На следующий день мы поехали в больницу повидать Ингрид. Мои родители, Уинсом и Роуленд уже были там с Хэмишем, столпившись в маленькой палате, где было слишком много стульев.
Когда мы собрались уходить, Патрик сказал:
– Короче говоря, я попросил Марту выйти за меня замуж вчера вечером, и она согласилась.
Ингрид вымолвила:
– О господи, наконец-то. А я все думала, ну когда же, когда.
Мой отец сделал триумфальное движение обоими кулаками, как человек, который только что обнаружил, что он что-то выиграл, а затем попытался пробраться к нам, проталкиваясь сквозь избыток стульев.
– Меня запарковали, Роуленд, подвинься, мне нужно пожать руку зятю.
Вместо этого Патрик подошел сам, и я на секунду осталась одна.
Ингрид сказала:
– О господи. Хэмиш, обними Марту. Я не могу встать.
Пока муж моей сестры крепко обнимал меня, я услышала, как мать сказала:
– А я думала, они уже обручены. Почему я так думала?
Хэмиш отпустил меня, и отец сказал:
– Это неважно. Теперь точно. Что думаешь, Уинсом?
Моя тетя сказала, что это прекрасно, все так приятно вышло. И будет здорово, сказала она, если нам захочется, устроить свадьбу в Белгравии. Роуленд, стоявший рядом с ней, сказал:
– Надеюсь, у тебя есть пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, а, Патрик? Чертовски дорогое дело эти свадьбы.
Когда отец наконец добрался до меня, он заключил меня в сокрушительные объятия и держал в них, пока Ингрид не сказала:
– А сейчас можете все уйти, пожалуйста? – И Хэмиш вывел нас из палаты.
* * *
Мы с Патриком вернулись к нему в квартиру. На столе лежала записка от Хизер с напоминанием, что она уехала и не вернется до выходных. Я прочитала ее через его плечо.
Он сказал:
– Клянусь, я этого не устраивал. Тебе сперва принести чай или еще что-нибудь?
Я сказала, что чай будем пить потом, в качестве награды, и стянула с себя футболку.
* * *
Патрик спросил, был ли это худший секс, который случался у двух человек в Великобритании с тех пор, как стали вестись записи. В течение тех нескольких минут, пока он длился, у Патрика было застывшее выражение лица человека, пытающегося вытерпеть незначительную медицинскую процедуру без анестезии. А я не могла перестать болтать. Мы сразу встали с постели и оделись спиной друг к другу.
На кухне, попивая чай, я сказала Патрику, что это было похоже на ужасную вечеринку.
Он спросил, имею ли я в виду что-то долгожданное, но затем разочаровывающее.
Я сказала «нет».
– Потому что на нее пришел только один человек.
Мы оба согласились, что второй раз уже побуждал к продолжению.
В третий раз мне показалось, что нас переплавили и превратили в нечто иное. Потом мы долго лежали лицом к лицу в темноте, не разговаривая, наше дыхание двигалось в одном ритме, животы соприкасались. Так мы заснули и так проснулись. Я никогда не чувствовала себя счастливее.
* * *
По утрам, выходя из душа, Патрик первым делом надевает часы. Он вытирается в ванной и оставляет полотенце там. По его словам, это более эффективно, так как не нужно возвращаться лишь затем, чтобы повесить его на крючок. Я все еще лежала в постели, когда он впервые проделал это передо мной: зашел в комнату, перешел от комода к шкафу. Голый, не считая часов. Я наблюдала за ним, пока он не заметил и не спросил, что смешного.
Я сказала:
– Знаешь, который час, Патрик?
Он ответил «да» и вернулся к комоду.
Мужчины описывают себя как «любителей ножек», «любителей сисек». С Патриком я поняла, что я любительница плеч. Обожаю хорошие дельты.
Четвертый раз, пятый раз…
* * *
Ингрид хотела знать, каково это – спать с Патриком. Мы гуляли в парке неподалеку от ее дома. Было очень холодно, но она не выходила на улицу с тех пор, как ее выписали из больницы, и, по ее словам, у нее начался делирий, предположительно из-за нехватки кислорода. Она толкала коляску. Я тащила тяжелую подушку с ее дивана, потому что ей нужно было кормить ребенка и единственным способом сделать это безболезненно было подложить под него подушку – именно эту. Мы нашли место, где можно присесть, и, готовясь к кормлению, Ингрид сказала:
– Просто расскажи мне об этом что-нибудь. Пожалуйста.
Я отказалась, но потом смягчилась, потому что она все продолжала спрашивать.
– Я не знала, что так бывает. – Я сказала, что не знала, для чего он нужен. – Как чувствуешь себя потом. Что секс существует именно ради этого чувства.
Она сказала, что это мило.
– Но я хотела бы услышать какую-нибудь реальную деталь.
На обратном пути к дому Ингрид сказала:
– Знаешь, что меня ужасно раздражает? Если меня собьет машина, когда мы будем переходить дорогу, и я умру, в газете напишут, что на печально известном перекрестке сбили мать годовалого ребенка. Почему нельзя сказать, мол, человек, у которого по случайности есть ребенок, был сбит на печально известном перекрестке?
– От этого все кажется еще грустнее, – сказала я. – Если это мать.
– Грустнее быть не может, – сказала Ингрид. – Я мертва. Это самое грустное, что может случиться. Но, по-видимому, сейчас я существую только в контексте своих отношений с другими людьми, а Хэмиш все еще остается личностью. Вот спасибо. Удивительно.
Я помогла ей затащить коляску в дом, вернула подушку на диван и пошла заваривать ей чай. Когда я вернулась с кухни, ребенок снова ел. Она поцеловала его головку и подняла глаза. Я видела, как она поколебалась, прежде чем сказать:
– Думаю, вам с Патриком нужно завести детей. Прости. Я знаю, что ты против материнства, но я правда так считаю. Он не Джонатан. Тебе не кажется, что с ним…
– Ингрид.
– Я просто говорю. Он был бы таким хорошим…
– Ингрид.
– И ты тоже. Честно. Это ведь не так сложно. То есть ты посмотри на меня.
Она указала на свою грязную одежду, распухшую грудь, мокрые пятна на подушках и посмотрела так, словно сейчас засмеется, или заплачет, или просто истощена. Я спросила, что она хочет на день рождения.
Ингрид спросила:
– А когда он?
Я сказала, что завтра.
