Анастасия Логинова
След белой ведьмы
1893 год
Пролог
Зря ямщика не послушал, ох зря…
Алекс ступил еще раз, и тотчас нога выше колена провалилась в рыхлый февральский снег. Попробовал подтянуть вторую – да та увязла столь крепко, что, не устояв, он тяжело, почти плашмя, свалился в сугроб.
Снежный буран бушевал с такой силой, что и минуты не прошло, как его накрыло вторым таким же сугробом.
Подниматься нужно, – билась в голове единственная мысль. – Подниматься живо да идти. Из последних сил.
Алекс и впрямь призвал все свои силы. Опираясь на здоровую руку, от натуги комкая в ладони снег, он чуть привстал. Принялся ступнями искать опору – да не выходило ничего. Ступней от холода он давно уже не чувствовал. Еще пока ехал в санях – и то не чувствовал. Ботинки ему порядочно жали.
Ботинки у Алекса были новые, модные, английские, из телячьей кожи тончайшей выделки. Отличные ботинки. Правда, форменным идиотизмом было надевать их для путешествия по лесу на Среднем Урале. Вот смеху-то будет, когда его найдут, окоченевшего – и в этих дурацких ботинках. В них и похоронят, наверное.
Ботинки Милли подарила. Нынешним Рождеством. С размером только не угадала, глупышка.
– Милли, Милли, Милли… – шептал Алекс, чувствуя губами снег, но совсем уже не чувствуя его холода. – Душа моя, любовь моя. Погибель моя.
Глаза не видели ничего, кроме проклятого белого снега. И – Алекс сдался. Закрыл их. Зажмурил. Напоследок поспешил вызвать в памяти любимое лицо и мягкие медно-рыжие кудри. Звонкий смех-колокольчик. Сладкий, тягучий аромат ее духов.
Алекс потянул носом, потому что и впрямь как будто почувствовал их…
А потом – что-то коснулось его лица.
Не снег.
Не вполне отдавая себе отчет, Алекс вновь поднял отяжелевшие веки и первый делом увидел перепачканный в грязи подол женской юбки.
И где она грязь умудрилась найти? – вяло думал он, как завороженный глядя на летящую по снегу нежно-розовую юбку в убористый мелкий цветок.
Женщина (а судя по тонкому стану – девица, скорее) не заметила его, припорошенного снегом. Легко, будто по мощеной дороге, она прошла мимо. Невесомо взобралась на пригорок шагах в десяти от Алекса. Обернулась к нему.
Босая… – только сейчас сообразил Алекс. – Босая – да по снегу. И платье на ней домашнее, хоть грязное, изорванное. Съехавшее с одного плеча, обнажив ослепительно-белую (точь-в-точь как снег) кожу. И волосы белы, как тот снег – распущены и летят по ветру. Только губы яркие. Словно кровь.
Так он и смотрел на нее – час, минуту или один миг, Алекс не знал. Покуда не моргнул от попавшей в глаз снежинки.
А как моргнул – исчезло все. Пригорок был пуст, и даже снег на нем не примят. Только на самой верхушке, рядом с тонкой сосенкой в сугробе вдруг блеснуло что-то. Так ярко, что глаза заболели.
Алекс прищурился. И впрямь что-то там было. Нужно достать…
Завывал ветер, колыша верхушки сосен; швырял в лицо пригоршни снега, а сердце Алекса так громко теперь билось в груди, что, казалось, за версту слышно. Еще с минуту пытался он подняться, да без толку. Окоченевшие ноги не слушались, подкашивались, как ватные.
– Нужно идти… нужно… – сам себе твердил Алекс, как заведенный. – Не выходит идти, так ползти. Нужно!
Ползти с одной-единственной здоровой рукой тоже была задача непростая. Вторая рука, правая, рабочая, бесполезной паклей волочилась по снегу. Та рука, которой он швырнул перчатку в лицо Мишелю. Та рука, которой сжимал рукоять револьвера… Ох, избавиться бы от нее вовсе!
Не иначе как ярость придала сил и разогнала кровь по телу: Алекс наконец-то приловчился, как двигаться, и даже онемевшими ступнями удавалось упираться в снег. Вместо искореженной правой кисти опирался на локоть. И все же сделать последний рывок – подняться вверх, на пригорок – было задачей непосильной.
Алекс все ждал нового прилива сил, новой вспышки злости – хоть чего-то, что даст причину пошевелиться снова! Ждал. Понимал, что с каждым мигом у него все меньше шансов выбраться живым – и ждал.
Да стекленеющим взглядом все смотрел на мерцающий впереди отсвет. Как дивно он переливается красным, зеленым и синим. Еще лишь одно небольшое усилие, чтоб достать. Так близко… Так невообразимо далеко.
Глава 1. Кошкин
Дороги в уездном городе Екатеринбурге и так мели не слишком-то часто, а уж в буран этим не занимался никто.
Степан Егорович Кошкин, помедлив, спрыгнул из саней прямо в здоровенный сугроб (вся улица была сугробом, чего уж там) и, рукой защищаясь от снега, огляделся. Стемнело, так что вывеска на аккуратном новеньком доме ярко была подсвечена фонарями.
«Клиника доктора медицины Алифанова В.А.».
Впрочем, главный вход наверняка был уже закрыт, так что Кошкин, поискав глазами, нашел служебный.
Бежит…
Да, прямо от тех дверей по занесенной снегом дорожке к нему бежала Ирина, накинув на плечи только пуховую шаль. Кошкин, конечно, поспешил навстречу.
