В шлюпке Гарт молчал. Перевозчик греб стоя. Он лениво окунал весла в тихую воду.

Вечер медленно переходил в ночь. Она подымалась с востока сизым туманом.

Огни над водой горели по-разному. На востоке они сверкали напряженно и остро. На западе они переливались в оранжевой воде серыми столбами, почти не давали света и казались зажженными только для украшения этих замедленных сумерек.

Прощаясь с Гартом на пристани, Сметанина пригласила его к себе. Ей было жаль Гарта. Безошибочным женским чутьем она поняла одиночество этого человека.

Юнге не было дома. Гарт долго ходил по комнате. За открытым окном окуналась в море Большая Медведица.

Прожитый день был громаден, утомителен. Гарт долго сидел за столом, но написал всего две-три строчки. Он начал рассказ о человеческом мужестве. Тема эта была для него еще очень туманна.

В полночь над городом прокатился тяжелый гул. Раскатистые удары, похожие на пушечный гром, с размаху били по железным крышам. Свистели ветки акаций. Начинался норд-ост.

МЕРТВЫЙ ГОРОД

Последний раз я был в Севастополе зимой 1921 года.

Мы пришли из Одессы на единственном уцелевшем после белых пароходе «Димитрий». Пять дней «Димитрий» штормовал между Одессой и Тарханкутом. Дул ледяной норд-ост.

Два дня мы отстаивались в бухте Караджи, около бесплодных, покрытых сухим снегом, берегов Северного Крыма.

«Димитрий» был расшатанный, больной пароход. Котлы его выпускали на воздух половину пара. Пар шипел изо всех щелей. С стороны «Димитрий» был похож на плавучую китайскую прачечную.

Через несколько часов после выхода из Одессы мы попали в полосу полного шторма. Он доходил до одиннадцати баллов.

Океанские волны обрушивались на ветхие палубы, смывали груз и шлюпки, ломали планширы. Море — седое, зимнее, невыразимо угрюмое — ревело и неслось за тонкими бортами, как Ниагара.

Ветер сбивал с ног, отрывал пуговицы на пальто. В каютах стояла вода. Она сливалась сюда с палубы. В ней плавали окурки и чемоданы. Женщины плакали, мужчины помалкивали и дрожали.

На второй день сдала машина: «Димитрий» потерял ход. Нас начало сносить к берегам Румынии, где немцы во время войны поставили «букеты» мин.

Так предполагал капитан, но сказать точно он ничего не мог. Не было возможности определить местонахождение парохода. Море походило на кипящий котел, покрытый холодным паром. Этот пар — моряки зовут его «испарениями» — был хуже тумана. Не было ни звезд, ни солнца, нельзя было взять пробу грунта.

На третий день в носу парохода открылась течь. Начался мороз. Пароход обрастал льдом. Помпы едва выкачивали воду.

Матросы и пассажиры рубили лед топорами, кололи его ломами, срывая ногти, отмораживая руки.

«Димитрий» дал SOS. Но на призыв о помощи никто не ответил.

Среди пассажиров был оборванный, небритый матрос. Он единственный вел себя как на суше: спал, пел, ссорился с полумертвыми от страха мешочниками и внушал им правила никому сейчас не нужной корабельной дисциплины. Он один выходил «гулять» на палубу, но долго там не выдерживал. Спускаясь вниз, он говорил пассажирам:

— Чем киснуть здесь, вы бы пошли посмотрели, что делается! Красота!

Пассажиры в ответ только стонали.

Я последовал совету матроса и до сих пор благодарен ему за это. Впервые в жизни я испытал красоту и смертельное отчаяние небывалого шторма.

На пятые сутки среди ночи заревел охрипший гудок. Над головой побежали матросы, топая сапогами. На баке ударили в колокол. Его звон был не громче тявканья щенка. Шторм заглушал все звуки своим неутомимым голосом.

Я поднялся на палубу.

— Что случилось? — крикнул я пробегавшим матросам.

— Берег! — прокричали они и показали в темноту бури. Гам тускло мигал огонь маяка. До него казалось далеко, как до звезды. Это открылся Тарханкут.

Утром мы отдали якоря в бухте Караджи. Три дня «Димитрий» мотался на волнах около берегов, таких пустынных и печальных, что даже зрелище свинцового бушующего моря казалось веселым и праздничным.

Начался голод. Капитан вскрыл трюмы, но нашел там только прелую ячневую крупу. Ее роздали пассажирам. Мы варили жидкую кашу без соли на остатках пресной воды из цистерн. Вода была с мелким песком.

Мы ели кашу без хлеба. В голове с утра до вечера что-то гудело, как в телеграфных столбах.

Десять пассажиров-матросов в оглушительно хлопающих клешах — тогда таких матросов звали «Жоржиками» — решительно пошли к капитану. Они спросили его, поигрывая маузерами, почему он стоит и не хочет ли он, гад, чтобы все пассажиры посдыхали от голода.

Капитан — унылый и тощий старик — ответил им, что это не их, пассажирское, дело.

— А с голоду дохнуть — наше дело? — закричали матросы, и на пароходе начался традиционный бунт.

До тех пор я был уверен, что такие бунты отошли в область преданий с исчезновением парусного флота. Я думал так, пока не услыхал яростные крики матросов: «В море капитана! У нас найдутся свои капитаны!»

Капитан со скучающим лицом вытащил из кармана вместо традиционного револьвера измятую бумажку и показал ее матросам. Бумажка называлась «Предупреждение мореплавателям». В ней было написано, что вокруг Севастополя тянутся минные поля. Идти по ним в такой шторм — по меньшей мере безумие.

— Брехня! — кричали матросы. — Другие капитаны по минам идут напролом. Лучше мина, чем дохнуть без воды и без хлеба.

Капитан упирался. Матросы схватили его за ветхие рукава шинели, но тут — точь-в-точь как в старинных романах — пришло избавление. Оно появилось в лице рыжего комиссара Николаевского порта. Он оттолкнул матросов и сказал негромко:

— А ну, матросики, дай я с ним поговорю по-своему!

Он ушел с капитаном в штурманскую рубку и вернулся через две минуты.

— Успеете, — сказал он матросам. — Успеете выкинуть его в море. Пусть старик еще покрутится малость. Пошли в трюм выбирать своего капитана!

Комиссар оказался находчивым человеком. Он заманил матросов в трюм. Капитан, условившийся с комиссаром об этой военной хитрости, приказал закрыть трюм. Приказ был выполнен с непостижимой быстротой. Трюм не только закрыли дубовыми досками, но еще завалили сверху тяжелым грузом.