– В таком случае пакетик соленой лакрицы. Той, что из «Икеи».
Ребенок вздрогнул и оторвался от груди. Ингрид вскрикнула и прикрылась. Я помогла ей перевернуть подушку, а когда он снова присосался, спросила, можно ли подарить ей лакрицу, за которой не нужно ехать в Кройдон. Тут она действительно заплакала, заявив сквозь слезы, что если бы я понимала, каково это: просыпаться по пятьдесят раз за ночь и кормить ребенка каждые два часа, когда само кормление занимает час и пятьдесят девять минут и кажется, что сосок протыкают четырьмя сотнями ножей, то я знаешь что? Думаю, я просто купила бы своей сестре лакрицу, которая ей нравится больше остальных.
Я поехала в Кройдон сразу от нее и на следующий день оставила на ее пороге огромную синюю сумку с соленой лакрицей на девяносто пять фунтов стерлингов и открытку. В ней было написано: «С днем рождения лучшую в мире мать, дочь, жену государственного служащего среднего звена, соседку, покупательницу, сотрудницу, налогоплательщицу, пешехода, недавнюю клиентку Национальной службы здравоохранения и целую вселенную своей сестры».
Несколько дней спустя Ингрид написала мне, что после третьей упаковки лакрицы ее отпустило. Потом она прислала фотографию своей руки, держащей стакан «Старбакс». Вместо того чтобы спросить ее имя, принимавший заказ сотрудник просто написал: ЛЕДИ С КОЛЯСКОЙ.
Мы поженились в марте. Первым, что сказал священник на нашей свадьбе, когда я подошла к алтарю и остановилась рядом с Патриком, было: «Если кому-то нужно в туалет, то туалеты через ризницу направо». Он сделал жест бортпроводника, показывающего выход из самолета. Патрик наклонил голову ко мне и прошептал: «Думаю, я постараюсь дотерпеть».
Вторым, что сказал священник, было: «Кажется, этот день приближался довольно давно».
* * *
На мне было платье с рукавами и высоким воротником. Оно было из кружева, выглядело винтажно и куплено в «Топшопе». Ингрид помогла мне собраться и сказала, что я выгляжу как мисс Хэвишем перед ее великим днем, превратившимся в полное дерьмо. Она подарила мне открытку с надписью «Патрик любит Марту». Она была прикреплена к подарку – «Лучшие Треки-93».
* * *
Когда мои кузены были подростками, Уинсом могла исправить их позу за столом, молча привлекая их внимание, и, как только они обращали на нее взгляд, поднимала руку и хваталась за воображаемую нитку, прикрепленную к своей макушке. Они смотрели, как она тянет ее вверх, удлиняя шею и одновременно опуская плечи, и не могли не повторять за ней. Если они сидели с открытым ртом, Уинсом дотрагивалась тыльной стороной ладони до нижней части своего подбородка, а если они не улыбались, когда с ними разговаривали, она улыбалась им жесткой, искусственной улыбкой дирижера хора, которая напоминает своим певцам, что они исполняют веселый номер.
На свадебном приеме моя мать встала посреди речи моего отца и сказала: «Ферги, а сейчас я продолжу». Она держала бокал для коньяка, в котором поместилось бесчисленное количество стандартных порций, и каждый раз, когда она поднимала его, чтобы выпить за одно из своих собственных замечаний, содержимое выплескивалось через край. Когда в какой-то момент она подняла бокал на уровень лба, чтобы слизнуть бренди с внутренней стороны запястья, я отвела взгляд и увидела, что Уинсом, сидящая рядом с ней, бросила взгляд на меня. Я смотрела, как рука моей тети потянулась к макушке, затем сжала невидимую нить, и я почувствовала, как распрямляюсь с ней в унисон, когда она потянула ее вверх. Она улыбалась мне, но не как дирижер хора, а как моя тетя, которая просит меня держаться.
Но через секунду мать заговорила про секс: Уинсом тут же опустила руку и опрокинула свой собственный бокал. Вино разлилось по столу и потекло на ковер. Вскочив, она повторяла: «Силия, салфетку!» – снова и снова, пока матери не пришлось замолчать. К тому времени, как Уинсом закончила свою демонстративную уборку, моя мать потеряла ход мысли.
* * *
Джессамин была еще одним человеком, который слишком много выпил на свадьбе. Когда мы с Патриком уходили, она обвила меня руками за шею, поцеловала и громко зашептала мне на ухо, что очень любит меня и очень, очень рада, что я выхожу замуж за Патрика. Возможно – нет, определенно, – она все еще любила его, но это нормально, потому что я могу устать быть с кем-то настолько скучным, хорошим и сексуальным и тогда ей удастся вернуть его. Она снова поцеловала меня, потом извинилась, потому что ей придется быстренько отлучиться прочистить желудок в туалете. Патрик верил, что так все и было, но не верил, что это правда: Ингрид верила и в то, и в другое.
* * *
Его отец не приехал на нашу свадьбу, потому что разводился с Синтией. Я сказала Патрику, что мы должны поехать в Гонконг и провести с ним время. Он сказал: «На самом деле не стоит». Я встретила Кристофера Фрила намного позже, когда у него случился коронарный приступ и Патрик наконец согласился поехать к нему. Спустя пять-десять минут в его обществе я почувствовала к нему неприязнь. Патрик был слишком добр к нему в каждой истории, которую когда-либо рассказывал о нем.
Ничто в квартире Кристофера не напоминало о существовании его сына. Я спросила, есть ли у него что-нибудь из детства Патрика, на что я могла бы взглянуть, но он ответил, что избавился от всего много лет назад. Он сказал это с гордостью. Но когда мы собрались уезжать, Кристофер принес небольшую стопку писем, которые Патрик писал своей матери, пока она несколько недель находилась за границей. Кристофер сказал, что они каким-то образом пережили уборку, и передал их мне в пакете с застежкой-молнией, предложив оставить себе.
Я читала их во время полета домой. Свет в кабине был приглушен, и Патрик спал, скрестив руки и расправив плечи. Ему было шесть, когда он их написал. Все они были подписаны «Осень тебя люблю, Пэдди». Я коснулась его запястья. Он пошевелился, но не проснулся. Я хотела сказать: если когда-нибудь будешь писать мне письмо, пожалуйста, подпиши его так же. «Осень тебя люблю, Пэдди».