– Право, Ирина Владимировна, ну что ж вы… я б и сам дорогу нашел. Простудитесь ведь.
– Да мне не холодно, Степан Егорович, – с наигранной отвагой рассмеялась девушка. – Сама простужусь – сама вылечусь. Пойдемте скорее, у нас жарко натоплено.
Кошкин спорить не стал.
– Его Виктор нынче под вечер нашел, – рассказывала Ирочка минуту спустя в отцовском кабинете. Заперев двери, скинув шаль и оставшись в ладно скроенном по фигуре суконном платье. Она проворно подбросила полено в печь-голландку и поставила греться большой медный чайник, не прекращая при этом разговора. – С утра кто ж знал, что буран такой начнется? Вот и отправился Витя на охоту в сторону Шарташей. А возвращаться стал – глядь, темнеет на пригорке что-то! Подошел, а там человек в снегу лежит. Ужас-то… Он его на кобылку скорее и к нам. Ну а я уж за вами, понятное дело, послала… Вы садитесь. Чай сию минуту вскипит. У меня пирог еще вкусный есть, с вареньем!
– Благодарю, Ирина Владимировна, я успел поужинать… – солгал Кошкин. – Так что насчет трупа?
– Какого трупа?
– Который ваш брат в лесу нашел, – терпеливо объяснил Кошкин. – Прозектор через час обещался приехать, а я покамест протокол бы составил…
– Да Бог с вами, – быстро перекрестилась Ирина, – рано еще прозектора – живой он. Владимир Андреич осмотрел уже: легкое переохлаждение и только. С рукой, правда, что-то – может, обморозил, не ясно пока. Вы садитесь, пирог покушайте. Я вам гарантирую, что он пока не умрет!
Кошкин устало потер переносицу и опустился на предложенный стул. Как мог деликатнее сказал:
– Ирина Владимировна, так, ежели он живой, то зачем вы полицию позвали?
В глазах у Ирины отразилась паника, как у неумелого шулера, пойманного за руку.
– Так… ну вы, Степан Егорыч, сами подумайте: в буран, в лесу, в сумерках – кто ж по доброй воле на снегу лежать станет? И одет он не как охотник, – предупредила она догадку Кошкина, – и сорочка, и штаны – все вручную пошито. Пальто французское, ботинки английские. Сразу видно, из купцов! А у нас-то в городе сами знаете, какие страсти творятся! Точно вам говорю, лихие люди его нарочно в лес привезли да выкуп требовали! А главное…
Ирина вдруг нырнула рукой в карман суконного платья и на ладони протянула Кошкину золотое украшение необыкновенно тонкой работы. Женский гребень для волос с выложенным разноцветными камнями павлином. Нет, не павлином – жар-птицей. Тело и роскошные огромные крылья были синими, хвост рубиново-красным, а миниатюрная головка венчалась хохолком с тремя крупными зелеными камнями.
– В руке у него этот павлин был зажат, – сообщила Ирина. – Насилу Владимир Андреич вынул – так крепко держал, хоть и без сознания.
– Это жар-птица, а не павлин, – машинально поправил Кошкин.
Откуда-то он точно знал, что это жар-птица. Видел он, что ли, этот гребень раньше? Только где?
Из рук Ирины он принял заколку, да так и не опустил ее в приготовленный бумажный конверт – все рассматривал и пытался вспомнить.
– Этот господин…
– Риттер, – подсказала Ирина. – Риттер Александр Николаевич, он так назвался.
Кошкин кивнул.
– К нему можно?
– Да, конечно, я провожу!
Кошкин вымученно улыбнулся, не найдя причины отказать.
Славная она девушка, – думал Кошкин, вслед за Ириной следуя по коридорам, чтобы попасть в больничное крыло.
И образована, и не глупа, и красива в меру. Выдумщица, правда. Владимир Андреевич, которого она только по имени-отчеству величала, приходится ей батюшкой. Доктор Алифанов, Владимир Андреевич, профессор и знаменитый на всю округу окулист. В Вятской губернии, говорят, родился, в заводском поселке. Однако ж выучился в Казанском университете, был приглашен в их уезд в новую больницу при заводе, да здесь и осел. Крайне удачно женился на дочери главврача, позже и сам госпиталь возглавлял, перемежая практику с чтением лекций и написанием научных работ в том же Казанском университете. А года полтора назад выкупил новенький особняк на Вознесенском проспекте возле церкви и открыл здесь частную клинику, пользующуюся немалым интересом у горожан. Даже теперь, в столь поздний час, в коридоре толпились какие-то пациенты.
Профессор сам свел знакомство с Кошкиным по причине довольно деликатной: для исследований глазного аппарата доктору регулярно требовались свежие трупы. В таком деле без знакомства с местным полицейским надзирателем, разумеется, не обойтись.
Ирина, между тем, вела его в больничную палату, обычно пустую, в силу специализации клиники – но не сегодня.
Первым Кошкин увидел Виктора Алифанова, взрослого сына профессора и тоже доктора. И Виктор, сын, и Ирина, дочка – оба пошли по стопам отца, в медицину. Ирина окончила женские курсы в губернском городе, успела выйти замуж и расстаться с мужем, после чего снова вернулась в отчий дом. Виктор тем временем отучился в университете, некоторое время был земским врачом, а ныне замещал отца в клинике.
Характером младший Алифанов едва ли пошел в именитого батюшку: Виктор был балагуром, каких поискать, громким, ярким и совсем не склонным днем и ночью корпеть за научными трудами или возиться в прозекторской, как родитель.
