– На твоем месте я не стал бы об этом тревожиться, – заметил Конрауд. – Иногда бывает, что истина никому не нужна.

– Но ты же первый поднял эту тему! – удивилась Эйглоу. – Что же все-таки произошло? На тебе сегодня лица нет.

– Забудь об этом. Считай, что моего папаши вообще не существовало на свете.

– С чего вдруг ты так о нем заговорил?

– Потому что он был чудовищем, – сказал Конрауд. – И мне следовало давно это признать вместо того, чтобы убегать от правды.

– Возможно, бегство от правды служило тебе защитным механизмом, когда ты с ним жил.

– Он… по-скотски обращался с моей сестрой Бетой, – проговорил Конрауд. – И это самое мягкое выражение, что я могу подобрать.

– Вот как?

– Я узнал об этом много времени спустя. Он мне лгал напропалую, а я, как последний дурак, ему верил.

– Не стоит хранить в себе обиды на то, что ни тогда, ни сейчас нельзя изменить, – сказала Эйглоу.

– Это правда. Эртна мне об этом тоже всегда говорила. Такое самокопание не приводит ни к чему хорошему. Однако нет, нет да и происходит что-то, что напоминает мне, каким человеком был мой отец и как он обходился со своими близкими. Эти воспоминания терзают меня беспрестанно – и когда я работал в полиции, и теперь, когда я на пенсии. Уже сил никаких не осталось. Но, видимо, таков мой крест.

В этот момент ожил мобильник Конрауда. Звонила Марта. Конрауд попросил прощения у Эйглоу, сказав, что ему нужно обязательно ответить. На этот раз Марта оказалась словоохотливее, чем обычно: первым делом она сообщила ему, что только-только вернулась домой после беседы с бабушкой Данни, а потом поинтересовалась, удобно ли ему говорить. Тогда Конрауд объяснил ей, что находится в гостях и не может долго общаться с ней по телефону.

– В гостях? И у кого же? – не ходя вокруг да около полюбопытствовала Марта. Ей было прекрасно известно, что приятелей у Конрауда не много, и поэтому он редко бывал у кого-то в гостях. – У какой-нибудь женщины? У тебя появилась женщина, Конрауд? – По ее игривой интонации Конрауд понял, что Марта уже успела пропустить парочку бокалов.

– Я заглянул к одной своей знакомой по имени Эйглоу, – ответил он. – Это она рассказала мне о деле той девочки, с которым ты отказываешься нам помогать.

– А там существует какое-то «дело»?

– Да, и даже довольно занятное. Кстати, хотел посоветоваться с тобой на предмет…

– Повременим с этим до завтра. Так вот, я только что беседовала с бабушкой Данни, и должна заметить, что не все ладно в «датском королевстве», – сказала Марта. – Узнав, что девушка собиралась опубликовать в Сети некий компромат, Рандвер не на шутку разволновался – видимо, посчитал, что дело касается его и его сообщников по наркоторговле. Однако он все отрицает. Не то чтобы стоит доверять словам этого отморозка, но вот показания Ласси я бы со счетов сбрасывать не стала: он дал мне понять, что бабушка что-то знает.

– Значит, тебе удалось поговорить с Ласси?

– Он сумел сказать лишь пару фраз, а потом потерял сознание.

– То есть, существует вероятность, что Данни собиралась опубликовать в Сети нечто, не имеющее отношения к Рандверу и компании, даже несмотря на то, что он своими затуманенными от наркотиков мозгами не мог предположить ничего иного.

– Именно, – подтвердила Марта. – Поэтому я пошла побеседовать с бабушкой Данни. Она, конечно, немного себя запустила, но в данных обстоятельствах это вполне объяснимо. В общем, я поинтересовалась, что она думает по поводу заявления Ласси, а она просто оторопела: не нашла сказать мне ничего иного, кроме как петь дифирамбы своей внучке. Назвала ее сокровищем, представляешь? Мне ее даже жалко стало, беднягу.

– Значит, ты полагаешь, что Данни хотела распространить в Интернете компромат на своих родственников?

– Меня бы это не удивило.

– Думаешь, что речь идет о какой-то семейной тайне?

– Почему бы и нет? Мы ведь имеем дело с дамой из высшего общества: она занималась политикой, была парламентарием, у нее брали интервью на телевидении и приглашали на закрытые приемы и коктейльные вечеринки, где собиралась вся элита. В общем, она уважаемая публичная личность, пекущаяся о своем имидже. Она даже назвала меня фрёкен, представь? Кто еще пользуется этим словом в наше-то время?

– Однако это вряд ли является основанием, чтобы обвинять ее в гибели внучки. Как бы там ни было…

– Но ведь на определенные размышления это наводит, разве нет?

– Ну…

– Сам подумай, Конрауд: почему молодые встают на кривую дорожку? Скажи-ка мне. Что ими движет?

– Потому что у них было трудное детство, например, – предположил Конрауд.

– Но ведь Данни росла как у Христа за пазухой. Ее бабушка повторила мне это целых два раза. Она назвала ее сокровищем и идеальной внучкой. Удивительно только, что это «сокровище» ее ненавидело. «Идеальная внучка» их терпеть не могла. Как это сопоставить со словами ее бабушки? У тебя есть на этот счет какое-нибудь объяснение?

– Даже не знаю… А у тебя есть?

– Мне приходит в голову версия о сексуальных домогательствах. Разве не такой вывод напрашивается сам собой? Данни – жертва насилия и хочет заявить об этом на каком-нибудь из сайтов движения #MeToo[19], где полно откровений женщин о том, как они подвергались сексуальным домогательствам. Не кажется тебе такая версия правдоподобной?

– А что говорит ее супруг? Он был дома, когда ты приходила?

– Не было его. И у меня такое впечатление, что он бросил женушку на произвол судьбы и ей приходится переживать горе в одиночестве. С ним я так и не поговорила.

– Думаешь вызвать их на допрос?

– А смысл?

– Ну да, верно, – согласился Конрауд. – Значит, тебе придется с этой мыслью переспать.

– Ложись-ка ты сам спать! – отрезала Марта и отключилась.

Конрауд убрал телефон в карман и вышел в кухню, где Эйглоу заварила чай.

– Вот, это помогает от нервов, – сказала она, подавая ему чашку.

– Мне необходимо порыться в архивах диспансера Вивильсстадир, – сообщил ей Конрауд. – Нужно проверить, есть ли там что о неком Лютере.

– Прямо сейчас? – удивилась Эйглоу, заметив его нетерпение.

– Да, – ответил Конрауд. – Нельзя терять ни минуты.

