Питер Лер

История пиратства. От викингов до наших дней

Переводчик Владислав Федюшин

Научные редакторы Александр Березин, Артем Космарский, канд. соц. наук

Редактор Анна Матвеева, Роза Пискотина

Издатель П. Подкосов

Руководитель проекта А. Шувалова

Ассистент редакции М. Короченская

Художественное оформление и макет Ю. Буга

Корректоры Е. Воеводина, Е. Сметанникова

Компьютерная верстка А. Ларионов

Иллюстрация на обложке Darby Harbold (The Map of Famous Pirates Buccaneers and Freebooters, 1938)



Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.



© Peter Lehr, 2019

Originally published by Yale University Press

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2023

* * *



Введение

Внезапное возвращение пиратства

Мрачный ноябрьский день. Корабль рассекает волны Южно-Китайского моря на пути из Шанхая в Порт-Кланг, что в Малайзии. Команда из двадцати трех моряков занимается своими делами, не обращая внимания на десятки мелких рыбацких суденышек поблизости. Внезапно, словно из ниоткуда, на борт забираются несколько хорошо вооруженных людей, размахивающих ножами и пистолетами. Они тут же берут верх над перепуганными членами команды и запирают их в трюме. Некоторое время спустя пленников вытаскивают обратно на палубу. Им завязывают глаза, выстраивают вдоль борта, а затем избивают, закалывают или расстреливают. Финал для всех двадцати трех одинаков: чтобы скрыть следы ужасного преступления, их выбросили в море (некоторых еще живыми). Кто-то сказал, что редко даже «в так называемый золотой век пиратства, в XVII и XVIII веках, совершались более зверские и хладнокровные убийства в открытом море, чем на этом захваченном судне»{1}. А ведь это нападение произошло не так уж давно — 16 ноября 1998 года, и целью его был сухогруз MV[1] Cheung Son.

Кровавое побоище на Cheung Son и другие подобные преступления 1990-х имели одну общую черту: несмотря на варварскую жестокость, в целом они оставались незамеченными. Если пиратство и удостаивалось внимания широкой публики, то, как правило, в виде вымышленных историй — в романах вроде «Острова сокровищ» (1883) Стивенсона или голливудских фильмах наподобие «Черного пирата» (1926) с Дугласом Фэрбенксом, «Капитана Блада» (1935) с Эрролом Флинном или чрезвычайно успешных «Пиратов Карибского моря» (2003 и т. д.) с Джонни Деппом. В этих книгах и фильмах пираты воплощали романтический типаж лихих смельчаков, весьма далекий от реальности{2}. За пределами сравнительно узкого круга ученых — и, конечно, моряков и правоохранительных органов, которые следят за соблюдением норм морского права, — всем казалось, что угроза пиратства миновала, так что даже само это слово стало ассоциироваться скорее с различными формами кражи интеллектуальной собственности, нежели с морской преступностью. Положение изменилось лишь в ноябре 2005 года, когда дерзкое нападение на современное круизное судно принесло международную известность пиратам нового типа — сомалийским.

Seabourn Spirit{3} был не из тех утлых посудин, что курсируют обычно по водам вдоль Африканского Рога[2]. Экипаж этого роскошного круизного лайнера первого класса насчитывал 164 человека и обслуживал до 208 состоятельных клиентов, а по результатам ежегодного опроса читателей журнала для путешественников Condé Nast Traveller судно было признано лучшим из небольших круизных лайнеров. В ноябре 2005 года маршрут лайнера пролегал от египетской Александрии до Сингапура. Его 200 пассажиров уже насладились путешествием по Красному морю и Аденскому заливу, куда корабль вошел через Баб-эль-Мандебский пролив. Теперь они предвкушали знакомство с Момбасой — следующим портом назначения.

Ранним утром в субботу, 5 ноября, в 5:30 по местному времени, бóльшая часть экипажа еще спала. Судно находилось примерно в 100 морских милях[3] от побережья сомалийского региона Банадир. На мостике все шло своим чередом: отслеживали положение других кораблей на экране радара и наблюдали за небольшим рыбацким судном, которое собиралось пройти перед носом лайнера, пренебрегая правом прохода. Внезапно к Seabourn Spirit стремительно направились два небольших суденышка. Члены экипажа лайнера поначалу удивились, а затем встревожились: люди на лодках размахивали автоматами и гранатометами. Несколько мгновений у находившихся на мостике ушло на то, чтобы понять: это пираты. Да, в предыдущие месяцы подобные случаи происходили, но намного ближе к берегу, и жертвами становились только небольшие местные суда, а не первоклассные западные круизные лайнеры. Нападение пиратов на такой корабль было делом неслыханным.

При всем своем удивлении капитан Свен Эрик Педерсен, не теряя времени, включил сигнал тревоги и прибавил скорости. Его план заключался в том, чтобы обогнать два крошечных 7-метровых суденышка из стеклопластика и с помощью ловкого маневра, возможно, даже протаранить и перевернуть одно из них. Поднятая по тревоге служба безопасности немедленно приступила к действиям: бывший полицейский Майкл Гроувс встретил приближающихся и ведущих яростную стрельбу пиратов струей из шланга высокого давления, надеясь потопить их судно, в то время как старшина корабельной полиции и бывший солдат-гуркх Сом Бахадур управлял корабельной акустической пушкой, которая издавала оглушающий высокочастотный звук, не давая нападающим приблизиться. Успешного маневрирования в сочетании со звуковой и водяной пушками оказалось достаточно, чтобы сбросить пиратов с хвоста, так что вскоре те исчезли в утреннем тумане. Кроме Сома Бахадура, легко раненного осколками, никто не пострадал, даже несмотря на то, что один из гранатометных выстрелов пробил обшивку корабля и повредил каюту; вторая граната отскочила от кормы, не причинив ущерба.

В итоге то, что могло обернуться продолжительным захватом заложников, закончилось счастливым спасением самого корабля, его экипажа и пассажиров. Из соображений безопасности лайнер тотчас же взял курс на Викторию (Сейшельские Острова) вместо запланированной изначально Момбасы. Оттуда он по расписанию прибыл в Сингапур, где и высадил переполненных впечатлениями пассажиров{4}.

В последующие годы международное сообщество привыкло к дерзким пиратским нападениям сомалийцев, но в ноябре 2005 года этот инцидент был столь необычен, что многие наблюдатели, включая министра иностранных дел Австралии Александра Даунера, не решались назвать его пиратством, — им представлялось, что налет был скорее актом терроризма, за которым, вероятно, стояла «Аль-Каида»[4]. Как две команды по четыре пирата в каждой рассчитывали захватить современный 134-метровый корабль с несколькими сотнями людей на борту? Восемь человек заведомо не могли удержать их под контролем, рассуждали наблюдатели. Реальное положение дел стало вырисовываться не сразу: да, это было пиратское нападение, и да, беспощадные сомалийские пираты, вооруженные автоматами и реактивными противотанковыми гранатометами, не задумываясь, попытались бы похитить десятки или даже сотни безоружных пассажиров и членов экипажа, которых было легко запугать. С тех пор вымышленным пиратам Карибского моря пришлось всерьез конкурировать с реальными пиратами Сомали за передовицы газет и так называемый «добрый корабль общественного сознания»{5}. Наиболее дерзкие операции сомалийских пиратов даже попали на большой экран: неудачный захват шедшего под американским флагом контейнеровоза MV Maersk Alabama подарил сюжет блокбастеру 2013 года «Капитан Филлипс» с Томом Хэнксом в главной роли.

В апреле 2009 года Maersk Alabama вез продовольственную гуманитарную помощь голодающим сомалийцам. Большинство сомалийских портов не гарантировало безопасность, поэтому судно направлялось в кенийскую Момбасу, что, однако, не освобождало его от необходимости проплыть через изобилующие пиратами воды вдоль сомалийского побережья. И действительно 8 апреля примерно в 240 морских милях от берега полуавтономной провинции Пунтленд к идущему на малой скорости судну приблизилась моторная лодка с четырьмя вооруженными людьми. Как и команда Seabourn Spirit, члены экипажа на мостике Maersk Alabama прибегли к обходному маневру, чтобы не допустить бандитов на палубу. Но, хотя пиратскую лодку удалось затопить, сомалийцы все же забрались на корабль. Команда отступила на вторую линию обороны — в «цитадель» (что-то вроде секретной комнаты в некоторых эксклюзивных апартаментах), где они могли укрыться и откуда можно было вызвать помощь и управлять кораблем. Однако экипажу Maersk Alabama вновь не повезло: несмотря на то, что бóльшая часть команды, состоявшей из одних американцев, успела попасть в цитадель вовремя, капитан Ричард Филлипс и помощник корабельного инженера Захид Реза были схвачены пиратами. Поразительно, но экипаж Филлипса тоже сумел добыть пленника: пока Захид Реза по требованию главаря показывал тому корабль, возле машинного отделения бандита одолел главный инженер Перри. Затем развернулось драматичное противостояние: с одной стороны три оставшихся пирата с заложником, капитаном Филлипсом, с другой — одиннадцать членов команды с плененным главарем бандитов. После напряженных переговоров было решено совершить обмен пленными и позволить пиратам покинуть корабль на одной из оранжевых спасательных лодок Maersk Alabama — их собственная лодка к тому времени уже затонула. Но пираты не сдержали обещания и отплыли вместе c капитаном Филлипсом.

Прибывшие на место американские военные корабли, которых успели оповестить остальные члены экипажа, оказались в трудном положении: четыре хорошо вооруженных сомалийских пирата удерживали заложника на борту качающейся на волнах спасательной лодки длиной 8,5 м. Вскоре кризис достиг наивысшей точки. Одного из разбойников делегировали для ведения переговоров на американское судно USS Bainbridge, тем временем ждавшим в засаде снайперам неожиданно удалось взять на мушку три ясно различимые цели: один из пиратов был хорошо виден — и угрожающе держал дуло автомата у головы капитана Филлипса, а два других прильнули к иллюминаторам спасательной шлюпки, чтобы глотнуть свежего воздуха. Несколько мастерских выстрелов — и три пирата мертвы, а капитан Филлипс освобожден. Единственный выживший пират впоследствии был приговорен к тридцати трем годам и девяти месяцам заключения в тюрьме строгого режима.

Сегодня не только сомалийцы рискуют своими жизнями, занимаясь пиратством в надежде разбогатеть. Многие нигерийцы также охотно идут на это, промышляя в Гвинейском заливе; растет и частота пиратских нападений в Малаккском проливе и Южно-Китайском море.

Пиратство в тренде — его обсуждают в газетах и грандиозных развлекательных программах, ему посвящают бесчисленное множество документальных фильмов, статей, книг и конференций по всему миру. Все пытаются найти ответ на вопрос, почему количество пиратских нападений так стремительно выросло с 1980-х годов. Начало глобализации и либерализации торговли в конце 1970-х годов способствовало увеличению числа морских грузоперевозок, а крах Советского Союза и конец холодной войны десятилетием позже привели к исчезновению военных судов из многих прежде патрулируемых областей. С точки зрения пиратов, это означало, что потенциальных жертв стало больше, а рисков быть пойманными — меньше. Публикуются всесторонние исследования о том, что «движет пиратами» и почему эту «профессию» выбирают в наши дни. Но даже самые интересные из этих работ дают искаженную картину, так как неизменно фокусируются на отдельных регионах и не проводят сравнений между различными областями, страдающими от пиратства сегодня — и на протяжении предшествующих веков. Многие важные вопросы остаются по-прежнему открытыми. Сохраняются ли в наши дни причины, побуждавшие людей становиться пиратами раньше? Как действия современных морских грабителей соотносятся с пиратством прежних эпох? Можно ли извлечь из прошлых попыток обуздать пиратство какие-либо уроки, способные помочь в борьбе с ним сегодня? И самое важное: если теперь военно-морские силы мощнее, чем прежде, почему нам не удается раз и навсегда положить конец пиратству? Почему оно продолжается несмотря ни на что? Книга отвечает на эти вопросы, показывая путь пирата на протяжении веков: как становятся пиратами, что значит быть пиратом и, наконец, как уйти из пиратства{6}.