Вот и сейчас он беседовал со спасенным им пациентом легко, весело, будто те, ни много ни мало, старинные приятели. Его даже не смущало, что пациент отвечает невпопад и почти его не слушает.
Риттеру на вид было около тридцати. Может, и меньше, но изможденное лицо с залегшими под глазами тенями, с грубо вырезанными носогубными складками, с тяжелыми хмурыми бровями делали его старше. А в темно-русой шевелюре да суточной щетине на щеках нет-нет да серебрилась седина. Тяжко ему пришлось.
Риттер был уже не в постели, оделся полностью, разве что сюртук не успел натянуть. На вошедшего Кошкина он обернулся первым и, по тому, как с достоинством поднялся, потянулся за сюртуком, спеша его надеть, Кошкин подумал, что тот, пожалуй, не из купцов, а благородных кровей. И выправка была военной.
– О, и полиция пожаловала! – легкомысленно сообщил Виктор, после чего представил его Риттеру: – господин полицейский надзиратель, Кошкин Степан Егорович, прошу любить и жаловать.
Кошкин коротко кивнул в ответ на кивок Риттера, и отметил, как тот протянул, было, ему руку для приветствия – слишком бледную, с нелепо скрюченными узловатыми пальцами. Протянул – и сразу одернул, неловко убрал за спину. Но все же собрался и с достоинством поздоровался:
– Риттер Александр Николаевич, штабс-капитан гвардии. В отставке… Весьма рад.
– Ну-с, оставлю вас, господа, – Виктор, хоть и не свойственна ему была деликатность, счел за лучшее откланяться. – Доброго вечера!
Когда тот вышел, закрыв за собою дверь, в палате стало необычайно тихо. Неловкости, впрочем, не чувствовалось, да и некогда было Кошкину ходить вокруг да около.
– Что у вас с рукой? – спросил он, пройдясь и устроив папку с бумагами на подоконнике.
Тот странно дернулся, носогубные складки и морщины на лбу стали как будто еще глубже, но ответил тоже без обиняков:
– К делу это не относится.
По грубым шрамам на правой кисти Кошкин сообразил, что ранение, скорее всего, было пулевым. Не самым старым, потому как шрамы еще были ярко-красными, а господин Риттер свое увечье до сих пор воспринимал болезненно. Так что к делу его рука и правда едва ли относится. Настаивать Кошкин не стал, а задал новый вопрос:
– Как вы оказались один в лесу, одетый совершенно не по погоде?
– Глупая совершенно история… – Риттер устало провел ладонью по лицу и все-таки позволил себе снова сесть на больничную койку. – Давеча пришлось ехать в губернский город по делам вступления в наследство. Дела те обернулись неудачно: стряпчему требовались документы, оставшиеся здесь, вот я и торопился. Не стал дожидаться вечернего поезда из Перми. А ямщик везти отказался, мол, буран надвигается – ни в какую ехать не хотел. Пришлось мне взять лошадь, сани да ехать самому по Сибирскому тракту… Кто ж знал, что буран и впрямь начнется? Дорогу замело, лошадь шла-шла, да и выбилась из сил совсем. Я всего-то хотел чуть вперед пройти, дорогу отыскать – но и лошадь свою потерял в итоге…
Пока тот говорил, Кошкин глядел на него недоверчиво. Столь суровое вдумчивое лицо мало сходилось у него с таким безалаберным поступком. К вечеру, через незнакомый лес, с черт знает где взятой лошадью в путь мог отправиться или глупец, или самоубийца.
– Вы недавно в городе? – угадал Кошкин.
– Да, прежде мой полк был расквартирован в Петербурге…
– Вы только что из Петербурга? – Кошкин удивился так, что безотчетно подался вперед. – Давно?
– Две недели как.
– И… как там? Есть ли новости? Быть может, вы виделись с…
Кошкин вовремя осекся, сообразив, что ведет себя неуместно. Но это было сильнее его. В сей чертовой глуши впервые за полтора года своего здесь пребывания он встретил человека, который и впрямь мог что-то ему сказать по единственному волнующему Кошкина вопросу.
Риттер, заметно оживившись, вопросительно смотрел на него и, чем черт не шутит, мог действительно рассказать. Мир тесен, что ни говори. Но Кошкин не решился. Вероятность, что Риттеру хотя бы известно имя графини Раскатовой, ничтожно мала, а вот то, что он выставит себя идиотом, проявив неподобающий интерес – велика необычайно.
Это еще с учетом, что Светлана Дмитриевна вовсе не сменила имя, выйдя, к примеру, замуж в очередной раз.
– Неважно, впрочем…
– Вы родом из Петербурга? – догадался в свою очередь Риттер.
– Нет, нет… но я довольно долго служил в тамошней полиции.
Риттер вдумчиво кивнул, а в его глазах, совсем тусклых до этого, с каждым мигом все больше загорался интерес. Он даже хмыкнул вдруг, хоть и невесело:
– Выходит, вас тоже сослали сюда за провинность?
– Почему «тоже»? Вы разве здесь не по своей воле?
– По своей… – Риттер снова скривил губы в злой усмешке. – Получается, я сам себя вроде как сослал. Степан Егорыч, позвольте, у вас не найдется закурить? Черт знает где я свой портсигар оставил.
Кошкин с готовностью полез в карман и только теперь вспомнил про конверт, в который уложил гребень с жар-птицей. Поспешил отдать его Риттеру вместе с протянутыми папиросами.