50

Являвшийся последним оплотом долгой борьбы со смертельной болезнью, диспансер Вивильсстадир возвышался на холме, подобно зáмку. Его построили в тысяча девятьсот десятом году, то есть в тот период, когда эпидемия туберкулеза достигла своего пика и эта болезнь была самой распространенной причиной смертности в Исландии, поэтому требовалось учреждение, готовое принимать и размещать в наилучших условиях пациентов, которых было необходимо изолировать. Вивильсстадир был единственным местом, где им могли помочь. Тогда диспансер находился на приличном расстоянии от жилой застройки, теперь же городок Гардабайр, где по сию пору стоит его здание, стал частью столичной агломерации Рейкьявика. Симпатичное озерцо, некогда располагавшееся прямо у подножия холма, осушили, а беседку, где больные сидели теплыми летними днями, дыша свежим воздухом и любуясь пейзажем, снесли. Когда учреждение еще использовалось в качестве противотуберкулезного диспансера, там, на зависть крупным европейским фермам, имелись собственный амбар, хлев, курятник, сыроварня и даже плотницкая мастерская – в общем, все то, что необходимо автономному поселению.

Когда с туберкулезом было покончено, учреждение выполняло различные функции, а на рубеже веков было переформировано в дом-интернат для престарелых.

Конрауд на небольшой скорости подъехал к зданию и остановил машину у его входа. Свет горел лишь в нескольких окнах – видимо, основная часть обитателей интерната уже отошла ко сну. Стояла полная тишина, и Конрауд попытался представить себе, что за атмосфера здесь царила в тысяча девятьсот десятом году, когда бушевал туберкулез: в те времена, чтобы остановить распространение болезни, прибегали к изоляции, и за толстыми стенами диспансера рождались истории любви, происходили выздоровления, но случались и смерти. Окинув здание взглядом, Конрауд пришел к выводу, что ремонт здесь не проводился уже не один год, – на то, видимо, не хватало средств. Ну а что удивительного? Учреждение было довольно долго закрыто, и только недавно, в связи с нехваткой койко-мест в больницах, ему вновь нашли применение.

Днем Конрауд собрал кое-какую информацию о прежнем диспансере и о Национальной клинике и выяснил, что хотя архивы медицинских карт всех лечебных учреждений Исландии были объединены и перевезены в бывший цех по производству гробов при кладбище в Фоссвогюре, существовали отдельные собрания медицинской документации, которые по-прежнему находились в соответствующих учреждениях. Затем Конрауд позвонил Сванхильд – своей старой знакомой, которая работала врачом в Национальной клинике и часто проводила вскрытия в рамках дел, расследуемых полицией. Сванхильд находилась в отпуске во Флориде, где прекрасно проводила время с друзьями на поле для гольфа под ласковыми лучами солнца, и была немало удивлена звонку Конрауда, который интересовался больничной документацией.

Она даже не сразу поняла суть дела и посоветовала ему обратиться в общий архив в Фоссвогюре, поскольку именно туда направлялись все заявки на просмотр медицинских карт. Тогда Конрауд поточнее сформулировал цель своего звонка и спросил у Сванхильд, не считает ли она, что отыскать карту туберкулезного больного более вероятно, обратившись непосредственно в бывший диспансер. Его знакомая ответила, что не исключает этого, и припомнила, что в цокольном этаже Вивильсстадира вроде как имеется небольшой архив, для доступа в который, по ее словам, все же требуется разрешение, а получить его можно в Фоссвогюре. После чего Сванхильд сказала, что пришла ее очередь играть в гольф, и уже собиралась закончить разговор, но Конрауд все-таки успел спросить, не слышала ли она о некоем докторе Хейльмане, который проводил вскрытия в Национальной клинике в пятидесятых-шестидесятых годах. Сванхильд ответила, что фамилию-то она слышала, но никаких подробностей о том враче сообщить Конрауду не могла.

В здании царило безмолвие. Конрауд оказался там впервые, но сразу заметил лестницу, ведущую в цокольный этаж. Спустившись по ней, он оказался перед дверью, на которой висела табличка с надписью «Архив». Дверь, однако, оказалась заперта. Как и все остальное в этом здании, она была старой и хлипкой на вид, и едва держащийся замок был ей под стать. Конрауд заколебался: наносить больший ущерб, чем того требовали обстоятельства, ему не хотелось, однако хватило лишь одного сильного толчка, чтобы замок слетел и дверь открылась.

Перешагнув порог, Конрауд прикрыл створку и включил фонарик на мобильнике. Архив представлял собой довольно просторное помещение с рядами шкафов. Некоторые из них были посовременнее, из серого металла, а другие – совсем старые, из дерева, – Конрауд не удивился бы, если бы узнал, что эти шкафы стоят здесь с тех самых пор, как открылся противотуберкулезный диспансер, поскольку все они были обшарпанными, а кое-какие даже поломанными. Многие ящики в них были выдвинуты, но ничего не содержали, хотя имелись и такие, где лежали разрозненные бумаги, и даже такие, в которых пожелтевшие от времени папки были расставлены в алфавитном порядке. Отрегулировав свет фонарика, чтобы он не был слишком ярким, Конрауд принялся просматривать папки в первом попавшемся ящике, а потом вытащил одну из них наугад и прочел написанное на обложке имя: Сигюргримюр Йоунссон. В папке содержалась небольшая стопка бумаг, а также краткая история болезни пациента. Конрауд пробежал ее глазами: Сигюргримюр Йоунссон родился в округе Бардарстрёнд, страдал от туберкулеза легких и был дважды прооперирован. Ему удалили несколько ребер. Скончался он четырнадцатого декабря тысяча девятьсот сорок девятого года. В следующей папке содержались документы, касающиеся некоей Катрин Андрьесдоуттир, тысяча девятьсот тридцать шестого года рождения, также страдавшей от туберкулеза легких. В ее случае, однако, история болезни занимала целых две страницы: операций женщине не делали, однако в тысяча девятьсот сорок седьмом году ее несколько раз клали в больницу. Ее лечением занимался врач по имени Бергюр Лудвикссон. Выписали пациентку в тысяча девятьсот пятидесятом году: Конрауд помнил, что тогда уже появились лекарства, способные бороться с болезнью.

Он исследовал содержимое одного ящика за другим, пока наконец не наткнулся на ряд папок, в которых хранились медицинские документы пациентов с именами на букву «Л». Среди них, однако, не было ни одного Лютера – что и не странно, поскольку имя это в Исландии не самое распространенное. Конрауд продолжал изучать содержимое шкафов – как металлических, так и деревянных – но никакого Лютера так пока и не обнаружил.

Свет фонарика уже начал тускнеть, когда Конрауд принялся за просмотр разрозненных бумаг, что хранились в шкафах. Пробегая их взглядом, он решил, что это лишь выборочные документы из более полных комплектов, – остальные материалы наверняка перевезли в Фоссвогюр. Конрауд уже собирался признать поражение, когда в слабеющем свете фонарика у него перед глазами промелькнуло имя Лютер. Его рука застыла в воздухе с тремя скрепленными листами – так оно и есть: Лютер К. Ханссон. Туберкулез костей. Левая нога ампутирована ниже колена… Родился в Рейкьявике в тысяча девятьсот двадцать первом году. Помещен в Вивильсстадир…

Фонарик на мобильнике погас, и помещение погрузилось в кромешную тьму, однако Конрауд все же успел прочесть имя лечащего врача Лютера: А. Й. Хейльман.

