Эми Хармон

Любимый незнакомец

Посвящается реальному Майклу Мэлоуну и всем тем, чьих имен никто никогда не узнает
Любимые не могут умирать, Мбо любовь – бессмертие. Эмили Дикинсон
Это выдуманная история.
Все имена, личности, места, события и факты в ней – вымысел или плод воображения автора.


AMY HARMON

The Unknown Beloved



Перевод с английского Марины Бендет



Оригинальное название: The Unknown Beloved

Text Copyright © 2022 by Amy Sutorius Harmon

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon

Publishing, www.apub.com in collaboration with Synopsis Literary Agency.

Cover design by Laywan Kwan





© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2023

Пролог

ЯНВАРЬ 1923 ГОДА

Мама спала, чуть слышно похрапывая, словно в горле у нее что-то тихо вскипало. Дани погладила ее по щеке. Мама устала, потому что они с папочкой ругались всю ночь напролет. Ссорились, обнимались, целовались, дрались, снова ссорились. В последний раз папочка слишком долго не возвращался, и мама тревожилась, без конца мерила шагами комнату и до крови сгрызла кожу вокруг ногтей. Ногти она никогда не грызет. Ногти у нее красивые, она их красит для папочки. И губы тоже. Мама любит папочку. Папочка любит маму. Тетка Зузана говорит, что они слишком любят друг друга. Зато сама тетка Зузана папочку не любит. Она говорит: «Он дурак».

Папа не нравился ни одной из маминых теток. Тетка Ленка говорила, что он слишком красивый, а тетка Вера – что от него одни неприятности. «Бери Даниелу, Анета, и возвращайся в Кливленд», – убеждали они маму. Тетки вырастили маму, и она привыкла их слушаться. Но когда они говорили такие вещи, она лишь мотала головой:

– Я выбрала Джорджа Флэнагана, тэты. Я хочу быть рядом с ним. И я не позволю вам плохо о нем отзываться. Я жена Джорджа. Даниела – дочь Джорджа. – Мама звала ее Даниелой, только когда говорила с тетками.

Тетки сказали, что ребенка нужно назвать в честь прадеда Даниеля, самого первого Коса, осевшего в Кливленде, и мама с папочкой почему-то согласились.

– Даниела Флэнаган – идеальное имя, – любил повторять папочка.

– Я не идеальная, – возражала ему Даниела.

– Совершенно идеальная. Такая же, как твоя мама. У нее тоже идеальное имя.

– Анета – значит жалостливая, – заученно отвечала Дани. Тетушки вечно твердили ей об этом.

– Вот именно. Ты у меня умница. Твоя мать сжалилась надо мной… и вышла за меня замуж.

– Но тетушкам ты пришелся не по душе?

– Да. Тетушкам я пришелся не по душе.

– Я люблю тебя, папочка.

– Я тоже люблю тебя, Дани Флэнаган.

Ей нравилось, как все ходило ходуном, когда папочка возвращался домой. Нравились его тяжелые шаги, его смех, его запах, неспособность тихо себя вести. Папочка все делал громко – кричал, хохотал, топал, храпел.

Мама сейчас тоже похрапывала, но только совсем неслышно. Мама устала.

Дани высвободилась из ее объятий и собрала книги, которые они купили у О’Брайана. Несмотря на усталость, мама весь день пыталась чем-то себя занять. Они сходили в собор Святого Имени и поставили за папочку свечку. Потом заглянули в цветочную лавку Шофилда на другой стороне улицы и понюхали розы, купили у уличного разносчика хот-дог, а под конец зашли в свой самый любимый магазин – в книжный, к О’Брайану. Мама любила книги, но еще больше любила, когда Дани рассказывала ей о них, даже не открывая.

Большая книга в обтрепанной по углам синей матерчатой обложке прежде принадлежала болезненному, сильно кашлявшему мальчику с длинными, тонкими руками. В книге о нем не было ни слова… но он когда-то ее любил. Читая, он тихонько произносил вслух каждое слово, а его голос походил на голос мистера О’Брайана. Мама говорила, что мистер О’Брайан из Ирландии, прямо как папочка… может, мальчик, который читал эту книгу, тоже приехал из Ирландии. А может, ее привез из-за океана в свой чикагский магазин сам мистер О’Брайан.

Другие книги, которые мама купила, никто уже очень давно не читал. Коснувшись одной из них, Дани хихикнула – ее клали под попу непоседливому малышу, потому что иначе он не доставал до обеденного стола. От последней книги, совсем новой, голову Дани заполнил серый туман. Эту книгу еще никто не открывал, не любил, не ненавидел, даже в руках не держал. Ни ткань обложки, ни бумага страниц еще не впитали в себя ничьих историй.

Дани всегда пересказывала маме все, что видела, а мама говорила, что Дани истинная рассказчица. Но рассказчицей Дани не была. Ни одной своей истории она не выдумала. Обычно она не могла придумать даже, что бы нарисовать. Правда, она нарисовала котенка, которого ей хотелось забрать домой. Чарли. У мистера О’Брайана на заднем дворе стояла коробка с котятами – он их раздавал. Дани хотела котенка. Страшно хотела. Она нарисовала с десяток котят, похожих на Чарли, и развесила рисунки по всему дому.

Маме не слишком нравилось, что Дани хочет взять в дом котенка. Но папочка обещал ее уговорить. Пусть Дани подождет, пока он снова вернется домой, и тогда они вместе пойдут и заберут Чарли.

