Кьерсти Анфиннсен

Последние ласки

Каролине и Акселю
СПИСОК

Гудрун мертва. Моя лучшая подруга детства. Сообщение пришло от моей сестры, которая все еще жива. Совершенно точно. От такой новости я на пару секунд погружаюсь в уныние и думаю: «А я-то считала, что она умерла много лет назад. Да-да, жалко. С Гудрун было хорошо».

Польза смерти в том, что она ставит предел старости. Лучше на несколько лет раньше, чем на несколько лет позже. Я вычеркиваю Гудрун из списка людей, входящих в круг моего общения. Она была моим последним живым другом. Я качаю головой, глядя на вымаранные имена. Зачеркивания и каракули. Так я сижу минуту или около того.

Да-да.

Время — сложная штука.

И с годами проще не становится.

На самом деле хорошо, что можно прекратить поддерживать отношения: все эти приветы, подарки, вранье, болезни, похороны. И все же, аккуратно сворачивая листок, я раздумываю, существует ли хоть одна живая душа, которой я, к примеру, могла бы отправить рождественскую открытку? Трудно сказать. Возможно ли, что я в свое время потеряла с кем-то связь? С человеком, у которого возникли проблемы со здоровьем или с деньгами, или с тем, кто произвел на меня настолько незначительное впечатление, что даже не оставил воспоминаний. Нет, вряд ли. Но у меня ведь есть сестра. Или, вернее сказать, у Элисабет есть я. Мы не встречались много лет, с тех самых пор, как наша мать наконец умерла. Хватит об этом.

ПРИЧИНЫ НЕ ЕХАТЬ

«Уважаемая доктор Сульхейм».

Нью-Йоркская пресвитерианская больница до сих пор присылает мне приглашения. Стандартные пустые слова. Приятное совместное времяпровождение, бла-бла-бла. Бутерброды и песни, бла-бла-бла. Бридж, бинго, бла-бла.

Я до последнего времени не понимала, почему Макдауэлл поддерживает со мной такие теплые отношения, но, разбирая сегодня почту, я обнаружила чрезмерно лестное приглашение прочитать в женский день лекцию о методе пластики митрального клапана Сульхейм — Вильямса. Многие хотят услышать мой рассказ о том, как мы с Хенри оперировали разные грудные клетки. Теперь он мертв, но до своей кончины именно он проводил семинары о нашей казуистике и методах.

Так было лучше.

Выступления мужчин всегда привлекают больше внимания.

В любом случае, я постоянно отказывалась от подобных приглашений, так собираюсь поступать и впредь. Должны быть границы. Приехать туда, чтобы рассказать о моей устаревшей кардиохирургической технике? Думаю, слушатели всего лишь увидят, насколько старой я стала, думаю я.

Я до сих пор в состоянии передвигаться самостоятельно и говорить настолько четко, что даже большая аудитория поймет мои слова, а вот мозг работает уже не так быстро, как раньше, и лицо стало похоже на карту мира с горами и впадинами. Для того, чтобы сделать макияж, потребуется два часа. Минимум. Неудивительно, что я предпочитаю оставаться дома.

Приглашение, совершенно очевидно, преследует другую цель. Больнице наверняка потребовался пионер, которого можно предъявить миру для укрепления собственной репутации. Никого из хирургов-первопроходцев женского пола, которых раньше использовали для этих целей, нет в живых. Они надлежащим образом восславлены и похоронены вместе со своими медалями за прорывные идеи.

Когда я думаю об аплодисментах, мне становится нехорошо.

Если я приеду туда, после доклада кто-нибудь наверняка начнет докапываться, почему я выбрала такую сложную специализацию. И если отвечать честно, придется сказать: не знаю.

Еще кто-нибудь выскажет свои соображения по поводу того, что в этой профессии доминируют мужчины, и я соглашусь со всеми. Но у меня не было времени думать о таких глупостях, я концентрировалась на работе. Я практически жила в больнице на протяжении в общей сложности тридцати пяти лет. Это оказалось трудно, но так и должно было быть. Я могла бы выбрать более приятный образ жизни, но сердце — это всепоглощающая страсть.

ВТОРОЙ ЭТАЖ

Чаще всего я сижу у кухонного окна на своем самом удобном стуле. Либо сплю, либо смотрю на улицу. Небольшие частные дома, развешанное на веревках белье, зеленые растения. В дождливые дни вода тонкими ручейками осторожно стекает по обеим сторонам дороги. Вода уносит с собой комочки земли с клумб. И пыль. Помимо разной длительности светового дня, связанной со сменой времен года, и цикла жизни растений здесь мало что меняется. С этой точки зрения жить в Париже мне так же скучно, как и в любой другой точке мира. На улице Фермопил обычно так же спокойно, как и у меня внизу живота.

Вот такие дела.

Нельзя сказать, что мне не хватает секса. Моим последним партнером стал Янник.

У него ужасно уродливые яички. Думаю, я не видела на человеческом теле ничего более жуткого. С тех пор прошло больше пятнадцати лет. Иной раз ловлю себя на мысли, что надо бы пощупать, не заросла ли я внизу, но прекрасно знаю, что такого не бывает.

К счастью, у меня нет никаких планов.

Когда я позволяла мужчинам проникать в меня, возникали самые разные проблемы. Инфекции мочевыводящих путей и бактериальные вагинозы. Помимо прочего. На самом деле большинство актов напоминали тренировки в обнаженном виде, и поскольку я далеко не сразу поняла, насколько мужчины эгоистичны, ничего не требовала и не испытывала оргазмов лет до сорока. До сих пор не могу объяснить, почему я была такой инертной в этой области. Некоторые иллюзии крайне устойчивы.

МОЯ СЕСТРА

— А? — кричит с экрана моя сестра.

— Я сказала, что мне пора идти, — кричу я в ответ. — Я записана на прием к зубному.