Матросы внизу бушевали до поздней ночи. Глухой рев десяти охрипших человеческих глоток доносился даже на палубу.

Ночью шторм стих. Мы снялись в Севастополь. Кроткий грек, пекарь из Феодосии, со странной фамилией Грамматика, измученный бедствиями бури, расстелил на крыше трюма одеяло и лег спать.

Через пять минут в трюме забухали выстрелы. Грамматика с плачем промчался по палубе в каюту врача. Ему прострелили ладонь. Матросы стреляли вверх, требуя освобождения.

Юлия Пересильд

Это космос, детка!

В авторской редакции

Литературная версия Валерии Гуменюк

Дизайн обложки, рисунки и оформление Юлии Межовой

В книге публикуются фотографии из личного архива Юлии Пересильд



© Ю. Пересильд, текст, фото, 2023

© В. Гуменюк, текст, 2023

© Ю. Межова, иллюстрации, обложка, оформление, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Зачем мне нужна была эта книга



Я чувствовала, что мне очень нужна книга про космос. Мне кажется, что все интервью, которые я давала на эту тему, очень натянутые – потому что попросили, потому что надо. Когда тебе задают вопрос, нужно быстро на него ответить. А для меня это очень сложно. За ответом на каждый вопрос находится огромный пласт этой истории. Поэтому во многих интервью я просто говорю: «Было классно, здорово, волшебно». Ничего и не скажешь толком, по-настоящему, только какие-то формальности. Как будто это не мои ответы – нет, мои, конечно, но не от сердца. Хочется изложить все самой, чтобы получилось так, как я вижу, как я чувствую.

Эта книга для меня – необходимость. Во-первых, хочется сохранить на память все свои эмоции, переживания. Они такие яркие и глубокие, что вряд ли сознание сможет долго держать их в себе. Память как жесткий диск, который нужно чистить, ее нужно будет заполнять чем-то другим. Придут другие роли, другие впечатления. Я решила, что, рассказав о полете в космос, запечатлев эти воспоминания на бумаге, возможно, я смогу их отпустить, предварительно сохранив.

Сразу прошу прощения у тех, о ком говорю в этой книге. Прошу на всякий случай – никого не хочу обидеть, ибо каждый, кто есть на этих страницах, дорог мне по-своему. Но история, рассказанная здесь, увидена моими глазами и прочувствована моим сердцем. В чем-то она очень даже субъективна…

Но главное: эта книга, как и наш фильм, – для вас, мои зрители и читатели. Вокруг проекта много сплетен, много неправды. Я очень хочу поделиться моими самыми сокровенными переживаниями именно с вами. Хочу, чтобы вы узнали о том, как это было. Узнали от меня самой, вместе со мной совершили космическое путешествие и поверили в то, что невозможное – возможно.

Ну, поехали?

Начало



Оборванный, небритый матрос, прислушиваясь к частой пальбе, крутил головой и удивлялся:

Бред. Невозможно – так я отнеслась к этому вначале. Очень хорошо помню тот день, когда увидела объявление на Первом канале: стартует отбор актрис на роль в фильме «Вызов», съемки которого будут проходить в космосе. Режиссер фильма – Клим Шипенко. Я подумала: «Господи, еще одно шоу. Вероятно, будут снимать в павильонах». У меня ни на сотую, ни даже на тысячную долю процента не возникло ощущения, что это правда. Да ладно, думаю, бред!

Потом мне позвонила Лиза, президент моего фонда «Галчонок», и сказала: «Пересильд, тебе надо лететь в космос! Галчонка с собой возьмешь, символ фонда. Будешь хорошим примером для наших особенных детей, покажешь им, что невозможное возможно».

Я позвонила моему знакомому, Эдуарду Илояну, – он возглавляет продюсерскую компанию «Start», которая должна была снимать «Вызов». Уточнила, правда ли все это, и спросила, могу ли я хотя бы пройти медкомиссию. Дальше, абсолютно не веря в то, что все это происходит на самом деле, я, как и другие участницы, подала заявку: требовалось записать на видео, как я читаю письмо Татьяны из «Евгения Онегина». После того как я отправила запись, прошло четыре месяца, но мне так никто и не ответил. И я уже ничего не ждала.

7 марта мне позвонили и сказали, что нужно ехать на медкомиссию (спасибо Эдуарду Илояну, который вспомнил обо мне и моей просьбе). Для меня это был шок. На тот момент я решила, что в проект меня уже не пригласят. Я была в Грузии, на съемках – оставался крайний съемочный день. И вечером, накануне, когда я была в гостях у моих прекрасных грузинских друзей, пришла благая весть: мне нужно проходить медотбор в космос. Неожиданно. Волнительно. Странно. Да, вроде бы я сама всего этого хотела, сама подавала заявку. Но все равно неожиданно – и неожиданным теперь будет каждый новый день. Каждый новый день будет приносить сюрпризы. 7 марта – день, который надо запомнить.

Начались телефонные переговоры: от меня требовали, чтобы я отменила съемки в «Солнечной линии» у Бориса Хлебникова, отменила все спектакли и начала проходить отбор в проект. Конечно, никакие съемки и спектакли я не отменила, ибо не могла подвести своих коллег. Поэтому градус этих разговоров был высок. Я привыкла жить в сумасшедшем ритме, в постоянном нервном напряжении. Но с момента, как космос ворвался в мою жизнь, накал страстей дошел до предела. А тут еще по телевизору шла «Угрюм-река», фильм обсуждали, равнодушных не осталось. Было много отзывов, и восторженных, ну и других, конечно, тоже.

После Грузии я сыграла десять спектаклей подряд. А еще столько дел дома… Впереди маячил отбор. Нужно было строить какие-то планы, но как их строить – было вообще непонятно. Неизвестность. Впереди была полная неизвестность.

Помню бесконечные истеричные разговоры, выяснения, состоится ли моя встреча с экипажем Олега Новицкого, который улетал на МКС в апреле, – продюсеры заранее предупредили, что без нее вероятность участия в проекте – нулевая. Тогда я впервые в своей жизни решилась на отмену съемочного дня – у Бориса Хлебникова. И вдруг накануне мне говорят, что встречаться с экипажем будет другая актриса – так решил Клим Шипенко.

