– А если… э-э… поискать. Мы будем… хм… благодарны!
Продавец посмотрел на них долгим и печальным взглядом человека, причастного к сакральным тайнам советской торговли, и куда-то ушел. Вернулся он через четверть часа и сообщил угрюмо:
– «Кофе с молоком». Но без бокового зеркала и с разбитой фарой. Двести.
– Берем! Но нам надо съездить еще за деньгами. Мы скоро!
Когда они примчались к Каракозину, тот собирался на халтуру – укладывал в большой рюкзак рулон дерматина и инструменты. Принцесса, вышедшая узнать, кто пришел, была одета в шелковый китайский халат, тонко перехваченный у талии, и намакияжена, как для посольского приема. Их сын Андрон носился по квартире, изображая, а точнее, являясь в этот момент стратегическим бомбардировщиком. Джедай подобрал с пола тапочку и бросил в мальчика, нарочно промахнувшись.
– Ракета прошла справа! – скрипучим диспетчерским голосом констатировал Андрон.
— Сорок один, — рассеянно ответила Кейт, листая дневник. — Надо же, как человеку нравилось составлять всякие списки и расписывать все по пунктам…
– И так целый день, – нежно сообщил Каракозин. – Приземляется, только когда «Спокойной ночи, малыши» показывают. Атомный мальчик.
– Весь в отца, – добавила Принцесса с неуловимым оттенком какой-то генетической неприязни к мужу.
— Ты выросла в Дженезис-Вэлли?
Джедай не только одолжил недостающие деньги, но и вызвался поехать с ними в магазин, чтобы проверить машину и помочь отогнать ее домой: Катины водительские права были слабой гарантией того, что она благополучно дорулит с Варшавки.
Наконец выкатили новенькую «пятерку».
Кейт немного помолчала.
– «Кофе с молоком», – счастливо вымолвила Катя.
– Новая модификация базовой модели, – констатировал Каракозин, озирая разбитую фару и отсутствующее зеркало. – Называется «Адмирал Нельсон».
— Да. Я окончила здесь среднюю школу и училась в местном колледже, а потом вышла замуж за Вика, когда он еще только учился на стоматолога.
Хмурый продавец впервые улыбнулся и предложил еще за двести рублей тут же заменить фару и привинтить недостающее зеркало. Получив деньги, он ушел.
Лорел посмотрела на нее с любопытством.
– Гегемоном следующей революции будет не пролетариат, а возмущенный покупатель, которому нечего терять, кроме своих рублей! – объявил Джедай.
— Его зовут Вик?
Он обошел машину, постукал ногами по колесам, открыл-закрыл двери и багажник. Потом завел мотор и поморщился, как настоящий меломан от звуков «Машины времени».
— Вот именно. Я понимаю, как это выглядит, — сказала Кейт. — И должна была догадаться, с каким придурком имею дело, когда он решил назвать девочек Вэл, Вив и Вида. Но мне понравились имена, и я на все забила, как сказали бы дети. А почему ты спрашиваешь?
– Автомобиль – как жена. Недостатки можно выявить только в процессе эксплуатации. – Каракозин вздохнул. – Поэтому единственное, что мы можем, – проверить, закрываются ли двери…
Лорел полезла на дно коробки за парой порванных и грязных картотечных папок.
Вставили фару и вернули на место зеркало, а потом явно повеселевший продавец уговорил их тут же в техцентре установить сигнализацию, мерзко завывавшую от малейшего прикосновения к машине. Мастер, ставивший сигнализацию, заявил, что даже он сам, если бы захотел, не смог бы угнать «тачку» с такой «вопилкой».
— А в общинную церковь ходишь?
Когда Каракозин аккуратно припарковал машину возле подъезда, Катя еще раз любовно оглядела свое сокровище и вдруг страшно ахнула. Башмаков метнулся к ней – она с ужасом показывала на незамеченную царапину толщиной с волос на левом заднем крыле. Каракозин и Олег успокоили ее как могли, но Катя от подъезда вернулась к машине и тихонечко хлопнула ладонью по капоту – в ответ раздался омерзительный вой.
– А теперь – шампанского! – крикнула она.
Кейт наморщила нос.
Поздно ночью они пошли провожать до метро Каракозина, который был пьян и печален: перед выходом он, позвонив домой, выяснил, что Принцесса пошла к подруге и до сих пор не вернулась. На обратном пути Катя вдруг предложила мужу посидеть в машине. Внутри волнительно пахло новым кожзаменителем. Через стекла в свете фонарей было видно, как меж колес плотно припаркованных автомобилей мелькает юркая крысиная тень.
