– Кого же она ждала, как вы полагаете? – со вниманием спросил Кошкин.
– Ума не приложу! – искренне воскликнула Маарика. – Никто хозяйку сроду не навещал, окромя детей!
– Вы ведь говорите, у вас выходной был по воскресеньям? Может быть, в эти дни кто-то приезжал?
– Может быть… – вяло согласилась та. – В последнее время ведь Алла Яковлевна молчать стала еще больше обычного. Она и прежде-то неразговорчива была, а тут…
– Будто боялась чего-то? – подсказал Кошкин.
– Нет. Не столько боялась, сколько переживала… все полакала да головой качала. И Йоханнеса на почту чуть ли не каждый день отправляла – то отвезти письма, то забрать.
– А что за письма?
– Вот у ж не знаю…
Никаких особенно важных писем в комнатах Соболевой после ее смерти найдено не было, как следовало из протоколов. Может, дочери отдала с дневниками? Или убийца забрал вместе с ценностями? Однако, будь эти письма важными, Алла Соболева тем более оставила бы хоть намек, что таковые письма имелись! Времени в своем заточении она провела достаточно для этого…
Про себя Кошкин отметил, что стоит спросить все же дочку Соболевой: с ее забывчивостью станется упустить эту крохотную деталь.
Но Маарика, похоже, и правда ничего о тайных встречах и письмах хозяйки не знала, кроме их наличия. Кошкин перешел к расспросам о Гансе: не исключено, что не прямо, но косвенно садовник к смерти хозяйки все же причастен.
– Припомните, пожалуйста, не говорил или не делал ли ваш брат что-то необычное в то утро? Может, он сам торопился куда-то?
– Нет-нет, – упрямо мотнула головой Маарика. – Ежели и торопился, только назад, к хозяйке. Работы в саду непочатый край.
– Может, вы из вагона видели, как к нему на вокзале подходил кто? Цыгане, скажем…
– Нет, я ничего такого не видела. Да Йоханнес цыган сторонится всегда, а коли подходят, то ругается сразу. Ему еще по малолетству на базаре цыганка старая зубы заговорила да и выманила кошелек. Не любит он их после этого.
Кошкин призадумался: что ж так не везет Гансу с цыганами? В этот раз, выходит, снова была пожилая цыганка, и снова обвела его вокруг пальца?
– Йоханнес дождался отправления поезда или раньше уехал?
– Раньше уехал. Я еще в спину ему смотрела да перекрестила на дорожку, чтоб хорошо добрался, не уснул в пути да не убился…
– …но цыганку вы с ним не видели? – переспросил Кошкин, задумываясь все больше.
– Да нет же, не было никаких цыганок!
– Любопытно… – пробормотал Кошкин себе под нос.
На всех допросах садовник отвечал одно: цыганка привязалась к нему на вокзале и, слово за слово, одурманила. А очнулся он, мол, уже в трактире. Однако сестра Ганса эту цыганку не видела… И в трактире ее не видели.
Цыганка-призрак, ей-богу!
Пока Кошкин размышлял, услышал, как над ухом его кашлянул Воробьев. Раз, другой – настойчиво. Тоже задать вопрос, что ли, хочет? Кошкин позволил.
– Маарика, вы сказали, беспокоились, чтобы ваш брат не уснул по пути, – подбирая слова, осторожно заговорил Воробьев, – это вы, позвольте спросить, образно или… в самом деле были опасения, что он уснет?
Маарика пожала плечами:
– Да не выспался он, что ли, ночью – зевал все дорогу, покуда нас вез! Чуть не спал в дороге. Вот я и переживала.
– Тётя… – вдруг, ко всеобщей неожиданности, пискнула ее дочь.
Пискнула невнятно, но слово «тётя» разобрать вполне удалось. Смотрела при этом девочка не на них, и не на свою мать – а в сторону. На полку со своими лекарствами.
Пока Кошкин соображал, Воробьев оказался проворней. И в этот раз даже сообразительней.
– Тётя бывала у вас? В вашем флигеле? – спросил он неуверенно.
Девочка, помедлив, кивнула.
А Воробьев уже приблизился к лекарствам, этикетки которых так пристально рассматривал минуту назад. Взял одну банок и показал девочке:
– Тётя брала эту банку?
Девочка снова кивнула. Вполне осмысленно – только в глазах был страх. Воспоминания о «тёте» точно были не радостными.
– Что тётя сделала с этой банкой?
На этот раз девочка не ответила. Отвела взгляд, замкнулась.
Воробьев напирать не стал. Подошел к Кошкину и без слов показал этикетку на склянке. Лауданум. Опиумная настойка. Кошкин не был особенно силен в медицине и химии, но знал, какой эффект имеет это лекарство. Принимают его для успокоения нервов да хорошего сна, но вот если переборщить… эффект мог быть непредсказуемым. Можно было и вовсе впасть в наркотический бред на несколько часов.
У Воробьева опыта с детьми все же было больше. А потому, снова переглянувшись с Кошкиным, он приблизился к девочке, сел перед ней на корточки. Показав склянку, спросил почти что ласково:
– Эй, Ральф?
– Эмма, скажи, милая, тётя налила это в чашку Йоханнесу в то утро, когда вы уезжали?
– Да.
Маарика слабо вскрикнула и зажала себе рот рукой.
– Мы на границе!
А девочка опять кивнула. Но ответить подробней вряд ли смогла бы, спряталась за юбку матери.
– Сейчас буду.
Маарика и сама уже была близка к истерике. Кажется, ее брата опоили в то утро, и даже не вином… Неужто цыганка привиделась ему, и только? А все прочее? Кошкин попытался отвлечь женщину, потому как она снова готова была пуститься в слезы – а вопросы к ней лишь множились.