* * *
Для нашего медового месяца он выбрал Санкт-Петербург и сам нашел отель, потому что, хотя я и сказала, что могу этим заняться, я сдалась на первом же препятствии в виде фотографий путешественников на «Трип Эдвайсоре»: бесконечного количества лебедей из полотенец, блюд из морепродуктов и неприемлемых «неубранных волос».
В самолете он спросил, буду ли я менять фамилию.
Он только что закончил кроссворд в журнале авиакомпании, который начал предыдущий пассажир.
Я сказала, что нет.
– Из-за патриархата?
– Из-за документов.
Мимо прошел стюард с тележкой. Патрик попросил салфетку и сказал, что напишет список плюсов и минусов смены фамилии. Через десять минут он прочитал его мне. Минусов не было. Я сказала, что могу их придумать, и взяла ручку у него из рук. Он сказал мне подготовиться и попросить целую пачку салфеток, так как в придумывании минусов я профессионал.
* * *
В наше первое утро мы потерялись в Эрмитаже. Я пошла в кафе, заказала жасминовый чай и стала ждать, пока он меня найдет. Прежде чем мне подали чай, я услышала его голос из громкоговорителя. «Миссис Марта Фрил, урожденная Рассел. Ваш муж просит вас пройти в главный вестибюль».
Рядом с кассой, у стенда с брошюрами, возится с воротником – слава богу.
* * *
На Невском проспекте Патрик купил мне фигурку лошади у девочки-подростка, которая их продавала. С ней был младенец. Ожидая, пока Патрик сделает выбор, я чувствовала, что не могу дышать от печали, когда малыш улыбался мне и одновременно хватался за свои маленькие ножки, счастливый, хотя его жизнь проходила в металлической коляске с грязными белыми колесами, пока его мать продавала лошадей.
Патрик заплатил за самую плохонькую фигурку пятьдесят фунтов стерлингов, а не пятьдесят пенсов, которые она за нее просила, сделав вид, что не осознает своей ошибки. Мы отошли, и он отдал мне лошадь. Он спросил, как я собираюсь ее назвать.
Я сказала: «Троцкий» – и разрыдалась. Потом извинилась за то, что не радуюсь. Патрик сказал, что, если бы я радовалась в такой ситуации, он бы заволновался.
* * *
В ту ночь шел слишком сильный снег, чтобы идти гулять. Мы ели в ресторане отеля. Вместо того чтобы войти через вестибюль, Патрик вывел меня на улицу. Воздух был таким холодным, что мне пришлось закрыть глаза. Он взял меня за локоть, и мы побежали по короткому отрезку тротуара ко внешнему входу. Вернувшись внутрь, Патрик сказал: «Абсолютно отдельный ресторан». Я не могла вспомнить, говорила ли я ему и если да, то когда, что мое отношение к ресторанам при гостиницах колеблется между скукой и отчаянием.
Я закончила читать меню и сказала Патрику, который был на второй странице, что все-таки возьму его фамилию.
Он поднял глаза.
– Почему?
– Потому что, – сказала я, – я эксперт во всех формах пассивной агрессии, очевидно благодаря матери, и не могу оставить твое эмоционально-манипулятивное публичное заявление без вознаграждения.
Он перегнулся через стол и поцеловал меня, хотя я только что положила в рот кусок хлеба. Он сказал:
– Я так рад, Марта. Мне пришлось дать тому человеку сто долларов, чтобы он разрешил мне воспользоваться микрофоном. Я говорю про американские доллары.
Я сглотнула.
– Ты теперь, наверное, отправишься в какую-нибудь сибирскую тюрьму.
Он сказал, что это абсолютно стоило того, и вернулся к своему меню.
Вслух, от нечего делать, я углубилась в анализ особого пафоса ресторанов при гостиницах. Возможно, причиной было освещение, или то, что полы там всегда покрыты коврами, или более высокая, чем обычно, концентрация людей, которые едят в одиночестве, а может быть, просто концепция стойки для приготовления омлета заставляла меня усомниться в самом смысле бытия.
Патрик подождал, пока я закончу, а потом спросил, ела ли я когда-нибудь борщ.
Я сказала:
– Я так тебя люблю.
Затем подошел метрдотель с двумя зелеными стеклянными бутылками и спросил:
– Вам воду с газом или без?
* * *
В Хитроу, ожидая наш багаж, Патрик сказал: «Помнишь ту свадьбу, которая у нас была?». Я только что спросила его, как он собирается добираться до своей квартиры. Он обнял меня и поцеловал в висок. Я сказала: «Извини. Я так устала». Столько усилий потребовалось, чтобы сказать себе и заставить себя поверить, что возвращение из медового месяца – это начало брака, а не конец. Я не знала, как быть женой. Я была так напугана. Патрик выглядел таким счастливым.
В такси и еще раз, когда я следовала за ним вверх по лестнице, Патрик сказал мне, что я могу делать с квартирой все, что захочу, чтобы ощущать ее своей. Это была пятница. В субботу он ушел на работу, а я вытащила все из кухонных шкафов и сложила обратно, чтобы, если Хизер придет, она не знала, где что лежит. Я не могла думать ни о чем другом.
Я решила быть аккуратной, и какое-то время я такой была. Но Патрик сказал, что квартира ему нравится такой, какой она стала: с одеждой на полу, журналами, резинками для волос и поразительным количеством стаканов, и что все теперь оказалось в полном доступе, потому что шкафы и ящики никогда не закрывались. То, как он смеялся, когда это говорил, не вызывало у меня чувства вины, и он не пытался ничего сдвинуть. Может быть, поэтому его квартира так быстро стала мне домом.
Единственное, о чем он попросил меня несколько недель спустя, – это не оставлять повсюду лекарства, он сказал: «К этому меня приучили», – и стараться пользоваться электронной таблицей для ведения финансов, которую он сделал для меня, вместо моего метода, который заключался в том, чтобы запихивать квитанции в рваный конверт формата А4, а затем терять его.
Он открыл таблицу на своем компьютере, чтобы показать, как все работает. Я сказала, что при виде чисел в такой концентрации из-под моих век опускается невидимая пленка, ослепляя меня до тех пор, пока числа не исчезнут. Там было много категорий. Одна из них называлась «Неожиданности Марты».
Я сказала, что не ожидала, что он будет как Штази с этим своим финансовым надзором. Он сказал, что не представляет, как кто-то может предлагать текстовый документ и калькулятор на телефоне в качестве альтернативы электронной таблице. Я сказала, что попытаюсь пользоваться ею, но это будет самоотречением с моей стороны. Позже Патрик сказал, что это просто невероятно, как много Неожиданностей может привлекать один человек.
