Посвящение


ВИРДЖИНИИ ГРОЛ.



Без нее мои истории были бы совершенно другими.





ДЖОРДИН БЛУМ.



Ты сделала мою историю интереснее и красивее.





ВАЙОЛЕТ, ХАРПЕР И ОФЕЛИИ.



Надеюсь, ваши истории будут столь же уникальны и прекрасны, как вы сами.


Введение

Сделайте погромче

Иногда я забываю, что постарел.

Похоже, мой мозг просто надо мной издевается, давая ложное ощущение молодости и заставляя глядеть на мир через розовые очки глазами озорного мальчишки и радоваться мелочам.

Хотя достаточно всего лишь взглянуть в зеркало, чтобы вспомнить — я давно уже не тот мальчик с дешевой гитарой и стопкой пластинок, что часами упражнялся в одиночестве в надежде когда-то вырваться из маленького захолустного городка в штате Вирджиния. Нет. Теперь улыбка обнажает сколы на зубах, напоминая о годах работы с микрофоном, постепенно стирающим нежную зубную эмаль. Теперь зеркало отражает мешки под глазами — наследие многочасовых перелетов и бессонных ночей, когда, чтобы урвать у жизни столь ценный дополнительный час, в жертву приносился сон. В бороде проступает седина. И за все это я благодарен.

Когда-то давно меня пригласили выступить на благотворительном концерте «12-12-12» в поддержку пострадавших от урагана Сэнди. Концерт проходил в Нью-Йорке в Мэдисон-сквер-гарден. Лайн-ап[1] был эпохальный: Пол Маккартни, The Rolling Stones, The Who, Роджер Уотерс[2] — настоящие рок-идолы, не говоря уже о множестве других знаменитостей. В какой-то момент ко мне подошел промоутер и спросил, не хочу ли я сфотографироваться за сценой с поклонниками, пожертвовавшими крупные суммы. Я с радостью согласился и, плутая за закулисьем, представлял до отказа набитое помещение, где легенды рок-н-ролла (конечно же, все в черной коже и с британским акцентом) выстроились в линейку, как на школьную фотографию. Каково же было мое удивление, когда, войдя в комнату, я увидел только двух музыкантов в разных углах комнаты. Один блестел, как новенькая машина из элитного автосалона. Идеально выкрашенные волосы, автозагар и недавно сделанные ослепительно белые зубы (очевидная попытка борьбы с возрастом дала противоположный эффект, напомнив старую стену с несколькими слоями краски). Другой же походил на потасканный винтажный гоночный автомобиль. Жесткие седые волосы, глубокие морщины, зубы, состоянию которых не позавидовал бы сейчас и Джордж Вашингтон, и черная футболка, так плотно облегавшая широкую грудь, что сразу становилось ясно — ему вообще похер на все.

Может, это клише, но в тот момент я увидел свое будущее. Прямо здесь и сейчас понял, что ждет в будущем меня. Я решил, что буду принимать свои годы со всем, что они приносят. Что я стану старым ржавым гоночным автомобилем, и неважно, сколько раз мне придется заглохнуть на этом пути. В конце концов, не всему в этом мире нужен лоск. Если пятьдесят лет хранить гитару Blue Gibson Trini Lopez в футляре, она будет выглядеть так, будто только что сошла с конвейера. Но, если ее достать, показать солнцу, дать ей подышать, пролить над ней пот и слезы и, черт возьми, ИГРАТЬ на ней, через какое-то время она станет уникальной. Каждый инструмент стареет по-своему. По-моему, в этом и есть красота. Не в блеске сфабрикованной идеальности, а в истасканной дорогой и умудренной временем индивидуальности.



Удивительно, но память меня почти не подводит. С детства я мерил свою жизнь не месяцами или годами, а музыкальным развитием. Чтобы вспомнить конкретное время и место, мое сознание может полагаться только на песни, альбомы и группы. От радиовещания в 70-е до каждого микрофона, за которым стоял, я могу вспомнить, «кто», «что», «где» и «когда», с первых нот любой песни, которая сквозь динамики проникала прямиком в мою душу. Или, наоборот, из моей души — в ваши динамики. Некоторым воспоминания навевают запахи или вкус, кому-то для этого нужны зрительные образы. Мои же всегда связаны со звуком, играющим как неоконченный микстейп, ждущий отправки.

И хотя я никогда не был коллекционером в прямом смысле этого слова, я все же собираю мгновения жизни. И в этом смысле жизнь ежедневно проносится у меня перед глазами, как и в моих ушах. В этой книге я постарался запечатлеть некоторые из этих мгновений. Конечно же, эти воспоминания наполнены музыкой. И иногда они могут быть громкими.



ТАК ЧТО СДЕЛАЙТЕ ПОГРОМЧЕ! ПОСЛУШАЙТЕ ИХ ВМЕСТЕ СО МНОЙ.



Часть первая

Задавая тон

ДНК не лжет

«Папа, я хочу научиться играть на барабанах».

Я знал, что этот день настанет.

Передо мной стояла моя восьмилетняя дочь Харпер. Она смотрела на меня большими карими глазами, как Синди Лу Кто из фильма «Гринч — похититель Рождества», и держала в маленьких ручках мои старые барабанные палочки. Мой средний ребенок, моя мини-версия, моя дочь, больше всех похожая на меня. Я всегда знал, что однажды она заинтересуется музыкой, но… барабаны? Далеко не самая престижная позиция в мире музыки.

«На барабанах?» — спросил я, удивленно подняв брови.

«Да!» — пискнула она, улыбаясь во весь рот. Я почувствовал, как комок сентиментальности подкатывает к горлу, и спросил: «Ладно… И ты хочешь, чтобы я тебя научил?» Нервно переминаясь с ноги на ногу в своих клетчатых кедах от Vans, она застенчиво кивнула: «Ага». Меня захлестнула отцовская гордость, и я широко улыбнулся. Мы обнялись и, взявшись за руки, поднялись по лестнице в мой кабинет, где стояла старая барабанная установка. Это был слезливый момент, как с поздравительной открытки, из разряда сентиментальной рекламы во время Суперкубка (той, от которой даже самые суровые мужики рыдают прямо в свое ведерко с острыми крылышками). Это то воспоминание, которое я буду хранить всю жизнь.

Мы зашли в мой кабинет, и я вспомнил, что за всю жизнь не посетил ни одного урока игры на барабанах и, соответственно, понятия не имел, как научить кого-то на них играть. Ближе всего к организованному обучению музыке были несколько часов с потрясающим джазовым барабанщиком Ленни Робинсоном, за выступлениями которого я наблюдал каждое воскресенье в Вашингтоне в джаз-баре One Step Down. Это был крошечный клуб на Пенсильвания-авеню рядом с Джорджтауном — культовое место для гастролирующих музыкантов. Каждые выходные в нем проходили мастер-классы, на которых местный коллектив (под руководством легендарного джаз-музыканта из Вашингтона Лоуренса Уитли) сначала играл несколько сетов в темном, битком набитом помещении, а затем приглашал на сцену начинающих музыкантов на джем-сессию.

В 80-е, когда я был подростком, эти мастер-классы стали для нас с мамой воскресной традицией. Мы сидели за маленьким столиком, заказывали напитки и закуски, часами слушая, как играют мастера музыки, окунаясь в атмосферу потрясающей импровизационной свободы классического джаза. Никогда нельзя было предугадать, чего можно ожидать за этими голыми кирпичными стенами в зале, окутанном клубами дыма, где не звучало ничего, кроме музыки с маленькой сцены (разговоры строго запрещались). Тогда мне было пятнадцать, я глубоко увлекался панк-роком и слушал самую быструю и громкую музыку, какую только мог найти. Но каким-то образом я прочувствовал джаз на эмоциональном уровне. В отличие от современной поп-музыки (от которой я в то время бежал в ужасе, как мальчик из фильма «Омен» от церкви) в композиции джаза присутствовал некий хаос, что придавало ему красоту и динамичность, — это меня очень привлекало. Иногда композиция была более структурированная, иногда структура практически отсутствовала. Но больше всего мне нравилось, как играл на ударных Ленни Робинсон. Было в этом что-то, чего я никогда не видел раньше на панк-рок концертах. Оглушающая экспрессия вместе с элегантной точностью. И у него это выглядело удивительно легко (теперь-то я знаю, насколько это трудно). Для меня это стало музыкальным откровением. Играть на барабанах я учился сам, на слух, отбивая ритм по разным подушкам в своей спальне. Никто никогда не учил меня, как играть «правильно», а как — «неправильно», поэтому моя игра на ударных была довольно «дикой» и нестабильной. Я БЫЛ КАК БЕШЕНЫЙ БАРАБАНЩИК ИЗ «МАППЕТ-ШОУ», РАЗВЕ ЧТО БЕЗ БАКЕНБАРД. У Ленни же, очевидно, было какое-то музыкальное образование, и я был в восторге от того, как он все держал под контролем. Моими «учителями» в те времена были кричащие, быстрые и диссонирующие виниловые панк-рок пластинки. Игру барабанщиков на этих пластинках мало кто назовет традиционной, но неотесанное великолепие их игры отрицать невозможно, и я всегда буду благодарен этим неизвестным героям андеграундной панк-рок сцены. Такие барабанщики, как Ивор Хансон, Эрл Хадсон, Джефф Нельсон, Билл Стивенсон, Рид Маллин, Д. X. Пелигро, Джон Райт… (Список можно продолжать бесконечно.) Отголоски их работы до сих пор слышны в моей игре. Их след можно найти в композициях «Song for the Dead» Queens of the Stone Age, «Monkey Wrench» Foo Fighters и даже «Smells Like Teen Spirit» Nirvana (и это лишь несколько примеров). Все эти музыканты, казалось бы, были несказанно далеки от круга Ленни, но одно у них было общим: ощущение прекрасного, структурированного хаоса, которое меня так восхищало по воскресеньям в One Step Down. И именно его я стремился достичь в своей игре.

Однажды теплым летним вечером мы с мамой решили отпраздновать ее день рождения на очередном мастер-классе в клубе. Это быстро стало нашей традицией, о которой я и сегодня вспоминаю с теплотой. Никто из моих друзей не любил проводить время с родителями, а уж особенно в каком-то, мать его, джазовом клубе в центре Вашингтона, поэтому я сразу решил, что у меня крутая мама, и это еще больше укрепило нашу связь. Во времена Поколения X[3], разводов и дисфункциональных семей мы были настоящими друзьями. И до сих пор ими остаемся. В тот день ее рождения после пары порций картошки фри и нескольких сыгранных сетов от квартета Лоуренса Уитли мама повернулась ко мне и спросила: «Дэвид, может, ты выйдешь на сцену и сыграешь в честь моего дня рождения?» Я не помню точно, что ответил, но уверен, что это было что-то в духе «ТЫ ЧТО, СПЯТИЛА?». В смысле я играл на ударных (подушках) всего пару лет, учился по старым поцарапанным пластинкам с панк-роком и даже БЛИЗКО не подошел к уровню, чтобы выйти и играть ДЖАЗ с этими монстрами. Просьба просто невообразимая. Это как если бы тебя бросили в клетку ко львам. Ни к чему хорошему это привести не могло. Но… это мама, и она была такой крутой, что вообще открыла мне это место, так что…

Неохотно, но я согласился и медленно встал из-за нашего маленького столика, протискиваясь сквозь толпу любителей джаза к заляпанному кофе листу для записи, который лежал рядом со сценой. В нем было две колонки: «Имя» и «Инструмент». Я просмотрел имена всех записавшихся — вероятно, уже состоявшихся музыкантов — и трясущейся рукой вписал: «Дэвид Грол — ударные». Казалось, что я подписываю себе смертный приговор. Как в тумане, я вернулся за столик (казалось, на меня смотрели все присутствующие), и тут же мои рваные джинсы и панк-роковая футболка начали пропитываться потом. Что я наделал? Ничем хорошим это не кончится! Минуты тянулись как часы, один за другим на сцену выходили прекрасные музыканты и играли в этих почти святых стенах. Каждый прекрасно вливался в джазовый коллектив. Мне же с каждой секундой становилось все страшнее. От ужаса живот скрутило узлом, руки вспотели, сердце выпрыгивало из груди, и я изо всех сил старался уследить за зубодробительными музыкальными размерами, не представляя, как смогу соответствовать такому уровню мастерства. Хоть бы я не был следующим, — думал я. — Господи, хоть бы не я…

Вскоре из громкоговорителя протяжно раздался глубокий баритон Лоуренса Уитли, и я услышал слова, которые до сих пор приводят меня в ужас: «Дамы и господа, поприветствуйте… На барабанах… Дэвид Грол».

Я нерешительно встал под вялые аплодисменты, которые, впрочем, утихли, как только публика увидела, что перед ними явно не маститый джазовый музыкант, а тощий подросток из захолустья со странной прической, в грязных «конверсах» и футболке с панк-группой Killing Joke. Пока я шел к сцене, в глазах музыкантов стоял такой ужас, что казалось, будто к ним приближается сама смерть с косой. Я поднялся на сцену, великий Ленни Робинсон протянул мне свои палочки, и я осторожно сел на его трон. Впервые я увидел клуб так, как видит его Ленни. Больше я не мог прятаться за нашим с мамой столиком с закусками — теперь я был в центре событий, оцепенев под светом софитов. Взгляды публики были устремлены на меня, будто говоря: «Ну давай, парень. Покажи нам, на что ты способен». После простого отсчета музыканты начали играть то, что я раньше никогда не играл (то есть в принципе любую джазовую композицию). Моей главной задачей было держать ритм и не свалиться в обморок прямо на сцене. Никакого соло, ничего такого. Просто держи ритм и не обделайся. Слава богу, все закончилось быстро (без обмороков) и даже без происшествий. В отличие от других музыкантов, выступавших в тот вечер, мне досталась на удивление короткая композиция (хотя это явно было не случайно). Облегчение, которое я испытал, можно сравнить с чувством после удачно завершившийся операции. С пересохшим горлом я поблагодарил музыкантов, нервно улыбнулся и неуклюже поклонился. Если бы они знали, почему я вышел на сцену, они бы поняли, почему я пошел на этот отчаянный шаг. Сами того не зная, они позволили мне сделать маме подарок на день рождения, который она никогда не забудет (правда, за счет примерно семидесяти пяти несчастных посетителей), и это значило для меня больше, чем самые бурные овации, о которых я только мог мечтать. Смущенный, я вернулся за наш столик, думая о том, что еще совсем нескоро смогу называть себя настоящим барабанщиком.

Этот вечер зажег во мне огонь. Вдохновленный провалом, я решил, что мне нужно научиться играть на ударных у того, кто на самом деле умеет это делать (а не упрямо пытаться самостоятельно разобраться, изучая записи на полу своей комнаты). На ум мне приходил только один человек — великий Ленни Робинсон.

Через несколько недель мы с мамой снова пошли в One Step Down. Я набрался смелости и поймал Ленни по пути в туалет. «Эээ… Извините, сэр. Вы даете уроки?» — пробормотал я. «Конечно. Тридцать долларов в час». Я подумал: «Тридцать баксов? Да это как шесть раз покосить газон по этой жаре. Это вся зарплата за выходные в пиццерии. Это как одна восьмая унции травы, которую мне придется на этой неделе не выкурить. ПО РУКАМ». Мы обменялись номерами телефонов и назначили время. Скоро я стану новым Джином Крупой[4]! Так я думал…

Наш спрингфилдский дом в 1300 квадратных футов был слишком мал для полноценной ударной установки (отсюда и самодельный драмкит из подушек в моей крошечной спальне), но ради такого случая я принес маленькую дешевую установку Tama из пяти барабанов с места репетиций моей группы Dain Bramage. Конечно, ей было далеко до того, на чем играл Ленни. Я поставил грязные барабаны в гостиной напротив музыкального центра, протер средством для мытья стекол, которое нашел на кухне под раковиной, и нервно ждал, когда придет Ленни, представляя, как совсем скоро соседи услышат, как он играет… и будут думать, что это играю я!