– Маарика, постарайтесь вспомнить, – заговорил он, – незадолго до убийства вашей хозяйки, не навещала ли вас какая-то женщина? Лично вас – во флигеле?
Он собрал остальных и оплатил счет за проживание в гостинице. Сыновья двоюродного брата господина Фиша сели за руль, и все они отправились вниз по дороге, той самой, на которой, если верить Илсману, в прошлом месяце убили тридцать девять человек. По пути у них снова лопнула шина. Сыновьям двоюродного брата господина Фиша пришлось менять колесо в темноте, потому что в фонарике сели батарейки. Булвэр не знал, надо ли ему бояться, стоя вот так на дороге и дожидаясь замены колеса. Все-таки Илсман мог и соврать, злоупотребляя его доверием. С другой стороны, именно удостоверение личности Илсмана служило им надежной защитой. Если тайная полиция в Турции находится на том же уровне, что и гостиницы, Илсман вполне может сойти за турецкого Джеймса Бонда.
– Нет… кто бы меня навещал? Хозяйка не любила, когда чужие ходят. Разве что Александра Васильевна заглядывала…
Колесо поменяли, и машины двинулись дальше.
Кошкин опасливо глянул на Воробьева и решился уточнить:
Они ехали темной ночью. Все будет в порядке, убеждал себя Булвэр, Пол и Билл на границе, Скалли и господин Фиш добираются сюда, и у них есть автобус, Перо в Стамбуле, и у него готов самолет.
– Часто она заходила?
Булвэр прибыл на границу. В домике, где размещалась охрана, горел свет. Он выскочил из машины и побежал туда.
– Каждый раз, как к матери заезжала, так и к нам. Лекарства вот привозила. Одежку какую, сладости. Александра Васильевна очень нам помогает до сих пор!
Произошла радостная встреча.
– Лауданум тоже Александра Васильевна привезла?
Все «нечистые» были на месте – Пол и Билл, Коберн, Саймонс, Тэйлор, Гэйден и Рашид.
– А кто же еще?! У меня денег на такое дорогое нет, а доктор очень рекомендовал… – Маарика все-таки расплакалась. – Александра Васильевна очень хорошая… поверить не могу, что она… она бы не стала! Зачем ей?!
Булвэр тепло поздоровался с Полом и Биллом.
Не сразу Кошкин заметил, что, пока ее мать рыдала, девочка слабо трясла ее за рукав и мотала головой. Единственная, кто сохранял спокойствие в этой комнате, ибо о том, что к преступлению и в самом деле причастна дочь Соболевой, Кошкину и думать не хотелось…
Все они стали собирать вещи в дорогу – пальто и сумки.
И, конечно, не одному Кошкину.
– Эй, эй, подождите минуточку, – вмешался Булвэр, – сейчас должен подъехать господин Фиш на автобусе. – Булвэр достал из кармана бутылку «Чивас Ригал», которую берег специально для этого случая. – А сейчас мы все можем выпить!
Воробьев, снова заговорил с девочкой – уже с мольбою:
Все выпили, чтобы отметить это радостное событие, кроме Рашида, который не употреблял спиртного. Саймонс отвел Булвэра в сторону:
– Эмма, маленькая, это ведь не Александра Васильевна подливала Гансу лекарство? Не она?
– Ладно, как обстоят дела?
А девочка, прекрасно понимая, о чем идет разговор, и так уже трясла головой – отрицательно. Эмма долго собиралась с силами: в полной тишине, под всеобщими выжидающими взглядами пыталась выдавить из себя хоть звук. И Кошкин, скорее, по губам ее прочел:
«Злая тётя с палкой».
– Сегодня днем я разговаривал с Россом, – доложил ему Булвэр. – Господин Фиш сейчас находится в пути. Он направляется сюда на автобусе. Вместе с ним едут Скалли, Швебах и Дэвис. Что ж, мы можем поехать сразу же – двенадцать человек уместятся в двух машинах, – но я думаю, нам стоит подождать автобуса. Во-первых, мы будем все вместе, так что никто больше не потеряется. Во-вторых, это своего рода «кровавая дорога». На ней полно бандитов. Не знаю, может, здешние люди и преувеличивают, но они настаивают, что это так, и я начинаю им верить. Если дорога действительно опасная, нам будет спокойнее ехать вместе. И в-третьих, если мы отправимся в Юксекова и там станем ждать господина Фиша, нам придется поселиться в худшей в мире гостинице, что вызовет лишние вопросы со стороны чиновников и приведет к ненужным препирательствам с ними.
И снова женщина с палкой… то есть, с тростью, наверное. Кошкин сделал знак Воробьеву принести орудие убийства из экипажа и через минуту показал трость девочке:
– Хорошо, – нехотя согласился Саймонс – Немного подождем.
– Эта палка?
Вид у него усталый, отметил про себя Булвэр; он похож на старика, которому очень хочется отдохнуть. Коберн выглядел не лучше. Он был вконец измотан, выдохся и находился на грани срыва. Булвэр представил себе, сколько им пришлось пережить, чтобы сюда добраться.
Эмма уверенно кивнула.
Сам же Булвэр чувствовал себя отлично, несмотря на то, что за последние двое суток очень мало спал. Он вспомнил о бесконечных спорах с господином Фишем, как лучше добраться до границы, о «проколе» в Адане, когда автобус так и не пришел, о поездке на такси по горной дороге во время бурана… И все-таки он прибыл на место вовремя, цел и невредим.