51

Дедушка Данни въехал в туннель Хвальфьорда[20], выжал газ, и машина помчалась на скорости, которая едва не превышала максимально разрешенную. Затем он поставил машину на круиз-контроль[21], чтобы она сама везла его. У него сформировалась эта привычка, с тех пор как он приобрел свой первый автомобиль с автоматической коробкой передач, то есть примерно в тот же период, когда был открыт туннель. Технический прогресс его воодушевлял. Купил он себе и транспондер[22], чтобы не толкаться в пробке на въезде на платную автостраду. Он всегда стремился к тому, чтобы сделать свою жизнь максимально комфортной.

Его туннель никогда не пугал, а вот его супруга всегда ожидала какой-то катастрофы, едва въезжала в него: столкновения с другой машиной, пожара или, в худшем случае, обвала конструкции, в результате которой туннель затопит водами фьорда.

Сейчас все эти мысли проносились у него в голове, пока машина чуть ли не летела сквозь туннель. Это был его способ, чтобы отогнать другие мысли – тяжелые и болезненные – которые вновь стали их терзать, с того дня, когда был обнаружен труп Данни. Последовавшие за ее смертью несколько дней были просто невыносимыми, особенно когда они с женой обменивались взглядами и выдвигали взаимные обвинения. Они винили друг друга в том, что произошло с внучкой.

Ничего нового в этом не было. Они ссорились на этот счет уже с тех пор, как жизнь Данни начала меняться. Ей все реже хотелось ходить в школу, она теряла интерес к друзьям, а в первую очередь, к ним – своим бабушке и дедушке. Она возвращалась домой в подпитии чуть ли не каждый вечер и покрывала их отборным матом. А в какой-то момент она вообще перестала появляться дома. Не на шутку обеспокоившись, они пытались вразумить внучку, но она лишь требовала денег – они были ей нужны, чтобы покупать наркотики, – и вновь выкрикивала оскорбления в лицо своим ближайшим родственникам. Эта трансформация произошла с Данни за считанные месяцы. Она больше не внимала их просьбам и мольбам, более того, день ото дня она становилась агрессивнее и несдержаннее. В ее душе не осталось ничего кроме гнева и презрения к ним.

Когда он ехал вдоль подножия Эсьи, ему позвонила жена. В первый момент ему даже захотелось ей не отвечать: она находилась в крайне тревожном состоянии, и успокоить ее у него не получалось. Правда, не очень-то он и старался: у него самого закончилась энергия, чтобы хоть как-то уравновесить ее эмоции. Супруга находилась в смятении уже слишком долго – так долго, что эта женщина из полиции – как ее? Марта? – заподозрила неладное и постепенно приближалась к истине.

На выезде из туннеля он двинулся в сторону Боргарфьордюра[23], прилагая максимум усилий, чтобы не думать ни о жене, ни о внучке. Он так часто пользовался этой дорогой, что знал на ней каждый подъем и спуск, очертания всех гор и названия всех населенных пунктов, что располагались вдоль нее. Телефон вновь зазвонил. И это снова была она. На этот раз он решил не отвечать – более того, он отключил телефон. Убавив громкость радио, он снизил скорость – отчасти по старой привычке, а отчасти потому что знал, что на этом участке полно камер видеофиксации скорости.

Примерно полчаса спустя он припарковал машину перед небольшим отелем и вошел внутрь. Багажа у него не было. Молодая женщина за стойкой регистрации приветствовала его улыбкой. Он спросил, есть ли у них свободные номера. Она кивнула, даже не проверив бронь по компьютеру, поскольку и так знала, что в отеле имеется несколько незанятых номеров, – на этой неделе особого наплыва гостей не ожидалось.

– На одну ночь? – спросила администратор.

Он кивнул.

– Одноместный?

– Да, пожалуйста. С ванной, если можно.

Она ответила, что почти все номера были оборудованы душевой кабиной, но в некоторых все же установили ванну, поскольку среди постояльцев встречались и те, кто предпочитал именно такой вариант.

– Я как раз из таких, – улыбнулся он.

Нрава он был легкого и обладал общительным характером, поэтому не испытывал смущения, когда разговаривал с людьми, которых видел впервые в жизни.

– Желаете и завтрак тоже? – спросила женщина.

– Нет, спасибо. Завтрак… не понадобится.

– Замечательно.

Администратор вручила ему ключ от номера, в котором имелись и душ, и ванна, и объяснила, как его найти.

– Если вам потребуется что-либо еще, обращайтесь, пожалуйста, ко мне, – заключила она.

Она была сама обходительность. И такая же блондинка, как и Данни.

Номер оказался уютным. А вот и обещанная ванна. Над раковиной висело большое зеркало, но он избегал в него смотреть. Вместо этого он опустился на кровать и взглянул на часы. Немного подождал, сам не зная чего. Потом вернулся в ванную, открыл кран, и ванна стала наполняться водой.

Он начал расстегивать рубашку.

Итальянскую.

Он всегда стремился к тому, чтобы сделать свою жизнь максимально комфортной.

52

Когда Конрауд приехал домой, стояла уже глубокая ночь, но он все же решил позвонить сестре, чтобы узнать, как у нее дела, и договориться о встрече в ближайшее время. Несмотря на поздний час, Бету его звонок не обескуражил. Конрауд рассказал ей, чем занимался в последнее время, упомянув и о своем визите к человеку с кислородной маской и о том, что тот наговорил об их отце. Бета имела право знать, что и ее имя прозвучало из его уст, поэтому Конрауд решил сообщить ей эту новость не откладывая. Он испытал большое облегчение, когда сестра отметила, что не имеет ни малейшего понятия, откуда тот человек знает ее имя. Она заверила Конрауда, что в ее детских воспоминаниях не было ни его, ни кого-либо подобного, кто приходил бы к ним в дом и мог бы ее обидеть. Не помнила Бета и никого, кто страдал бы от туберкулеза костей и хромал на одну ногу.

Конрауду удалось выскользнуть из архива в Вивильсстадире и вернуться к машине, оставаясь незамеченным. Дверь за собой он закрыл, но понимал, что первый же человек, который войдет в архив, обязательно обратит внимание на сломанный замок. Если же администрация интерната решит оповестить полицию о краже со взломом, эта новость немедленно дойдет до ушей Марты, которая не упустит сложить два и два.