«Это он! Это он!» — закричал я, как будто к нам домой заскочил сам Санта-Клаус. Еле сдерживая эмоции, я поздоровался с ним в дверях и проводил в гостиную, где стояла ударная установка, на которой еще не успело высохнуть средство для мытья стекол. Он сел на табурет, осмотрел инструмент и начал выдавать те же невероятные импровизации, что и по воскресеньям в джаз-клубе. Руки и барабанные палочки мелькали в воздухе, выдавая идеально точный ритм. Я стоял, разинув рот, и не мог поверить, что все это происходит у меня в гостиной, на том же ковре, на котором я всю жизнь мечтал стать барабанщиком мирового уровня. Наконец-то это стало реальностью. Это судьба. Скоро я стану следующим Ленни Робинсоном, и его импровизации скоро станут моими.

«Ладно, — сказал он, когда закончил играть. — Давай посмотрим, что ты умеешь».

Я собрался с духом и выдал сборную солянку из всех риффов и трюков, которые слышал на панк-рок пластинках. Я колотил по барабанной установке как ненормальный, словно гиперактивный ребенок, впавший в настоящую истерику. Ленни внимательно смотрел на все это, быстро понимая, какой масштаб работы придется здесь провести. После нескольких минут чистой какофонии он остановил мое чудовищное соло и сказал: «Так… Ну, во-первых, ты держишь палочки вверх ногами». Урок первый. Смущенный, я быстро перевернул палочки и извинился. Я всегда держал их задом наперед, потому что думал, что более толстый конец при ударе дает более громкий звук. А учитывая, что мой стиль игры можно было бы описать как «колошмать со всей дури», это казалось мне полезным. Я не понимал, что это полная противоположность правильной джазовой игре на ударных. Ленни показал мне классическую постановку рук, пропустив палочку в левой руке по большому и среднему пальцу, как это делали все великие барабанщики до него и уж точно до меня. Это небольшое изменение полностью сломало все, что я вроде как знал об игре на ударных. Я остался за установкой полностью беспомощным и будто снова учился ходить после многолетней комы. Пока я пытался привыкнуть к этому новому, невозможному для меня захвату палочки, он начал показывать мне простые дроби на тренировочном пэде[5]. Правая-левая-правая-левая. Медленные удары по барабану, поиск баланса, снова и снова. Правая-левая-правая-левая. Внезапно урок закончился, и тут я понял, что за тридцать долларов в час дешевле было бы выучиться на гребаного нейрохирурга, чем научиться играть на барабанах, как Ленни Робинсон. Я отдал ему деньги и поблагодарил за урок. Вот и все. Это был мой единственный урок игры на барабанах.

«Так, смотри. Это бас-бочка[6]. Ставь ногу вот сюда». Харпер поставила свою крошечную ножку на педаль. «Это хай-хэт[7]. Ставь сюда вторую ногу». Она уселась поудобнее, готовая начать. Я пропустил всю ту ерунду («левая-правая-левая-правая»), что показывал мне Ленни Робинсон (при всем уважении, Ленни), и перешел прямо к тому, чтобы научить ее какому-нибудь ритму. «Так… Ладно… Вот тебе простой кик-снейр[8] рисунок…» После нескольких неудачных попыток я остановил ее. «Подожди, я сейчас вернусь», — сказал я и выбежал из комнаты. Я знал, что ей нужно: не я, а песня «Back in Black» AC/DC.

Я включил трек. «Слышишь? Это бас-бочка. Это хай-хэт. А это малый барабан». Харпер внимательно послушала и начала играть. Она удивительно четко держала ритм, а любой барабанщик знает, что это половина успеха. У Харпер был встроенный метроном, и, сумев скоординировать свои движения, она заиграла с поразительным чувством. Я прыгал от счастья, сердце наполнялось гордостью, я подпевал и кивал в такт игре Харпер. И вдруг я заметил кое-что удивительное: ее посадка! Широкая спина с небольшим наклоном вперед, согнутые руки и немного разведенные острые локти, поднятый подбородок, выглядывающий из-за малого барабана… ОНА БЫЛА ЗЕРКАЛЬНЫМ ОТРАЖЕНИЕМ ТОГО, КАК В ЕЕ ВОЗРАСТЕ ИГРАЛ НА БАРАБАНАХ Я. Будто я вернулся в прошлое, будто смотрел на себя со стороны. Передо мной была моя мини-версия, которая училась играть на ударных так же, как и я тридцать пять лет назад: слушая музыку вместе с родителями. Хотя я не удивился. Как я уже говорил, я всегда знал, что этот день настанет.

Как я писал в предисловии к книге моей матери «От колыбели до сцены», я верю, что музыкальные способности — не что-то загадочное, они предопределены, зашиты где-то глубоко в нашей ДНК и только ждут подходящего момента, чтобы раскрыться.

Я писал: «ДНК — удивительная штука. Мы несем в себе, где-то глубоко в нашей химии, черты людей, которых даже никогда не видели. Я не ученый, но верю, что музыкальные способности тому доказательство. Это никакое не божественное вмешательство. Только плоть и кровь. Это то, что исходит изнутри. В день, когда я взял гитару и сыграл со слуха “Smoke on the Water” Deep Purple, я знал: все, что мне нужно, — это ДНК и масса терпения (которого совершенно точно было достаточно у моей матери). Эти уши, это сердце, это сознание родились от кого-то. От того, кто разделял ту же любовь к музыке. Мне дана генетическая симфония, ждущая исполнения. И нужна была только искра, чтобы разгорелось пламя».

В случае с Харпер эта искра высеклась буквально накануне, когда она сидела в клубе Roxy и смотрела, как выступает на своем первом концерте ее старшая сестра Вайолет, в солидном возрасте одиннадцати лет.

Да, я знал, что и этот день настанет.

Вайолет была ужасно разговорчивым ребенком. К трем годам она уже говорила очень четко и обладала весьма обширным словарным запасом, удивляя ничего не подозревающих официантов, обращаясь к ним со своего детского стульчика: «Извините, сэр. Не могли бы вы принести еще немного масла для моего тоста?» (Я умирал со смеху, наблюдая, как они переспрашивают, думая, что мы разыгрываем номер с чревовещанием.) Однажды, когда у нее случилась истерика за обеденным столом, я попытался ее успокоить: «Слушай, все иногда злятся. Ничего страшного. Даже я иногда злюсь!», — на что она ответила: «Я не злюсь. Я ФРУСТРИРОВАНА» (я до сих пор не понимаю разницу, в отличие от Вайолет). Потом я заметил, что у нее отличная слуховая память и она прекрасно распознает звуковые образы. Вайолет могла легко подражать и повторять со слуха. Очень быстро она начала имитировать акценты по нашей просьбе, изображая ирландца, шотландца, англичанина, итальянца и прочих, не успев даже вырасти из детского автокресла. Вскоре любовь Вайолет к музыке позволила тонко слышать. Когда она пела на заднем сиденье в машине, я слышал, что она подстраивается под особенности голоса каждого из ее любимых певцов. Гармонии The Beatles, вибрато Фредди Меркьюри, соул Эми Уайнхаус (последнее запомнилось мне ярче всего: услышать, как твоя пятилетняя дочь слово в слово поет «Rehab» в пижаме с мультяшками, дорогого стоит). Было очевидно, что у нее талант. Теперь оставалось только дождаться искры.

Эта искра в итоге разгорелась пожаром, музыка стала ее путеводной звездой, и в итоге она сформировала рок-группу с одноклассниками. С каждым выступлением Вайолет становилась сильнее и увереннее. Она обожала музыку, подпевая всему, что слышала: от Ареты Франклин до The Ramones, расширяя кругозор и вступая на путь открытий и вдохновения. Ее генетическая симфония пришла в исполнение, и мы могли только сидеть и слушать. В конце концов, это то, что исходит изнутри.

В тот день, когда Вайолет пела в Roxy на Бульваре Сансет с первым «официальным» выступлением своей группы, мы всей семьей были в зале: моими фаворитами были «Don’t Stop Believin’» Journey, «Hit Me with Your Best Shot» группы Pat Benatar и «Sweet Child O’ Mine» Guns N’ Roses. Во время выступления я постарался зафиксировать этот момент. Слева от меня сидела Харпер, в ее глазах были мечты о музыке. Справа сидела моя мама, гордо наблюдающая за тем, как очередное поколение ее семьи обнажает душу перед толпой незнакомцев. Это глубокий опыт, который можно описать СМС-кой, отправленной мамой мне на следующий день: «Теперь ТЫ тоже знаешь, каково нервно сидеть в зале, когда ТВОЙ ребенок в джинсах, футболке и со странной стрижкой первый раз выходит на сцену, исполняя свою мечту». Она права. ЭТО НЕ БОЖЕСТВЕННОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО. ЭТО МОЯ ПЛОТЬ И КРОВЬ.



С тех пор я много раз выступал на сцене по всему миру перед тысячами людей с обеими дочками. И каждый раз меня наполняет то же чувство гордости, что испытала моя мать тем теплым вечером в One Step Down много лет назад. Видеть, как мои дети отважно решаются на этот шаг и следуют за мечтой, — лучший подарок, о котором только можно мечтать. И я надеюсь, что однажды их дети испытают ту же радость и эхом отразят заключительные слова, написанные мной для книги моей матери несколько лет назад:

«Но за пределами любой биологической информации есть любовь. Что-то нарушающее законы науки и здравого смысла. И это мне, к счастью, дано. Это, возможно, определяющий фактор в чьей-либо жизни. Несомненно — величайшая муза художника. И нет любви большей, чем любовь матери. Это величайшая песня жизни. Мы все в неоплатном долгу перед женщинами, давшими нам жизнь. Ибо без них не было бы музыки».

Разбитое сердце Сэнди

Ее звали Сэнди.

И она первая разбила мне сердце.

Шел 1982 год. Я был нескладным тринадцатилетним подростком, который переходил в седьмой класс, с нетерпением предвкушая знакомство с новыми друзьями в новой средней школе Холмс. До этого момента моя жизнь была заключена в границы маленького живописного городка Норт-Спрингфилд. Меня окружали те же дети, с которыми мы вместе росли с детского сада в лабиринтах холмов и тупиковых переулков. Норт-Спрингфилд находится всего в 12 милях от Вашингтона и до определенного момента был всего лишь разрозненным сельским поселением, пока его не упорядочили в конце 50-х — начале 60-х годов, разбив на извилистые улочки, усеянные однотипными кирпичными домиками. Американская мечта. Один за другим на малюсеньких участках стояли дома всего трех видов: одноэтажный эконом-вариант, разноэтажные дома типа особняка из старого ситкома «Семейка Брейди» и двухэтажные дома «вечеринка-стайл» (все меньше 1700 квадратных футов[9]). Угадайте, в каком жил я? Правильно, эконом по полной, детка. Три спальни и одна ванная — места только-только хватало, чтобы растить двоих детей на скромную зарплату школьной учительницы. Мы жили небогато, но и нужды не испытывали. В Норт-Спрингфилде жили в основном молодые семьи, на дорогах не было посторонних. Все знали, как тебя зовут, на какой улице ты живешь и в какую церковь ходишь после смачного развода. Соответственно, в каждом районе была своя банда хулиганов, терроризирующая в целом дружелюбные кварталы (мой не исключение), и я провел детство, лазая по деревьям, жуя табак, прогуливая школу, поджигая петарды, разыскивая раков в реке и рисуя на стенах.

Словно ожившая потускневшая пленка старых кинофильмов, это была настоящая Америка 70-х. Велосипеды с седлом-бананом и пневматические пистолеты. Что-то среднее между фильмами «Останься со мной» Роба Райнера и «На берегу реки» Тима Хантера.

Перспектива перехода в новую школу, где я никого не знал, воспринималась практически как переезд за границу, ведь до этого я всю жизнь ходил в одну и ту же школу за углом дома. Однако я тщательно подготовился к этому шагу. Мы купили пару новых футболок на распродаже, и, вооружившись бутылочкой нового «Олд Спайса», я был готов открыться новому и наконец-то найти свою нишу. И, может быть, даже встретить под люминесцентной лампой мою мещанскую родственную душу в одном из обставленных шкафчиками коридоров новой школы. Я еще ни в кого не влюблялся, но знал, что она ждет меня где-то.

Каждое утро, в грязных кроссовках Nike и вельветовых брюках, в заднем кармане которых лежала большая пластиковая расческа, я загружался в автобус в надежде, что мне не надерут задницу или не выгонят из школы и я доживу до последнего урока. Ученик из меня был просто ужасный. На тот момент я уже был на ранних этапах превращения в панк-рокера, открыв для себя The B-52s и Devo на Saturday Night Live, постепенно проникаясь провокативной радикальной эстетикой их музыки. КАК БЫ СИЛЬНО Я НИ ХОТЕЛ ВПИСАТЬСЯ В КОЛЛЕКТИВ, В ГЛУБИНЕ ДУШИ ЗНАЛ, ЧТО ОТЛИЧАЮСЬ ОТ НИХ. Пройдут годы, прежде чем мне хватит смелости принять свою индивидуальность, но тогда я закрылся в себе и скрывал любовь к альтернативной культуре из страха, что меня засмеют крутые ребята. Возможно, я и подыгрывал, но знал, что студенческий клуб и футбольная команда не для меня. Я был таким немного неприкаянным, мечтая, что кто-то сможет понять и принять меня.

И тут я увидел ее.

Сэнди была самой красивой девушкой из всех, что я видел. Небесно-голубые глаза, светлые волосы со стрижкой каскадом и ослепительная улыбка, которая могла бы зарядить каждую «Теслу» от Брентвуда до Пекина (если бы «Теслы» существовали в 1982-м). Фэрра Фосетт не годилась ей и в подметки. Шерил Тигс нервно курила в сторонке. Бо Дерек? Кристи Бринкли[10]? Куда им до нее. У меня подкашивались коленки, как только наши взгляды встречались в переполненном школьном фойе. То, что я испытывал, можно описать только как любовь с первого взгляда. Меня буквально сбила с ног ее красота. Когда она смотрела на меня, я замирал, как олень в свете автомобильных фар. Кто-то видит ангелов в сгоревших тортильях. Я нашел ангела в блеске для губ и джинсах Jordache.

Я ни разу не слыл Казановой. Мои гигантские лошадиные зубы и узловатые коленки совсем не помогали мне в поисках девушки. Я жутко стеснялся в присутствии дам, поэтому если девушки и испытывали ко мне какие-то чувства, то это было сочувствие или сострадание. Они явно не воспринимали меня как кандидата на лучший засос на школьной дискотеке. Конечно, я играл в бутылочку на вечеринках по всему Норт-Спрингфилду, но был совсем не Джордж Клуни. Скорее, Барни Файф[11] со скейтбордом.

И тем не менее я встретил свою вторую половину и не мог успокоиться, пока не завоюю ее. Каждый день я бежал из школы домой, запирался в комнате и писал Сэнди стихи и песни на гитаре Sears Silvertone, изливая душу в богомерзких мелодиях, предназначенных только для ее ушей. Она стала моей музой, моим маяком, и каждую секунду я мечтал о нашем прекрасном и неизбежном воссоединении. Я был безнадежно влюблен, и мое сердечко не пережило бы очередной день без хотя бы крупицы ответного чувства. Мысленно я каждый день репетировал свое предложение, снова и снова, и после, как казалось, нескончаемого периода ужасно неловких ухаживаний (записки на переменах, звонки после школы… Я был настойчив) каким-то образом мне удалось, использовав все свое обаяние (и «Олд Спайс»), уловить момент и попросить ее стать моей девушкой. К моему удивлению, она согласилась (в дело опять вступило сострадание), и вскоре на переменах мы ходили уже не рядом, а держась за руки (ее ладонь в моей потной ладони). Я был королем. Королем задротов. Я, ДЭВИД ЭРИК ГРОЛ, ОФИЦИАЛЬНО ВСТРЕЧАЛСЯ С САМОЙ КРАСИВОЙ ДЕВУШКОЙ В МИРЕ… ИЛИ, ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, В НАШЕЙ ПАРАЛЛЕЛИ. Наконец-то я нашел родственную душу, любовь всей жизни, ту, с кем я состарюсь, окруженный любящими внуками. Я нашел свою вторую половину. А она — свою.