Можно навестить Чарли сейчас, пока мама спит. Мама ни о чем не узнает.

Дани решила вынести башмаки и пальто в прихожую. Если одеваться в комнате, мама услышит, как она возится. Обычно мама спала очень чутко. Но теперь, когда Дани осторожно потянула на себя дверь, мама даже не шелохнулась. Она спала крепким сном.

Дани сунула ноги в башмаки. Уже маловаты. Папочка говорит, что всякий раз, когда его не бывает дома, она умудряется вырасти. Мама отвечает, что ему вообще не стоит от них уезжать. Зато пальто еще впору. И шляпка тоже. Дани потянула за поля, прикрывая уши, чтобы не слишком замерзнуть. На улице уже сгущались сумерки. Если ей хочется поглядеть на котят, нужно спешить. А потом она сразу вернется домой. Но Дани слишком увлеклась возней с Чарли. И напрочь забыла о времени.

Свернув обратно, к своему дому, Дани услышала вой полицейских сирен. Она побежала, решив, что мама уже проснулась, рассердилась, перепугалась. И вызвала полицейских, и теперь они ищут ее, Дани.

Прямо перед их домом улицу перегораживали две полицейские машины. На крышах мелькали сирены, дверцы были распахнуты. Подъехала еще машина, из нее вылезли еще трое. Они двинулись во двор, где уже стояли двое других полицейских. Папочкина машина тоже стояла у дома.

Входная дверь в доме Дани стояла настежь. Соседка, миссис Терстон, разговаривала с полицейскими. Она яростно жестикулировала, ежась от холода.

– О нет! – вскрикнула Дани. Они и правда ищут ее. Теперь мама ни за что не позволит ей взять котенка.

Ее никто не видел. Пока никто. Дани прокралась через соседский двор к задней двери своего дома – той, что вела в кухню. Сейчас мама увидит ее и сразу же велит полицейским уйти.

Но полицейские уже вошли в дом. Один из них стоял в дверях, между гостиной и кухней. На его большой голове красовалась лихо заломленная кепка, длиннополое пальто было расстегнуто, и медные пуговицы двумя ровными рядами сбегали вниз по толстому животу. Из-под лацкана пальто выглядывала золотистая звездочка.

Кто-то включил лампы. Все лампы в доме. И теперь всюду ярко горел свет. Маме не понравится, что горит так много ламп, а входная дверь распахнута настежь. Весь жар от печки уйдет в вечернюю январскую стужу.

Полицейский смотрел вниз, на пол, так что козырек от кепки закрывал ему половину лица. Когда она вошла в кухню, он не поднял головы. Сирены у дома выли так громко, что наверняка оглушили целый район. Где же мама?

Дани шагнула вперед и вытянула шею, оглядела гостиную, входную дверь, перевела взгляд за стоявший теперь прямо перед ней кухонный стол – туда, куда смотрел полицейский. Тогда-то она их и увидела. Мама была не в постели, но еще спала. Они оба спали – и мама, и папочка, – разметавшись по кухонному полу. Мама так обрадуется, что папочка уже вернулся. Ведь она говорила, что его долго не будет.

Мама была босиком, а папочка даже не снял пальто и шляпы – словно он вбежал в дом, и подхватил маму, и закружил ее по комнатам, и целовал, и качал, пока оба не повалились на пол. Может, это папочка не закрыл за собой входную дверь.

Он лежал поверх мамы, и Дани не видела его лица. И маминого лица не видела. Видела только красивые голые мамины ноги и подол красного платья. Юбка разлетелась по полу, большим красным сердцем легла вокруг них с папой.

Полицейский поднял глаза.

– Вот черт. Ребенок нашелся! – заорал он. – Мэлоун, сюда!

Другой полицейский, моложе, смуглее, но в точно такой же форме, показался у него из-за спины и прошел через кухню, обогнув алое сердце и спавших в нем родителей Дани. Он положил руку ей на плечо, увлекая прочь от загадочной картины на полу кухни.

– Держи ее подальше отсюда, пока мы не закончим, – велел толстый полицейский и указал на заднюю дверь. – И разузнай, что ей известно!

Через переднюю дверь в дом вошли еще несколько полицейских: она услышала их шаги.

– Идем, малыш, – сказал молодой полицейский. Голос у него был тихий и добрый. Правда, он так и не снял у нее с плеча своей большой, тяжелой ладони.

Порой папочка тоже говорил ей малыш. Но голос у полицейского, которого толстый назвал Мэлоуном, был не таким, как у папы. Он был мягким. А еще хриплым, словно Мэлоун им мало пользовался. Словно не пел во все горло и не кричал во всю глотку. Еще он был сильно моложе папы, но почему-то казался старше. У него был серьезный рот и темные, грустные глаза, прямо как у Регги, пса миссис Терстон.

– Мне нужно предупредить маму, – сказала Дани. Голос ее прозвучал гулко, как когда кричишь в пустой церкви. – Я ведь ушла, не предупредив. Не сказала, где буду.

Мэлоун опустился перед ней на корточки, так что ей больше не нужно было запрокидывать голову. Но он все равно отгораживал ее от всего происходившего в доме. Она увидела, как он изумился, заметив ее глаза. Все всегда реагировали одинаково.

– Как тебя зовут, детка? – мягко спросил он.

– Дани Флэнаган. – Голос опять прозвучал гулко, а еще она больше не чувствовала пальцев на ногах. Ступни заледенели, зато в груди разгорался жар.