И тогда уж все внимание было обращено к Маарике:
* * *
– Заходила ли к Алле Яковлевне женщина с тростью? – спросил Кошкин. – Может быть, не в тот день, может, прежде вы когда-то ее видели?
В домике охраны топилась печь, но толку от нее было мало. Горящие дрова не давали тепла, а лишь наполняли комнату едким дымом. Мороз пробирал до костей. Американцы страшно устали, и после виски их клонило ко сну. Один за другим они стали засыпать, кто на лавках, а кто на полу.
Маарика отрицательно покачала головой, но на трость смотрела как завороженная. Объяснилась:
Саймонс не спал. Наблюдая за ним, Рашид заметил, что он ходит по комнате, как тигр в клетке, беспрерывно куря сигары с пластиковым мундштуком. Когда рассвело, Саймонс стал смотреть в окно, что делается на расположенной за нейтральной полосой иранской территории.
– Кто принес не знаю, но вот палку эту я уже видела… у хозяйки в доме. Да не там, где все зонты развешаны, а в гостиной, возле кресла. Забыл кто-то, видать…
– Там не меньше сотни людей, вооруженных винтовками, – сказал он Рашиду и Булвэру. – Как, по-вашему, они поступят, узнав, кто именно вчера вечером незаметно перешел границу?
– Вы не спросили – кто забыл? – не дыша, поинтересовался Кошкин.
Теперь и Булвэр стал сомневаться, что он правильно поступил, предложив подождать господина Фиша.
– Спросила, да Алла Яковлевна расплакалась и только велела в переднюю снести. Там оставить и не трогать. А кто принес – не сказала. Она, Алла Яковлевна-то, с того дня, как эта палка появилась, все плакала да плакала. Сама не своя стала. И скрытничать как раз тогда начала, и в церковь принялась чуть не каждый день ходить – одна.
Рашид выглянул в окно. Увидав на той стороне «рейнжроверы», он вдруг вспомнил, что забыл там одну вещь.
– Когда вы увидели трость в доме? Вспомните?
– Я оставил в машине канистру из-под бензина, – спохватился он. – Там же лежат деньги. Они могут нам понадобиться.
– За месяц где-то до того, как Аллу Яковлевну мертвой нашли…
Саймонс с укоризной посмотрел на него. Не раздумывая, Рашид выскочил из домика охраны и помчался через границу. Ему казалось, что он бежал очень долго.
– В середине апреля? – спросил Кошкин, припоминая почему-то выделенную дату в календаре у Соболевой и имя Александр рядом с той датой. Семнадцатое апреля.
Он думал о том, как станут рассуждать охранники на иранской стороне. Они уже «списали» нас, решил он. Если они и сожалеют, что отпустили нас вчера вечером, то, наверное, все это время они потратили на то, чтобы найти себе оправдание. Теперь они уже убедили себя, что поступили правильно, и им потребуется некоторый срок, чтобы взглянуть на это по-другому.
Маарика пожала плечами, не в силах сказать точно:
Рашид добрался до иранской территории и перепрыгнул через цепь.
– Позже чуток, по-моему. Но помню, что день праздничный был, воскресенье. У меня в воскресенье выходной, я вечером приехала, прибраться зашла – тут-то трость и увидала…
Он подошел к первому «рейнжроверу» и открыл задний откидной борт.
Двое охранников выбежали из служебного помещения и кинулись к нему.
* * *
Рашид схватил канистру и закрыл борт.
Финскую деревню Кошкин покидал в еще большем замешательстве, чем когда прибыл сюда. Он рассчитывал добыть новые сведения – собственно, и добыл. Его коллеги, прежде работавшие по этому делу, конечно, не сочли нужным допросить полунемую девочку, которой и близко не было на даче в момент совершения убийства. Да и Кошкин не догадался бы этого сделать, не окажись она рядом по чистой случайности… повезло, выходит?
– Мы забыли масло, – пояснил он, уходя назад к цепи.
Повезло бы еще больше, если б новости пролили свет хоть на что-то. Но показания маленькой Эммы лишь добавили вопросов. Вопросы появились даже к Гансу Нурминену, чье имя Кошкин готов был уже очистить.
– Зачем оно вам? – спросил один из охранников, заподозрив что-то неладное. – Ведь у вас больше нет машин.
– Если и предположить, что Нурминена опоили незаметно для всех, кроме Эммы, то не заметить этого своего состояния он бы не смог, Степан Егорович! – убежденно говорил Воробьев позже, пока экипаж мчался назад, в Петербург.
– Для автобуса, – ответил Рашид, перелезая через цепь. – Для автобуса, который повезет нас в Ван.
День клонился к вечеру, но солнце еще не село, и Кошкин торопил ездового, надеясь успеть по делам.
Он ушел, чувствуя за собой пристальный взгляд охранников. Рашид ни разу не обернулся, пока не оказался в домике охраны на турецкой стороне.
– Настаиваю, Степан Егорович, что Нурминен понял бы, что с ним творится что-то не то! И понял бы он это задолго до отъезда с вокзала, когда якобы встретил цыганку. У лауданума даже вкус специфический. Не сообразил бы сразу, что его опоили, так догадался бы после, что никакой это не цыганский навет. Так почему не упомянул об этом на допросе?
Через несколько минут они услыхали шум мотора.
Кошкин не спорил, ибо был согласен. Не заметить, что принял опиаты, невозможно. Иные и вовсе принимали симптомы за сумасшествие… А значит, Ганс лукавил.
Все выглянули в окно. Внизу на дороге появился автобус.
Они снова приободрились.
