Настройки шрифта

| |

Фон

| | | |

 

Монс Каллентофт

Смотри, я падаю

Beauty is the mystery of life[1]. Агнес Мартин
Сообщение пришло в тот момент, когда он собирался выйти из квартиры, чтобы купить лезвия для бритвы.

Он закрывает за собой дверь, останавливается на площадке и читает, слыша при этом, как Ребекка удаляется легкими шагами.

Ватсап.

Эмма, в Сети.

«никаких снимков прыжков с балкона отеля в бассейн пап пап обещаю»

На селфи она улыбается в камеру. Позирует у металлических перил балкона гостиницы. Одета в белый топик, видны обожженные солнцем плечи и грудь, светлые круги вокруг глаз от черных очков Ray Ban. Ее зеленые покрасневшие глаза блестят.

На заднем плане виден стол, на нем бутылка кока-колы лайт и стакан с кубиками льда, подточенными жарой. Водка, да и другие предметы, которые там должны были быть, убраны, но внизу фотографии можно разглядеть в пепельнице обгоревшую бумагу от сигарет-самокруток.

Сбоку тонкой темной линией виднеется Средиземное море, будто променявшее свою синеву на блеск розово-оранжевых оттенков.

Он увеличивает фото.

Бассейн под балконом. Из-за белого кафеля вода кажется ледяной. Желтый плавательный круг стоит на якоре в центре бассейна, а на бетонном краю спит молодой парень. Клановые татуировки кажутся намертво присосавшимися к его мощным плечам, как нечто чужеродное из фильмов про инопланетян. Рядом собака – майорский мастиф ка-де-бо – вылизывает нечто похожее на блевотину.

Снимок хорошо выстроен.

Он пишет ответ.

«Ха. Ха. Попробуй только. Всего хорошего».

Она отвечает.

«U watch me dad. me do da jump»[2].

Следующая за этим картинка – бесконечные краски, размазанные движением, будто тот, кто держит телефон, барахтается в воздухе.

Эмма, заходила в последний раз в 20:37.

I

Магалуф, пятое августа 2018

Жил-был пляж, и он существует и по сей день.

Тим Бланк медленно бредет сквозь средиземноморскую ночь.

Волны окрашивают прибой серым цветом. Световые дорожки от подсветки карусели ночного клуба «Тиволи» попадают даже сюда, в самый низ, и на несколько секунд освещают пару, занимающуюся сексом на песке, их тела в зелено-синем свете. Потом они снова исчезают, в темноту, к своим мышцам и лону, к одурманенным наркотой мозгам, к тому мгновению, которое принадлежит только им, а лучи подсветки выхватывают горы, которые на миг становятся видны вдалеке.

Виден свет в комнатах отеля, а развешенные для просушки на балконах полотенца кажутся флагами независимости и суверенитета.

Тим неторопливо шагает вдоль бульвара Стрип, наблюдая.

Они собираются группами здесь, над побережьем. Дети и взрослые в одном и том же виде, в бикини со звездами на сосках, в топиках с вырезами глубокими, как овраги в джунглях, в платьях, в шортах для серфинга до колен, в белых джинсах и рубашках, руки подняты вверх к потолку клуба, музыка в одном ритме, а они все в одном общем движении именно здесь, именно сейчас, с одним желанием напиться и уколоться, смеяться, орать и танцевать, уснуть на автобусных остановках и в переулках, все сразу.

Они здесь вместе. Они видят друг друга, их увидят, здесь они рождаются и перерождаются, вечная реинкарнация.

Кто-то же видел тебя, Эмма. Кто-нибудь должен был тебя видеть.

Поначалу, в первый год пропажи дочери, Том всегда носил с собой фотографию, многим ее показывал, раздавал снимки, и вскоре его везде стали узнавать и просить уйти, исчезнуть. Теперь все люди новые. Те, кто его узнает, не обращают на него внимания, а новые вообще его не замечают или сердятся и гонят отовсюду.

Все эти ночные клубы со стриптизом или без. City lights, Taboo, Pure lounge, Sorry mom tattoo, Chaplin, Bad Girlz, The Secret, Red lion, Crystal, Coco Bongo, Benny Hill и THE STRIP.

Женщины, раздвигающие ноги на подиумах, охранники в черных трико, голые спины с накачанными стероидными препаратами мышцами, хастлеры, продающие фальшивые часы Rolex. Кругом одни подделки, нигерийские проститутки, поджидающие в закоулках, группки с ножами в руках только и ждут, чтобы напасть и ограбить пьяных, забытых и брошенных, тех, кого ночь выплюнет, окончательно дожевав.

Полиция на все это только смотрит. Выжидает. Камеры наблюдают за всеми и всем, но записи могут исчезнуть, а камеры окажутся испорченными.

Тим сканирует подростков взглядом. Как будто Эмма может быть здесь, среди них.

Они хотят купаться ночью, чувствуя себя в безопасности под неоновым светом. Они плывут не в ту сторону, их слизывает то самое море, которое проглотило римский флот по пути домой из Карфагена в Первой Пунической войне.

Пей, кури марихуану, нюхай кокаин, колись.

Купи гашиш у какого-нибудь индийца. А вот хоть бы и у этого.