У пиратства долгая история, связанная с разными морями и странами, поэтому нельзя говорить о «типичной карьере пирата». Чтобы выявить преемственность и переломные моменты в пиратстве разных культур и эпох, мы будем рассматривать судьбу пирата в географическом контексте: самые крупные вспышки морского разбоя случались в то или иное время в Средиземном, Северном и Японском морях, и именно этим регионам уделяется основное внимание в книге. Также книга разделена на три исторических периода. Первая часть посвящена отрезку между 700 и 1500 годами, когда три указанных морских региона были разъединены и представляли собой не связанные между собой и не влиявшие друг на друга театры пиратских действий. Вторая часть фокусируется на 1500–1914 годах, когда европейские морские державы постепенно одержали верх над мощными в прошлом пороховыми империями (Османской, Могольской, позднее — Цинской), постепенно монополизировав «четыре источника социальной власти: идеологические, экономические, военные и политические отношения»{7}. Европа получала все больший контроль над сухопутными территориями: в 1500 году она контролировала 7 %, в 1800-м — 35 %, а «к 1914 г., когда наступил неожиданный конец этой эпохи, они… [европейцы] контролировали 84 % мировой суши»{8}. Наряду с локальными проявлениями пиратства, постоянное вмешательство европейских держав в региональные дела усугубляло проблему: и без того взрывоопасная смесь обогащалась благодаря импорту судов и вооружений западного образца и вдобавок европейским пиратам и авантюристам. Наконец, часть третья посвящена периоду с 1914 года по наши дни — здесь показана эволюция, или деградация, пиратства эпохи глобализма.

Кратко о терминах

Необходимо упомянуть два основных понятия, которые часто встречаются в этой книге: пираты и каперы, или приватиры (в Средиземном море известные как корсары). Как вы увидите, те и другие морские хищники пользовались одинаковой тактикой и вели себя очень похоже; разница в том, что пираты действуют по собственному почину, а каперы, приватиры и корсары (этот термин происходит от лат. cursarius — «налетчик») выступают от лица некой законной власти и имеют на то полномочия. Ключевое различие прекрасно отражено в определении из Оксфордского словаря английского языка: пиратство — это «акт грабежа, похищения или насилия на море или с моря без законного основания»{9}. В широком смысле слова каперство может быть определено как акт грабежа, похищения или насилия на море или с моря по распоряжению законной власти. Многие из героев книги относятся к серой зоне, оперируя где-то между незаконным пиратством и законным каперством, — вот почему в этой работе речь пойдет в том числе и о каперах.

Часть I

Разные регионы, 700–1500 годы





Вступление в нечестивый орден

Почему люди решают стать пиратами или корсарами и связать свою жизнь с морскими грабежами? Голливудские фильмы и романы о пиратах чаще всего приукрашивают суровую правду: пиратство было, а в некоторых морских регионах мира остается и по сей день очень опасным занятием. В прошлые времена человек выбирал этот путь, наверное, в надежде быстро разбогатеть. Но с куда большей вероятностью он мог утонуть или скончаться от голода, цинги, малярии, чумы или множества других экзотических болезней, не имевших тогда даже названия; он мог остаться на всю жизнь калекой в результате несчастного случая или раны, полученной в бою; мог погибнуть в сражении или не выдержать разнообразных и весьма неприятных пыток; его могли казнить на эшафоте или попросту сгноить в тюрьме. Словом, желание посвятить себя пиратской карьере не обязательно связано с романтикой и жаждой приключений.

Решение стать пиратом обычно было продиктовано одной из двух причин: либо ужасная бедность, безработица, трудные жизненные условия и мрачные перспективы, либо жажда наживы и соблазн легких денег. Еще одним мощным мотивом для некоторых была необходимость скрыться от правосудия: «Море всегда служило прибежищем для беззаконных и преступных общественных элементов»{10}. Точный состав этих элементов зависел не столько от региона, сколько от субрегиональных или даже местных условий, которые могли заметно меняться с течением времени.

В эпоху позднего Средневековья, между 1250 и 1500 годами, некоторые области Средиземноморья переживали экономический подъем — и это открывало массу возможностей для предприимчивых людей, особенно для умелых ремесленников. Другие регионы переживали упадок: быстрый рост населения влиял на уровень безработицы, и происходило это на территориях, где повсеместная нищета усугублялась беспрерывными набегами и ответными походами различных морских держав и их регулярных флотов, которым, в свою очередь, содействовали каперы, или корсары, действовавшие по лицензии, и пираты, орудовавшие без нее. На христианских берегах Средиземного моря такие мощные морские державы, как Венеция, Генуя и Пиза, наживались на успешной торговле с Византией, с основными портами мусульманских империй, например Александрией, и с прибрежными черноморскими городами наподобие Кафы[5]. Дорогие товары: шелк, специи, фарфор, драгоценные камни, золото, серебро, меха и рабы — обогатили купцов Венеции, Генуи и Пизы, как и торговцев Византии и Александрии. Если жители этих растущих портовых городов занимались пиратством, то ими руководила жажда наживы и они становились корсарами — пиратами с лицензией. Неудивительно, что в большинстве своем они происходили из низших слоев общества и намеревались улучшить свое положение; встав на этот опасный путь, они ничего не теряли, а получить могли очень многое. Например, в портах Беджая (Алжир) и Трапани (Сицилия) «люди скромного происхождения» вроде рабочих, торговцев или ремесленников, рыбаков и моряков часть своего времени отводили пиратству{11}. Обитателям небольших прибрежных островов, едва сводившим концы с концами рыбакам и крестьянам, приходилось провожать завистливыми взглядами проходившие мимо груженые торговые суда. Эти местности, как правило, были отрезаны от экономического прогресса и сплошь и рядом разграблялись корсарами, которые охотились прежде всего за рабами, но попутно забирали все, что удавалось обратить в деньги. Вполне естественно, что нищета и жадность успешно справились с превращением подобных мест в горячие точки пиратства — и некоторые из них сохранялись в этом качестве до XIX века.

В водах Северной Европы тоже именно суровые жизненные условия стали главной причиной появления объединений пиратов, известных как виталийские братья, а позднее как ликеделеры и промышлявших в Балтийском и Северном морях в последнее десятилетие XIV и первые годы XV века. В этом регионе бесконечные морские войны опустошили множество прибрежных районов, а суровые феодальные порядки удерживали крестьян под беспощадным неотступным контролем; огромные массы крестьян и безземельных работников уходили в XIII и XIV веках в города в надежде найти здесь лучшую долю, но лишь еще глубже погружались в нищету на фоне относительной анонимности городской жизни. Именно так обстояли дела в государстве Тевтонского ордена, которое включало в себя области современных Эстонии, Латвии, Литвы, Польши, России и Швеции и было образовано католическим военным орденом, предводителем Крестовых походов против нехристианских племенных королевств и княжеств[6] вплоть до начала XV века.

Весьма частые пиратские нападения в Балтийском море происходили по тем же причинам, что и в других местах: здесь шли оживленные морские перевозки ценных товаров, а недолговечные политические союзы прибрежных государств не могли гарантировать эффективную защиту водных путей. В 1158 году, например, население прибрежных областей Дании — Ютландии и Зеландии — из-за постоянных налетов бежало вглубь страны, оставляя невозделанные земли и незащищенные территории. «Всюду царило запустение. Нельзя было положиться ни на оружие, ни на крепости»{12}. Решение герцога Альбрехта Мекленбургского (в ту пору — короля Швеции) предоставлять каперские полномочия всем подряд во время его войны против датской королевы Маргариты I в последнее десятилетие XIV века смело все преграды — и беспорядочные ватаги пиратов превратились в крупные организованные флоты. Война Мекленбурга против Дании велась преимущественно на море, требовала строительства множества кораблей — и на каждом корабле нужна была команда. Так как война, помимо прочего, открывала перспективу массовых грабежей и мародерства, в порты Мекленбурга хлынула разномастная толпа авантюристов или людей, находившихся в отчаянном положении, желавших записаться во флот и происходивших главным образом из Северной Германии. «Хроника Детмара» описывает это следующим образом:


В год сей [1392] собралась воедино непокорная толпа дворян, граждан множества городов, магистратов и крестьян, называвших себя виталийскими братьями. Они сказали, что отправятся войной на королеву Дании, чтобы освободить короля Швеции, которого она держала в плену, и что не будут никого пленять и грабить, но поддержат тех [сторонников Мекленбурга] товарами и помогут им против королевы.


Нарушив обещание, виталийские братья начали угрожать «всему морю и всем торговцам, дружественным или враждебным»{13}.

Как и другие крупные организованные группы пиратов, виталийские братья и их преемники, ликеделеры, возникли не на пустом месте. О том, что заставило их стать морскими разбойниками — нужда или алчность, можно лишь гадать, так как никто из этой в основном неграмотной когорты не оставил мемуаров; но скорее всего, для тех, кто был родом из ганзейских городов, сыграли роль оба фактора. Устоять перед призывом герцога Мекленбургского пойти в каперы было сложно: ведь он давал шанс покончить с нищетой и либо разбогатеть, либо биться насмерть{14}. Для тех, кто на тот момент уже был моряком, присоединение к виталийским братьям тем более имело смысл: хотя условия мекленбургских каперских контрактов могли включать в себя пункт «Нет трофеев — нет платы», соблазн нажиться на грабежах все равно был велик. Если вступить в пиратское братство решал капитан, команде даже не надо было переходить на другое судно. Разница между купцом, с одной стороны, и капером или пиратом — с другой, состояла лишь в том, что корабли, принадлежавшие второй группе, лучше управлялись и были мощнее вооружены.

Имена, под которыми союзы морских грабителей вошли в историю, весьма показательны. Есть мнение, что название «виталийские братья» отсылает к одной из миссий этой группы в качестве каперов: в 1390 году братьям было поручено добыть провиант (на нижненемецком языке — vitalie) для голодающего населения Стокгольма, отрезанного от поставок продовольствия датской армией{15}. Более правдоподобное толкование названия связывает его с тем, как эти пираты на практике обеспечивали себя припасами{16}. Само понятие «братья», или «братство», предполагает взаимность, если не равенство — и это подчеркивает средненижненемецкое название «ликеделеры», которое появляется в немецких источниках около 1398 года и означает «делящие поровну». Во времена, когда общество было строго иерархическим и каждый должен был знать свое место, квазисоциалистическая идея делить все поровну, независимо от происхождения, сама по себе стала вызовом политической элите — аристократии, Церкви и могущественным ганзейским купцам.

Интересно, что в Средние века не только угнетенные члены общества решались стать пиратами или каперами. Подобная карьера могла соблазнить и аристократов — и зачастую по той же причине: в ней видели шанс порвать с бедной и жалкой жизнью, навязанной им злой судьбой. Конечно, в их случае бедность была относительной, и многие, вполне возможно, выходили в море, ведомые духом приключений. И все же обычно представители знати становились пиратами или каперами от безысходности. Например, в Италии XIV века частые ожесточенные столкновения между различными городами-государствами и даже между политическими группировками внутри них вынудили множество могущественных семей покинуть родину. Они «пытались сохранить свой статус (или, скорее, выжить), обратившись к пиратству и разбою. Около 1325 года десятки галер генуэзских гибеллинов{17} выслеживали конвои, устраивали нападения и грабежи»{18}. В 1464 году пиратом — и притом весьма знаменитым — стал дож и архиепископ Генуи Паоло ди Фрегозо, изгнанный из своего города политическими врагами{19}. Итальянские политические эмигранты были не единственными представителями знати, которые переживали в эти времена трудности, — например, каталонские рыцари пострадали из-за внезапно воцарившегося в 1302 году мира, вследствие чего они оказались не у дел. Многие из них собрались под стягом некоего Рожера де Флора, который прежде был сержантом ордена тамплиеров и после изгнания оттуда за нарушение дисциплины занялся пиратством, в чем имел немалый опыт, будучи знакомым с морскими грабежами с восьми лет, когда прислуживал на галере тамплиеров. Под именем Каталонской великой компании эти профессиональные наемники действовали главным образом в Восточном Средиземноморье на протяжении большей части XIV века либо как пираты, либо как каперы, в зависимости от того, на кого работали — на себя или на господина{20}.

Мало чем отличалось положение дел к концу того же века у виталийских братьев на Балтийском море. Многие представители низших слоев знати в этом регионе изнывали от infausta paupertas — «фатальной бедности», хотя и сохраняли прежние титулы и претензии{21}. В большинстве своем они зависели от доходов от земельных владений, что неизбежно делало их уязвимыми перед частыми аграрными кризисами, когда цены на продовольствие опускались на самое дно. Типичные представители своего неспокойного, воинственного времени, аристократы обладали по крайней мере одним востребованным на рынке навыком — искусством боя, отточенным в частых крупных и мелких войнах. Кроме того, обедневшие представители знати считали грабеж и мародерство «наименьшими» из смертных грехов и не слишком позорными. Это подтверждает поговорка тех времен: «Ruten, roven, det en is gheyen schande, dat doint die besten von dem lande» («Скитаться и грабить не грех, лучшие люди на земле делают это»){22}. Так что вполне логично было практику грабежа на суше распространить и на море.

