— Давайте это отложим и обратимся к чему-то более приятному: к вопросу о вашей награде. У меня есть друзья при дворе в Лондоне, которые меня очень любят. Они были бы рады оказать мне или моим друзьям любезность. Вы человек, обладающий великими знаниями, ценный человек. Хотите вернуться в Лондон, чтобы жить там? После того, как эта задача будет выполнена? В богатстве и комфорте при дворе? Или в собственном доме? С жалованьем.

— Мне это не нужно.

— Богатства земные не впечатляют ваш языческий разум, Мэтт?

— Я не желаю больше того, в чем нуждаюсь. И мне мало что нужно.

— Сдается мне, вы страдаете от невозможности утолить вечную жажду знаний. Хотите комнату корней? Отряд людей, которые будут приносить вам образцы из теплиц королевы?

— Мне не нужна взятка, мистер Леверет, я выполню вашу просьбу, потому что так требует долг. — Турок только пожал плечами, как будто этот вопрос его совершенно не интересовал.

И поэтому Беллок предложил главный приз, который держал в резерве до этого последнего момента.

— А если я смогу устроить так, что вы уедете гораздо дальше?

Сначала Тэтчер, казалось, не понял, о чем речь.

— Я знаю нашего посла в тех краях, Генри Лелло^{57}.— Тишина. Тишина. — Вы же хотите вернуться, не так ли?

Беллок понял, что чем-то разозлил его, хотя ответ доктора прозвучал мягко:

— Я умру в Англии, мистер Леверет. Или в Шотландии.

— И не вернетесь в Турцию, даже если это будет возможно?

Лицо доктора на мгновение исказилось и постарело, прежде чем снова расслабиться с явным усилием.

— Это невозможно. Я давным-давно постарался уничтожить такое желание. Нет смысла даже думать о подобном.

— Полагаю, не думать об этом стоило огромных усилий.

— Как бы то ни было, я бы не хотел, чтобы эти усилия оказались напрасными.

— Понимаю…

Джеффри Беллок и впрямь наконец-то понял, осознал, в чем суть покорности турка и этой единственной вспышки гнева. Во дворце, в критический момент или в относительной безопасности рядом с Яковом, человек, действующий из чувства долга, может усомниться, может слишком долго прислушиваться к доводам совести или просто променять миссию на роскошь королевского двора. Но несчастный, который тоскует по дому, не сделает ни того, ни другого. Мэтью Тэтчер совершенно точно видел Константинополь в своих снах.

— Я бы не стал предлагать вам то, что не смогу обеспечить. Я бы не просил вас надеяться без оснований. Послужите мне, королеве, и мы вознаградим вас за службу. Так может случиться.

— И султан захочет, чтобы я вернулся? — Снова гнев, чуть более яростный. — Я был подарком от его имени, а теперь меня вернут? Как лошадь, которую отсылают назад, потому что она захромала?

Беллок скатал кусок хлеба в шарик, собрал им грязь со стола, швырнул через всю комнату. Оторвал себе кусок побольше.

— Я полагаю, в Камберленде вы мало что слышите про новости, Мэтт, но… султан, которого вы знали, умер. Теперь султаном сделался его сын. Я правильно говорю? Мехмед? Мехмет? Мехмет Третий, как я слышал. Почему вы смеетесь?

— Я лечил его. В детстве. У него было… нет, это неважно.

— Вы были надежным человеком. Я полагаю, вам нравилась ваша работа.

— Я не жаловался.

— Когда вы узнали, что стали подарком султана? Наверное, это был сюрприз. Ну и что потом? Вы хотели быть англичанином и христианином? Сомневаюсь. Вы подчинились. Так поступает хороший турок, верно? Вам сказали остаться — и вы остались. Если бы вы сказали «нет», что бы с вами случилось? Или, может быть, с кем-то на родине? Возможно, вы защищали их.

— Мистер Леверет, давайте оставим эти вопросы, пожалуйста.

— А-а, так вот в чем дело. Я сам никогда не был женат, Мэтт. Не люблю, когда кто-то все время рядом, наблюдает за мной. Да и что потом? Она болеет, стареет, и ты мучаешься от утраты… Это не для меня. А вот вы, сдается мне, из тех мужчин, которые признательны женщине, посвятившей себя заботе о них. Может, даже любят ее и заботятся о ней в свой черед. Послушайте, неужели я ошибаюсь, видя в вас человека, принявшего свою судьбу из чрезмерной добродетели? Верность, терпение, долг — это все про вас, да? Но такой человек мог бы, скажем, задаться вопросом, нельзя ли ему каким-то образом вернуться к жене и ребенку, привезти с собой сокровище, которое могло бы продемонстрировать туркам, что он заслуживает теплого приема. Мы могли бы предоставить вам что-нибудь, чтобы сделать ваше возвращение еще более ценным для них. Допустим, вы похитили нечто ценное у королевы, узнали какую-то великую тайну двора. Как я уже сказал, можно написать нашему послу, подготовить почву. Про крещение никто и не узнает. Такую новость дома восприняли бы очень плохо, верно? И вы вернетесь. Туда, где растут гранаты.

Тишина. Турок сидел неподвижно, двигались только его пальцы, отрывая кусочки хлеба.

— Для начала можно попросить посла навести справки о ком-нибудь, если вы хотите узнать, что да как. Как ее зовут, Мэтт?

Но Тэтчер, подвергшийся нападению и разоблачению после нескольких дней в компании странного шпиона, отказался играть по предложенным правилам. Леверет достиг этого момента: предложил ему невозможное, разбередил рану и заставил думать о месте, которого, возможно, больше не существует, или оно населено совсем другими, незнакомыми людьми, или там обитает лишь мертвая жена, или жена, которая желает ему смерти, или вообще не вспоминает о нем, и еще мальчик, который может не узнать его при встрече. Он десять лет исторгал желания и надежду из своего сердца, выжигал их каленым железом, и это болезненное лечение было возможно лишь в изоляции Камберленда, куда не доходили никакие слухи, ничто не могло вызвать воспоминания — ни лицо, ни слово, — и даже надежда на письма в любом направлении была нелепой. Мэтью Тэтчер совершил медленное убийство надежды — или, что одно и то же, наблюдал в беспомощных муках, как она совершает самоубийство. Но наконец все было кончено. Надежда лежала у его ног, бездыханная.

А потом ему подсунули медленный яд вместе с зернами граната.

Поэтому теперь он попытался сменить тему, неуклюже повторяя вопросы, как будто забыл ответы, которые изучал последние три дня.

— Скажите мне еще раз, пожалуйста, как понять разницу между приверженцами истинной религии и теми, кто предпочитает папистские суеверия.

Но Дэвид Леверет встал и взял его за плечи, не желая выпускать добычу.

— Скажите мне правду сейчас, Мэтт. Все это спектакль? Десять лет назад саженец так и не прижился? Вы по-прежнему магометанин под личиной христианина.

— А если так? Я слыхал, что стало с евреем — врачом королевы^{58}, когда кому-то пришло в голову, что на самом деле он не поменял свою веру.

— То была совсем другая история, Мэтт. Мне было бы все равно, даже если бы вы продолжали поклоняться Мухаммеду. Я бы подумал, что логично и тем более разумно отправить вас домой после того, как все закончится.

— Если бы я все еще был магометанином… раз уж теперь, наконец, безопасно говорить вам правду, мистер Леверет… тогда я бы признался, что все вы, христиане, сумасшедшие. Отсталые. Что может лучше доказать истину Аллаха и Мухаммеда, как не следующее: христианская медицина неполноценна. Ваша способность рассуждать, наблюдать, вычислять, постигать божественное творение — все неполноценно. Полагаю, я бы сказал, что это достаточное доказательство, за исключением того, что христианские идеи также неполноценны, безотносительно истины Мухаммеда, и поэтому вы сражаетесь друг с другом. И как же отличить одну разновидность христианских безумцев от другой? Этот человек — заблудшая овца, потому что преклоняет колени или нет, молится по-латыни или нет, доверяет своему священнику заклинать волшебный хлеб или нет. Следовательно, того или другого человека надобно сжечь заживо. Даже король в замешательстве! Значит, каждый мужчина, женщина и ребенок в Англии обречены на адское пламя, и они должны восстать и убить сбитого с толку монарха. Таково христианское безумие, а если бы вы только приняли истину, все познали бы не только мир, но и спокойствие со всеми его плодами в виде знаний: медицину, астрономию, математику, поэзию. Послушайте, пожалуйста, мистер Леверет, послушайте, каких мастеров породила эта истина: Аверроэс, Альгазелес, Абу-Бечет, Аль-Фарабиус, Абу Машар, Алькинди, аль-Маджусти, Абу Бакр аль-Хассар, Аль-Караджи, Авиценна, Гебер, Альхазен^{59}. Я могу продолжать часами.