– Дани, я офицер Мэлоун. Мы далеко не уйдем. Мы будем за дверью, во дворе. Чтобы не путаться под ногами.

– Вы скажете им, что я здесь? – спросила она и зажала ладонями уши. С ней что-то не то. С мамой и папочкой что-то не то. Жар из груди разлился до самых глаз, а боль из ступней поползла вверх по ногам. Она не знала, сможет ли идти.

– Бог мой, Мэлоун, да уведи ты ее, – рявкнул первый полицейский.

Офицер Мэлоун плотно сжал губы. Толстяка он явно недолюбливал.

– Идем со мной, Дани, – велел он.

Она попыталась сдвинуться с места, но не смогла.

– Мэлоун!

Мэлоун молча подхватил ее на руки и вынес на задний двор. Огляделся, выбирая, куда бы ее усадить.

– Вот так, Дани Флэнаган, – сказал он и опустил ее на скамейку, где обычно курил папочка.

Снаружи она будто обледенела, но пламя внутри горело, щелкало и шипело, словно дрова в печи. Она задрожала, и тогда Мэлоун сел рядом с ней, снял пальто и укутал ее. Он не стал говорить ей, что все будет хорошо. Не похлопал по спине, не потрепал по волосам, как делал папочка, когда она огорчалась. Но пальто у него было большое и теплое, и оно отвлекло ее от тьмы, что сгущалась теперь во дворе и у нее внутри.

– Где ты была? – спросил он. – До того, как вернулась домой. Куда ты ходила?

– Я б-была у О’Брайана. Но в маг-газин не зах-хо-дила. У н-него за д-домом коробка с к-котятами. Они такие м-милые. Я хотела посмотреть на них всего минутку, но задержалась. Мама, наверное, волнуется, к-куда я пропала. Наверное, она б-боится. Она т-те-перь всего боится.

– Когда ты уходила… где была твоя мама?

– Она спала.

– А папа? Где был твой отец?

– Его не было дома. Утром он уехал с дядей Дарби и обещал вернуться через несколько дней. Он знал, что пропустит мой день рождения. Но обещал, что, когда вернется, я смогу взять домой котенка. Он обещал уговорить маму.

– Когда у тебя день рождения?

– Завтра. Мне исполнится десять.

Ей показалось, что он выругался. Правда, она не была уверена, потому что толком не расслышала его слов.

– Ты уже выбрала себе котенка? Решила, какого возьмешь?

– Да. Я возьму мальчика. Папа сказал, девочек брать нельзя, ведь нам нужен всего один кот. У мальчиков не бывает детей. Но он и так понравился мне больше других. У него глаза как у меня. Один коричневый, другой голубой. Папа говорит, такое встречается очень редко. Говорит, что я особенная.

– Как ты его назовешь?

– Чарли.

– Хорошее имя.

– Они ведь умерли? – спросила она. Ей не хотелось говорить о Чарли. Ей хотелось к маме. Хотелось, чтобы папочка вышел из дома и велел Мэлоуну и другим полицейским убираться восвояси.

Мэлоун снова чертыхнулся, и на этот раз она расслышала его слова. Он перекрестился и взглянул на нее. Глаза у него блестели, а губы дрожали.

– Да, Дани. Они умерли. Мне ужасно жаль.

* * *

Люди умирали. Их сердца переставали биться. Последний вдох срывался с губ, и свет угасал. Смерть не походила на заглохший мотор, на моргнувшую и погасшую лампочку, хотя по-своему была им сродни. Движение, присутствие, бытность… а потом ничего. Грязная перчатка на мостовой, отлетевший в сторону сапог обезножевшего солдата. За свою жизнь Майкл Мэлоун повидал слишком много безруких, слишком много безногих людей. Смерть была так беспощадна. Так неумолима. От нее никому не удавалось уйти.

Душа отлетала быстро. Если душа – или то странное нечто, которое именуют сознанием, – вообще существовала, то подле тела она не задерживалась. Она мчалась прочь. А плоть немедленно переходила во власть смерти, серолицей, дурно пахнувшей смерти. Он видел это тысячи раз.

В детстве он воображал, что видит души. Он даже рассказывал матери о разноцветных, словно написанных акварелью тенях, что порой окружали головы и плечи людей. Тени были розовыми и лиловыми, белыми и желтыми, он видел их вполне четко, а еще видел свечение, исходившее от него самого, когда уголком глаза ловил в зеркале свое отражение. Мать верила ему, говорила, что у него дар. Когда-то его свечение было теплым, но он уже много лет его не видел. От его матери тоже шел теплый свет, и он видел, как этот свет угасал. Быть может, мать, умерев, забрала его дар с собой.

Он не знал, что происходит с душой, когда человек умирает не вмиг, а постепенно. Мать умирала постепенно. Он всегда считал, что душа подобна жаркому пламени, которое ярилось и ревело, пока все вокруг не обращалось в угли, уже не способные зажечь новое пламя. Человеку, и мужчине, и женщине, лучше было бы умирать сразу, в одночасье, чтобы душа не вилась возле тела, а отрывалась и улетала прочь.

Он боялся, что медленное умирание сгубило дух его матери. Он до сих пор этого боялся. Но теперь ведь она свободна? Он на это надеялся. Сам он свободным не был. Но надеялся, что свободна она. И малышка Мэри. И крошка Джеймс. Быть может, теперь его мать и его дети были вместе. Мысль об этом утешала его, когда больше ничто не могло утешить.