— Погоди-ка, — кричит она. — Я сделаю погромче.

Она так делает всякий раз, когда я собираюсь закончить разговор.

— Повтори еще раз, — кричит она и подносит свое большое ухо прямо ко мне.

Я снимаю очки. Существует предел того, что человек может воспринимать спокойно.

— Сейчас я должна с тобой попрощаться, — кричу я.

— Ага, вот как, — кричит она в ответ. — А ты вообще поняла хоть что-нибудь из того, что я говорила?

— Я не умственно отсталая.

— Снова зубы будешь отбеливать?

— Да, — кричу я. — И сейчас мне пора бежать.

— Бежать, ну надо же, я же вижу, что ты еще в кровати лежишь. Ты ведь не больна, Малявочка?

— Меня зовут Биргитта, — бормочу я.

— А? — кричит моя сестра.

— Ничего, — отвечаю я.

— Мы вчера были на могиле мамы и папы. Садовник высадит цветы на следующей неделе.

— Ага.

Наступает тишина, и на лице моей сестры появляется горестное выражение. Не понимаю, как она может быть моей сестрой. Откуда эта сентиментальность?

— Тебе нет дела, — говорит она.

— На самом деле люди не переживают наш уход так сильно, как нам кажется, — отвечаю я.

Моя сестра мрачнеет еще больше.

— Ну почему ты не можешь быть более позитивной? — спрашивает она. — Вот увидишь, жизнь станет немного приятнее.

Я зеваю, а потом пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.

— Малявочка! — говорит моя сестра. — Надо бы тебе сходить в какой-нибудь центр для пожилых или вступить в дамский клуб. Как насчет каллиграфии? Или гимнастики цигун?

— Не вижу смысла, — отвечаю я. — Поход к зубному удовлетворяет мои социальные потребности. На следующей неделе я иду к физиотерапевту. У меня запланированы визиты к врачу, парикмахеру, косметологу, мануальному терапевту. Мой календарь переполнен.

— Поверить не могу, что ты решилась, — произносит моя сестра.

— Я тоже, — говорю я.

Элисабет сидит и таращится на меня. Настойчивым взглядом она немного напоминает мать. Я вижу, что она хочет сказать что-то еще, и прерываю ее:

— Жизнь давным-давно следовало бы оборвать.

ОЖИДАНИЯ

Я общаюсь в Сети с одним мужчиной. Мы переписываемся несколько месяцев. Он утверждает, что его зовут Хавьер и что он архитектор. Однажды мы встретимся. Он пишет, что сейчас путешествует, но по его письмам заметно, что он в каком-то учреждении, в больнице или реабилитационном центре, или где-то еще. Надеюсь, он не совсем калека.

Не удивлюсь, если он окажется запойным алкоголиком.

На самом деле в этом не было бы ничего необычного.

Самые удачные отношения у меня складывались именно с алкоголиками, а если быть более точной, то с алкоголиками моложе пятидесяти лет. После пятидесяти такого мужчину уже не заполучить: они теряют контроль над выпивкой, не говоря о внутренних повреждениях, которые проявляются дрожью, непроизвольным газоиспусканием, рыганием и харканьем, а также сказываются на внешности. От их кожи воняет, потому что поры расширены, нет, уф-ф, не могу об этом думать. А вот молодые алкоголики — почти настоящие романтики: бродят себе по бульварам, и даже не догадаешься об их зависимости. В их покое есть нечто привлекательное. Возможно, именно поэтому отношения с алкоголиками были самыми продолжительными, ведь мои возлюбленные нуждались в чем-то другом больше, чем во мне.

КОЛИН

Когда я выхожу на улицу, то обедаю в ресторане «У Колина». Идти до него недалеко, и местные официанты не смотрят на меня как на слабоумную. Я усаживаюсь за свой постоянный столик у окна, и мне без лишних хлопот подают яйца кокот с гренками и некрепкий кофе.

С этим желудок пока еще справляется.

Если Колин на работе, он болтает со мной о погоде, футболе, детях, внуках и правнуках.

Иногда я задумываюсь, флиртует он со мной или же просто проявляет вежливость, и если включаю свой шарм на полную катушку, замечаю, что он совсем теряется. Его лицо застывает, и он не может вымолвить ни слова. Мне приходится выручать нас обоих и говорить о чем-нибудь обыденном, например о шумных соседских детях, о прошедшем потеплении или грядущем урагане, о футболе, болезнях и смерти. Я не рассказываю ему о Хавьере, как будто до сих пор открыта для всех возможностей.

ЧИПСЫ

Сегодня я почти не выбираюсь из постели. Лишь несколько раз с трудом дошла до туалета, размышляя при этом, что надо бы чем-то заняться, но не придумала ничего интересного.

Ничто меня не вдохновляет.

Я посасываю чипсину и с пугающей радостью предполагаю, что наступит время, когда мне придется начать пользоваться памперсами. В чипсине не остается соли, она постепенно размягчается и ломается. Ее консистенция напоминает мучнистые яблоки. Пакет шуршит, когда я достаю из него следующую чипсину и начинаю водить ею взад-вперед между губами.

В конечном счете человек просто должен принять себя самого.

МЕЧТЫ О БУДУЩЕМ

Однажды мама сказала, что я первая заведу парня. Помню, как меня успокоили ее слова. Элисабет нарочно уронила со стола стакан молока. Мама не обратила на это внимания и стала разговаривать со мной о будущем. О моем парне, который наверняка будет начальником, о моих детях, о моем доме с большой лужайкой.

— Хочешь собаку? — спросила мама.

Да, я бы хотела собаку, а Элисабет могла бы с ней гулять, добавила я. Моя сестра осталась очень довольна.

КАЧЕСТВА

Хавьер пишет, что не может уснуть.

После этого он ничего не пишет.