– Завтра отправимся в «Кресты» и потолкуем с Нурминеном еще раз, – пообещал он Воробьеву. – Однако я полагаю, что он смолчал, чтобы выгородить сестру. Она ведь угощала его утром чаем – значит, она и подлила что… так он подумал. Или решил, что племянница заигралась да налила ему своих лекарств. А признайся он в своих догадках полиции – родню б еще, как соучастников арестовали. Так он рассуждал, по крайней мере. А цыганки, должно быть, и не было никакой. И даже не привиделась она ему: Нурминен попросту очнулся от дурмана в трактире, а цыганку выдумал уже когда с полицией объяснялся. Надо же было на кого-то вину свалить…
Из автобуса вышли Пэт Скалли, Джим Швебах, Рон Дэвис и господин Фиш и направились к домику охраны.
Воробьев вдумчиво выслушал. Согласился:
Последовал обмен рукопожатиями.
– Если все так, то вопросы следует задавать прежде всего Николаю Соболеву. Он ведь завсегдатай этого трактира! Не верю, что это простое совпадение! Ну и светловолосую даму эту, с которой он в отдельной комнате разговаривал, тоже искать надо.
Достали вторую бутылку виски и еще раз отметили удачный переход границы.
– Полную светловолосую даму… – поправил Кошкин в хмурой задумчивости. – А впрочем, вы заметили Воробьев, что девочка не указала, что «злая тётя с палкой» была еще и полной?
Господин Фиш тут же вступил в переговоры с Илсманом и пограничниками.
Воробьев пожал плечами:
Обняв Пэта Скалли, Гэйден спросил его:
– Могла не обратить внимания на это. Женщина явно запугала ребенка до смерти. Должно быть, увидела, что Эмма застала ее с этим лекарством в руках, и пригрозила…
– Ты не заметил, кто здесь с нами? – и показал пальцем в угол комнаты.
Кошкин не ответил на сей раз.
Там мирно спал Рашид. Скалли улыбнулся. В Тегеране Рашид бал его подчиненным, а потом, во время первой встречи с Саймонсом в кабинете, где проводятся заседания совета директоров ЭДС (неужели с тех пор прошло уже полтора месяца?), он ратовал за включение Рашида в состав группы спасателей. Судя по всему, Саймонс наконец согласился с ним. Господин Фиш сказал:
Торопились на дачу вдовы Соболевой на Черной речке – благо, у Кошкина имелся ключ от садовницкой. Уже несколько дней он таскал его при себе, нутром чувствуя, что помещение надобно осмотреть еще раз. Ответ был рядом как будто, а круг подозреваемых сжался буквально до членов семьи.
– Нам с Пэтом Скалли придется съездить в Юксекова и поговорить там с начальником полиции. А всех остальных я попрошу подождать нас здесь.
– Постойте, – вмешался Саймонс – Сперва мы ждали Булвэра, потом вас. Теперь-то чего нам еще ждать?
«Тётя с палкой» не принесла опиаты с собой – она знала, что Эмма больна, и что лекарство можно найти у ее постели. Она знала, кто именно живет во флигеле, и знала, что этим утром они уезжают. И, раз осмелилась войти во флигель едва ли не посреди завтрака, то знала, что ничего особенного не случится, застань ее там Маарика или Ганс. Выходит, брат с сестрой тоже с нею знакомы…
– Не получив заранее разрешения на проезд, мы нарвемся на неприятности, поскольку у Пола и Билла нет паспортов, – пояснил господин Фиш.
А главное – эта женщина определенно не должна иметь алиби на утро вторника, когда Ганса и опоили.
Саймонс повернулся к Булвэру.
Прежде вопросом алиби членов семьи Соболевых полиция интересовалась не особенно тщательно. Спросить спросили – но поверили каждому на слово. Не проверяли особенно. Во-первых, потому что был подозреваемый, чья вина ни у кого не вызывала сомнений – Ганс; а во-вторых, не было понятно, в какой именно из трех дней Аллу Соболеву ударили по голове. Лишь доверяли словам Маарики, что, когда та уезжала во вторник утром с братом на вокзал, хозяйка была еще в полном здравии. И только в пятницу пасынок нашел ее мертвой в садовницкой. Доктор Нассон заключил тогда, что женщина скончалась около суток назад – однако полной уверенности даже в этом не имел, поскольку в садовницкой, фактически полуподвальном помещении, было довольно холодно, да и май стоял не жаркий.
– Ваш парень Илсман давно должен был позаботиться об этом, – прорычал он.
То есть, убийца мог приехать на дачу и ударить Соболеву хоть во вторник, хоть в среду, хоть, даже в четверг.
– Я думал, он уже все уладил, – растерялся Булвэр. – Мне казалось, что он дал им взятку.
Так полиция полагала прежде. Однако с учетом показаний маленькой Эммы, выходило, что «тётя с палкой» побывала на Черной речке ранним утром во вторник хотя бы для того, чтобы подмешать лекарство Гансу и, очевидно, чтобы забрать свою трость – либо забытую, либо нарочно оставленную месяц назад.
– Так что будем делать?
– Лучше все-таки сначала съездить в Юксекова, – настаивал господин Фиш.
В протоколах вскользь упоминалось, что Николай Соболев в то самое утро вторника отдыхал на квартире у дамы, имя которой он сперва отказался называть, а потом выяснилось, что он его попросту не помнит. Как, впрочем, и адреса.
– Давайте, но только быстро, черт вас возьми, – рявкнул Саймонс.
Денис Васильевич пребывал на службе, как обычно, и его слова даже было кому подтвердить.
Скалли и господин Фиш уехали.