Конечно, в отличие от простонародья, люди благородные на этом пути выступали в роли предводителей. На свои скудные средства они покупали корабль, снаряжали его и управляли им вместе с проверенными в бою товарищами, небезосновательно надеясь вернуть вложения после пары успешных набегов. А некоторые другие бедные дворяне были настолько искусны в бою и командовании, что и без покупки собственного судна возглавляли пиратские вылазки. Так произошло, например, с двумя монахами нищенствующего ордена, которые поднялись до руководства виталийскими братьями{23}.

Что заставило этих двух чернецов стать пиратами, неизвестно. Но, как ни странно, они были не первыми монахами, прибившимися к морским разбойникам{24}. Монах Юстас, известный также как Черный Монах, родился во Франции около 1170 года в знатной семье в городе Булонь-сюр-Мер. Его отец Бодуэн был одним из старших баронов этой прибрежной зоны, и Юстаса, видимо, хорошо обучили и рыцарскому, и морскому делу — его последующие успехи в качестве капера и пирата указывают на то, что он, вероятно, набрался опыта в Средиземноморье, где был корсаром{25}. Почему Юстас решил уйти в бенедиктинский монастырь, неясно. Чуть яснее причины, по которым он покинул обитель: ходили слухи о некоем его проступке, и вдобавок Юстас хотел отомстить за смерть своего отца, которого убил другой вельможа. Проведя какое-то время в бегах вблизи Булонь-сюр-Мер, Юстас нашел хорошее применение своим навыкам бывшего корсара, став около 1204 года одним из каперов короля Англии Иоанна Безземельного, втянутого в длительную войну против французского короля Филиппа II Августа. На протяжении примерно десяти лет Юстас нападал на французские корабли, а также на берега Ла-Манша, превратив остров Сарк в полунезависимую пиратскую базу, к досаде обитателей близлежащих английских портов Гастингс, Нью-Ромни, Хайт, Дувр и Сэндвич (известных как Пять портов), которые тоже страдали от его набегов. Когда в 1212–1213 годах против Юстаса ополчился английский двор, он тут же переметнулся на сторону Франции и стал грабить теперь уже английские корабли и побережья. Смертный час Черного Монаха пробил 24 августа 1217 года во время битвы при Сэндвиче, когда английским морякам удалось взять на абордаж его корабль и ослепить оборонявшихся французов размолотой в порошок известью: «Они запрыгнули на корабль Юстаса и очень жестоко обошлись с его людьми. Всех баронов пленили, а Монаха Юстаса убили. Ему отсекли голову, едва лишь закончилось сражение»{26}.

Но не только христианские монахи нарушали свои обеты, становясь пиратами; буддийские на другой стороне земного шара поступали порой точно так же. Сюй Хай, например, много лет вел спокойную жизнь уважаемого монаха в знаменитом монастыре «Пристанище тигров» близ города Ханчжоу{27}. Но в 1556 году по неизвестной причине он внезапно решил уйти оттуда и присоединиться к пиратам вокоу, которые орудовали в Восточно- и Южно-Китайском морях в период между 1440-ми и 1560-ми годами{28}. Знание религиозных обрядов, песнопений и ворожбы обеспечило Сюй Хаю «верность его команды, которые называли его \"генералом, посланным Небом для умиротворения океанов\"»{29}. Но, как и христианские монахи, пиратствовавшие в Северном и Балтийском морях, Сюй Хай был скорее исключением, чем правилом: вокоу набирали главным образом японцев, китайцев и малайцев, которыми двигала либо алчность, либо нужда, либо то и другое. Основная масса, вероятно, происходила из закаленных китайских моряков, служивших прежде на кораблях регулярного военно-морского флота. Толчком к увеличению числа новобранцев послужило введение жестких ограничений или прямых «морских запретов» (хайцзинь) на морскую торговлю, а также расформирование мощного флота империи Мин, бороздившего Индийский океан под командованием адмирала Чжэн Хэ в 1405–1433 годы.

Резкие перемены в китайской морской политике привели к тому, что тысячи уволенных моряков стали отчаянно пытаться найти работу и новую жизнь, а многие купцы решили продолжить заниматься своим ставшим теперь незаконным бизнесом, принимая участие в пиратских операциях — либо активно, организуя набеги, либо пассивно, перекупая краденое. Самый могущественный из этих купцов-пиратов, Ван Чжи, до того как стать разбойником, был богатым и уважаемым торговцем солью. На острове Кюсю, под защитой японских феодалов, Ван Чжи устроил базу, откуда стал контролировать быстро растущую пиратскую империю, не участвуя в набегах лично. В его случае превращение из уважаемого купца во внушающего страх пирата не было намеренным: запрет на мореходство, введенный в империи Мин, уничтожил его бизнес, основанный на морской торговле{30}. У Ван Чжи просто не было выбора.

На то воля Божья

Заниматься пиратством было намного легче, если это ремесло не подвергалось общественному осуждению. В некоторых приморских культурах, например у раннесредневековых викингов, которые с VIII века нападали на берега Британских островов, Ирландии и материковую Европу, или у оранг-лаутов («морских людей»), примерно в то же время грабивших побережья Малаккского пролива на противоположной стороне земного шара, мародеры считались благородными воинами, достойными восхищения и уважения{31}. В таких культурах участие в пиратских рейдах было одним из приемлемых способов заработать себе репутацию и богатство.

Тот, кто принадлежал к сообществу воинов и намеревался стать феодальным сеньором, стремился к трем главным целям: снискать славу свирепого бойца; добиться власти, заполучив рабов; и накопить богатства. Особенно важно это было для викингов:


В мире викингов богатство заключалось не в пассивном накоплении золота и серебра, спрятанных под землей или на дне сундука, а скорее в статусе, союзах и связях. Скандинавские сообщества эпохи викингов были открытыми системами, в которых каждый человек или отдельная семья должны были постоянно отстаивать свое положение перед другими, теоретически занимавшими то же место{32}.


Для того чтобы сохранить или улучшить свое положение в таком обществе, требовался доступ к ценностям в ликвидной форме, чтобы делать щедрые подарки, подобающие статусу; и совершенно очевидно, что предпочтительны были золото и серебро{33}. Постоянная необходимость преподносить дары, по меньшей мере равные полученным, способствовала беспощадности и вседозволенности. Неудивительно, что во время весьма редких и непродолжительных мирных периодов, в отсутствие законных возможностей совершать набеги, социально приемлемой альтернативой им становилось пиратство — не вполне узаконенная, но и не осуждаемая форма морского грабежа. Соответственно, «возможность быстро получить прибыль в виде движимого имущества и рабов должна была склонить многих к разбою»{34}. Эта практика сохранялась и в период обращения викингов в христианство в X — XII веках.

На фоне набожности, царившей на обоих берегах Средиземного моря в позднее Средневековье, религия во многом благоприятствовала мировоззрению в духе «мы против них», предлагая убедительное объяснение, почему «их» можно или даже нужно атаковать и убивать. Средиземноморские каперы, будь то сарацинские пираты VIII — XIII веков, берберские корсары или же «истинно верующие» рыцари-госпитальеры (иоанниты), прибегали к этой весьма грубой дихотомии, чтобы оправдать свои действия, хотя мотивы их были скорее экономическими и политическими. Девиз Deus vult — «Этого хочет Бог», провозглашенный папой Урбаном II на Клермонском соборе 1095 года, где был объявлен I Крестовый поход, благословил сомнительные акты морского разбоя; вот почему среди участников подобных предприятий было немало христианских рыцарей. Другая — мусульманская — сторона не имела регулярного военно-морского флота и использовала пиратские набеги для ослабления христианских морских держав: мусульманские корсары и пираты считали себя гази — воинами, сражающимися против неверных, за ислам. Стоит ли говорить, что религиозные мотивы можно обнаружить и в морской борьбе за политические и экономические выгоды в Индийском океане, Южно-Китайском море, на Дальнем Востоке — всюду, где сталкивались соответствующие интересы мусульман и христиан.

Истинный религиозный пыл и рвение, выраженные в словах Deus vult, были мощной движущей силой таких предприятий; например, госпитальеры, по красноречивому описанию великого английского историка Эдуарда Гиббона, «пренебрегали жизнью и были готовы умереть в служении Христу»{35}. Пиза и Генуя совершали постоянные набеги на мусульманские порты по всему североафриканскому побережью и «тратили наживу на прославление Бога, ибо часть ее они пожертвовали на собор Святой Марии, строительство которого начинали тогда пизанцы»{36}. Такие действия однозначно свидетельствуют о том, что религия использовалась для легитимизации пиратства: «Эти набеги порождали у пиратов чувство причастности к священной борьбе против мусульман. Бог должен был вознаградить их усилия победой, добычей и некими духовными благами»{37}. И все же объяснять вышеупомянутые конфликты одной лишь религией было бы чрезмерным упрощением: при необходимости мощные экономические и политические мотивы виртуозно преодолевали религиозную пропасть. Например, благочестивый кастильский корсар XV века дон Перо Ниньо, бывший капером на службе у своего короля Энрике III, любезно посетил по приглашению местных властей входившие в Гренадский эмират порты Гибралтар и Малагу — как пишет биограф дона Перо, «ему подарили коров, овец, птицу, печеные хлеба в изобилии и большие блюда с кускусом и всяческим пряным мясом; однако капитан не притронулся к тому, что дали ему мавры»{38}. Поскольку в то время Кастилия не воевала с Гренадским эмиратом, для местных мусульман, в отличие от их соплеменников с североафриканского побережья, враждовавших с кастильцами, гость опасности не представлял. Не каждый мусульманин был врагом даже для ревностных госпитальеров — бывали и исключения согласно известному принципу: «Враг моего врага — мой друг».

И с мусульманской стороны работал тот же механизм. Хотя корсарство считалось морским продолжением сухопутного джихада («священной войны»), а те, кто в нем участвовал, рассматривались как воины ислама, или гази, в ряды пиратов вступало много перебежчиков из числа греков, калабрийцев, албанцев, генуэзцев и даже евреев, и не обязательно из-за вновь обретенного религиозного рвения после обращения в ислам (на самом деле многие из этих вероотступников вовсе его не принимали) — ими руководили экономические мотивы: жадность и жажда наживы{39}. Особенно показателен здесь пример грозного «эмира-пирата» XIV века Умур-паши. Как воин ислама он был безупречен: предпочитал «отправлять души плененных франков в ад», а не держать их ради выкупа. Папа Климент VI считал Умура настолько опасным, что объявил лично против него Крестовый поход. Однако это не помешало Умур-паше заниматься каперством на стороне православного византийского императора Андроника III и его преемника Иоанна VI; впрочем, авторы поэмы из 2000 стихов, посвященной жизни Умур-паши, «Дестан д\'Умур-паша» («Эпос об Умур-паше»), поспешили добавить, что «император и его сын подчинялись, как рабы», что было попыткой закамуфлировать явное предательство «истинных убеждений», предположительно продиктованное тоже экономическими соображениями{40}.

Смотреть сквозь пальцы

Для процветания пиратства, помимо политических и экономических мотивов или религиозного пыла отдельных разбойников, требовалось попустительство со стороны коррумпированных чиновников, определенных портов или даже самой политической системы — все это было необходимо для формирования «благоприятной среды». К сожалению, доступные средневековые источники не проливают свет на роль конкретных должностных лиц. Зато есть немало сведений, дающих кое-какое представление о другом компоненте благоприятной среды — о некоторых портах. Крупные порты, в отличие от относительно небольших и отдаленных пиратских стоянок, использовались не только как безопасные гавани, но и как места сбыта добычи{41}. Более того, здесь можно было набрать команду, получить важную и самую свежую информацию о движении кораблей и любых антипиратских мерах.

«Священная война» в Средиземном море, будь то Крестовый поход или джихад, служила респектабельным прикрытием для портов, которые либо были активно вовлечены в морской разбой, либо получали от него пассивный доход, предоставляя пиратам тихие гавани, где они могли пополнять запасы и торговать. Такие портовые города, как Алжир, Беджая, Тунис или Триполи, не выжили бы без непосредственного участия в морском разбое.