Мог бы вообще ничего не писать, если решил быть немногословным. И предсказуемым. Все знают, что пожилые спят много, но часто просыпаются. Кроме того, ему наверняка постоянно приходится ходить в туалет из-за увеличенной простаты.

Конечно, я об этом не говорю.

Половые органы у стариков — в этом нет никакой романтики. В любом случае, я стараюсь их себе не представлять. И я спрашиваю, может, ему приснился плохой сон? Он отвечает, что думает о спроектированной однажды пристройке. Проходя мимо нее время от времени, он испытывает отвращение. Теперь он лежит и досадует по поводу халтурной работы. А потом приписывает анекдот.

Совсем не смешной.

Но ни юмор, ни другие проявления шарма не относятся к качествам, которые я высоко ценю. Они проходят. Прежде чем я успеваю ответить что-нибудь вежливое, он присылает мне еще одно сообщение, в котором извиняется за неудачную шутку. Меня всегда приятно удивляет такая понятливость у мужчин. Где-то внутри я радуюсь. Вот как мало для этого надо.

СТЫД

Несколько лет назад в Париже произошла серия краж со взломом в жилищах стариков. Бандиты в основном грабили, крушили все подряд, а иногда избивали и насиловали. Непостижимо. В новостях пожилые люди рассказывали о вандалах. Два молодых парня. Они проникали в квартиры по-разному: выдавали себя за социальных работников или говорили, что пришли замерить электричество или поделиться религиозным откровением.

Самое сильное впечатление произвел случай с одной дамой — она пригласила этих парней в дом после того, как они сообщили ей, что пришли из школьной газеты взять у нее интервью о войне. И вот она стоит, избитая, и рассказывает в новостях, что поначалу обрадовалась возможности немного поболтать с кем-нибудь и подумала, что до сих пор может быть кому-то полезной. Потом она замолкает. На ее лице от эмоций не остается и следа.

— Нет, нет, — успевает сказать она перед тем, как из глаз ее начинают литься слезы.

Она мгновенно отворачивается.

А я отворачиваюсь от нее.

В последующие дни было очень тяжело. Я почти не могла дышать. Помню, как настороженно я относилась ко всем, кто пытался войти в мой дом, как боялась выходить на улицу, да, боялась до тошноты, и больше всего мне хотелось находиться здесь за запертыми дверьми. Я сидела на отодвинутом подальше от окна стуле и представляла себе тех молодых парней в спортивных костюмах. Они шли по тротуару пружинящей походкой, переполненные гормонами и душевными травмами.

ОКНА

Погода стоит неплохая. Я сижу на своем месте у окна и смотрю, как люди приходят и уходят. Вот так все и устроено, думаю я. Вот кто-то идет, а потом исчезает. Какой смысл заводить новых друзей, если они умирают до того, как мы успеваем толком познакомиться? Требуется немало усилий, чтобы вычистить черный костюм и отправиться на похороны, еще более предсказуемые, чем следующие.

Я бросаю несколько крошек вчерашнего багета голубям.

На пороге своего ресторана появляется Колин. Он машет мне. Я машу ему в ответ.

ЛЮСИЯ[1]

Помню, как мама изрезала на кусочки свое свадебное платье. Она рассказала всем, что сделала это потому, что мне предстояло стать Люсией. Я совершенно не хотела быть Люсией, ни в тот год, ни в какой-то другой, но мама, по ее выражению, любезно побеседовала с учителем. Больше в той процессии ничего примечательного не было. Она проследовала своим маршрутом со мной во главе, и все остались довольны. Даже отец. Во всех супружеских парах есть один дурак.

ПАРИКМАХЕР

Я не люблю своего парикмахера. Он приходит ко мне домой каждый второй вторник. Колин посоветовал установить такой порядок после того, как его мать умерла и ее парикмахер освободился. Как-то за поздним завтраком в его ресторане я намекнула, что довольно утомительно выходить из дома, чтобы привести в порядок волосы. На самом деле я жаловалась, чтобы предоставить ему возможность сделать комплимент моему новому парику, но Колин истолковал мои слова так, будто у меня начали болеть ноги, и в каком-то смысле он был прав, вот только признаваться в этом я совершенно не собиралась. И вот теперь я в безвыходной ситуации, потому что не хочу ссориться с Колином, а ведь у парикмахера даже есть ключи от моей квартиры.

Больше всего мне в нем не нравится то, что он без конца болтает о моих волосах. Я не желаю слышать подробностей о моей жалкой волосне, но парикмахер придумывает им имена. Последний могиканин за левым ухом: почти черный толстый и крепкий волос, растущий из родинки. Волосы на шее снизу парикмахер назвал в честь своего любовника: Лоренцо Лоренцо. Нет, не так. Он назвал их в честь растительности на половых органах своего друга. Я понятия не имею, как зовут его любовника. Мой парикмахер гладит и ласкает мою шею. Это непостижимо. Завивая челку, он смотрит в пространство прямо перед собой, потому что оно не вызывает у него никаких ассоциаций. Одно время он пытался называть какие-то волосинки Колином, но, по его словам, у Колина волос в два раза больше, чем у меня, хоть он и с лысиной. После того, как я приведу в порядок волосы, чувствую себя ужасно жалкой.

СОВСЕМ НЕ ИДЕАЛЬНО

— Привет!

Моя сестра делает вид, что она в хорошем настроении. Уф-ф. Она наклоняется к экрану. Я почти слышу, как скрипят ее кости и суставы.

— Bonjour, — говорю я. — Ça va?

— Сегодня утром я была у доктора Стурли, у меня давление как у ребенка, — сообщает она. — Разве это не удивительно, Биргитта?

В стариках, которые похваляются своим здоровьем, есть нечто жутковатое.

— Хорошо тебе, — отвечаю я.