По крайней мере, я так думал.

Честно говоря, не уверен, что эти отношения продлились и неделю. Я не знаю точно, что случилось. С моей точки зрения все было идеально! Мы были молоды, счастливы и свободны! Как Бёрт Рейнольдс и Лони Андерсон, как Дэвид Копперфильд и Клаудия Шиффер, как Зигфрид и Рой[12] — как звездная пара небывалого масштаба и с бесконечными возможностями! Перед нами были открыты все двери (ага, разве что школьные…), и впереди нас ждала любовь длиной в жизнь. А затем ни с того ни с сего она выстрелила в упор в мою тощую задницу…

«Знаешь… Я здесь новенькая… и не хочу привязываться».

Меня поразило такое убийственное святотатство. Время остановилось. В голове зияла пустота. К горлу подкатил ком, я не мог дышать. Земля ушла из-под ног. Эти слова, как клинок, покрытый ядом, пронзили мое сердце. Я был сражен, от меня осталась только лужица агонии. Я согласился, с улыбкой пожав плечами, но внутри был фактически мертв. Аннигилирован.

Вернувшись домой в жалком состоянии, я собрал в кучу всю романтическую писанину и ритуально сжег на алтаре (который, понятное дело, соорудил для Сэнди в гараже). Ладно, возможно, я просто выбросил их в гребаную мусорку на улице, но избавился от всей этой щенячьей любовной лирики, пытаясь перерезать эту пуповину и продолжить жить своей скучной подростковой жизнью. Я должен был понимать — она никогда меня не полюбит. В конце концов, я всего лишь какой-то тощий чмошник, который слушает странную музыку и носит рваные джинсы и которого никто никогда не поймет.

В ту ночь мне приснился сон. Я стоял на огромной сцене, купаясь в разноцветных лучах, триумфально играя гитарное соло перед полным залом поклонников. Пальцы скользили по грифу со скоростью и точностью, не доступной ранее ни одному смертному. Восхищенный рев толпы практически заглушал умопомрачительные гитарные риффы, которые я обрушивал на этих засранцев. Я смотрел на беснующуюся толпу и вдруг увидел в первом ряду Сэнди. Ее руки тянулись ко мне, она рыдала, явно жалея о том, что сегодня днем бросила меня, величайшего супергероя рок-музыки (впрочем, в этом сне нам все еще было по тринадцать). Я резко проснулся. Ощущение тоски и безнадежности исчезло, сменившись вдохновением и чувством безграничных возможностей. Я лежал и смотрел в потолок, как вдруг мне пришло в голову: возможно, все же любовь всей моей жизни — это гитара. Возможно, мне не нужна Сэнди. Возможно, гитара Silvertone может исцелить мое раненое сердце. Возможно, я могу вытащить себя из этого дерьма музыкой. Как никогда ранее, я был полон решимости исполнить свою рок-мечту.

Это, пожалуй, движущая сила, стоящая за каждой написанной мной песней. Не месть Сэнди, конечно, — а защита наиболее уязвимых уголков моей души, подпитываемая душевной болью. Что может послужить большим вдохновением, чем обнаженные нервы разбитого сердца? В некотором смысле я ценю свои многочисленные сердечные раны даже больше, чем любовь, которая им предшествовала, потому что они всегда доказывали мне — я могу чувствовать. Поверьте мне, сладкий укол отвергнутой любви обладает достаточной мощностью, чтобы заставить тебя схватить ручку и бумагу и попытаться найти красоту в тех страданиях, которые принес отказ. И результат чаще всего оказывается хорош. Потому что эти эмоции — настоящие. И это, сука, очень больно.

С годами наши с Сэнди пути разошлись. Разные друзья, разные школы, разные жизненные дороги. Мы потеряли связь и остались друг для друга только детскими воспоминаниями. Однажды, когда нам было около двадцати, я встретил ее в переполненном баре, и мы посмеялись вместе, но не более того. Ушло волшебство. И снова наши пути разошлись. Мы вернулись к своей взрослой жизни и к тем, кем стали. Прошлое остается в прошлом, ну вы понимаете.

Пока однажды во время тура Foo Fighters Wasting Light в 2011 году мне не позвонил наш общий друг и не спросил, не могу ли я внести его в список гостей на наш концерт в Вашингтоне в Verizon Center. Это был наш первый «солд-аут»[13] в моем родном городе, и список гостей представлял собой, по сути, встречу выпускников: более сотни старых друзей, которые собирались прийти на концерт, чтобы хорошо провести время и на одну ночь снова пережить наше далекое прошлое. Как будто наконец-то я смогу испытать эмоции от того танца на балу выпускников, на который меня так и не пригласили. Мой друг вежливо спросил, может ли привести еще одного человека, добавив: «Знаешь, кто со мной пойдет? Сэнди!» Твою мать! Я не мог в это поверить. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как я ее встретил и отдал ей свое сердце, чтобы она разбила его на тысячи гребаных кусочков прямо передо мной (пожалуйста, здесь посмейтесь), поэтому я был более чем доволен, что она придет пообщаться со мной и всеми нашими старыми друзьями с района. Вечер обещал стать запоминающимся.

Должен признаться, я переживал. Не за концерт, конечно (это-то ерунда). Я нервничал перед встречей с Сэнди. Мы не виделись так давно, что я не был уверен, что мы даже узнаем друг друга после стольких лет.

Как она выглядит? Какой у нее голос? Что она наденет? Что я надену? Я надеялся, что кто-то вежливо представит нас заново друг другу и мы всю ночь будем плыть по волнам невероятной ностальгии, пока в зале не зажгут верхний свет и нам не придется оставить шампанское и снова разойтись каждый своей дорогой, став опять теми, в кого мы со временем превратились. Задыхаясь от предвкушения, как ребенок, каждые несколько минут я искал ее глазами в закулисных коридорах, чтобы успеть увидеть ее раньше, чем она увидит меня. Но ее нигде не было. Спустя столько лет мои подростковые комплексы снова начали вылезать на поверхность. Что, если она отклонила приглашение? Что, если она не хочет меня видеть? Мое сердце не выдержало бы еще один удар от Сэнди. Знаете, даже самые старые раны могут открыться заново.

И тут я увидел ее.

Я поднял взгляд, когда она вошла в гримерку, и вскочил с кресла. Словно увидел привидение. Дыхание перехватило. Я не мог в это поверить — она, блин, выглядела точно так же (ну, разве что джинсы другого бренда, и без стрижки каскадом). Наши взоры встретились, и мы, оба широко улыбнувшись, бросились друг другу в объятья. Чувства, которые я испытывал, сильно отличались от того трепета, возникающего у шкафчиков в нашем залитом свете школьном холле. Это счастье, которое можно испытать, только когда воссоединяешься с кем-то из прошлого, как некое подтверждение того, что ты реально жил. Мы сели и немного пообщались, поговорив о супругах, детях и семье, смеясь над неприятностями, которые раньше сами себе устраивали, и обсудили, чем сейчас занимаются все наши старые друзья. Время шло незаметно, но вскоре мне уже пора было готовиться к выступлению, так что я попросил Сэнди остаться после концерта, чтобы пообщаться за кружечкой пива. Я выбежал из комнаты, чтобы написать сет-лист и ждать, когда погаснет свет.

Когда мы вышли на сцену тем вечером, зал ревел так, как ревут только на шоу в родном городе. Это было в сто раз громче, чем на любом другом выступлении в том туре, и меня переполняли эмоции. Я провел здесь детство, лазая по деревьям, жуя табак, прогуливая школу, поджигая петарды, обыскивая ручьи в поисках раков и рисуя на стенах, — так что знал эти улицы, этих людей, и они знали меня. В тот вечер я играл, вкладывая в каждый аккорд частичку себя, с благодарностью за воспоминания, возвращая в зал ту лавину любви, которая захлестывала меня с каждой песней, спетой вместе. В какой-то момент, когда я играл триумфальное гитарное соло, быстро скользя пальцами по грифу, стоя на краю сцены перед ревущей толпой, я посмотрел вниз и увидел Сэнди… в том же самом месте, где она стояла в моем сне, в ночь, когда она разбила мне сердце. Я остановился и понял, что тридцать лет назад, будучи тринадцатилетним подростком, я ясно представлял себе именно этот момент. Я будто это предвидел, а теперь это, черт возьми, стало реальностью!! КАКИМ БЫ БЕЗУМИЕМ ЭТО НИ КАЗАЛОСЬ, МОЯ ЮНОШЕСКАЯ МЕЧТА О РОК-Н-РОЛЛЕ СБЫЛАСЬ. С одной лишь разницей: Сэнди не рыдала, жалея, что бросила меня.

Нет.

Она очаровательно улыбалась, ее небесно-голубые глаза сияли. Она подняла в воздух средний палец, и по ее губам я прочитал эти бессмертные слова.

«Пошел ты на хер, говнюк!»

Все шрамы — внутри

«У тебя что, голова не болит?»

Скрючившись я лежал на холодной земле, надо мной нависали охваченные ужасом лица друзей. Окровавленная клюшка для гольфа с глухим стуком упала на свежескошенный газон. «Ээээ… Болит, наверное…» — ответил я, потирая затылок и еще не понимая, что мои длинные волосы уже в крови от огромной раны, оставленной отцовской питчинг-ведж[14] в моем маленьком девятилетием черепе.

«Н-н-наверное, тебе надо домой…» — хором пробормотали они.

Слегка ошалевший, я собрал в кулак все свои силы, поднялся с земли и поплелся через дорогу домой, все еще не чувствуя боли. Был солнечный воскресный день, и, как и каждые выходные, нашу идиллическую захолустную тупиковую улицу наводнила молодежь. Здесь всегда кипела жизнь: гудели газонокосилки, слышался перезвон велосипедных звонков и азартные крики играющих в футбол ребят.

Настоящая жизнь американской глубинки, запечатленная в телевизионном шлаке вроде «Семейки Брейди» и «Счастливых дней». В конце концов, Норт-Спрингфилд основали в Вирджинии после Второй мировой именно в этой эстетике. Окруженные разбитыми тротуарами и высокими старыми дубами ряды одинаковых кирпичных домишек, с аккуратно подстриженными газонами, в которых еле-еле умещалась типичная семья поколения бэби-бумеров из четырех человек, выживающая на скромную зарплату чиновника. До столицы — всего несколько минут езды, и каждое утро на автобусной остановке собиралась очередь из лысеющих мужчин с дипломатами в бежевых пальто, читающих The Washington Post, которые уезжали в Пентагон или какое-то другое безликое госучреждение для очередного рабочего дня в офисе. Весь городок жил жизнью типичного офисного клерка. День сурка, вечная бешеная гонка, в которой призом было кое-что больше, чем золотые часы. Стабильность и комфорт — настоящий мещанский рай. Но гиперактивный хулиган вроде меня от скуки начинал искать приключений на свою задницу.

Воскресные утра обычно начинались с мультиков за тарелкой хлопьев, после чего я выглядывал из окна гостиной на улицу, чтобы узнать, что сегодня на повестке дня. Если происходило что-то интересное, я со скоростью пожарного на задании надевал Toughskins (дешевые джинсы из магазина Sears, от разнообразия цветов которых рябило в глазах) и с воплем: «Мам, пока! Скоро вернусь» — выбегал из дома. Затворником меня назвать было точно нельзя. Я предпочитал бесчисленные приключения, ждавшие на улице. Мы ползали по трубам, прыгали с крыш, из кустов кидались дикими яблоками в проезжающие машины (шутка, которую я никому не рекомендую. Обычно это заканчивалось яростной погоней, в которой я, со скоростью олимпийца перепрыгивая через заборы, пытался убежать от возмездия). С утра до вечера я искал острые ощущения, протирая дырки в кроссовках, левый из которых был перешит, чтобы компенсировать искривление позвоночника.

В то утро я увидел, что мои лучшие друзья, Джонни и Тэй, складывали клюшки для гольфа в багажник отцовской машины. «Гольф? — подумал я. — Мы никогда не играем в гребаный гольф. Это игра для богатых». У нас были палки! И камни! И ручьи с раками! На фига нам смешные шляпы и клетчатые штаны? Я быстро оделся и, подбежав к ним, узнал, что у них семейный выезд на местное поле для гольфа, так что мне придется провести день одному. Разочарованно я помахал им на прощанье, вернулся домой и стал с нетерпением ждать их возвращения, убивая время за ненавистными домашними обязанностями вроде уборки листьев в саду и наведения порядка в своей комнате (что было, в общем, довольно бессмысленно — организованность и любовь к чистоте и порядку тогда не входили в число моих сильных сторон. Сейчас в этом плане все немного лучше. Немного…).

Время тянулось бесконечно. Но вот наконец я увидел на дороге их голубой «Кадиллак». Сразу же бросил все дела и поспешил к ним. Джонни и Тэй были на заднем дворе и лупили клюшками по тренировочному мячу на веревке, закрепленному на земле, будто для мини-версии тетербола[15]. Крутяк! Они лупили со всей дури по мячу, как чокнутые лесорубы, земля летела во все стороны с каждым ударом. Я был в восторге. Никогда прежде я не играл в гольф, поэтому послушно ждал своей очереди. Наконец, мне выдали старую ржавую клюшку. «Тяжелая, зараза…» — подумал я и попытался ударить как можно сильнее. Вжух! Мимо. Вжух! Опять мимо.

Куски газона разлетались во все стороны. Наконец я понял, как это работает, и мяч со свистом описал идеальный круг. Я был собой очень доволен. «Моя очередь!» — сказал Тэй и забрал у меня клюшку, подготавливая мяч к очередному удару. «Ну я и жахнул, — думал я. — Надо проверить, устойчива ли стартовая площадка, вдруг я ее снес…» Я наклонился, чтобы поправить подставку, и…

БУМ.

Если вас когда-нибудь сильно били по голове, вы точно помните эхо от удара, которое проносится по вашему черепу. Это похоже на удар баскетбольного мяча или звук, который издает при стуке по кожуре недозрелая дыня (а моя дыня была как раз недозрелой…). Это ощущение забыть невозможно. А затем — оглушающая тишина, обычно сопровождающаяся маленькими звездочками и парочкой порхающих фей. Итак, мне только что прилетело от подростка питчинг-веджем — клюшкой, разработанной для высоких навесных ударов. Однако при ударе по черепу девятилетнего мальчишки результат несколько другой — полный пиздец.

Я и не подозревал, что в моем черепе зияла дыра. Он треснул, как перезрелая тыква на Хэллоуин. Я не чувствовал ни-че-го. Вообще. Совсем. Но, как мне и предложили Джонни и Тэй, я пошел домой, нервно посвистывая и думая: «Твою мать, кажется, у меня большие проблемы», — не отдавая себе отчета в том, насколько серьезна травма. В тот день на мне была моя любимая белая футболка с эмблемой Супермена на груди, и, переходя улицу, я опустил глаза на красно-желтый логотип. К моему удивлению, это больше не была моя любимая футболка с Суперменом. Это было нечто, покрытое свернувшейся кровью, кусками скальпа и волосами. Я в панике ускорил шаг. Я все еще не чувствовал боли, но знал, что за любую каплю крови на ковре гостиной получу по башке (не смог удержаться от каламбура). Мелкими шагами подбираясь к дому, я услышал, что мама пылесосит, поэтому вместо того, чтобы с криками ворваться в дом через входную дверь, я встал на крыльце и осторожно постучал, пытаясь сгладить неизбежную истерику. «Мам? Можешь подойти на секундочку?» — проворковал я самым спокойным голосом, выдававшим мальчишку, который сильно облажался. «Подожди минутку», — ответила она, заканчивая пылесосить и не представляя, что ее ждет. «Ээээ… Это вроде как срочно…» — продолжил ныть я.

Лицо матери, которая, выйдя из-за угла, увидела в дверях своего младшенького, покрытого с ног до головы кровью, навсегда врезалось мне в память. Хотя мне и не было больно, я чувствовал ее боль.

Но, по правде говоря, это не впервые.