На берегах северных морей уже к XIII веку вымерли почти все дохристианские религии, а ислам не сумел забраться так далеко на север. «Священной войны» как предлога для легитимизации пиратства здесь не было. Зато появлению в этом регионе дружественных пиратам портов способствовали политическая раздробленность и относительно слабый контроль государств над отдаленными прибрежными областями. В Северном и Балтийском морях главными политическими образованиями были Ганзейский союз (свободная торговая федерация портовых городов) и ряд территориальных государств: Датское, Норвежское и Шведское королевства, Мекленбургское герцогство и монашеское государство Тевтонского ордена. Роль главных портов этих стран выполняли несколько ганзейских городов — Висмар и Росток, например, стали таковыми для Мекленбурга. Раздробленность привела к постоянной борьбе между политическими образованиями и разными фракциями внутри Ганзейского союза, а все в целом создало практически идеально благоприятную среду для виталийских братьев: всегда можно было найти один-два порта, где не задавали лишних вопросов и обеспечивали спокойную стоянку. После того как в начале 1398 года виталийские братья были наконец изгнаны со своих «охотничьих угодий» Балтийского моря объединенными усилиями Тевтонского ордена и ганзейского города Любека (см. ниже), они нашли несколько мелких портов, готовых вести дела вместе с ними на Фризском побережье Северного моря: «берега Восточной Фризии с их обширными болотами, свободные от господства какого-то одного феодального землевладельца, были разделены на различные сельские приходы, власть над которыми осуществляли hovetlinge, или вожди»{42}. Эти вожди (например, Видзель том Брок, Эдо Виемкен и Зибет Люббенсон) постоянно враждовали друг с другом, и закаленные в боях виталийские братья стали для них удобным источником пополнения войск, готовых сражаться на условиях «нет добычи — нет оплаты», да к тому же приносящих награбленное добро, которое можно было продавать на местных рынках.

Похожим образом действовали пираты в восточных водах. Здесь феодалы, представители бюрократии и знати часто сговаривались с пиратами вокоу, промышлявшими у китайских берегов. В число знати входили образованные люди, которые сдавали государственные экзамены и занимали ведущие позиции в местных и региональных правительствах. Поэтому Чжи Ван, координировавший прибрежную оборону провинций Чжэцзян и Фуцзянь, в 1548 году с сарказмом замечал: «Покончить с иностранными пиратами… легко, а вот с китайскими пиратами— сложно. Убрать китайских пиратов на побережье опять же просто, а вот избавиться от китайских пиратов в официальных одеяниях и головных уборах […] особенно сложно»{43}. Взаимовыгодные отношения между пиратами и элитой можно наблюдать также на примере японских пиратов конца XIV — XV века, которые тоже относились к вокоу. Различные прибрежные феодалы острова Кюсю регулярно прибегали к услугам этих пиратов для того, чтобы защитить свою морскую торговлю и заодно причинить неприятности конкурентам:


Взаимная поддержка одинаково устраивала и землевладельцев, и пиратов. Пираты надеялись распространить свой контроль над новыми важнейшими стратегическими морскими локациями и получить лицензию на приносящие власть и деньги занятия вроде нападения на корабли и выколачивания платы за безопасный проход. Покровители-землевладельцы, такие как военные феодалы, надеялись получить косвенный контроль над отдаленными морскими регионами, которые в противном случае могли избежать этого{44}.


Однако наем пиратов тоже был рискованным делом: в краткосрочной перспективе эта стратегия оказывалась успешной, но в долгосрочной приводила к нежелательным последствиям. К примеру, в Южно-Китайском море правители Шривиджаи (морской державы на Суматре, Яве и Малайском полуострове, центр которой в VIII — XIII веках находился в районе Малаккского пролива) использовали оранг-лаутов в качестве морских наемников, с тем чтобы заставить купеческие суда, проплывавшие через Малаккский пролив, заходить в шривиджайский порт Палембанг, где их облагали большими пошлинами. Но, если казалось, что хватка правящей династии ослабевает, или когда ей бросал вызов какой-нибудь другой князек, оранг-лауты моментально обращались к пиратству и принимались попросту грабить те самые купеческие суда, которые должны были конвоировать в порт. В Восточно-Китайском и Японском морях пиратские кланы побережья Кюсю тоже оказались ненадежными и слабо контролируемыми союзниками прибрежных феодалов.

Несмотря на разные особенности, все эти группы — как виталийские братья, рыскающие по Северному и Балтийскому морям, так и пираты Ла-Манша, оранг-лауты в Южно-Китайском море или японские пираты в Восточно-Китайском и Японском морях — без малейших колебаний изменяли своим прежним нанимателям, предпочитая либо стать «несанкционированными» пиратами, либо служить более могущественным и богатым конкурентам, работа на которых сулит больше выгод. Наниматели же, будь то герцог Мекленбургский, король Иоанн, правители Шривиджаи или японские прибрежные феодалы, в свою очередь, тоже руководствовались собственными соображениями. Снарядить и поддерживать на плаву регулярный военный флот было слишком сложно и затратно, тогда как выдавать пиратам лицензии — выгодно, по крайней мере в краткосрочной перспективе. Со временем эта практика начала приводить к нежелательным результатам, потому что «пираты не обязательно подчинялись властям на суше, [но] спокойно игнорировали свои клятвы и принимали патронаж других покровителей»{45}.

У них не было выбора?

Иногда сама мать-природа создает события, толкающие людей на путь разбоя. В имперском Китае природные катастрофы вроде наводнений, засух и тайфунов были в числе главных факторов, способствовавших крупномасштабному пиратству. Голод и эпидемии часто приводили к голодным бунтам, восстаниям и бандитизму в сельской местности и к быстрому росту их морского эквивалента — прибрежного пиратства{46}. В Японии наводнения, голод и повсеместные эпидемии не только лишали человека средств к существованию и покоя на суше, но и способствовали регулярным вспышкам крупномасштабного пиратства. Голод 1134 года вызвал всплеск «голодного» пиратства, когда целью становились груженные зерном корабли, направлявшиеся к императорскому двору в Киото; немедленно принятые меры и две кампании, проведенные в 1134 и 1135 годах под началом прославленного самурая Тайра-но Тадамори, поставили пиратов на колени{47}.

В Северной Европе англы, саксы и юты обратились к морскому пиратству еще в III веке, когда вследствие постепенного подъема уровня моря оказались затоплены плодородные земли, которые они прежде возделывали{48}. Очевидно, что бандитизм и пиратство во времена пауперизации были распространены повсеместно и служили, по сути, «формой самопомощи, позволявшей при некоторых обстоятельствах избежать обнищания»{49}. Иногда просто не было выбора. Это особенно касалось обществ, населявших территории с неблагоприятными условиями. Северные народы, откуда происходили викинги, как раз тот случай. Скандинавские государства располагались на краю прибрежного района со сложными природными условиями: бесчисленные фьорды, бурные реки и горные гряды делали сухопутное транспортное сообщение трудным или даже невозможным. В период между VIII и XI веками географические факторы, наряду с ростом населения и постепенным изменением климата, практически вынудили местных жителей обратиться к морской торговле или грабежу, а порой к тому и другому{50}. В скандинавской культуре — культуре воинов — превыше всего ценилось личное мужество на поле боя. Здесь все воевали друг с другом: датчане — против шведов, шведы — против норвежцев, норвежцы — против датчан. Многие из этих войн сопровождались морскими сражениями и частыми набегами, опустошавшими прибрежные поселения. Археологические раскопки на шведском острове Готланд, например, обнаружили множество тщательно закопанных кладов с золотом, серебром и другими ценными предметами, относящимися к тому неспокойному периоду. Не заставили себя долго ждать и набеги на богатые берега Британии, Ирландии и континентальной Европы.

Мать-природа не только подталкивала целые общества к пиратскому промыслу, но нередко «вовлекала» их в него, создавая среду, чрезвычайно благоприятную для морского разбоя. Отличная иллюстрация — разбросанные в изобилии по Карибскому и Южно-Китайскому морям или в водах между Грецией и Левантом мелкие острова, многие из которых связывали главные морские пути и которые прекрасно подходили для того, чтобы устроить там засаду или просто подкараулить ничего не подозревающий корабль. В Средиземном море идеальные условия для этого были на Эгейских островах. В водах между Лесбосом, Тенедосом и Дарданеллами сходились три главных морских маршрута, которые соединяли Константинополь с другими основными портами Средиземноморья: первый путь шел из Венеции через Адриатическое море, второй — с Варварийского берега[7] и из Александрии, огибая Левант и Малую Азию, а третий — с Киклад и Хиоса. В районе Эгейского архипелага эти маршруты были тем более небезопасны, что сопровождались непредсказуемыми шквалами, сильными течениями и опасными рифами. «В пиковые периоды ежегодной навигации, особенно весной и осенью, эти секторы должны были быть переполнены судами», что делало их «излюбленными охотничьими угодьями для пиратов и корсаров всех убеждений»{51}.

На северных берегах Северного и Балтийского морей тоже хватало укромных мест в виде бухт, небольших скал и рифов, а также приморских болот, где мог скрыться из виду пиратский или каперский корабль. В особенности пираты любили Нормандские острова — Джерси, Гернси, Олдерни, Сарк. Остров Сарк, идеально расположенный для того, чтобы перехватывать морские суда, монах Юстаc превратил в свой плацдарм. Обыкновение не удаляться от берега, характерное для эпохи становления мореплавания в позднее Средневековье, затрудняло обход таких очевидных пиратских ловушек даже для самых опытных мореходов. В любом случае это не всегда было возможно, ведь путь к пункту назначения мог пролегать мимо контролируемых пиратами зон. Например, из-за двух крупных островов, Зеландии и Фюна, Каттегат (пролив, ведущий из Северного моря в Балтийское) разделен на три узких прохода — Эресунн, Большой и Малый Бельты, вместе известные как Датские проливы, и во времена виталийских братьев и ликеделеров эти воды так «прославились» нападениями пиратов, что торговые корабли ради взаимной защиты обычно плавали караванами.

В восточных морях густые мангровые рощи вроде тех, что растут вдоль берегов Малаккского пролива — еще одного труднопреодолимого участка — и Андаманского моря, позволяли пиратам поджидать жертв в засаде и бесследно исчезать после стремительного нападения.

Баб-эль-Мандебский пролив («Врата слез»), соединяющий Красное море с Аденским заливом, и Ормузский пролив, что отделяет Персидский залив от западной части Индийского океана, тоже представляют собой узкие места, печально известные благодаря пиратским атакам. Атоллы, рифы и мелкие островки позволяли скрыться небольшим суденышкам, но не давали крупным кораблям пройти по тесным и мелким акваториям между ними. Намного позже, в XIX веке, капитан королевского флота Великобритании Генри Кеппел отмечал с иронией, что «как пауки обитают там, где есть укромные уголки, так и пираты появляются там, где есть группа островов с мелкими бухтами и отмелями, мысами, скалами и рифами — в общем, все условия для того, чтобы затаиться, застать врасплох, напасть, убежать»{52}. Хотя Кеппел писал о пиратах, с которыми боролся в XIX веке, его слова можно отнести и к позднесредневековым морским разбойникам, орудовавшим пятью веками ранее.

Несмотря на влияние средовых факторов, расцвет пиратства нельзя связывать только с ними. Сарды, например, покинули побережье и занялись пастушеством, вместо того чтобы превратить Сардинию в пиратское логово{53}. И даже викинги, проживавшие на прибрежной полосе с крайне сложной географией, могли сделать выбор в пользу обычной торговли без морского разбоя.

Найти корабль в море

Для того чтобы стать пиратом, в первую очередь необходимо судно, на котором можно заниматься грабежом и мародерством. Средневековый пиратский «стартап» обычно решал эту проблему, либо устроив мятеж на борту купеческого или военного корабля, либо похитив подходящее и неохраняемое судно, стоящее на якоре. Многие пираты начинали свое дело одним из этих способов. К сожалению, источники, освещающие Средние века, не содержат детальных описаний зарождения пиратских банд — доступная информация, как правило, касается пиратов, уже сделавших себе имя, вроде Клауса Штёртебекера[8], Годеке Михеля из виталийских братьев и ликеделеров или каперов наподобие Монаха Юстаса или дона Перо Ниньо[9], которые получили свои суда от уважаемых сеньоров. В дальнейшем мы увидим примеры успешных пиратов, которые начинали карьеру либо с подстрекательства к мятежу, либо с кражи неохраняемого судна, но это, несомненно, происходило и в более ранний период.