Их телефонная беседа с Бетой продолжалась довольно долго. Конрауд поведал сестре, что нашел куклу в доме человека, который хранил ее много лет, а потом попытался уничтожить, бросив в огонь. Он объяснил сестре, что внутри куклы обнаружился рисунок, который намекал на то, что Нанна стала жертвой сексуального насилия, в связи с чем у Конрауда возникла мысль об эксгумации тела, но Марта ему навстречу не пошла, заявив, что не имеется конкретных доказательств, которые оправдали бы подобные меры. Бета поддержала брата, сказав, что ему придется приложить все усилия, чтобы эти доказательства отыскать, на что он ответил, что именно этим и занимается, и рассказал ей о своей находке в архиве бывшего диспансера: врач, который лечил Лютера – педофила, приходившего в дом Нанны, – являлся тем же человеком, который проводил вскрытие ее трупа.

– И что же это означает? – спросила Бета.

– Я полагаю, что Нанна была беременна. Лютер, имевший репутацию педофила, бывал у нее в доме. Видимо, он познакомился с матерью девочки, когда приходил на прием в Национальную клинику. Тогда доктор Хейльман уже уволился из Вивильсстадира и работал в клинике. Проведя вскрытие, он умолчал о беременности девочки. Интересно почему? Потому что был приятелем Лютера? Знал о его… склонности? А вернее, о том, что он извращенец?

– То есть, твоя версия состоит в следующем: Лютер надругался над девочкой, а узнав о беременности, утопил ее, чтобы скрыть следы своего преступления. Врач же помог ему выйти сухим из воды. Правильно я поняла?

– Примерно так я и представляю себе ситуацию.

– Но ведь стопроцентной уверенности, что девочка ждала ребенка, нет?

– Нет.

– А твоя версия целиком и полностью зиждется именно на этом.

– То-то и оно.

– Значит, это лишь твои догадки. Тебе нечем их подтвердить.

– Нечем. Именно поэтому я и настаиваю на эксгумации, – сказал Конрауд. – А вот Марта не хочет давать на нее разрешения. Ты права – это лишь мои подозрения. Позиция Марты, в общем-то, резонна. Очень уж это старое дело, толком не расследованное, а все действующие лица уже давно отошли в мир иной. Никаких конкретных доказательств, что девочку изнасиловали, нет. Так что пока ее останки не выкопают из могилы, моя гипотеза так и останется лишь гипотезой.

– А где похоронена девочка?

– В Фоссвогюре.

– Понятно. Ну ладно, спасибо, что рассказал мне о том типе с кислородной маской на физиономии, – сказала Бета. – Забудь ты о нем! Лучше хорошенько выспись.

Однако уснуть Конрауду удалось только под утро. Всю ночь он переворачивался с боку на бок, размышляя об отце, о Бете, о девочке, что утонула в Тьёднине, о молодых женщинах, подобных Данни, которые клали свою жизнь на алтарь наркотиков, и о беззащитных детях, которые становились жертвами извращенцев. Вся эта круговерть мыслей отступила, лишь когда в памяти Конрауда воскресла Эртна. В тот момент он почувствовал запах соленой воды в Нойтхоульсвике и уловил детский смех – чувственные ощущения счастливых времен, оставшихся в далеком прошлом. Только тогда, под шепот волн, упиваясь ее поцелуями и осязая песок с написанным на нем признанием в любви, он уснул.

На следующее утро Конрауд сел за руль и направился в полицейское управление на Квервисгата. Въезжая на парковку позади здания, он увидел Марту, беседующую с двумя коллегами, облаченными в форму. Он поскорее занял свободное парковочное место и, хлопнув дверцей, поспешил к Марте. Двое других полицейских поприветствовали Конрауда кивком головы, сели в патрульный автомобиль и были таковы.

– Я отправила их за родственниками Данни, – объяснила Марта. – Нужно их допросить – хватит ждать у моря погоды.

– Согласен, – ответил Конрауд.

– Мне кажется, что вызов на допрос их впечатлит: таким образом мы продемонстрируем, что подходим к расследованию со всей серьезностью.

– Безусловно, – кивнул Конрауд, однако лично его интересовала другая тема. – Отдаю себе отчет, что у тебя дел невпроворот, поэтому не буду тянуть кота за хвост: необходимо эксгумировать останки девочки и тщательно их исследовать. И чем раньше, тем лучше.

Марта пристально смотрела на своего бывшего коллегу. Она знала, что Конрауд не стал бы проявлять такой настойчивости, если бы действительно не считал, что дело не терпит отлагательств. Опыт подсказывал Марте, что к его словам стоит прислушаться. Между тем, начинал накрапывать дождь, и они двинулись в сторону входа. На крыльце Марта остановилась и достала из кармана пачку сигарет и зажигалку. Выпуская дым, она внимательно слушала Конрауда, который воспользовался возможностью, чтобы еще раз донести до Марты необходимость эксгумации и установления того, подвергалась ли девочка насилию.

– Конрауд, но ведь ты и сам прекрасно понимаешь, что у нас нет никаких аргументов в пользу такой меры, – покачала головой Марта, после того как он изложил ей свою точку зрения, упомянув о Лютере, об изнасиловании, которое, вероятно, имело место быть, и о том, что вскрытие тела проводил тот же врач, что лечил Лютера в Вивильсстадире. – Твоя теория основывается исключительно на совпадениях. Заявку на эксгумацию, несомненно, отклонят. Я бы и рада тебе помочь, но это не в моих силах.

– Возможно, речь идет об убийстве, – настаивал Конрауд. – И это не просто мои фантазии.

– Ну да, только вот на убедительные доказательства нет и намека.

– Но ведь это не совсем справедливо.

– Я подумаю, – поддалась Марта. – Поговорю кое с кем в управлении и дам тебе знать. Это максимум, что я могу сделать.

– Ты можешь сделать и больше.

– Нет, Конрауд. Ты знаешь это не хуже моего.

– Но ведь, чтобы бюрократическая машина заработала и дело сдвинулось с мертвой точки, могут потребоваться недели и даже месяцы, – сказал Конрауд.

– Ну а что ты предлагаешь? Взять лопаты и выкопать ее самим?

– Я надеялся, что ты как-то сможешь все организовать побыстрее.

– Я бы и организовала, если бы ты предоставил хоть какие-то факты, вместо того, чтобы вынуждать меня терять время в пустой болтовне.

Марта явно закипала – щелчком пальца швырнув окурок на асфальт, она уже собиралась войти в здание, но вдруг остановилась и обернулась к Конрауду, испепеляя его взглядом:

– Значит, в Вивильсстадире?

– Да. Там лечился Лютер, – кивнул Конрауд, надеясь, что ему наконец удалось пробудить любопытство Марты и она согласится ему помочь.

Но, увы, это было не так. Все получилось с точностью до наоборот.

– В противотуберкулезном диспансере?

– Да, он там лечился.

– Только не говори мне, что… Так это был ты?

– Ты о чем?

– Утром я просматривала сводку о преступлениях. Там написано, что вчера ночью кто-то проник в архив Вивильсстадира, где частично хранится документация бывшего диспансера. Случай довольно курьезный, поскольку ничего украдено не было. Единственный ущерб – это испорченный замок. То есть, кто-то взломал дверь, вошел в помещение, а потом покинул его, оставив все как было. Без шума и пыли.