Мы всегда смеялись над тем, что врачи в местной больнице знали меня по имени. Когда я входил в приемное отделение с очередной раной, которую нужно зашить, все хором кричали: «Дэвид!», — встречая меня, как Нормана в его любимом баре в ситкоме «Веселая компания». Со временем я привык и сохранял полное спокойствие, пока врач делал очередной укол новокаина и стягивал края раны, чтобы зашить ее тонкой нейлоновой нитью. Это стало ритуалом. Я никогда не брился налысо, но предполагаю, что кожа под моими темными волосами выглядит примерно как схема Лондонского метро: бесконечные пересечения линий, создающие паутину из шрамов. Руки, колени, пальцы, ноги, губы, подбородок — назовите любую часть тела, и, если она все еще при мне, ее точно зашивали, как старую тряпичную куклу. Но не думайте, как бы ужасно это все ни звучало, я всегда видел в этом только положительную сторону: возможность пропустить школу. А ради этого я был готов на все.

Вот вам один пример. Однажды я сломал лодыжку, играя в футбол в парке рядом с озером Аккотинк — живописной территорией примерно в миле от дома. В тот день на поле собрались все шестиклассники, и игра вскоре стала весьма ожесточенной, поскольку большинство из нас всю жизнь играли в футбол за местный спортклуб (забавный факт: в любой игре меня всегда назначали вратарем. Наверное, это связано с какими-то особенностями моего психологического портрета, но это уже совсем другая история). В какой-то момент мы с другим игроком одновременно ударили по мячу, и моя стопа совершенно неестественно вывернулась. Падая на землю, я знал, что это серьезная травма. Поэтому что я сделал? Правильно, прошел пешком всю милю до дома, размышляя о том, как бы повыгоднее «продать» это маме, чтобы пропустить школу. Я не понимал, что реально сломал ногу. На следующий день, к моему удивлению, я проснулся с огромной синей ногой. «УРА! — обрадовался я. — НИКАКОЙ ШКОЛЫ!!»

«Дэвид!» — воскликнули врачи, когда я вошел.

Список длинный. Замороженное пасхальное шоколадное яйцо, которое я решил разрезать самым острым ножом на кухне и чуть не отрезал себе палец. Угол комнаты моей сестры, в который я врезался даже не один, а два раза за детство и который оставил шрам на лбу. Падения с велосипеда. Автомобильные аварии. В четыре года меня переехал автомобиль (и что же я сказал? «Мамочка, но со мной все в порядке»). Детство состояло из поездок в травмпункт, которые обычно заканчивались новым шрамом, пропуском школы и прекрасной историей.

Оглядываясь назад, я заметил, что мои отношения с последствиями всегда были странными. Я не боялся физических последствий. Только эмоциональных. Я не чувствовал физическую боль ни от одной из травм. Нет. Я всегда возвращался домой. Я всегда держал лицо, чтобы не расстраивать маму больше, чем ее уже расстраивала жизнь. Я всегда старался убедить ее: любая зияющая рана — это «всего лишь царапина», и неважно, сколько швов потребовалось. Можете называть это защитным механизмом, защитным отключением нервной системы — чем угодно, но я думаю, что делал это, потому что понимал, на какие жертвы приходилось идти матери, чтобы вырастить двоих детей счастливыми, несмотря на любую боль. В КОНЦЕ КОНЦОВ, ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ.

Есть такая пословица: «Ты счастлив настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок». Я никогда до конца не понимал ее значение, пока однажды мне не нужно было отвести свою дочь Вайолет на прививку. До этого момента ее плач был только сигналом того, что она проголодалась, или устала, или что ей нужно поменять подгузник. Полгода своей жизни она почти полностью провела у меня на коленях, улыбаясь и хихикая, когда я ее качал, относясь к ней как самому большому чуду на свете (каким она и являлась), а она смотрела на меня большими голубыми глазами, с каждым писком оставляя от меня лишь лужицу умиления. Но в тот день врач попросил взять ее на колени, пока готовится к уколу. Я посадил ее лицом к себе, как мы делали это каждый день в нашей гостиной, улыбаясь друг другу и общаясь лишь взглядами. Но на этот раз все было по-другому. Я знал, что ей будет больно. Я пытался, как мог, заставить ее смеяться, но, как только острая иголка вошла в ее крошечную ручку, выражение ее лица резко изменилось. Теперь оно выражало безграничную боль. Она смотрела на меня широко открытыми глазами, полными слез, как бы спрашивая: «Папочка, почему ты позволил им сделать мне больно?» Я был абсолютно раздавлен. Мое сердце разбилось на миллион осколков. В тот момент я чувствовал не только боль Вайолет, но и боль моей матери.

Когда мы вернулись домой (разумеется, ее слезы высохли еще до того, как мы вышли из кабинета врача), я позвонил маме, чтобы поделиться испытанным потрясением. Я рассказал, что никогда не видел свою дочь плачущей от настоящей боли и это совершенно разбило мне сердце. Она ответила мудро, но тогда это уже не было для меня неожиданностью:

«Вот если, не дай бог, она когда-нибудь появится на пороге твоего дома, залитая кровью, тогда ты меня по-настоящему поймешь…»

Хорошо, что моей мамы не было на концерте 12 июня 2015 на стадионе «Уллеви» в шведском Гетеборге.

Тот летний скандинавский вечер был прекрасен. Чистое небо, теплый ветерок и пятьдесят тысяч фанов Foo Fighters, бьющих копытом в предвкушении двух с половиной часового сета на 25 треков. На тот момент наша группа переросла клубы и стала собирать стадионы, работая как слаженный механизм, выдававший хиты один за другим. Моя жизнь была воплощением мечты о славе Фредди Меркьюри, и я, выступая на таком уровне, начал чувствовать себя более чем уверенно. Заряд, который ты ощущаешь, когда весь стадион в едином порыве поет твои песни, то единение, которое чувствуешь в тот момент, — что-то за гранью человеческого восприятия. На это подсаживаешься. Свежий воздух, раздувающий волосы в укладку, как у Бейонсе, смесь запахов пота и пива, временами доносящаяся из толпы, как из тумана. Рев фейерверков над головой, когда ты кланяешься и бежишь в гримерку к холодной пицце. Поверьте, это все того стоит. Я не осознавал значимость стадионных концертов, пока не испытал все это, стоя на авансцене. И до сегодняшнего дня я не принимаю это как должное. Это трансцендентный опыт, и его можно описать всего в двух словах: это охренительно.

Как-то перед шоу в гримерку заглянул местный промоутер, пожелал мне удачи и напомнил, что нам нужно быть на высоте, ведь до нас здесь выступал единственный и неповторимый Брюс Спрингстин. Публика была в таком восторге, что «порвала в клочья» стадион. Никакого прессинга! Никогда раньше я и не пытался подняться до уровня самого «Босса», но этот разговор, признаюсь, меня раззадорил. «Я им сегодня задам жару», — подумал я и продолжил предконцертный ритуал, состоящий обычно из трех ибупрофенов, трех бутылок пива и смеха до упада. Надо признаться, я всегда слишком стеснялся делать традиционные вокальные распевки, особенно учитывая, что большая часть моих выступлений — это дикие вопли, а никак не оперные арии. Всегда работала пара шуток и наша версия «групповой молитвы» (никакой религии: мы выпивали по шоту виски, глядя друг другу в глаза).

Солнце было еще высоко, когда мы вышли на сцену. И, как только зазвучали первые аккорды «Everlong» (без сомнения, нашей самой известной песни), толпа заревела. Обычно этой песней мы заканчиваем выступление, но для того концерта, ставшего для нас совершенно незабываемым, она подходила как нельзя лучше. Мы были в ударе. Без всякой паузы перешли к следующему треку — быстрой рок-композиции «Monkey Wrench». Я бегал туда-сюда по сцене, тряс головой и размахивал гитарой во все стороны, играя соло, словно ребенок, изображающий рокера с теннисной ракеткой перед зеркалом. На стадионе сцена не только очень широкая, но и невероятно высокая, чтобы публика могла разглядеть музыкантов с самых дальних рядов. Так что каждый мой забег по сцене был практически стометровкой, где я, не успевая отдышаться перед следующим куплетом, возвращался к микрофону.

В середине песни я в очередной раз рванул в сторону кулис, споткнулся о кабель, растянувшийся по полу, почти на краю сцены. Потеряв баланс, я полетел к краю сцены высотой в 12 футов[16]. «Пофиг, — подумал я. — Я просто спрыгну». И, как сотни раз до этого, прыгая с крыш в детстве, собрал силы в кулак и надеялся, что получится. Но это не крыша над аккуратным захолустным газоном. Нет. Это твердый, не прощающий ошибок бетон с твердым пластиковым настилом, призванным защитить футбольное поле под ним. Я ударился о землю со страшным грохотом, но тут же инстинктивно вступил в дело адреналин. «Какой позор», — подумал я и вскочил, пытаясь всем видом показать, что ничего не случилось, как делал это всегда в детстве. Но, сделав первый шаг, я тут же понял — все серьезно. Я не чувствовал правую ногу, а при попытках на нее наступить ощущал, будто в ботинке вместо ноги — картофельное пюре. Просто… как каша. Я снова упал на землю, схватившись за ногу, окруженный местными охранниками. Группа в счастливом неведении продолжала играть на сцене. Мне удалось привлечь внимание нашего охранника Рэя, стоящего в 30 ярдах от меня. По моим губам он смог прочитать: «Я, БЛЯДЬ, СЛОМАЛ НОГУ». Он тут же поспешил мне на помощь, нависая надо мной всей своей массой, пока звуки музыки постепенно затухали.

Я попросил микрофон и, лежа в узком коридоре, образованном охранниками, спокойно сказал: «Дамы и господа, кажется, я сломал ногу. Похоже, я реально ее сломал…» На стадионе воцарилось молчание. Вся группа смотрела на меня со сцены, с ужасом наблюдая, как меня окружают врачи и приносят носилки. Я судорожно думал, что можно сказать, чтобы снизить градус произошедшего. Мы не успели отыграть и двух песен, а меня уже собираются унести на носилках, как травмированного футболиста с поля, на глазах у пятидесяти тысяч зрителей. Эти люди приехали издалека, потратив с трудом заработанные деньги, чтобы хорошо провести вечер. И, черт возьми, это будет лучший концерт в их жизни, я это гарантирую. Я взял микрофон и сказал первое, что пришло мне в голову: «Я вам обещаю, что Foo Fighters… Мы вернемся и закончим этот концерт…» Я ПОДНЯЛ ГЛАЗА НА НАШЕГО БАРАБАНЩИКА, МОЕГО ЛУЧШЕГО ДРУГА ТЭЙЛОРА, И СКАЗАЛ: «ПРОДОЛЖАЙ ИГРАТЬ!!!»

Пока меня несли к краю сцены, над потрясенным стадионом звучали первые ноты «Cold Day in the Sun». Молодой шведский врач по имени Юхан Сампсон разрезал шнурки на моей кроссовке, и, как только ее снял, нога безжизненно повисла. Я вывихнул лодыжку, порвав связки, которые держали сустав, и сломав малоберцовую кость. Врач посмотрел на меня и сказал с сильным шведским акцентом: «У вас, скорее всего, сломана нога и вывихнута щиколотка, так что нам нужно как можно быстрее вправить ее». Джордин, моя жена, и Гас Брандт, наш менеджер, обеспокоенно подбежали ко мне, но все, что я мог делать, — это смеяться над абсурдностью ситуации. Я попросил Гаса налить мне большой стакан виски и наклонился к жене, закусив рукав ее кожаной куртки. «Начинай!» — сказал я врачу, чувствуя во рту соленый вкус черной кожи и ощущая странное давление на лодыжке, пока сустав вставляли на место, как старый ключ в ржавый замок.

«Stay with me, stay with me, tonight you better stay with me!..» — пел Тэйлор. Культовая песня группы Faces, которую мы играли годами, эхом разносилась по стадиону, пока другой врач пытался укутать меня в спасательное одеяло, подразумевая, что я нахожусь в состоянии шока. Не могу его в этом винить. Может, я и был в шоке. Я лежал на спине и хохотал, держа пластиковый стаканчик, до краев наполненный виски, не выказывая никаких признаков того, что только что раздробил ногу, упав с большой высоты. Я думал только о том, что должен довести до конца концерт ради тысячи поклонников, пришедших увидеть, как хорошо наш смазанный рок-механизм разносит в щепки стадион. Я представлял, как толпы людей разочарованно бредут к выходу, проклиная нас и обещая никогда больше не приходить на наши концерты. Я повернулся к Юхану, который держал мою ногу, и спросил: «Слушай… Если я буду сидеть на стуле, могу я закончить концерт?» «Тебе нужна шина», — ответил он. Я спросил, есть ли она у них под рукой, и он ответил, что нам придется поехать в больницу, чтобы наложить шину там, а потом можно вернуться. «Сколько ехать до больницы?» — быстро спросил я. «Полчаса». «В жопу!» — подумал я. Ни за что на свете я не покину этот стадион, пока зрители не получат то, за что заплатили деньги. «А давай так… — сказал я. — Ты поедешь в больницу и возьмешь шину. А я буду сидеть на стуле и играть. Наложим шину, когда ты вернешься». Он расстроенно посмотрел на меня и вежливо сказал: «Если я отпущу твою ногу, она снова вывихнется!» Без тени сомнения я громко воскликнул: «Что ж, тогда тебе придется пойти со мной на сцену».

«Pressure… pushing down on me…» — хрипло продолжал Тэйлор. Теперь над стадионом звучал хит Queen / Дэвида Боуи. Врач плотно заматывал мне щиколотку эластичным бинтом, ни на секунду не отпуская мою ногу, пока коллективными усилиями меня не подняли и не отнесли на сцену, где уже ждал стул на том месте, где я когда-то стоял.

Жизнь всегда подкидывает тебе удивительные, поэтические моменты. Но, как только моя задница коснулась стула и мне на колени положили гитару, я ворвался прямиком в бридж песни «Under Pressure», как делал всегда, выводя фальцетом: «Chippin’ around kick my brains around the floor! These are the days it never rains but it pours…», — и оглушающий рев толпы подтвердил, что эта музыка и этот текст, как ничто иное, подходят к этому незабываемому моменту. Такое нарочно не придумаешь. Это чистая радость. Это триумф. Это жизнь.

Мы продолжили песней «Learn to Fly», я опустил глаза на Юхана, который стоял передо мной на коленях, пытаясь изо всех сил удержать на месте мою ногу, пока я на адреналине размахивал гитарой во все стороны. Я заметил, что он уже не сидел неподвижно, а качал головой в такт музыке. «Круто, да?» — спросил я.

«ДЫАА!!!» — ответил он. Я и понятия не имел, что он еще и рок-музыкант, поэтому пребывание на сцене стадиона было для него чем-то особенным.

Через некоторое время скорая вернулась из больницы с шиной, оказавшейся гипсовым лангетом, который на меня натянули со скоростью экипажа механиков NASCAR на пит-стопе, и мы продолжили концерт. Мы играли песню за песней, и в какой-то момент я даже проковылял к центру стадиона, чтобы спеть «Му Hero» и «Times Like These». Любовь и поддержка публики, когда она яростно подпевала нашим песням, заставили меня прослезиться. К тому моменту, как прозвучали финальные ноты «Best of You», я знал, что мы только что пережили определяющий момент в карьере. Группа, которая родилась из разбитого сердца и трагедии нашего прошлого, стала воплощением любви и радости жизни и учила нас каждый день радоваться мелочам. А теперь она еще и стала воплощением исцеления и долголетия.

Сразу после концерта меня посадили в машину за сценой, и мы помчались в больницу в сопровождении полицейских машин с мигалками. Я заметил, что моя шестилетняя дочь Харпер, ставшая свидетельницей всех этих событий, тихонько заплакала. Сигнальные маячки освещали ее лицо, и я спросил: «Что не так, малышка?» Она молчала. «Тебе страшно?» — спросил я. Она медленно кивнула, и слеза скатилась по ее милому личику. Мое сердце обливалось кровью. Хотя мне и не было больно, я чувствовал ее боль. «Все в порядке! Мы едем в больницу, просто чтобы они сфотографировали мою ногу… Это даже круто!» — сказал я подчеркнуто радостным голосом. Харпер старалась храбриться и попыталась улыбнуться, но я видел, что ее маленькое невинное сердечко наполнено сочувствием и страхом, и старался делать все, что мог, чтобы ей стало легче. В конце концов, ты счастлив настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок. По приезде в больницу меня посадили в кресло-каталку, я взял Харпер на колени, и мы поехали на рентген. Я делал все, чтоб этот странный момент стал веселым.