Имена слетали с языка Тэтчера, и его акцент с каждым слогом становился все более турецким, как сразу заметили оба мужчины. Он ненадолго умолк.

— Вот что вам сказал бы магометанин, мистер Леверет, вот что он подумал бы о вашей странной просьбе. Но я не буду этого делать.

— В самом деле?

— Да, потому что для меня это не игра. Я благодарен Англии и Истинной Церкви, красоте, о существовании которой я даже не подозревал слишком долго в своей жизни. Я англичанин, христианин, протестант.

— Вы не стремитесь вернуться в Константинополь.

— Не стремлюсь.

— И там нет никого, кто жаждет увидеть вас снова?

— Нет.

— Значит, ваши жена и сын останутся в Константинополе, а вы собираетесь умереть тут? Не верю, что вы этого желаете больше всего.

— Чего я желаю больше всего? — Его голос почти дрогнул, но он выдержал это возобновленное нападение на последнюю линию обороны, на заминированные стены и рвы, и бросил в нападавшего все, что осталось от арсенала, чтобы защитить труп, за который платил в рассрочку целое десятилетие: — Верность султану требовала, чтобы я служил королеве, которая, в свою очередь, попросила, чтобы я служил милорду Морсби. И теперь он отдает меня вам, чтобы служить со всей преданностью, накопленной до сих пор: ему, королеве, султану. Теперь я всем обязан вам, Дэвид Леверет из Лондона, и поэтому ничего так не желаю, как добиться вашего удовлетворения.

Беллок наблюдал за лицом мужчины. Он был зол, без сомнения. Этого было достаточно.

— Мэтт, я думаю, что вы, по крайней мере, лжец, и это хорошо. Потому что в одном я могу быть уверен: вы не католик. Вы прекрасно справитесь с миссией в замке Якова.

Часть четвертая

Мэтью Тэтчер и Яков Стюарт, 1602 г

Если Господь заберет ее величество, пока преемственность не установлена, я не знаю, что станет со мной, моей женой, моими детьми, землями, добром, друзьями или страной, ибо, по правде говоря, это никому не ведомо… Уверяю вас, господин председательствующий, что выступаю от имени всей Англии. Заурядный член Палаты [общин]^{60}
1

Благодаря письму барона Морсби доктору Тэтчеру предоставили для ночлега небольшую комнату в Эдинбургском замке. По предложению Леверета он также попросил и получил вторую комнату для работы, чтобы быть полезным, сделаться своего рода аптекарем, резать и готовить травы, предлагать другим обитателям дворца такие лекарства, какие он мог. Любезный помощник управляющего счел просьбу разумной и даже сжалился над человеком, которого послали сюда, чтобы он служил врачом — неожиданно, без спросу и, вероятно, необходимости, так что ему не суждено было стать желанным гостем.

Когда Тэтчер положил свои немногочисленные пожитки на низкую кровать в каменной комнате, такой же негостеприимной, как небо и воздух Шотландии, он осмотрел жилище в соответствии с инструкциями Леверета и Гидеона.

«Будучи в одиночестве, считайте, что на вас все время смотрят».

Он уже некоторое время находился в этом замке, забыв, что за ним незримо наблюдают. А вдруг он сделал или сказал что-нибудь глупое по невнимательности? Леверет научил его забираться на стол и прощупывать самые высокие доски на стенах и потолке, ложиться на пол и всматриваться, нет ли выступов. «У вас есть линза?»

Возле узкого окна стоял стол и три разномастных стула, как будто к доктору кто-то мог прийти в гости. Он подумывал о том, чтобы передвинуть стол в угол, встать на него и осмотреть потолок и стены, как его учили, но, конечно, если бы за ним наблюдали так внимательно, как предсказывал Леверет, какое возможное объяснение он мог бы предложить по поводу того, что стоял на подвижных предметах, ощупывал стены, использовал линзу, чтобы найти отверстия для прослушивания? Пусть слушают, пусть смотрят. Пусть наблюдают за его нормальным поведением, пока он как будто ничего не замечает; это, по крайней мере, взывало к его истинной природе.

«Даже если Яков примет вас как брата или исповедника, существуют послы и легаты из католических земель, и они будут наблюдать за вами. Там будут и другие англичане, но они вам не друзья, им нельзя доверять. Они уже решили поддержать Якова в его планах, независимо от его убеждений, или выбрали кого-то другого, и будут рассматривать вас как угрозу своим амбициям, даже если вы продемонстрируете, что вас совершенно не интересует ничего, кроме растений, животных и мазей — что и составляет вашу природную склонность. Мистер Николсон, мистер Вильерс, мистер Грин, мистер Байам и мистер Шоу — все эти англичане будут наблюдать за вами, проверять вас и лгать вам. Ваши единственные друзья — те, кто произнесет наши фразы-пароли».

Тэтчер старался выполнять указания Леверета. Но проходили дни, а на него не обращали внимания: кормили, не трогали и не обращали внимания. Он спрашивал, когда его могут представить королю, и на него день за днем не обращали внимания.

— Доктор Крейг возьмет вас на поруки, — сказал управляющий, когда весть о существовании Тэтчера дошла до кого-то более высокопоставленного. Но Джон Крейг, врач короля Якова и королевы Анны, при встрече с Тэтчером не смог произнести ни единого слова. Вежливость Тэтчера — «Доктор Крейг, сэр, для меня будет большой честью помочь вам, чем бы я ни мог…» — была встречена простым прищуром одного глаза и беззвучным движением губ. Тэтчер забеспокоился, не находится ли этот человек на пороге страшного апоплексического удара; уж слишком его искаженное лицо напоминало один из предвестников приступа барона Морсби. Крейг несколько раз кивнул — слишком много раз, чтобы выразить какое-либо согласие с чем-либо; просто безмолвная череда яростных кивков. А потом он повернулся и медленно пошел прочь. Доктор понял: не будет никакого коллегиального обмена травами и лекарствами, никаких разговоров на латыни или робких приглашений вместе составить гороскопы.

Тэтчер лег на кровать, и для того, чтобы оторвать ноги от пола, потребовалось почти непреодолимое усилие, от которого он едва не застонал. Напряжение в конечностях и жилах, заставлявшее все время быть начеку, быть внимательным к каждому слову и каждому взгляду, едва ли оставляло ему силы, чтобы пробудиться ото сна или погрузиться в него. Он должен собрать необходимые сведения, немедленно поставить окончательный диагноз. «Срочность невозможно переоценить, Мэтт». Закрыв на мгновение глаза, он вспомнил: «Вся ваша корреспонденция будет прочитана».

За рыбной лавкой и над пекарней были тщательно выучены разговорные коды, шифры, которые ему надлежало помнить, но сейчас доктору хотелось спать. «Если вы принесете с собой книги о природе, или о религии, или о чем-нибудь еще, они будут прочитаны».

Он отправится в поля и напишет о шотландской природе, умело скрывая в тексте свои наблюдения за противоестественными привычками шотландского короля. «Если вы сделаете заметки о растениях, они будут прочитаны».

Мэтью Тэтчер очень устал. Он должен был в соответствии с инструкциями Леверета выполнить какое-то задание, прежде чем заснуть, но ведь было сказано, что теперь ни одно имя не определено раз и навсегда, не дается на всю жизнь. Яков VI хотел сменить свое имя на Яков I. «Я просто пошутил, Мэтт». За кем-то нужно было наблюдать и с кем-то общаться, и этот кто-то объявит о себе, если скажет «мистер Тэтчер» — значит, он или она друг Леверета, если скажут «доктор Тэтчер», если скажут «доктор Эззедин», но этого друга нужно встретить как можно скорее…

«Если будете бродить в одиночестве, за вами будут наблюдать. Если вы поговорите с королем, за вами будут наблюдать. Вы не будете знать, наблюдает ли за вами кто-то. Вы не будете знать, следует ли кто-то по вашим стопам».

Тэтчер спросил:

— Тогда как мы придем к столь желанной ясности? Неужели сам король не осведомлен о происходящем? Вдруг он не ответит на мои вопросы, зная, что другие слушают, — или изречет ложь, адресованную им, в то время как я поверю, что это правда, адресованная мне?