– Это не мое… – тот одернул руку почти так же, как при знакомстве. И снова паника в глазах.
– Чье же, если не ваше? Насколько мне известно, в том лесу более никого не было.
Риттер явно хотел возразить, но не решался, мял пальцами папиросу. Кошкин не выдержал, положил гребень на койку подле него:
– Забирайте, – велел он жестче, – ежели передам это начальству, то, уверяю, вещица «потеряется», глазом не моргнете…
Договорить Кошкин не успел: стремительно распахнулась дверь, и в палату заглянула Ирина, чем-то немало взволнованная.
– Господин Риттер, к вам посетители, – весело сообщила она, – матушка ваша, а с нею молодая дама, невеста, должно быть. Мы, разумеется, обычно в палату не пускаем, но ради вас…
Риттер даже побагровел: посетителям совершенно точно он был не рад.
– Вот же… и откуда они узнали только?! Вы можете сказать им, что ко мне нельзя? – он почти умолял Ирину.
Та растерялась, страшным шепотом сообщила:
– Я уже разрешила пройти, они здесь, за дверью…
Риттер чуть не взвыл и уже без слов, умоляюще поглядел на Кошкина.
А тот и сам не понял, отчего решился помочь: за рамки его служебных обязанностей следующее выходило довольно сильно…
Посетительницы, которым так не рад был его новый знакомый, с первого взгляда казались совсем не страшными. Невысокого роста худосочная дама – язык не поворачивался назвать ее пожилой, настолько та была элегантной и молодящейся, одетой ярко и даже экстравагантно по здешним меркам. А столь же темная, как у Риттера, шевелюра с чуть более густой проседью, уже не оставляла сомнений, что дама – его мать.
Вторая – блеклая блондинка лет двадцати пяти, закутанная в собольи меха так, что из них торчал только вздернутый нос и пенсне с толстыми стеклами в каучуковой оправе. Блондинку Кошкин сперва и в расчет не взял, решив говорить с матерью Риттера.
А зря.
Услышав, что их любезному Алексу все еще нездоровится, и ночь ему лучше провести в клинике, именно блондинка, покуда мать ахала и причитала, дерзко шагнула к Кошкину:
– Вы доктор? – поинтересовалась она, сдвинув пенсне на кончик носа и посмотрев так, что Кошкин почувствовал себя лабораторной мышью, которую вот-вот препарируют.
– Нет, я не доктор, – признался он, – но сути это не меняет: к господину Риттеру все равно нельзя.
Блондинка, и не думая смиряться, горделиво вскинула голову и потребовала:
– Представьтесь.
Кошкин вздохнул и не нашел причины отказать. Назвался.
А блондинка все не унималась. Будучи на голову ниже его, она умудрилась смотреть сверху вниз, взглядом, от которого Кошкин давненько уже отвык.
– Мое имя Елизавета Львовна Кулагина, – веско сообщила она.
И, хотя дамочка не стала добавлять, кто ее отец, Кошкин чуть напрягся. Кулагин, ни много ни мало, занимал пост городского головы и начальствовал над городом уже пятый, кажется, год.
А впрочем… что такое голова заштатного уральского городишки? Большинство врагов Кошкина стояли на карьерной лестнице гораздо выше Кулагина. Так что Кошкин, совершенно неожиданно для себя, усмехнулся.
Но блондинка, поняв, что ее громкое имя особого эффекта не возымело, не сдавалась снова и снова.
– Не думайте, любезный Степан Егорович, что у меня нет связей в городской прессе! – заявила она совсем уже не любезно. – Я сегодня же сообщу им, что вы удерживаете господина Риттера без всяких на то оснований!
Кошкин вздохнул:
– Если бы каждый раз, когда я слышу эту фразу, любезная Елизавета Львовна, мне давали бы по рублю – ей-богу, я стал бы уж миллионером.
Секунд пять блондинка переваривала услышанное – а потом вспыхнула, и голос ее зазвенел от возмущения:
– Вы еще и взятку требуете? Вы слышали это, Софья Аркадьевна, вы слышали?!
– Лиза, Лизонька, ну что вы, право слово!.. Господин Кошкин ничего такого не имел в виду, как мне кажется… – попыталась старшая дама утихомирить младшую, но снова без особого результата. – Скажите, господин Кошкин, сможем ли мы увидеть Алекса завтра?
– Вероятно, да. И господин Риттер, разумеется не задержан, прошу прощения, ежели заставил вас так думать… Это лишь рекомендация доктора.
Блондинка снова попыталась что-то сказать, но теперь уж Софья Аркадьевна оградила его от нее слабым причитанием:
– Ну, Лизонька, не стоит, право слово…
А Кошкин скорее ретировался в палату, да запер за собой на щеколду.
Оттянул ворот мундира, будто длинные пальчики m-lle Кулагиной с ее острыми коготками грозили задушить его в самом деле. А потом и вовсе расстегнул верхние пуговицы.
Ну и характер. Будь у него такая невеста, он бы, пожалуй, тоже не побоялся отправиться в буран пешком по лесу. Только не к ней, а от нее.
Риттер курил и смотрел на него с сочувствием и пониманием.
– Вечно вы не сможете прятаться от вашей невесты, – заметил Кошкин. – Завтра все равно придется показаться ей на глаза.
– Мы не обручены, – тотчас отозвался Риттер. – Не дай Бог. Это матушкины мечты, и только.
Наивности Риттера оставалось лишь посочувствовать, ибо девушки вроде Елизаветы Львовны всегда получают то, что хотят. Или почти всегда.