– А нас, между прочим, никто не видит! – мечтательно сказала Катя, включила приемник и, потрещав по диапазонам, поймала нечто брамсообразное. – Давай прямо здесь!
— Нет. Мои родители — католики, поэтому в детстве я всегда ходила в церковь Святого Фомы. Я ходила на вечеринки и танцы в их церкви; мне нравится то, что они предлагают на фермерских рынках весной и летом, а также на ярмарках ремесел осенью и зимой. Если б я искала церковь, отличную от моей, то определенно склонилась бы в этом направлении. Там хорошие люди.
– Тут неудобно! – опешил Башмаков, в семейном интиме инстинктивно придерживавшийся охранительного консерватизма.
– Отчего мужья не летают? – вздохнула Катя.
– Ну почему же?
Сама Лорел ничего о церкви вспомнить не могла. За одиннадцать лет, прожитых в Дженезис-Вэлли до поступления в колледж, она не посетила ни одно церковное мероприятие.
И они полетели…
Агент открыла первую папку и увидела стопку рукописных церковных бюллетеней.
На следующий день Нина Андреевна, словно уловив в лице Башмакова что-то опасно новое, спросила с очень странной усмешкой:
— Смотри-ка, церковь усыновляет корову… Сроком на один год. Как такое возможно? — Наверное, какое-то развлечение для детей.
– Ну и как машина?
– Незабываемые ощущения!
Кейт рассмеялась.
– Тебе теперь не до меня будет…
– Как ты можешь!
— Думаю, это какая-то акция «4-H»
[35].
– Я приготовила мясную запеканку. И Омка уйдет…
– Ладно.
После запеканки и бурного десерта Нина Андреевна лежала в нежном беспамятстве. Башмаков начал потихоньку одеваться.
Отодвинув одну папку, Лорел взялась за другую, в которой лежали старые помятые фотографии.
– Ты не должен был покупать машину! – вдруг громко сказала она, открывая злые глаза.
– Почему?
— О, смотри! Это церковь до того, как ее расширили. Мило… — Она подвинула фотографию через стол. В папке было еще несколько фотографий прихожан на пикнике у реки, пара свадебных снимков и один с молодым, лет двадцати с небольшим, пастором Кейном, обнимающим женщину, очень похожую на Эбигейл. Ее мать? Волосы у женщины были собраны в хвост, на лице — широкая улыбка. И она, и пастор носили солнцезащитные очки в стиле восьмидесятых. — Пастор всегда был лысым?
– Потому что вещи – это цепи, которые привязывают к нелюбимому человеку.
– Я тебе никогда не говорил, что не люблю жену.
— Да. Церковь спонсировала тогда нашу детскую футбольную команду, и тогда я увидела его в первый раз. Помню, я подумала, что он похож на пастора. Серьезный и старый, хотя в то время он был, должно быть, довольно молод. — Кейт потянулась за фотографиями и просмотрела их, улыбаясь. — Боже, свадебные платья были такими пышными…
– А зачем? Ты говорил, что любишь меня. Этого довольно. Двоих сразу любить нельзя.
«Можно, но тяжело!» – подумал в ответ Башмаков. Между прочим, в этот вечер он поймал себя на том, что, обладая плакучей и крикучей Ниной Андреевной, он для остроты впервые думал о Кате, точнее, об их вчерашней автолюбви. И это было странно, потому что обычно случалось наоборот: в ненастойчивых Катиных объятиях он для радости вызывал в памяти как раз Нину Андреевну или еще кого-нибудь из мимолетных.
Лорел просмотрела еще несколько фотографий, пока не нашла ту, которая заставила ее подняться. Она присмотрелась внимательнее, и сердце ее заколотилось.
Придя домой с дежурства, Башмаков обнаружил жену у окна.
– Знаешь, сверху она напоминает коробочку для украшений. А недавно песик стал брызгать на колесо, а она как заревет, а собака как отскочит и убежит… Я сегодня уже тренировалась по переулкам. В субботу поедем на дачу. Только попозже, когда машин будет мало. Ты сыт?
— Что? — спросила Кейт, наклоняясь к ней. — О, пастор Кейн с волосами! Еще мальчишка… Сколько ему здесь? Может быть, лет четырнадцать?
– Голоден как волк!