Завтра это сегодня. А сегодня на самом деле было вчера. Арабы торгуют кебабами, китайцы продают дешевые пляжные коврики, южноамериканцы занимаются уборкой, а румыны и болгары завинчивают что-то в мастерских. От вони мочи, засохшего алкоголя, свежего холодного пива, сладких коктейлей и сидра сгущается воздух, одуревают комары и мухи с их тягой к крови, струящейся в венах подростков и текущей по тротуарам после поножовщины.

Кто видел тебя, Эмма?

Узнаете эту девочку? Ты ее видел? Возьмите этот снимок, покажите своим друзьям, может, кто-нибудь…

Whatever, man[3].

Часто Тим подумывал, что Магалуф августовской ночью становится свидетелем как конца света, так и сотворения мира, но в нем нет места для седьмого дня, дня отдыха.

У пляжа, который существует и по сей день, между морем и горами, строились дома, чтобы дать приют счастью и мечтам, чтобы нажиться на мечтах. И тогда все дозволено, пока это не вредит бизнесу. Но даже и в таком случае ни у кого не хватает сил сопротивляться, потому что обещание красивой жизни попадает в цель как у подрядчиков, так и у туристов. Ты в стране беззакония. Ты можешь быть здесь кем-то отличным от того, кто ты есть на самом деле.

Одним из счастливчиков.

Одним из тех, кто пребывает в состоянии эйфории.

Обладателем того, чего жаждут больше всего. Вечной молодости и силы. Такая уж эта страна. Так будет, но вместо обещанного получилось то, что есть.

Кто-то хотел этой молодости от тебя, Эмма.

– На вкус похоже на наши сладости! Как шведские полосатые леденцы «Полькагрис»! Или рыбки, со́ски из желе. У вас есть что-нибудь, что по вкусу похоже на кислых рыбок?

– One more, girls, try the green gummibears this time. I make that shot myself. It’s my favourite[4].

Two for one[5].

Shit[6], до чего крепкое! Shit, я опьянела, shit, какая я пьяная, на пляж, хочу танцевать, воо как. «Give me a drag of that»[7].

Тим видит их. Как они пытаются научиться владеть собой, друг другом. Со снятым с предохранителя оружием, с указательным пальцем на курке. Их укачивает на черно-серых волнах асфальта, неоновый свет блуждает по побережью, и огни подсветки вновь выхватывают нагие тела на песке. Песчинки растирают самые укромные места, завтра там появятся маленькие зудящие ранки, боевые шрамы для демонстрации во время позорного пути в отель и завтрака с водкой, прежде чем пора будет снова выйти на солнце, обжечь кожу и начать все сначала. Дубль пять, шесть, семь.

Потом самолет полетит в обратную сторону.

Но они вернутся в следующем году.

Так человек приближается к своей жизни, думает Тим, когда идет темными задворками обратно к машине. Сначала мы крадемся на цыпочках, потом бросаемся со всего разгона навстречу той любви, которая, как мы надеемся, прячется во времени. В нашей тоске по любви мы играем с мыслью, что она, эта любовь, действительно существует.

Мы слышим, как люди ходят за закрытыми дверями. Мы слышим тех, кого мы любим. Они движутся к нам, и мы отказываемся перестать мечтать. О любви, о свободе и о возрождении душ.

Магалуф.

Где все началось.

Где царит опьянение, где может случиться все что угодно. Магалуф.

Все не могло закончиться здесь.

Ты еще оглянешься на свою жизнь, Эмма.

Тим видит, как красный свет вывески Benny Hill сливается с ночным небом и превращается в слабый узор, и он понимает, что, возможно, никогда не видел ничего прекраснее. Что там, где большинство видит уродство, есть красота.

То, чем мы все были когда-то. Вывеской на фоне неба.

Не взрослые и не дети. Мир, готовый к сотворению. Ну, давай.

А мне наплевать на это.

«U watch me dad»[8].

Whatever[9].

«me do da jump»[10]

Lakritsshot?[11]

Я не люблю лакрицу. Вы же знаете.

Я знаю, Эмма. Я знаю.

Есть вообще кто-нибудь, кто любит лакрицу? Всерьез? Кислых рыбок мне, please. / пожалуйста.

Папа.



Тим приехал в горы. Поставил машину на черной как ночь парковке и смотрит вниз на огни Магалуфа. Отсюда вывеска Benny Hill светит более темным оттенком красного, а подсветка ночного клуба Tivoli Nightclub трепещет на ветру, как и раньше.

Прочная подстилка осталась в багажнике, и он садится прямо на утес. Камень давит на копчик, и Тиму это нравится: неприятное ощущение не дает ему задремать, дает мыслям шанс поплутать еще некоторое время.

Одно время он думал, что есть граница алчности даже на Мальорке, даже в столице острова, городе Пальме. Но нет, это было не так. Четыре профессора университетской больницы Son Espases создали фонд для изучения раковых заболеваний. Умирающие от рака люди платили в этот фонд по двадцать пять тысяч евро за лечение новым, революционным, методом, который должен был спасти их жизнь. Пациенты закладывали свои дома, клянчили деньги у друзей и родственников, чтобы оплатить курс лечения. Метод оказался выдуманным, таблетки делались из сахарной пудры, а фонд был машиной для добычи денег для этих четверых.

Машины, яхты, виллы, проститутки.