— Ты приедешь домой на Рождество? — спрашивает она. — Было бы здорово отпраздновать его вместе.

Уголки губ моей сестры поднимаются. Это выглядит неестественно. Вынужденный восторг, чтобы создать доброжелательную атмосферу. Уф-ф.

Она обнажает зубы.

Ее улыбки лучше всего выглядят с приличного расстояния.

— Малявочка! — говорит она.

— Ты не могла бы надеть парик? — прошу я.

На несколько секунд повисает тишина. После этого моя сестра закрывает рот и откидывается на спинку кресла. Я уже почти пожалела о своем ребяческом поступке. Элисабет покорно поднимает плечи, вынимает парик из ящика письменного стола и натягивает его на голову.

— Поверни немного влево, — говорю я.

Она поворачивает, я морщу нос:

— А теперь подтяни слегка вперед. У тебя на лбу торчат собственные волосы.

Моя сестра делает, как я говорю, а потом дрожащими руками запихивает под парик короткие волосинки на лбу и за ушами.

— Так? — спрашивает она.

— В Париже продаются парики покрасивее, — замечаю я.

Теперь она улыбается мне более искренне и менее радостно. Надо признать, мгновение прекрасно, и я чуть не говорю об этом вслух, но ничуть не хуже оставить что-то невысказанным. Она все поймет неправильно.

УТРЕННЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Первым трупом, который я обнаружила в своей жизни, был труп моего отца. Казалось, он заснул, сидя в кресле. Голова немного свесилась на левый бок, на рубашке виднелось мокрое пятно слюны. Зрелище было одновременно тревожным и мирным. Я несколько раз сказала «привет» и «с добрым утром», а потом подошла к нему вплотную.

Мы с сестрой по устоявшейся традиции держались от него на расстоянии. Изменения, произошедшие с ним за последние годы, привели к тому, что мы ощущали беспокойство, когда он находился дома. Он очень поправился и еще больше отдалился от нас. Если кто-то из нас подходил слишком близко, он мог отскочить или непроизвольно ударить рукой или даже двумя.

Он редко улыбался.

Руки отца были холодными. Пульс отсутствовал. Книга, лежавшая на его коленях, оказалась раскрыта на странице с головастиками. Я посчитала это неподобающим и перелистала ее до страницы с павлинами, после чего прокралась обратно в постель. Я лежала и размышляла над тайной блестящих мертвых мух, которые поздним летом появлялись между двойными стеклами.

ЖАЛКИЙ ЦИРК

Оказывается, интеллектуальный уровень человечества постоянно повышается. В это невозможно поверить, когда вокруг столько глупости.

— Ты не получишь все, чего захочешь, — обычно громко говорю я экрану телевизора, когда невежды начинают блистать там отсутствием знаний. Этим эгоистам лучше помалкивать в тряпочку, как в старые времена, но СМИ постоянно позволяют им нести полную ахинею. Крайне безответственно.

Нет, мир становится все глупее и глупее, не могу трактовать это иначе, поэтому чувствую необходимость защититься. Я стараюсь быть в курсе новостей, но не более того, однако невозможно пойти куда-нибудь и не наткнуться на плакат, экран или холст со слишком реалистичным или призывающим объединяться содержанием.

— От этого мир не становится лучше, — громко говорю я, — придумали бы что-нибудь полезное.

В то же время люди падают и убиваются при попытках сфотографировать самих себя.

Возможно, человечество занимается самоистреблением.

МАЛЕНЬКИЕ РУКИ

Раньше мои руки спасали жизни. Они могли спасти маленького ребенка. Как радостно было встречаться с родителями после удачных операций и сообщать: «Мы залатали дырку в сердце. Все будет хорошо».

Сейчас я не способна даже налить себе чашку кофе, не расплескав его. Мой парикмахер говорит, что вся квартира в пятнах и крошках. Конечно, он прав, мне нужна помощь. Но я бы хотела справляться со всем сама.

— Вы как упрямый ребенок, Биргитта, — говорит мой парикмахер.

Принято считать, что жизнь циклична, но такое сравнение кажется мне ошибочным. В нем чего-то не хватает.

Каждый раз, когда я смотрюсь в зеркало, мне чего-то не хватает.

И я знаю, чего именно — не хватает будущего.

ОРЛАНДО

Один мужчина до сих пор посылает мне блестящие рождественские открытки. И каждый год они гармонично перегружены украшениями. Разобрать почерк все сложнее. Тонкие короткие черточки, выведенные шариковой ручкой. В углу моего почтового ящика после всех этих лет скопилась горка блесток. Судя по почтовому штемпелю, он переехал в Лос-Анджелес, но в остальном ничуть не изменился с тех пор, как мы были любовниками. Он поступает так же романтично и ответственно, несмотря на расстояние.

NO NEWS IS GOOD NEWS[2]

Нью-Йоркская пресвитерианская много лет никуда меня не приглашала. Я не ответила на предыдущее обращение Эдвина Макдауэла, не найдя подходящих объяснений. Теперь он, конечно же, не станет настаивать, а может, и вовсе записал меня в слабоумные или почившие.

Интересно, а мой портрет по-прежнему висит в корпусе С?

Все двери в том корпусе были выкрашены в горчичный цвет.

Когда я приехала в Нью-Йорк, была почти такой же невидимкой, как и сейчас. Я вскрывала грудные клетки. Я трансплантировала легкие и сердца. Я оперировала больше, чем спала. Когда я спала, не видела снов или же видела сны о работе. О коронарных артериях и клапанах. В первые годы жизнь в Нью-Йорке состояла из изнуряющего труда и ругани в мой адрес, из постоянно растущего объема работы и надежд на продление временного контракта. Я всегда была прекрасно подготовлена, поэтому заведующий отделением не мог меня не замечать. Если бы я была мужчиной, через двадцать лет получила бы его должность, но все-таки тридцать лет спустя мой портрет занял свое место. Кстати, не припомню, чтобы хоть один человек в той больнице хоть раз сказал мне доброе слово.