Слава богу, она засмеялась.

Я неподвижно лежал на холодном столе для рентгена, пока врачи перемещали оборудование вокруг моей ноги, чтобы получить точный снимок. Все это было похоже на похищение инопланетянами: наполненная ярким светом комната, в которой я был один, и только окно отделяло меня от тур-менеджера и лаборанта. Тишина. Несколько раз что-то тихо прожужжало, и я увидел выражение лица Гаса за стеклом. Это не то, что я бы хотел увидеть. Он посмотрел мне в глаза и беззвучно произнес слово «операция». Блядь.

Боль наконец пришла, когда я вернулся в отель в Норвегии той ночью. И, лежа на диване с поднятой ногой в гипсе, я не мог не думать о тех летних днях моего озорного, гиперактивного и отчаянного детства, когда я бродил по улицам в поисках острых ощущений до протертых в кроссовках дыр, не обращая внимания на физическую боль. Только эмоциональная. И, читая сообщения, сыпавшиеся на мой телефон, я плакал от любви, которую дарили мне мои друзья, узнав, что случилось. Я знал, что должен делать.



ПОДНИМАЕШЬСЯ С ЗЕМЛИ. ИДЕШЬ ДОМОЙ. ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ.



Трейси — панк-рокер

«Трейси, они приехали!»

Я стоял у подножия винтовой лестницы в шикарном холле усадьбы постройки рубежа веков, принадлежащей моей тете Шерри, и ждал свою суперклевую двоюродную сестру Трейси, чтобы наконец-то ее обнять. Хотя формально мы не родственники, я считал ее членом семьи.

Наши матери познакомились в старших классах в Бордмене, штат Огайо, и с тех пор были лучшими подругами. Они даже создали акапельную группу «Три красотки», с которой выступали в местных клубах вроде Kiwanis clubs или Women’s City Clubs и на школьных вечерах в начале 50-х (не говоря уже об утреннем кулинарном телешоу, в котором мама в качестве рекламы пила молоко, с трудом сдерживая рвотные позывы).

Вместе с их подружкой Джералин Майер трио, широко улыбаясь в одинаковых костюмчиках, слаженно пело песенки вроде «Tea for Two», «Bewitched» и «Alexander’s Ragtime Band». Они не хотели делать музыкальную карьеру и занимались этим лишь для души, весело проводя время с друзьями, разделявшими их любовь к музыке. После выпуска жизненные пути Шерри и моей мамы разошлись, но они поклялись встречаться каждое лето. И мы сдерживали это обещание, какое бы расстояние нас ни разделяло.

Преодолеть путь длиной 700 миль[17] из Спрингфилда, штат Вирджиния, в Эванстон — задача не из легких. Запихнув чемоданы, подушки, одеяло и холодильник со снэками в голубой «Форд Фиеста» 1981 года, мы с мамой и сестрой отправлялись в одиннадцатичасовую дорогу. Обычно по пути мы заезжали в Янгстаун, штат Огайо (неподалеку от городка Уоррен, где я родился), и останавливались там на пару дней у бабушки с дедушкой. Каждый год я с нетерпением ждал этой поездки: на север по шоссе Pennsylvania Turnpike, в живописные уголки Америки, проезжая по извилистой дороге через горы и длинные тоннели. Мы с мамой весело подпевали песням, звучащим по радио, останавливаясь на заправках, чтобы купить сувениры и съесть сэндвичи, взятые с собой. Это мое первое знакомство с эстетикой путешествий, и уже тогда меня восхищало то, как постепенно менялся пейзаж за окном по дороге к американскому Среднему Западу, пока мы теснились в крошечной машинке.

Я был в восторге: от нашего спокойного захолустья в Вирджинии — через горы Пенсильвании, мимо кукурузных полей Огайо — к огням мегаполиса Чикаго. Словно Изумрудный город из «Волшебника страны Оз», вид величественной башни Сирс-тауэр на горизонте восхищал меня, наполняя предвкушением приключений, которые приготовило для меня это лето. Я обожал Чикаго. Казалось, этот город, мультикультурный лабиринт вагонов метро и кирпичных зданий, открывает перед тобой все двери. Куда интереснее, чем спокойная жизнь моего родного захолустья в Вирджинии. У Трейси (самой рисковой из всех моих «кузенов» и «кузин») были еще три старших брата — Трип, Тодд, и Трой, и они всегда брали меня под свое крыло, открывая мне мир, который без них я никогда бы не узнал: от прогулок по городу до многочасовых игр на теплых пляжах озера Мичиган. Это был мой Диснейлэнд, моя Копакабана. А еще это стало моей первой пробой независимости. Со временем я стал сам ездить на метро, чтобы изучить самые отдаленные уголки города, и постепенно открывал в себе то, чего раньше никто и представить не мог. Эстетически и эмоционально я жил в классическом фильме 80-х о взрослении, снятом Джоном Хьюзом, совершенно не осознавая этого.

Я стоял и ждал, пока Трейси, как обычно в шортах и футболке-поло, спустится, как вдруг услышал странные звуки. Звон цепей, скрип кожи и стук ботинок, с каждым шагом грохочущих по полу, словно викинг, приближающийся к жертве. Может, это грабитель? Байкер? Дух Прошлого Рождества? Шаги приближались, и мое сердце выпрыгивало из груди. Они уже были на лестнице. Бум. Дзынь. Бум. Дзынь. Бум. Дзынь. И тут я увидел ее…



ТРЕЙСИ ТЕПЕРЬ БЫЛА ПАНК-РОКЕРОМ.



Блестящие «мартинсы», черные штаны с цепями, футболка Anti-Pasti и бритая голова — она была ужасающим, но в то же время восхитительным воплощением бунта. Прошлогодние шорты и поло были забыты. Трейси стала тем, что я раньше видел только в сериалах по телевизору. Но это был не мультяшный злодей с ирокезом, чинящий беспорядки с громкой музыкой на фоне, как в ситкомах. Нет. Это, блин, реально происходило. Охреневший, я смотрел на нее, будто она была с другой планеты, в радостном замешательстве изучая каждый шип, каждую булавку и каждый кожаный ремешок. Но шок и удивление прошли, как только она поприветствовала нас со своей обычной солнечной улыбкой. Это все еще была Трейси, просто выкрученная на максималку, словно постапокалиптический супергерой. Сказать, что я обрадовался, — самое большое преуменьшение в моей жизни. Я был просто вне себя. Во мне что-то проснулось — я просто пока не знал, что именно.

После традиционных приветственных разговоров мы с Трейси поднялись в ее спальню, где она показала мне огромную коллекцию пластинок, хранившуюся рядом с проигрывателем. Аккуратно сложенные ряды семидюймовых пластинок с синглами и LP групп, о которых я никогда не слышал: The Misfits, Dead Kennedys, Bad Brains, Germs, Naked Raygun, Black Flag, Wire, Minor Threat, GBH, Discharge, The Effigies… Всех не перечислить. Настоящая кладезь независимого андеграундного панк-рока, о существовании которого я до этого момента даже не подозревал. Мы сидели на полу, и Трейси ставила пластинку за пластинкой с энтузиазмом профессора, обучающего жаждущих знаний студентов. «Послушай вот эту!» — говорила она и осторожно опускала пластинку на проигрыватель. «А теперь эту!» — продолжала она, играя одну за другой и с каждым треком вынося мой мозг в иные миры. У меня появились вопросы. Много вопросов. Почему я не знал, что это существует? Мог ли я знать, что это существует? Об этом что, все знают? Это вообще законно? Я с глазами по пять копеек изучал конверты от пластинок, глазея на грубый дизайн, фотографии и выходные данные, а Трейси продолжала ставить музыку, наполненную взрывными темпами и криками, от которых кровь стыла в жилах. Шли часы, и все, что я знал до этого момента о музыке, улетало в трубу.



С ЭТОГО МОМЕНТА НАЧАЛАСЬ МОЯ НОВАЯ ЖИЗНЬ.



Присмотревшись, я заметил, что эти пластинки отличались от классических рок-альбомов у меня дома: ни одну из них не выпустил лейбл, о котором бы я что-то слышал раньше. Наоборот, они выглядели сделанными «на коленке»: ксерокопированные обложки с темными размытыми фотографиями, выходные данные и тексты песен, написанные от руки, трафаретные логотипы и графика — все кое-как запихано в пластиковые конверты, продающиеся по 3–4 доллара. Эта подпольная сеть каким-то образом умудрялась существовать, полностью игнорируя традиционную внешнюю корпоративную структуру, отрицая стандартные пути производства и распространения музыки. Трейси объяснила, что они все делали САМИ. Я был в восторге, вдохновленный и будто пробужденный. С этого момента музыка больше не казалась мне волшебством, доступная только тем, кого природа одарила божественными способностями, вроде Джимми Хендрикса или Пола Маккартни. Теперь я понял: все, что нужно, — лишь три аккорда, открытое сердце и микрофон. И страсть, которая заставит заниматься всем этим самостоятельно.

Тем вечером Трейси собиралась поехать на метро в центр Чикаго на выступление панк-группы Naked Raygun в кабаке Cubby Bear, что через дорогу от Wrigley Field.

Я как раз утром послушал их песню «Surf Combat» и ужасно хотел увидеть вблизи и во плоти этот радикальный стиль жизни, но и представить не мог, что Трейси позовет меня, тринадцатилетнего пацана, будто только что вывалившегося из задней двери школьного автобуса. Скорее Опи Тейлор[18], чем Сид Вишес, я мог только представить весь ужас Трейси, если бы ей пришлось войти вместе со мной в помещение, заполненное ирокезами и кожанками с шипами. Но после уговоров тети Шерри она любезно согласилась взять меня с собой. Это была неизведанная территория, совершенно незнакомая, и мои кишки завязывались узлом от нервного предвкушения.

Не говоря уже о том, что… я никогда раньше не был на живом концерте.

После стольких лет просмотра MTV и любования постерами Kiss и Led Zeppelin на стенах спальни я думал, что группы выступают только на огромных сценах, с дым-машинами, пиротехникой и лазерными шоу. Для меня это — рок-н-ролл. Я даже не подозревал, что все, что нужно, — это четыре стены и песня.

В метро по пути в город в голове электрическим штормом проносились дурные предчувствия. Я представлял тот хаос и безумие, ждущие меня в этом захудалом барчике в центре города. Всего пару часов назад мне открылась правда, и я с нетерпением ждал, когда смогу увидеть это вживую. Теперь я мог себя с чем-то идентифицировать — с чем-то, чего я не мог увидеть в родном городе. Выщербленные пластинки и записанные в гараже песни, которые вырывались из колонок Трейси, открыли окно в мое сердце, и наконец-то я смог ощутить себя частью чего-то. Наконец-то я чувствовал, что меня понимают. Я всегда думал, что отличаюсь от других, и мне не к кому было обратиться за поддержкой. Я был ребенком из неполной семьи, маменькиным сынком и в лучшем случае средним учеником. Я отчаянно хотел найти свою нишу, свое племя. Мне было необходимо экзистенциальное преображение. И я чувствовал, что оно грядет.

По приезде в Cubby Bear я увидел парочку панков у входа и удивился, насколько они молоды. Это были ребята вроде меня, а не те грозные лица с пластинок Трейси. Большинство — худенькие подростки в джинсах, футболках и «конверсах», лезущие на стену от неуемной энергии. Мне сразу полегчало. Мы зашли, и Трейси представила меня своим друзьям. Вскоре я понял, что здесь все всех знают. Этакая сплоченная группа друзей, объединенных любовью к бунтарской музыке и самовыражению. Конечно, кое-где виднелись и шипы, и кожа, и разноцветные волосы, и пирсинг, но меня они не пугали. Я чувствовал себя как дома.

Словно готовящаяся разорваться бомба, зал замер в напряженном ожидании, пока Naked Raygun выходили на сцену. Свет выключили, и меня поразила камерная атмосфера. Не похоже на то, что я видел на своих постерах. Я стоял плечом к плечу с другими зрителями, буквально в сантиметрах от небольшой сцены. Вокалист схватил микрофон, готовясь начать отсчет до первого номера. И, когда это произошло, зал взорвался остервенело летающими конечностями и оглушающей громкостью, словно пороховая бочка. Люди друг на друге. Слэм, прыжки со сцены, толпа, орущая слова каждой песни, вскидывающая в воздух кулаки, будто верные солдаты из «Соника». На меня наступали. Толкали и били. Кидали в толпе, как тряпичную куклу. И это было охрененно. Музыка и жесткие танцы выпустили энергию, которая копилась во мне годами. Это был словно обряд экзорцизма для всех моих детских травм. ЭТО БЫЛО ТО ЧУВСТВО СВОБОДЫ, КОТОРОГО Я ЖДАЛ ВСЮ ЖИЗНЬ, И ТЕПЕРЬ, КОГДА Я ПРОШЕЛ КРЕЩЕНИЕ СЛЮНОЙ, ПОТОМ И ОСКОЛКАМИ СТЕКЛА, ПУТИ НАЗАД УЖЕ НЕТ. Песня за громогласной песней, я стоял у сцены, купаясь в искореженном величии музыки. Некоторые считают Naked Raygun самой важной группой в истории чикагского панка. Их стиль напоминал хардкор-стиль серф-рока Dick Dale. Конечно, тогда я не понимал их значимость. Я просто знал, что их музыка наполняет меня тем, что мне нужно больше всего. Каждая песня длилась не больше 3,5 минут, но эти минуты зал неистовствовал. Паузы в ожидании возобновления хаоса казались вечностью. Все закончилось слишком быстро, и зажгли свет. Я подошел к столику с мерчем и купил свою первую панк-рок пластинку: семидюймовый сингл «Flammable Solid» от Naked Raygun. Одну из всего тысячи выпущенных.

После концерта мы сели на поезд и вернулись в Эванстон со звоном в ушах и обновленными сердцами. Так, всего за один летний день я изменился навсегда и теперь понимал — мне не нужна пиротехника, лазеры или виртуозная игра на инструменте, чтобы стать музыкантом. На концерте Naked Raygun мне открылся самый важный элемент рок-н-ролла: сырой и несовершенный звук, выражающий самое сокровенное. Теперь это было доступно и мне, и я не мог дождаться возвращения домой в Вирджинию, чтобы рассказать об этом друзьям в надежде, что они тоже увидят этот свет.

Выяснилось, что Трейси и сама пела в панк-группе под названием Verboten, и они уже успели записать несколько оригинальных песен и давали живые концерты в Чикаго. Их было четверо, а средний возраст участника группы — не больше тринадцати лет. Ребята все делали сами: писали музыку и репетировали у Трейси в подвале, организовывали концерты и делали футболки для продажи на выступлениях. Гитаристу Джейсону Нэрдуси на тот момент не могло быть больше одиннадцати лет. На своей Gibson SG, которая была больше него, он выбивал аккорды песен вроде «Му Opinion» и «He’s a Panther». То, что пацан младше меня берет и следует за своей мечтой, вдохновило меня еще больше. Я уже знал, что ждет мою гитару, когда вернусь домой. Черт возьми, если они смогли, значит, и я смогу.

Каникулы продолжались, и я погружался в музыкальную библиотеку Трейси, изучая каждый альбом. В ее коллекции я даже нашел несколько групп из моего родного города: Minor Threat, Faith, Void и Scream, которые понравились мне больше всего. На коробке был указан почтовый адрес — всего в паре миль от моего района! Вынос. На хрен. Мозга! Scream несколько отличались от остальных, менее «отполированных» групп. Обладая сильными мелодиями с периодическими намеками на классический рок, их песни, хотя быстрые и агрессивные, звучали более вычищенно по сравнению с тем, что я услышал за эту поездку. И выглядели они не как панки на обложках пластинок и страницах журналов Трейси. Джинсы, фланелевые рубашки и лохматые волосы — они выглядели так, будто были… из Вирджинии. Я снова и снова слушал их альбом с чувством гордости за родину, запоминая каждое слово. И каждый барабанный ритм.