– В каком смысле? – В голосе жены прозвучал томный отзвук вчерашнего приключения.
– Во всех! – проклиная себя, бодро ответил Башмаков.
Лорел не могла пошевелиться. Не могла даже кивнуть. Пастор как будто смотрел на нее. Он был в плавках и стоял на берегу реки, возле веревочных качелей, улыбающийся, с длинными, до плеч, волосами. Красивыми, с несколькими оттенками: каштановым, рыжим…
Утром, измученно собираясь на работу, Олег Трудович выглянул в окошко и спросонья не узнал собственной «пятерки».
– А где машина? – испуганно вскрикнул он.
— Посмотри на его глаза, — прошептала она.
Крик вышел таким громким, что Дашка поперхнулась бутербродом, а Катя выскочила из ванной, широко раскрыв глаза и даже забыв вынуть из белого от пасты рта зубную щетку.
– Да вот же! Вот! – выдохнула она, обнаружив автомобиль под окнами. – Тунеядыч, убью!
Кейт прищурилась и наклонилась ближе.
На следующий день Дашка, собираясь в школу, уже нарочно выглянула в окно и с деланым отчаянием закричала:
– Мама, машину свистнули!
— О… Боже… — Она повернулась, посмотрела Лорел в глаза и покачала головой. — Точно такие же. Я понятия не имела… Даже когда он был старше и лысел, то в городе всегда носил либо очки, либо контактные линзы. Мне и в голову не приходило, что у него гете… как ее…
И Катя, по интонации понимая, что ее разыгрывают, все-таки, с недокрашенными губами, метнулась к окну и потом спокойно заметила:
– Садистку растим!
— Гетерохромия, — тихо сказала Лорел. — У пастора Кейна были темно-рыжие волосы и гетерохромия в гетерохромных глазах.
Автомобиль украли в ночь с пятницы на субботу. Вечером Катя еще ездила по соседним улицам – тренировалась перед автопробегом Москва – Дача. Башмаков, накануне отмечавший в «Сирени» чей-то день рождения, встал рано утром утолить закономерную жажду, автоматически выглянул в окно и с удивлением обнаружил, что место, где вчера стояла машина в тесном ряду своих одноконвейерных сестер, теперь напоминает дырку от выбитого зуба.
– А где машина-то?
Кейт пробежала взглядом по комнате и снова остановилась на Лорел.
– Да ну тебя к черту – надоел! – сквозь сон ответила Катя.
– Я серьезно!
— А это прямо такая редкость?
– Тунеядыч, я тебя кастрирую!
– Ты что, ночью переставила ее? – нащупал успокаивающее объяснение Башмаков.
– Ничего я не переставляла, – так же сквозь сон сказала Катя.
— Да. — Агент внимательнее присмотрелась к мальчику, который стал мужчиной и возглавил церковь. Человек, который исчез почти год назад. Желудок взбунтовался, и она торопливо проглотила остаток пива, чтобы ее не вырвало.
– А где же тогда машина?
Наверное, в голосе Башмакова мелькнуло что-то неподдельное, потому что Катя, закричав: «Ты врешь!» – бросилась к окну, несколько мгновений стояла безмолвно, а потом бесстрастно произнесла:
— Так это значит…
– Немедленно в милицию!
Зарыдала она уже в лифте.
Лорел отставила бутылку в сторону.
В милиции они долго не могли выяснить, куда именно нужно обратиться. Мимо сновали озабоченные, не замечавшие их люди в форме, и Башмаков подумал: приди он сюда, неся на плече ногу от расчлененного трупа, никто бы даже не обратил внимания. Наконец их отправили в требуемый кабинет.
– У нас украли машину! – трагически заявила Катя с порога.
— Да. Он мой отец.
Милиционер, не отрываясь от трубки телефона, кивнул, словно давно уже об этом знал, и протянул им чистый лист бумаги. Пока Катя писала заявление, Башмаков прислушивался к разговору, касавшемуся какого-то убийства с поджогом.
– А что там дактилоскопировать? Одни головешки остались…
– Вы найдете нашу машину? – жалобно спросила Катя, протягивая заявление.
– Застраховались?
– Н-нет, не успели…
Глава 32
– Сочувствую. Если что – позвоним.
Лорел захлопнула за собой дверь, уронила сумку с ноутбуком и бросила на пол куртку. По лицу сползали капли дождя.