Прошло всего двадцать дней с того момента, как мне сообщили, что я участвую в проекте, еще даже не начался отбор, а было уже очень нервно! И я поняла, что в этой ситуации меня спасет только одно – встреча с моим Мастером, руководителем нашего курса в ГИТИСе Олегом Львовичем Кудряшовым, и моими любимыми однокурсниками. Что нам надо просто сесть за стол, обняться, нацеловаться…

27 марта – День театра. Мне кажется, мы никогда раньше не отмечали этот праздник, собираясь вместе за одним столом. Все приехали ко мне домой: Паша Акимкин, Лена Николаева, Наташа Ноздрина, Олег Савцов, Рома Шаляпин, Женя Ткачук и даже Мастер, что бывает крайне редко! Из Грузии я привезла вино и чачу. Мои дочки, Аня и Маша, приготовили хачапури – они сами научились этому. Мы заказали из грузинского ресторана полный стол еды, и скатерть тоже была из Грузии!

27 марта мы отметили День театра за все те годы, когда мы его не отмечали. Я, конечно, знала, что никто из моих друзей не будет болтать, поэтому сказала им, что буду проходить отбор. Мы смеялись, пили вино… Разошлись около шести утра.

На следующий день, 28 марта, у меня была фотосессия, а 29 марта начался отбор в ЦПК – Центре подготовки космонавтов.

Первый день в ЦПК



29 марта 2021 года – этот день помню поминутно. Во-первых, это день рождения двух очень важных в моей жизни людей – моего Мастера, Олега Львовича Кудряшова, и Станислава Сергеевича Говорухина – для меня совершенно особенная дата.

Я ехала два с половиной часа до Центра подготовки космонавтов в Звездном городке. Очень нервничала и даже злилась, ибо после тяжелых, нервных съемок в Грузии, после нескольких спектаклей подряд, после бурного отмечания Дня театра – абсолютно разбитая, ненакрашенная, направлялась туда, где следовало быть здоровой, красивой и полной сил. Куда? На кастинг и медосмотр для допуска к участию в проекте. Два с половиной часа я внушала себе, что смогу, что вот сейчас выйду из машины – и силы появятся. Не внушила, не появились.

Я вышла и подумала: «Буду относиться к этому как к важному опыту. Я просто наблюдаю за совершенно новым для меня миром, людьми, традициями, знакомлюсь с новыми правилами игры. Короче говоря: попробую быть собой, не актрисой из Театра Наций, не звездой с экрана, а просто девочкой из Пскова».

Надо сказать, выросла я совсем не в тепличных условиях, и эта закалка меня никогда не подводила, не подвела и тогда. Но об этом я узнаю еще очень и очень нескоро. А пока меня встречает Леша Спектор – начальник отдела организации подготовки ЦПК, но кто он такой, я узнаю чуть позже. Вообще (маленькое лирическое отступление) я обо всем и обо всех узнаю чуть позже – нет, много позже. Сейчас я белый лист, пустой сосуд и еду с распахнутым сердцем в новый мир. Буквально – новый мир. Я попадаю в место, напоминающее мне кадры из советских фильмов.

Заходим в медкорпус. Длинные коридоры. Много девочек-претенденток, все красивые, накрашенные, приветливые. Всем интересно, кто что спрашивал, кто чего боится, кто верит, кто не верит, что все происходящее – правда. Все бегают, кругом суета. Какие-то люди с камерами – кто это, я тоже пойму позже. Меня сразу «опетличили», то есть надели микрофон, и сказали, что будут снимать. Я даже не успела толком ничего возразить, как все началось.

Ко мне «прикрепили» медсестру Инну, красивую женщину с добрыми и грустными глазами. Первый осмотр, первый кабинет, терапевт Марина Эдуардовна – взрослая статная женщина с прической, накрашенная. Строгим (поначалу) голосом:

– Фамилия, имя, отчество?

«Ого, – подумала я, – вот так? Ну, окей».

– Пересильд Юлия Сергеевна.

– Год рождения?

– Ноль пятое ноль девятое восемьдесят четвертого.

Еще вопросы… Я смотрю на нее и думаю: «А когда мы просто поговорим, без этих формальностей?»

– Вредные привычки?

– Имеются.

Она сделала паузу, улыбнулась, понимая, что я шучу. Наклонилась ко мне и спросила:

– Количество?

– Минимальное.

– Тогда пишем: «Нет».

После приема врача мы с девочками пошли обедать в столовую… Это, конечно, были те еще впечатления. Абсолютно советская столовая, какие раньше были в детском саду, в моей школе, когда-то давно, в далеком городе Пскове. Кусочек масла, кусочек хлеба, очень вкусная каша, бутерброды… Ностальгия…

Сидим за столом, разговариваем только об одном: «Как вы думаете, это реально? Это может произойти? Или это просто какое-то одно большое шоу, правила которого мы пока совсем-совсем не знаем?»

Честно – я не очень была уверена, что пройду дальше. Каждый день думала, что сегодня – мой последний день в проекте. Конечно, мне хотелось пройти отбор, было бы странно, если бы мне этого не хотелось: ради участия я отказалась от главных ролей в трех полнометражных фильмах, от главной роли в театре. Мне тогда поступало много классных предложений от интересных режиссеров. И меня разрывало на части: с одной стороны, неизвестно было, пройду ли я отбор, состоится ли вообще этот проект и не розыгрыш ли все это. С другой стороны – спектакли, гастроли, интересные предложения в кино, а ведь это, в том числе, и мой заработок. А если меня примут в «Вызов», я должна буду отказаться на три месяца (а в результате оказалось – почти на год) от работы, от того, что приносит деньги. То есть в тот момент мне нужно было сказать всем этим предложениям «нет» и шагнуть в неизвестность.

Это был тяжелый период, я много нервничала, переживала. Как это так – отказаться от всего? Дети спрашивают: «Мама, куда мы поедем летом? Как мы проведем отпуск?» Вся семья смотрит на тебя как на сумасшедшую, которая все время где-то пропадает: утром уезжает, вечером возвращается. А как жить дальше? Какие планы? Я ведь не одинокий человек, от меня зависят многие: мама, папа, дети, собака, няня… Любой съемочной группе заранее, за несколько месяцев до начала проекта, нужен ответ, будешь ты сниматься или нет. А театру необходимо продавать билеты на спектакли и нужно знать, играем мы в мае или в июне или нет. Все спрашивают: «Что будет?» А я не знаю, что будет.

Ощущение неизвестности длилось достаточно долго, и это был очень неприятный период. Каждый день мне звонили из театра или из кино с предложениями, и все время приходилось говорить: «Нет, я не смогу». А сама я в это время думала: «С чего ты взяла, что не сможешь? Может быть, сможешь». Но приходилось отказываться. Хотя тогда о моих перспективах, в случае если я пройду кастинг в «Вызов», никто со мной серьезных разговоров не вел. Я не знала, как будут развиваться события дальше, что меня ждет. На любой мой вопрос, что будет, если я пройду, мне отвечали: «Сначала пройди». И, конечно, эта неизвестность еще больше разжигала желание пройти. Внутренний выбор был сделан.