Неужели Тэтчер заговорил вслух? Он открыл глаза, его глаза открылись. Он попытался сесть на деревянной кровати, но почувствовал, что не может этого сделать. Он вспотел, несмотря на холодный сквозняк из закрытого окна. Неужели он кричал? Неужели раскрыл себя в первые же дни? «Мэтт, я хочу, чтобы вы подумали об успехе. О том, что вы могли бы у меня попросить. О том, что королева могла бы даровать вам в своем великодушии и благодарности. О том, что наши люди в Константинополе могли бы узнать от вашего имени. Дайте волю своему естественному любопытству».

Внезапно он смог двигаться быстро, как молодой человек, как человек, который будет бороться за свое собственное дело и судьбу: он взлетел к потолку, не двигая стол и оставаясь незамеченным. Он обнаружил, что на него смотрят чьи-то глаза, и быстро скрыл от них любые признаки своих подлинных намерений. Он нашел уши под половицами и наполнил их ложью. Мистер Леверет и его карлик появились и снова сказали ему, что нет такого момента, когда бы за ним не наблюдали.

— Но напомните мне, пожалуйста, мистер Леверет: идея, что за нами всегда наблюдают, — это то, во что верят католики или английские протестанты? — спросил Тэтчер.

— Это то, во что верит шпион, который доживет до завтрашнего дня, — сказал Леверет.

Пока Тэтчер парил над столом и стульями, он использовал линзу и нашел участок потолка, который пересек, как бассейн в Новом дворце, а потом Эззедин с глубоким вдохом проплыл сквозь потолок и вынырнул мокрым, разгоряченным в этих самых купальнях. В один миг выскочил из бассейна, вытерся, поклонился султану и Аллаху и полетел к себе домой, к жене и сыну. Кто-то из них был старше, чем когда он уехал в Англию, кто-то моложе. Этого следовало ожидать, учитывая, сколько лет доктор провел на далеком острове, но он удивился, обнаружив, что оба слепы: их глаза казались молочными, словно под быстрыми ресницами застыли облака. Стук сердца, раскаты грома, залпы христианских пушек за городскими стенами — все это заставило его растеряться, но он пришел в себя и повел испуганную семью в безопасное место, на несколько миль опережая Дэвида Леверета и королеву Англии.

2

Выпив достаточно, чтобы их очевидная дружба выглядела убедительно для любого стороннего наблюдателя, пьяный карлик Гидеон провел пьяного доктора через шумную таверну, через двор и за конюшню, где Леверет ждал его, в тени и в тишине.

— Мэтт, какое облегчение вас видеть. Я беспокоюсь, вы же знаете. Расскажите новости. Каков прогресс за эти недели?

— Я выразил готовность служить. Мне дали комнату. Комнаты. Я собираю травы в полях. Я жду, когда меня представят королю. Я спрашиваю каждый день.

Гидеон рассердился.

— Ты играешь в какую-то игру, турок? Столько недель?!

— Мне жаль, если это плохой отчет. Я чувствую, что пробыл там всего несколько дней. Меня еще не представили. Я даже не видел короля.

Беллок взглядом успокоил Гидеона, и они оба замолчали, пока доктор Тэтчер объяснял трудности, безразличие к его присутствию, дни ожидания. Беллок не был зол и не был готов изображать гнев, чтобы контролировать своего шпиона, но чувствовал что-то близкое к панике.

— Мэтт… Дела в Лондоне идут тревожно, вы понимаете? Мне нужно, чтобы вы были немного менее кротким ради нашего дела. Мне нужно, чтобы вы приблизились к своему пациенту с деликатной настойчивостью. Если бы у него была катреновая лихорадка^{61}, вы бы не стали ждать приглашения, не так ли, доктор?

Через два дня после встречи с Леверетом и мрачно-угрюмым, разочарованным карликом Тэтчер обнаружил, что ошибался: на самом деле он видел Якова VI, сам того не зная; король Шотландии все-таки не носил корону.

В один из дней, пока доктор Тэтчер ждал, что его заметят, он бродил по садам и лесам замка и чуть не столкнулся с двумя мужчинами, которые лихорадочно слились воедино за деревьями. Тэтчер застыл как вкопанный: его никто не увидел. Белокурый мужчина не мог видеть вообще ничего, он преклонил колени в сосновых иголках, его лицо было прижато к паху стоящего мужчины, пальцы которого крепко вцепились в светлую шевелюру. Стоящий мужчина, чьи черные локоны ниспадали на малиновую куртку, повернул голову в сторону застывшего Тэтчера, зажмурившись. Доктор тихо отступил и вышел из леса.

Через два дня после встречи с Леверетом и Гидеоном, во дворце, снова прося разрешения войти в Зал аудиенций, задаваясь вопросом, как же проявить «деликатную настойчивость», доктор Тэтчер увидел черные кудри, малиновую куртку, глаза, теперь открытые, но окруженные тенями и сонные. Мужчина, прошедший мимо, на этот раз был в короне. Выходит, это и есть Яков, король Шотландии.

Монарх не обратил внимания на низкий поклон Тэтчера, если и заметил его. Он прошел мимо, тихо беседуя с пожилым мужчиной, который был на голову выше. Тэтчер выпрямился и посмотрел вслед удаляющейся паре: король смотрел снизу вверх на своего сутулого и худого как щепка советника, чья борода была похожа на лишайник, карабкающийся по камням там, где таковые преобладают в пейзаже. Яков великодушно запрокинул голову, прислушиваясь к тихим репликам собеседника. Король казался довольно молодым человеком, еще не достигшим морозных, одиноких высот сорокалетия. Но он был так же обеспокоен шотландским холодом, как и Тэтчер, и указал подбородком на мальчика, держащего меховую накидку, которую вскоре опустили на королевские плечи. Тэтчер опытным взглядом подметил хромоту Якова — или некое подобие хромоты, этакую замедленность королевской походки из-за дискомфорта, вызванного обыкновенной ходьбой. Господь сделал Якова королем, но отказал помазаннику в естественной легкости, которую даровал многим людям низшего сословия.

Яков был третьим властелином доктора. Бог направил Тэтчера на такой странный путь, по которому мало кто когда-либо ступал. Кем был Мэтью Тэтчер, чтобы путешествовать среди королей и королев? Вот он стоял в очередном дворце, имея возможность наблюдать за еще одним человеком, помещенным высоко над всеми остальными. Он жил при трех королевских дворах. Переход от великого к убогому, от надежного к никчемному был подобен прыжкам, уводящим все дальше от Рая.

Он обдумал миссию, порученную Дэвидом Леверетом: не привела ли судьба к ее завершению? Возможно, он уже случайно нашел честный ответ: возможно, поведение короля с блондином в лесу доказывало, что Яков был католиком или протестантом? Он скажет карлику Гидеону, чтобы тот передал эту новость Леверету. Если близость мужчин, которые считали себя незамеченными, позволяла поставить окончательный диагноз, Тэтчер сможет покинуть Эдинбург. Он уедет из Шотландии. Он вернется в Морсби, если барон примет его обратно.

Остальное из предложенного Леверетом было невозможным, ложным, и Тэтчеру несдобровать, если он позволит себе поверить в иное. Было жестоко даже намекать на что-то в этом духе.

Два дня спустя Тэтчер проснулся до восхода солнца, и это было его двадцать третье утро на деревянной кровати в маленьком чулане Эдинбургского замка.

— Сегодня утром, доктор, ждите в Зале аудиенций, — сказал мальчик, в двенадцатый раз посланный управляющим дворца, который сообщил Тэтчеру еще по прибытии и после прочтения письма от барона Морсби, что пришлет слугу за ним утром, для представления. Одиннадцать раз доктор готовился, его вели в приемную и просили подождать. Одиннадцать раз его выводили оттуда только для того, чтобы без всяких объяснений вернуть в собственную комнату.

В двенадцатый раз, этим двадцать третьим утром, доктор снова прождал несколько часов в той же маленькой приемной, украшенной только портретом матери короля, Марии. Паж рассказал ему, кто позировал художнику, но обошелся без подробностей. В аналогичной комнате при дворе Елизаветы было бы десять картин, а при дворе Мурада (теперь при дворе Мехмеда, поправил он себя) — шторы, диваны, миски с едой, графины со сладкой водой, окна, выходящие в сады, фонтаны, музыка; еще там было бы тепло. Но сегодня, в кирпичной комнате с плохо застекленным окном, под нарисованным взглядом женщины, которая собиралась убить Елизавету, но лишилась головы, Мэтью Тэтчер прождал еще несколько часов; его мысли, сообразно привычке и силе духа, были сосредоточены на формулах и значении трав, организованных по странам происхождения, страницы из трудов Авиценны легко приходили в голову и прокручивались в памяти:

— Котовник, каламус, окалина, квасцы жженые, нивяник…

Он мог мысленно воспроизвести страницы на арабском, латыни или английском языках.