Елена Мишина вела уроки с восьми и до полудня, а после отправилась с детьми на прогулку в парк. Так Мишина поступала каждый будний день – но сегодня к ним присоединилась и Александра Васильевна. Что подтверждало алиби обеих девиц, но вызывало некоторое подозрение к Юлии Михайловне, потому как ее слова теперь могла подтвердить лишь домашняя прислуга.
Остальные сели играть в покер. У них в обуви были спрятаны тысячи долларов, и они слегка ошалели.
А показания эти, к слову, были неоднозначными. Личная горничная подтвердила слова хозяйки, что та встала поздно и утро тихо провела в своих комнатах, отвечая на письма. Однако паренек-лакей сболтнул, что ему передали требование от хозяйки поймать извозчика – аккурат утром во вторник. Правда, от какой именно хозяйки, жены банкира или сестры, он не вспомнил, у него, мол, тысяча таких требований в день. А потом он от своих показаний и вовсе отказался, сославшись, что дни перепутал.
На погранзаставу пришла другая смена, включая офицера, который разозлился, когда обнаружил, что все помещение для охраны усыпано окурками и стодолларовыми купюрами. Он окончательно вышел из себя, увидав, что в домике охраны американцы, у двоих из которых не было паспортов, преспокойно играют в карты.
И отдельно повисает вопрос, зачем кому-либо из хозяек извозчик, если у Соболевых есть личный выезд…
Утро показалось американцам очень долгим. Время тянулось медленно, и самочувствие у них ухудшилось. Выпивка и недостаток сна давали себя знать. Когда взошло солнце, им уже надоело играть в карты. Саймонс начал нервничать. Гэйден принялся ругать Булвэра, а тот все гадал, добились ли чего-нибудь в Юксекова Скалли и господин Фиш.
Пытаясь упорядочить в голове все эти обрывки улик да показаний, Кошкин и отпирал скрипучий, заржавевший замок от садовницкого помещения.
Теперь Булвэр уже не сомневался, что допустил ошибку. Как только он прибыл на погранзаставу, им нужно было сразу же ехать в Юксекова. Затем он сделал вторую ошибку, позволив распоряжаться всем господину Фишу. Вышло так, что Булвэр упустил инициативу.
* * *
В десять часов утра, то есть через четыре часа после отъезда, появились Скалли и господин Фиш.
Отчасти повезло: закатное солнце ярко светило прямо в узкие окошки под потолком. Грубая каменная стена и часть пола под ней были словно окрашены рыжим – Кошкину даже пришлось щуриться, когда он осматривался. Впрочем, солнце скоро сядет, а значит, следовало торопиться, потому что из прочего освещения у сыщиков были только пара масляных ламп.
Господин Фиш сказал офицеру, что у них есть разрешение отправиться в путь.
А Кошкин понятия не имел, что искать…
Офицер что-то резко ответил ему и как бы невзначай распахнул полы своего кителя, чтобы все видели офицерский пистолет.
Молча присел на корточки рядом с надписью на стене:
– Он говорит, что мы поедем, когда он нам разрешит, – заявил господин Фиш.
«Меня убиват Г».
– Ну хватит! – не выдержал Саймонс. Он поднялся на ноги и что-то сказал по-турецки. Турки остолбенели. Они и не подозревали, что Саймонс говорит на их языке.
Почему Алла Соболева написала «убиват» вместо «убил»? Быть может, имела в виду «убивает»? Алла, как понял Кошкин из дневников, была натурой порывистой и не очень-то внимательной к мелочам. Наверное, она могла ошибиться и пропустить одну букву даже в столь значимой фразе. Но почему она использовала это слова в настоящем времени? Соболева и правда часто писала с ошибками, но Кошкин, теперь уж, прочтя все ее дневники, мог с уверенностью сказать, что таких ошибок в ее письме он не припоминал. Русским языком она владела не так уж плохо, как считает ее дочь.
Он отвел офицера в другую комнату. Через несколько минут они оттуда вышли.
Хотя мог сыграть свою роль и удар по голове.
– Можем ехать, – объявил Саймонс. Все они вышли на улицу.
– Все же как много здесь крови… – обронил Воробьев, выхаживая из угла в угол и, подобно Кошкину, ища неизвестно что. – Немыслимо, что при такой кровопотере вдова Соболева могла ходить и даже оставлять записки, как вы предполагаете.
Коберн спросил:
– Соболева предвидела что-то подобное, – объяснил свои предположения Кошкин, – эти ее слезы в последний месяц, тревоги. Недомолвки. И она отдала дневники дочери буквально за неделю до… Она должна была оставит хоть какую-то подсказку здесь! Нужно обыскать все еще раз, Кирилл Андреевич.
– Полковник, вы что, дали ему взятку или, может, испугали его до смерти?
– Следовало бы ей тогда в дневниках и оставить подсказку! Кто этот «Г»? Или «Гу»? Ведь не Гутман?! Гутман к тому времени был давно мертв, мы видели его могилу, в конце концов!
Саймонс едва заметно улыбнулся, но ничего не ответил. Пэт Скалли обратился к Рашиду:
– Хочешь в Даллас, Рашид?
– Да, это не Гутман, – согласился Кошкин со вздохом, вглядываясь в надпись на стене до рези в глазах. – В дневниках, на письме, она звала его не иначе, как по имени. И это не Гершель Лезин. И настаиваю, что это не Ганс. Неужто Алла пыталась столь неуклюже написать имя Глебова?.. Или Глебовой… вы не знаете, какую фамилию носит нынче его вдова Нюра? Кирилл Андреевич, вы меня слушаете? – Кошкин обернулся к химику, раздраженный, что тот отвлекся.