Катя пришла домой, легла на диван и горько заплакала. На памяти Башмакова так – безысходно, тоненько подвывая – она плакала еще один раз: когда ей сказали в больнице, что детей у нее больше не будет. А вот окончательно убедившись в существовании Нины Андреевны как альтернативы своему супружескому счастью, она не пролила ни слезинки.
— Мама? — дрогнувшим голосом позвала она.
Едва раздался тот идиотский звонок, Катя, ожидая вестей от следователя, опередила Башмакова, с утра маявшегося нехорошим предчувствием, и схватила трубку. Потом она долго слушала, блуждая взглядом по кухне, затем глаза ее нацелились на мужа и начали нехорошо темнеть.
– Спасибо, я учту вашу информацию, – холодно оборвала она чью-то неслышимую скороговорку и повесила трубку.
— Я на кухне, — отозвалась Дейдра.
– Что случилось?
– Ты не догадываешься?
Невероятно. Как вообще такое возможно?
– Нет. Дашка в школе набедокурила?
– Нет, не Дашка набедокурила, а ты, любимый, наблядокурил!
Лорел протопала на кухню, оставляя после себя лужицы воды и даже не замечая этого.
– Ну ты… – только и вымолвил Башмаков, почти никогда не слышавший от жены неприличных выражений, разве что когда она рассказывала анекдот, и то старалась заменить нехорошее слово каким-нибудь «та-тата». – А в чем, наконец, дело?
– Дело – наконец! – вот в чем: звонила какая-то ненормальная и сообщила, что ты любишь другую женщину. То есть ее. И что я не имею права препятствовать вашему счастью… Что я Близнец, а Телец, то есть ты, может быть счастлив исключительно с Девой, то есть с ней…
— Как ты могла? — Чувства, в том числе незнакомые, переполняли ее, бушевали, спорили, как будто кто-то другой пытался овладеть ею.
– Бред какой-то! – совершенно искренне возмутился Башмаков.
– Послушай, Тунеядыч, если это так, я тебя не держу и на коленях, как в прошлый раз, стоять не буду! Я ведь тоже понимаю, что любовь – это главное в жизни… парнокопытных!
Дейдра, в фартуке в розовую клетку поверх костюма для йоги, помешивала что-то на плите и, услышав голос дочери, обернулась.
– Действительно ненормальная! Кто же это мог быть? А-а, ну конечно… – Он звонко хлопнул себя по лбу. – Я тут одну недавно уволил, и она просто мстит…
— Что?
– Ты уволил Нину Андреевну? – усмехнулась Катя.
– Не-ет.
Лорел захлестнул гнев, горячий и безжалостный.
– Уволь, пожалуйста, или я уволю тебя, любимый!
На следующий день Нина Андреевна встретила его взглядом юной партизанки, без приказа взорвавшей накануне фашистский штаб. Он отвернулся, а в обеденный перерыв затащил любовницу в беседку возле Доски почета. От ярости у него из ноздрей били струи пара.
— Это Зик Кейн? Он мой отец?
– Зачем ты это сделала? Я же просил! Я же сказал – я сам!
– Сам ты не можешь. Я хочу тебе помочь. Я буду бороться за тебя и за нашу любовь!
Дейдра уронила деревянную ложку, и белый соус расплескался по деревянному полу. Она так побледнела, что губы выступили синими пятнами.
– Не надо за меня бороться. Не надо!
– Надо. Даже Омка, ребенок, сказал мне…
— Что ты сказала? — прохрипела она.
– Да отстань ты от меня со своей любовью и со своим Омкой! – заорал он так, что сотрудники, проходившие мимо беседки, опасливо оглянулись.
— Значит, да, — отрезала Лорел. — Как ты могла? — Она прошла к столу, вернулась, чувствуя, что нервы начинают сдавать. — Ты хоть представляешь, как я искала его все эти годы? В каждой базе данных, в каждой записи, везде, где могла бы найти мужчину с рыжими волосами и гетерохромией? Даже зная, что, возможно, у него не было ни того, ни другого, я все равно продолжала искать. Потому что мне нужно знать. — Она всплеснула руками. — Потому что я хотела знать, откуда я взялась. Аномалия я, или есть другой такой же человек, который выглядит в глазах мира такой же нелепицей… Я хотела знать, что я не одинока.
Нина Андреевна посмотрела на него с ужасом:
— Ты… ты не одинока. — Дейдра повернулась и выключила конфорку. — Давай сядем и поговорим.
– Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?