— Мацис, адиантум, алтей…

Знания сияли внутри него, озаряя мрачную комнату и портрет кровожадной королевы:

— Виды грибов (сапрофиты, паразиты, не патогенные, условно-патогенные, патогенные), произрастающих в различных почвах или на ландшафтах…^{62}.

Он смог запомнить эти страницы более тридцати лет назад, прочитав их немногим больше одного раза, и ни одно слово не было потеряно! Он начал повторять про себя названия смесей первой ступени materia medica… но осекся: понял, что воображает, будто учит этому списку своего сына. И произносит слова вслух.

Тэтчер начал заново, уставившись на портрет Марии, чтобы изгнать из головы образ сына, теперь стараясь не шуметь, и вскоре поток его мыслей хлынул в сторону миссии, детали которой он репетировал снова и снова, опасаясь, что они ускользнут из памяти именно в тот момент, когда он в них будет нуждаться: «Мастер Леверет требует во имя безопасности своей страны моего свидетельства под присягой, содержащего любые неоспоримые доказательства того, протестант ли Яков или католик. Такие эмпирические доказательства могут включать в себя сотворение крестного знамения, требование тайного осуществления латинской мессы, исповедь, поднятие Тела Христова над головой священника во время богослужения, наличие распятий в королевской часовне и гардероб священника, включающий ризу, а не просто мантию или стихарь. Кресты, фрески, облачения, папские книги, святая вода, кадила — все это должно было быть подсчитано, занесено в каталог и увидено в использовании самим королем».

Какой-то шум за окном. Доктор Тэтчер встал и забрался на стул с торчащими из сиденья пучками пожелтевшего конского волоса, решив посмотреть, что происходит внизу. Он увидел, как стражники открыли ворота для группы из двадцати всадников, в центре которой ехал, ощущая себя куда увереннее, чем при ходьбе, тот самый хрупкий молодой человек, король Шотландии. Отряд — у каждого на груди был черный завиток, обрамленный золотом, королевский символ — выехал по мосту на дорогу. Тэтчер, наблюдая с высоты, понял, что Яков VI уехал на охоту или в другой дворец, расположенный в миле отсюда. Доктору предстояло вечно ждать в этой темной комнате с голыми стенами, в компании с суровой Марией, королевой Шотландии.

Все, что требовалось от Елизаветы — заставить себя полюбить мужчину или, еще проще, пусть бы она просто позволила мужчине жениться, покрыть ее, зачать ребенка. Если бы это произошло, то Тэтчер, по крайней мере, лежал бы сегодня вечером в Морсби-Холле. Но отец Елизаветы отрубил голову матери Елизаветы за ее сексуальную неверность, и, возможно, это был момент, после которого их дочь раз и навсегда перестала доверять мужчинам. Возможно, именно тогда жизнь Мэтью Тэтчера (которая еще даже не началась в Бейруте) оказалась написана до конца на крошечном клочке гористой земли под названием Шотландия.

Слишком чистосердечный в молодости, слишком верный обетам, которые давал тем, кого не заботила верность, если она относилась не к их собственной персоне, — он мог начать думать о себе вот так, составлять перечень жалоб и готовить обвинительный акт против всех, кто причинил ему боль, но это было как-то слишком по-доброму в свой собственный адрес. Нет, в глубине души Мэтью Тэтчер был преступником. Он мог воображать, что его обидели — Джафер, посол, султан, королева Елизавета, барон Морсби, Дэвид Леверет, — но разве кто-то из них смирился с гибелью своей жизни и семьи? Кто-то из них отказался с легкостью от своей истинной религии только для того, чтобы защитить себя в чужой стране? Никто. Никто не отвернулся от своей семьи и от Бога так быстро-неспешно, постепенно-полностью, как человек, рожденный Махмудом Эззедином и позабытый Аллахом. И Леверет, один из многих профессиональных лжецов этого острова, легкомысленно пообещал, что сможет вернуть ему прошлое.

И вновь, в этом темнеющем чулане, ожидая, когда ему позволят вернуться в другую темную комнату, он практиковал жесты протестантов и католиков, закрепляя их отличительные траектории в памяти своего тела.

* * *

Джеффри Беллок получил сообщение из Лондона: Елизавета встала с постели и снова перекусила, посидела на аудиенции, но почти сразу заснула на троне. Навряд ли это что-либо проясняло, но, безусловно, отведенный срок близился к концу. Он сидел с карликом Гидеоном и размышлял. Они выпили, и Беллок предался воспоминаниям.

— Я думаю, каково ему в том замке, и вспоминаю свои ощущения. Когда постоянно барахтаешься в кипятке, подкрадывается причудливая, стойкая паника. Ты пытаешься справиться с ней с помощью ритуалов и осторожности. Но настроение, с которым ты живешь постоянно, как краеугольный камень для всех остальных настроений, — это страх. Потенциальная катастрофа поднимается по лестнице прямо сейчас, идет к тебе. Некоторые парни и все женщины-шпионы, которых я знал, просто так жили и принимали это: они постоянно перебирали в голове списки текущих дел; они смотрели на всех и вся, оценивая. Дела, с которыми надо разобраться. Ложь, которую надо произнести. Люди, которых надо отвлечь или подставить, чтобы они понесли наказание за то, что натворил ты сам. Не забывать, что ты сказал такому-то; незаметно переключить внимание такой-то на что-нибудь другое.

Он немного помолчал.

— Но еще я знал, что некоторые из них — такое случалось лишь с мужчинами — пойдут противоположным путем. Они притворятся, что ни страха, ни беспокойства нет. Нацепят маску безразличия. Они могут даже поверить в свое спокойствие, в то, что они выше всего этого — как будто у них чистая душа, или Божья воля на их стороне, или есть иное подходящее средство, и все подтверждается легким сном, спокойным пульсом и ровным голосом. Но это ненадолго, сам знаешь. — Он наполнил чашку своего маленького помощника. — Они всегда ломаются самым кошмарным образом. В этой игре есть несколько гениев, но гениальность встречается среди шпионов не чаще, чем в любой другой профессии.

Он посмотрел в потолок, затем спросил Гидеона:

— Думаешь, я выбрал не того человека?

3

— Ваше величество, — прохрипел старик в накидке из пятнистого, местами потертого меха. — Английский лорд Морсби шлет вам заверения в своей преданности и любви.

— Это похвально. Он наш ближайший сосед в этих краях. Мы действительно надеемся почтить его своим присутствием, причем в обозримом будущем. — Как любезно человек мог намекнуть на смерть избранной Богом королевы Елизаветы, живя на дальней стороне пограничных земель и имея все основания выиграть от этого события. — Его владения лежат между Лидделом и Солуэй-Фертом, не так ли?

— Вы географически точны, ваше величество. Барон приглашает вас в гости, когда вам будет угодно, и надеется, что это произойдет скоро. Он также с почтением и любовью посылает вашему величеству подарок.

Старый герольд зачитал письмо, меняя первое лицо на третье, повторяя строки, которые Беллок продиктовал Морсби.

— Он посылает вам, о король, доктора Мэтью Тэтчера, своего самого надежного и мудрого врача, который продлил его годы и даровал то утешение, кое можно отыскать в сей земной юдоли. Он надеется, что доктор Тэтчер сумеет предоставить все свои обширные знания и мудрость, включающую богоугодные способы исцеления, престолу и двору Шотландии, тем самым обеспечив длиннейший и достославный срок правления вашего величества.

Король, рассевшийся на троне, закинув ноги на подлокотник, положил руку поверх руки белокурого мужчины, который стоял рядом с ним, лаская королевское плечо.

— Это дар любви. Но желает ли этот врач поступить к нам на службу? Я бы не забрал его из дома хозяина против воли, если бы он предпочел остаться там, в зеленой и теплой Англии.

— Великодушное предположение, ваше величество, однако он здесь и теперь может сам заявить о своей воле перед всем двором.

— Так ли это? Должен ли наш доктор Крейг расспросить его о знаниях и определить, достаточно ли он мудр, чтобы остаться с нами? Или это значит отнестись к подарку неблагодарным образом? Что по этому поводу говорит Церковь, мистер Споттисвуд?

Церковник — изможденный и седой, ростом выше короля — низко поклонился и что-то тихо сказал. Король и его друг рассмеялись над словами, произнесенными шепотом. Мистер Споттисвуд обнял себя и судорожно стиснул локти, как будто пытаясь согреться.

— Повторите его имя — как зовут этого доктора? — потребовал мужчина в черном, повернувшись к герольду.

— Мэтью Тэтчер, — ответил старик в древней меховой накидке.

— Я про него слышал. Он здесь? Приведите его к нам, — приказал Споттисвуд.