* * *
В постели, в те ночи, когда он не работал, Патрик разгадывал сложные судоку из сборника со сложными судоку, а я спрашивала его, когда он собирается выключать свет. Я говорила, что в такие моменты чувствую себя как никогда замужем.
Закончив, он откладывал книжку судоку и читал статьи из медицинских журналов. Если я ложилась к нему спиной, Патрик рассеянно принимался нажимать большим пальцем на болезненные места у основания моего позвоночника. Он где-то купил массажное масло, но когда узнал, что косметика с искусственными ароматами заставляет меня ощущать медленное удушье, то купил кокосовое масло из супермаркета, которое продавалось в банке и имело высокую температуру дымления, так что, как говорилось на этикетке, оно подходило для всех видов жарки. Даже когда он убирал журнал, он продолжал гладить меня по спине. Иногда все время вечерних новостей, иногда после того, как выключал свет. И в такие моменты я чувствовала себя как никогда любимой.
Однажды ночью я перевернулась в темноте и спросила, чувствует ли он еще свой большой палец. Я спросила:
– Как тебе удается делать это так долго?
Он ответил:
– Я надеюсь, что это перерастет во что-то сексуальное.
Я сказал ему, что это он зря.
– Я надеюсь, что это перерастет в мой сон.
Я услышала, как откручивается крышка у банки. Патрик сказал:
– Пусть победит сильнейший.
Наши простыни пахли батончиками «Баунти».
* * *
Затем Патрик перешел в больницу на другом конце Лондона. Возникло ощущение, что его никогда не было дома. Я все еще работала в издательстве. Несмотря на весну, было холодно и постоянно серо, а когда хотя бы часть рабочего дня нельзя было провести на крыше с единственной другой девушкой, оставшейся в компании, поддерживать активность после обеда было невозможно.
Редактор стал говорить нам уходить домой, если нам нечем заняться, потому что не выносил наших обедов с салатами и звука непрекращающейся женской болтовни. Мне казалось, что я все время была дома. Я приглашала Ингрид или спрашивала, можно ли мне прийти к ней. Она всегда говорила «да», но если ребенок не спал, или, наоборот, спал, или почти спал, она писала и отменяла все в последнюю минуту. А если я все же к ней приезжала, то ей приходилось кормить его в другой комнате, чтобы он не отвлекался, или она жаловалась, или бесконечно говорила о женщинах из своей детской группы, и я шла домой, чувствуя вину из-за того, что с момента своего прихода пыталась придумать, как мне уйти.
В постели, в те ночи, когда Патрик был на работе, а я весь день ни с кем не виделась, я так скучала по нему, что злилась. Я допоздна читала романы Ли Чайлда, которые покупала на его электронную книжку, и воображала наши ссоры, когда он вернется. Я говорила ему, что не чувствую себя замужем. Я говорила ему, что не чувствую себя любимой, а в таком случае какой во всем этом смысл.
Тогда же я начала бросаться вещами. В первый раз – вилкой в Патрика за то, что он ушел от меня, когда я расстроилась. Из-за какой-то мелочи – собираясь на работу, он упомянул, что получил еще два чека от «Амазона», а ведь я ранее говорила ему, что собираюсь к концу лета прочитать всего Джеймса Джойса, включая самые дерьмовые его книги, и он начал беспокоиться, что истории про Джека Ричера были моим криком о помощи.
Я помню, как он остановился, когда вилка ударила по задней части его ноги и упала на пол, он оглянулся и рассмеялся от шока. Я тоже засмеялась, а значит, все обратилось в шутку. Смешная пародия на жену, которая сходит с ума от одиночества. Он сказал «ха, о\'кей». «Кажется, мне пора». И я швырнула что-то в дверь, когда он закрывал ее за собой, и никто не засмеялся.
На следующий день Патрик изображал пародию на мужа, в которого накануне вечером не кидались вещами. Я все ждала, что он упомянет об этом. Он этого не сделал. За ужином я сказала: «Мы поговорим о вилке?». А он ответил: «Не волнуйся, ты себя плохо чувствовала». Я сказала: «Хорошо, если ты не хочешь». Получилось сердито, но я была благодарна, что он не заставил меня извиняться или объяснять, почему я так отреагировала на шутку, ведь я этого не знала. Я сказала: «Все равно извини», и добавила, что больше не буду так делать, «разумеется».
Но я продолжила бросаться вещами в моменты ярости, которые были непредсказуемы и несоизмеримы с тем, что произошло. За исключением одного случая – когда я бросила фен, достаточно твердый, чтобы оставить синяк в том месте, куда он попал: я пожаловалась на одиночество, а он со смехом сказал, что мне стоит родить ребенка, чтобы хоть чем-то заняться.
Как только я это делала, я выходила из комнаты, оставляя осколки того, что разбила, на полу. К тому времени как я возвращалась, они всегда были убраны.
В подростковом возрасте, когда Ингрид куда-то собиралась, она впадала в истерику из-за одежды так быстро, что казалась другим человеком. Она выкидывала из шкафа разные наряды, примеряла их, срывала, рыдала, ругалась, кричала, что она толстая, говорила моим родителям, что ненавидит их и хочет, чтобы они умерли, выдвигала ящики до тех пор, пока все, что у нее было, не оказывалось на полу. Потом она что-то находила, и сразу же все было в порядке.
Став взрослой, она рассказывала мне, что в тот момент все казалось ужасно реальным, но потом она не могла поверить, что так расстроилась, и думала, что это больше никогда не повторится. Она никогда не извинялась после этого, и мои родители ее не заставляли. Но она говорила, что это не имело значения: она знала, что они все еще думают об этом, и ее стыд был настолько сильным, что она злилась на них. «Вместо того чтобы ненавидеть себя».
Бросить что-то в собственного мужа – это то же самое. После этого мне было так стыдно, что я злилась на Патрика еще больше, чем раньше, за то, что его никогда не было рядом.