Но теперь он не знал, как утешить Дани Флэнаган.

– Они ведь умерли? – спросила Дани. И в ответ он сказал ей правду. Да, Джордж и Анета Флэнаган действительно умерли.

Он думал об этой странной девочке. Свой невозможный, невыносимый вопрос она задала так тихо и мягко, словно все знала заранее. От ее спокойного самообладания, от этого бесстрастного утверждения у него волосы встали дыбом. Но потом глаза у нее заблестели, и слезы тихо побежали вниз по щекам. Устыдившись собственных мыслей, он выудил из кармана Зайчика и всучил ей. Он даже задуматься не успел. Позднее он клял себя за то, что отдал ей эту ценность, но тогда ему просто хотелось дать девочке хоть что-то. Был канун ее дня рождения. Ей исполнялось десять, и она была еще более одинока, чем он. Так что он отдал ей розового зайчика своей Мэри.

Зайчик был небольшой. Помещался в кармане. В последние полгода он всюду носил его с собой. Дани взяла игрушку и крепко, чуть не с отчаянием, вцепилась в нее обеими руками.

Она подняла на него полные слез глаза и смяла пальцами тряпочную игрушку. Утерла мокрые щеки. Потом она отвернулась, не выпуская его подарок из рук, и на лице у нее появилось другое, отсутствующее выражение. Шок. Бедная девочка потрясена.

– Зайчик, – пробормотала она.

– Да. Это зайчик. Он приносит удачу. Обними его, а мы пока разберемся, что тут случилось. Ладно?

– Но ведь это зайчик Мэри, – тихо сказала она.

– Что… что ты говоришь? – прошептал он.

Она не ответила.

Конечно, он ее неправильно понял. Во всем виновато его собственное безумие. Его собственная тоска. И вина. Она снова подняла на него пустые глаза. Глаза, которые так поразили его там, в кухне. Левый был светлый, бледно-голубой, а правый – карий, как у него. Теперь, в полутьме, он не различал цветов и лишь видел, как мерцают ее глаза – один куда светлее другого.

– У вас есть д-дочка? – спросила она.

Сердце замерло у него в груди. Так случалось каждый раз. То же чувство. Та же внезапная пустота внутри, тот же ком в горле.

– Нет, – тихо ответил он. – Больше нет.

– Хорошенький зайчик, – сказала она, вновь сминая потертую ткань. Она поднесла зайчика к груди, словно он мог ее утешить, прижала его к себе обеими руками и закрыла глаза.

– Мэлоун, соседка говорит, что присмотрит за ней. С семьей уже связались, – рявкнул Мерфи с порога задней двери.

Мэлоун и Дани Флэнаган вздрогнули от неожиданности. Она взглянула на него широко распахнутыми глазами:

– Мистер Мэлоун, я хочу посмотреть на папу с мамой. Пожалуйста.

– Нет, детка. Прости, нельзя.

– Прошу вас.

Ему нужно было задать ей еще пару вопросов, но он не понимал, насколько сильно можно давить.

– Дани, ты видела, что случилось?

– Нет. Но вы здесь. А они там, внутри. Они бы позвали меня, если бы могли. Стали бы меня искать. Но они просто лежат там, и все. Вы же видели.

Долго они там не пролежат. Едва шагнув за порог, Мерфи заявил, что это убийство и самоубийство, а соседка, некая миссис Яна Терстон, подтвердила, что Флэнаганы частенько ссорились.

Джордж Флэнаган был грубиян. Он водился с парнями из Килгоббина. Их вроде называют бандой с Норт-Сайда. Жили они плохо, вечно ругались да дрались. Анета не раз прибегала ко мне в слезах. Я слышала выстрелы. Так, значит, он ее убил?

– Я отведу тебя к миссис Терстон, – сказал он. Он был простым полицейским. Ему всегда доставались самые дрянные задания. Правда, сегодняшнее дело оказалось худшим из всех, что ему поручали.

– Не хочу к миссис Терстон, – ответила Дани. – Она не любит ни меня, ни маму.

Он нахмурился:

– Это еще почему?

Миссис Терстон обставила все так, словно они с Анетой Флэнаган очень дружили. Ей было что порассказать о случившемся. Правда, сам Мэлоун пока не видел ровным счетом никакого смысла в том, что случилось в этой кухне.

– Она завидовала маме, – прошептала девочка. – Говорила ей гадости и однажды попыталась поцеловать папочку. Не верьте тому, что она говорит. Она плохая.

Вот же черт. Мэлоун примерно так и решил, едва эта миссис Терстон раскрыла свой накрашенный рот.

– Есть у тебя родня? Найдется к кому поехать? – спросил он у Дани. Он надеялся, что родня есть. Господи, пусть у нее будет родня.

– У меня есть дядя Дарби и мои тэты, – мягко отвечала она. – И еще дедушка, но он странный.

– Тэты? Что это значит? – Он знал иностранные языки, но это слово слышал впервые.

– Мамины тетки. Тетка Зузана, тетка Вера и тетка Ленка.

Семья ее матери. Восточноевропейские имена.

– Твои тетки тебя любят? – брякнул он и сам смутился своего вопроса. Но ему нужно было знать.

– Да. Они меня любят. – Этот уверенный ответ чуть унял точившую его тревогу. Ему не хотелось, чтобы девочка оказалась у типа вроде Дарби О’Ши. Он подумал, что дядей Дарби она называла как раз его.