ВСЕ КОГДА-ТО КОНЧАЕТСЯ

Я научилась ездить на велосипеде, когда мне было шесть лет. Отец придерживал велосипед за сиденье, я жала на педали, а он бежал рядом.

Через четверть часа я прокричала: «Отпускай!» С тех пор где я только не ездила на велосипеде.

Где-то лет до семидесяти шести.

Потом ездить стало слишком рискованно.

Мое самоуважение было так задето, что я довольно долго жалела, что вообще научилась ездить на велосипеде. Так происходит со многими вещами, которые я могла делать раньше: водить машину, делать колесо, оперировать, ходить под парусом, танцевать, гулять в лесу, читать, путешествовать. И это еще не все. Я стараюсь не думать об этих вещах, хотя раньше они наполняли мою жизнь.

Большую часть жизни я провела в стрессе, в стремлении все успеть, бегала кругами, бегала и бегала и всегда думала, что мое занятие имеет огромное значение, а потом оказалось, что меня можно заменить.

Мне нужно со многим смириться. Стольким вещам приходит конец, что это почти невыносимо. Но я переживу.

Я переживу.

НЕ НУДИ, HE НУДИ, HE НУДИ

— О боже, да ты совсем старая стала, — говорю я своей сестре до того, как она успевает произнести хоть слово.

— Ну я еще не настолько мертва, чтобы в землю закапывать, — отвечает она.

Ей-богу, сегодня она меня впечатляет. Я чувствую, как уголки рта слегка поднимаются.

— Чем ты занимаешься целыми днями? — спрашивает моя сестра.

— Ничем, — отвечаю я.

— Могла бы найти себе занятие.

— Я часто сижу у окна и наблюдаю за тем, что происходит на улице, — говорю я. — Это уже кое-что.

— Видела что-нибудь интересное? — спрашивает моя сестра.

— Несколько недель назад упало дерево. Оно пролежало поперек дороги несколько часов. Всем, кто хотел пройти, приходилось перебираться через него.

— А что еще?

— Да больше ничего за последние несколько лет.

Моя сестра задумалась. Это редко бывает хорошим знаком.

— Я прочитала в интернете, что в Париже тоже проводят много социальных и досуговых мероприятий для стариков. Надо всего лишь попросить, чтобы тебя отвезли туда на машине.

— Нет, это не для меня, — отвечаю я.

— Ну конечно же это не так, — говорит моя сестра.

Я вздыхаю и отворачиваюсь. Она никогда не принимает отказов, эта женщина невероятно вынослива.

— Я сделала себе пачку визиток, — сообщает она. — Каждый раз, когда я с кем-нибудь встречаюсь, вручаю ему карточку. Тебе бы тоже стоило.

— Не приставай ко мне. Ты прекрасно знаешь, что я даже слышать этого не желаю.

Моя сестра размышляет. У меня появляется желание сказать ей настоящую гадость, но совесть не позволяет. Я чувствую, что уже достаточно мучила ее в последнее время.

— А в остальном, Биргитта? — спрашивает она. — У тебя происходит что-нибудь?

— Нет, — отвечаю я. — А ты как? К тебе кто-нибудь заходит?

— Все сейчас так заняты, — говорит моя сестра. — Они даже не отвечают на мои звонки. Можно подумать, что семья обо мне забыла. Как считаешь, это правда? Они меня уже забыли?

— Да нет же, — отвечаю я. — Просто у них другие приоритеты.

ТОМАС

Когда-то у меня был очень заботливый любовник. К сожалению, у него дурно пахло изо рта. Кое с чем приходится мириться, помню, думала я, но всякий раз, когда ему хотелось целоваться, сомневалась в этом все больше.

Довольно долго я скрывала правду и старалась заверить его, что мне нравятся позы, при которых наши лица повернуты в разные стороны, но постепенно стала избегать секса с ним. Невозможно искренне относиться к человеку и не целовать его, поэтому однажды, когда он пребывал в прекрасном настроении, я набралась мужества и выложила ему правду. Он не слишком хорошо ее воспринял. Естественно. А я-то в глубине души надеялась на благодарность.

МОЯ ПЛЕМЯННИЦА

Из-за сырого холодного воздуха, который, случается, приходит в Париж в марте, я достаю из шкафа зимнее пальто. Я чищу его и вешаю у входной двери. Сажусь в коридоре и посылаю Монике сообщение с адресом ресторана «У Колина». Я приписываю, что, надеюсь, будет тепло и мы сможем посидеть на улице. В ожидании ответа сижу в темном коридоре и рассматриваю старый мех.

Два дня назад моя сестра сообщила, что ее дочь на курсах в Париже и очень хочет повидаться со мной. Она дала мне номер телефона Моники и попросила ей позвонить. Я, разумеется, удивилась и запротестовала, но Моника была решительно настроена встретиться со мной.

Я думала о ланче «У Колина» или даже о настоящем ужине на Монмартре в одном приятном ресторане, название которого забыла. В общем, я позвонила, племянница ответила. Ее голос прорывался сквозь гул других голосов, звон бокалов и какую-то непонятную музыку. Да, она очень хочет повидаться со мной, сказала она, перекрикивая шум. Мы договорились попить кофе «У Колина», больше в этот раз она ничего не успеет, потому что программа очень плотная.

Я трачу массу времени на то, чтобы привести себя в порядок. Рано утром пришел мой парикмахер, вымыл мне голову, уложил волосы и помог накраситься. Первую половину дня я потратила на поиски подходящего наряда: светлые нейлоновые колготки, бежевая юбка в складку, светлая шифоновая блузка и синий шерстяной кардиган.

На все нужно время.