– Вам есть где переночевать? – спросил он у Риттера.
– Найдется.
Очевидно, что нет.
– Если устроит диван в гостиной, то можете остановиться у меня.
Риттера диван устроил.
* * *
Где бы ни был Кошкин и чем бы ни занимался, самым важным событием за день было для него возвращение домой. Не сам дом, тесная меблирашка на втором этаже, так манил его, а тот самый момент, когда, вставляя ключ в замочную скважину, можно было целый миг верить, что замок откроется с одного оборота. Как тогда, когда Светлана незваной пришла в другую его квартиру и разделила жизнь на до и после.
Но нет. Сегодня дверь тоже была заперта на два оборота.
– У вас выпить найдется, Степан Егорыч?
Выпить нашлось. Ассортиментом поразить гостя, конечно, не вышло: полюбившегося Кошкину шотландского виски в уездном городе Екатеринбурге было днем с огнем не сыскать. Благо, Риттер оказался господином непривередливым и с большим удовольствием употребил две рюмки подряд простой очищенной водки. Сам Кошкин из солидарности опустошил одну и, мрачно наблюдая за новым знакомцем, посоветовал:
– У вас тяжелый день был, Александр Николаевич, и все же на спиртное не налегайте. У нас здесь, видите ли, заняться особенно нечем, так что стоит только начать… мигом сопьетесь. Двое предыдущих, кто мою должность занимал, так и кончили. Один с петлей на шее, второй в сугробе замерз во дворе собственного дома.
Риттер на это ничего не ответил и опрокинул в себя третью рюмку. Зато повеселел заметно и вдруг попросил:
– Полным именем, признаться, меня мало кто зовет. Просто Алекс.
– Степан, – Кошкин охотно пожал его левую, здоровую руку, протянутую в честь вторичного знакомства.
– Так вы, Степан, стало быть, вернуться в Петербург намереваетесь? Оттого себя блюдете?
Кошкин мрачно усмехнулся:
– Отчего же нет? Вернуться только из могилы нельзя.
– И то правда, – согласился Алекс. Прищурился темным взглядом, будто в самое нутро заглянул. И догадался: – cherchez la femme. Женщина? В ней все дело?
– Дело почти всегда в женщинах.
– Все беды от них, – с пониманием кивнул Алекс.
– Это как посмотреть, – возразил Кошкин.
– Да как ни посмотри – все едино! – неожиданно зашелся новый приятель. И глаза у него сделались совсем черными.
Он потянулся было снова за бутылью – изувеченной правой рукой – да неловко задел рюмку, которая тотчас покатилась по столу и со звоном разбилась об пол.
Алекс тут же смешался и даже попытался собрать осколки. Наклонившись, чертыхнулся и вынул из кармана золотой гребень, очевидно мешавший ему.
Кошкин наблюдал за всем не шелохнувшись. Однако жар-птица на гребне так манила, переливаясь разноцветными камнями, что Кошкин не утерпел. Потянулся за ним через стол, чтобы рассмотреть в очередной раз.
В сказках, которые рассказывала ему в детстве мать, все злоключения Ивана-дурака начинались с того, что он нашел перо жар-птицы…
– Алекс, бросьте вы это, – позвал Кошкин, кивнув на разбитую рюмку. – Скажите лучше, отчего вы заявили, будто заколка не ваша? Чья тогда? Кроме вас в лесу, насколько мне известно, никого не было.
И отметил, как странно дернулся Алекс на последней фразе. Уточнил:
– Или был?
Алекс, совсем обессиливший, постаревший как будто еще на пару лет, шумно выдохнул и бросил на него быстрый взгляд. Крайне осторожно произнес:
– Мне показалось в какой-то миг, что там была девушка. Красивая… я таких никогда не видел. Волосы белее снега. И босая. В изорванном розовом платье в мелкий цветок. Была – а потом исчезла. Там, где она стояла, я и нашел гребень…
Алекс замолчал, смешался, будто вспомнил что-то. А потом вдруг ни с того, ни с сего резко обернулся за плечо. И сник окончательно.
– Где, говорите, это было? Что за лес? – спросил Кошкин.
– Черт его знает… лес он и есть лес. Сосны там всюду были.
Новый знакомец в географии окрестностей, конечно, не разбирался – за этим вопросом к Виктору Алифанову надобно обращаться. И впрямь чудо, что он так вовремя оказался рядом… Слова Алекса насчет девушки с белыми волосами Кошкина не особо впечатлили: при смерти еще не то привидится. Но вот гребень был самым что ни на есть реальным. Гребень с жар-птицей – не с павлином. Потому что хвост огненно-красный… Откуда он там оказался? Кто потерял? И почему, когда пытался напрячься и вспомнить – на ум первым делом шла мать, оставшаяся в далеком Петербурге.
– Вы верите в призраков, Степан? – задумчиво, почти в забытьи, вдруг спросил Алекс.
А Кошкин не нашелся что ответить. Призраки заколок не теряют, это точно…
Спалось ему в ту ночь неважно. Снилась жар-птица с огненно-красным оперением и русалочьими, полными тайн и обещаний глазами Светланы. Она сладко пела ему, манила, но стоило Кошкину приблизиться – улетала прочь.
Глава 2. Лиза
Не сказать, что у Елизаветы Львовны Кулагиной было так уж много поклонников, однако, глядя на только что доставленную коробку, полную великолепных, хоть и чуть подмерзших орхидей, ей пришлось задуматься, кто отправитель.