Мертвые пациенты.

Когда газета Diario de Mallorca разоблачила этот блеф, жители острова строили из себя возмущенных. Некоторые наверняка негодовали искренне. Никто не хочет, чтобы ему напоминали о его слабости. Мы все ранимы, когда смерть близка.

В ближайшем от него баре Las Cruces клиенты, однако, не выражали недовольства. Лишь пожимали плечами и говорили, что нельзя превращаться в идиотов только потому, что у тебя рак.

Профессора попытались также развернуть продажу лекарств от болезни Альцгеймера, препарат, который должен был затормозить нарастающую забывчивость и восстановить то, что было утеряно, своего рода откат назад в мечтах.

Тим разглядывает красную вывеску.

Он долго сидит на утесе. Огни в Магалуфе никогда не гаснут, они просто растворяются на рассвете, точно так же, как исчезла Эмма.



Когда Тим направляет машину в сторону Пальмы, включает стерео. Из динамиков струится «Мария» группы Blondie.

Голос Дебби Харри. Слова, которые она поет о самоуверенной, недосягаемой девочке, женщине, как во сне, вызывают воспоминания о начале всего.

Эмма сидела у кухонного стола и показывала ему сайт турагентства, читала вслух, будто бы сначала всерьез, а потом иронично цитировала Рильке, что-то из написанного им об искусстве, об ощущениях молодых людей и жесткой ценности этих чувств.

– Мальорка – один из наших излюбленных маршрутов для путешествий. Здесь есть тапас-бары с приятной атмосферой. Колышущиеся поля цветущих маков, зеленые заросли олив, море, горы и прекрасные пляжи. И то, чего жаждут больше всего, – средиземноморское тепло – с начала апреля до середины октября.

Она подняла глаза.

– На Мальорке есть все, – продолжила она чтение. – От удобных для семей с детьми пляжей до очаровательных деревенек, от наполненных движением аквапарков до спа, от тренажерных залов в отелях до крупного города Пальмы. Отели на любой вкус: для романтичных пар, многодетных семей, друзей или всей родни.

– Хватит, – сказал он. – Я понял, чего ты хочешь, я не так глуп.

– Папа, послушай. Многие особенности делают Мальорку уникальной. Как, например, четырнадцатикилометровый пляж Alcúdia или старый трамвайчик, который ходит между городом Сольер и морем. Или виноградники и извилистые дороги серпантином вокруг Дейя́ и Вальдемосы. Не говоря уже о Пальме с фасадами домов в стиле югенд, дизайнерскими бутиками и величественным кафедральным собором.

Он дает высокому голосу Эммы замереть, он помнит его мягким, как хлопок много раз стиранной простыни, мягкость, которую могут дать только время, забота и мечты.

Тим крепко держит руль, в салоне гремит музыка, он должен бодрствовать, только бы не уснуть.

На расстоянии он видит кафедральный собор La Seu, за ним взошло солнце, ему хочется опустить солнцезащитный экран, но нет. Яркий свет и песня не дадут ему уснуть.

Дебби Харри поет о мерцании тысячи и одной свечи, Аве Мария.

Разгар сезона. Остров просыпается в очередной день, а она потягивается, зевает и взлохмачивает свою шевелюру.

Сначала древними островитянами за тысячи лет до нашей эры были талайоты, потом пришли римляне, византийцы, за ними мавры, арагонцы, построившие кафедральный собор на месте бывшей мечети. Фашисты, туристы.

Сангрия, белые известняковые стены курортов, горы, которые невидимыми глазу движениями переходят в обрывистые кручи, ведущие прямо в море, прибой которого ежедневно создает новые нюансы синего. Пляжи с мелким, как пыль, песком. Пещеры, где не караулят циклопы, сирены, манящие оливковым маслом и вином. Надень плавки, а то смажь педали велика, или иди на корт, отличный свинг и бэкхенд.

Двадцать шесть миллионов туристов в прошлом году, на три миллиона больше, чем годом раньше. Двести тысяч взлетов и приземлений в аэропорту Сон-Сан-Хуан. Они прибывают целыми ордами, варварское вторжение в страну варваров, движимые тоской и страхом, и он их понимает. Здесь нет никаких террористов, никаких бомб, никаких афганцев с черными козлиными бородками. Здесь есть солнце, спиртное. Здесь нет ничего, что на самом деле надо обязательно увидеть. Можно просто откинуться в шезлонге за десять евро в день, под зонтиком за пять, и дать себе забыть трудовые будни зимы и весны.

Это остров забвения, ты можешь отдаться красоте ландшафта, исчезнуть в скрытых горных долинах, и каждый раз, когда ты поднимаешь взор к синему небу, ничто не стоит между тобой и твоим творцом, ты смотришь ему прямо в глаза, и он не молчит, он шепчет: «все хорошо, у тебя хорошая жизнь, ты делаешь правильный выбор».

Эмма продолжает читать. Ее голос глубоко ироничен, мягкий хлопок стал жесткой теркой.

– Не забывайте, как на Мальорке все прекрасно организовано. Ухоженные пляжи, удобные коммуникации, велосипеды и дайверы, тропинки для пеших прогулок и поля для игры в гольф – все к вашим услугам.