Король раздраженно отпустил руку своего фаворита.

— Я уже отдал такой приказ, сэр. Церкви не нужно проявлять столь чрезмерную любовь, чтобы повторять каждое мое слово.

Споттисвуд отступил на шаг и опустил голову.

Но, конечно же, Тэтчер был на виду у каждого мужчины, женщины и мальчика в зале на протяжении всего этого разговора. Они могли заметить его и спросить о чем угодно в любое время. Он просто был невидим, как будто отсутствовал, пока король Яков не сказал:

— Я тоже слышал эту историю, Джон. Турок. — Король сразу же повернулся лицом к Тэтчеру. — Вы Мэтью Тэтчер? Доктор из Аравии?

— Я Мэтью Тэтчер, врач — к вашим услугам, ваше величество. Я приехал совсем недавно из Камберленда.

— Кажется, Мэтью — не сарацинское имя, не так ли?

Когда Тэтчер обрел зримость под пристальным вниманием короля, он почувствовал, что все взгляды устремлены на него — несколько десятков мужчин и женщин, послов и легатов, танов и дам, все более бедные в одежде и манерах, чем при дворе Елизаветы. Наступила тишина, если не считать одинокого музыканта, который продолжал играть где-то далеко в зале, никем не замеченный.

— Для меня большая честь, что ваше величество что-то знает о моей скромной жизни. Что вы проявили хоть какой-то интерес к моей печальной истории. Но, да, когда я был избавлен от своей слепоты и благословлен даром Божьей единственной истинной веры, мне была жалована привилегия выбрать имя. При крещении моими восприемниками стали Джон Ди и человек по имени Мэтью^{63}, и я решил назвать себя в честь него и святого Матфея, который настолько мудр и любим, что даже в моей бывшей стране его уважают, хотя там его зовут Матта. Я стремлюсь подражать его жизни, посвященной вере и знаниям.

Король встал, неуклюже подошел, оберегая правую ногу, и Тэтчер подумал, не падал ли он когда-нибудь с лошади. Яков пристально осмотрел Тэтчера, и тот опустил взгляд в пол, но сначала увидел пятна и кусочки пищи на королевском наряде. Белокурый юноша, оставшийся стоять у трона, наблюдал, прикрыв рот рукой.

— Мистер Споттисвуд, — сказал король. — Вы знали, что магометане говорили о наших святых таким образом? Что им известны такие подробности об истинной вере?

Мужчина в черном одеянии протестантского священника до предела опустил уголки рта вниз, прежде чем ответить:

— Они действительно изучают эти вопросы, ваше величество, но только из-за своего особого безумия: они думают, что способны нас превзойти. Как наш Господь Иисус превзошел и заменил закон и Священное Писание евреев, так и люди Мухаммеда верят, что их книга дополняет и отменяет, улучшает Евангелия от Матфея, Марка, Луки и Иоанна.

— Это правда? Они действительно так думают? — Король от изумления громко рассмеялся, и многие последовали его примеру. — Так ли это на самом деле, доктор Тэтчер, скажите? Я не могу поверить, что Споттисвуд прав.

— Я сожалею, что это так, ваше величество. Магометане — народ, сбитый с толку ложными учениями, пленники невежества.

Король перестал смеяться, казалось, ему сразу сделалось больно от этой отвратительной новости.

— Это необходимо исправить. В тот самый момент, когда я стану королем всей Британии, мы начнем карать за такое безумие и наставлять заблудших на путь истинный.

После минутного изучения взглядов и поз друг друга присутствующие пришли к единому мнению, что король говорит серьезно, а не затеял какую-то сложную остроумную игру, и поэтому не было смеха, а только кивание и торжественное согласие.

— Да, да, — сказал светловолосый фаворит в золотом колете. У него был акцент, который Тэтчер не смог определить. Юноша прямо спросил короля: — С чего вы начнете? Какой урок преподадите им в первую очередь?

Яков, оживленный разговором о своем будущем правлении, о бесчисленных английских армиях, которыми он собирался командовать, показался намного моложе, чем Тэтчер предположил поначалу. Король, в свою очередь, внимательно осмотрел своего нового врача.

— Доктор Тэтчер, мы с вами поговорим об этом, и я узнаю от вас, какой образ мыслей присущ магометанину.

— Для меня будет честью, ваше величество, поделиться с вами своими скромными знаниями и помочь в ваших усилиях по просвещению погруженной во мрак нации.

— Мистер Споттисвуд — самый ученый Божий человек в моем королевстве и великий ум в нашей церкви. Итак, мистер Споттисвуд, скажите нам, пожалуйста, сколько их насчитывается, этих приверженцев Мухаммеда?

Споттисвуд не стал колебаться или прочищать горло, а сразу же заявил:

— Едва ли три миллиона, мой король. Гораздо меньше, чем в царстве праведных, даже если не брать в расчет папистов.

— Во всех странах? Аравия, Турция, мавры? Так мало? Впрочем, это не важно… и все же, почему ни один государь в христианском мире не взял на себя задачу указать им верный путь на протяжении стольких веков?

У Тэтчера закружилась голова, им овладела неуверенность по поводу происходящего и собственного положения. Неужели они все молча смеялись над ним? Неужели готовились все эти долгие недели ожидания к какому-то жестокому розыгрышу, которого он не понимал? Если король и весь его двор насмехались над ним, значит, он уже провалил задание Леверета, и его судьба скоро будет решена. Или, может быть, он потерял представление о мире за годы изгнания? Неужели мелкотравчатый властитель знал что-то такое, чего сам Тэтчер не ведал? Возможно, за десять лет мир перевернулся с ног на голову. Эззедин покинул страну, которая затыкала за пояс христианский мир, смеясь над историями о вечно проигрывающих, но злобных и жестоких крестоносцах. Однако уверенность короля в том, что этот крошечный остров — точнее, это куцее украшение верхушки крошечного острова — может каким-то образом обратить в другую веру народ, численность которого, как знал бы любой путешественник, неисчислимо велика… Мысли доктора превзошли возможности слов, и в его голове возникли образы: его сад, плечи султана, клинки отряда янычар в строю, муравьи вдоль ножки стола…

— Что вы думаете, доктор? Поскольку вы первый из всех, кого мы знаем, кто справился с заблуждениями, известными ему с детских времен, чему вы можете научить нас о народах Мухаммеда и их детях, чтобы мы могли повторить ваше великое обращение в огромном количестве и с большой скоростью?

— Я должен это обдумать, ваше величество.

— И я уделю вам все свое внимание. Мы обсудим этот вопрос вместе. Это станет чрезвычайно важной задачей, когда я окажусь в Лондоне.

Тэтчер низко поклонился. Если они не издевались над ним, то он, возможно, совершил самый трудный шаг, порученный Леверетом. Если вскоре ему предстоит обсудить религию наедине с этим молодым человеком, то вполне возможно, что Яков опишет, как христианский Бог открыл Себя королю Шотландии. Все может сложиться весьма просто, и больше никаких отчаянных действий предпринимать не нужно.

Будущее, если о нем вообще можно сказать, что оно существует, несомненно, отчасти формируется воображением. В ту ночь, оставшись один в маленькой комнате, Тэтчер позволил себе представить — впервые за много лет — что может случиться с ним дальше. Он лег на кровать и закрыл глаза. Он повернул голову, чтобы уловить эхо далекого шума, и годы дисциплины и болезненной муштры растаяли без следа. Он позволил себе узреть свое возвращение — видение все эти годы ждало, когда Тэтчер ослабнет…

Вода и мост, камни перед его домом, которые нагревались до позднего вечера и сохраняли свое тепло даже после захода солнца, и влага собиралась на них бусинками. Он приложил ладони к закрытым глазам, чтобы насладиться тем, что происходило под веками, запечатать видения, прежде чем они исчезнут, прежде чем к нему вернутся силы и он прогонит все эти образы как работу дьявольских искусительниц.

4

Мэтью Тэтчер ждал королевского приглашения, поручения стать доверенным лицом Якова VI по вопросам теологии, в ходе обсуждения которых надлежало получить односложный ответ, срочно необходимый мистеру Леверету: «католик» или «протестант». При наличии ясности, если доктор сможет с уверенностью отчитаться перед мистером Леверетом, не имело значения, какое слово он скажет. Оно в любом случае приведет Махмуда Эззедина в Константинополь.

Однако он не мог до конца в это поверить, даже когда ради собственного удовольствия крутил и вертел эту историю в уме — а удовольствие, как он знал, было опасной вещью, потому что оно грозило смертью, если история не воплотится в жизнь.