Конрауд такого поворота ожидал, но все равно с ответом не нашелся – лгать Марте ему хотелось в последнюю очередь.

– Так это твоих рук дело?

Конрауд молчал.

– Ты совсем что ли спятил? – продолжала она.

– Дело в том, что я уверен в своей правоте, – попытался защититься Конрауд.

– О Боже!.. – простонала Марта и, развернувшись на каблуках, вошла в управление.

Конрауд остался стоять на крыльце, глядя, как на асфальт падают капли дождя. В глубине души он понимал, что Марта права.

Немного спустя он тоже вошел в здание, но вместо того, чтобы пойти в кабинет Марты, спустился в архив, к Ольге, которая встретила его, как обычно, сурово, поинтересовавшись, избавится ли от него когда-нибудь столичная полиция или нет. Это шутливое замечание уже успело превратиться в клише.

Когда Ольга впустила его в помещение, Конрауд рассказал ей о давнем происшествии на Тьёднине, и ему удалось разжалобить женщину. Многие считали Ольгу сущей мегерой, но Конрауд знал, что за неприступной внешностью скрывается нежная натура. Он убедился в этом несколько лет назад, когда на вечере по случаю годовщины полицейского подразделения Ольга перебрала со спиртным и пыталась заигрывать с Конраудом.

Ему хватило нескольких минут, чтобы установить, что в полицейских архивах не хранится ни единого документа, касающегося Лютера.

53

Мать Ласси сидела у изголовья сына в больничной палате и читала книгу. Ей удалось взять на работе отгул по семейным обстоятельствам, хотя сначала заведующий супермаркета, в котором она работала, и слышать не хотел о том, чтобы отпустить ее на пару дней. Тогда она неожиданно разрыдалась прямо перед ним и объяснила, что ей просто необходимо находиться рядом с сыном, жизнь которого висит на волоске. Их отношения далеко не всегда были идиллическими, но в нынешней ситуации близость матери для Лаурюса была архиважной. Заведующий, хоть и не без колебаний, сдался:

– Ну хорошо. Но только два дня.

Книгу она взяла в библиотеке клиники, это было старое издание норвежского любовного романа в переводе на исландский. Женщина читала его вслух, поскольку врач объяснил ей, что существует вероятность того, что Ласси ее слышит, даже будучи в коме. Однако сюжет был настолько скучным, что мать то и дело прерывалась, а иногда даже проваливалась в дрему прямо на стуле. Когда в палату кто-нибудь входил, или раздавался шум в коридоре, женщина вздрагивала и просыпалась.

Врач заверил ее, что рано или поздно Ласси выйдет из комы. Он уже три раза приходил в сознание – правда, лишь на короткое время – а потом снова засыпал. В конечном итоге, так было даже лучше – для скорейшего выздоровления молодому человеку требовалось как можно больше отдыхать. Между тем, раны на его теле и лице потихоньку заживали, да и общее состояние улучшалось.

С бывшим супругом женщина никаких отношений не поддерживала, но сыновья рассказали ей, что тот первым же рейсом прилетел в Рейкьявик и целый день провел у изголовья Ласси, а также побеседовал с его лечащим врачом. Братья также его навестили, так что Ласси был совсем не один на этом свете. Матери было отрадно видеть, что несмотря ни на что, в этот горький час вся семья сплотилась вокруг него. Сыновья проявляли заботу о матери и выражали надежду, что уж теперь-то, после такого сильного потрясения, Ласси возьмется наконец за ум.

Полицейские говорили, что расследование пока продолжается, хотя нападавшие на ее сына уже арестованы. Женщина не могла даже себе представить причин, по которым молодого человека похитили и подвергли таким страшным истязаниям. Ей было только известно, что это связано с крупной партией наркотиков, стоившей огромных денег и так и не переданной заказчику. Женщина также знала, что в дело была замешана и девушка, которую обнаружили в комнате Ласси мертвой со шприцем в сгибе локтя. Мать попросила полицейских раскрыть ей подробности случившегося и узнала, что вероятнее всего в смерти девушки Ласси не виновен, однако можно с почти полной уверенностью утверждать, что они оба были причастны к перевозке той самой партии наркотиков, и в связи в этим Ласси находится под следствием. Поэтому как только он окончательно придет в сознание, в его интересах будет сотрудничать с полицией, чтобы помочь ей разобраться в деталях происшествия.

Дни напролет мать размышляла о своем сыне и о том, как он докатился до такой жизни. Она задавалась вопросами о причинах того, почему с ним всегда происходили тридцать три несчастья – «вишенкой на торте» стало его превращение в заядлого наркомана – в отличие от двух его братьев, хотя они все выросли в одной и той же семье. Ответов она не находила. В детстве Ласси был совершенно обычным ребенком и никаких проблем родителям не доставлял. Правда, в школе его, бывало, дразнили одноклассники. Сам Ласси об этом много не рассказывал, но мать о травле знала, поэтому поспешила перевести его в другую школу. Однако история повторилась и здесь, и, получив обязательное образование, учиться дальше Ласси не пошел. Уже тогда он пристрастился к алкоголю и пил за чужой счет, поэтому постоянно был должен денег людям, которые без зазрения совести над ним издевались.

И вот теперь он лежал на больничной койке с таким умиротворенным выражением, которого мать не видела на его лице с тех самых пор, как Ласси был ребенком. Проклиная злодейку-судьбу, она всеми фибрами души желала, чтобы братья Ласси оказались правы: пусть этот страшный опыт заставит его пересмотреть свою жизнь и распрощаться с пагубными пристрастиями, чтобы матери больше никогда не пришлось сидеть в больничной палате, наблюдая за тем, как ее сын балансирует между жизнью и смертью.

Подняв глаза от книги, женщина увидела, как мимо палаты прошел врач почтенного возраста в белом халате со стетоскопом на шее. Поскольку признаков того, что Ласси скоро проснется не было, она решила ненадолго выйти и выкурить сигаретку. Незадолго до этого молодая медсестра в белых сабо заглянула в палату и поинтересовалась, не желает ли она кофе. Когда девушка вернулась с чашкой дымящегося напитка, мать Ласси спросила, есть ли на этаже место для курения – может, на балконе. Медсестра ответила, что курение воспрещено на всей территории клиники, поэтому, чтобы покурить, ей придется спуститься на парковку.

– Понимаю. Лучше бы мне, конечно, вообще завязать с курением, – сказала женщина, принимая из рук медсестры чашку с кофе. – Но пока все никак не могу…

Минула пара минут, после того как мать Ласси вышла, и в палату заглянул врач, чтобы проверить состояние пациента. Ему потребовалось всего несколько мгновений, чтобы прочесть показания приборов, к которым был присоединен Ласси, пролистать его медицинскую карту, пробежать глазами список препаратов, которые ему вводились, и убедиться, что все в порядке. Совсем скоро молодой человек выйдет из комы – это лишь вопрос времени.