Он вел машину вдоль моря, вниз к городу, ко сну, мимо брошенных домов района Calle Martín Costa, рядом с кольцевой дорогой у Son Dameto. Окна пустых домов разевают свои темные пасти, но кажется, что они все-таки смотрят на город, на остров и бухту, задаваясь вопросом, что же они на самом деле видят, кроме воды, неба и камней.

На трех тысячах шестистах сорока квадратных метрах, которые он разделяет с двумя миллионами людей этим утром, большинство просыпается чуточку счастливыми. Несмотря на похмелье, разочарование и усталость, придавленность обстоятельствами и злобой, годами жизни, которые были и прошли, они все-таки живы, живы и близки к тому, чему их научили, как троице счастья.

Солнце, море, пляж.

Не Эмми ли поет о том, как идешь по воздуху, паришь в высоте, как миллионер?

Не усни, Тим. Только не усни.

Смотри, как они купаются, как наслаждаются солнцем все эти люди.

«Не сходи с ума, папа, – поет она, – не сердись на меня».

Стокгольм, пятое августа 2015

Холодный дождь хлещет по ветровому стеклу. Частые и жесткие удары капель создают звук, который напоминает забаву ребенка, играющего языком.

так так так так

Окна покрыты потоками воды, каплями, и пятый терминал аэропорта Арланда виден нечетко. Люди торопливо бегут под дождем. Наклоняются, толкают чемоданы перед собой, проклинают погоду.

Тим выключает мотор. Смотрит на нее.

Эмма Кристина Бланк, второе имя Кристина ей дали в честь его мамы, которая умерла, когда ему было двенадцать.

На ней наушники, у шестнадцатилетних всегда наушники, и что бы там ни громыхало в ее ушах и дальше в ее мозгах, он этого слушать не хочет. Это ритмы лета, такты, аккомпанирующие радостям и разочарованиям этого сезона. Она снимает наушники и смотрит на него, тихо и благодарно, роется в кармане и достает пачку жвачки «Стиморол», освежающая мята, протягивает ему.

– Хочешь?

Тим берет упаковку, выуживает жвачку. Эмма выжидает момент, когда сильный вкус ментола настигнет его, как удар, заставляя его зажмуриться.

– Возьми еще, – говорит она и ухмыляется, но он возвращает пачку, а она достает жвачку себе и кладет остальное в карман.

– Осторожнее, чтобы не застряла в брекетах.

– Ха-ха, очень смешно.

– Открой бардачок, – говорит он.

Она издает вопль радости, когда находит там большой пакет с красными кислыми желейными рыбками.

Ливень еще прибавляет силы, льет несколько секунд и снова успокаивается.

– Приятно будет попрощаться с такой погодой, да?

Эмма кивает, снова надевает наушники, но так же быстро их снимает и засовывает пакет со сладостями в рюкзак на коленях.

– Если вытащишь мой чемодан из багажника и откатишь его в сторонку, то я могу выскочить и сразу побежать в терминал.

Он улыбается.

– Или я открою багажник изнутри салона, и ты вытащишь чемодан сама.

– Please, пап.

Она тянет рукав своей сатиновой летной куртки «бомбер». Смотрит на маленькое пятно от шоколада на белой манжете. Морщит нос.

– Надо было отдать куртку в химчистку.

Достает свой айфон, его бежевый чехол будто сливается с кожей ее руки. Она быстро просматривает, что успело произойти в социальных сетях, а он смотрит на ее профиль, где ее лоб, чуть широковатый нос и острый подбородок составляют такую гармоничную линию, которую могла создать лишь доброжелательная природа, одно из немногочисленных доказательств существования доброты.

Ее недавно подстриженные светлые и прямые волосы, более густые, чем у мамы Ребекки, лежат на плечах.

– Юлия и София уже внутри, – говорит она. – Я должна идти.

У него к ней тысячи призывов. Будь осторожна, не напивайся одна с незнакомыми парнями, вообще не напивайся допьяна, не пей лучше совсем ничего и уж точно никаких наркотиков. Но для всех этих призывов уже поздно, она такая, какая она есть, и будет делать то, что хочет, и он ей доверяет, он дал ей себя убедить и сам убедил потом Ребекку, что дочь надо отпустить на недельку с лучшими друзьями на Мальорку, всего на одну неделю, чтобы отпраздновать летние каникулы, хорошие оценки и забыть на короткое время, что скоро, слишком скоро, снова начнется учебный год.

В гимназии. Курс дизайна. Неважно, есть у нее талант или нет.

– Мы должны ей верить, полагаться на нее.

– Ей еще не хватает ума, и тебе это прекрасно известно.

Будь осторожна.

Но он ничего этого не говорит, только смотрит на нее, а она почувствовала это в его молчании и повернулась к нему.

– Что?

– Ничего.

– Ты хочешь поучить меня жизни?

– Призывать тебя делать то и не делать это? Да, хочу, но не буду. Я хочу пожелать тебе одну вещь, и это, – он дает словам время повисеть в воздухе, видит ее гримасу и продолжает, – чтобы ты провела время как можно веселее.

Она улыбается, тянется к нему, обнимает его, и ее тело и твердое, и мягкое одновременно, еще не тело взрослого и уже не ребенка, а какого-то иного, живого и свободного существа, которое пытается найти свою форму.