И, конечно, король не спешил приглашать османа на разговор. Тэтчер провел еще несколько дней, а затем и недель в одиночестве, всеми забытый. Те же подозрения, которые годами витали вокруг него в Морсби-Холле, теперь тащились за спиной, когда он проходил по залам Эдинбургского замка, а когда двор переселился на расстояние мили — по залам Холирудского дворца. Как и в Камберленде, он гулял один, чтобы успокоиться, теперь на территории дворца и на земле за воротами. Он ел в одиночестве, в поле или в своей комнате. Он ходил под окнами, где, по его мнению, мог находиться король, в надежде, что Яков увидит турецкого доктора и позовет. Прошло еще две недели, писать было нечего, сказать мистеру Леверету было нечего, и ни один посыльный не возник внезапно перед Мэтью Тэтчером, чтобы прошептать секретный пароль.

В одной из тайных комнат его заставили вызубрить три набора секретных слов. В тот момент он не мог их вспомнить. Леверет сказал, что есть способ, которым они будут произнесены, подразумевающий не только порядок слов, но и тон, что-то необычное, подтверждающее личность любого, кто преподнесет Тэтчеру фразу как опознавательный знак, но теперь все ускользнуло от доктора.

И вот, наконец, после дополнительных недель молчания и забвения, Тэтчера вызвали.

Он решил, что побыстрее начнет разговор. Он добудет свое единственное слово.

Однако в маленькой комнате, куда Тэтчера привели, он обнаружил не короля, а высокого худощавого молодого человека с веснушками и ярко-рыжими волосами. На оловянной цепочке у него на шее, поверх черной одежды, кое-где украшенной мехом и цветными вставками, висела печать. Паж, который привел доктора в комнату, попятился и сразу же закрыл за собой дверь. Рыжеволосый мужчина низко поклонился Тэтчеру, который поклонился в ответ, и двое мужчин, оставшись наедине, уставились друг на друга, ожидая, что произойдет дальше.

Наконец молодой человек достал документ на нескольких страницах из задубевшего и грязного кожаного футляра.

— Его величество присоединится к нам здесь для моего доклада? Или вы отведете меня к нему?

С некоторым трудом Тэтчер вызнал, что этот человек был коронером Эдинбурга, вступившим в должность только в этом году, после смерти отца, и что он приехал, дабы предоставить королю ежегодный отчет о своей работе. По такому случаю коронер облачился в свои лучшие одежды (в рамках дозволительной роскоши) и в разумной степени надеялся, что его увидит сам Яков, поскольку его отца дважды принимала Мария, мать Якова. Доктор робко осведомился о дальнейшем у пажа за дверью, тот передал вопросы не названным старшим и через некоторое время лениво вернулся с инструкциями: Мэтью Тэтчер в качестве недавно назначенного королевского советника по болезням должен получить отчет коронера, устно и на бумаге.

— От кого пришло это назначение и предписание? — спросил Тэтчер, но у пажа не было ответа, он только пожал плечами и рассказал крайне бессвязную историю: дескать, он спросил другого пажа возле другой двери, тот исчез и вернулся со словами, которые только что сообщили доктору, их готовы повторить снова, если турку необходимо услышать наставления еще раз.

Поэтому Тэтчер вернулся к Адаму Страткину, коронеру Эдинбурга, с трудом справился с желанием извиниться и вместо этого приложил все усилия, чтобы молодой и нервный человек почувствовал себя желанным и важным:

— Для меня будет честью получить ваш отчет от имени его величества Якова, шестого с таковым именем, rex Scottorum.

Смысл услышанного дошел до Адама Страткина не сразу. Его разочарование было очевидным, и доктор снова захотел извиниться.

— Пожалуйста, сэр, начинайте немедленно. Король с нетерпением ждет, когда я передам ему ваши отчеты, — великодушно приказал Тэтчер.

Молодой человек глубоко вздохнул и, сделав отработанный театральный жест, подходящий для полного и внимательного зала придворных и членов королевской семьи, прошелся взад и вперед, поднимая руку то к небу, то к дальней стене зала, все так, как учил его молодой актер в начале этой недели. Он перечислил записанные потери Эдинбурга, которые проштудировал и тщательно закрепил в памяти, поскольку с детства его готовили именно к работе с такими перечнями:

— Город за последние двенадцать месяцев не был унесен в море, не был захвачен ведьмами или монстрами. Мы также не обезлюдели от чумы, хоть она и унесла 997 жизней. Далее: 320 абортов и мертворожденных; 6 напуганных до смерти; 556 созрели до предела, как вино или сыр; 10 настиг апоплексический удар; 2 разорваны на части; 443 скончались ввиду болезненных разрастаний разных видов; 209 от злоупотребления лекарствами; 1229 от чахотки; около 115 матерей в родах; 3 от уныния; 44 от стесненного дыхания…

Позже Тэтчер в одиночестве стоял у сторожевых ворот, через которые несколько часов назад выехал королевский отряд охотников. Он попытался придумать оправдание, как будто у него были какие-то реальные дела в этом уголке дворца. Присел, безмерно уставший, и прислонился к внешней стене, а потом, должно быть, заснул, так как внезапно понял, что стало темнее, и с ним заговорили, хотя звуки сначала не воспринимались как четкие слова: ты… може… по… д-рцу. Тэтчер не видел этого человека уже несколько недель. Толстый и плотно укутанный в бархат, с раздвоенной и навощенной бородой, доктор Крейг был (снова или все еще) зол на Тэтчера. Через мгновение после пробуждения Тэтчер смог различить некоторые слова сквозь чудовищный акцент этого человека, как будто весенний ветерок смел мертвые прошлогодние листья:

— …шныряешь все это время. Мы в тебе не нуждаемся. И чтоб ты знал, мы вообще в турецких докторишках не нуждаемся, чтоб вы все провалились. Он здоров и останется таким, благодаря Господу и моим стараниям. Так что катись-ка ты обратно к Морсби, и не глупи, ага?

— Вы превосходнейший королевский врач, доктор Крейг. Я слышал рассказы о вашем мастерстве и мудрости. Его величеству очень повезло, что у него есть вы.

Крейг уставился на «турецкого докторишку». Челюсть шотландского врача сперва отвисла, потом выдвинулась вперед и как будто потянула за собой голову. Глаза исчезли под веками, чьи густые рыжие ресницы напоминали живую изгородь.

— Да что ты? Нет уж, турок, хватит с меня твоих бредней.

Или что-то в этом роде, подумал позже Тэтчер, все еще пытаясь уловить смысл в неистовом акценте шотландца.

Ворота с визгом поднялись, подковы зазвенели по камням, и Тэтчер осознал, что уже некоторое время слышал, как охотники поднимаются по крутой тропинке к замку, потому и спровоцировал Крейга на разговор — отличный предлог, чтобы постоять в засаде. Король прошел через ворота первым, его друг в золотом ехал за ним на том же коне, обхватив сюзерена за талию. Перед коленом монарха висела седельная сумка с тисненым гербом Шотландии, а внутри нее сидела миниатюрная гончая — было видно только коричневую голову с мягкими ушами, слегка просвечивающими в лучах заходящего солнца. Собака прищурила зеленоватые глаза от яркого света. Какая-то добыча оставила немного крови на мордочке. Король проехал мимо низко кланяющихся докторов, с высоты седла видя только их затылки и спины. Он натянул поводья и крикнул обоим, когда они выпрямились:

— Мои врачи! Беседуют! Превосходно! — Яков развернул нетерпеливого коня мордой к ним. — Вы охотитесь, доктор Тэтчер?

— Нет, ваше величество. Я плохо езжу верхом.

— Тогда что же делают люди вашей нации, желая скоротать несколько часов?

— Обычные люди, мой король? Или подобные вам, великие — например, султан?

— О, ну надо же! А вы знаете привычки турецкого султана, Мэтью? Это экстраординарное заявление.

Друг короля рассмеялся позади него, крепко прижимаясь к Якову, несмотря на покорную неподвижность коня.

— Я знаю, ваше величество, потому что когда-то я был его доверенным и личным врачом. И с юных лет я был его соперником в шахматах. Хотя он значительно превосходил меня в том, что касается игры.

— Вы играли в шахматы с турецким султаном, доктор Тэтчер?

5

— Расскажите мне о его дворце.

— Новый дворец султана, как и замок вашего величества, расположен на вершине большого холма, видимого со всех сторон.

— А его двор, — начал король, но сделал вид, что занят, старательно расставляя свои фигуры точно по центру начальных клеток, удостоверяясь в правильных расстояниях между ними. — Его двор, это…

Тэтчер знал, что молодой человек хочет что-то спросить и надеется услышать конкретный ответ. В этот момент Яков напомнил Тэтчеру его собственного сына, Исмаила, хоть сравнение и казалось нелепым. Что-то таилось в жестах или выражении лица: как маленький мальчик, король боялся ответа, но стремился к вопросу, словно мотылек к пламени.