Врач задержался в палате еще на полминуты, а затем вышел в коридор и удалился, не привлекая ничьего внимания.

54

Одним из имен, что Конрауд нацарапал на клочке бумаги, пока находился в цокольном этаже Вивильсстадира, было Катрин Андрьесдоуттир. Он знал, что женщине уже далеко за восемьдесят и после недолгих поисков обнаружил, как ему казалось, именно того человека, которого искал. Возраст, по крайней мере, совпадал. Он позвонил по указанному в телефонном справочнике номеру, и женщина на другом конце провода подтвердила, что в пятидесятые годы она действительно лечилась в диспансере. Плюс ко всему, она с удовольствием согласилась на его визит: гости к ней захаживали нечасто, так что посещение Конрауда было для нее прекрасным поводом разнообразить свою рутину.

Катрин была вдовой и проживала в доме, обитателями которого являлись пожилые люди. Работавшая там вахтерша оказывала жильцам различные услуги, в том числе готовила еду для тех, кто ее об этом просил. Катрин с улыбкой поведала Конрауду, что с готовкой пока прекрасно справляется и сама, так что повара ей не требуются. Он поинтересовался, как ей здесь живется, присаживаясь на предложенный хозяйкой стул. Катрин ответила, что ее все устраивает. Бодрая и словоохотливая, она произвела на Конрауда приятное впечатление. Катрин хорошо помнила свое лечение в Вивильсстадире и отметила, что персонал диспансера был достоин самых высоких похвал: все – от заведующего до последней санитарки – были заботливы и обходительны. Катрин клали в диспансер трижды – каждый раз по причине туберкулеза – и она входила в самую первую группу пациентов, которых лечили новыми препаратами, благодаря которым болезнь была со временем искоренена.

– В диспансере работали замечательные люди. Они из кожи вон лезли, чтобы наше пребывание там было приятным – насколько возможно, разумеется. В конце концов, диспансер – это ведь не курорт, – покачала головой старушка. – Когда бушевал туберкулез, страдальцев через Вивильсстадир много прошло. Болезнь-то ведь это была страшная – сколько людей покалечила и поубивала! В том числе и молодых – вернее, в первую очередь молодых. Мне вот всего одиннадцать лет было, когда я попала в диспансер – сначала были легкие поражены, потом и… ну, в общем, молодежь чаще всех страдала.

– А вы не помните среди пациентов некоего Лютера? – спросил Конрауд. – У него был туберкулез костей, и он хромал.

– Лютера?

– Лютера К. Ханссона. Он был гораздо старше вас – родился в двадцать первом году.

Женщина наморщила лоб под копной седых волос. Вокруг ее дородной фигуры витал аромат только что испеченного хлеба. Через пару мгновений она покачала головой:

– Нет, что-то не припоминаю…

– Он был хромоногий, – повторил Конрауд. – Лечил его доктор по фамилии Хейльман.

– Мне очень жаль, но мне это ничего не говорит.

Конрауд не мог решить, насколько далеко ему стоит заходить со своими вопросами и как сформировать главный из них.

– Причина, по которой я этим интересуюсь, в том, что этот Лютер, возможно… как бы вам сказать… имел дурные склонности, если вы понимаете, о чем я.

Катрин вопросительно смотрела на него, будто хотела услышать дополнительное толкование его слов.

– Нездоровое влечение… к девочкам, – объяснил Конрауд. – Того же возраста, в котором были и вы.

Только в тот момент пожилая женщина поняла, что стало поводом его визита. По телефону Конрауд был краток – сказал только, что ему требуется кое-какая информация о пребывании Катрин в диспансере, а поскольку представился он только именем, не называя фамилии, она приняла как данность, что он журналист.

– Так вы не из газеты? – спросила Катрин.

– Честно говоря, нет, – признался Конрауд. – Раньше я работал в полиции. Но теперь я уже на пенсии.

– А при чем здесь… этот Лютер? Почему вы о нем спрашиваете?

– Вы его помните?

– Ну, у меня была одна подруга… Она уже, правда, умерла…

– Так…

– Но почему вы задаете такие вопросы? Это как-то связано с полицией? – На лице Катрин появилось обеспокоенное выражение. Она поняла, что это не просто приятная беседа, поскольку сидящий напротив нее бывший полицейский расспрашивает ее о вероятных случаях домогательства со стороны педофила в стенах диспансера много лет тому назад.

Тогда Конрауд решился в подробностях рассказать Катрин о том, что было известно ему, но настоятельно попросил ее ни с кем этой информацией не делиться. Он описал ей происшествие на Тьёднине, добавив, что существует вероятность того, что утонувшая девочка была знакома с Лютером, который над ней надругался.

– Боже мой! – воскликнула старушка.

– Конечно, это все лишь догадки, как вы понимаете, – подчеркнул Конрауд. – Полной уверенности, что все так и было, нет. Именно поэтому я и пытаюсь выявить недостающие факты. Признаюсь вам, что случай с этой девочкой меня потряс. С тех пор как я о нем услышал, места себе не нахожу.

– Я вас понимаю, – сказала Катрин. – Если и правда все так и случилось… Бедное дитя!

– Вы, кажется, упомянули свою подругу…

– Да, но боюсь, что это никак не связано со случаем, о котором вы рассказали. Вряд ли это имеет отношение к этому… Как его?..

– Лютер.

– Вот. Я такого не помню. А вот врача, фамилию которого вы назвали, – Хейльмана – я помню хорошо.

– Вот как?

– Я запомнила его, потому что однажды меня навещала в Вивильсстадире одна моя подружка из Рейкьявика. Так вот она меня от него и предостерегла.

– А в связи с чем?

– Я тогда сразу и не поняла, потому что со мной он всегда обходился хорошо, был очень учтив. А вот подружка моя только увидела, как он идет по коридору, вся покраснела и напряглась. Когда этот Хейльман прошел мимо нас, она сказала, чтобы я его опасалась. Она рано созрела, гораздо раньше меня… Так вот, она тогда рассказала мне – тихо-тихо, чтоб нас никто не услышал – что однажды она ходила на прием к этому доктору Хейльману, – он тогда практиковал в Рейкьявике. И во время осмотра он трогал ее там… где не должен был трогать. Поэтому она сказала, что больше никогда к нему на прием не пойдет. До этого она вообще никому не рассказывала, что с ней произошло. Только со мной поделилась. Знаете, в те времена люди о таком старались не говорить. Сейчас все по-другому.

– Значит, это был тот самый врач?