Был один мужчина, от которого она была бы рада получить и цветы, и куда более явные знаки внимания. В конце концов, ей двадцать шесть, она давно уже не трепетная дебютантка, да и видятся они едва ли не каждый день. К чему эти глупые цветы, если можно все сказать на словах?!
Был и другой претендент на роль отправителя, и, наверное, Лизе следовало подумать о нем прежде всего. Цветы он посылал и раньше. Отчего-то особенно любил багрово-алые розы с такими острыми шипами, что ее пальцы они кололи до крови, едва стоило прикоснуться. Лиза поежилась. Мысли об этом господине не вызывали у нее ничего, кроме досады, тоски и почему-то страха, природу которого она объяснить себе не могла. Порождал страх каждый его визит, каждое предельно вежливое слово, обращенное к ней; каждый взгляд – холодный и пронзительный. Такой же колючий, как шипы на его чертовых розах.
Если цветы действительно от него, то дело плохо.
Это значит, что он не желает понимать ни намеков, ни прямых отказов – а ведь в последнюю их встречу Лиза вполне однозначно попросила его более к ним не ездить. Лизу в прямом смысле слова бросало в дрожь при мысли, что следующий его разговор состоится tête-à-tête с ее отцом, и что, устав ходить вокруг да около, он возьмет да и попросит Лизиной руки!
Что станет делать батюшка?
Не выдаст же он ее замуж насильно? Наверное…
Хотя в то, что отец решится отослать ее в Петербург три года назад, Лиза тоже не верила – и что? До чего ужасно, когда не можешь распоряжаться собственной судьбой!
– Позвольте, цветы в воду поставлю, Елизавета Львовна?
Обыденный вопрос горничной все-таки выдернул Лизу из пут собственного воображения, в котором она уже составляла план, как сбежать из дома под покровом ночи – лишь бы не достаться ненавистному поклоннику.
– Не нужно в воду, Марфа, – небрежно отталкивая коробку, ответила Лиза. – Унеси куда-нибудь с глаз, а лучше и вовсе выброси.
Горничная растерянно хлопнула ресницами, но, зная нрав барышни, возразить не решилась. Потянулась за коробкой и тут же ахнула:
– Да тут записка, Елизавета Львовна! Вместе с запискою, что ли, выбросить?
Клятая близорукость! Лиза наклонилась, почти нырнув в коробку, и в самом деле увидела крохотный бумажный прямоугольник, затерявшийся среди таких же белых лепестков. А на обратной стороне и не самый короткий текст, написанный мелким убористым почерком.
Но более всего Лизу поразила подпись – Алекс Риттер.
Забавно.
Вот уж от кого она не чаяла получить цветы, так это от него. В записке Алекс извинялся за вчерашнюю выходку – глупый и мальчишеский побег из клиники; выражал надежду, что Лиза не обиделась, и настоятельно просил их с отцом отобедать сегодня у них.
Забавно. И к чему это все?
С Алексом они были знакомы уже года три, кажется. Да, ровно три года и два месяца: в декабре 1890, когда отец отправил ее в столицу, к петербургской тетушке, «набираться ума и манер», они с Алексом были представлены друг другу на каком-то рождественском балу. Петербургская тетушка, жеманно прикрываясь веером, настоятельно советовала ей обратить внимание на молодого офицера, который только что был произведен в штабс-капитаны гвардии и имел все шансы сделать блестящую карьеру. Ну а, кроме того, офицер принадлежал по отцовской линии к старинному дворянскому роду, а по материнской был практически их соседом. Матушка Алекса родом из Екатеринбурга, где ее отец владел недвижимостью, заводом и двумя железными рудниками. Словом, господин Риттер женихом был завидным – не говоря уж о том, что и внешне весьма недурен. Молод, высок, с великолепной военной выправкой, густой темно-русой шевелюрой и дерзким, полным жизни и веселья, взглядом.
Не заметить Алекса Риттера было сложно.
А к концу же того вечера Лиза, как и прочие, питавшие в отношении него надежды девушки, наблюдала, как Риттер ни на шаг не отходит от какой-то начинающей певички, приглашенной для развлечения гостей. Певичка слегка фальшивила, когда пела, зато имела огромные бездонные глаза и пышные кудри, выкрашенные в пошлый рыжий цвет. Не удивительно, что меньше чем через год она уже состояла в штате театра и пела ведущие партии. Неплохо пела, к слову, уже не фальшивила.
Ну а Алекс… много воды утекло за эти три года, и он уже больше не считался завидным женихом.
– Елизавета Львовна! – снова напомнила о себе горничная. – Барышня, ну так что, выбрасывать цветочки, али как?
Лиза задумчиво поглядела на орхидеи, потом на записку и молвила:
– Оставь.
Посылку она разглядывала, находясь в гостиной на первом этаже, через коридор от отцовского кабинета. По утрам батюшка теперь частенько работал дома и визитеров не принимал – Лиза знала бы. Потому-то она и насторожилась, услышав, что дверь отцовского кабинета тихонько скрипнула, а после чужие, по-кошачьему мягкие, тише чем у лакеев, шаги, минули коридор и замерли возле входа в ее гостиную… Теперь было слышно только тиканье больших напольных часов да мерзкое сопение чьего-то носа из-за двери.
Лизу передернуло.
Впрочем, не долго думая, она сделала жест горничной оставаться на места, а сама подошла к двери и резко отворила.
Кирилл Иванович Гаврюшин, собственной персоной, сопел под ее дверью, вместо того, чтобы пойти куда подальше и высморкаться.