С этим ничего не поделаешь.

Не знаю, о чем разговаривать с Моникой. Надо не забыть спросить ее про детей. Может, расскажу ей какую-нибудь нью-йоркскую историю или даже про Хавьера. В любом случае, нужно избегать разговоров о моем слабеющем теле. Такие беседы никто долго не выдержит.

Не знаю, сколько я просидела в темноте, наверняка слегка задремала, но вот услышала, что пришло сообщение. Моника пишет, что заболела и ей придется отказаться от нашей встречи. Очень извиняется, ведь она так ждала возможности пообщаться со мной по-настоящему.

Я медленно поднимаюсь. Тело затекло.

Я убираю зимнее пальто обратно в шкаф.

Немного ошалевшая, я двигаюсь к своему любимому стулу.

На ручке лежит печенюшка и чернослив.

Нет никакого смысла в том, что я ощущаю себя совершенно покинутой. Кто я для Моники? Мы с ней не поддерживаем связь. Когда ты в Париже, есть сотни более интересных занятий, чем сидеть и болтать ни о чем со старой теткой. Ей хватает таких бесед со своей мамашей, думается мне. И с какого такого перепугу Элисабет устроила этот заговор против нас? Если бы на курсы в Париж отправился ее сын, она бы не ждала, что он захочет составить мне компанию. Она бы не заставила Эспена мучиться угрызениями совести, пока он ищет причины для отказа. Он бы получил освобождение от этого дела. В любом случае, в ответ на предложение Элисабет он бы всего лишь покачал головой.

Остаток дня я тихо сижу у окна.

Наряженная.

Да, да.

Хватит об этом.

АМБИВАЛЕНТНОСТЬ

Не очень хочется ложиться в кровать, чтобы спать, ведь в моем возрасте в кровать ложатся только для этого. И мне редко хочется вставать, и еще я не завожу будильник, и еще у меня нет сложных дел, и еще я вообще ничего не должна. И все же я плетусь в постель и расстраиваюсь от избитых мыслей, которые лезут в мою голову по вечерам. Дни уходят. Боже мой.

НИ ОДНОЙ ПРЯМОЙ ЛИНИИ

Хавьер пишет, что скучает по своему родному Менильмонтану. Там в спальне он организовал себе чертежный стол и сидит, подсунув под спину подушки, а перед ним разложены его эскизы, пишет он, и жизнь его в эти мгновения просто великолепна. Я представляю, как Хавьер сидит в кровати и его седые волосы торчат во все стороны. Я представляю свет фонарей кладбища Пер-Лашез, который проникает в окна и ложится на доски пола, таким, как он его описывает. Его руку с угольным карандашом.

Я спрашиваю, где он. Он пишет, что в Вене. «Я бы с таким удовольствием еще раз прогулялся вокруг дома Хундертвассер, — пишет он. — Нас с Хундертвассером объединяет много идей. Должен признать, меня раздражает, что он стал богатым и знаменитым из-за того, что обладал харизмой и передавал своим творчеством довольно простое послание. Я не жалуюсь, ни в коем случае, но на самом деле ни капельки его не люблю. Если уж говорить начистоту, я его не выношу. Не понимаю, почему все так. Может быть, я завидую. Какой вздор!»

После этого Хавьер утверждает, что вернется в Париж через несколько недель, но не факт, что это правда. Нельзя верить всему, что говорят люди. Просто напоминаю.

ПОБЕГ

По телевизору показывают документальный фильм об орангутангах на Борнео.

— Орангутангов осталось не так много, — серьезно вещает с экрана британский телеведущий. — Им негде жить. Больше ста лет назад люди знали, что дождевой лес необходимо сохранить, и все же выжгли и вырубили его с невероятной скоростью. На его месте возникли плантации масличных пальм или что-то другое недолговечное и очень прибыльное.

Я вижу дым и слышу вой убегающих носачей. Стада карликовых слонов ищут пищу вдоль выгоревших дорог. В растерянности они забредают на пальмовую плантацию, и рабочие прогоняют их с помощью резиновых пуль, мачете и палок. У высохшего русла реки я вижу останки огромного орангутанга, скорченные и обугленные.

Вполне может случиться, что через несколько сотен лет при точно таких же обстоятельствах будут находить останки людей.

МОЛОДАЯ И МНОГООБЕЩАЮЩАЯ

Мама не терпела проявлений каких-либо чувств. Еще совсем маленькой я привыкла скрывать от нее радость, злость и горе, чтобы меня никто не трогал. Мне приходилось во всем конкурировать с сестрой, чтобы заслужить хоть какое-то признание. Было жизненно важно быть самой быстрой, самой сильной, самой умной, самой выносливой. Мои локти со временем заострились. Да, за это можно также поблагодарить отца. Правда. Он был неуклюжим, но отказывался это признавать. Конечно. Мне приходилось бороться каждый раз, когда он брался за выполнение какой-нибудь практической задачи. Если он собирался повесить картину, сколотить скворечник или прочистить фильтр стиральной машины, а я хотела помочь, он обычно говорил: «Убирайся». Но я никуда не уходила. Я упорно комментировала и поправляла, пока не решала проблему.

Моя дисфункциональная семья дала мне те качества, благодаря которым я завоевала себе место в операционной. Я до сих пор упрямая. Я не желаю проигрывать.

Я поднимаюсь с кровати каждое утро.

БЕСПОКОЙСТВО

Колин лежит в больнице. Его семья не говорит, что с ним случилось. Мне бы очень хотелось знать, вернется ли он на работу, и если да, то когда. Хотелось бы знать, кому посылать цветы — живому или мертвецу. Завтрак без Колина — это не то: еда безвкусная, а в зале слишком громко орудуют столовыми приборами. Однажды в посудомойке разбилось несколько стаканов. Кто-то должен был прокричать «MERDE»[3], но в зале повисла тишина. Точно так же бывает, когда приходит старость.