* * *
Когда ты женщина за тридцать, замужняя, но без детей, семейные пары на вечеринках интересуются, почему так. Они соглашаются друг с другом в том, что рождение детей – это лучшее, что с ними случалось. По словам мужа, нужно просто решиться на это; жена говорит, что не стоит с этим затягивать. Между собой они задаются вопросом, вдруг у тебя что-то не так со здоровьем. Они хотели бы спросить напрямую. Может быть, если они смогут перетерпеть твое молчание, ты расскажешь им по собственной воле. Но жена не выдерживает – не может не рассказать о своей подруге, которой сказали то же самое, но как только она потеряла надежду… муж говорит «бинго».
Вначале я говорила незнакомцам, что не могу иметь детей, потому что думала, что это помешает им продолжать расспросы. Лучше говорить, что они тебе не нужны. Тогда они сразу понимают, что с тобой что-то не так, но, по крайней мере, не в медицинском смысле. Тогда муж может сказать: ну и ладно, ну и хорошо, сосредоточитесь на карьере, даже если до этого момента было мало свидетельств того, что вы сосредоточены на карьере.
Жена ничего не говорит, она уже смотрит по сторонам.
* * *
К лету я прочитала четыре с половиной страницы «Улисса» и всего Ли Чайлда. Патрик пригласил меня на ужин, чтобы отпраздновать это. Я сказала ему, что у Джеймса Джойса все книги оказались дерьмовыми. Во время десерта он подарил мне читательский билет. Он сказал, что это подарок в дополнение ко всем книгам про Джека Ричера стоимостью в сто сорок четыре фунта стерлингов, которые он мне уже купил.
Я взяла одну книгу. Иэна Макьюэна, решив, что это роман, и убрала его в ящик, когда поняла, что это сборник коротких рассказов. Я позвонила Ингрид и сказала ей, что по ошибке возложила надежды на двух персонажей, которые умрут через шестнадцать страниц. Она сказала: «Серьезно? У кого есть время на это?».
Хотя с шестнадцати лет Ингрид ежедневно курила в глубине игровых площадок средней школы и ее так же регулярно ловили, она окончила школу без единого наказания в личном деле. Ей так легко удавалось отболтаться. Хотя с семнадцатилетнего возраста до того лета я регулярно болела, меня ни разу не госпитализировали. Мне так легко удавалось отболтаться.
Был август, почти сентябрь. Патрик отправился в Гонконг на третью свадьбу своего отца с двадцатичетырехлетней дочерью его коллеги. Уже несколько недель все заголовки были о погоде, о том, что Лондон затмевает Грецию и становится серьезным конкурентом Коста-дель-Соль. Я не поехала с ним, потому что стала плохо себя чувствовать. Через два дня после его отъезда я проснулась, и все было черным.
Я попыталась снова заснуть, разгоряченная, запутавшаяся и больная от чувства вины за то, что не встаю и не иду на работу. В квартире снизу лаяла собака, а где-то снаружи дорожные рабочие ломали улицу. Я слушала безжалостный звон и блеяние пневматической дрели. Она не останавливалась, не останавливалась, не останавливалась.
По мере того как шум становился все громче и громче, я чувствовала – как всегда чувствовала, – что давление в черепе нарастает, как будто голову накачивают, накачивают и накачивают воздухом, пока она не становится твердой, как шина, но в нее проталкивают все больше и больше воздуха, и она начинает болеть ужасно сильно: мигрень острая, словно бритва, а ты плачешь и представляешь, что фиссура в твердой кости превращается в трещину и воздух наконец вырывается наружу, а затем приходит облегчение от боли. Ты в ужасе. Тебя рвет. Легкие сжимаются. Комната движется. Сейчас произойдет что-то плохое. Оно уже в комнате. От этого у тебя холодеет спина.
Ты ждешь, ждешь, ждешь, а потом ничего не происходит. Нечто покинуло комнату и оставило тебя. Это не закончится. Нет дня, и нет ночи. Нет времени. Только боль, давление и ужас, словно перекрученный шнур, проходящий сквозь центр твоего тела.
Далеко за полдень я встала и пошла на кухню. Я пыталась поесть, но не смогла. Вода вызывала тошноту. Бедра болели от лежания на боку в позе эмбриона. Звонил Патрик, я плакала в трубку и говорила «извини, извини, извини». Он сказал, что перенесет свой рейс. Он сказал: «Можешь попробовать выйти? Сходи к Дамскому пруду. Возьми такси». Он сказал: «Марта, я так тебя люблю».
Я повесила трубку, пообещав позвонить Ингрид, но, когда он отключился, мне стало слишком стыдно представить, что она приедет и найдет меня вот такой.
Я словно сверху смотрела, как встаю и медленно двигаюсь по квартире, как будто я старуха, женщина на закате жизни. Я натянула купальник, надела поверх него одежду, положила в рот зубную пасту, вышла из квартиры. От попытки открыть тяжелую входную дверь в подъезд у меня перехватило дыхание.
Было слишком много шума, жары, слишком много людей шло в мою сторону, и автобусы с грохотом проносились мимо так близко к бордюру, что я вернулась домой. Позвонил Патрик, я заплакала в трубку. Он сказал, что самолет вылетает через час и он скоро вернется.
Я попросила его остаться на связи и говорить со мной, а я бы просто слушала. Я сказала ему, что очень боюсь.
– Чего?
– Себя.
Он сказал:
– Ты же ничего не сделаешь, правда?
Он хотел, чтобы я пообещала. Я сказала, что не могу. Он сказал:
– В таком случае, Марта, пожалуйста, немедленно отправляйся в больницу.
Я знала, что не поеду. Но когда вновь стемнело, я стала бояться квартиры, ее звенящей тишины, мертвого воздуха. К тому времени Патрик был в самолете и вне досягаемости. Я подползла к двери на четвереньках и, прижавшись спиной к кирпичной стене, ждала такси на улице. Мой мозг смеялся надо мной: смотри, какая ты глупая, ползаешь по полу, смотри, ты боишься выйти на улицу.
* * *
Врач скорой помощи спросил: «Почему вы сегодня сюда пришли?». Он не присел.
Волосы лезли мне в глаза и прилипали к мокрому лицу, из носа текли ручьи, но у меня не было сил поднять руку и вытереть их. Я сказала ему, что пришла потому, что я очень устала.
Он сказал, что мне нужно быть честной, и спросил, не думаю ли я причинить себе вред. Я сказала «нет», добавила, что просто хочу не существовать, и спросила, может ли он дать мне что-нибудь, что поможет мне уйти, но так, чтобы это никого не ранило и не потревожило. Затем я замолчала, потому что он сказал, что думал, что я окажусь умнее, и это прозвучало разочарованно.