Каждый день я вставала в 5:30 утра, чтобы успеть приготовить детям завтрак, собраться, привести в порядок мысли, и отправлялась в Звездный городок. Сил и энергии было много. Пыталась успевать все и сразу.

Я часто вспоминала о съемках в Грузии. Что за удивительный это был период жизни! Очень нервные съемки, обиды, недопонимания, ссоры, но такая красота вокруг… Думаю, этот энергетический заряд очень помог мне выдержать испытание космосом. От съемок – два полнометражных фильма подряд, «Нина» и «Солнечная линия», – я уже пришла в себя и думала, что наконец смогу выдохнуть, ждала, что появится свободное время для накопления идей и мыслей.

Мне хотелось передышки и расслабления, однако я предчувствовала, что это произойдет нескоро, хотя… Каждый день был шанс вылететь с проекта. Это я тоже понимала. Обидно, досадно, если со мной не случится космическое приключение. Шансов было мало, но почему-то я упорно верила в успех.

Блин, мне тридцать шесть. У меня двое детей. Здоровье? Да фиг его знает. Я его никогда не проверяла. Все мои врачи – акушеры-гинекологи. Я не практикую ЗОЖ, мало сплю, работаю как лошадь, курю. Вот зачем я начала курить? Бред. В тридцать три года, выпуская спектакль «Грозагроза», я закурила на сцене. Катерина меня внутренне испепеляла. Помню, как вышла с прогона, купила пачку сигарет и, пока шла пешком до «Белорусской», выкурила ее целиком. Всё, начала курить. До этого запах сигарет вызывал у меня рвотный рефлекс. Терпела, когда курят рядом, но не могла даже представить, что возьмусь за это сама. Смешно. Ладно, надо завязывать.

Нет, мне не пройти врачей. А внутри уже все кипит: «Как так, я не прошла?! Не смогла?! Нет, так не может быть! Я слишком этого хочу! Надо пройти, надо преодолеть! Дело принципа!» Я чувствую, что на меня не делают ставку. Вот это и разжигает силы! С экипажем встретиться не дали, значит, в меня не верят. Люблю, когда в меня не верят. Это дает много энергии. Посмотрим.

Волынка



5 апреля начался самый сложный этап отбора – в Волынской больнице. Я – в третьей группе претенденток, первые две прошли испытания на пару недель раньше. Поэтому я уже заранее знала, что Волынка – это жесть. Многие ее не прошли.

Я оказываюсь в палате вдвоем с одной из девочек-претенденток, хотя знаю, что другие из нашей группы лежали в отдельных палатах. Бешусь, злюсь. Очень хочется послать кого-нибудь на три заветных буквы. Но вместо этого иду гулять по территории больницы, в бешенстве прохожу тринадцать километров и возвращаюсь. Параллельно пью ужасающую, блевотную жидкость для колоноскопии. Утром было огромное количество обследований: кровь, МРТ всех видов, КТ, гинекологи, неврологи, гастроэнтерологи, УЗИ, рентгены… Бесконечные хождения по кабинетам, бесконечные телефонные разговоры с моим директором Наташей…

С нами Татьяна Ивановна, интеллигентная взрослая женщина. Она внимательно меня изучает. Я изучаю ее. Мне скрывать нечего. Думаю, она это чувствует.

Ночь перед исследованием. Мы с девочкой, с которой до этого и дня не были знакомы, по очереди бегаем в туалет – чистит нас жестко. Болтаем о чем-то несерьезном… Она спортивная, здоровая и много мне об этом рассказывает. Я смотрю на нее, куксюсь. Ничем таким спортивным, сильным, здоровым я похвастаться не могу. Моя работа – в другом. Это бесконечное нервное потребление самой себя.

Ладно. Начинаю смотреть сериал «Хэппи-энд». Смотрю всю ночь – не спится. Плохо, тошнит. Болит живот, крутит. Терпим.

Утром моей соседке вдруг сообщают, что она не прошла. В палате повисает напряженная тишина. Я готова провалиться сквозь землю. На самом деле я в принципе ненавижу соревнования – плохо чувствую себя и когда побеждаю, и когда проигрываю. А сейчас вижу, как она переживает, нервничает, пытается что-то изменить. Пытаюсь договориться, чтобы ей хотя бы сделали те процедуры, к которым мы так тяжко готовились. Но нет, Татьяна Ивановна говорит мне, что так не выйдет. Мне дают понять, что я здесь на птичьих правах. Девочка собирает вещи и уезжает. Я остаюсь.

9 апреля я прошла Волынку. Начался новый этап отбора – теперь в ЦПК. Там каждый день, до вечера, над нами проводили какие-то эксперименты. Для космонавтов, для профессионалов этот процесс привычен, они понимают, для чего он и зачем. А я чувствовала себя подопытной белой мышью. Меня сажали на какие-то тренажеры – сейчас я уже знаю их названия, но тогда я увидела их первый раз в жизни. Я первый раз в жизни проходила гипоксические тренировки, испытания на центрифуге, на вестибулярном кресле. Было полное ощущение, что я пожертвовала саму себя для какого-то эксперимента, о котором мне никто ничего не рассказывает. И самое главное – никто не знает, чем это все закончится, по крайней мере я тогда вообще не имела об этом представления. Даже не знала, насколько далеко все зайдет. Но, как ни странно, моя профессия позволила мне перенести этот эксперимент достаточно легко – я все время наблюдала за тем, что происходит, будто со стороны, отслеживала, что я чувствую. Люблю наблюдать за собой – поэтому одним из самых интересных испытаний для меня оказалась проверка у психологов.

Психологи



Я вообще считаю, что аппарат, на котором нас проверяли у психологов, нужно внедрить в две области – в театральные институты, для будущих артистов, а также среди людей, которые собираются работать с детьми в детских садах, школах, интернатах. Я говорю это и в шутку, и всерьез.

Проверка была такая: садишься в кресло перед монитором, на котором показывают райскую картинку – море, пальмы, звучит расслабляющая музыка. На руки надевают браслеты, от которых идет много проводов. Нужно смотреть на картинку, по ходу демонстрации которой неожиданно раздаются резкие, пугающие звуки. Твой эмоциональный фон отображается на шкале, которая видна ниже на экране; также измеряют твой пульс, проверяют, потеют или не потеют ладони и т. п. Задача – сохранять свой эмоциональный фон ровным. Это проверка на стрессоустойчивость, на умение не дернуться, не совершить ошибку, когда происходит что-то неожиданное. Если ты пугаешься, реагируешь на резкие звуки, картинка на мониторе в один момент разлетается на кусочки. Когда успокаиваешься – собирается.