ЖАЛОБЫ

Я скучаю по громкому спонтанному смеху, когда все зубы выставляются напоказ и за это не стыдно. Я скучаю по аппетиту, по тому, чтобы сидеть с кем-нибудь за столом или на пледе в парке, по возможности брать руками большие и маленькие кусочки еды с разным вкусом. Я скучаю по возможности быстро завершать все дела в туалете, быстро одеваться, быстро приводить в порядок лицо. Я скучаю по любви к дождю. Я скучаю по мужским взглядам. Я скучаю по искренним поцелуям. Я скучаю по работе в саду. Я скучаю по рукам, которые не дрожат, которые точно распиливают грудину и открывают грудную клетку, чтобы реконструировать клапан, которые элегантно закрывают все это при помощи серкляжа и ниток. Я скучаю по чувству благодарности. Я скучаю по необходимости объяснять, почему ни с кем не разделила свою жизнь. Никто не научил меня любить, обычно говорю я себе, но все не так просто. Это объяснение долго живет в моей душе, разумеется, потому, что приятнее всего свалить вину на кого-нибудь другого. К примеру, на брак без любви, как у мамы с папой. Они терпели друг друга и, что еще хуже, продолжали обманываться из-за нас. Мы бы научились большему, если бы они затеяли горький развод. Тогда мы получили бы опыт, который смогли бы взять с собой во взрослую жизнь. Но нет, они влачили свой брак, и в нашем доме установилась тишина. Случалось, мама шлепала отца, чтобы привлечь его внимание, и в плотном тихом воздухе, которым все мы дышали, раздавался хлопок.

Отец все чаще забивался в угол и склонялся над одной из своих книг по биологии. Он погружался в маленькие мирки богомолов, бражников и пластинчатоусых жуков.

Однажды ночью он почил в своем кресле в углу комнаты. Мы с сестрой утешались тем, что просматривали папины книги. Кое-где он оставлял пометки: «Пестрянка: крылья тонкие, чешуйчатые, частично прозрачные».

Элисабет было тринадцать, мне пятнадцать. На какое-то время нас и нашу дружбу оставили в покое. Но мама довольно быстро и неожиданно пришла в себя, пережив какое-никакое горе, и я по-прежнему оставалась ее любимицей, а моя сестра — пустым местом. Наверняка она любила нас одинаково сильно или одинаково мало, просто слишком гармоничная жизнь была не для нее. Возможно, я все-таки немного на нее похожа. Я никогда не бываю довольна.

САМЫЙ КРАСИВЫЙ ПАРИК

Несколько дней я не вставала с кровати. Никто ко мне не заходил. Я понятия не имею, что происходит в мире: какие леса горят, какие острова ушли на дно морское, какие горы обрушились. Большую часть времени я спала или дремала под одеялом. В какой-то момент мне подумалось, что вот сейчас я усну навсегда, и тогда я достала из тумбочки парик и надела его.

Словно для того, чтобы не чувствовать себя униженной напоследок.

Но я проснулась вновь.

Скорее всего, не стоит надеяться на такую легкую и спокойную смерть.

КОМПЛЕКС БОГА

Когда я была практикующим хирургом, испытывала необходимость соблюдать дистанцию. Мои коллеги ощущали то же самое. Мы обязаны быть лучшими. Разумеется, мы и были лучшими. Мы были не людьми. Мы были не из тех, кто способен на ошибку. Невозможно сомневаться в себе, когда у тех, кого ты должен спасать каждый день, расстояние между жизнью и смертью измеряется миллиметрами.

О, как же мне не хватает благодарности на лицах пациентов после того, как они приходят в себя от наркоза и слышат от меня, что будут жить. Что за потрясающее было время!

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ВЕЧЕР

В квартирах на другой стороне улицы зажжены все огни. Улица пустынна, но вокруг я слышу топот детских ног, пение, звон бокалов и смех. Невозможно притворяться, что сегодня совершенно обыкновенный день, по крайней мере, невозможно притворяться долго. Я не соображу, чем заняться. Удивительное дело. Я понять не могу, почему до сих пор жива. Что в этом хорошего? Так бессмысленно распаковывать подарки в одиночестве, и содержимое свертков ситуацию не улучшает. Мои шкафы уже забиты пледами, шерстяным бельем, шелковыми ночными сорочками, широкими панталонами из вискозы и бамбука, теплыми носками и кремами для ног. Половиной всего этого я не пользовалась. Я устала повторять ныне живущим родственникам и коллегам, чтобы не покупали мне подарков, а вместо этого делали взносы в фонды независимых исследований. Но большинство из них предпочитают послать мне какую-нибудь теплую вещицу, которую мне не износить. Вещицу нежного цвета, призванную подать ежегодный сигнал о том, что о моем существовании все еще помнят. Люди не слушают, что им говорят старики, просто кивают и делают вид, что слушают с сочувственным выражением лица, а сами думают совершенно о другом. Мне надоело, что меня не замечают и не считаются со мной. Я устала от того, что меня никто не слушает. Я больше не хочу находиться в полном одиночестве. Я произношу это вслух и понимаю, что так оно и есть. Интересно, Элисабет думает о том же в рождественский вечер? Нет. Ее, скорее всего, пригласил на семейный праздник кто-то из детей. На сегодня и на завтра. Все они живут совсем близко друг к другу.

ДА НЕ НУДИ ЖЕ

— С твоим кондиционером ведь ничего не случилось? — орет моя сестра с экрана. — Я просто сидела и думала о нем, а потом решила удостовериться, что с ним все в порядке.

— Он прекрасно работает, — отвечаю я.

— Ты по-прежнему здорова? — интересуется моя сестра.

— Сказать так было бы преувеличением, — произношу я.