– Извини…
— Я не хочу сидеть, — взорвалась Лорел, чего никогда раньше в общении с матерью не позволяла: боль резала ее, как раскаленное лезвие. — Ты лгала мне. Много раз.
– Нет. Не извиню!
Она зарыдала, почти так же, как рыдала в его объятиях, и, наверное, сама почувствовав это неуместное сходство, закрыла лицо руками и убежала.
Дейдра, прихрамывая, подошла к столу и опустилась на стул.
Катя в этот вечер сначала внимательно наблюдала подавленную задумчивость Башмакова, потом, во время ужина, завела с Дашкой разговор о недопустимости измены в дружбе между мальчиками и девочками, а затем, уже перед сном, накладывая на лицо ночной крем, деловито спросила:
— Да, знаю. Лгала.
– Неужели ты уволил свою Деву?
– Уволил.
— Зачем? — крикнула Лорел. — Зачем ты это делала?
– Я могу спать спокойно?
Бледные щеки Дейдры вспыхнули красным.
– И не спать тоже.
– Между прочим, я отобрала сегодня у Комольцевой гороскоп – на уроке, мерзавка, читала. Я позвонила маме. Оказывается, она родила меня ночью, в четыре часа, то есть уже 22-го. Значит, на самом деле я – Рак. А Раки со всеми могут ужиться! Акушерка сказала маме, что 22-е – нехороший день: война началась. И меня записали 21-м… Понятно тебе?
— Ты не говорила мне, что ищешь его. Я не знала.
– Можно поцеловать твою нежную клешню?
Лорел обдало жаром.
– Не прикасайся ко мне!
— Да, не говорила. А что я могла сказать? «Привет, мам, я знаю, ты накачивалась наркотиками и не можешь вспомнить, скольких парней трахнула в Сиэтле, но я все равно хочу найти своего отца. Может быть, у меня есть братья и сестры». Так, что ли?
Больше он у Нины Андреевны не ужинал. На работе они продолжали поддерживать ровные и настолько вежливые отношения, что в отделе сразу обо всем догадались. Лишь иногда бывшие любовники встречались взглядами, и в перекрестье, словно голограмма, возникали два сплетенных страстью нагих тела, но взгляды разбегались – и мираж исчезал.
Дейдра ахнула и опустила голову.
В свой кабинет Башмаков теперь Чернецкую не вызывал, но однажды она вошла сама и без слов ударила его наотмашь по лицу. На следующий день он нашел в папке для приказов записку:
Лорел выдохнула и поморщилась от боли в груди.
Прости!
Я тебя люблю и буду ждать, сколько понадобится!! Н.
Башмаков приписал третий знак восклицания и разорвал записку.
— Извини. Я не хотела ранить тебя. — У нее пересохло в горле. — У меня его глаза.
— И его волосы, — тихо сказала Дейдра и подняла голову. В ее глазах стояли слезы. — Мне так жаль… Но даже зная, как ты будешь злится, я бы снова сделала то же самое. Так что злись и ненавидь меня, сколько хочешь.
13
Сесть Лорел не могла: она чувствовала себя так, словно целый час вдыхала мет.
Было уже пятнадцать минут первого, а Вета все не звонила. И это странно. Несмотря на свою молодость, она девушка обязательная и пунктуальная. Может быть, что-то не так с анализом? Эскейпер в раздумье пошел в Дашкину комнату к аквариуму: непойманный «сомец» высунулся из раковины, но совсем чуть-чуть, так что сачок подвести к нему было невозможно.
— Почему? Даже если он тебе не нравился, почему я не могла хотя бы узнать о нем? Ты представляешь, как трудно расти, понятия не имея, кто твой отец? Глядя на каждого пожилого мужчину и спрашивая себя, не этот ли?.. Или тот? Думая, не потому ли тебе не везет с мужчинами, что ты не знала отца? — Дядя Блейк и дядя Карл сделали все, что могли, но она всегда ощущала отсутствие отца. Зика Кейна. Который теперь пропал без вести.
«Ишь, какой хитрый! – подумал Олег Трудович. – Не хочет переезжать! А кто хочет?..»
— Я не хотела, чтобы ты его знала, — уже другим, твердым голосом сказала Дейдра. — Когда мои родители умерли, я не поехала в Сиэтл. Я связалась с веселой компанией, и однажды вечером пастор застукал нас с пивом на территории церкви. Он разогнал всех по домам, а меня предложил подвезти… — Нижняя губа у нее задрожала.