Хотя я не отрывала глаз от того места на полу, на которое смотрела с тех пор, как меня завели в комнату, я почувствовала, что он просматривает мои записи, затем услышала, как дверь открылась, скользнула по линолеуму и захлопнулась. Его не было так долго, что я начала думать, что больница закрылась и я осталась одна, запертая внутри. Я почесала запястья и опять уставилась в пол. Он вернулся – казалось, прошло несколько часов. С ним был Патрик. Я не знала, как он выяснил, где я, и мне было стыдно, оттого что ему пришлось вернуться домой из-за меня, его несчастной жены, сгорбившейся на пластиковом больничном стуле, слишком глупой, чтобы даже поднять голову.
Они говорили обо мне между собой. Я услышала, как доктор сказал: «Послушайте, я могу найти ей койку, но это будет госучреждение, и – еще тише, – вы понимаете, что государственные психиатрические больницы – так себе место». Я не перебивала. «По моему мнению, ее лучше отправить домой». Он сказал: «Я могу дать ей что-нибудь, что ее успокоит, и мы можем связаться с ней утром».
Патрик присел рядом с моим стулом, держась за подлокотник, и взъерошил мне волосы. Он спросил, не чувствую ли я, что мне нужно ненадолго остаться в больнице. Он сказал, что решение зависит от меня. Я сказала «нет, спасибо». Я всегда слишком боялась оказаться среди этих людей: а вдруг они не сочтут странным, что я тут оказалась. А вдруг врачи меня не выпустят. Я хотела, чтобы Патрик схватил меня за запястья и потащил туда, чтобы мне не пришлось самой решать. Я хотела, чтобы он не поверил мне, когда я сказала, что все в порядке.
– Уверена?
Я сказала «да» и, вставая, как следует откинула волосы с лица. Я сказала, что ему не о чем беспокоиться, мне просто нужно немного поспать.
– Ну вот, она уже поправляется, – сказал врач.
Патрик вез нас домой, не говоря ни слова. Выражение его лица было пустым. Дома он не смог вставить ключ в замок и один раз пнул дверь. Это был самый агрессивный его поступок, который я когда-либо видела.
В ванной я приняла все, что мне дал доктор, не прочитав дозировки, сняла одежду и купальник, оставивший красные полосы по всему телу, и проспала двадцать три часа. В краткие моменты бодрствования я открывала глаза и видела Патрика, сидящего в кресле в углу нашей комнаты. Я видела, что он поставил тарелку с тостами на прикроватную тумбочку. Позже он ее убрал. Я извинялась, но не уверена, что хоть раз – вслух.
Когда я наконец проснулась и пошла его искать, он был в гостиной. Снаружи было темно.
– Я думал купить пиццу, – сказал он.
– Хорошо.
Я села на диван. Патрик переместил руку так, чтобы я могла прижаться к нему лицом, подтянув колени и свернувшись клубком. Я не хотела быть больше нигде. Патрик рядом со мной позвонил в доставку. Я поела и от этого почувствовала себя лучше. Мы посмотрели фильм. Я сказала, что сожалею о случившемся. Он сказал, что все в порядке… у всех такое бывает и т. д.
* * *
Я встретилась с Ингрид за обедом в Примроуз-Хилл. Это был первый раз, когда она оставила ребенка, хотя ему исполнилось уже восемь месяцев. Я спросила, скучает ли она по нему. Она ответила, что чувствует себя так, будто только что вышла из тюрьмы строгого режима.
Мы сделали маникюр, сходили в кино и болтали весь фильм, пока мужчина на соседнем ряду не попросил нас заткнуть варежки. Мы сходили в Хэмпстед-Хит, смотрели на Дамский пруд, искупались в трусах. Смеялись как сумасшедшие.
Когда мы шли обратно через парк, к нам подошел подросток и спросил: «Вы те сестры из группы?». Ингрид ответила, что да. Он сказал: «Тогда спойте что-нибудь». Она ответила, что мы бережем связки.
Я чувствовала себя очень хорошо. Я не сказала Ингрид, что ровно неделю назад была в больнице, потому что забыла об этом.
Патрик никогда больше об этом не упоминал, но вскоре сказал, что проблема может быть в Лондоне и нам, возможно, стоит его покинуть.
В начале зимы в нашу квартиру въехали жильцы, а мы переехали в Дом Представительского Класса.
Когда мы уезжали из Лондона следом за грузовиком с вещами, Патрик спросил, не хочу ли я подумать о том, чтобы завести друзей в Оксфорде. Даже если я не хотела и переезжала только ради него, он не возражал. Он просто не хотел, чтобы я заранее все возненавидела. По крайней мере, пока мы не разгрузим машину.
Я сидела на пассажирском сиденье и искала в телефоне фотографии пьяной Кейт Мосс, чтобы отправить их Ингрид, потому что в то время мы общались в основном таким образом. Она была на четвертой неделе незапланированной беременности и говорила, что видеть снимки Кейт Мосс, вываливающейся из клуба «Аннабель» с полузакрытыми глазами, – единственный способ пережить еще один день.
Я сказала Патрику, что обдумаю идею завести друзей, хоть и не знала, как это делается.
– Может, и не книжный клуб, разумеется, но что-то вроде книжного клуба, – сказал он. – Тебе необязательно сразу устраиваться на работу, если…
Я сказала, что вакансий все равно нет, я уже проверила.
– Ну, в таком случае имеет смысл сосредоточиться на друзьях. И может, ты могла бы подумать о том, чтобы заняться чем-нибудь новым в плане работы, если захочешь. Или, не знаю, пойти в магистратуру.
– Какую?
– Какую-нибудь.
Я сделала скриншот экрана, где Кейт Мосс в шубе поджигала сигарету в топиарии отеля, и сказала:
– Я подумаю о том, чтобы переквалифицироваться в проститутку.
Обгоняя фургон, Патрик бросил на меня взгляд.
– Ладно. Но, во-первых, это слово больше не используется. А во-вторых, ты же знаешь, что наш дом в тупике. Движения особо не будет.
Я вернулась к телефону.
Подъезжая к Оксфорду, он спросил меня, не хочу ли я проехать мимо земельного участка, который записан на его имя. Я сказала: увы, но нет, так как на улице зима и предположительно сейчас это просто квадрат черной грязи. Он сказал мне подождать – к лету мы будем полностью самодостаточны по части салата.