Он тоже ее обнимает. Осторожно. Как он всегда это делал и всегда будет делать. Шепчет «иди уже» прямо ей в ухо, она отодвигается, подпрыгивает сидя, переполненная ожиданием, чистой радостью жизни в начале пути.

Он ей завидует, хочет стать ею, никогда таким не был. Она – улучшенная версия его самого во всех отношениях, у нее есть талант к жизни, которого у него нет.

Он открывает свою дверь, и дождь превращается в грохот. Косые порывы ветра забрасывают в машину капли дождя, холодят щеки, он выходит, достает чемодан из багажника и чувствует, что рубашка и джинсы совершенно промокли за эти несколько секунд.

Он ставит большой черный чемодан рядом с ее дверью, стучит в стекло и бежит обратно вокруг машины, залезает в салон, прячась от дождя, она над ним смеется.

– Не грусти.

– Я не грущу.

– Ты выглядишь как грустный мокрый пес.

Он хочет спросить, не забыла ли она паспорт, кредитную карту, деньги, но она бы обиделась, если бы он спросил, и, вместо вопросов, он велит ей посмотреть за солнцезащитным козырьком.

– Мне надо идти. Чемодан промокнет.

– Успеешь. Делай, что говорю.

Она догадывается, что будет, шарит за сеточкой. Достает белый конверт с логотипом страхового агентства If, открывает и радостно вопит, увидев шесть коричнево-желтых купюр по пятьдесят евро.

– Маме только не говори.

– Promise[12].

Она снова быстренько его обнимает. Открывает дверь.

– Подожди, постой, – говорит он.

Он достает свой мобильник и делает то, чего не делал никогда, – фотографирует ее, как бы воруя ее изображение, ее лицо на фоне стены дождя.

Она останавливается, будто вспоминает что-то важное.

– Хочешь зайти внутрь?

– Я знаю, ты этого не хочешь.

– Я просто хочу немного private space[13], папа.

– Ничего, это нормально, – говорит он.

– Точно?

У меня есть только ты, – хочется ему сказать. Ты – моя единственная дочь.

Мой единственный ребенок.

Будь осторожна, – хочется ему крикнуть, – будь осторожна. Твоя мама права, это чистое сумасшествие, вся эта поездка – идиотская идея.

Вкус мяты.

Запах победного дождя. Деньги, желейные рыбки.

Она вышла из машины, бежит, толкая чемодан на колесиках впереди себя и держа в руках рюкзак, торопится в пасть вращающейся двери.



Легкие снежинки падают в свете уличных фонарей. Полосатый сине-красный комбинезон Эммы мешает ее движениям, она разгорячилась и устала, и еще теплее становится ее лоб, когда она заходит в магазинчик Seven-Eleven, где Йорг, вялый полумексиканец, стоит за кассой рядом с сосисками, круассанами, шоколадными маффинами и жестким треугольным хлебом, бумажным на вкус.

Она тянется к прилавку, кладет «Твикс» подальше от себя и поближе к продавцу, отходит, чтобы видеть Йорга, который что-то говорит, но эти слова ничего не значат даже в этот момент, когда их произносят, они исчезают, забываются, становятся недосягаемыми для того, кто попытается их вспомнить.

Эмма забирает «Твикс» после того, как Тим заплатил за шоколадные батончики. Потом они садятся у окна на высокие табуреты, рядом с пакетами обычного молока, безлактозного, сои и молока средней жирности, она открывает упаковку и протягивает один из шоколадных батончиков ему.

– Один папе, – говорит она. – Один Эмме.

На улице идет снег, темно, как бывает только в феврале, на часах четыре, и так они иногда делают, он и Эмма, останавливаются у магазинчика Seven-Eleven, делят одну упаковку «Твикса» на двоих, сидят у большой стеклянной витрины и чувствуют течение времени, когда весь мир принадлежит только им двоим и в то же время ускользает от них.

Тим надеется, что ему не придется применять силу сверх меры. Лучше было бы вообще не прибегать к насилию, но мелкие жулики, наживающиеся на лодках, редко обладают таким умом, чтобы до них сразу доходило, что игра проиграна и надо делать так, как он говорит.

Часы на приборной доске в машине показывают десять минут шестого, и снаружи бушует пекло. Он припарковался на широком тротуаре возле отеля Marítimo. По одну сторону, за пальмами, которые делят шесть рядов движения на две части, видны мачты яхт с колышущимися вымпелами. Команды торопятся загрузиться всем необходимым прежде, чем появятся владельцы яхт, чтобы отправиться в Таормину ради high life[14], в Ибицу ради клубов и наркотиков, или на Ривьеру, просто для разнообразия.

По другую сторону находится отель Hotel Iberostar Gold и зеркальный холл ночного клуба «Опиум». Кто-то из обслуги приклеивает пластик на афишу с именем вечернего диджея.

Три тысячи гостей принимает клуб «Опиум», а его дискотекой раньше владел Серхио Хенер, прирожденный игрок, ставший «королем развлечений», и его империя приносила ему в разгар сезона миллион евро в день. По его приказу именно в «Опиуме» подставили полицейских, которых он приглашал по воскресеньям. Серхио получил в свое распоряжение кадры, на которых полицейские пользовались бесплатно услугами проституток и употребляли кокаин, тот, что был в клубе, либо кокаин, конфискованный ими самими. Благодаря этим записям полиция вела себя так, как хотелось Серхио. Иногда находили трупы тех, кто мог быть его конкурентом. Трупы плавали лицами вниз, чтобы видны были проломленные черепа.