В свое время, задумываясь по пустякам, Башмаков сделал вывод: все люди, в сущности, делятся на две категории – на тех, кто любит переезжать, и тех, кто не любит. Любящие переезжать раздвигают пространство жизни. Нелюбящие переезжать берегут это раздвинутое пространство от запустения. Не будь первых, человечество так и жило бы под той пальмой, где родилось. Не будь вторых, вся земля представляла бы собой пустыню, выбитую стадами переселенцев, мчащихся по земному шару. Вот такая получается гармония. Когда человек жаждет переезда, а ему не позволяют, он превращается в бунтаря, в революционера и меняет свою жизнь не с помощью перемещения в пространстве, а посредством разрушения старого обиталища. В результате тот, кто даже не помышлял о переезде, не сделав ни единого шага, однажды утром просыпается в совершенно ином, чуждом мире и начинает этот новый мир в силу своего отвращения к переездам беречь, лелеять и обустраивать.
Лорел замерла, и мир тоже остановился. Она тихонько села.
Башмакову иногда казалось: если бы всем желающим, тому же Борьке Слабинзону или Джедаю, вовремя дали возможность отъехать куда хочется, все осталось бы по-прежнему. Советский Союз был бы целехонек, а сам Олег Трудович, глядишь, защитил бы докторскую и стал заместителем директора «Альдебарана». Но все случилось так, как случилось…
— Мам…
После угона машины Катя еще долго старалась не подходить к окну, чтобы не видеть то место, где в последний раз стояла ее умыкнутая красавица цвета кофе с молоком. Петр Никифорович Катю успокаивал, обещал по знакомству, вне очереди, купить и подарить новый «жигуль», краше прежнего, но что-то там у него не заладилось. Деньги начали стремительно обесцениваться, поэтому даже по знакомству сверху запросили столько, что тесть временно отступил. Основные сбережения лежали у него на срочном вкладе. Боясь потерять годовые, снимать с книжки он ничего не стал, а просто вдвое увеличил цену на чешскую плитку и югославские обои. Творческие друзья Петра Никифоровича крякнули, но выдержали…
– О время, о цены! – вздыхал он.
— Извини. Я не хотела, чтобы ты знала.
Башмаков на всякий случай побывал у Докукина, и тот, зная о его горе, тоже обещал помочь, но как-то неуверенно:
– Решим твой вопрос, Олег, если, конечно…
У Лорел перехватило дыхание.
– А что такое?
— Что… что случилось?
– Мне кажется, скоро начнется. Говорю тебе это как коммунист коммунисту! Понимаешь, Горбачев стал выступать совсем уж без бумажки. А у нас без бумажки никак нельзя – сразу бардак начинается. Бардак! Одна надежда на Чеботарева. Видал, куда взлетел?
Дейдра отвела взгляд.
– Да!
— Он был старше, сильнее и… занимал положение в обществе. Он поцеловал меня, и я позволила ему это.
– Я ему поздравительную телеграмму отбил. Может, вспомнит про боевого товарища, как думаешь?
– Не сомневаюсь!
У Лорел снова заболело в груди.
– А вот я сомневаюсь. Это болезнь у них там такая: чем выше, тем с памятью хуже.
— В машине?
Катя не сразу, но простила Башмакову историю с Ниной Андреевной, сказав, что не развелась с ним только из-за Дашки. Месяца два жена не подпускала к себе Олега Трудовича, объясняя это природной брезгливостью. Она и в самом деле в общепите, даже в ресторанах, всегда подозрительно оглядывала вилки-ложки и тщательно протирала их салфеткой.
Дейдра кивнула, и слезы упали ей на грудь.
– Ладно, – соглашался Башмаков, – подождем пять лет…
– Почему именно пять?
— Потом я отстранилась, и он сказал, что я его дразню. Он был прав: я ведь действительно его поцеловала.
– За пять лет клетки в организме полностью обновятся, и я стану совсем другим человеком.
– Другим ты не станешь никогда! Грязь можно смыть с тела, а с души нельзя. Посмотри мне в глаза!
— Это не значит, что ты его соблазняла или домогалась. — Лорел схватила мать за руку, от боли у нее потемнело в глазах. — Ты не сделала ничего плохого.
Когда наконец благодаря унизительной настойчивости Башмакова плотский контакт был восстановлен, Олег Трудович стал замечать, что Катя, раньше всегда любившая с закрытыми глазами, теперь наблюдает за его виноватыми стараниями с недоброй усмешкой и даже не разрешает выключать ночник.