Остаток каникул прошел в походах на концерты, покупках альбомов в Wax Trax! Records и тусовках с панками. Я постепенно постигал язык записей и пластинок, на котором они говорили. Это была андеграундная сеть юных любителей музыки вроде меня, в мыслях которых не было идеи «музыкальной карьеры». Как и «Трех красоток» много лет назад, нас привлекала не музыка как профессия, а желание делиться с друзьями любовью к музыке. Что мы получали взамен? Обычно ничего, кроме чувства удовлетворения от того, что делаешь то, что любишь, и ни от кого не зависишь. И это стоило каждой капли крови, пота и слез. Здесь не было рок-звезд. Только настоящие люди.

Долгая дорога обратно в Вирджинию была в некотором роде метафорическим путешествием из прошлого в будущее. В Чикаго остался маленький мальчик, который не мог представить, что его песни, слова, страсть когда-то могут сохраниться на грязном черном куске винила. Остался мальчик, боявшийся, что его высмеют крутые парни. Вооруженный пластинкой Germs, футболкой Killing Joke и синглом «Flammable Solid», купленным на концерте Naked Raygun, я был готов начать новую жизнь. Жизнь панка. Наконец-то я сбросил шкуру ранимого подростка и оброс новой, которая станет воплощением меня настоящего. И я был готов показать ее миру.



They’ll rip your skin off
They’ll flay you alive
You try to keep breathing
On this ride of your life


I got gear
I got gear
I got gear
I can use it[19]



Спиритический сеанс с Джоном Бонэмом

Алтарь сооружен. Свечи зажжены. Для ритуала все готово. Я спокойно сел на пол перед импровизированным святилищем, сооруженным из досок и остатков краски для моделек, очистил разум от мыслей и начал молиться. Не знаю точно, кому я молился, но точно знал, о чем.

Успех.

Я сидел в тишине и медитировал, стараясь открыться миру и получить божественное послание, представляя, что каждая клеточка моего тела трансформируется, наполняясь силой и давая мне сверхспособности, которыми должны обладать мои герои, чтобы преодолеть пространство и время с помощью музыки. Я думал, что в музыке есть что-то мистическое, неосязаемое. И отчаянно хотел познать это, проводя примитивные обряды с истовостью семнадцатилетнего, которому нечего терять.

Свечи, стоящие по углам доски, мерцая, проливали желтый свет на холодный бетонный пол гаража, освещая символы, которые я нарисовал, вызывая духов, чтобы те показали мне судьбу: логотип Джона Бонэма из трех кругов и число 606 — две эмблемы, которые много для меня значили. Следуя собственному представлению о телепатии, я перечислял свои самые потаенные желания в надежде, что кто-то, что-то, где-то услышит зов и ответит на мои молитвы. Я не был большим специалистом в материализации духов, но верил: если получится постичь — получится и достичь. Это было моей целью, и Вселенная должна была мне в этом помочь. Или, если ближе к сакральному:


Что ты думаешь, тем и становишься.



Что ты чувствуешь, то и притягиваешь.



Что ты представляешь, то и создаешь.


Некоторые называют это «законом притяжения»: идея, что Вселенная создает то, на чем сосредоточен твой разум.

В те годы я ничего не знал об этой концепции, но с ранних лет в глубине души верил, что все возможно, если полностью себя этому посвятить. На тот момент у меня было не много вариантов, как прожить свою жизнь. Без школьного аттестата и семейного капитала я был обречен жить от зарплаты до зарплаты, движимый вперед музыкой, которой, к счастью, хватало, чтобы не дать моей душе умереть. Мне оставалось только мечтать. И я мечтал. Но теперь не просто фантазировал о том, что когда-то стану музыкантом. Теперь я был готов обратиться к неизведанному за помощью в воплощении этой мечты.

Что же заставило меня пойти на эти крайние меры?

Существует теория, что большинство музыкантов выбирает творческий путь в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет. Это золотое окно возможностей, в котором пересекаются независимость и самобытность, и самый опасный этап в жизни любого ребенка — он становится самим собой, а не приложением к родителям. Это время узнать, кто ТЫ такой, и, если вдруг у тебя есть склонность к музыке, скорее всего, ты определишься, кем хочешь быть до конца своих дней. Музыкантом. Я верю в эту теорию, потому что в моем случае все было именно так.

Когда-то музыка была для меня просто звуком. Простые детские стишки и джинглы на радио, влетающие в одно ухо и вылетающие из другого, которым я бездумно подпевал. Песни были просто мелодиями и ритмами, которые приходили и уходили, как ветер, никогда не захватывая мое сердце — просто перемещая воздух, которым я дышал, и заполняя время между наиболее важными моментами жизни. ПОКА ОДНАЖДЫ ОНИ НЕ СТАЛИ ВОЗДУХОМ, КОТОРЫМ Я ДЫШАЛ.

Трудно объяснить это чувство тому, кто не страдает тем же. Думаю, это похоже на одержимость, хотя пока не могу подтвердить это на личном опыте. Когда сердце, разум и душа не могут противостоять желанию создать звук, текст или ритм и ты беспомощен перед жгучим желанием выпустить этих внутренних демонов на свободу, ты посвящаешь жизнь погоне за следующей песней. Если бы этот недуг не был таким благородным, его вполне можно было бы считать проклятием.

Музыка окончательно посадила меня на крючок — теперь меня заботили только все тонкости ее построения, а другие детские интересы оказались на помойке. Ничто не увлекало и не стимулировало мой мозг так, как сочинение и аранжировка песни, и каждую минуту бодрствования я тратил на разгадку этой тайны. У меня не было настоящего музыкального образования, поэтому я не воспринимал звук как ноты на бумаге. Для меня звук стал формами, которые я видел в голове, пока внимательно слушал множество слоев инструментов. Подобно наложенным друг на друга красочным строительным блокам, музыка стала тем, что я мог видеть. Неврологи называют это состояние «синестезией», когда какое-то чувство (слух) активируется одновременно с другим, не связанным с ним (зрение). Моя неспособность читать ноты обострила музыкальную память, потому что единственным способом сохранить информацию стал ее мысленный снимок в голове, что оттачивало способность сосредоточиваться. Это был недостаток, связанный с отсутствием уроков (и даже настоящей барабанной установки, на которой я мог учиться), что бросало мне вызов и заставляло работать еще усерднее, чтобы стать лучше и добиться успеха. Сейчас я это знаю.

В раннем возрасте я начал «играть на барабанах» зубами, двигая челюстью вперед и назад и стуча верхними зубами о нижние, имитируя во рту звук барабанной установки. Я выводил барабанные дроби и мелизмы[20], как если бы использовал руки, но незаметно для всех. Каждое утро по дороге в школу я напевал мелодии и исполнял барабанные партии зубами, играя любимые песни и придумывая оригинальные композиции, пока не проходил через школьные ворота и не выгружал рюкзак в шкафчик. Я тщательно хранил этот секрет. Весь день я молча практиковал игру на барабанах в голове, тренируя новые трюки, которые мог попробовать за настоящей установкой. Во время одного из визитов к стоматологу доктор осмотрел мои жемчужно-белые зубы, выпрямился и спросил: «Ты любишь жевать лед?» Озадаченный, я ответил: «Мммм… Вроде нет?» Он сообщил, что мои зубы сильно изношены, будто что-то их стачивает. Я сразу же понял, в чем дело. «Я могу играть на барабанах зубами!» — гордо воскликнул я. Озадаченный, он уставился на меня, как на сумасшедшего, поэтому я попросил подойти поближе, и он наклонился, прильнув ухом в сантиметрах от моего рта. Я начал играть для него «Tom Sawyer» группы Rush, моя челюсть двигалась вперед и назад с молниеносной скоростью, стуча зубами, как чечеточник на хрупкой сцене. Его глаза расширились. Шокированный, он отступил, посоветовав мне пересмотреть эту странную и вредную для зубов привычку. Но пути назад не было. Я был обречен: ортодонтическая перкуссия навечно со мной.

За свою жизнь я встретил только одного человека с такой же странностью. Курта Кобейна. Больше всего это было заметно на нашем выступлении MTV Unplugged в Нью-Йорке в ноябре 1993-го. В определенные моменты можно увидеть, как Курт двигает челюстью, перебирая струны гитары. Это было для него чем-то вроде метронома. Для меня же в этом не было ничего странного. У каждого музыканта свое «чувство музыки». Каждый следует за своим внутренним ритмом, и двух одинаковых нет. Как я написал в предисловии к биографии Джона Бонэма за авторством Чада Кушинза «Зверь», это понятие сложно определить:


«У каждого музыканта свой почерк, мы это знаем. Но должно быть что-то неосязаемое, что отличает музыку, записанную в виде партитуры, от того, что передается от барабанщика к барабанщику. Может, это оттого, каждый по-разному интерпретирует рисунок? Внутренние часы, которые определяются физическими и психологическими особенностями? То, что музыкант читает “между нот”? Многие продюсеры пытаются объяснить “чувство музыки” и поставить его на поток. Но я уверен, что головой этого не понять. Это что-то божественное, что может создать только Вселенная, вроде биения сердца или звезды. И для каждого музыканта эта Вселенная уникальна. Я связываю это “чувство музыки” с поэзией, иногда умиротворяющей, иногда тревожащей, но всегда это дар от одной души другой. Словно роман между дающим и принимающим, призванный подчеркнуть правду».


И именно «чувство музыки» Джона Бонэма привело меня к той судьбоносной ночи у импровизированного алтаря в гараже.

Я слушал Led Zeppelin с раннего детства. Их песни постоянно крутили на рок-н-ролльных радиостанциях моей юности, но только став барабанщиком, я оценил загадочное звучание Джона Бонэма и по уши влюбился в весь их репертуар. Когда он играл на барабанах, я буквально слышал голоса, говорящие со мной — иногда шепотом, иногда криком. Я не испытывал ничего подобного, слушая других барабанщиков, и временами это меня почти пугало. «Между нот» Бонэм выражал что-то такое, из-за чего в моем мозгу происходило короткое замыкание, а время замедлялось перед каждым ударом малого барабана, как если бы я снова и снова падал в сокрушительную черную дыру. Его «грув» был не столько физическим, сколько духовным, и, как ни старался подражать его игре, я вскоре понял, что это бесполезно — это больше, чем игра на барабанах, это его собственный язык, его неповторимая ДНК, обнаженная на виниле.

Хотя технически это крышесносно, меня не очень волновало, как он играет. Больше интересовало, почему он играет то, что играет. Что он хочет сказать? Почему его фирменный ритм казался намного более естественным, чем у любого другого барабанщика, словно океанская волна, то разбивающаяся о высокие скалы, то мягко омывающая берег? Что в его «чувстве музыки» говорило со мной? И было ли у меня собственное «чувство музыки»? В конце концов я пришел к выводу, что это работа Вселенной и мне нужно было разобраться в этом вопросе, жертвуя собой.

В тот период жизни я увлекался мистицизмом и представлениями о том, что человек может стать единым с богом или с Абсолютом, поэтому был открыт для изучения этих методов (в то время я также исследовал галлюциногены). Но в своих эгоистичных поисках я не следовал какому-то особому кредо. И, хотя понимая основную концепцию организованной религии, я не был воспитан в религиозной среде и ходил в церковь с отцом, приверженцем англиканской церкви, только один раз в год в канун Рождества, когда мы посещали мессу в исторической церкви Святого Иоанна в Вашингтоне. Конечно, я ощущал связь с духовным аспектом церемонии и находил ее красивой и воодушевляющей, но этот конкретный набор убеждений не укоренился во мне с раннего возраста, поэтому все это оставалось для меня загадкой. Только когда меня отправили в католическую среднюю школу (из-за реформы[21], а не религии), я изучил понятие веры и начал понимать, что это на самом деле означает.

Среди моих многочисленных уроков по католицизму, таких как «Ветхий Завет», «Новый Завет» и «Христианские Священные Писания», был один, который мне нравился больше всего: «Пойми свою веру». Это были не просто списки псалмов и стихов, которые нужно было выучить наизусть, а исследование понятия веры. Безусловной веры в то, что бросает вызов логике и ведет вас по жизни. Вот это мне было близко, хотя и в совершенно другом контексте. В МОЕЙ ЖИЗНИ БЫЛИ ОПРЕДЕЛЕННЫЕ ВЕЩИ, НА КОТОРЫЕ Я БЕЗОГОВОРОЧНО ПОЛАГАЛСЯ И В КОТОРЫЕ НЕПОКОЛЕБИМО ВЕРИЛ, — ЛЮБОВЬ МАТЕРИ, МОЯ ЛЮБОВЬ К НЕЙ И ЛЮБОВЬ, КОТОРАЯ НАПОЛНЯЛА МОЕ СЕРДЦЕ ПРИ ИГРЕ НА ИНСТРУМЕНТЕ. Поэтому, без общепринятых структур и правил, обычно сопровождающих подобные вещи, я счел музыку своей религией, музыкальный магазин — своей церковью, рок-звезд — своими святыми, а их песни — своими гимнами.

Это была безусловная вера, о которой я размышлял, сидя перед мерцающими свечами в своем панк-роковом храме.

Было ли это колдовство? Я сходил на викканскую церемонию и обнаружил, что она очень похожа на тот мой невинный подростковый эксперимент. Но могу назвать свою маленькую церемонию только тем, чем она была для меня в то время: призывом использовать силу Вселенной, чтобы исполнить мою самую большую мечту. Легко списать все это на совпадение, но, когда я пишу это сегодня, имея и татуировку в виде логотипа с тремя кругами и число «606» готическим шрифтом на запястье, приходится думать, что в ту ночь я определил свою судьбу, используя «закон притяжения», призывая Вселенную, задействуя высшую силу или что там еще. Я просто знаю, что сегодня успех, о котором я молился в ту ночь в гараже, нашел меня.

Или, может, я продал свою душу за рок-н-ролл?

Часть вторая

Развитие

Смотри не облажайся

«Ладно… Сыграешь что-то из Zeppelin, AC/DC или вроде того?»

В кресле напротив моей барабанной установки сидел не кто иной, как Франц Шталь — легендарный гитарист наикрутейшей вашингтонской хардкор-панк группы Scream. Будучи семнадцатилетним фанатом группы, я буквально трясся от волнения и сидел за ударными, сжимая в потных руках разбитые барабанные палочки в предвкушении джема со своим кумиром. Было совершенно ясно, что эти чувства не взаимны. Франц ожидал этого прослушивания примерно с тем же энтузиазмом, что и похода к стоматологу за лечением пульпита.

«Нет, чувак… Давай сыграем песни Scream!» — практически закричал я. Он оторвался от гитары на коленях, удивленно поднял большие голубые глаза и спросил: «Серьезно? Какие песни ты знаешь?»

Я только этого и ждал. Посмотрев Францу прямо в глаза, голосом Клинта Иствуда из фильмов я уверенно сказал: «Я знаю их все…»

Вскоре обшарпанный темный подвал этого хэдшопа[22] в Арлингтоне, штат Вирджиния, взорвался оглушающими криками гитары и безумными ритмами. Мы с Францем прошлись по всему их репертуару, альбом за альбомом, играя даже еще не выпущенные песни (да, возможно, у меня была парочка бутлегов…). С каждой песней я видел, как у Франца улучшается настроение: я мог сыграть каждый куплет, каждый припев, каждую концовку, учить меня было не нужно. Он не знал, что его песни намертво засели у меня в голове. В конце концов, если не считать того единственного урока игры на барабанах («Ты держишь палочки вверх ногами, Дэвид»), по сути, я научился играть на ударных по песням Scream.