– Значит, у миссис Терстон ты не задержишься, – заверил он. – Мы позвоним твоим теткам.

Он провел девочку вокруг дома, к парадному входу, и стоял рядом с ней, пока из дома на носилках выносили накрытые простынями тела ее родителей – коронер как раз велел их увезти. В битве на Сомме Мэлоун повидал немало смертей, но эта сцена показалась ему куда более душераздирающей.

Девочка кинулась к телам и стала молить санитаров, чтобы те дали ей проститься. Мужчины, которые как раз собирались грузить носилки в кузов кареты скорой помощи, застыли в неловком молчании.

– Какого черта, Мэлоун? – рявкнул Мерфи, но Мэлоун даже не обернулся. Его мать умерла, когда ему было двенадцать – почти столько же, сколько теперь Дани. И ему позволили с ней проститься.

Мэлоун подошел к девочке. Мысленно перекрестившись, он осторожно отогнул покрывавшую носилки материю и открыл лицо Джорджа Флэнагана, а следом лицо его жены.

Дани Флэнаган, укутанная в его пальто, поцеловала каждого из родителей в щеку. Слезы струились у нее по лицу, но она больше не всхлипывала. Потом она отошла и, крепко сжимая в руках Зайчика, молча смотрела, как их тела погрузили в машину и увезли.

1

ЯНВАРЬ 1938 ГОДА

Майкл Мэлоун не был в Чикаго с тех пор, как в тридцать первом помог упрятать за решетку Аль Капоне. Бедный великий Аль. Теперь он сидит в камере в Алькатрасе. Мэлоун подумал, что даже в Алькатрасе он теперь, в первый день нового года, оказался бы с большей охотой, чем здесь, на чикагском кладбище.

Почти весь прошлый год Мэлоун провел на Багамах, расследуя дело об офшорных счетах и отмывании денег, и загорел дочерна, зато сегодня мерз так, как никогда прежде. Он отвык от чикагской погоды. Но к тому, что Айрин больше нет, он был готов. Они слишком давно жили врозь.

Его сестра Молли написала ему через пару дней после Рождества:

Лирин умерла. Что мне делать?

Он вернулся в дом в южном районе Чикаго, туда, где вырос. Правда, теперь это место уже не казалось ему родным домом. Молли ему обрадовалась. Ее дети выросли, а они с мужем, Шоном, поседели и исхудали.

– Ты совсем не стареешь, младший братишка. – Молли обняла его и расцеловала в обе щеки. Но оба они знали, что он здорово изменился.

Он смотрел, как купленный им гроб, белый с нарисованными по углам розами, опустили в землю рядом с маленьким надгробием Мэри и плитой в память о Джеймсе. Молли плакала, но Майкл подозревал, что то были слезы облегчения. У Молли своих хлопот хватало, и Айрин была для нее обузой. Он следил за тем, чтобы у Айрин всегда имелась крыша над головой и деньги на банковском счете, но заботилась о ней Молли. И ей это было нелегко.

На похороны пришли отец Кэрриган, Шон и Молли. Больше никого не было. А Майкл чувствовал лишь, что страшно замерз.

Ему придется снова уехать. И очень скоро. Нельзя задерживаться в старом доме, даже если у Чикагской организации теперь новые главари, а бутлегерские войны двадцатых годов остались в прошлом. Ему не нравилось жить в доме у Молли. Из-за него – и неважно, надолго ли он приехал и насколько осторожно себя вел, – в доме делалось небезопасно. А не наоборот.

Слух о его приезде разлетелся по городу, но он все равно изумился, когда спустя два дня в дверь постучал Элиот Несс. Под голубыми глазами Несса набрякли мешки. В руках он держал коробку с бумагами.

– Я слышал об Айрин, Майк. Мне очень жаль. – И Несс в знак уважения снял шляпу. Он, как и прежде, носил волосы на прямой пробор, и, хотя ему уже минуло тридцать четыре, в его облике до сих пор сквозило что-то мальчишеское – черта, из-за которой одни его недооценивали, а другие обожали.

Мэлоун кивком ответил на соболезнования и отступил в сторону, приглашая Элиота войти. Молли выскочила из кухни поприветствовать знаменитого борца с бутлегерством. Она спросила, как поживает его жена Эдна, выросшая в доме по соседству, посетовала о кончине его матери Эммы – та умерла с месяц назад. Задерживаться Молли не стала. Она принесла им стаканы, бутылку солодового виски и плотно прикрыла за собой дверь в гостиную. Она знала, чем они оба занимаются. Или занимались. Несс больше не работал на министерство финансов.

– Слышал, ты теперь в Кливленде, – сказал Мэлоун, наполняя стаканы.

– Да. Перебрался туда в августе тридцать четвертого, еще до того, как ушел из министерства. Где-то через год мне предложили стать главой общественной безопасности, – отвечал Элиот, приняв стакан, который ему протянул Мэлоун, и с благодарностью сделав глоток. Раньше он не пил. Не хотел прослыть лицемером. Но сухой закон уже давно отменили.

– Что еще за глава общественной безопасности? – спросил Мэлоун. Он пристально разглядывал янтарную жидкость в своем стакане. Виски ему не хотелось. Если он сейчас начнет пить, то вряд ли сумеет остановиться.

– Мне подчиняются полиция и пожарные. Я вроде как… отвечаю за безопасность в городе.