Когда я проходила это испытание, картинка у меня перед глазами сохранилась цельной. Я поняла: надо успокоиться, абстрагироваться от резких звуков, наслаждаться этим раем – смотри, какой он красивый.

А второе испытание было еще интереснее: сначала измерили мое эмоциональное состояние в покое. А дальше мне в браслеты посылали электрический разряд, достаточно ощутимый. Нужно было спокойно реагировать на него, чтобы он не повлиял на мое эмоциональное состояние.

В первый раз состояние у меня все же поменялось, а потом я научилась сохранять баланс, специально себя успокаивать. И с каждым разрядом я была все более спокойна – это был просто кайф! Я сказала девочкам, которые меня проверяли: «Это испытание будто специально создано для актеров! Как с этим справляются космонавты?» Они ответили: «По-разному».

Потом девочки сказали мне: «Ты же актриса? Можем попробовать провести испытание по-другому. Давай ты сейчас подумаешь о чем-нибудь таком, чтобы „разогнать“ себя эмоционально, чтобы поменять свое состояние. Насколько ты сможешь разогнаться?» Я ответила: «Давайте попробуем».

Приблизительно помню цифры. Максимум при таком электрическом разряде можно дойти до значений 8–10. И вот я сижу, думаю о чем-то волнующем – показатели ползут вверх. Пускают электрический разряд – я выдыхаю, – и цифры падают до 1–2. Это так круто! Как можно измерить накал страстей в душе актера? Он ведь не в крике проявляется. Как проверить, подлинны твои эмоции или нет? Ведь организм на сцене начинает функционировать по-другому. Говорят же, что у актера на сцене проходит болезнь – да, это только слова, этому нет научного подтверждения, но… А тут я увидела, что возможно разогнать себя эмоционально – и успокоиться. Организм действительно на это способен!

Пробы у Клима



15 апреля я прошла всех врачей, все испытания. И до 13 мая принималось решение, кто из отобранных полетит в космос. Это был месяц адского ожидания. И непонятно было, что делать. Купить билеты на отдых с детьми я пока не могла – нужно было ждать, утвердят меня или нет. А если не утвердят, то все лето улетит в никуда – билетов по нормальной цене уже не купишь, ничего не забронируешь… Новых театральных проектов точно не будет… Было нервно.

Тогда мы еще и не были знакомы с Климом Шипенко. Так странно – до этого мы никогда не встречались с ним ни на премьерах, ни на пробах. Он не знал меня, я не знала его. А ведь это очень важно! Ты идешь в проект, который закончится неизвестно чем. Кто твоя опора в этой истории? Человек, который находится в той же ситуации, что и ты. Кстати, сценарий мне дали прочитать только перед пробами. Пока я проходила медкомиссию и испытания, я ничего не знала о фильме. И я, конечно, боялась, что сценарий мне не понравится – а обратной дороги уже нет.

Личный разговор с Климом был для меня очень важен. В марте у нас с ним состоялся очень неприятный телефонный разговор по поводу моей встречи с экипажем Новицкого. После нашего общения я очень долго чувствовала себя оскорбленной и как женщина, и как актриса.

Пробы на роль в «Вызове» стали для меня особенным испытанием. Обычно готовишься к пробам в кино за несколько дней – учишь текст, пытаешься понять персонажа. Но психологическая подготовка к пробам у Клима началась для меня чуть ли не с 15 апреля. Во мне боролись задетая гордость и желание быть в этом проекте, и много дней подряд в этой схватке побеждала гордость. Мне казалось, что я сейчас приду, ногой распахну дверь и гордо скажу: «Не ждали? А я прошла!»

Диалоги с самой собой были очень жесткими и длились практически месяц – с 15 апреля по 12 мая. Надо было выбрать, чего я хочу по-настоящему – показать свой характер или соединиться с человеком, который на следующие месяцы и, в общем, на всю жизнь станет мне очень близок. И надо было полюбить его… Я стала смотреть фильмы Клима – я видела их и до этого, но сейчас смотрела их будто другими глазами. Я ждала встречи с ним, хотела, чтобы мы смогли увидеть друг друга, понять, принять и начать наши отношения с чистого листа. Я понимала, что если я пройду пробы, то дальше нам придется стать единым организмом.

Думаю, что Клим вряд ли размышлял о чем-то подобном, полагаю, что ему вообще было не до меня. Он думал про кино. И когда мы с ним встретились, я помню, это было в коридоре, меня охватил давно забытый трепет от встречи с режиссером: а сложится ли у нас сейчас или нет? Я поняла, что нужно быть очень внимательной и просто принять друг друга. Это гораздо сложнее, чем актерские пробы, – слышать, быть открытой, мягкой, женственной, несмотря на то что ты прошла отбор и еще раз убедилась, что ты баба-конь. Я не говорю, что это надо было сыграть. Нужно было стать такой!

Мой характер очень часто выручал меня. Я человек, который в случае конфликта выходит в дверь с гордо поднятой головой, не разбираясь, что произошло. Мне что-то не нравится – всего хорошего, я пошла. Так было всегда.

Быть сильной очень трудно. Но жизнь, среда и актерская профессия требуют недюжинной силы духа. И тогда ты превращаешься в женщину с мечом – словно «Родина-мать» в Волгограде. Чтобы существовать, выживать, побеждать и двигаться вперед – очень часто надо быть такой. Тогда твоя женская часть потихоньку хиреет, гаснет. А для контакта с мужчинами, тем более с мужчинами-режиссерами, с партнерами по профессии, женское начало – самое главное. И в случае с Климом я очень остро ощутила, что мою женскую часть нужно беречь и хранить.

Мы встретились, пожали друг другу руки, и я с первой секунды поняла, что Клим открыт, что я открыта и что все будет хорошо. И дело было даже не в пробах, а в том, что мы друг друга слышим, что я готова ему подчиняться – в хорошем смысле. Наверное, он боялся, что я как раз такая – чересчур сильная. А для роли в этом фильме нужно быть другой – просто женщиной, которая боится лететь, которая многого не знает, у которой в жизни тысяча проблем – в общем, той, которой я и являюсь где-то в глубине себя.

Для меня это – колоссальный опыт. И несмотря на то что испытания потребовали от меня мужества, конского здоровья, твердого мужского характера, моя главная ценность в этой истории – умение остаться женщиной, девочкой, девушкой. Окончательно я поняла это на МКС. А до этого я еще пыталась соревноваться с каждым мужчиной, встречавшимся на моем пути, и, конечно, побеждала. Но радости мне это не приносило! Часто, встречая равного себе соперника мужского пола, думаешь: «Ну, сейчас я тебе покажу!» Но ведь сила не в том, чтобы уделать всех мужчин. Женщины действительно очень смелые, ловкие, часто опережают мужской пол. Но настоящая сила – в умении быть мягкой, гибкой, нежной, легкой – в любом пространстве. Это очень трудно.