— А почему бы тебе не завести друзей в интернете, с которыми ты могла бы изредка болтать, — говорит она. — Ты давно сама по себе, и тебе, наверное, очень одиноко.

Если бы я рассказала ей о Хавьере, она бы начала докучать мне расспросами о нем, вполне возможно, каждый день.

— Неужели никто из твоих детей и внуков не болеет и не нуждается в твоей помощи? — спрашиваю я.

— Нет, Малявочка, — отвечает моя сестра. — Среди них нет таких хилых и одиноких, как ты.

УИЛЬЯМ

Однажды мне пришлось оперировать мужчину, который слишком прямолинейно порвал со мной. Его в бессознательном состоянии вкатили на каталке в приемную скорой, у него случился обширный инфаркт, и он весь посинел. Времени рассказывать коллегам о конфликте интересов не было, иначе он умер бы полуголым на столе во время моего повествования о том, как месяц назад я всерьез размышляла о будущем с этим мужчиной. Мы встречались несколько месяцев. Он предлагал поехать на Бонэйр, в Медельин и на Багамы, он запланировал совместные ужины и подобрал для них двенадцать ресторанов, нам предстояло вместе кататься на велосипедах, прыгать с парашютом, нырять в Мексике, и он должен был достать билеты на один концерт в Сан-Франциско, после которого мы поехали бы на дегустацию вин в долину Напа. Он вовлек меня в круговорот. Я до сих пор не понимаю, как он ушел, забрав с собой все фантазии. Я должна была догадаться, что к чему, или хотя бы немного удивиться, но нет, я полностью законсервировалась в своей влюбленности.

И вот в один прекрасный день, когда мы собирались поехать на Стейтен-Айленд купаться голышом, он позвонил и, хорошо формулируя свои мысли, поведал, что испытывает эмоциональную незащищенность в отношении нашей пары и считает, что я хочу большего, чем он. Должна признать, на какое-то время это меня совершенно сломило.

Но операция прошла замечательно.

Разумеется.

Он пролежал на больничной койке неделю.

Каждый день во время обхода я являлась к нему при макияже и с гордо выпрямленной спиной. Я вела себя сочувственно и профессионально, улыбалась ласково и уверенно. Я рассказала ему, что его сердце разрушилось, но я спасла его в последний момент, и теперь, если он хочет прожить долго, ему надлежит вести стабильную спартанскую жизнь. «Тебе необходимо регулярно заниматься спортом, думать о гигиене сна, правильно питаться, — сказала я. — Удачи!»

ДНЕВНОЙ СОН

Интересно, Хавьер до сих пор в Вене? Он упомянул, что хотел бы взглянуть на классическую архитектуру перед тем, как отправиться в Роттердам, чтобы увидеть один мост. Но я не уверена, что в его словах есть хоть частичка правды. Я даже не уверена, что на фотографиях изображен он. Я хожу и размышляю о последней любви в моей жизни, но, вполне возможно, все это лишь грандиозная картина, которую мой мозг конструирует от скуки.

ПРАЗДНИК

Когда я работала, старалась взять себе все смены: на Рождество, Пасху, Троицу, в летнее время, в выходные. Если же у меня возникало свободное время или отпуск, я отправлялась на стажировку, например, в Кливленд или принимала участие в конгрессе в Массачусетсе.

К огромной радости моей сестры, мама стала ее союзницей в борьбе против моего постоянного отсутствия.

— Ты что, в этом году тоже не приедешь домой на Рождество? — ныла в телефонную трубку моя сестра, на что я отвечала, что, к сожалению, обязательства не позволяют мне этого сделать.

Позже в тот же вечер мне перезванивала мама и говорила своим самым укоризненным тоном:

— Все остальные приедут домой на Рождество.

Во время отпусков мой автоответчик переполнялся сообщениями о том, кто от кого родил, кто женился, кто купил дом и так далее. Я редко отвечала. Меня это не касалось. Кроме того, большинство пар через некоторое время разводилось, а собаки умирали.

Так устроена жизнь.

Но.

Я плакала каждый раз, когда мы теряли ребенка. Каждый раз. У родителей начиналась истерика в тот же миг, когда я открывала дверь, чтобы объяснить, почему спасти их ребенка не представлялось возможным. И все же почти все понимали, что я сделала все, что могла. Наверное, мама и сестра тоже должны были это понять.

СОВРЕМЕННОСТЬ

Когда я сделала все упражнения, а под руками мануального терапевта мое тело щелкнуло во всех нужных местах, надо было пройти в приемную и рассчитаться. В таких случаях я всегда перекидывалась парой слов с Эдит, которая обычно там сидит, и я на протяжении нескольких дней готовилась к этому разговору. Как дела у дочки? Она будет изучать юриспруденцию? Вы отремонтировали ванную? Что насчет лошадей камаргу?

Эдит нигде не было видно. Вместо нее в приемной сидела дама, которую я никогда раньше не встречала. Она едва взглянула на меня, когда я подошла к стойке, и всего лишь указала на аппарат.

Я со всем старанием скрючилась над блестящим экраном, который установил мануальный терапевт, и когда понадобилось ввести личный номер, я сделала вид, что у меня не получилось. Это произошло совершенно автоматически. Я долго стояла и дурила у машины. На самом деле довольно странно. Я не люблю изменений, возможно, все дело в этом, но я ведь понимаю, что они неизбежны, конечно, понимаю, поэтому слежу за прогрессом, насколько могу. Дама в приемной не видела, как я пыжусь, так что через некоторое время мне пришлось подойти к ней и попросить помочь.

— Вы привыкнете, — сказала она и проследовала вместе со мной к аппарату.

Слишком громким голосом она стала объяснять мне совершенно элементарные вещи.

— Это очень просто, — сказала она, как будто разговаривала с ребенком.

Мне хотелось провалиться под землю.