Той ночью мы спали на матрасе в гостиной в окружении коробок, которые я открывала одну за другой и поражалась, когда не находила ни в одной из них полотенца.
Отопление работало слишком сильно, и я не спала, размышляя над списком ужасных вещей, которые я сделала и сказала, и о гораздо худших вещах, о которых я думала.
Я разбудила Патрика и привела ему один или два примера. Что мне иногда хотелось, чтобы мои родители никогда не встречались друг с другом. Что мне хотелось, чтобы Ингрид не беременела так легко и чтобы у всех, кого мы знали, было меньше денег. Он слушал, не открывая глаз, а потом сказал:
– Марта, ты же не думаешь на самом деле, что ты единственная, кто так думает? У всех бывают ужасные мысли.
– У тебя нет.
– Еще как.
Он откатился от меня и снова начал засыпать.
Я встала и включила свет на потолке. Вернувшись к нему, я сказала:
– Расскажи мне худшее, что ты когда-либо думал. Бьюсь об заклад, это даже отдаленно не шокирует.
Патрик перевернулся на спину и закрыл глаза рукой.
– Ладно. Недавно к нам привезли мужчину лет девяноста. От инсульта у него наступила смерть мозга, и когда его семья прибыла, я объяснил, что у него нет никаких шансов поправиться и вопрос лишь в том, как долго они хотят держать его на аппаратах. Его жена и сын, по сути, согласились его отключить, но его дочь отказалась и сказала, что они должны ждать чуда. Она была невероятно расстроена, но была уже полночь, а я торчал там с пяти утра, и все, о чем я мог думать: поторопитесь и подпишите эту фигню, чтобы я мог пойти домой.
– Боже. Это очень плохо.
Он ответил:
– Я знаю.
– Ты действительно сказал им в лицо про фигню?
Он сказал «ну ладно, заткнись» и пошарил по полу в поисках телефона. Он включил четвертую станцию. Это были судоходные новости.
– Ты уснешь к тому времени, как он доберется до островов Силли, обещаю. Пожалуйста, можешь выключить свет?
Я так и лежала, глядя в незнакомый потолок и слушая, как мужской голос говорит: «Фишер, Доггер, Кромати. Хорошие условия, становятся хуже. Фэр-Айл, Фареры, Гебриды. Циклон, волны вырастают до 2,5–4 метров или до 4–6 метров. Иногда хорошая видимость».
Я перевернула подушку и спросил Патрика, не думает ли он, что прогноз для Гебридских островов – это метафора моего внутреннего состояния, но Патрик уже спал. Я закрыла глаза и слушала до тех пор, пока не зазвучал гимн и не закончилась передача.
На следующее утро на кухне, пока он искал чайник, я спросила:
– И что в итоге стало с тем мужчиной?
– Я пробыл там еще шесть часов, пока дочь не передумала, после чего я устроил его смерть. Марта, почему ты каждую коробку подписала «Прочее»?
* * *
Внизу около Дома Представительского Класса была калитка, которая вела к тропинке вдоль канала. Мы гуляли по ней во второй половине дня. По другую сторону канала Порт-Медоу представлял собой плоское серебристое пространство, тянущееся к низкой черной полосе деревьев, а за ними виднелись очертания шпилей. Паслись полускрытые в тумане лошади. Я не знала, кому они принадлежат.
Тропинка выходила на улицу, ведущую в город, и мы продолжали прогулку. Патрик показал какую-то карточку человеку в сторожке Магдалин-колледж и провел меня внутрь. Он обещал мне оленей крупным планом, но те сбились в кучу в дальнем углу парка, и единственными, кто свободно бродил по траве, были молодые, жизнерадостные люди, студенты: они перекликались, срывались на маленькие пробежки ни с того ни с сего, жили так, как будто с ними не случалось и никогда не случится ничего дурного.
* * *
Я нашла книжный клуб и вступила в него. Его устраивали у кого-то дома. У всех женщин были докторские степени, и они не знали, что сказать, когда я сообщила, что у меня ее нет, как будто я призналась, что у меня не осталось живых родственников или я заражена дурной болезнью.
Я нашла другой книжный клуб в библиотеке. У всех женщин были докторские степени. Я сказала, что получила свою за работу о Ланкаширской хлопковой панике 1861 года, потому что по пути в библиотеку слышала об этом в программе «В наше время». Женщина, с которой я потом разговорилась, сказала, что хотела бы услышать об этом побольше на следующей неделе, но я уже рассказала все, что смогла вспомнить. Я ушла, зная, что не смогу вернуться, потому что мне придется заново слушать этот эпизод, а один из трех мужчин-экспертов в программе компульсивно прочищал горло – только чтобы прервать единственную женщину-эксперта.
* * *
Иногда днем я сидела у окна Дома Представительского Класса и смотрела на Дом Представительского Класса напротив, пытаясь представить в нем себя, живущую в зеркальном отражении моей собственной жизни.
У реальной женщины, жившей там в то время, были близнецы: мальчик и девочка, и муж, который, судя по магнитным значкам, которые он прикреплял к дверям своей машины по утрам и отклеивал по вечерам, был хиропрактиком по вызову.
Однажды она постучалась в дверь и извинилась, что не зашла раньше. Мы были одеты в одинаковые топы, и когда она заметила это и рассмеялась, я увидела, что у нее стоят брекеты для взрослых. Пока она говорила, я представляла, каково это – быть ее другом. Мы бы навещали друг друга без предупреждения, пили вино на кухне друг у друга или на улице в наших садиках, я бы рассказывала ей о своей жизни, а она бы откровенничала про детство, в котором не было возможности поставить брекеты.
Она сказала, что не заметила детей, и спросила, чем я занимаюсь. Я сказала, что я писатель. Она сказала, что у нее есть блог, и покраснела, сообщив его название. В основном это были забавные наблюдения о жизни и рецепты, и она сказала, что мне, конечно, не нужно его читать.
Прежде всего: как мне дом? Я сказала «о господи», как будто мы были подружками, которые болтали целый час и наконец добрались до хорошей темы. «Чувствую себя в состоянии диссоциативной фуги с тех пор, как мы въехали в ворота». Я сказала, что жила только в Лондоне и Париже и сомневалась, что такие места действительно существуют. «И мы должны поверить, что тут Бат времен Регентства, несмотря на спутниковые тарелки?»