Последние два дня, рассуждал Рашид, своим поведением американцы давали понять, что возьмут его с собой. Но сейчас они впервые спросили, хочет ли он этого. Теперь ему предстояло принять самое важное в жизни решение.
А Воробьев хмуро смотрел на пол – куда-то в угол. И действительно не слушал.
Хочешь в Даллас, Рашид? Похоже, его мечта сбывается. Ему нечего жалеть, что он покинул Иран. Что у него там? Детей – нет, жены – нет, нет даже подруги. Он никогда не был влюблен. Правда, он тут же вспомнил о родителях, сестре и братьях. Без него им придется туго. В ближайшее время жизнь в Тегеране будет тяжелой. Хотя, в сущности, чем он может им помочь? В компании он остался бы лишь на несколько дней или, в лучшем случае, недель. Отправил бы пожитки американцев в Штаты, позаботился бы об их кошках и собаках – и все. Деятельность ЭДС в Иране закончена. Пожалуй, и компьютеры станут там никому не нужны, и еще много лет о них никто не вспомнит. Безработный – он лишь обуза для семьи, еще один иждивенец, которого нужно кормить в трудные времена.
– Что-то нашли? – живо подскочил к нему Кошкин.
Зато в Америке…
В углу лишь была в изобилии разлита кровь – давно высохшая, но все еще насыщенного алого цвета.
В Америке можно продолжить образование. Там есть где проявить себя в работе, преуспеть в бизнесе, особенно с помощью таких людей, как Пэт Скалли и Джей Коберн.
– Да так… – пробормотал Воробьев, – думаю о том, что столько времени прошло, а кровь в этом месте все такая же яркая. А ведь кровь становится бурой со временем, даже черной. А если помещение сырое, то может и гнить начать…
Хочешь в Даллас, Рашид?
Воробьев проворно, одним прыжком опустился на колени, оперся на ладони и чуть ли ни носом уперся в алое засохшее пятно. Потянул ноздрями. Живо распорядился:
– Да, – ответил он Скалли. – Я хочу поехать в Даллас.
– Принесите мой чемоданчик, скорее!
– Так чего же ты ждешь? Залезай в автобус!
Все сели в автобус.
Кошкин повиновался, благо чемодан тот всюду носил с собой и оставил сейчас у дверей в садовницкую. Далее в напряженной тишине Воробьев щелкнул застежками, с осторожностью откинул крышку, представляя взору в большой аккуратности и определенном порядке разложенные богатства. Увеличительные стекла, шприцы и резервуары, склянки с жидкостями и без, порошки в бумажных конвертах, подписанные на латыни. Воробьев не медлил, точным движением схватил определенный бутылек и ловко откупорил. Попытался, было, нанести жидкость из него на корпию
20, да тотчас передумал и щедро плеснул из самого бутылька прямо на пятно. Ничего не произошло.
Усевшись на сиденье, Пол почувствовал облегчение. Автобус набрал скорость, и Иран исчез позади.
Совсем ничего: бесцветная жидкость просто лужицей разлилась по засохшей крови. Но Воробьев ждал. Смотрел в угол напряженно, будто гипнотизировал. И вдруг дождался… Не прошло и четверти минуты, как алое пятно под лужицей начало светлеть буквально на глазах, пока не стало почти что прозрачным…
Наверное, он никогда туда больше не попадет. В автобусе были незнакомые ему люди – какие-то турки в самодельной форме и пара американцев. Кто-то сказал, что это авиапилоты. Пол слишком устал, чтобы интересоваться ими. К ним присоединился и один из турецких пограничников. Судя по всему, его просто согласились куда-то подвезти.
А Воробьев как будто и не удивился.
Они остановились в Юксекова. Господин Фиш предупредил Пола и Билла:
– Не шипит, – только прокомментировал он. – Совершенно не шипит, но обесцвечивает. Я применил раствор H2O2, перекись водорода. Прекрасно затягивает раны и даже устраняет гной, а главное – при взаимодействии с кровью, он окисляет ее и… шипит. А по поверхности идут мелкие пузыри. Должны идти… В прошлый раз я был здесь утром, вместе с вами, Степан Егорович, помните? Этот угол был скрыт в тени, и, право, я не заметил различия в оттенках. А теперь он на свету… солнце так хорошо падает… словом, это не кровь, Степан Егорович!
– Нам придется побеседовать с начальником местной полиции. Он служит здесь уже двадцать пять лет и впервые сталкивается со столь значительным происшествием. Но вы не волнуйтесь. Все это лишь обычные формальности.
– А что же?..
Пол, Билл и господин Фиш вышли из автобуса и направились в небольшой полицейский участок. Пол почему-то не испытывал волнения. Он выбрался из Ирана. И хотя Турция не совсем европейская страна, там, по крайней мере, нет революции. А может быть, он просто смертельно устал и потому не чувствовал страха.
– Определенно здесь есть краситель, потому как H2O2 только что разрушил структуру краски – обесцветил, попросту говоря. С кровью была бы иная реакция, кровь бы заставила перекись водорода шипеть. А значит, это что угодно, но не кровь! Краска, чернила, вино… здесь ведь винный погреб рядом? Может, кто пролил нечаянно?
Их с Биллом допрашивали два часа, а потом отпустили.
– Нечаянно так много не прольешь, – не согласился Кошкин.
И молча вернулся обратно к надписи на стене.
В Юксекова в автобус сели еще шесть человек: женщина с ребенком, судя по всему, родственники пограничника, и четверо очень грязных мужчин (господин Фиш представил их, как телохранителей), которые заняли отделенные занавеской места в хвосте автобуса. Автобус двинулся дальше, в Ван, где группу ожидал взятый напрокат самолет. Пол взглянул на местный пейзаж. Здесь красивее, чем в Швейцарии, подумал он, но бедность ужасающая. На дороге было полно огромных валунов. На полях какие-то люди в лохмотьях утаптывали снег, чтобы козы могли добраться до замерзшей под ним травы. Автобус проехал мимо развалин каменной крепости, возможно, построенной еще во времена крестовых походов.