– Начальствуешь над начальством?

– Что-то в этом роде. – Элиот отвечал неторопливо – точно так, как помнил Мэлоун. Эта манера говорить, всегда казавшаяся Мэлоуну располагающей, делала Несса старше, чем он был на самом деле, а собеседника принуждала внимательно и терпеливо следить за беседой.

– Когда я слышал о тебе в последний раз, ты ловил контрабандистов в Кентукки, – заметил Мэлоун.

– Было дело. Но туда я не вернусь. – Несс поставил на стол пустой стакан.

Мэлоун плеснул ему еще виски.

– Настолько ужасно?

– Против головорезов из Кентукки Аль Капоне и его ребята – все равно что домашние канарейки.

– И в Кливленде тоже банды?

– Да. Они везде. Но у меня теперь новая беда. Слыхал, что творится в моем городе?

Мэлоун вскинул брови:

– В твоем городе? Так значит, Кливленд теперь твой город? А я-то думал, твой город Чикаго.

– Я работаю на жителей Кливленда. А у них там по улицам бродит какой-то полоумный и режет глотки.

– Я в Кливленде не бывал в последнее время, – отвечал Мэлоун. – Но если ты про убийства говоришь, я что-то такое слышал. Правда, без подробностей.

– Его называют Расчленителем. Безумным Мясником из Кингсбери-Ран. Я еще никогда такого не видел. Ни здесь. Ни в Кентукки. Нигде и никогда. – Несс вздохнул. – Просто… Аль Капоне я понимал. В его преступлениях был смысл. Все крутилось вокруг грязных дел. Денег. Власти. Контроля. Но этого типа я не понимаю. Кромсает людей на куски. Бросает раздетые трупы там, где придется. Убивает всех, и мужчин, и женщин. Словно ему плевать.

Несс глотнул еще виски, словно надеясь, что спиртное придаст ему сил.

– И эти трупы находят дети. Такое не забудешь до конца жизни! Вот решил ты прогулять школу, пошел порыбачить и увидел под деревом сверток, а в нем – человеческая голова, обернутая в штаны. Как ребенку от такого оправиться? Или другая история – мальчишки гоняли мяч у ручья, на склоне холма, который там называют Ослиным. Мяч укатился со склона, они побежали следом и нашли двух мужчин, без голов, без гениталий. Зато один из трупов был в носках.

Мэлоун поморщился.

– Дальше – больше, – продолжал Элиот. – Третью жертву, женщину по имени Фло Полилло, он разрубил на куски и разложил в две корзины. Корзины нашла женщина и решила, что это парное мясо. – Он скривился. – Мэлоун, народ нынче голодает. Хорошо, что та женщина была честнее других. Она зашла в мясную лавку через дорогу и сказала мяснику, что его вроде как обокрали. Представь, каково ей было, когда выяснилось, что в корзинах лежит человечина. Вот какое дерьмо творится в Кливленде. Нет там подпольных винокурен. Никто больше не поставляет контрабандное спиртное. Нет старых добрых полицейских и воров, нет гангстеров и спецагентов. Это все мне по плечу.

– Ясно, почему ты скучаешь по Аль Капоне, – пробормотал Мэлоун.

– Да, я скучаю по нему. Скучаю, черт меня дери, – признал Несс. – В Кливленде, как и всюду, стоят очереди за продуктами, работы почти нет, и везде, куда ни глянешь, страшная бедность. Но… эта бедность мне понятна. Она мне не по нутру, но все-таки она мне понятна.

Мужчины немного помолчали, задумавшись.

– Чего я совсем не могу понять, так это зачем какой-то псих режет людей на куски безо всякой причины, – продолжал Несс и прибавил: – Я даже не знаю, с какой стороны подступиться к этому делу.

– Если ты этого не понимаешь, это не значит, что в происходящем и правда нет смысла, – парировал Мэлоун. Так сказала ему когда-то одна мудрая девочка. И он не забыл ее слов.

– Думаешь? – фыркнул Несс. – Что ж… Пока что его не может понять никто из моих парней. Мы себе уже головы сломали. К этим убийствам не применяется ни одно из известных мне правил.

– То есть?

– Жертвы связывает друг с другом только одно – все они жили в Кингсбери-Ран или где-то поблизости. В газетах писали, что все они бродяжничали, но это не правда. Не совсем правда. Они были бедны, но не беднее многих. Бывали не в самых благопристойных заведениях. Но это касается лишь тех, кого нам удалось опознать. Остальные вполне могут оказаться ангелами во плоти.

– Думаешь, Мясник был с ними знаком? – спросил Мэлоун.

– Ты ведь знаешь, как все устроено. Убийство почти всегда совершает тот, с кем жертва знакома.

– Но ты считаешь, что тут другое дело.

– Да. Сейчас у нас нет никаких зацепок среди тех, кто был знаком с первой жертвой. Его звали Эдвард Андрасси. Не то чтобы он был славным парнем, но родные его любили. Его родители по нему горевали. Им здорово досталось – их допрашивали без конца, пытались хоть что-то вызнать, отыскать хоть какой-то след, связать его убийство с другими, расставить все точки над «и».

– Сколько уже погибло?

– Десять человек. Не считая убийства в сентябре тридцать четвертого. Тогда на берегу озера Эри нашли торс женщины. Ее так и не опознали. И потом, нельзя было сказать наверняка, что ее убили. Следователи решили, что она упала за борт и утонула, а ее тело изрубило на куски корабельным винтом.