Устоявшиеся пиратские банды выбирали определенный тип корабля в зависимости от излюбленных мест промысла. Если это были прибрежные воды недалеко от их собственных баз, использовались легкие и быстрые суда, идеально подходящие для засад; по этой причине ускоки — пираты, рыскавшие по Адриатическому морю в 1500-е годы, — предпочитали сравнительно небольшие галеры, известные как браццере (brazzere). Если же охота велась в открытом море, пираты склонялись в пользу мореходных судов — как правило, таких же, как у честных морских купцов. Например, виталийские братья плавали на тех же вездесущих коггах[10], что и весь Ганзейский союз, но с большей по численности командой и с боевыми надстройками на носу и корме. Так что эти пиратские корабли выглядели в точности как военные суда Ганзы, известные как Friedeschiffe, или «мирные корабли». Китайские и японские пираты Восточно-Китайского моря того периода тоже предпочитали использовать переделанные торговые корабли — чаще всего китайские джонки — в силу их распространенности и невинного внешнего вида{54}. Для стремительных прибрежных набегов подходили небольшие весельные суда, которые часто превращали в боевые корабли, установив на носу и корме пару боевых башен и увеличив численность команды.

Как только пираты приобретали подходящее судно и выходили в море, им нужно было найти свою цель. До изобретения радара определение местоположения корабля зависело от точки наблюдения. Согласно простой математической формуле, человек ростом 173 см, находящийся на уровне моря, обозревает горизонт примерно на 5 км; если он поднимется на 100-метровый утес, то горизонт расширится примерно до 40 км. В силу дефицита утесов в открытом море альтернативой становилось «воронье гнездо»[11] на главной мачте, которое искусственно увеличивало дальность обзора до 15–25 км в зависимости от высоты мачты. Это означало, что все-таки шанс упустить жертву оставался огорчительно высоким.

Конечно, пираты подтасовывали карты в свою пользу, выбирая удобные места, где можно встретить много кораблей. Они либо активно искали их вдоль основных морских путей, либо устраивали засаду в подходящем укромном месте, чтобы напасть на ничего не подозревающее судно. Иногда для засад использовались даже прежде безопасные порты и их стоянки. В своих путевых заметках знатный генуэзец XV века Ансельм Адорно рассказывает историю одной такой засады у хорошо известного и прежде считавшегося безопасным порта. В мае 1470 года Адорно направлялся в Святую землю на борту огромного 700-тонного генуэзского корабля, «надежно защищенного орудиями, арбалетами и дротиками… помимо ста десяти вооруженных людей для отражения атак пиратов или турков»{55}. По пути судно должно было пришвартоваться в сардинском порту Альгеро, но из-за своих размеров вынуждено было встать на якорь за его пределами; Адорно и его сотоварищи-пилигримы отправились в порт на корабельных баркасах. В самом порту ничего плохого не случилось. Но, когда паломники поплыли назад, внезапно налетели пираты, пытаясь маневрировать между генуэзскими баркасами и «плавучей крепостью». Капитан корабля генуэзцев спас положение решительными ответными мерами: он немедленно приказал команде открыть по пиратам огонь, чтобы не дать им приблизиться, и выслал две лодки с вооруженными людьми, дабы безопасно конвоировать паломников на борт{56}. В других случаях экипажу и пассажирам везло меньше: их нередко захватывали, грабили и держали в качестве пленников до тех пор, пока не будет уплачен выкуп{57}.

Некоторые пираты, более организованные, старались загодя получить информацию о том, когда корабль с дорогостоящим грузом окажется в определенном месте, — чтобы устроить засаду. К примеру, пираты-ускоки имели наводчиков и информаторов в портах Адриатики и даже в самой Венеции. Как-то раз в сентябре 1586 года венецианское правительство «узнало, что духовный служитель из Лезины, Франческо да Бруцца, шпионит: он не только сообщал ускокам об отплытии каждого корабля, но и подсказывал, где можно найти товары, принадлежащие турецким подданным»{58}.

Тем пиратам, которые орудовали в открытых водах, а их корабли находились вдали от берега и были вне зоны видимости, требовалась определенная степень сотрудничества друг с другом. В конце XIII века пираты Аравийского моря, омывающего западное побережье Индии, пытались обнаружить, перехватить и преодолеть оборону торговых судов, большинство из которых держались у берега из соображений безопасности. Известный путешественник Марко Поло вспоминал:


Из области Мелибар [Малабар], да еще из другой, что подле и зовется Гузуратом [Гуджаратом], каждый год более ста судов выходят другие суда захватывать да купцов грабить. ‹…› Иные из этих судов отделяются от других, плавают и там и сям, выжидают. ‹…› [Но иногда] соберутся словно отряд; один от другого станет милях в пяти… как завидят судно с товарами, зажигают огни и подают друг другу знаки; и оттого ни одному судну тут не пройти, всякое перехватят{59}.


Марко Поло описал также ответные меры со стороны этих ранних мореходов: «Купцы знают разбойнические обычаи… снаряжаются и изготовляются хорошо… защищаются храбро и разбойникам вред наносят»{60}. Тем не менее многие корабли все же становились жертвами пиратов{61}.

Для более инициативных пиратов и каперов или для тех, кому надоедали бесплодные ожидания какого-либо судна на горизонте, формула успеха могла заключаться в курсировании вдоль берегов, известных своим плотным движением и слабой защитой. Если пират или капер считал себя достаточно сильным либо в его распоряжении был небольшой флот, он мог также совершать набеги на прибрежные деревни и небольшие города — не без риска, но с тем преимуществом, что место известно ему заранее. Для христианских и мусульманских корсаров Средиземноморья набеги на побережья были обычной стратегией: захват местных жителей, которых затем продавали на невольничьих рынках, был частью их особой бизнес-модели.

Порой, если неудачливому пирату случалось нарваться на военный корабль, выполнявший антипиратскую операцию, тогда охотник превращался в добычу. Другим риском для блуждающего в поисках жертвы пирата было истощение запасов воды и провизии вдали от дружественных берегов. Особенно уязвимыми в силу многочисленности экипажей оказывались галеры, выходившие в море на долгое время: помимо значительного числа моряков и солдат на них обыкновенно находилось более сотни гребцов, которых надо было кормить и поить. Например, легкая галера с командой в двести человек, включающей гребцов, моряков, солдат и командиров, которые потребляли около 90 галлонов (340 л) воды в день, обычно везла от 800 до 1500 галлонов (от 3000 до 5600 л){62}. Это значит, что максимальная продолжительность плавания до истощения запасов воды составляла всего около двух недель. Так как капитаны корсарских судов постоянно зависели от погодных условий, они не всегда могли добраться до безопасных гаваней для того, чтобы пополнить запасы. Например, в 1404 году сильные штормы помешали флоту кастильского корсара дона Перо Ниньо, состоявшему из нескольких хорошо укомплектованных оружием и людьми галер, вернуться в Испанию: флот прибило к пустынному острову близ Варварийского берега. Сумев растянуть запасы воды на двадцать дней (что само по себе поразительно), Перо Ниньо убедил свою отчаявшуюся и изнывавшую от жажды команду попытаться пополнить припасы на враждебном Варварийском берегу, хотя там их могли подкараулить в засаде и уничтожить. Но в тот день удача сопутствовала Перо Ниньо: когда приблизилось ополчение мусульман, корсары уже успели наполнить бочки{63}. Галерам удалось отплыть, никто из экипажа не был схвачен или ранен, но они находились на волосок от гибели. Этот случай показывает, насколько опасной была жизнь пирата или корсара — даже до того, как им удавалось обнаружить добычу.

Завладеть добычей

Пираты из голливудских фильмов обычно запрыгивают на палубу атакуемого корабля, чтобы затеять отчаянную схватку на рапирах, саблях, кинжалах, пистолетах и мушкетах. Но реальные пираты по большей части надеялись избежать кровопролитной стычки и делали ставку на «шок и трепет», как сказали бы мы сегодня, стараясь подчинить жертву без единого выстрела. Как пишет историк Питер Эрл, «важна была ценность добычи, а не слава»{64}. При этом, конечно, не все пираты стремились уклониться от схватки. Викинги, например, считали себя воинами и мечтали погибнуть, сражаясь. Насколько можно судить по скудным источникам, то же самое можно сказать и об оранг-лаутах, и о пиратах вокоу. Описаны даже случаи, когда пираты решались на самоубийственную атаку, вызывая огонь неприятеля на себя{65}, что скорее отвечает представлениям о регулярных вооруженных силах. Но это были исключения: большинство «обычных» пиратов надеялись добиться своего, просто подняв пиратский флаг.

Часто они приближались к ничего не подозревающему судну под флагом законопослушного торгового корабля, а затем внезапно меняли его на печально известное черное знамя с черепом и скрещенными костями либо на какой-то местный эквивалент — это был самый надежный способ привлечь внимание другого корабля. Испуганная команда, как правило, сдавалась без боя, в надежде выжить после этой встречи, даже если она означала утрату их имущества и корабля. Простое сравнение численности экипажей показывает, что любая попытка противостоять пиратам была безнадежной. В то время как людей на торговое судно набирали экономно и обычно не больше пары дюжин рук, команда пиратского корабли почти всегда была намного больше и состояла из хорошо обученных и закаленных в боях моряков-воинов. Уже сам вид пиратов, теснящихся за фальшбортом и размахивающих смертоносным оружием, включая кортики и сабли, их крики и угрозы, должно быть, становились тяжелым испытанием для команды торгового судна. Чувство абсолютного ужаса и понимание, что разбойники проявят милосердие лишь в том случае, если им не будут препятствовать, приводили к тому, что экипажи отказывались вступать в бой, несмотря на приказ капитанов. Иными словами, пираты побеждали в психологической битве, не рискуя собственными жизнями, — именно на это они и рассчитывали. Долгий методичный грабеж, следовавший за захватом корабля, обычно был продолжением этого эффекта шока и трепета. Успешно взяв судно на абордаж, пираты, как правило, демонстрировали настоящую жестокость, подкрепляя своим поведением идею бесполезности сопротивления.

Однако избежать сражения удавалось не всегда. Если нападение на корабль встречало серьезное сопротивление, столкновение перерастало в кровавый ближний бой. Как раз такой бой между небольшим отрядом викингов и огромным мусульманским судном произошел в начале 1150-х годов в Средиземном море. Ярл[12] Рёгнвальд Кали Кольссон совершал паломничество в Рим и Святую землю в сопровождении епископа по имени Вильям. Несмотря на благочестивую цель путешествия, ярл не усматривал ничего плохого в том, чтобы ограбить встретившихся на пути «безбожных» мусульман — совесть свою он успокоил клятвой отдать половину добычи бедным. Мусульманское судно, встреченное его флотом из девяти ладей где-то у берегов Сардинии, выглядело устрашающе — викинги, приняв его поначалу за гряду облаков, идентифицировали затем как дромон[13] — крупную галеру. Грозный неприятель имел мощную оборону, и епископ предупредил ярла: «Думаю, сложно будет встать рядом с ним борт о борт. ‹…› В лучшем случае зацепишься за его планширь топором, и тогда они обольют тебя серой и кипящей смолой с ног до головы»{66}. Епископ, скорее всего, имел в виду разновидность знаменитого греческого огня — горючей жидкости наподобие современного напалма, которую метали во вражеское судно при помощи сифонов, работавших от нагнетательных насосов. Чтобы одолеть мощного врага, викинги воспользовались многочисленностью своего флота. Пока одни ладьи пускали ливни стрел по дромону, отвлекая его команду, другие быстро приближались к судну — важно было выиграть время, так как сифоны нельзя было наклонить настолько, чтобы поразить цель в непосредственной близости. Затем последовал жестокий ближний бой: «Люди на дромоне, сарацины… среди них изрядная доля чернокожих… оказали серьезное сопротивление» — настолько ожесточенное, что в итоге викинг Эрлинг заработал свое прозвище. «Запрыгивая на борт дромона, Эрлинг получил ужасную рану в шею ближе к плечу, и впоследствии она зажила так неудачно, что до конца жизни викинг ходил, склонив голову набок, отчего стал зваться Эрлинг Кривошеий». В конце концов викинги одержали победу, убив почти всех, кто был на борту дромона, за исключением одного высокого воина, которого посчитали предводителем сарацин, и нескольких других, взятых в плен. Ограбив дромон, викинги подожгли его, а ярл Рёгнвальд восславил успешную битву и храбрость Эрлинга поэмой, в которой похвалы удостоились и противники: «Доблестный Эрлинг, метатель копья, с жаром победным бросился он на корабль со стягом кровавым: воинов черных и храбрых мужей мы либо пленили, либо убили, наши клинки обагрив»{67}.