– Кажется, я просила вас, сударь, более не беспокоить меня визитами?! – спросила она куда громче и резче, чем то позволяли правила приличия. Но Лизе нынче было не до приличий.
– Весьма рад вас видеть, Елизавета Львовна, весьма рад…
Гаврюшин – длинный, сутулый, нелепый, уже начавший лысеть в свои неполные тридцать – подобострастно кланялся, умудряясь быть ниже Лизы ростом, и колючим своим взглядом всматривался ей в глаза. Гнев Лизы его ничуть не трогал.
– Я помню все ваши просьбы, Елизавета Львовна, но у меня есть оправдание: нынче я приезжал к вашему батюшке, а не к вам.
– Зачем?.. – похолодела Лиза.
– По важному делу, Елизавета Львовна, по безумно важному делу. Впрочем, теперь я ухожу. Позволите поцеловать вашу ручку на прощание?
– Вот еще!.. – Лиза спрятала руку за спину. – Всего доброго и надеюсь в следующий раз увидеть вас очень не скоро!
Последнее было уже верхом неприличия, но этот субъект просто вывел Лизу из себя! Не дождавшись, когда Гаврюшин скроется из виду, она метнулась в кабинет отца, без стука ворвалась внутрь, сходу готовая засыпать его упреками и вопросами.
Словам, правда, не пришлось вырваться наружу тотчас: отец что-то читал и предупредительно поднял указательный палец, заставляя подождать. Отец Лизы, Лев Александрович Кулагин, уже пятый год занимал должность городского головы и был одним из немногих людей, чью занятость Лиза действительно уважала.
Помешать отцу она не посмела: чинно остановилась у двери, сцепив руки за спиною и от нетерпения притопывая ножкой.
Впрочем, как и бывало часто, запал Лизы быстро кончился. Метавший молнии взгляд сделался теплым, пока она разглядывала отца, склонившегося над книгой. Тяжко признавать, но как же он сдал за те три года, что ее не было… Разве позволил бы он себе прежде отсиживаться дома в этот час? Да ни за что! И волосы стали совсем седыми, и солидное брюшко уже не удержать никакими корсетами. Лиза нахмурилась: не отправь он ее в Петербург – наверняка ничего этого бы не было!
А потом Лиза подняла взгляд выше головы отца – на стену, оклеенную обоями с золотистыми разводами. Невероятно, но на ней все еще выделялся более темный прямоугольник – место, где когда-то висел портрет.
Лиза и не помнила толком времена, когда портрет висел на стене. Ей было года три от силы, когда батюшка приказал его снять, вынуть и рамки, а холст убрать на чердак. Портрета нет, а темный прямоугольник каждый день напоминает о прошлом.
Имя матери не было дома под запретом, и все же Лиза не позволяла себе думать о ней. Да и какая она мать после того, что сделала!
Это в детстве Лиза частенько забиралась на чердак, разворачивала тот холст с портретом и глотала слезы, снова и снова думая, что она, трехлетняя крошка, могла сделать такого, что мама ее бросила… Но детство кончилось, и Лиза больше так не думала. Только в отцовском кабинете, глядя на темный прямоугольник на обоях, и вспоминала красивое мамино лицо, огромные ясные глаза и распущенные, как у лесной нимфы, белые волосы. Мамины волосы действительно были совершенно белыми, гораздо белее, чем у самой Лизы. Странно – отчего так? Ведь современная медицина считает, что альбинизм – это наследственное…
– Лизавета! Лиза, у тебя дело ко мне?
Отец обращался к ней не в первый раз, а Лиза, переведя взгляд с темного прямоугольника на его лицо, даже не сразу вспомнила, зачем пришла.
– Гаврюшин… – с трудом вспомнила она и снова нахмурилась. – Зачем он приходил? Терпеть его не могу!
– Напрасно, Лизонька, совершенно напрасно. Кирюша молод, не глуп… – на этих словах Лиза презрительно фыркнула, но отец с нажимом продолжил: – …и отлично воспитан, вдобавок ко всему. А этому, моя дорогая, тебе следовало бы у него поучиться!
Лиза фыркнула снова, хоть и уже потише.
А после наблюдала, как отец со вздохом поднялся из-за стола, отодвинул портьеру и, щурясь, посмотрел на ярко-белый снег.
– Поди-ка сюда, Лизавета.
Отец тяжело плюхнулся на диванчик под окном и похлопал ладонью по подушке. Лиза незамедлительно подскочила и с ногами устроилась рядом.
– Как тебе жилось в Петербурге, милая? Понравилось у тетки? – спросил отец. – Мы с тобою толком и не говорили ведь после твоего возвращения.
И правда не говорили, – поняла Лиза. Прежде она батюшке обо всем рассказывала, или почти обо всем. А теперь уж все изменилось. Лиза нахмурилась, вспоминая причину ее отъезда и такое несправедливое поведение батюшки.
– Ничуть не понравилось. Ужасный холодный город, я каждый день там мерзла и страдала от глупых разговоров вашей сестры. Ежели вы хотели наказать меня, отослав в Петербург, то у вас это получилось, браво!
Отец снова шумно вздохнул и напрягся, даже отстранился от Лизы. Шестым чувством она догадалась, что перегнула палку, но, кажется, было поздно.
– Так это все, что ты вынесла из своей поездки? Что город холодный, твоя тетка глупа, а я желаю лишь наказать тебя?
– А что еще я должна была вынести?! – в запале Лиза вскочила на ноги. – Вы должны быть рады, папенька, что я не стала копать дальше и искать истинную причину вашего решения меня отослать!..