С Климом Шипенко



Объявление результатов



13 мая нам должны были объявить решение, назначить основной и дублирующий экипажи. Спала ли я в ту ночь? Нет. Как и в три предыдущие. Успокаивала я себя фразой Гоголя: «Твое от тебя не уйдет». Я не мечтала о космосе, не была его фанаткой. Огромное количество людей следит за событиями, которые в нем происходят. Я – нет. Все это могло пройти мимо меня. Но не прошло. Я ничего не делала для этого намеренно. Я проходила отбор на тех же условиях, что и другие, и, наверное, могла вылететь из проекта так же, как и другие претендентки. Честно говоря, я и думала, что вылечу. Но когда все начало складываться, я поняла, что по-другому быть не могло.

— Ну и здорово шуруют, духи!

После отбора нас осталось шесть человек: три актрисы – я, Алена Мордовина, Соня Ская, летчица Галя Каирова, Клим и оператор Леша Дудин. Соня накануне финальной комиссии заболела ветрянкой – это тоже к вопросу о судьбе, о том, что твое от тебя не уйдет. Думаю, она очень расстроилась.

Утром «Димитрий» подошел к Севастополю. Мы стояли на палубе небритые, окоченевшие и желтые от ячневой каши.

Итак, 13 мая. Объявление результатов Главной медицинской комиссии (ГМК). В президиуме за столом сидят генеральный директор Первого канала Константин Львович Эрнст, генеральный директор Роскосмоса Дмитрий Олегович Рогозин, Герой России летчик-космонавт Олег Валерьевич Котов и советник руководителя Федерального медико-биологического агентства России Вячеслав Александрович Рогожников. Мы с ребятами сидим и ждем, что нам скажут. Я как будто уже понимаю, что мы с Климом прошли, но никто из нас, участвовавших в отборе, ничего заранее не знал. Я смотрю на лица тех, кто в комиссии, пытаюсь угадать – поеду ли я отсюда домой или мое космическое путешествие продолжится, и не знаю, что лучше! Константин Львович широко улыбается, по лицу Дмитрия Олеговича ничего не понять. А Олег Валерьевич, как мне тогда казалось, смотрит на меня с выражением: «Да, девочка, придумала ты себе приключение. Ты пока еще не понимаешь, во что вляпалась».

В синем дыму и жарком солнце разворачивались знаменитые севастопольские бухты. Росли над водой портики домов, разрушенные ограды, бронзовые памятники адмиралам и ржавые мачты затопленных кораблей.



«Димитрий» сигналами вызвал вооруженный караул. Десять краснофлотцев с черными винтовками поднялись на палубу «Димитрия», открыли трюм и арестовали бунтовщиков. Бунтовщики разыгрывали простецких и глуповатых парней, — они никак не могли понять, что с ними стряслось.

С Олегом Валерьевичем Котовым

Пассажиров высадили, а «Димитрий» тихо побрел в Южную бухту, на пароходное кладбище. Котлы его развалились.



Мы поднялись с пристани в пустынный город, и нас взяла оторопь.

Объявили результаты: Клим и я – основной экипаж, Леша и Алена – дублирующий. Поздравляют. Я подошла к Олегу Валерьевичу: «Вы чего такой? Плохо все будет?» Он мне: «Да это безумие. Двенадцать дней на станции! Даже с учетом подготовки есть лишь один шанс из тысячи, что вы там вообще сможете двигаться. Это очень серьезный риск. Никто не может сказать, как все пройдет. Я очень удивлюсь, если вам там будет хорошо».

Голодные татары из Байдар и Бахчисарая валялись на улицах и просили хлеба. Они протягивали к нам костлявые пальцы и тихо сипели. Говорить они не могли.

Он произнес эти слова сурово, со знанием дела. И он же был одним из тех, кто встречал нас на посадке, а потом, уже в самолете, по возвращении из Караганды в Москву, зашел ко мне в каюту, обнял крепко, по-отечески, рассмеялся и сказал: «Ну ты даешь, девчонка! Сложно в это поверить».

Разоренный Врангелем, замученный Крым простирался вокруг — бесплодный и тощий. Стекла в окнах обледенелых домов слезились, как опухшие от голода глаза.



Вереницы серых старух бродили по мусорным улицам и тесному базару. Там торговали только сухой, как голодные клопы, барабулькой. Она стоила многие миллионы.

С дубль-экипажем: Алексей Дудин, Алена Мордовина

Старухи подбирали с мостовой раздавленные сапогами селедочные головы, рассыпанную кое-где крупу.



В бухтах гремел ураганный оружейный огонь, — рыбаки били из винтовок бакланов и чаек.

Чужим здесь не место

Туманы, изморозь, острые ветры налетали с Северной стороны.



Весь день я искал себе пристанища в мертвом городе. Только к вечеру я нашел его на Садовой улице, в школе для детей водников. Мне разрешили ночевать в пустом, холодном классе. В семь часов утра я должен был уходить и не возвращаться до вечера, пока в школе не кончались занятия.

В ЦПК нам выделили комнату, где мы вчетвером – я, Клим, Алена Мордовина, Леша Дудин – могли находиться в свободное от занятий время. На этом же этаже находилась комната отдыха для космонавтов. Нам сказали, что мы тоже можем туда заходить, выпить чаю – ведь мы проводим в ЦПК целые дни.

Долгие часы я просиживал на Графской пристани, греясь под неопределенным солнцем января. Изредка я заходил на базар с отчаянной надеждой купить немного хлеба, но на базаре торговали розовыми цейлонскими раковинами, пепельницами, зажигалками и бязевым солдатским бельем. Все спрашивали хлеб, но ни одна живая душа его не продавала. Толкотня на базаре была совершенно бесцельной.

Накануне первого дня занятий я заехала в магазин, купила чай, кофе, молоко, сливки, конфеты: мы же в гостях, а в гости нужно приходить с полными руками. Я абсолютно искренне думала, что мне все будут рады, что я легко завяжу знакомства с космонавтами: у меня никогда не было проблем с вхождением в мужской коллектив. Пропуска на машину в первые дни, как назло, у меня еще не было. И я тащила эти пакеты от первого КПП через весь Звездный городок сама.