– Дева озера. – Мэлоун припомнил эту историю. Объяснение, которое дали тогда полицейские, сразу показалось ему бредовым. Женщина утонула в озере Эри, но в полицию об этом никто не сообщил? Полная ерунда.

– Так ее прозвали газеты. Слишком уж красивое имя для жутких с виду останков. Какой-то парень собирал дрова, которые прибивает к берегу, и нашел ее среди плавника.

– И ты считаешь, что она – первая жертва Мясника?

– Не совсем так. Долгое время мы о ней вообще не думали. Но теперь… изучив всех, кого он убил с тех пор… я понял, что, возможно, она была его первой жертвой.

В комнате вновь воцарилась тишина. Мэлоун встал и подбросил дров в камин. Несс подождал, пока тот вернется на свое место.

– Может, он просто бравирует, – задумчиво проговорил Мэлоун, усаживаясь.

– Кто? – нахмурился Несс.

– Твой Мясник.

– Лой Мясник? – буркнул Элиот.

Мэлоун пожал плечами и подвинул бутылку поближе к товарищу:

– Город твой. И Мясник тоже твой.

– И перед кем же он бравирует? – поинтересовался Элиот. Он взял со стола бутылку, но откупоривать не стал.

– Перед тобой.

– Передо мной?

– Ну да. Трупы ведь стали появляться после того, как ты перебрался в Кливленд?

Элиот мрачно уставился на него и с грохотом водрузил бутылку обратно на стол:

– Что?

– Трупы стали появляться примерно в то же время, когда ты перебрался в Кливленд. Ведь так? Ты сказал, что переехал в августе тридцать четвертого. Деву озера нашли в сентябре тридцать четвертого.

– Черт с тобой, Мэлоун. – Несс потер глаза. – Со мной это не связано. Я приступил к работе в декабре тридцать пятого. – Но голос его звучал устало, словно он и сам себе больше не верил.

– Газетчики любят тебя, Элиот. Молодой, красивый, прямой как стрела. Засадил самого Аль Капоне. Может, этот Мясник решил устроить тебе проверку. Я повидал много разборок между бандами, когда головы резали направо и налево. С чего ты взял, что тут не то же, что было в Чикаго?

– Хотел бы я, чтобы в Кливленде было то же, что и в Чикаго. Но… там другое. Я долго не брался за это расследование, отдал его на откуп полицейским. Но мэр, Гарольд Бертон, велел мне вмешаться.

– Он хочет, чтобы все знали, что расследование ведешь ты.

– Да. Говорит, меня взяли на эту работу как раз потому, что люди в меня верят. Верят, что я сумею навести порядок. Но я не думал, что наводить порядок означает копаться в отрезанных головах и конечностях. – Эти слова прозвучали так беспросветно, что Мэлоун протянул Нессу свой стакан. Он все равно не собирался из него пить.

Элиот поднял на Мэлоуна свои голубые глаза, словно ожидая, что тот подхватит нить разговора. Мэлоун пристально смотрел на него:

– К чему все это, Элиот? Я думал, ты пришел из-за Айрин.

– Так и есть. Но ее смерть… дала мне шанс. Я понимал, что нужно действовать быстро, иначе ты снова уедешь.

– Нет, – произнес Мэлоун. Внезапно он понял, что сейчас скажет Элиот. Он знал, что не согласится. Ни за что.

– Ты всегда был внимателен к деталям. Ты знаешь свое дело, а мне нужен свежий взгляд. Пойми, ты первый связал меня с этой историей. Не могу сказать, что твоя мысль мне приятна, но все равно, это версия. Больше никто до такого не додумался. Вот о чем я толкую.

– Наверняка у тебя в Кливленде полно хороших копов.

Несс помолчал, и Мэлоун тяжело вздохнул, догадавшись. Так вот в чем дело. Дело всегда в этом. Коррупция. Несс не доверяет своим кливлендским подчиненным.

– Хорошие люди всегда найдутся. Как и хорошие копы, – рассудительно отвечал Элиот.

– Вот пусть они и делают свою работу.

– Прошло уже больше двух лет, а расследование так и не сдвинулось с мертвой точки. Дело полная дрянь.

– Как и любое дело. Плохой парень всегда не таков, каким хотят видеть его политики. А хороший парень всегда с гнильцой.

– Поэтому-то мне и нужен ты. Местные предприниматели собрали денег и решили нанять на это дело независимых следователей. Ничем не связанных с полицией. Мы поступили так же, когда взяли Капоне.

– Я только что похоронил Айрин.

Несс помолчал, глядя Мэлоуну в лицо:

– Зато теперь ты свободен.

– Свободным я никогда не буду. Не с этой работой. – Он решил сменить тему. – Как Эдне в Кливленде?

Несс снова помолчал, и Мэлоун все понял сам. Значит, в браке у Несса по-прежнему неладно.

– Пока ей там нравится больше, чем в Кентукки, – ответил Элиот. – Но она одинока. Детей у нас нет. Моя работа ей не по нутру.

– Ах вот как. Тут я с ней солидарен.

– Еще бы, – вздохнул Элиот. – Она сейчас у матери. Передает тебе соболезнования.

– Значит, ты примчался в Чикаго из самого Кливленда, когда узнал насчет Айрин?

– Нет. Мы приехали на Рождество. Завтра возвращаемся. Ты мне нужен, Мэлоун.