«Меня убиват Г».
Водитель автобуса, наверное, вообразил, что он на автомобильных гонках. Он вел машину по извилистой дороге с ненужной лихостью, по-видимому, уверенный, что никто не выскочит ему навстречу. Его пыталась остановить группа солдат, но он пронесся мимо. Господин Фиш закричал ему, чтобы он затормозил, но он только огрызнулся в ответ и продолжал нестись дальше.
– Идиот… – ругнулся Кошкин.
Через несколько километров их ждала уже целая армия солдат, готовая встретить нарушителей во всеоружии. Вероятно, кто-то сообщил, что они проскочили предыдущий контрольный пункт. Солдаты стояли прямо на дороге с винтовками на изготовку. Пришлось остановиться.
– Да, Степан Егорович, безусловно это моя вина, я обязан был убедиться наверняка…
Сержант вскочил в автобус и вытащил из него водителя, приставив к его голове пистолет.
– Да не вы идиот, а я! – Кошкин нервно взъерошил волосы у себя на голове. – Я же читал дневники, и в нем действительно полно подсказок!
«Теперь нам придется плохо», – подумал Пол.
Не договорив, Кошкин подхватил лампу и бросился в узкий проход, соединявший садовницкую с хозяйским домом. Проход заканчивался запертой решеткой и был сейчас совершенно темным, двигаться приходилось почти на ощупь. Однако Кошкин помнил, что в нем есть дверь в винный погреб – туда он и торопился попасть.
Вся эта сцена выглядела почти комически. Водитель ничуть не испугался. Он принялся кричать на военных так же зло и отчаянно, как они на него.
Расставив лампы так, чтобы осветить винные полки, Кошкин, а вслед за ним и Воробьев, принялись перебирать бутыли одну за другой. Воробьев, правда, еще не знал, что они ищут – и Кошкин стал объяснять:
Господин Фиш, Илсман и некоторые из неизвестных американцам пассажиров вышли из автобуса, заговорили с военными и, в конце концов, убедили их. Водителя буквально забросили назад в автобус, но даже это не сломило его духа, и, отъезжая, он снова стал орать на солдат и грозить им кулаком.
– «Губернаторское»! Вино, на котором разбогатела ее родня. Вдова Соболева то и дело упоминает его в дневниках, упоминает, что ненавидит сей напиток, и что у нее от него болит голова. А несколько раз, ей-Богу, она так и писала: «Меня убивает „Губернаторское“»! Алла Соболева и впрямь незаурядная дама: на стене она указала не имя убийцы – она указала, где искать подсказку! Записку, должно быть! Ведь на стене многого не напишешь. И, потом, у нее не было уверенности, что ее убийца попросту не сотрет надпись, если та покажется ему опасной.
В конце второй половины дня группа, прибыла в Ван.
– Полагаете, Алла Соболева освободила бутылку из-под «Губернаторского» и спрятала записку в нее? – недоверчиво уточнил Воробьев.
Все они отправились в городскую ратушу, где были переданы в руки местной полиции; неопрятных телохранителей как ветром сдуло. Полицейские оформили соответствующие бумаги, а затем проводили группу на взлетную полосу.
– Она любила в юности книги про море и пиратов. Думаю, она могла бы, да.
Когда они садились в самолет, один из полицейских остановил Илсмана. У него под мышкой висел пистолет калибра 11,43 мм, и, по-видимому, даже в Турции пассажирам запрещается подниматься на борт самолета с огнестрельным оружием. Однако и на этот раз стоило Илсману предъявить свои документы, как вопрос был тут же решен в его пользу. Рашида тоже остановили, потому что он нес канистру с машинным маслом, где были утоплены деньги, а проносить в самолет воспламеняющиеся жидкости, естественно, не разрешается. Он заявил полиции, что везет в канистре крем для загара по просьбе жен американцев, и ему поверили.
Стеллажей было немало, и бутылки стояли на них в несколько рядов – а Кошкин был уверен, что Алла спрятала ту самую бутылку подальше, чтобы она не попалась на глаза просто так. И когда Воробьев зорким глазом заметил, что на некоторых местами отсутствует пыль – то есть их брали в руки не так давно – уверенности лишь прибавилось. А потом… Воробьев схватил с полки очередную бутыль и замер:
Вся группа села в самолет. Действие придающих бодрость таблеток уже кончилось, и Саймонс с Коберном вытянулись в креслах и тут же заснули.
– Эта легкая… и там не вино! – потряс над ухом, и даже Кошкин услышал, как что-то крохотное бьется о стекло изнутри.
Самолет вырулил на взлетную полосу и вскоре оторвался от земли. У Пола было такое приподнятое настроение, словно он впервые поднялся в воздух. Он вспомнил, как еще в тегеранской тюрьме мечтал о, казалось бы, обыденной вещи – сесть на самолет и улететь прочь. И вот теперь, здесь, среди облаков, в набирающей высоту машине, его охватило чувство, которого он давно не испытывал, – чувство свободы.
Внутри и правда была записка.
Согласно странным правилам турецкого воздушного сообщения, нанятый самолет не имеет права курсировать там, где есть рейсовые полеты. Поэтому группа не могла сразу же лететь в Стамбул, где ее ждал Перо, а вынуждена была сделать пересадку в Анкаре.