— Дворец султана превосходит дворцы Елизаветы? — наконец проговорил Яков с демонстративным детским безразличием. — Я слышал, что Несравненный, например, она любит больше всех.

Тэтчер не мог позволить себе резкий ответ, но тут даже Эззедин был бы вежлив. Помимо шпионской политики или врачебной доброты, тактичность Тэтчера произрастала из некоторой неуверенности: ведь он десять лет все старательно забывал.

— В разных местах все по-разному. Например, при дворе султана обитают животные и птицы. Я видел собак при дворе Елизаветы и при вашем дворе, ваше величество, но во дворце султана их не было. Вместо этого, по его дозволению, там с важным видом расхаживают павлины.

Король оторвал взгляд от своих фигур: то же самое детское лицо, но теперь озорное.

— Выходит, султан любит цыпочек?

— Очень, ваше величество.

Король рассмеялся, как мальчишка, а Тэтчер был озадачен. Из группы людей, которые ходили кругами, пытаясь выглядеть занятыми, но на самом деле просто нуждаясь в том, чтобы дышать одним воздухом с королем, отделился мужчина в черно-золотом бархате и придвинул стул поближе, чтобы посмотреть, как начинается шахматная партия. Его лицо было изуродовано, исковеркано знакомыми следами оспы.

— Ваше величество, — сказал он с акцентом, который Тэтчер распознал как испанский или французский, — я надеюсь многому научиться, наблюдая за вашей игрой.

Яков проигнорировал этого человека. Он облизал пальцы и выдвинул вперед пешку.

— Мне любопытно, что за игрок султан. Смелый? Безрассудный? Осторожный?

Тэтчер сказал:

— Я часто чувствовал, что он предвидел мои ошибки и помогал мне быстрее их совершить.

Доктор столкнулся со сложностью, знакомой шпионам: ему было трудно расставить приоритеты в том, что касалось вранья. Проверить короля на предмет религии, огородить от истины, заключающейся в том, что его царство (и царство, которое он надеялся унаследовать и найти богатым) было постыдно бедным по сравнению с султанским, похвалить короля за новый опыт игры в шахматы с шахматистом султана, одновременно превознеся его за то, что он был лучшим игроком, чем султан или его врач?..

— Это же не «епископ» в вашей стране? — спросил король, и Тэтчер расслышал в его словах давно знакомый вызов.

— Англия была моей страной. А теперь Шотландия, ваше величество.

Король раздраженно отмахнулся от этих слов.

— Не надо об этом сейчас, дружище. Как турки называют эту фигуру?

— «Боевой слон». Хотя я встречал людей, которые путешествовали по арабским пустыням, и там она известна как «верблюд».

— Замечательно. И все же они двигаются как «епископ»?

— Да, верно, они могут только подниматься или спускаться — по диагонали.

— А ваши «всадники»? Они вооружены изогнутыми клинками, как сарацины?

— Некоторые, ваше величество, напоминают конных воинов пустыни или янычар.

— И ездят на узнаваемых арабских лошадях в резном виде?

— Этого я не могу сказать. Боюсь, я очень мало знаю о верховой езде. Похожи ли эти фигуры на шотландских лошадей? Я думал, они все мелкой породы.

— Вовсе нет! — сказал король с внезапным пылом. — Наши лошади на удивление разнообразны. Очень разнообразны! Но остальные фигуры те же самые? Это «король»? Или вы его называете «султаном»?

— Шах, ваше величество. И само выражение «shah mat» происходит из Персии: «Король беспомощен».

— Ух ты! Шахматы — это ваше слово? Хитро придумано. Да, очко в пользу магометан.

— Но другие фигуры отличаются. Вынужден признаться, что «королева» не является таковой среди магометан. Женщинам не место на доске. Эту фигуру предпочитают называть «визирем» или «советником». Секретарем, как сказали бы вы. Вроде мистера Споттисвуда. И я не могу понять, почему мы, шотландцы, называем эту фигуру «замком», когда она движется так быстро. Несомненно, турки что-то знают, поскольку именуют ее «боевой колесницей»: она бросается вперед или в сторону, чтобы защитить шаха.

Король облизал пальцы и обдумал следующий ход.

— Я удивлен, что игра — это одна и та же игра на огромном пространстве континентов, но какие-то мелочи для людей пустыни или в Шотландии будут разными.

Тэтчер передвинул свою фигуру и ответил:

— Я видел по всему миру и более причудливые отклонения. В некоторых странах люди даже считают себя творением богов, которые, как мы знаем, являются ложными.

— Интересное сравнение, доктор. Или они просто называют Бога ложным именем? И после некоторого вразумления научатся правильно обращаться к Нему?

Ветер переменился, и дождевой туман поплыл по аркаде, вторгаясь в королевскую игру. Брызги намочили красные фигуры короля, на одной стороне у них как будто вздулись крошечные волдыри, и Тэтчер вспомнил, как однажды ночью его поспешно привезли в Константинополь, лечить маленького мальчика: мельчайшие пустулы покрыли каждый дюйм болезненно-алой кожи будущего императора. Бисерный шотландский дождь усилился и заструился по красной короне обреченного короля, но Яков не сделал ни малейшего движения, чтобы переместиться в какое-нибудь укрытие.

— Меня вразумили, как ваше величество изволили выразиться, около десяти лет назад. Я часто думал о том самом вопросе, который вы задали. Неужели католики Рима не знают истинной природы Бога? Неужели они воображают Бога, которого не существует? Сбиты ли они с толку или проявляют злую волю в том, как предпочитают обращаться к единому истинному Богу? Поскольку араб думает, что «епископ» — это «верблюд», он называет его «верблюдом».

— Но, доктор Тэтчер, присмотритесь внимательнее: фигура воистину имеет сходство с верблюдом, хотя движется как «епископ». В этом араб не ошибается. Он действительно может пощупать верблюда в своей стране и, назвав его епископом, мог бы прослыть сумасшедшим. А вот еще пример: я размышляю о ведьмах. Я написал философскую книгу, расширяющую познания человека о колдовстве до самых дальних пределов.

— Должен признаться, увы, я ничего не знаю об этом предмете.

— Моя книга — такой же труд по естественной философии, как и ваше философское исследование трав и лекарств. Следуя точно таким же метафорам относительно доказательств, взаимосвязей и так далее, я бесспорным образом продемонстрировал ложность давних убеждений. Позвольте мне кое-что продемонстрировать. Прямо сейчас. Закройте глаза, доктор. Хорошо. А теперь окажите любезность и представьте себе — если это вас не испугает — ведьму. Не бойтесь думать о ней. Вы уже подумали? Что ж, позвольте предположить, что вы вообразили себе старую женщину.

— Я действительно так и сделал. Я ошибся, ваше величество?

Король хлопнул в ладоши и поднял два указательных пальца к небу.

— Доктор Тэтчер, ведьма не обязательно принимает облик старухи! Это общепринятое, но опасное заблуждение, оно убаюкивает нас, заставляя думать, что существует лишь одна разновидность угрозы. На самом деле описаны эпизоды колдовства, связанные с человеческими существами любой мыслимой формы. Но ваши речи напомнили мне о некоем примечательном факте, касающемся женщин, которые действительно практикуют колдовство: они, по-видимому, искренне убеждены, что ничего подобного не делают, даже если их поймали на акте ворожбы. Я присутствовал на нескольких допросах ведьм и видел, как их пытали. Этот многое проясняет, доктор. Когда женщина, виновная в предъявленном обвинении, подвергается телесной боли…

Тэтчер понял, что попытки обсудить католицизм придется отложить до лучшего времени: король так увлекся темой колдовства, что забыл про партию (и грядущий проигрыш). Следующим вечером за шахматами Яков с нетерпением продолжил говорить о черной магии.

6

«Брат, да ты же настоящий человек-гора!»

Беллок хорошо знал (и учитывал в своих планах) неизбежный окольный путь разведывательных изысканий: от помощника управляющего к служанке, от курьера к Гидеону и после к самому Беллоку: доктор начал регулярно играть в шахматы с Яковом Стюартом, почти каждый день, а иногда и более одного раза в день. Это была первая хорошая новость за последние недели, и Беллок наконец-то хорошо выспался той ночью, ему приснилась мать Якова, и он проснулся, снова вспоминая о том, когда видел ее почти в последний раз.