Дом, где находилась школа, принадлежал адмиральше Коланс. Эта решительная высокая и хромая старуха, ходившая с кочергой вместо палки, спаслась от выселения тем, что отдала под школу свой особняк. Сама она жила с сыном — бывшим мичманом — во флигеле во дворе.

Пришла в комнату отдыха, разложила все по полкам в холодильнике. Заходят космонавты. Я говорю:

Ко мне адмиральша благоволила, потому что считала меня моряком, скрывающим свое звание.

– Слушайте, может, в обед кофе выпьем, поболтаем, познакомимся?

На третий день моих ночевок в школе адмиральша привела из Инкермана худую козу. Ее нечем было кормить. Адмиральша решила пасти козу на Историческом бульваре, где среди гранитных памятников на месте бастионов торчала сухая трава.

Мне в ответ, очень спокойно:

– Можно.

В одно туманное утро, после шумной ссоры между мичманом и адмиральшей, происходившей на чистейшем французском языке, мичман вышел из ворот и потащил козу на Исторический бульвар.

Я жду, что кто-то скажет: «Ого, как ты все это дотащила!» Но никто не говорит ни слова. Ну ладно! Может, стесняются.

Я встретил его на спуске. Он тянул козу за гнилую веревку. Коза упиралась. Опорки болтались на ногах мичмана, но его английский пробор был, как всегда, безукоризнен.

Я была уверена, что парням будет очень интересно со мной пообщаться, я же актриса! Мне с ними точно интересно – может, и им со мной тоже? Но я ошибалась.

— Здравия желаю! — сказал мне мичман и поднес грязную руку к голове. — Maman просит вас не заворачиваться по ночам в ковер. Она очень опасается вшей.

Пришли мои коллеги, сидим, разговариваем с космонавтами. Те спрашивают:

Я пренебрег этой просьбой и продолжал каждую ночь спать в ковре. Я ложился на него не раздеваясь и наворачивал его на себя шерстяной трубой. В ковре было душно, но тепло. В комнате стоял мороз. Каждую ночь на окнах лопались бутыли с чернилами. Эти взрывы отдаленно напоминали звуки канонады, ставшие колыбельной песней тех лет.

– А зачем вообще нужен этот проект?

Потом ко мне в комнату поселили начальника Скадовского порта Денисова, бывшего матроса с крейсера «Алмаз».

Мы:

Он приносил под шинелью куски ломкого известкового хлеба и угощал меня. Хлеб мы резали громадным сапожным ножом.

– Ну как, это же эксперимент, это всегда интересно! Никто до нас такого не делал, это классно!

Денисов был в бою под Чонгаром и брал у Врангеля Севастополь.

Нам в ответ:

Однажды вечером он привел в школу высокого юношу в пенсне, накормил его хлебом и заставил играть на окоченевшем рояле.

– Мы не понимаем, что тут классного, да и вообще не факт, что все это состоится.

Пылала коптилка. Юноша долго сидел, подложив руки под себя, чтобы согреть их, потом подошел к роялю. В дикую ледяную ночь ворвалась, как стая трепещущих птиц, мелодия Чайковского.

Окончательно я поняла, что общение не сложится, когда мы заговорили про русское кино. Кто-то из них сказал:

Адмиральша пришла и слушала, стоя в дверях с кочергой, прямая и грозная, как богиня возмездия.

– Я русское кино вообще не очень люблю.

Когда юноша ушел, Денисов, укладываясь спать на составленных партах, рассказал историю знакомства с этим пианистом.

Я говорю:

Отряд Денисова первым вошел в Севастополь. На Морской улице из окна трехэтажного дома в бойцов денисовского отряда было сделано несколько выстрелов из винтовки.

– Ну, мне следует понимать, что это камень в мой огород, да?

Бойцы ворвались в квартиру. Они никого там не нашли, кроме хилого юноши в пенсне. Он сидел за роялем и собирал ноты. Его сочли за переодетого офицера и схватили.

Пожимает в ответ плечами. Как будто с подтекстом: «Мы вообще не знаем, кто ты и что ты тут делаешь». Чтобы это сообразить, слова были не нужны.

— Ты стрелял, собака?

Они дали понять, что нам здесь не очень рады. И вообще, на их взгляд, не факт, что у нас что-то получится и мы куда-то полетим.

Юноша отрицательно покачал головой.

Говорят мне:

— Покажи руки! — крикнул Денисов.

– Мы по десять лет к полету готовимся.

На руках не было никаких следов от затвора.

– Понятно, артисты тоже долго учатся, а хорошие артисты учатся всю жизнь.

— Я музыкант, — сказал юноша. — Я музыкант из кино.

Мне в ответ, с усмешкой:

– Артисты… А чему вы там учитесь?

Вот это было уже по-настоящему обидно. Но обижаться было бессмысленно. Поэтому мне стало просто грустно.

Кажется, что эти две сферы – космос и кино – никогда не должны были пересечься.

И жалко, что у них было такое представление об артистах – как о трутнях, которые ничего не делают, а только переходят с красной дорожки в бассейн, а из бассейна на красную дорожку. Работать, по их мнению, артисты вообще не умеют. И испытания они никакие пережить не смогут.

Конечно, космонавтов можно понять. Они всю жизнь готовятся к полету в космос и не знают, полетят или нет. А тут пришли мы. Но это же не значит, что надо обесценивать другие профессии.

Таким был наш первый день в ЦПК. Это подстегивало.

Зубрежка



С 24 мая началась подготовка к полету. Эту дату я помню очень хорошо, потому что 24 мая – День святых Кирилла и Мефодия, День славянской письменности и культуры, и именно в этот день каждому из нас в ЦПК выдали гигантскую стопку учебников – 20–30 брошюр формата А4. Комически огромная стопка, как в каком-то мультфильме!

– Это теоретический материал, который надо усвоить. У вас есть две недели.

Как это сделать?

Я начала все зубрить и занималась этим каждый день, с 24 мая по 12 июня – до Дня России. В этот день в ЦПК был выходной. И 12 июня я поняла, что мой мозг взорвался. Я же совсем не технарь, я гуманитарий. Я не знаю, как закончить прямой эфир в соцсетях! Да, я хорошо училась в школе, мне нравилась химия, но физика – не моя сильная сторона! Что-то я очень хорошо помню еще со школы, но после нее я не изучала ни физику, ни другие точные науки! А ведь в ЦПК приходят учиться инженеры, люди с определенной базой знаний!