Мое крещение панк-роком состоялось всего несколько лет назад, и я начал собирать пластинки с рвением изголодавшегося наркомана в ломке, тратя все заработанные деньги на любой альбом, который удавалось найти в секции «хардкора» в магазине Olsson’s Books and Records в Джорджтауне — одном из немногих, в котором реально продавалась андеграундная музыка. Все до последнего цента из заработанного в пиццерии и стрижкой газонов я тратил на расширение коллекции альбомов громкой, быстрой и прекрасной в своей примитивности музыки, которые радостно покупал, протягивая смятые купюры и тщательно посчитанные монетки. После я как можно быстрее бежал домой, ставил на проигрыватель, изучая в подробностях обложку (от дизайна до выходных данных), и раз за разом слушал пластинку, выставляя концертную громкость. Мама была очень толерантной женщиной, позволяя мне слушать все, что я захочу (иногда даже сатанинский дэт-метал).

Правда, Scream были не такими. Их музыкальность и динамика были глубже и шире, чем у большинства других хардкор-групп, и включала элементы классического рока, метала, ска или даже регги. Но самое главное, у их песен были пробуждающие во мне поклонника The Beatles запоминающиеся мелодии (то, что в других панк-группах заменяли атональным шумом из-за отсутствия песенного таланта). К тому же их барабанщик Кент Стакс — настоящая сокрушающая природная стихия. Очевидно, что, в отличие от большинства ударников-самоучек из других групп, он понимал ударные на более глубоком уровне. Его скорость и точность невероятны. По нему сразу было видно, что он не раз репетировал свои парадидлы[23] — просто Бадди Рич[24] в «Мартинсах» и кожаной куртке.

Я сидел и подыгрывал своим пластинкам Scream, выстукивая парой огромных барабанных палочек для маршевого оркестра по подушкам, пока пот буквально не начинал стекать с окон спальни, изо всех сил стараясь подражать молниеносной игре Кента на барабанах — задача не из легких.

В то время у меня не было своей группы, не говоря уже о барабанной установке, но это не имело значения. Я закрывал глаза, представлял себя барабанщиком Scream и выбивал ритмы любимых песен, как если бы они были моими собственными. Scream образовались в 1979 году, после того как увидели выступление легендарной группы Bad Brains в крошечном клубе в центре города под названием Madam’s Organ. Это были лучшие друзья, которые познакомились в старших классах, создали одну из самых влиятельных панк-групп Америки и были намного старше меня. Они стали местными героями, уважаемыми всеми музыкантами в этом кругу, и я ходил на их концерты при любой возможности. Главный вокалист Пит Шталь летал по сцене, словно одержимый духом Джима Моррисона, басист Скитер Томпсон с железобетонной точностью держал грув, а гитаристы Франц Шталь и Харли Дэвидсон (да-да, вы правильно прочитали) были ослепляющим дуэтом хрустящих ритмов и соло. Как бы ужасно это ни звучало, я часто мечтал, что однажды, когда я буду стоять в толпе на концерте Scream, по громкой связи раздастся объявление: «Мы приносим извинения за неудобства, но из-за чрезвычайной ситуации с барабанщиком группа Scream не сможет выступить сегодня вечером. Если только… Если только в зале нет кого-то, кто мог бы заменить его…» — и тут я бы выпрыгнул из зала прямиком к ударной установке и спас положение. Наивно, да, я знаю, но слушайте… можно же ребенку помечтать…

В конце концов мое мастерство подушечного перкуссиониста-любителя переросло пределы моей маленькой спальни, и я начал играть на настоящей ударной установке в настоящих группах с такими именами, как Freak Baby, Mission Impossible и Dain Bramage. Навыки росли в геометрической прогрессии, и я использовал все приемы, которым научился, подыгрывая любимым пластинкам, в конечном счете становясь чем-то вроде демоверсии любимых барабанщиков. Когда я сел за настоящую барабанную установку, оказалось, что из-за репетиций, представляющих собой битье подушек, я играл ужасно грубо и тяжеловесно (можно сравнить с бегуном, тренирующимся на песке). Я рвал барабанные обшивки и ломал тарелки с такой пугающей (и весьма дорогостоящей) частотой, что стал завсегдатаем местного музыкального магазина, постоянно заменяя сломанное оборудование, а измученные сотрудники радостно забирали мои деньги, неделя за неделей.

Однажды, проходя мимо доски объявлений с листовками и рекламными объявлениями на стене у входной двери музыкального магазина, я краем глаза заметил ксерокопированный лист бумаги, на котором было написано:



SCREAM ИЩЕТ БАРАБАНЩИКА. ЗВОНИТЬ ФРАНЦУ.



«Этого не может быть», — подумал я. Во-первых, с какой стати Scream, всемирно известной группе, давать объявление о прослушивании барабанщиков в музыкальном магазине в такой дыре, как Фолс-Черч в Вирджинии? И во-вторых, как они могли найти барабанщика, который мог приблизиться к игре Кента Стакса на их невероятных записях? Не веря своим глазам, я записал номер и решил, что позвоню, пусть даже только для того, чтобы сказать друзьям, что разговаривал с САМИМ Францем Шталем по телефону. Мне было семнадцать, я все еще учился в старшей школе и играл с двумя лучшими друзьями в группе под названием Dain Bramage, так что определенно не обладал достаточной квалификацией и не был готов вступить в такую серьезную группу, как Scream.

Но я не мог упустить возможность хотя бы раз поиграть с ними, чтобы было о чем рассказать друзьям. Моя нелепая юношеская фантазия о спасении их концерта, возможно, воплотилась этим неожиданным поворотом судьбы. В глубине души я чувствовал, что должен позволить Вселенной вести события своим чередом.

Я помчался домой и нервно набрал номер с телефона на рабочем столе матери, отодвигая в сторону тетради с домашними заданиями, которые ждали проверки. К моему удивлению, Франц ответил и, после того как, заикаясь, я зачитал ему воображаемое резюме (ложь), сказал, что группе негде сейчас репетировать, но он запишет мой номер и перезвонит, когда они смогут устроить джем. Я воспринял это как хороший знак и стал ждать. Конечно, во время первого звонка я не упомянул несколько важных деталей. Самое вопиющее упущение? Мой возраст. Я не представлял, что он позволит пройти прослушивание семнадцатилетнему подростку без машины, который все еще живет с мамой, поэтому сделал то, что сделал бы любой амбициозный молодой рокер: напиздел, что мне двадцать один.

Проходили недели, а от Франца не было вестей, поэтому я подумал, что попробую еще раз, и снова набрал его номер в надежде, что он потерял мой. Трубку взяла его девушка и после долгой беседы пообещала, что заставит его позвонить мне. (Теперь, в своем преклонном возрасте, я знаю: если тебе что-то нужно от музыканта, обратись к его девушке.) Это сработало, и через несколько часов он перезвонил. Мы договорились о времени и месте, выбрав грязный подвал в Арлингтоне.

Я уговорил сестру одолжить мне белый «Фольксваген Жук» 1971 года выпуска на вечер и чудом сумел запихнуть в него свою барабанную установку (тот еще тетрис!). Места едва хватало, чтобы дышать, не говоря уже о том, чтобы переключать передачи во время вождения, но ничто не могло удержать меня от прослушивания. Я сходил с ума от волнения, мчась по шоссе и представляя, что просто нахожусь В ОДНОЙ КОМНАТЕ с Питом, Скитером, Харли и Францем, взрывая им мозг охренительной игрой, воплощая в жизнь свои рок-н-ролльные фантазии.

Когда я приехал, меня встретил Франц, и только Франц. Я уверен: он сказал другим, что мое прослушивание, вероятно, пустая трата их времени, не ожидая ничего хорошего, после того как услышал мой чмошный, явно не двадцатиоднолетний голос по телефону, и избавил их от мучений. Мои мечты о встрече на одну ночь с великой группой Scream мгновенно рухнули, но это не помешало мне играть так, будто от этого зависела моя жизнь.

Потому что так и было.

Франц был на удивление впечатлен и спросил, не хочу ли я вернуться и еще раз поджемить. Я не мог поверить своим ушам. Я прошел, по крайней мере, первый этап. Радостный, будто только что выиграл в лотерею, я согласился, методично запихнул свою барабанную установку обратно в «Фольксваген» и, гордый, поехал домой.

Следующее прослушивание прошло уже в полном составе. Очевидно, Франц сказал группе, что меня стоит послушать, и остальным было любопытно посмотреть, как этот тощий непонятный паренек из Спрингфилда, знающий каждую их песню, дубасит по дешевой ударной установке Tama, будто играет на переполненном стадионе. Теперь все было по-взрослому. Меня окружали лица, которые до этого момента я видел только на обложках пластинок или на сцене из зрительного зала, где танцевал от души и подпевал во все горло. Подвал буквально ходил ходуном от потрясающего звука Scream, хотя профессиональную барабанную игру Кента теперь заменяли мои бешеные неандертальские удары, усиленные годами бега по песку.

После очередной триумфальной репетиции я начал понимать, что мое желание сыграть со Scream, чтобы хвастаться перед друзьями, превращалось в нечто более серьезное. Они единогласно решили, что я барабанщик, которого они искали, так что теперь передо мной маячила реальная возможность присоединиться к группе с именем и с убийственным репертуаром, у которой были преданные поклонники и которая гастролировала не только по стране, но и на международном уровне. Моя мечта сбывалась.

Я БЫЛ НА РАСПУТЬЕ. В школе особых перспектив у меня не было, и с каждым печальным табелем успеваемости все больше и больше было похоже на то, что меня ждет монотонная жизнь простого работяги в захолустье. Сердце было полностью посвящено музыке, моей единственной страсти, поэтому оценки (и посещаемость) к тому времени упали до точки невозврата. Нерадостные новости для матери: она была учительницей в местной средней школе, а я, ее единственный сын, мчался по тупиковой улице, в конце которой меня в лучшем случае ждал школьный психолог, а в худшем — отчисление. А еще был отец и его мечта о том, чтобы я стал порядочным бизнесменом-республиканцем, — самый невероятный из всех сценариев. Я уверен, на тот момент он уже потерял всякую надежду на мое будущее на Капитолийском холме, но, в конце концов, был моим отцом и с первого дня внушал мне страх разочаровать его. А еще были мои друзья в группе Dain Bramage. Я знал Дэйва Смита и Рубена Рэддинга много лет, и наша троица наводила приличный шум. Нам еще только предстояли настоящие гастроли, и у нас пока даже особо не было местных поклонников, но мы действительно были молодой группой, которая старалась изо всех сил. Мне нравится думать, что мы «опередили свое время» — наше звучание могло бы отлично вписаться в андеграундный взрыв начала 90-х, смешивая энергию панк-рока с мелодиями R.E.M., Mission of Burma и Hüsker Dü. Но в то время мы все еще как бы плыли по течению.

Для меня перевернуть свою жизнь и присоединиться к Scream означало бы бросить школу, к ужасу матери, учительницы средней школы; пожертвовать и без того натянутыми отношениями с отцом, не одобряющим все это; и оставить группу, которую я создал с двумя лучшими друзьями. Мягко говоря, это гигантский прыжок в неизвестность без страховки. Сжигание всех мостов. После долгих размышлений и душевных поисков у меня просто не хватило смелости. Возможно, потому, что я не верил в себя. Поэтому я вежливо отказался, поблагодарив их, и моя жизнь продолжалась, пока я все быстрее мчался по своей тупиковой дороге.

Несколько месяцев спустя я увидел Scream, дающих концерт в центре Вашингтона в клубе 9:30, знаковом для андеграундной музыки. Вместимостью всего 199 человек, это была темная грязная забегаловка, но для нас — церковь. За эти годы я посетил там десятки концертов и несколько даже отыграл сам. Я решил пойти на концерт, так как теперь считал парней друзьями, но в глубине души знал: будет очень тяжело смотреть на группу, в которой я мог бы играть, но не стал просто из страха. Страха перемен. Страха неизвестности. Страха взросления.

Свет погас, группа заняла свои места, и Кент Стакс заиграл звучное вступление малого барабана к «Walking by Myself» — новой песне, которая вобрала в себя огонь Stooges и МС5, их гитарное звучание и тяжелый грув. Клуб был набит битком, атмосфера в зале была словно туго намотанная катушка, готовая лопнуть, и, когда подключилась вся группа, комната просто взорвалась…



Hey you!
Well take a look at me
Have you forgotten what’s real or what started our scene
I’ll tell you what I mean
Am I screaming
For something to be?
Have all my friends
Turned their backs on me?
I’m out here walking by myself
I’m out here talking to myself…



Я подпевал этим словам во всю глотку, и внезапно все обрело смысл. Я сразу же пожалел о решении не участвовать в чем-то столь катарсическом. Мое сердце подскочило к горлу, будто в него выстрелили из пушки, и я тут же решил — это моя судьба, моя группа, мое будущее и моя жизнь. Перекресток, с которым я столкнулся в своей тупиковой захолустной жизни, внезапно исчез, и я решил совершить этот прыжок в неизвестность, оставив все позади, ради того чувства, пронзившего меня, когда толпа из двухсот человек в зале взорвалась волной хаоса и счастья.

После концерта я сказал парням, что совершил глупую ошибку и хочу вернуться. После небольшого уговора и убеждения их, что на этот раз я уверен на сто процентов, они приняли меня с распростертыми объятиями. Кент недавно стал отцом и решил посвятить свою жизнь семье. Его решение пойти по новому пути открыло путь для меня.

Теперь все, что мне нужно было сделать, — перевернуть свою жизнь с ног на голову.

Больше всего меня, конечно, беспокоила мама. Женщина, которая стольким пожертвовала ради меня, которая каждую секунду жизни посвятила моему благополучию и от которой я с самого рождения получал лишь любовь. Я не хотел разочаровывать ее, потому что она не только моя мать, но и лучший друг. Я не мог ее подвести. Сейчас я люблю говорить, что она дисциплинировала меня, дав свободу, позволив мне блуждать, находить свой путь и, в конце концов, себя. Я не хотел предать ее доверие, уважал ее и всегда сохранял спокойствие. Я знал, что уход из школы в столь юном возрасте разобьет ей сердце, — но также знал, что продолжение обучения в школе разобьет мое.

Мы сели за ее стол, и, опустив голову от стыда, я объяснил, что хочу бросить школу и гастролировать по миру. Ее ответ?



«СМОТРИ НЕ ОБЛАЖАЙСЯ».



Я могу только думать, что после двадцати пяти лет обучения таких отстающих, как я, мама в глубине души знала: высшее образование не для меня. Но она в меня верила. Она увидела во мне свет и поняла, что мое сердце, душа, порывы — это не то, чему можно научиться на уроке в школе или прочитав учебник под гипнотическое гудение лампочек в классе. Она часто говорила: «Не всегда ребенок терпит неудачу в школе. Иногда школа подводит ребенка». Итак, как и всегда, она дала мне свободу блуждать, искать свой путь и находить себя.

С отцом — совсем другая история.

Я сидел в кабинете директора в окружении родителей. Отец и школьный психолог отчитывали меня, в красках описывая мое безнадежное будущее, полное бедности и отчаяния. В их глазах я был шпаной, никчемным панком, который в будущем сможет разве что заливать бензин в их бензобаки по выходным или чистить их мокасины в аэропорту, пока они ждут рейс. Я сидел и принимал все это как Рокки Бальбоа, думая: «Пошли вы на хер. Я докажу, что вы оба неправы». Моя любимая реплика? «Наверняка ты делаешь все, чего не должны делать дети твоего возраста, вроде сигарет и кофе». Кофе? С каких это пор кофе считается наркотиком класса А? Я гордо признал себя виновным по обоим пунктам.

Когда мы шли к своим машинам на стоянке, отец получил еще один удар, прежде чем официально отрекся от меня навсегда, закричав: «И ДЕРЖИСЬ ПОДАЛЬШЕ ОТ НАРКОТИКОВ!!!» Это самая трепетная демонстрация жесткой республиканской ярости в стиле Боба Доула[25], которую я когда-либо видел. Я мог только смеяться. Его деградация больше не могла причинить мне вреда. Я наконец соскочил с крючка, и он тоже (я, кажется, видел его за рулем нового зеленого «Плимут Волэри» вскоре после того, как я бросил школу, и могу только сделать вывод, что скромный фонд на мое высшее образование был немедленно отозван и спущен на эту мечту сутенера). Пуповина официально перерезана. Я свободен.