Дейдра с усилием, словно преодолевая боль, сглотнула.
– Тебе нужен свет?
– Нужен, любимый!
— Он не остановился. Я боролась с ним, сопротивлялась, но он не остановился.
– Зачем?
– Хочу, чтоб тебе было стыдно!
Боже… Лорел склонила голову. В груди горело. Получается, она появилась на свет в результате изнасилования?
Тем временем в «Альдебаране» грянула Большая Буза. Началось-то все, конечно, раньше – с того, что Каракозин вступил в партию. Тогда с научной интеллигенции вдруг сняли все лимиты и даже бросили клич – чтото насчет свежей крови. По этому поводу Джедай сочинил песенку:
Каждому мэтру науки —По партбилету в руки.Каждой солистке балета —В руки по партбилету.А что? Ничего!Желтые ботиночки…
— Вот почему ты не хочешь ездить на машине? Не можешь находиться в транспортном средстве?
Сначала Каракозин только пел свое сочинение по заявкам трудящихся и ухмылялся – мол, знаем, зачем свежая кровь вампиру. Потом он вдруг сделался задумчивым и наконец однажды зашел в кабинет к Башмакову, помялся и сказал:
– Олег Тарантулович, ты, конечно, будешь смеяться, но дай мне, Христа ради, рекомендацию в партию!
— Я знаю, что это глупо… — Дейдра вздохнула. — Но как только дверца в машине закрывается, я как будто снова оказываюсь там и отбиваюсь от него.
– Тебе? – Башмаков автоматически придал своему лицу выражение скорбной сосредоточенности, которое в те годы появлялось на физиономии любого неветреного человека, когда речь заходила о направляющей силе советского общества.
– Мне.
— Почему ты мне не сказала? — спросила Лорел, хотя и знала ответ еще до того, как задала вопрос.
– Зачем?
Дейдра только покачала головой.
– Не въезжаешь?
— Я ненавижу его, но ты — лучшее, что есть в моей жизни, и так было с того момента, как ты в первый раз толкнулась у меня в животе. Ты — все, что у меня есть, и когда я смотрю на тебя, то вижу только хорошее.
– Нет.
– А ты представь себе, что попал на остров каннибалов и тебя тоже заставляют хавать человечину, а ты не хочешь и даже в принципе против. Конечно, можно поднять восстание. Но против кого восставать, если большинство на острове с удовольствием лопают себе подобных? Выход, получается, один: стать вождем этого племени и запретить жрать людей под страхом смерти… Это я и собираюсь сделать. Въехал?
Страх, который сидел в ней и о котором она не догадывалась, отступил.
– Въехал. Но пока ты доберешься до вигвама вождя, тебе столько народу сожрать придется! Можешь и привыкнуть.
— Ох, мам…
– Посмотрим. Дашь?
– Есть старая казачья заповедь: трубку, шашку, рекомендацию в партию и жену не давай никому!
Дейдра вытерла лицо.
– Значит, не дашь?
– Дам. Очень интересно поглядеть, как ты оскоромишься!
— Это еще не все. Он привез меня домой, и возле дома был Карл. Он сразу понял, что произошло.
На заседание общеинститутского парткома Джедай заявился в своем знаменитом джинсовом костюме, майке с надписью «Perestrojka» и даже соорудил на затылке рокерскую косичку, чего раньше никогда не делал. Парторг «Альдебарана» Волобуев-Герке, завидев такое, потемнел ликом – и это было понятно: в начале шестидесятых по заданию райкома он ходил по Москве с ножницами и стриг патлы стилягам. Совсем еще недавно он требовал, чтобы вступающий в партию показывал подкладку пиджака, и если там обнаруживался импортный лейбл, парторг с гадливостью упрекал провинившегося:
Лорел напряглась.
– А сало русское едим!
Потом Волобуев-Герке обычно наклонялся к сидевшему рядом соратнику и добавлял тихо:
— И что дальше?
– Так бы и дал по лбу половником!
— Карл подошел к Зику, и они подрались. У Зика был нож, — прошептала Дейдра.
Вообще-то, когда Башмаков пришел на работу в «Альдебаран», секретарь парткома был всего-навсего Волобуевым и любил вспоминать, как его дед, потомственный ивановский ткач, а затем лихой чоновец, воспитывал внуков за обеденным столом:
Лорел поникла.
