатлительности, но я вдруг нахожу в ней поразительное сходство с ее сестрой.

— Моя мать уже почти неделю не говорит ни слова. Она сидит в тюрьме за покушение на убийство.