Даже отважному кастильскому корсару дону Перо Ниньо не всегда удавалось уклониться от сражения. В 1404 году его галеры провели несколько дней в засаде у одного острова близ Туниса в надежде подстеречь какое-нибудь мусульманское судно. Однако мимо так и не прошел ни один корабль. Потеряв терпение, Перо Ниньо решил, наконец, направиться прямиком к самому Тунису — поступок весьма дерзкий, если принять во внимание защитные сооружения порта. Тем не менее в Тунисе людям Перо Ниньо удалось застать врасплох одну галеру и убить или пленить всех, кого они на ней обнаружили. Затем корсар и его команда напали на огромное тунисское торговое судно. Здесь Перо Ниньо совершил оплошность: хотя тунисский корабль отступил в узкий пролив, он не прекратил преследование, а продолжил. Едва нос его галеры столкнулся с кормой торгового судна, Перо Ниньо немедленно запрыгнул на борт, вероятно решив, что он первый из большого абордажного отряда. Однако при столкновении с массивным галеасом[14] его собственное небольшое судно отбросило назад, так что команда корсара не сумела подняться на борт. Верный адъютант и биограф Перо Ниньо Гутьерре Диас де Гамес утверждает, что оказавшийся на палубе вражеского корабля корсар бился, как лев, пока его корабль не вернулся в прежнее положение и товарищи не поспешили ему на помощь. Впрочем, спасение храброго, но опрометчивого капитана, пострадавшего от собственной поспешности, было не единственной проблемой: из-за узости пролива вдоль бортов обоих судов со стороны берега образовалась толпа тунисских моряков и солдат. То, что обещало стать победоносным набегом, превратилось в отчаянную борьбу за выживание: «Столь велика была толпа, что стрела не могла упасть промеж них, не найдя жертву, как и каждый ружейный выстрел не мог миновать цель»{68}. В конце концов серьезно раненный Перо Ниньо сумел вскарабкаться на свое судно, которое взяла на буксир галера его кузена и вывела из пролива. Несмотря на некоторые художественные вольности, Диас де Гамес точно описывает особый характер абордажа хорошо подготовленного к самообороне вражеского судна: кровопролитие, хаос, бедлам, а в данном случае немалую роль сыграли жители порта.

В северных водах в этот период не было специализированных военных кораблей вроде галер. И купцы, и пираты плавали на неуклюжих коггах, снабженных боевыми платформами; экипажи их были вооружены кинжалами, мечами, топорами, пиками, луками и арбалетами, а в некоторых случаях и новинкой того времени — аркебузами, довольно тяжелыми, громоздкими и ненадежными (к тому же очень дорогими) фитильными ружьями, которые заряжались с дула{69}. В известном смысле такие огнестрельные орудия часто уравнивали шансы в обычном одностороннем столкновении между бдительным ганзейским торговым судном и пиратским кораблем: преступникам не всегда удавалось достичь своей цели. В 1391 году несколько кораблей виталийских братьев напали на огромный когг из Штральзунда, предполагая, вероятно, что самого их вида будет достаточно для того, чтобы заставить купцов покориться. Но, к удивлению пиратов, многочисленная и хорошо оснащенная команда штральзундского когга вступила в ожесточенную схватку. Штральзундцы не только храбро отразили попытки пиратов взять их на абордаж, но даже перенесли бой на палубы пиратских кораблей. Хотя масштабная рукопашная схватка должна была стать весьма кровопролитной, штральзундцы вышли из нее победителями и захватили более сотни пиратов{70}. Так как у них не было при себе достаточного количества цепей и кандалов, мстительные победители попросту засунули своих пленников в большие бочки, так что из сделанных в них отверстий только головы торчали. Дальше эти бочки с человеческим грузом везли, как обычные, — с полнейшим пренебрежением к сохранности того, что внутри{71}. Плененных виталийских братьев достали из бочек, когда корабль в целости вернулся в Штральзунд, — лишь затем, чтобы спустя несколько часов обезглавить их{72}.

Набеги на побережье

Пираты нападали не только в море — существовало также привилегированное пиратство в виде настоящих флотов, больших и малых, способных проводить широкомасштабные десантные операции и на суше. Во времена Аббасидского и Фатимидского халифатов (750–1258) сарацинские пираты регулярно устраивали организованные набеги на средиземноморские берега христианского мира — от греческих островов до Франции и Испании. В 838 году, например, флот пиратов-сарацин напал на Марсель, разграбил город и предал его огню. Также сарацины разорили церкви и монастыри, а священников, монахинь и мирян захватили в плен, чтобы получить за них выкуп или продать на невольничьих рынках{73}. Во время другого нападения, случившегося четыре года спустя, в октябре 842 года, сарацины проплыли 30 км вверх по устью реки Роны до Арля, сея разрушения и не встречая сколь-нибудь организованного сопротивления{74}. То был не первый и не последний набег на Арль: сарацины продолжали возвращаться сюда до 973 года, когда войска графа Арльского Вильгельма I вступили с ними в бой и разбили. Но сарацинам было недостаточно французских берегов: 27 августа 846 года крупный пиратский флот напал на Рим. И пусть пираты не смогли проникнуть за мощные стены самого города, для них нашлось достаточно добычи в богатых и незащищенных виллах на окраинах и в базилике Святого Петра{75}. Впрочем, захватчики не успели насладиться своим новоприобретенным богатством: по пути домой их суда предположительно затонули в «ужасном шторме», так как сарацины «поносили своими скверными устами Бога, Господа нашего Иисуса Христа и его апостолов», как благочестиво записано в Бертинских анналах{76}. Говорили даже, что часть сокровищ, похищенных из базилики, впоследствии вынесло волнами к берегам Тирренского моря, где их и обнаружили — вместе с трупами все еще цеплявшихся за них пиратов, — а впоследствии триумфально доставили в Рим. Но, вероятно, это все же скорее благочестивое принятие желаемого за действительное, чем изложение фактов.

Прошло не так уж много лет, когда сарацины и христиане вновь сошлись в схватке. В сентябре 869 года сарацинский флот, напавший на Камарг, сумел застать врасплох и пленить почтенного архиепископа — Роланда Арльского. По иронии судьбы священника схватили как раз в тот момент, когда он занимался проверкой антипиратских мер защиты побережья. Как обычно в случаях захвата знатных пленников, за него запросили и получили выкуп. К несчастью, престарелый Роланд умер прежде, чем его успели вызволить. Сарацины, верные своему слову, передали христианам труп архиепископа, усадив его в кресло в полном облачении.

Но не только средиземноморское побережье христианского мира страдало от крупномасштабных разрушительных рейдов. На севере тем же самым занимались викинги. Поначалу нападения происходили в ходе небольших экспедиций через Северное море к британским, ирландским и франкским берегам — в основном с целью разведки прибрежных зон и пригодных для прохода кораблей речных систем. Обычно в таких походах участвовало всего десять — двенадцать кораблей с командой общей численностью до пятисот человек{77}, по существу это были грабительские налеты{78}. Первый такой набег, как сообщается, произошел против Портленда на побережье Дорсета в 787 году:


Тогда король Беорхтрик взял в жены дочь короля Оффы. И в его дни впервые приплыли три корабля, и герефа [должностное лицо короля] поскакал к ним и хотел отвести корабельщиков в королевский город, поскольку он не знал, кто они такие; и его убили. Так впервые корабли данов приплыли в землю англов{79}.


Ошибку не заподозрившего опасности магистрата — королевского герефы Беадухерда, который принял пиратов за честных торговцев, можно понять, так как в ту эпоху «купцов не всегда можно было отличить от разбойников»: довольно часто это были одни и те же люди, которые решали, заниматься им торговлей или грабежом, в зависимости от обстоятельств{80}. Но ошибка оказалась смертельной. Первоначальное замешательство по поводу мотивов «гостей» уступило место настоящему потрясению, когда в 793 году викинги разграбили знаменитый монастырь Линдисфарн.



1. Драккар (ладья викингов). Корабли этого типа использовались в пиратских набегах, таких как нападение на Линдисфарн



То нападение было словно гром среди ясного неба: в тот день с утра ни у кого из монахов не было ни малейшего предчувствия беды. Так как никто не ждал опасности с моря, дозорных на посту не было, и некому было предупредить о грядущем. Вероятно, стремительно приближавшиеся ладьи вызвали любопытство, а потом страх — но к тому времени уже поздно было что-то делать, кроме как бежать. Английский хронист и монах Симеон Даремский сообщает:


…в церкви Линдисфарна, проникнутой духом тоски и запустения, царили кровь и разруха, не осталось камня на камне. [Они] попрали святыни своими нечистыми ногами, распотрошили жертвенники и похитили все сокровища церкви. Кого-то из братии они умертвили, кого-то забрали с собой в цепях, а большую часть раздели догола, надругались и изгнали из врат, иных же утопили в море{81}.


Ужасающее нападение на Линдисфарн стало переломным моментом истории, после которого мир, казалось, стал другим, — это было начало «эпохи викингов».

Неудивительно, что нападение на церковь воспринималось как проявление религиозной ненависти, «жажды христианской крови», по образному выражению исландского писателя Магнуса Магнуссона{82}. Но сами викинги рассматривали церкви и монастыри как места, где рассчитывали найти немало добра, которое можно унести, и это делало их набеги прибыльными и выгодными{83}. В религиозных центрах вроде Линдисфарна происходили не только церковные службы, там находились производственные мастерские и проживали высококлассные ремесленники, в том числе золотых и серебряных дел мастера. Они создавали изящные художественные произведения для украшения алтарей, реликвариев и молитвенников; на фоне средневекового ландшафта — с крестьянскими дворами, маленькими деревушками и относительно небольшими городами — монастыри были самым подходящим местом для хранения всего, что имело экономическое или культурное значение{84}. И наконец по иронии судьбы, поскольку монастыри строили на островах или вдоль береговой линии, чтобы обезопасить святые места от постоянных войн на суше, они оказывались не только богатой, но и легкой добычей для морских разбойников. Так что не вера (религия), а жадность (мародерство) заставляла викингов нападать на беззащитных монахов и священников.

Непрерывные династические распри и сопутствующие им гражданские войны во Франции и Германии были на руку викингам, создавая условия для все более дерзких нападений в самом центре континента без опасений встретить скоординированную оборону. Ученый монах Эрментарий Нуармутьеский в 860 году описывал ужасающую картину: «Число кораблей растет; бесконечный поток викингов не прекращается. Повсюду христиане становятся жертвами резни, пожаров и грабежей. Викинги покоряют все на своем пути, не встречая сопротивления»{85}. В 885 году крупные силы порядка 30 000 человек на 700 кораблях под предводительством Сигфреда, вождя данов, взяли в осаду сам Париж. Это был третий раз, когда викинги отважились на подобное предприятие, впрочем в данном случае не добившись привычного успеха. Немногочисленные, но решительные защитники под умелым руководством графа Эда Парижского — двести профессиональных бойцов и городское ополчение — смогли вопреки всем ожиданиям отбить нападение грозных воинов.