Тим закрывает глаза. Снова открывает.

Серхио Хенер сидит в камере предварительного заключения в Астурии, его перевели туда с острова потому, что его люди угрожали свидетелям. Хенер хотел стать «аристократом», но аристократами на этом острове могли быть только члены старых дворянских семей и династии владельцев отелей.

Красный «Форд Фиеста» останавливается у стоянки яхт, и из машины вылезает датчанин, которого ждет Тим. Его зовут Микель Андерсен, высокий и жилистый, преступник-неудачник, отсидевший только что пять лет на Оденсе за страховые мошенничества и нанесение телесных повреждений. Микель осматривается, констатирует, что за ним никто не увязался, и проходит на яхтенную стоянку. Он направляется вдоль пирса к яхте, купленной им на деньги, которые он обманом выманил у семьи немецкого зубного врача из Касселя, продав им другую яхту, существовавшую только виртуально в шикарном анонсе. Цена была низкой, но не настолько, чтобы скупердяй из Касселя заподозрил неладное, он просто купил яхту, не глядя. Тим открывает дверь машины. Достает из бардачка белый конверт, засовывает в задний карман ручку и переходит широкую дорогу вдоль гавани. Заходит на территорию стоянки. Молодая девушка в будке охраны не обращает на него ни малейшего внимания. Он прилично одет в синие брюки чинос и выглаженную белую рубашку, она наверняка думает, что он владелец одной из яхт. Он кивает шкиперам на огромной выкрашенной золотой краской яхте, перешагивает толстый шланг, чувствует запах гнили из мусорных ящиков и катера, на котором ассенизационный бак либо переполнен, либо испорчен.

Датчанин сворачивает налево, на боковой пирс, вдоль которого стоит длинный ряд парусников, и перепрыгивает на палубу двухмачтовика.

Тим смотрит на яхты. Молодая девушка драит палубу на корме, пожилой испанец сидит на парусном судне и чинит насос. Эти двое, пожалуй, могут услышать крики датчанина, но ничего не станут предпринимать. Здесь никто не звонит в полицию без надобности, а чужие проблемы никогда не станут твоими.

Тим останавливается у яхты датчанина. Раздумывает, стоит ли ему шагнуть на белую пластмассовую палубу и войти в каюту, но остается на причале и громко кричит куда-то внутрь судна: «Микель Андерсен, ты там?»

В каюте тишина.

– Дантист хочет свои деньги обратно.

Тим ожидает появления пистолетного дула, но вместо этого на палубу поднимается датчанин.

– А ты, черт побери, кто такой?

Те двое на соседних судах замерли, выжидающе смотрят.

– Я друг зубного врача, – говорит Тим. – Того, кто заплатил тебе за яхту и остался без нее. Он хочет свои деньги прямо сейчас.

Микель Андерсен делает шаг вперед, смотрит на него своими запавшими глазами, пытается принять угрожающий вид, но, когда это не производит никакого эффекта, отступает назад, и Тим перешагивает на судно, делая большой шаг, не прыжок.

Он открывает белый конверт, достает документы, протягивает датчанину.

– Подписывай.

– А что это?

– Это документы передачи собственности. Ты переписываешь яхту на стоматолога, потому что я подозреваю, что у тебя в каюте не спрятаны триста тысяч евро.

– Никогда. Я ничего не подпишу.

– Нет?

– Нет, это мой корабль.

Тим отбрасывает бумаги в сторону, делает быстрый выпад вперед и опускает кулак прямо на голову Микеля Андерсена, ловя себя на том, что чувствует облегчение, ему нравится бить. Кровь изо рта датчанина брызнула тонкой струйкой, кончик его языка показался между зубами, он покачнулся назад, как бы пошарил рукой в воздухе и упал на сине-белые полосатые подушки на сиденьях возле штурвала.

– Не загадь тут все кровью, – говорит Тим, – потому что это судно больше не твое.

Кровь течет изо рта Микеля Андерсена. Он смотрит на Тима, прикидывает, стоит ли сопротивляться, но вроде понимает, что это конец пути, тупик именно в случае с этой яхтой, именно с этой жульнической бизнес-идеей.

– Или ты выберешь волокиту с адвокатами, полицией и прокуратурой? Я могу превратить твою жизнь в такой ад, что ты затоскуешь по тюремным камерам в Оденсе, где тебя трахали в задницу.

Людей на других яхтах больше не видно, солнце палит еще жарче, пот стекает по спине, Тим достает из заднего кармана ручку, протягивает ее датчанину, который берет ее и подписывает пять скрепленных бумаг. Потом отдает их Тиму.

– Ты чему-нибудь научился? – спрашивает Тим и кладет бумаги в конверт.

– Что?

– Чему-нибудь это тебя научило?

– Что на это ответить?

– А мне откуда знать? Даю тебе полчаса на то, чтобы исчезнуть.

Тим поворачивается, поднимается на пристань, идет к машине, снова пересекая магистраль Маритимо.