Чтобы добыть ее, бутылку пришлось разбить, но это того стоило. Крупные неровные буквы, не столько написанные, сколько выдавленные гранями алмаза на обрывке газеты. Иных материалов для письма у Аллы попросту не было. Да и света почти не было.
Пока ждали стамбульского рейса, удалось решить еще пару проблем.
Записка содержала всего несколько фраз. Коротких, но емких.
Саймонс, Скалли, Пол и Билл взяли такси и попросили довезти их до американского посольства.
«Не вините ни в чем бедную девочку. Я ее прощаю и молюсь за нее, покуда жива. Главное – уберегите Александра. Кольцо не давайте Денису, отдайте батюшке».
Ехать пришлось долго, через весь город. Над городом висел коричневатый туман, и в воздухе чувствовался сильный запах.
– Снова Александр… – пробормотал Воробьев, склонившийся над запиской вслед за Кошкиным. – И какое еще кольцо?!
– Какой отвратительный воздух, – заметил Билл.
– Думаю, то самое, которое мы нашли в пыли под шкафом. Соболева пыталась его спрятать таким образом. Но вот какому батюшке она просит его отдать? Ведь не Якову Бернштейну – а своему духовному отцу, вероятно? Настоятелю храма в Старой деревне?
– Это от угля с высоким содержанием серы, – пояснил Саймонс, который жил в Турции в пятидесятых годах. – Здесь не имеют представления о борьбе с загрязнением окружающей среды.
Воробьев отвлекся от записки, хмыкнул и обронил:
Такси подъехало к посольству США. Билл выглянул в окно, и у него радостно забилось сердце. На посту у посольства стоял красивый солдат морской пехоты в безукоризненной военной форме.
– А ведь Нюра, вдова Глебова, упоминала как-то, будто видела, что Алла Соболева пыталась всучить какое-то кольцо батюшке в той самой церкви! Я не говорил вам, Степан Егорович?
Вот это действительно США.
– Нет, не говорили, – недобро глянул на него Кошкин, потому как о таком факте рассказать явно стоило.
Они заплатили водителю и отпустили такси.
Но Воробьев его настроя, как всегда, не почувствовал:
Когда они заходили в посольство, Саймонс спросил у морского пехотинца:
– Ах да, в тот раз мы были в цветочной лавке Нюры с Александрой Васильевной. Но я уверен, что речь о том самом кольце! Жаль, сейчас оно не при мне… Оно на Фонтанке, подписанное и упакованное вместе с прочими уликами по делу вдовы. Едем туда сейчас же?
– Скажите, солдат, здесь есть автобаза?
– Нет, сперва в церковь, – настоял Кошкин. – Дело срочное, может быть, и без кольца удастся что-то разузнать.
– Да, сэр, – ответил солдат и рассказал, как ее найти.
В дорогу отправились тотчас, но путь был не близким – пока добрались, стемнело окончательно. Двери Благовещенской церкви уже оказались заперты, и на стук никто не отвечал…
Пол и Билл вошли в паспортный отдел. У каждого из них в кармане лежали их подлинные фотографии на паспорт, которые Булвэр привез из США. Подойдя к столу, Пол сказал:
Кошкин бывал здесь лишь однажды: тогда, помнится, они с Воробьевым намеревались хорошенько осмотреть дом Соболевой и обыскать садовницкую получше. Да не успели… внезапно явилась Александра Васильевна и упросила поехать с нею на местное кладбище, показала могилу Глебова. В сам храм они в тот раз не наведались и с настоятелем не говорили. Кошкин знал, что территорию церковь занимает приличную, но ориентировался здесь донельзя плохо и где найти хоть кого-то после закрытия, не представлял.
– Мы потеряли свои паспорта. Нам пришлось спешно покидать Иран.
Вокруг лишь темнота пронизывающий ветер с Большой Невки да черные на фоне неба кладбищенские кресты…
– Ну да, я знаю, – заявил чиновник таким тоном, словно специально ждал их.
– Там есть что-то! – увидел Воробьев, щурясь через очки. – Окна светятся!
Пол и Билл заполнили соответствующие документы. Один из сотрудников посольства отвел их к себе в кабинет и попросил у них совета. Консульство США в иранском городе Тебризе подверглось нападению революционеров, и, возможно, его сотрудникам придется бежать из Ирана так же, как это сделали Пол и Билл. Они рассказали чиновнику об избранном ими маршруте и о трудностях, с которыми пришлось столкнуться.
Кошкин тоже разглядел небольшое двухэтажное строение за церковью и тотчас двинулся вперед:
Через несколько минут они вышли оттуда с паспортами США, действительными в течение шестидесяти дней. Пол посмотрел на свой паспорт и воскликнул:
– Наверняка там жилые комнаты для церковников. Полицию должны впустить.
– Никогда в жизни не видел ничего красивее!
– Или для церковников, или сиротский приют.
* * *
– Сиротский приют?.. – переспросил Кошкин и невольно замедлил шаг. Рукой придержал и Воробьева. – Здесь есть сиротский приют?
Саймонс вылил масло из канистры и вытряс оттуда пластиковые пакеты с деньгами. Они не так уж хорошо сохранились. Некоторые пакеты порвались, и все банкноты в них были в масле. Скалли принялся очищать от него деньги и складывать их в пачки по десять тысяч долларов. Всего набралось шестьдесят пять тысяч долларов и приблизительно столько же в иранских риалах. Когда они занимались этим, вошел солдат морской пехоты. Двое неопрятных, небритых мужчин, стоявшие на коленях на полу и перебиравшие, в сущности, целое состояние в стодолларовых купюрах, вызвали у него сильное подозрение.