Пираты восточных морей тоже устраивали грабительские налеты в духе викингов, правда в более поздний период. Когда в XV веке японские разбойники высадились на китайском побережье, «Хроники империи Мин» свидетельствовали: «Японцы коварны от природы. Они часто перевозят на своих кораблях японские товары и оружие. Они снуют вдоль побережья, то появляясь, то исчезая. При первой возможности они достают оружие и предаются безудержному грабежу. В ином же случае они предлагают купить у них товары в знак уважения»{86}. Опять же отличить торговцев от разбойников было трудно, потому что часто это были одни и те же люди. Как и в случае с викингами, поначалу довольно спонтанные налеты вскоре переросли в крупномасштабные прибрежные рейды с участием десятков или даже сотен кораблей. Кроме того, пираты заходили в судоходные реки, чтобы грабить города, расположенные на удалении от морского берега и не предпринимавшие антипиратских мер. Если набеги не встречали решительного отпора, они быстро превращались в сухопутные войны, которые даже давали начало империям. К примеру, у буддийского монаха Сюй Хая было больше общего с вождем викингов, чем с обычным пиратским капитаном: весной 1556 года он отправил в порты и селения на обеих сторонах реки Янцзы два отряда вокоу численностью в несколько тысяч человек, которые безжалостно разоряли, насиловали и убивали местных жителей. Сопротивление им оказывалось слабое и сводилось оно к неэффективным действиям местных ополченцев. К несчастью для жертв, хорошо обученные регулярные войска правительства были заняты боевыми действиями с грозными монголами на севере Китайской империи{87}. После налетов, однако, пираты постоянно ссорились друг с другом из-за дележа добычи{88}. Это их и погубило. После года успехов пираты были истреблены вернувшимися регулярными правительственными силами под умелым командованием генералов Ху Цунсяня и Юань О. Чтобы сократить число пиратов прежде чем вступить с ними в бой, генералы прибегли к хитроумной тактике:


Ху, сочтя, что в данных обстоятельствах брать нужно хитростью, а не силой, заманил разбойников на лодку, груженную более чем сотней кувшинов с отравленным вином, на борту которой под видом поставщиков провианта находились два надежных солдата. Едва завидев неприятельский авангард, те бежали. Разбойники же, захватив отравленное вино, сделали привал и устроили попойку. Некоторые умерли{89}.


И все же, когда дело доходило до тактики сражения, викинги и вокоу имели перед оборонявшимися преимущество, поскольку могли выбирать, куда нанести удар. Они проводили прибрежные разведывательные операции, высаживали десант для защиты плацдарма, а затем продвигались вглубь территории и в ходе флангового маневра нейтрализовали обороняющиеся силы. Там, где это было возможно, налетчики использовали системы судоходных рек. Викинги часто плыли вверх по Рейну, Сене, Луаре и Гвадалквивиру, чтобы попасть в населенные пункты вроде Кёльна, Трира, Парижа, Шартра и Кордовы. Подобным образом и флот вокоу проникал вглубь Китая, используя крупные речные системы и сети каналов для нападения на внутренние районы. Очевидец тех событий Сю Цзе вспоминал, что поначалу «пираты только похищали людей и вынуждали их родственников платить за них выкуп. Затем они заняли наши внутренние районы и остались там, где были, убили наших военачальников, напали на наши города и лишили нас всякой надежды»{90}. Похождения викингов и вокоу, безусловно, разительно отличались от тех морских стычек, которые обычно ассоциируются с пиратством. Невольно задаешься вопросом: когда пираты перестают быть пиратами и становятся чем-то иным, строителями империй например? Тем не менее, если под пиратством понимать грабеж, похищения, насилие в море или с моря без законных на то оснований, очевидно, что викинги и вокоу в период Средних веков и раннего Нового времени были не кем иным, как пиратами.

Пиратское насилие

Насилие, применяемое пиратами, прежде всего предопределялось их «бизнес-моделью»: если экипаж и пассажиров брали в плен ради выкупа, как это делали, например, средиземноморские корсары, малайские оранг-лауты и японские вокоу, то с пленниками обращались достаточно хорошо — это были «ходячие деньги». С другой стороны, если главной целью был грабеж, то жизням пленников угрожала серьезная опасность, особенно если они давали пиратам отпор и тем самым вызывали их гнев. Женщин к тому же могли изнасиловать. Несмотря на то что среди пиратов были те, кто прибегал к насилию ради удовольствия, большинство все же применяло его как способ решения конкретной задачи: пытка, например, использовалась для того, чтобы получить сведения о спрятанных сокровищах.

Проявления жестокости имели своей целью не только получить как можно больше добычи, но и донести важный сигнал, адресованный, во-первых, самим пиратам, во-вторых — всем, кто плавает по пиратским водам или живет в регионах, которые они часто навещают, в-третьих — врагам, их флотам, ополчениям, судебным и полицейским чиновникам. В первом случае акты насилия помогали «тимбилдингу»: в них участвовала бóльшая часть пиратов, что делало их соучастниками преступления и усложняло дезертирство. Во втором случае пытки оказывали психологический эффект, наводя людей на мысль «на их месте мог быть я», особенно когда новости об истязаниях, зачастую искаженные и раздутые, достигали гаваней и портов. Сигнал воспринимался однозначно: лучше не оказывать никакого сопротивления и не прятать никаких ценностей, так как последствия этих действий окажутся невообразимо ужасными. С помощью реальных или вымышленных изуверств пираты создавали образ «кровожадных, безжалостных головорезов», которым нельзя противостоять{91}. В третьем случае жестокость пиратов заранее отвращала от всяких попыток дать им отпор. В частности, правительственные чиновники в удаленных местностях, которые не могли рассчитывать на поддержку регулярных армий или военных кораблей, дважды подумали бы, прежде чем помыслить о каких-либо мерах против пиратов, действующих в их порту или провинции: риск самым страшным образом расстаться с жизнью был слишком велик. Ополчения, которые собирались из местного населения, тоже, как правило, не желали вступать в схватку с закаленными в боях пиратами. Они наверняка согласились бы с известной поговоркой: «Кто бежал с поля битвы, доживет до следующей». В любом случае всем, кто мог оказать сопротивление, пираты стремились внушить мысль: если ты нам враг, берегись.

Борьба с пиратством на суше

Для искоренения пиратства применялись самые разные стратегии. Разбойников преследовали на море и на суше, подкупали деньгами и амнистиями, склоняли к сотрудничеству в борьбе с пиратством, а иногда насильственно переселяли в районы, расположенные вдали от моря. Одним из, на первый взгляд, эффективных решений было сокращение морской торговли, от которой пираты зависели напрямую. Нет торговли — нет пиратства. По крайней мере, так считали два императора минской эпохи. В 1368 году первый император империи Мин, Чжу Юаньчжан (известный также как император Хунъу), издал ряд «морских запретов» (хайцзинь), а в начале XV века император Чжу Гаочи (известный также как Хунси) продолжил его дело. К идее подобных запретов Чжу Гаочи вернулся после смерти отца, императора Чжу Ди (Юнлэ), снарядившего семь крупных экспедиций в Индийский океан. Империя даже уничтожила свой грозный океанский флот — оставила суда гнить в портах, уволила работавших на них моряков, а затем запретила использовать корабли, грузоподъемность которых превышала определенный тоннаж. Решение императора подкреплялось конфуцианским представлением, что ничего хорошего от моря ждать не приходится и Китай может найти все необходимое в пределах своей обширной территории либо на колоссальных просторах азиатской суши. Однако эти меры привели не к сокращению морской преступности, а к ее росту: лишенные выбора китайские купцы обратились к браконьерству и пиратству. Их ряды пополнили тысячи безработных моряков расформированного океанского флота и существенное количество чиновников береговой охраны и мелкопоместной знати, которые либо смотрели на набеги сквозь пальцы, либо активно участвовали в них. Задуманная с лучшими намерениями антипиратская политика минской империи возымела обратный эффект и привела не к ликвидации пиратства, а, наоборот, к его усилению. Для того чтобы продемонстрировать хотя бы видимость сопротивления, пришлось спешно формировать местные ополчения. Вокоу были окончательно разгромлены лишь в 1567 году в результате одновременных крупномасштабных военных операций и отмены «морских запретов»{92}.

Запрет всей морской торговли ради борьбы с пиратством имел достаточно катастрофические последствия для минского Китая — экономически самостоятельной империи. Однако для тех обществ, которые полностью зависели от подобной формы торговли, такая радикальная мера была просто невозможна. Тем не менее в других регионах тоже предпринимались попытки борьбы с пиратами на суше, хотя и не столь решительные. Еще в Античности в прибрежных районах Средиземноморья осуществлялись оборонительные мероприятия не только потому, что это предписывали законы Римской империи, а затем Константинополя, но и просто для того, чтобы защитить свой образ жизни, особенно в кризисные времена, когда моря не патрулировали крупные имперские флоты. Жители, периодически страдавшие от пиратских набегов, покидали деревни, которые, как им казалось, невозможно защитить, и перебирались в более отдаленные и до некоторой степени более безопасные поселения, при этом достаточно близкие к морю, чтобы продолжать заниматься привычной рыбной ловлей и мелкомасштабной морской торговлей. Оставшиеся на побережье устраивали простые оборонительные сооружения вроде сторожевых башен и дозорных постов на холмах. С той же целью использовались близлежащие фортификации — сюда бежало местное население при появлении пиратских кораблей. Хороший пример — остров Кипр, который после падения Константинополя в 1453 году стал очень уязвимым. Для обороны своих берегов киприоты поставили сеть дозорных башен, откуда можно было следить за приближением пиратских и каперских флотов:


Через каждые полмили два крестьянина с запасом дров наблюдали за приближающимися к острову кораблями; если они их видели, то должны были развести как можно больше огня. После захода солнца каждый часовой при появлении любого объекта был обязан развести костер и поддерживать его столько, сколько нужно, чтобы шестикратно прочесть «Отче наш»{93}.


Были также небольшие крепости, известные как башни Мартелло. Их начали строить корсиканцы в XV веке, а затем, на пике своего могущества — между 1530 и 1620 годами, сооружали генуэзцы для защиты портов и прибрежных деревень от частых набегов берберских корсаров и пиратов. Эти простые сооружения представляли собой хорошо укрепленные башни шириной в 12–15 м, часто с тяжелыми орудиями на плоской крыше. Позднее их стали строить британцы, а потом и по всему миру{94}. Сходные меры, включая оборонительные сооружения в портах, городах и деревнях, предпринимались для защиты прибрежного населения от очередных волн пиратов вокоу в Китае и Корее{95}. Укрепленные порты, города и деревни защищали жителей приморских районов Каролингской империи от викингов в Северном море.

A furore Normannorum libera nos, Domine — «Избави нас, Господи, от ярости норманнов»{96}. Этот средневековый антифон[15] показывает, как подверженные набегам викингов люди уповали на молитву перед лицом неумолимого продвижения скандинавов вглубь континентальной Европы. Нельзя сказать, что Каролинги ничего не предпринимали и не пытались выстроить мощные прибрежные укрепления для защиты от викингов. В действительности сам Карл Великий (император Запада с 800 года) осознавал серьезность этой угрозы и во второй половине своего долгого правления (768–814) периодически посещал побережье. Оборонительные меры включали создание флота для защиты устьев рек, впадающих в Северное море и Атлантический океан, а также строительство сети наблюдательных башен наряду с береговыми укреплениями{97}. Как свидетельствуют «Анналы королевства франков», в 800 году, «приблизительно в середине марта, когда вновь пришла весенняя оттепель, король, уйдя из Аахена, осмотрел берега Галльского океана. И в том самом море, которое тогда тревожилось норманнскими пиратами, он построил флот»{98}. Сын Карла, Людовик Благочестивый (годы правления: 813–840), также следил за тем, чтобы флот и береговые укрепления поддерживались в должном состоянии. Но как только внимание императоров переключилось на более насущные проблемы, их сложная система защиты побережья развалилась: местные феодалы сочли, что поддерживать ее без помощи империи слишком дорого и обременительно, тем более что они часто были втянуты в собственные междоусобицы, которые не позволяли им следить за морем. Неудивительно, что викинги могли появляться и исчезать, когда им заблагорассудится, грабить, разорять и сжигать любые крупные города, даже далеко отстоящие от моря, вроде Кёльна и Трира. Между 834 и 837 годами викинги регулярно нападали на важный фризский порт и центр торговли Дорестад в северной дельте Рейна — набеги эти были столь предсказуемы, что на четвертый год в «Бертинских анналах» встречается довольно язвительная запись о том, что норманны, как всегда, неожиданно напали на Фризию{99}.

Почему их никто не останавливал? Набегам в принципе трудно помешать: пираты сами выбирают время и место нападения и предсказать их передвижения сложно. Но повторяющееся из года в год разграбление важнейшего порта так просто не объяснить. Анналы намекают на эту проблему, излагая подробности расследования, начатого императором Людовиком после четвертого набега:


Император же, собрав общий сейм, после того как публично объявил розыск тех, кого некогда отправил в качестве начальников того самого поста. В результате того расследования стало ясно, что они, отчасти из-за невозможности, отчасти из-за их неверности не могли сопротивляться его врагам{100}.