Он включает кондиционер, потому что солнце успело превратить салон машины в печь крематория, тянется к месту пассажира, опускает солнцезащитные шторки и достает один из распечатанных снимков, засунутых за сеточку. Он держит карточку в руке, но не хочет смотреть на изображение, нет сил, и он переводит взгляд на пирс, куда только что причалили огромные катамараны. На берег вываливаются люди, пьяные, их тошнит, а тем временем пассажиры вечерних рейсов лениво ждут посадки в черной тени пальм, и тогда Тим делает вдох.

Глубокий вдох.

Датчанин идет вдоль пирса, на спине большая в форме мешка сумка, в руках наполненные до самого верха пакеты. Тим отправляет эсэмэску Вильсону, начальнику частного сыскного бюро Heidegger Private Investigators.

«All taken care of»[15].

«Good. Don’t forget about tonight»[16].

Он уже забыл. Что же будет вечером? Придется переспросить.

«What?»[17]

«You know. Duty time»[18].

Тим даже не пытается вспомнить, о чем речь, память редко приносит хорошее, а рядом по тротуару идут круизные пассажиры в ярких цветастых платьях и больших шортах. Дверь в клуб «Опиум» уже открыта, и мужчина протирает билетную стойку, покрытую черным лаком. Тим смотрит на карточку в руке, но не на снимок, а читает текст на обороте, что он уже и так много раз проделывал раньше.



! FALTANT! Has vist aquesta noia?

! DESAPARECIDO! Has visto a esta chica?

MISSING. Have you seen this girl?

SAKNAD! Har du sett den här flickan?



DISPARUE. Avez-vous vu cette fille?

ПРОПАЛА. Вы видели эту девушку?

VERMISSEN. Haben Sie dieses Mädchen gesehen?

Please call[19].

И его номер телефона.



Она входит теперь в меню для туристов, стала банальностью, растиражирована для всех, переведена, опубликована и вскоре забудется, ему хочется повернуть снимок, но он и так знает, как выглядит фотография, он раздал уже тысячи таких же карточек за последние три года.

Он поворачивает снимок. Эмма на другом пассажирском сиденье, а не на том, что пустеет рядом с ним, пятый терминал аэропорта Арланда виднеется сквозь ливень, она сидит на фоне стены дождя и улыбается.

Сегодня ровно три года, как я видел тебя в последний раз.

Ты не забыта. Это мое обещание тебе, никогда не перестать тебя искать.



Тим чувствует, как нанесенный им удар, применение силы, все еще держится в теле, как последние остатки глубокого вдоха. Он отодвигает тонкие белые шторы, видит, что у подъезда останавливается курьер на мотоцикле из «Пиццерии Тони».

Семья Адаме проголодалась. Пицца заказана с дополнительной порцией сыра. Кто желает на десерт дорожку кокса, может заказать с доставкой на дом. Попросишь о добавке «белого» сыра или «снега», получишь в центре пиццы один грамм кокаина, надежно упакованный в маленький белый пакетик, устойчивый к жаре. Закажешь дополнительно десять кусочков «сыра», получишь десять граммов.

В семье Адаме пиццу едят часто.

Примерно через час после доставки мужчина и женщина начинают бить друг друга и кричать так, что у соседей дрожат стекла. Дети сначала пугаются, тихо плачут, но и это слышно через тонкие стены. Затем дети плачут громче, после чего понимают, что лучше всего молчать.

Посыльный из пиццерии уезжает.

На улице тихо, жара держит людей дома, старый кондиционер постанывает и фыркает, пытаясь изо всех сил охладить две его комнаты.

Он живет на втором этаже из четырех в небольших апартаментах по адресу Calle Reina Constanza, номер двадцать. Дом строили в семидесятые годы, как и значительную часть города. Фасад покрыт квадратными плитками, которые с годами почернели от влажности. Изношенная до потрепанности электропроводка свисает под его эркером, и двадцать окон дома закрывают белые металлические жалюзи и ставни. Все, кроме его окна. Он – единственный, кто не боится света и не прячется от него, привычка, которую он привез с собой из Швеции и которая непонятна ни одному из его соседей.

Тим снимает квартиру у «лорда трущоб» Мальорки, который берет с него тысячу пятьсот евро в месяц. За эту цену он вынужден терпеть, что в ванной пахнет плесенью, что на газовой плите из трех конфорок работает только одна и что колонке, греющей воду, удается доводить температуру драгоценных капель максимум до тридцати градусов.

Улица Reina Constanza оставляет желать лучшего.

Вся эта часть города, которая называется Son Foners, тоже.

The wrong side of the river,

the wrong side of the road[20].

Как и в случае с Avenida de Gabriel Alomar, частью крупной магистрали города Пальма, которая разрезает город, как вентиляционная шахта, громогласная и дымная. Даже в квартире, которую должен бы защищать от шума ряд соседних домов, он слышит шум автомобилей, чувствует смесь выхлопных газов с вонью из химчистки в соседнем доме, запах масла из мастерских по ремонту машин в здании напротив и шипящего фритюрного масла из кебабной на улице.