«СМОТРИ НЕ ОБЛАЖАЙСЯ», — ДУМАЛ Я.



Что касается моих друзей из Dain Bramage, ну… они были в ярости. Я оставил их в дерьмовый момент, и, возможно, еще долгие годы на стопке горящих пластинок Scream лежали истыканные иголками куклы вуду с моим лицом, но счастлив сказать, что по сей день мы дружим и стараемся видеться при возможности. Наш единственный LP, I Scream Not Coming Down, записан во время страшной грозы над Крофтоном, штат Мэриленд, в июле 1986 года и представляет собой буйство спазматического ритма и красивой мелодии. Я буду вечно гордиться этим альбомом не только потому, что он мой первый, но и из-за его удивительных уникальных качеств. Не было никого похожего на нас.

Моя жизнь полностью перевернулась: я устроился на местный мебельный склад, загружая грузовики с пошлыми тумбами под телевизор и откидными креслами, и начал регулярно репетировать с Scream. Мы потратили несколько месяцев, оттачивая звучание и работая над новым материалом, прежде чем наконец дебютировали в новом составе 25 июля 1987 года на благотворительном концерте для Amnesty International в университете Джона Хопкинса, за которым должен был последовать тихий марш при свечах у нескольких международных посольств, чтобы привлечь внимание к нарушениям прав человека во всем мире. Я нервничал как никогда, не только из-за размера аудитории (для меня все, что больше двенадцати человек, — стадионный рок), но и потому, что зал заполнили все мои местные кумиры. Участники Minor Threat, Fugazi и Rites of Spring оценивали, способен ли я занять место великого Кента Стакса, и я чувствовал, что моя личная ответственность — заставить группу гордиться. В конце концов, Scream тоже их кумиры.

Мы запланировали осеннее турне по Америке, стартующее в октябре. Scream уже несколько раз совершали этот круг в 6000 миль[26] по всей стране — для меня же эти гастроли должны были стать первыми, о которых я мечтал с тех пор, как взял в руки первый инструмент. Идея путешествовать из города в город без какой-либо другой цели, кроме как зажигать ночь за ночью, казалась слишком хорошей, чтобы быть правдой.

Предполагаемый маршрут был словно со старой концертной футболки Grand Funk Railroad, двадцать три быстрых выступления за месяц с небольшим: по Восточному побережью, через Средний Запад, через Скалистые горы к Западному побережью и обратно домой через Юг. На тот момент я не был нигде дальше Чикаго во время наших эпических семейных поездок, так что просто охренел, увидев в расписании такие города, как Канзас-Сити, Де-Мойн, Сан-Франциско, Остин, Такома и Лос-Анджелес. Я был не только на седьмом небе от счастья — я чувствовал себя так, будто еду туда на фургоне «Додж».

Кстати о фургоне.

Исторически сложилось так, что фургоны всегда были предпочтительным и наиболее экономичным способом передвижения для молодых независимых групп, которым необходимо добираться из пункта А в пункт Б практически без денег. Все группы, от The Beatles до Bad Brains, начинают так или, по крайней мере, должны так начинать. Фургон не только служит вашим грузовиком с оборудованием, тщательно упакованным, чтобы уместиться внутри (множество усилителей, гитар и барабанов), но и становится вашим домом вдали от дома. Место для сна, когда нет номера в отеле (а его никогда не бывает), место, где можно согреться, когда нет закулисья, и место, где в этих эпичных и тесных поездках по стране образуется связь на всю жизнь с товарищами по группе. Я могу вам сказать — это не для всех. Требуется определенный склад характера, чтобы прожить месяцы в месте, больще похожем на миниатюрную подводную лодку на колесах, но, если вы справитесь, это станет формирующим вас опытом, на который вы всегда будете полагаться.

Нас в группе было пятеро (плюс один роуди[27], не кто иной, как мой давний друг Джимми Суонсон), так что нам приходилось точно, до последнего квадратного дюйма, организовывать пространство в фургоне. Scream — ветераны науки «сделай сам», поэтому разработать планировку, способную вместить и всех людей, и все наше оборудование, не было невозможным. Для этого просто потребовались инженерная мысль (спасибо нашему солисту Питу Шталю) и несколько поездок в строительный магазин. Конструкция предполагала создание платформы из деревянного бруса и фанерных листов, которая служила бы местом для сна, в то время как все оборудование удобно помещалось под ней. Совсем не гламурно, но зато эффективно и функционально. Едва найдя идеальную конфигурацию для размещения оборудования под платформой, мы не могли отклониться от этого тщательно рассчитанного тетриса, иначе бы вся эта херня просто не влезла. И хотя этот тур был больше тридцати лет назад, я все еще хорошо помню, как загружать это старое ведро ржавчины со скоростью и эффективностью пожарной команды.

И вот этот день настал: мы готовы отправиться в путешествие через всю страну. Наш фургон стоял на подъездной дорожке к старому дому в Бейлис Кроссродс, где мы репетировали несколько месяцев. Один за другим появлялся каждый участник группы со своей спортивной сумкой и спальником, готовый отправиться в путь. Я был самым молодым участником группы, младше всех почти на десять лет, и это должен был быть мой первый тур, так что сказать, что я новичок, — в лучшем случае великодушно. «Привет! — рявкнул на меня Харли с переднего сиденья, когда мы забрались в фургон. — Не проси меня передавать вещи сзади каждые десять секунд, слышишь?» Автобус «Далше» Кена Кизи[28] быстро превращался в речной патрульный катер из «Апокалипсиса сегодня», а мы еще даже не выехали с гребаной подъездной дорожки. Твою мать.

За несколько месяцев до этого я наконец упомянул в одном интервью, что мне на самом деле не двадцать один, а всего восемнадцать, забыв, что наврал о своем возрасте во время первого разговора с Францем. Остальные смотрели на меня в шоке, но к тому моменту мы были такой хорошо смазанной рок-н-ролльной машиной после всех этих потных репетиций в крошечном подвале, что это не имело значения. Обратного пути не было. Единственная проблема, которую влекла за собой моя ложь, заключалась в том, что по закону мне нельзя было входить в некоторые из баров, в которых у нас проходили концерты, поэтому мы держали рот на замке. Потому что, если кто-нибудь когда-нибудь узнает, я буду сидеть в фургоне и терпеливо ждать, пока мне будет можно быстренько выпрыгнуть на сцену, зажигать там, а затем, весь в поту, спешить обратно в фургон сразу после выступления.

Мы лежали на скрипящей, дрожащей платформе в наших вонючих спальных мешках, как сардины в банке, читали, слушали музыку, смеялись, пердели и проводили время в долгих поездках, как только могли. Заключение в таком маленьком пространстве с таким большим количеством людей так надолго на самом деле идет на пользу тому небольшому времени, что есть у вас на сцене, потому что, когда вы наконец настраиваетесь и подключаетесь, вы просто хотите на хрен взорваться. В этот мимолетный час выступления любая тревога, разочарование, тоска по дому или депрессия выплескиваются на инструмент в первобытном приступе гнева, и если вы играете громкий рок-н-ролл, то лучше и не придумаешь.

Одной из первых остановок этого тура был клуб CBGB в Нью-Йорке. До этого в Нью-Йорке я был только один раз в семейной поездке, которую моя мать оплатила, взяв дополнительную работу тренером запасного состава футбольной команды девочек за 400 долларов (поездка представляла собой мастерство жонглирования купонами на скидку и закусочные по типу «съешь, сколько сможешь»). Я ужасно хотел вернуться, да еще и в легендарный CBGB! Это колыбель панк-рока, эпицентр саундтрека моей юности, и скоро я сам буду стоять на этой сцене, открывая сердце призракам великих, которые прокладывали путь таким молодым панкам, как я. The Ramones, The Cramps, Talking Heads, Television, Patti Smith, Bad Brains — это священная земля, и то, что я зашел так далеко, величайшее достижение моей жизни.

Когда мы приехали и я увидел культовый навес над входной дверью, у меня мурашки побежали по спине. Меня поразила его красота. Выветрившийся и истрепавшийся за годы соседства с грязной улицей Бауэри — точно такой, каким я видел его на множестве черно-белых фотографий. На улице уже собралась толпа панков, и мы нашли (не веря своему счастью) удобное место для парковки прямо перед клубом, вывалившись из фургона, как Джефф Спиколи[29] после нескольких часов в дыму и заключении. Нас поприветствовал знаменитый Харли Флэнаган, басист известнейшей группы Нью-Йорка Cro-Mags. Я поразился. Их альбом The Age of Quarrel входил в мой топ «10 лучших панк-альбомов всех времен», а теперь я стоял лицом к лицу с самым устрашающим панк-рокером, которого когда-либо видел. Достаточно было взглянуть на парня один раз, чтобы понять — с ним не стоит связываться. Никогда. Кроме того, у него на поводке был питбуль, который тоже не выглядел дружелюбным, поэтому, я решил держаться на расстоянии от этой парочки, пока он не заметил Скитера и Пита, и ситуация мгновенно обернулась встречей старых друзей: улыбки, рукопожатия и взаимное уважение. Меня представили, и, встретив того, кого считал «рок-звездой», скорее всего, я выглядел как школьница на концерте The Beatles. Мы пригласили Харли на концерт, но он отказался, потому что ему негде было оставить собаку. Мы любезно предложили оставить ее в нашем фургоне, припаркованном перед клубом, пока играли. Задача решена. Мы начали настраивать оборудование для дневного концерта.

Когда я нервно настраивал барабаны перед полным залом, ждавшим начала концерта, я не мог, хоть убей, найти свой ключ для барабана (очень важный инструмент для настройки, закручивания или регулировки любого элемента ударной установки) и понял, что оставил его в фургоне. Я крикнул Питу: «Чувак! Нужны ключи от фургона. Срочно!!» Он перебросил их мне через сцену и сказал, что мы начинаем через пять минут, поэтому я молниеносно протиснулся сквозь толпу к входной двери и побежал к припаркованному у входа фургону. Судорожно перебирая ключи, как будто я отключал бомбу замедленного действия, я наконец сунул нужный в замочную скважину, щелкнул замком, схватился за ручку, чтобы открыть дверь, и… «РАХАХАРАХАХАРАХАХА!!!!!!!» В проем ворвался демонически кровожадный питбуль в убийственном приступе ярости. Я чуть не обосрался. «Блядь!» — подумал я. Целый клуб ждал начала концерта, и единственное, что отделяло меня от этого гребаного ключа для барабана, — это ужасающие 50 фунтов мускулов и зубов. Мне нужно было найти Харли, и как можно скорее. Я побежал обратно в клуб, осматривая темное помещение в поисках его незабываемой ухмылки. Наконец я заметил его и стал умолять о помощи. Когда я открыл дверь фургона вместе с Харли, нас ждал уже не пес сатаны из ада, а очаровательный щенок, радостно виляющий хвостом при встрече со своим лучшим другом и облизывающий его лицо, пока я искал ключ для барабана. Снова закрыв фургон, я поднялся на сцену как раз вовремя, чтобы разорвать этот зал в CBGB. Если бы не Харли Фланаган, не было бы не только шоу, но и, наверное, ни носа, ни губ у меня.

Затем мы направились на Средний Запад — на концерты в Чикаго и Детройте. Я, конечно, бывал в Чикаго, но Детройт считал чем-то экзотическим, это была неизведанная территория. Конечно, все знают его богатую историю музыки, но многие не осознают, что это была американская столица убийств в течение двух лет до моего первого визита (соперничал с ним только Вашингтон), так что достопримечательности было особо не осмотреть, разве что из окна фургона. Мало того, что это один из самых суровых городов Америки, Детройт к тому же был родиной некоторых самых крутых американских групп — то, что и МС5, и Stooges оттуда родом, отнюдь не совпадение. В тот вечер мы выступали с кумирами местной публики Laughing Hyenas в баре Paycheck’s в Хамтрамке, преимущественно польском районе, примерно в 5 милях от центра Детройта. «Гиен» было сложно переплюнуть. Они были резкими и грубыми, как и их родной город, но при этом достаточно любезны, чтобы пригласить нас остаться у них после концерта. Они жили в коммуне в Анн-Арборе, в доме, который находился примерно в часе езды к западу от Детройта, и так как мы все равно двигались в этом направлении, то с радостью приняли их щедрое предложение.

Выезжая из города, мы остановились на заброшенной, изрешеченной пулями заправке, чтобы наполнить бак перед долгой дорогой. Я был на седьмом небе от счастья, потому что той ночью встретил еще одного кумира — солиста группы Laughing Hyenas Джона Брэннона, который когда-то был вокалистом моей любимой детройтской группы Negative Approach. Я воплощал в жизнь свою мечту о панк-роке, не только встречаясь с лицами с обложек пластинок из моей коллекции, но и ночуя на полу их дома.

Вечеринка началась, как только мы прибыли, и вскоре все яростно пили (и не только…) за просмотром фильмов Super 8 на маленьком экране в гостиной. Уставший после концерта, я решил закруглиться пораньше и поспать в тишине в припаркованном перед домом фургоне, вместо того чтобы всю ночь напролет ворочаться в этом доме ужасов. Имейте в виду, что спать в фургоне — обычное дело, даже если вам посчастливилось найти дом, куда можно вписаться, потому что всегда был шанс, что кто-то ворвется и украдет все ваше оборудование, оставив вас ни с чем вдали от дома. Так что я вызвался защищать наши средства к существованию своей жизнью, ушел в фургон и отключился, комфортно устроившись в спальном мешке Kmart.

Спустя несколько часов я проснулся от ощущения, что фургон несется по шоссе. Сбитый с толку, я сел в своем спальнике и огляделся, но никого не было, кроме Пита, который тихо вел машину. Его лицо выделялось в свете каждого проносящегося мимо уличного фонаря. «Чувак, а где все? Куда мы едем?» — прохрипел я, протирая глаза. Пит посмотрел на меня и со своим классическим южным протяжным акцентом спросил: «Ты веришь в чудеса?» За несколько часов до этого, когда мы заправлялись перед путешествием на запад, Пит оставил нашу «спасительную сумку» (небольшую сумку со всеми наличными, которые у нас были, — около 900 долларов) на бензоколонке на той заброшенной, изрешеченной пулями заправке в одном из худших районов города. Поняв, что ее нет, он прыгнул в фургон и на максимальной скорости поехал в сторону Детройта, чтобы найти ее, если она каким-то чудом все еще там лежала.

На удивление сумка была на месте, и мы продолжили наше турне. Я начал понимать, что в любую секунду все может развалиться. Ощущение безопасности, к которому я был приучен стремиться в своем захолустье, теперь уже отражалось в моем зеркале заднего вида, а острые ощущения и неизвестность этой новой свободы сидели на мне как влитые.

После нескольких выступлений нам удалось пересечь реку Миссисипи. Дальше от дома я еще не бывал и начал с комфортом осваиваться в этой новой жизни, состоящей из стоянок для грузовиков и пунктов взимания платы за проезд. Чтобы по-настоящему увидеть Америку, нужно проехать ее миля за милей: так вы не только сможете прочувствовать необъятность этой прекрасной страны, но и увидите, как с каждой новой границей штата меняются климат и ландшафт. ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ВЕЩИ, КОТОРЫЕ НЕЛЬЗЯ ВЫУЧИТЬ ПО СТАРОМУ УЧЕБНИКУ, СИДЯ НА ШКОЛЬНОЙ СКАМЬЕ ПОД ЛАМПАМИ ДНЕВНОГО СВЕТА; ИХ НУЖНО УВИДЕТЬ, УСЛЫШАТЬ И ПОЧУВСТВОВАТЬ САМОМУ, ЧТОБЫ ПО-НАСТОЯЩЕМУ ОЦЕНИТЬ. Образование, которое я получал здесь, в дороге, оказалось для меня гораздо более ценным, чем любой проваленный тест по алгебре или биологии, потому что я открывал для себя жизнь из первоисточника, изучая социальные навыки и навыки выживания, на которые полагаюсь и по сей день (вроде понимания, когда нужно говорить, а когда лучше заткнуться на хрен).