– Несс, у меня уже есть работа.

– Я поговорил с Элмером Айри. Перед тем, как пришел.

– Ты поговорил с моим боссом?

– Он сказал, что у тебя пока нет новых заданий. Он может на время тебя отпустить. Говорит, что может даже все оформить официально. Конечно, с министерством финансов тут связи никакой, по крайней мере, мы ни о чем подобном пока не знаем, но вашингтонское большое начальство хочет поскорее с этим покончить. Это дело всем мешает. Немецкие газеты используют его в своей пропаганде. Дикие американцы. Жестокие американцы. «Если американцы не в силах остановить одного человека, разве они остановят немецкий танк?»

Мэлоун вздохнул. Плакали его мечты о возвращении на Багамы.

– Айри сказал, что ты как раз расквитался с очередным делом, – прибавил Элиот. – Я слышал, ты поработал и над похищением сына Линдбергов. Кошмарная история.

Мэлоун не ответил. История и правда была кошмарная. Малыша ради выкупа выкрали из его собственной кроватки, а потом убили. Бросили на обочине дороги. Но мерзавца они все же поймали. Угробили на это два мучительных года, но поймали. Все те два года Мэлоуну каждую ночь снилась Мэри.

– Айри считает, что отдых будет тебе на пользу, – продолжал Несс.

– Отдых? В Кливленде? Мне не показалось, что ты зовешь меня отдыхать.

– Никто не будет на тебя давить. Задание у тебя неофициальное. И потом, ты и сам сказал, что здесь тебе оставаться нельзя. И ты это понимаешь. В Чикаго ты под прицелом. Если тебя кто-то узнает… тебе не жить. Может, Капоне и сидит в Алькатрасе, но его люди до сих пор здесь, Мэлоун.

– Почему я, Несс?

– Ты идеально подходишь для этой работы.

Мэлоун недоверчиво фыркнул:

– Откуда ты знаешь?

– Ты ничего не боишься. Ты терпелив. Знаком с работой полиции. У тебя множество источников. И сейчас тебе больше нечем заняться.

– Иными словами, если что-то пойдет не так и Мясник решит со мной разделаться, ты мало что потеряешь. К тебе на порог не прибежит безутешная вдова с оставшимися без кормильца детишками.

Несс пожал плечами:

– Точно так же было с «Неприкасаемыми», и тебе это отлично известно. Ты сам там был, Мэлоун. Если б тебя тогда поймали, ты бы сейчас был мертв.

– В том-то и дело, Несс. Я уже давно мертв. И потому я так хорошо делаю свою работу. Мне на все плевать.

– Не пори ерунды, Майк. Если б тебе было на все плевать, ты бы сюда не вернулся. Ты пятнадцать лет содержал женщину, с которой не жил.

Мэлоун взял стакан, который предлагал Нессу, и залпом выпил. Виски обжег ему горло. Он чуть не закашлялся. Вот стыд-то. За работой он не пил, а некоторые дела длились годами. Пора возвращаться в форму.

– Сколько тебе лет, Майк? – мягко спросил Элиот.

– Почти сорок. – Он чувствовал себя двадцатипятилетним юнцом. И девяностолетним старцем.

– Сорок лет. Ни лысиной, ни животом так и не обзавелся. Глядишь по-прежнему хмуро, но женщины, я уверен, по-прежнему тебя обожают, хотя внешность у тебя совсем не приметная. И ты теперь совершенно свободен. Поезжай со мной в Кливленд, Майк. Помоги мне поймать этого гада.

– У меня нет ни единой причины ехать в Кливленд, Элиот. Оставь мне бумаги. Ты ведь принес мне бумаги по делу? Я их просмотрю. И скажу, что думаю.

– Нет уж. Бумаги я тебе, конечно, оставлю. Но, глядя на них, ты ничего не распутаешь. Ты и сам знаешь, как все работает. Детектив Мерайло, которого назначили на это дело, считает, что Мясник ездит на грузовых поездах: в них теперь полно бродяг и беспризорников, и якобы он там выбирает себе жертвы. Никто лучше тебя не умеет слиться с толпой. А в Кливленде тебя никто не узнает и не разоблачит. Мы уже посылали на задание пару тамошних копов, но их вмиг раскрыли.

– Сколько ты платишь? – Это была первая уступка, и Несс с готовностью принялся отвечать:

– Я возьму на себя расходы на твое жилье и питание – я уже подыскал тебе местечко – и буду платить двадцатку в неделю, пока ты – либо кто-то еще – не приведешь ко мне подозреваемого. Или пока Айри не назначит тебя на другое дело.

– Перед кем я буду отчитываться? В Кливленде я никого не знаю.

– И потому сумеешь добыть сведения, которые никто другой не может добыть. Начальник полиции, Матовиц, назначил на это расследование двух своих лучших парней. Снял их с других дел. А на следующий день о них написали во всех газетах. На первом развороте. – Несс тяжело вздохнул.

– И теперь все в городе видят их за версту, а репортеры не дают им шагу ступить, – закончил за него Мэлоун.

– Вот именно. У газетчиков свои цели. И я это понимаю. Но мне нужен кто-то, о ком они ничего не знают. Кто-то, кому я могу доверять. Кто-то, кого никто и ничто не связывает с Кливлендом. Мне дал работу мэр от республиканцев. Поэтому в городе многие считают меня врагом и все время стараются мне подгадить.