– Да, его так и звали: Антон Й. Хейльман. Подружка сказала мне, что… Я это очень хорошо запомнила, потому что никогда раньше не видела ее такой испуганной, а еще потому что он ведь был такой уважаемый врач. А она сказала, что на самом деле он ужасный…

55

Бабушка Данни с роду не бывала в полицейском управлении на Квервисгата. Для этого у нее никогда не возникало поводов – не больше чем у других добропорядочных граждан. Поэтому когда ее вели в допросную, где ее с суровым выражением лица ждала Марта, она пребывала в состоянии крайней растерянности, если не шока. Отправляя двух полицейских в полном обмундировании за пожилыми супругами, Марта как раз и рассчитывала внушить им определенную дозу страха, а также сделать особый акцент на серьезности ситуации и подчеркнуть их значимость в статусе свидетелей. Супруга женщины дома не оказалась, поэтому ей пришлось садиться в патрульный автомобиль и в сопровождении двух полицейских ехать на Квервисгата без него.

Она могла бы и отказаться, поскольку ее никто не арестовывал. Но даже если ее бы и задержали, она могла бы настаивать на присутствии адвоката. Однако она не сделала ни того, ни другого, а застыла на месте, уставившись не мигающим взглядом на полицейских, которым пришлось повторить свое приглашение проехать с ними в управление. Тогда она попросила подождать две минуты, пока она надевает пальто, а также поинтересовалась, нужно ли ей позвонить мужу. Взяв мобильный телефон, она попыталась до него дозвониться, но безуспешно, поэтому вышла из дома за полицейскими и села в машину. Полицейская форма вкупе с патрульным автомобилем возымели должный эффект: когда женщина вошла в допросную, ее слегка пошатывало не только от нехватки сна, но и от паники. Было очевидно, что события последних дней привели ее в полное смятение, и Марта, понимая это, сочувствовала ей, но она также сознавала, что времени на реверансы и расшаркивания просто нет.

Они обменялись рукопожатием, и Марта жестом предложила ей присесть.

– Вы не знаете, где мой муж? – спросила женщина, едва опустившись на стул.

– Откровенно говоря, я ждала вас обоих.

– Я не могу дозвониться до него со вчерашнего дня, – встревоженно сообщила женщина. – Это на него совсем не похоже – вот так взять и куда-то исчезнуть, даже не предупредив. Я, вообще-то, как раз собиралась связаться с вами.

– Исчезнуть? А у него на то есть какие-то причины?

– Да нет, я неправильно выразилась. Простите. Я имею в виду… Он вымотан всей этой ситуацией. Да и я, конечно, тоже, как вы понимаете. Вчера он поехал покататься на машине и до сих пор не вернулся. На звонки не отвечает, и я ума не приложу, что делать.

– Не переживайте, он обязательно объявится, – попыталась успокоить ее Марта.

– Простите, а зачем меня сюда привезли? – Женщина оглядела казенную обстановку допросной: разделявший их обшарпанный стол, лежащий на нем диктофон, ослепляющие неоновые лампы на потолке…

– Я продолжаю заниматься сбором информации о Данни, – ответила Марта. – И я не уверена, что вы рассказали мне все, что знаете.

– Но я не понимаю… Зачем нужно было везти меня сюда на полицейской машине?.. – сказала женщина. – Вы же знаете, кто я. Если за мной каждый раз будет заезжать полиция, пойдут слухи… Я рассчитывала на вашу деликатность…

– То есть, для вас деликатность важнее, чем правда о том, что случилось с вашей внучкой?

– Какая правда? Я рассказала вам все. Все, что я знаю.

– Вы действительно не в курсе, где находится ваш муж?

– Ну разумеется. Вчера мы поговорили с ним по телефону, и после этого от него ни слуху ни духу.

– А о чем вы поговорили по телефону?

– Да ни о чем особенном, – пожала плечами женщина. – Я спросила, когда он намерен вернуться домой.

– И что он вам ответил?

– Сказал, что уже едет. И вот с тех пор до него не дозвониться. Представляете, как я волнуюсь?

– Представляю… Нам необходимо побеседовать и с вашим супругом, так что, возможно, придется объявить его в розыск. Вы согласны? – спросила Марта.

Поскольку женщина не отвечала, она повторила вопрос более развернуто: – Вы хотите, чтобы мы объявили вашего супруга в розыск?

– Может, лучше пока с этим повременить? – проговорила женщина, явно обеспокоенная тем, что подобная мера вызовет дополнительный ненужный интерес у СМИ. Очевидно, образ добропорядочной семьи оставался для нее приоритетом.

– Повторяю, что у нас есть основания полагать, что вы с мужем чего-то не договариваете, – стараясь не терять терпения, объяснила Марта. – В нашем распоряжении имеются свидетельства того, что Данни собиралась опубликовать в Интернете некую информацию, которая с большой вероятностью носит крайне компрометирующий характер, и у нас создается впечатление, что вы и ваш муж – ну или по крайней мере вы – осведомлены об этом и знаете, о какой именно информации идет речь. Мы ожидаем, пока молодой человек Данни придет в сознание, чтобы поподробнее расспросить его на эту тему, но я хотела бы и вам предоставить возможность озвучить вашу версию и рассказать, не связана ли, по вашему мнению, смерть Данни с ее намерением разместить в Сети компромат. Или вы полагаете, что моя оценка ситуации ошибочна?

– Но я даже не знаю… Я правда не понимаю, о чем вы говорите. Просто представить себе не могу. Однако вы наверняка не считаете, что мой муж и я несем какую-то ответственность за смерть Данни, не так ли? Это же просто абсурд.

– Не знаю, несете ли вы какую-ту ответственность, но у меня есть четкое ощущение того, что вы с мужем – а в особенности вы – не говорите нам всей правды. А я полагаю, что крайне важно выяснить всю правду до конца. В этом-то вы со мной согласитесь?

– Безусловно.

Женщина довольно долго молчала, будто взвешивая все за и против. У Марты уже давно возникло чувство, что бабушка Данни и рада бы все откровенно рассказать, но ее что-то останавливает. Было очевидно, что ей не хватает смелости выложить все карты на стол. Марта очень надеялась, что с ее помощью женщина все же решится на признание.

Наконец та заговорила вновь:

– Поскольку я не могла связаться с мужем, я позвонила моему деверю – подумала, что муж, вероятно, поехал к нему. Не знаю, почему я так подумала. Отношения между ними довольно… натянутые.

– Вы имеете в виду брата вашего супруга?

– Ну да, моего деверя. Он работает врачом… Это единственный брат мужа. Мы думали, что можем на него рассчитывать.

– Но это оказалось не так?

– Их отец – мой свекор – тоже был врачом. У него была фамилия, но мой муж и его брат ей никогда не пользовались[24]. Они всю жизнь представляются просто отчеством, потому что считают, что фамилией бравируют только снобы. По крайней мере, такое объяснение дал мне муж. Не знаю, так ли оно на самом деле. Теперь я уже во всем сомневаюсь.

– Но в официальных-то документах у них фамилия стоит или отчество?