– Ка-ак даст половником в лоб – аж искры перед глазами. Потом, значит, спросит: «Понял?» А если не понял – еще раз ка-ак даст!
И вдруг на третий год Перестройки секретарь парткома удвоил фамилию и стал Волобуевым-Герке, ибо лихой чоновец женился, оказывается, на дочери тайного советника барона фон Герке, познакомившись с ней во время облавы на Хитровом рынке, где оголодавшая дворяночка меняла фамильные кружева на хлеб. А фон Герке были в дальнем родстве с Пушкиными. И теперь секретарь парткома с удовольствием рассказывал, как бабушка, приложив к шишке пятак, добавляла внуку по-французски:
— Так шрамы у дяди Карла — это от Зика Кейна?
– За недостойное поведение за столом выучишь наизусть оду Державина «Бог».
Дейдра фыркнула.
И надо сказать, удвоение фамилии сильно повлияло на характер секретаря парткома, в нем появились благородные манеры. Он даже теперь вставал из-за стола, когда в кабинет входила женщина, не попрекал вступающих в партию русским салом и все реже выказывал намерение дать кому-либо в лоб половником.
Завидев причудливого Каракозина, Волобуев-Герке быстро справился с собой, светло улыбнулся и, наклонившись к члену парткома Башмакову, шепнул:
— Зик не только порезал Карлу лицо, но и ударил его головой о машину. Карл почти три месяца лежал в коме.
– Пошел к нам неформал губастый, ей-богу, пошел.
Каракозина немножко погоняли по уставу, с удовлетворением выслушали информацию о том, что он не во всем разделяет взгляды Ленина, изложенные в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (за это еще два года назад можно было вылететь не только из партии, но даже из науки), и наконец радостно закивали, когда Джедай обрушился на сталинскую коллективизацию.
Боль, казалось, наполнила воздух и придавила Лорел.
– А зачем вы вступаете в партию? – не совладав с бесом ехидства, вдруг спросил Башмаков, хотя ему, как рекомендателю, такие вопросы задавать вроде бы и не пристало.
– Хочу быть в са-амых первых рядах борцов за светлое будущее! – хитро улыбнувшись, ответствовал Рыцарь Джедай.
— Почему? — Она держалась из последних сил. — Почему ты никому не сказала? Не обратилась к властям?
Приняли его единогласно.
Скандалы из-за бурной деятельности Каракозина начались сразу же после его вступления, но самый грандиозный разразился на открытом партийном собрании, посвященном проблемам ускорения в науке.
Дейдра покачала головой.
– Ну что, альдебараны! – крикнул Каракозин, забежав в трибуну. – Так и будут нас стричь, как овец?
Зал встрепенулся, ибо никогда прежде с высокой трибуны никто не называл сотрудников НПО «Старт» альдебаранами. Башмаков сидел в президиуме и, слушая своего протеже, чувствовал острое раскаяние в содеянном, явившееся почему-то в виде желудочного спазма. Еще со времен райкомовской юности и, вероятно, в силу некоторой причастности к кукольному театру трибуна напоминала Олегу Трудовичу ширму, а человек, стоящий за трибуной, – куклу, управляемую чужой рукой. Вот живой человек встает, поднимается по ступенькам, поправляет микрофон и вдруг превращается в куклу – начинает не своим голосом лепетать совершенно чужие мысли. С самим Башмаковым такое случалось не раз. Слушая Джедая, он поражался тому, что впервые на его памяти человек, оказавшийся на трибуне, не превратился в куклу.
— Мне было семнадцать. Родители умерли. Зик пришел в больницу и пригрозил, что убьет нас всех, если я что-нибудь скажу. — Она вытерла глаза. — Фермой тогда владела церковь — мои родители только работали на земле. Даже если б Зик не убил нас, и даже если б кто-нибудь мне поверил, куда бы мы пошли? Блейк занимался сельским хозяйством и только что женился, а Карл лежал в коме. Поэтому я промолчала, но заставила Зика передать ферму нам.
– Ну что, альдебараны! Мы создаем сложнейшие системы жизнеобеспечения в космосе. Из мочи питьевую воду делаем! Неужели из того дерьма, что нас окружает, мы не сделаем нормальную жизнь на земле?!
Зал затрепетал. Руководство набычилось.
Лорел моргнула.
– Не бойтесь, продолжайте! – приободрил из президиума инструктор горкома партии – совсем еще молодой человек в огромных очках.
— Вот как?