Мария попросила, чтобы в маленькой комнате в замке Чартли не было никого, кроме Джеффри Беллока — с ним она могла смеяться, и чувствовала себя в безопасности, потому что он был настоящий великан, и ощущала себя достойной его католического благочестия, и ей было хорошо, и она была красива, ведь он так смотрел на нее, застенчиво и с обожанием.

— Брат, да ты же настоящий человек-гора! — Убедившись, что они остались одни, она взяла его гигантскую лапищу в свою крошечную руку. — Теперь наклонись, брат, и поцелуй меня в щеку.

Джеффри сделал так, как просила изгнанная, заключенная в тюрьму королева Шотландии.

— Теперь ты можешь коснуться моего лица. Обеими руками.

Притянув Беллока достаточно близко, чтобы было слышно самый тихий шепот, она велела ему поцеловать себя в губы и опустить руки в вырез платья, где специально для него припрятано сокровище. Для него, английского парнишки-великана, который был готов на все ради Марии Стюарт или Марии из Назарета, попробуй их отличи.

Его пальцы скользнули между твердым как доска корсетом платья и мягкой плотью груди, пока не коснулись крошечного сложенного квадратика бумаги и нащупали единорогов на печати, которая скрепляла пакет.

— Милости вашего величества в пределах моей досягаемости, — прорычал фаворит.

Мария позволила себе обычную человеческую радость в виде еще одного поцелуя, еще одного мгновения, пока его пальцы продолжали гулять по ее телу, и затрепетала, прежде чем закричать:

— Отстань от меня, собака! — Королева Шотландии ударила оскорбившего ее мужчину по лицу, по плечам. — Пошел вон!

Низко поклонившись в качестве извинения, Джеффри попятился из комнаты, и любой из людей Елизаветы, которые держали Марию под домашним арестом в Чартли, подумал бы, что шотландская шлюха решила подразнить одного из своих последователей, изнывая от скуки в бесконечном заточении.

Беллок отнес письмо на кухню. Там стояли пустые пивные бочки, ожидая возвращения в пивоварню, где их должны были снова наполнить. Он большим пальцем надавил на часть обруча, окрашенную чуть по-другому, и открылась небольшая сухая полость, куда шпион и вложил пакет. Он знал, что корреспонденция Марии продолжит свое путешествие: бочонок отправится в пивоварню; пивовар заберет письмо и проследит, чтобы оно дошло до предполагаемого получателя, сэра Энтони Бабингтона, который сломает печать и расшифрует содержимое. Только позже Джефф узнал, что в этом конкретном письме Мария поощряла план Бабингтона согласовать вторжение католических держав с восстанием англичан-католиков для того, чтобы убить Елизавету и возвести Марию на английский престол.

Джефф узнал об этом, потому что пивовар тоже был агентом Фрэнсиса Уолсингема. Прежде чем передать запечатанное письмо доверенному посланнику, выбранному одним из английских сообщников Марии, пивовар вручил его Артуру Грегори, который терпеливо ждал рядом в пивоварне, затачивая и нагревая лезвия. Грегори был одним из немногих людей в стране, которые могли незаметно взломать печать. Скопировав зашифрованное письмо и безупречно запечатав его, он вернул оригинал пивовару, и роковое послание Марии продолжило свой путь до места назначения. Копию тем временем доставили Тому Фелиппесу, который ждал в гостинице менее чем в миле от пивоварни, протирая очки и изучая шифровальные листы. Он расшифровал письмо без труда, поскольку взломал систему Марии еще несколько недель назад, и отправил простой текст Уолсингему в Лондон с помощью быстрого курьера. Государственный секретарь прочитал письмо Марии еще до того, как оно дошло до обреченного Энтони Бабингтона, и почти до того, как Джефф вернулся в замок Чартли и продолжил, как мальчишка, любоваться великолепной шотландской королевой.

В последний раз, когда он видел королеву Марию, она посмотрела ему в глаза не более чем за шестьдесят секунд до того, как ей одним взмахом отрубили голову. Она не выглядела воплощением зла. Когда она увидела Джеффа на галерее, ее губы на мгновение перестали дрожать, удивление взяло верх над страхом и печалью — и Джефф вспомнил, как эти губы коснулись его собственных, вспомнил, как пальцы касались плоти ее груди, и лишь потом сумел напомнить самому себе про убийства, на которые она столь радостно собиралась пойти.

7

Тэтчера разбудил в темноте знакомый мальчик-паж, и когда он наконец смог открыть глаза, нетерпеливый ребенок просто сказал:

— Шахматы.

Несколько минут спустя, расставляя фигуры на доске, рядом с которой находились тарелки с хлебом и бараниной, доктор краем глаза наблюдал, как бессонный король греется у камина.

— Я не мог найти покоя сегодня вечером. Вы знаете многих англичан? — спросил Яков, снова расхаживая своей особой походкой, наклоняясь вперед в талии почти при каждом движении больной ноги. Он был одет для сна, а его фаворит дремал на диване в углу, отвернувшись от свечей и огня.

Открылась дверь, и вошел тот же человек, который уже наблюдал за несколькими их играми с близкого расстояния, каким-то образом предупрежденный, что готовится полночная партия. Он тоже выглядел растрепанным, и его глаза были затуманены сном.

— Ваше величество, — сказал он, кланяясь, — я узнал, что вы тоже вышли в ночной дозор. Пришел составить вам компанию.

Яков хмыкнул и отмахнулся от него, едва взглянув. Мужчина снова поклонился и выволок свое разочарование за дверь.

— Зануда испанский… — проворчал король. — Полагаю, султан может играть в шахматы в любое время без помех со стороны посла из Мадрида. Но я спросил, много ли вы знаете англичан?

— Я знал многих, мой король, — ответил Тэтчер, наблюдая за походкой короля. — Могу я спросить, ваше величество, не болят ли у вас ноги?

— В седле — не болят. Любопытно, да? — Яков взял напиток у слуги. — В седле я сразу чувствую себя комфортно. Вы охотитесь, доктор? Ах, я уже спрашивал раньше, и вы сказали «нет». Но, воистину, нет ничего прекраснее охоты.

Король с усталым взглядом и неуклюжей походкой, нервный даже когда старался быть царственным, на короткое время стал другим, более счастливым, еще более молодым человеком, когда разговор зашел о лошадях и охоте, и Тэтчер снова почувствовал к нему что-то вроде отцовской привязанности. Или это была всего лишь жалость пожилого человека к молодому, еще не осознающему, как мало значат многие вещи. У Тэтчера возникло странное ощущение, что он видит за титулом и короной Якова мужчину не слишком внушительного. С султаном он никогда так не общался. Было невозможно отделить этого человека — даже когда Эззедин смазывал его порезы и вскрывал волдыри — от впечатляющей мощи его положения. Мурад был султаном до мозга костей, до последней капли крови, до волос, которых лишился в юности, и усов, которые поседели еще до того, как ему исполнилось тридцать. Мурад III был властителем во сне, на стульчаке, под перевязывающей или режущей рукой Эззедина. Даже Елизавета, с ее выдающимся зобом, болтающимся мешком кожи под челюстью, меланхоличная и желтозубая, могла когда-то быть — должна была когда-то быть! — королевой великой красоты и силы, и она каким-то образом сохранила это внутри. Она одна — женщина! — собрала войска, когда кровожадные испанцы были совсем рядом с побережьем. Но этот… этот уродливый мальчик, с пятнами еды на ночной рубашке, который — Леверет сказал ему — кричал, когда слышал гром во сне: он был обычным человеком в первую очередь, вторую, третью, и с ним обращались как с королем из-за отсутствия лучших кандидатов где-либо в этой бесплодной земле.

— Вы должны увидеть моих лошадей, доктор. Я покажу вам самых благородных зверей после нашей игры. Скажите мне теперь, вы же любите лошадей, хотя и не ездите верхом? Мне говорили, что арабы — отличные наездники. Но я спрашивал вас, и вы не ответили: вы жили среди англичан, — сказал король, когда Тэтчер закончил расставлять фигуры. В тоне Якова не было упрека; это было похоже на требование мальчика рассказать еще одну историю или на простое удивление — даже турок сделал то, чего не сделал король, он успел пожить среди англичан.

Но тут королева Шотландии вошла в комнату через дверь в дальнем конце, видимо, разыскивая пропавшего мужа. Последовали поклоны и паузы, церемониальные стояния и сидения, поцелуи рук, пока она и ее дамы снова не скрылись из виду, и король с облегчением опустился в кресло напротив своего врача, взял пальцами кусок влажной баранины. Он внимательно посмотрел на Тэтчера.

— Доктор, королева Анна красивее моей кузины-королевы или нет?