Квартира с меблировкой. Зеленый синтетический диван. Мозаичный столик из металла в гостиной. Обои в красно-золотых тонах с медальонами не менялись со времени постройки дома, электричество потрескивает, а в спальне кровать с матрасом, который прогибается, как только он хочет прилечь отдохнуть. Никаких фотографий Эммы или Ребекки. Их здесь нет, и не забыл ли он о чем-то, Вильсон ведь что-то говорил? День еще не закончился, но ему хочется освободить мозги от всего, он просто хочет опуститься на диван, включить телевизор и посмотреть без звука какую-нибудь программу по CNN, увидеть самые последние взрывы, вранье, ожидаемое падение нравов. Пожелтевшие дверцы кухонных шкафов прячут треснувшую посуду, но он соблюдает в кухне чистоту, особенно в это время года, когда крысы, тараканы и муравьи совершают массовые набеги в поисках остатков пищи. В туалете есть окошко именно такой величины, чтобы он мог выбраться через него и спрыгнуть на крышу соседнего дома, перебежать дальше к балкону, потом перепрыгнуть на другой балкон, с него на цистерну, с нее вниз на дворик, где сушат белье, и через проходной двор в дом, который стоит на авеню Las Avenidas. Он не знает, открыта ли дверь черного хода, но она из стекла, так что в любом случае он сможет выбраться этим путем, если возникнет такая необходимость.

У него в квартире есть тайники. Бутылки тоже есть, с прозрачным алкоголем, с разноцветным алкоголем, с вином, а в морозильнике бутылка крепкого ледяного Ору́хо, из виноградных выжимок, подарок от крестьянина, которому он помог, работая в детективном бюро Хайдеггера.

Ему хочется сесть, но он задерживается у оконной шторы, смотрит на улицу, как наконец-то опускаются сумерки и температура вместе с ними. Улица медленно пробуждается. Чилийцы на первом этаже выставили на тротуар стулья, а цыгане в одноэтажном домике слева открыли окна. Они спокойно беседуют друг с другом, и он не пытается понять, что они говорят, он предпочитает бормотание, а нищие испанцы и нищие уроженцы Мальорки, живущие здесь, начинают возвращаться с работы, опущенные плечи, сгорбленные спины, усталые лица, довольные лица, еще один день работы, еще один день в жизни низкооплачиваемых, еще один день с едой на столе, еще один день в надежде на то, что дети будут жить лучше, чем они сами.

Они спят пару часов, отдыхают, убирают в доме, а потом выходят, потому что наступает время второго дыхания, и тогда оживают все, независимо от того, каким был день. Кофе, пиво, неспешная прогулка по району, сплетни с соседями, лай собак, беготня детей, удары мячей о стену, и темнота, которая медленно укрывает деревья, зеленеющие, несмотря на жару и засуху.

Но этот час еще не наступил.

Сейчас собираются алкоголики, у которых есть работа, в ресторане Las Cruces. Те, что сидели там весь день, так и сидят, а новые застрянут надолго.

Включается белая вывеска с логотипом «Кока-Колы», крутятся лопасти машины для дробления льда, размешивая густую массу лимонных льдинок, Тим замечает владельца, жирного Рамона, выходца из Андалузии, который вытирает прилавок ветхой тряпкой, пока его кубинская жена Ванесса встряхивает пакеты с чипсами, чтобы те снова стали пузатыми, как новые. Одна из проституток с верхнего этажа над рестораном приезжает на работу, паркует свой красный мопед между двумя машинами, здоровается с мужиками в баре, слегка выпячивает грудь, чтобы их порадовать, и исчезает в парадной семиэтажного дома.

Никто не ездит в отпуск. Ни у кого на это нет денег. Если куда-то едут, то едут домой, к родственникам. Все всегда дома в какое-нибудь время суток. Все знают всех, и благодаря этому у них хватает ума понять тех, кто не хочет знать вообще никого. Они думают, что он, швед, el Sueco, один из тех, кто стремится к одиночеству, несмотря на то, что ему хотелось бы быть одним из них, по-настоящему, но они его таким не считают, они знают, кто он, почему он здесь, и они его жалеют. Он их не пугает, но его судьба пугает их, да и что бы они могли ему сказать?

Они знают, что ничего нового не произошло и не выяснилось.

Они не хотят, чтобы им напоминали о грусти и тоске, которую они носят в сердцах, им хватает своих забот, они могут мысленно убежать от него и от Эммы, но не могут это совершать каждый божий день, ни у кого нет на это сил, а уж у него самого меньше всех.

В семье Адаме начинается драка, крики и плач. Отключись. Позвони в социальную службу.

Однако в этот вечер они быстро затихают и скоро опять смеются все вместе.

Тим хочет спать, идет в ванную, достает из ржавой настенной аптечки упаковку Stesolid[21], берет одну таблетку, пытаясь не смотреть на себя в зеркало и стараясь сосредоточиться на вони из канализации, которая просачивается из клоак города, перегруженных в разгар туристического сезона. Система, рассчитанная на четыреста тысяч местных жителей, пытается справиться с естественными нуждами двух миллионов человек, и эта мысль заставляет его побыстрее уйти из ванной комнаты.

Кровать под ним проседает, как море, разделенное пополам, пружины вонзаются в спину, он тянется за пультом, включает вентилятор под потолком, и вскоре тот, как вращающиеся врата в рай, охлаждает тех, кому путь в рай заказан, кому дорога одна – вниз, в ад, в настоящую геенну огненную, где они разогреются до того, что воспламенятся сами.