– Фамилия. Их фамилия – Хейльман. – Женщина положила руки на обшарпанную столешницу, куда до нее руки клали воры, насильники и убийцы. – Будь я на их месте, я бы по фамилии и представлялась. Но они предпочитают называть себя по отчеству – Антонссон.

– Так они, значит, сыновья…

– Они сыновья доктора Хейльмана. Антона Й. Хейльмана. И Густаф тоже доктор, как и отец.

– Густаф?

– Ну да, Густаф Антонссон – мой деверь. Он работает в Национальной клинике в Фоссвогюре. Довольно известный врач.

В этот момент ожил телефон Марты. Извинившись перед женщиной, она поднялась из-за стола и вышла в коридор, чтобы ответить. Буквально через минуту она вернулась в допросную с пылающим от негодования лицом.

– Нам придется прервать беседу, – сказала она. – Я распоряжусь, чтобы вас отвезли домой. Мы продолжим этот разговор в самое ближайшее время.

– Но что случилось? – удивилась бабушка Данни.

– Непредвиденная ситуация – мне нужно срочно отъехать. Благодарю вас за помощь.

Стремительным шагом двигаясь вдоль коридора, Марта снова достала мобильник и позвонила Конрауду.

– Ты совсем свихнулся?! – прошипела она, не успел тот ответить. – Уже ни перед чем не останавливаешься, лишь бы продолжать рыться в этом чертовом деле?!

– Чего-чего? – опешил Конрауд, который как раз выходил из дома Катрин.

– Ты знаешь чего!

– Да ничего я не знаю!

– Хочешь сказать, что это не твоих рук дело?

– Да какое дело-то, Марта? Объясни, что случилось! И почему ты такая злая?

В течение нескольких секунд Конрауд не слышал в трубке ничего, кроме пыхтения своей подруги.

– Так что я такого сделал, Марта? – нарушил он паузу.

– Нам только что звонили из муниципального управления по охране кладбищ, – отозвалась Марта.

– И?

– Сообщили об акте вандализма на кладбище в Фоссвогюре.

– Вандализма?!

– Да, Конрауд, вандализма! Осквернена могила. Не делай вид, что ты здесь ни при чем! Я тебя слишком хорошо знаю.

– Да я вообще не понимаю, о чем ты говоришь!

– Там раскопали могилу, Конрауд. Могилу той девочки, которая не сходит у тебя с языка. Той, что ты хотел эксгумировать! Не странное ли это совпадение? Не странное ли это, мать твою, совпадение?!

– Марта…

– Не рассказывай мне, что это не твоих рук дело!

– Марта, я…

– Не ври мне, Конрауд! Не ври!!

56

Работники кладбища не замечали ничего необычного. Только ближе к вечеру двое могильщиков обратили внимание на груду земли, подойдя к которой, увидели яму. Рыть новые могилы было их профессиональной обязанностью, однако за последнее время в этой части кладбища не копали ни тот, ни другой. Они немедленно связались с администрацией, и через считанные минуты выяснилось, что на данном участке никаких захоронений не намечалось.

В вырытой яме могильщики разглядели полуразвалившийся гроб. Сама могила была очень неглубокой, однако гроб, изготовленный из низкокачественной древесины, веса земли не выдержал и дал трещины. Его крышка раскололась надвое и провалилась внутрь гроба вместе с комьями земли. Вокруг ямы остались многочисленные следы, видимо, от сапогов, таких же, как у самих могильщиков. Тот, кто разрыл могилу, поработал аккуратно и качественно, явно обращая особое внимание на то, чтобы не повредить соседние захоронения. Полицию оповестили немедленно, и могильщикам было дано указание ничего не трогать, в том числе и симпатичный букет цветов, оставленный на расколовшейся крышке гроба. Еще у могилы одиноко лежала роза.

Когда патрульный автомобиль на низкой скорости вкатился на дорожку, у обочины которой располагалась оскверненная могила, возле нее уже собрались и другие работники кладбища. Акты вандализма в местах захоронения были крайне редким явлением.

Марта примчалась на место сразу же после того, как ей сообщили о происшествии по телефону. Ей казалось, что она была знакома с несчастной девочкой лично, – так часто за последнее время Конрауд рассказывал ей о трагедии на Тьёднине. Марта направила луч фонарика в яму и рассмотрела покореженный гроб, стараясь не задерживать взгляда на останках Нанны. Она считала само собой разумеющимся, что это натворил Конрауд, который все-таки пошел на поводу у своей прихоти. Такой дерзости Марта от него не ожидала.

– В последнее время были те, кто справлялся, где расположена могила этой девочки, – говорил ей служащий муниципального управления по охране кладбищ – он также немедленно прибыл на место, чтобы предоставить полицейским информацию из первых уст. – Но чтоб такое! Это что-то… из ряда вон выходящее.

– А вы знаете, кто конкретно интересовался могилой Нанны? – спросила Марта.

– Нет, никаких записей мы не ведем – просто объясняем, как лучше пройти, ну и по общим вопросам консультируем.

– По-моему, копало минимум трое, – обратился к Марте один из криминалистов, который буквально пару минут назад, когда она в свете фонарика разглядывала гроб Нанны, попросил ее отойти, чтобы случайно не повредить улики. – Я обнаружил три различных вида следов на земле по периметру ямы. Копавшие были обуты в сапоги.

– Видимо, они проникли сюда вчера вечером, когда мы уже ушли, – предположил один из могильщиков, обнаруживших раскопанную могилу.

Чтобы не перепутать их следы со следами злоумышленников, криминалист попросил могильщиков показать, где проходили они, направляясь к яме. Таким образом, оставались следы трех человек с маленьким размером ноги, из чего криминалист предположил, что это были женщины.

– Женщины? – отозвалась Марта, наблюдая как по дорожке кладбища к ним приближается Конрауд.

– Полагаю, да, – кивнул криминалист.

Не успел Конрауд подойти, как Марта обернулась к нему и сказала:

– Мне следовало бы немедленно тебя арестовать.

– С какой стати? Я-то здесь при чем? – парировал Конрауд, недоуменно разглядывая яму. – Вообще не представляю, кому могло взбрести в голову такое сделать.

– Он полагает, что каким-то трем женщинам, – сказала Марта, указывая на криминалиста. – Но это не означает, что ты не при делах. Может, ты их к этому и сподвиг.

– Они же букет оставили, – сказал Конрауд, заметив цветы. – Это явно не банальный вандализм. Вероятно, они хотели привлечь внимание к произошедшему с Нанной – в том числе и внимание полиции.

Все еще багровая от злости, Марта посмотрела на него так, будто хотела испепелить взглядом. Чувствуя себя самым большим грешником на свете, Конрауд не сразу осмелился намекнуть ей на то, что совсем скоро ей предстоит принять решение. Собравшись с духом, он наконец сказал:

– Ты отдашь распоряжение снова засыпать ее землей или…

– Или что?