К тому времени я говорила слишком быстро, потому что за последние несколько дней Патрик был единственным, с кем я разговаривала, но я думала, что кажусь ей интересной и забавной, потому что она улыбалась и яростно кивала. «Раз десять я приходила домой и не могла открыть дверь, а потом понимала, что стою перед чужим домом». Я пошутила про убийственный вид ковра цвета тауп и напоследок сказала, что плюс этого дома состоит в том, что если у нее есть пятнадцать тысяч приборов с нестандартными штепселями и она когда-либо захочет использовать их все одновременно, то может просто кинуть удлинитель через нашу мощенную булыжником улицу. Ее улыбка внезапно исчезла. Она кашлянула и сказала, что, наверное, к лучшему, что мы только снимаем эти дома, и вернулась к себе.
Я не понимала, почему после этого она шла на все, чтобы избежать со мной зрительного контакта, пока не пересказала наш разговор Патрику, а он заметил, что она, будучи владелицей дома, наверное, любила его и, возможно, была немного расстроена, услышав, как такой же дом называют душераздирающим.
Я нашла ее блог. Он назывался «Жизнь в тупичке», вверху страницы была фотография нашего или ее дома. Так как мы не собирались становиться подругами, я была разочарована, что она оказалась хорошим писателем и что ее забавные наблюдения были действительно забавными. Я стала читать ее каждый день. Для начала в поисках упоминаний о себе, а потом – потому что она описывала зеркальную версию моей жизни, ту, где шкаф для пылесоса был слева, где у меня были близнецы, мальчик и девочка, и муж, который чаще всего возвращается домой около восьми вечера, так что я, как правило, ем вместе с детьми в пять, и, клянусь, мы говорим об этом каждый божий вечер:
*Смотрит на тарелку с ужином на микроволновке*
На тарелке – наклейка с надписью «твой ужин».
Он: Это мой ужин?
Я: Да.
Мне надо разогреть его?
Да.
*Долгая пауза*
А сколько греть?
Когда он перестал быть взрослым, приспособленным к жизни человеком?!
* * *
Наши жильцы переслали мне письмо из библиотеки. Библиотека требовала вернуть Иэна Макьюэна и 92,90 фунта стерлингов штрафа. Поскольку в тот момент в «Неожиданностях Марты» не было денег, я позвонила им и сказала, что, к сожалению, Марта Фрил зарегистрирована как пропавшая без вести, но если ее когда-нибудь найдут, я спрошу ее о книге.
* * *
Иногда по выходным я стала ездить с Патриком на его участок, при условии, что мне не нужно будет помогать. Я сказала: «Чтобы не получилось, что она умерла, занимаясь тем, что он любил». Он купил складной стул и сарай для его хранения, чтобы я могла сидеть, читать или наблюдать за ним, поставив ноги на ствол мертвого дерева, отделявшего нашу вялую морковь от процветающей моркови нашего соседа. Однажды, когда он что-то делал тяпкой, на рукоятке которой осталась картонная бирка, я опустила книгу и сказала, что знаю, что это выйдет дорого, ведь в похоронной службе нужно платить за каждое слово, но вот что я хотела бы видеть на своем надгробии:
– Это из «Неуютной фермы»
[10]. Кто-то только что спросил главную героиню, что ей нравится, и она говорит: «…точно не знаю, а вообще мне нравится, когда вокруг все тихо и спокойно и не надо ничего делать, а можно гулять на природе и смеяться над тем, что другим вовсе не кажется смешным, и чтобы меня не заставляли высказывать свое мнение, например, о любви и всяких особенных вещах».
Он сказал:
– Марта, высказывать мнение о всяких особенных людях – это единственное, что тебе важно. И тебя никогда не нужно об этом просить.
В декабре я устроилась на неполный рабочий день в сувенирный магазин Бодлианской библиотеки, где продавала туристам кружки, брелоки и фирменные сумки, потому что это означало, что я могла проводить восемь часов, сидя на табурете, в основном не разговаривая.
Вошла женщина в сувенирной толстовке, и я увидела, как она сует в рукав подарочную пачку карандашей. Когда она подошла к прилавку, чтобы оплатить что-то еще, я спросила, не хочет ли она, чтобы я упаковала карандаши в подарочную упаковку. Я сказала, что это бесплатно. Она покраснела и ответила, что не понимает, о чем я.
Она сказала, что ей больше не нужно то, что она выложила на прилавок.
Когда она повернулась, чтобы уйти, я сказала: «До Рождества осталось всего пять дней магазинных краж» – и осталась сидеть на табурете. Я рассказала об этом Патрику, который сказал, что, наверное, розничная торговля не для меня. После Рождества меня заменили пожилой дамой, которая была не против вставать с табурета.
Через некоторое время я получила электронное письмо от неизвестного мне мужчины. Он сказал, что мы пересекались в редакции интерьерного журнала. «Ты была действительно забавной. Думаю, ты как раз вышла замуж или собиралась замуж? Я проходил там стажировку». Теперь, сказал он, он работал редактором журнала «Уэйтроуз» и у него появилась идея.
* * *
Я начала посещать психолога, потому что проблема оказалась не в Лондоне. Быть грустной – это как вести колонку о смешной еде, я могу делать это где угодно. Я нашла ее через сайт поиска психологов. На первой странице была кнопка с вопросом «Что вас беспокоит?» белыми буквами на небесно-голубом фоне. Щелкнув по ней, я увидела выпадающее меню. Я выбрала «Другое».
Список начинался с Джули Фемэйл. Я выбрала ее потому, что она принимала менее чем в пяти милях от центра города, и потому, что ее фото показалось мне привлекательным. Она была в шляпе. Я сделала скриншот с телефона и отправила его Ингрид. Она ответила: «Фото в шляпе – стопроцентный тревожный звоночек».
Мы с Джули Фемэйл работали вместе в течение нескольких месяцев. Она сказала, что мы проделываем хорошую работу. Все это время она старалась не раскрывать подробностей своей жизни, как будто, если бы я выяснила, что она любит плавать, а ее взрослый сын служит в армии, мне могло бы захотеться отправиться к ней домой в какой-нибудь неприемный день и торчать там в машине.
Потом однажды посреди сеанса она сказала что-то про бывшего мужа. Я посмотрела на ее левую руку. К тому времени я уже знала все украшения Джули, все ее кру`жки, юбки и все ее остроносые ботинки. С ее безымянного пальца исчезли кольца, и он оказался заметно тоньше, чем другие пальцы, ниже костяшки.