Тяжелая ладонь отца с грохотом ударила по столешнице – впрочем, угодила в поднос с чайной парой, и осколки тончайшего фарфора со звоном полетели по полу.
Ни отец, ни дочь не шелохнулись – гневно смотрели в глаза друг другу.
– Я предупреждал тебя, Лиза, ни слова о том, что было до Петербурга! Ни слова…
Отец вдруг замолчал, лицо его исказила мука, а рука припала к груди. Он тяжело оперся на столешницу.
Лиза похолодела.
– Что… что случилось? Вам нехорошо?
Отец не отвечал. Лиза сорвалась с места, бросилась к графину с водой и трясущимися руками наполнила стакан. Впрочем, батюшка даже людей позвать не разрешил. Отмахнулся:
– Ничего особенного. Сердце шалит. Давно уже.
– Ну простите, что вам так не повезло с дочерью! – театрально всплеснула руками Лиза.
К воде батюшка не прикоснулся. Грубо отодвинул руку Лизы и, опираясь на подлокотник, снова сел на диван.
– Я надеялся, Лизавета, – севшим голосом продолжил он, – что столица хоть немного изменит тебя. Что не здесь, так там, ты найдешь кого-то по сердцу – достойного человека, на которого я мог бы тебя оставить и более хотя бы о тебе не волноваться… Ты спрашивала, зачем приходил Гаврюшин?
Лиза сжимала стакан с водой так сильно, что, казалось, стекло сейчас лопнет.
– Он просил твоей руки.
– Нет, папенька…
– …просил и, наверное, я дам согласие. Пойми, случись что со мной – одна ты пропадешь, Лиза. С твоим-то характером. Перессоришься со всеми соседями и настроишь всех против себя еще до моих похорон. Да и не выдюжить девице в одиночку, что бы ты там о себе ни воображала. Все – решено… быть свадьбе с Гаврюшиным! И батюшка его, Иван Ефимович, нашего круга: по всем статьям Кирюша ровня тебе. Мечтал я, конечно, с благородным сословием породниться, да, видно, не судьба…
– Отчего же не судьба, папенька? – ни жива ни мертва, спросила Лиза. – Может, как раз в Петербурге я и познакомилась с молодым человеком дворянского происхождения… С офицером из достойной семьи и довольно состоятельным, к тому же. Вот-вот получит огромное наследство. Все как вы мечтали.
Отец подозрительно прищурился и даже за сердце держаться прекратил.
– Это с кем же?
– С Алексом Риттером, – ровным голосом ответила Лиза и сделала большой глоток из стакана. – Всем он хорош. Чем не жених?
– Алекс? Риттер?
Отец, окончательно забыв про свое сердце, практически бодро поднялся на ноги и прошелся по кабинету. То и дело он оборачивался на Лизу и смотрел на нее то недоверчиво, то с диковатой улыбкой, то с упреком, то с удивлением.
– Риттер всем хорош, – наконец признал батюшка, – да только мне казалось, ты видеть его не можешь, так он тебе отвратителен. С чего вдруг переменилась?
– Так ведь, папенька, я от чувств на него смотреть не могла… все боялась выдать себя. Я-то думала, это он меня терпеть не может. А нынче утром – глядите, что он мне прислал.
Поискав в кармане, Лиза живо протянула отцу карточку с приглашением на обед.
– Записка к букету орхидей прилагалась. Шикарному – Гаврюшин мне таких сроду не присылал… – не дыша, добавила она.
И отец, кажется, поверил. По-молодецки рассмеялся, вдоль и поперек изучив карточку, и упер руки в бока.
– Ишь, на дочку мою позарился, стервец! Но ты не робей, Лизавета, мы тоже не лыком шиты. Живенько собирайся, милая, не то на обед опоздаем!
Отец, совершенно довольный собой, покинул кабинет. И теперь уж Лиза, тяжко вздохнув, без сил упала на его любимый диван. Она понятия не имела, что ей делать теперь… Она ведь совершенно точно знала, что записку с цветами прислал кто-то другой – но не Алекс!
Глава 3. Алекс
Вечно прятаться по квартирам приятелей не выйдет, Кошкин правду сказал. Наутро Алекс и сам счел свое поведение ребячеством – а после ему о том многократно напомнила maman.
– Что же ты думаешь, Лиза не догадалась отыскать доктора да выспросить о твоем здоровье? – взвинченным от напряжения голосом вопрошала мать за завтраком. Глаза ее при этом дотошно следили за горничной, разливавшей чай. – Конечно отыскала! Да тот и признался, что более тебя никто в госпитале не удерживает.
Еще бы он не признался, – вяло думал Алекс и растирал пульсирующий болью висок. Он почти наяву видел, как m-lle Кулагина допрашивает бедного Алифанова с пристрастием. Разве что нож к горлу не приставила. А мать продолжала.
– Мы, разумеется, тотчас вернулись в палату, но тебя уже и след простыл! Достаточно чаю! – взвизгнула maman, отчего голова разболелась с удвоенной силой. – Я тысячу раз говорила, что мне следует наливать ровно три четверти чашки – ни больше, ни меньше! Это так сложно запомнить?!
– Простите, madame… сию минуту заменю… – лепетала горничная.
– Боже мой, оставь! Все, иди, иди, свободна! До чего же глупая девица! – ворчала maman, не дождавшись, пока за той закроется дверь. – Это уже не три четверти, а семь восьмых! Куда мне столько, спрашивается?! О чем мы?