Когда я выпускала спектакль «Кроличья нора» в Театре на Малой Бронной, мне нужно было написать на доске уравнение Шредингера. Я замороченный человек, и для меня делом принципа было понять, что это за уравнение, о чем оно, я смотрела про него фильм, читала книги про черные дыры – я не могла написать уравнение Шредингера без понимания того, что оно значит. Теперь – такая же история, только объем материала в несколько раз больше. Мы учили аббревиатуры кораблей, названия приборов. Я ведь до этого даже не знала, как выглядит ракета! А мы изучали строение космического корабля, его особенности, системы жизнеобеспечения.

Мне кажется, первые три дня занятий мне помогало только терпение, потому что с девяти утра до шести вечера я не понимала ни одного слова из того, что говорили на лекциях. Ни одного слова! Дело было не в людях, которые нам преподавали, – они хорошо знают свои предметы. Я слушала их, записывала в тетрадь.

И только через неделю начала задавать вопросы. А до этого и вопросов не было! Я не знала, что спрашивать. Для меня, например, одинаково звучали название партии РСДРП (Российская социал-демократическая рабочая партия) и название ручки РДСП (клапан в скафандре). УКП, СОЖ, СОТР, РУО, РУД, РПВ-1, РПВ-2, СА, БО, ЭПК-РД, ПОВК[1]… Все эти аббревиатуры были для меня как иностранный язык. Потом, спустя неделю, я начала узнавать знакомые слова: «Ручка откачки конденсата…» («О, это с моей стороны в корабле»).

Мне казалось, что мой мозг лопнет, что он уже отказывается все это воспринимать. Он словно говорил мне: «Оставь все это! Иди снимайся в кино, тебя там ждут». Эта фраза звучала в моей голове через день.

Каждый день полтора-два часа я ехала до ЦПК и потом столько же обратно вечером, ежедневно по три-четыре часа проводя в дороге. Дома меня ждали дети, чтобы поговорить со мной хотя бы ночью, просыпались ради этого и рано утром. Около одиннадцати вечера я укладывала детей спать и садилась за учебники, перечитывала свои записи, пытаясь во всем этом разобраться. Очень злилась. Учебник «Конструкция и компоновка транспортного корабля „Союз“»… Сколько раз я бросала его дома об стену и кричала: «Чем ты занимаешься?! Зачем тебе это все надо?!» Сколько раз я так кричала! Начитывала учебник на диктофон, слушала записи, пока ехала в машине… Меня уже просто тошнило от этого! Но я слушала записи снова и снова…

К нам ведь было такое отношение: «Пришла какая-то актриса… Кто она такая? Это же несерьезно. Что она вообще может?» Я понимаю такое отношение, но не принимаю. «Какие-то актеришки, кривляются на сцене, песни поют, любой на это способен!» – так в принципе к актерской профессии относятся многие, кто с ней не знаком. Подумаешь, кино они там снимают. Ну поплакала, ну посмеялась – разве это работа?

Делом принципа для меня было – доказать, что актерская профессия – это тяжелый труд, если ты делаешь его честно. Но доказать, что ты собой представляешь на самом деле, можно только поступками, не словами. Поэтому мне было важно сдать зачеты.

Я, конечно, всегда была отличницей. В какой-то момент я замучила всех преподавателей, требуя объяснять снова и снова то, что оставалось непонятным. Я хорошо справилась с первым зачетом. Но впереди был темный лес! Чем дальше мы продвигались, тем больше информации нужно было усвоить, она росла в геометрической прогрессии. И нужно было изучать новое, не забывая то, что уже прошли.

Лекции у нас начинались в девять утра. Потом, как правило, нам отводили два с половиной часа на спорт. Затем – перерыв на обед. Где-то в шесть-семь вечера мы заканчивали. Помимо занятий нам нужно было находить время для подготовки к фильму – иногда мы посвящали этому вечера, иногда субботы.

Таким был наш первый месяц в ЦПК.

Физрук Шемчук



Отдельно хочется рассказать о нашем физруке Шемчуке, благодаря которому я почувствовала себя героиней фильма Стенли Кубрика «Цельнометаллическая оболочка».

Сегодня пишу об этом уже с улыбкой и юмором, потому что в результате мы остались большими друзьями. Но начало спортивной подготовки проходило под девизом «Вам не выжить».

Вижу в своем расписании урок физкультуры и радостно на него иду. Иду в надежде, что спорт наконец ворвется в мою жизнь: меня научат правильно бегать, плавать, я накачаю пресс, стану заметно здоровее и красивее.

Меня встречает очень взрослый мужчина в потрясающей спортивной форме.

– Сегодня мы будем сдавать нормативы! – говорит он командирским тоном.

– Здравствуйте! Как зовут-то вас? – спрашиваю.

– Евгений Петрович.

– Очень приятно, Евгений Петрович, меня Юля зовут.

– Юлия Сергеевна, сегодня мы с вами сдадим все нормативы.

– А что входит в нормативы?

– Тридцать отжиманий, сто приседаний, пробежать на дорожке Гагарина…

Надо сказать, нигде в анкете я не писала, что вхожу в олимпийскую сборную России. Я смеюсь, потому что не знаю, как с ним разговаривать. Он такой серьезный! На отборе мы уже сдавали нормативы, а тут, оказывается, нужно сдать их снова? Я, конечно, никакой не космонавт, но вроде и не студентка первого курса. Что за муштра? Зачем такой жесткий тон?

Начали проходить тренажеры в зале.

Надо пробежать 12 минут на дорожке Гагарина: она состоит из железных валиков (подобная дорожка есть на МКС). Чтобы она двигалась, нужно бежать по ней с усилием, заставляя валики вращаться. Когда я сошла с нее, ноги у меня буквально тряслись.

Дальше – космический велотренажер ВБ-ЗМ, с очень тугой ручкой. Не знаю даже, какие усилия нужно женщине приложить, чтобы ее прокрутить! У меня очень сильные руки, но на второй минуте работы на этом тренажере я только и думала о том, как убью сейчас от злости кого-нибудь и как в моих теперь таких могучих руках будут лопаться бокалы.

Потом – сдача нормативов в зале. Нужно сделать 30 отжиманий. Я отжалась. Вообще-то не все могут отжаться 30 раз! Хоть бы сказал: «Молодец! Как круто! Не все так могут».

А он мне:

– Так, дальше.

Я ему говорю:

– А вы вообще никогда, что ли, не хвалите?

Мне в ответ:

– Идем в бассейн!

Казалось, что мой юмор его пугает – от шуток он становился еще строже.

Приходим в бассейн.

Я говорю:

– А я плавать вообще не умею. Только по-собачьи.

– Как можете, так и плывите! Нужно проплыть километр.





И не сказал при этом, что он засекает, за сколько времени я проплыву. Я плыву себе вольготно – то на животе, то на спине. Проплыла.

Слышу:

– Очень плохие показатели.