В отсутствие твердой руки на побережье, отчасти по причине затяжных гражданских войн между Людовиком Благочестивым и его сыновьями Пипином I Аквитанским, Людовиком II Немецким и Лотарем I, викинги могли не сдерживать свою агрессию. Многократное разграбление Дорестада показывает также, что каролингский флот, созданный во времена Карла Великого, перестал быть эффективной боевой силой, если вообще когда-либо был ею. Император Людовик Благочестивый приказал подготовить новый флот, «чтобы безотлагательно преследовать их везде, где понадобится»{101}, но, если иметь в виду постоянные сообщения о набегах датских пиратов на Фризию, едва ли он оказался в этом успешнее своего отца.

После смерти Людовика в 840 году Каролингская империя распалась, и потенциальные преемники начали бороться за наследство. Затяжная гражданская война позволила викингам еще глубже проникнуть внутрь империи, не встретив организованного сопротивления. Лишь 860-е и 870-е годы дали измученным горожанам и селянам некоторую передышку. Установив прочный контроль над своей частью Каролингской империи, король Карл II Лысый перешел в отношении скандинавов к политике «кнута и пряника»: он откупался, когда силы противника были слишком велики для того, чтобы от них защититься, и вступал во временные союзы с отдельными вождями, чтобы перессорить их друг с другом. Вместе с тем он построил вдоль Сены и Луары сеть крепостей и укрепленных мостов, чтобы препятствовать судам викингов{102}. Однако после его смерти в 877 году новая гражданская война ослабила оборону империи. В 881 году флотилии викингов вернулись, некоторые из них прошли вверх по Рейну и напали, среди прочих городов, на Аахен, Кёльн и Трир{103}, другие же разгромили внутренние районы Франции столь основательно, что к 884 году «масштаб разрушений напоминал сцены театра военных действий современности»{104}. Если сравнить эти набеги викингов с тем, что они устраивали в Испании, сразу становится ясно, как велика роль целенаправленного и организованного сопротивления: в 844 году викингам удалось разграбить Лиссабон и Кадис, но хорошо подготовленная армия мусульман Кордовского эмирата решительно отбросила их от Севильи. Викинги вернулись в Средиземное море в 859–860 годах и не встретили серьезного отпора у французских и итальянских берегов, но вновь потерпели поражение от мусульманских ополчений на побережье Испании. Эта череда набегов была «самым отважным и масштабным предприятием викингов в Средиземноморье, но не завоевательной кампанией. Викинги были грабителями и мародерами, и в достижении своих целей полагались на скорость и неожиданность. Сталкиваясь с реальным сопротивлением, они быстро отступали в поиске более легких целей»{105}.

Из этих примеров видно, что чисто оборонительные и наземные меры борьбы с пиратами были обречены на поражение. Те, кому грозили набеги, оказывались в тупике: если первые разведывательные экспедиции оставались незамеченными, то беспорядочные разбойные нападения пиратов могли перерасти в крупномасштабные рейды, способные привести к гибели существующих государств. И все же защитить всю береговую линию от каждой атаки было невозможно: викинги и вокоу сами решали, когда и где нападать. Подобно викингам, вокоу могли без труда прорвать непрочные прибрежные укрепления и подняться дальше по главным рекам вроде Янцзы, Хуанхэ и по Великому каналу, соединяющему эти реки. Планировать долговременные меры против таких атак было сложно. После первого нападения обычно возникал порыв укрепить оборону и атмосфера повышенной бдительности и боеготовности. Но затем возвращалась рутина и постепенно все сходило на нет. В конце концов польза от наблюдательных вышек была, только если на них находились люди, а от военных кораблей — только если их поддерживали в хорошем состоянии, — и то и другое имело свою цену. Междоусобные войны и политические распри тоже никак не способствовали обороне, как можно видеть на примере удручающе неэффективной реакции разобщенных франков в сравнении с согласованными ответными действиями Кордовского эмирата.

Борьба с пиратством на море

На море против пиратов применялись разные оборонительные тактики. Если мореходам предстояло опасное путешествие, они старались выбирать крупные и хорошо вооруженные корабли. Подходящая иллюстрация — дромон, захваченный флотом ярла Рёгнвальда: он не только обладал внушительными размерами, но вдобавок имел многочисленный экипаж и к тому же был вооружен сифонами с греческим огнем, по эффективности не уступавшими современным огнеметам. Такие плавучие крепости были не беззащитной добычей, а серьезным противником, способным оказать сопротивление чуть ли не самым отъявленным головорезам{106}, — это объясняет, почему до появления бортовой артиллерии мореплаватели, желавшие избежать пиратских атак, предпочитали крупные корабли. В XV веке, например, чтобы обезопасить рискованные, но чрезвычайно прибыльные плавания в Александрию и Бейрут, венецианский Арсенал построил огромный трехпалубный корабль с внушительными башнями на корме и носу, укомплектовал его командой из 100–150 хорошо вооруженных солдат и снабдил их четырьмя бомбардами с дальностью стрельбы в 600 шагов{107}. Подобные «плавучие крепости» ходили и в восточных морях. В этих водах мореходы предпочитали крупные джонки, которые часто тоже оснащались чем-то вроде огнеметов. В северных морях Ганзейский союз для своих торговых маршрутов использовал в качестве плавучих крепостей сопоставимые по размеру когги, экипаж которых обычно вдвое превышал необходимый для плавания.

Другим способом защититься было действовать сообща, и корабли нередко шли караванами: дромоны, галеасы или когги, плывущие вместе, обычно отпугивали пиратов, и в эпоху господства в Средиземном море итальянских великих морских держав — Венеции, Пизы и Генуи — такая практика стала нормой{108}. Были и нерегулярные торговые плавания — те, что сегодня именуются трамповыми рейсами, но суда, перевозившие ценные грузы, находились в ведении организованной системы конвоев, или «муда» (muda). Именно так шли корабли через все Средиземноморье в Левант или по Атлантике во Фландрию и Антверпен. Караваном командовал адмирал или капитан (capitano), в подчинении которого для дополнительной охраны обычно было несколько боевых кораблей{109}. В северных водах Ганзейский союз формировал конвои из купеческих судов для защиты своего судоходства от виталийских братьев и ликеделеров. На востоке, согласно «Хроникам империи Мин», происходили пиратские нападения на китайские караваны, то есть и здесь существовали организованные конвои, вероятно, сопровождаемые боевыми кораблями. Однако более подробных сведений об этом в доступных источниках нет.

Уберечься от пиратов позволяло и одиночное плавание на быстроходном и маневренном судне. Капитаны таких кораблей знали, что присоединение к конвою стоит немалых усилий. Во-первых, полагалось дожидаться, пока соберутся все суда перед отправлением; многие капитаны «яростно возражали против того, чтобы ждать» в месте сбора{110}. Во-вторых, скорость движения конвоя равнялась скорости самого медленного из его судов. Искушение отплыть в одиночку, несмотря на правила и нормы, наверняка было немалым, особенно если учесть, что конвой, везущий ценный груз, привлекал внимание всех пиратов региона независимо от того, сопровождали его военные корабли или нет. Наконец, высока была вероятность, что конвой в любом случае будет рассеян враждебными ветрами и течениями, а отбившиеся и оставшиеся без защиты суда станут добычей пиратов. Если же капитанам быстроходных кораблей удавалось отплыть в одиночку, воспользовавшись своей маневренностью, а море оказывалось свободным от пиратов, плавание получалось легким. Но не следует забывать, что пираты представляли собой лишь одну из угроз, с которыми сталкивались мореплаватели, — внезапные шквалы, штормы, не отмеченные на картах рифы и отмели, скорее всего, наносили больший урон кораблям на протяжении столетий, чем пиратские нападения.

Охота на пиратов

Использование военных кораблей в качестве эскортов было ответной мерой на действия пиратов. Более эффективный способ состоял в отправке на охоту за ними боевых кораблей — поодиночке или эскадрами. Успешность подобной стратегии зависела от численности: от количества заведомо действующих пиратских судов в море и числа имеющихся в распоряжении боевых кораблей. Пиратских, за редким исключением, всегда было больше. Тому было несколько причин. Во-первых, не каждый боевой корабль подходил для охоты на пиратов — многие из них строились для сражений с другими военными судами, соответственно, они были большими и неповоротливыми, а их глубокая осадка не позволяла им заходить на мелководье. К примеру, такие корабли, как тяжелые галеасы в Средиземном море или когги на севере, можно было использовать против пиратов только в сопровождении нескольких более мелких и быстрых судов. К организации смешанных антипиратских флотилий, обладающих одновременно высокой огневой мощью и большой скоростью, прибегали и Венеция в Средиземноморье, и Ганзейский союз в Северном и Балтийском морях. Во-вторых, концентрация ресурсов и отправка множества кораблей в места предполагаемого скопления пиратов означали, что другие области оставались без патрулей, и разбойники могли чувствовать себя там вольготно. Наконец, морские державы с обширными торговыми связями патрулировали огромные водные пространства и нуждались в защите своих берегов от регулярных боевых кораблей враждебных государств. Потому даже в лучшие времена кораблей для охоты на пиратов не хватало.

Охота на пиратов зависела также от удачи, от осведомленности о возможных укрытиях и таких местных условиях, как рифы и отмели, течения, погода и ветры. Она требовала также изрядного терпения, как можно видеть на примере первой крупной антипиратской экспедиции дона Перо Ниньо, которую он провел в 1404 году по приказу своего короля для того, чтобы разгромить могущественных кастильских пиратов, беспрепятственно нападавших на торговые суда между Испанией и Левантом. Бросив якорь в Картахене, Перо Ниньо узнал, что два известных кастильских пирата, дон Гонсалес де Моранса и второй, по имени Арнаймар, только что напали на купеческий корабль у берегов Арагона{111}. Он выслеживал их на протяжении нескольких недель, но, не сумев захватить их вместе с кораблями, обнаружил обоих в Марселе, где проживал антипапа Бенедикт XIII. Оказалось, что эти кастильские пираты находились у антипапы на жалованье; тот дал им лицензию, сделав каперами. Последовало напряженное противостояние, и, пока Бенедикт отвлекал Перо Ниньо и его команду, два кастильских пирата сумели бежать, направившись в сторону Корсики и Сардинии. Перо Ниньо преследовал их до Сардинии, но затем потерял след. Зато в арагонском порту Альгеро он обнаружил трех других подозреваемых в пиратстве. Хотя их корабли были хорошо вооружены и защищены волноломами, Перо Ниньо дерзко предложил им сдаться. И опять переговоры помешали ему атаковать разбойников: власти Альгеро попросили оставить пиратов в покое, «говоря, что не смогут без них прожить, ибо только они охраняли гавань и привозили им пропитание»{112}. Команда Перо Ниньо тоже не особенно рвалась в бой, так как все понимали, что едва ли смогут победить пиратов, если на их стороне крепостные орудия и городское ополчение. Весьма разочарованный, Перо Ниньо принял разумное решение совершить плавание вдоль Варварийского берега: корабли, которые он там встречал, были врагами Кастилии, так что законность добычи сомнений вызвать не могла.

На пиратов охотились и в северных водах — главным образом этим занимался Ганзейский союз, который зависел от морской торговли, а следовательно, от безопасности своих водных путей. Каперские лицензии, которые Мекленбург предоставлял всем желающим, серьезно усугубили пиратскую угрозу. Пираты быстро научились действовать крупными флотами, чтобы атаковать прежде недоступные цели. К примеру, летом 1394 года флот виталийских братьев не менее чем из 300 кораблей вторгся в воды Балтийского моря и среди прочего захватил английский караван из пяти судов{113}. Даже после заключения в 1395 году мирного договора в Фальстербу угроза сохранялась, поэтому торговые пути Ганзы на Русь через Балтику были очень опасны. Интересно, что не все ганзейские города желали избавиться от пиратов: в то время как некоторые, вроде Данцига и Любека, страдали от грабежей виталийских братьев, другие, например Висмар и Росток, пользовались этим. По этой причине антипиратские операции изначально были делом тех городов, которые полагались на свои силы и могли что-то выиграть. Например, Дорпат (современный Тарту в Эстонии) благоразумно держал несколько своих Friedeschiffe, или «мирных кораблей», в порту, так как надеяться на то, что город сможет самостоятельно справиться с многократно превосходящими их по численности пиратскими кораблями, было нельзя{114}. Но Штральзунд, более крупный и могущественный, чем Дорпат, направил некоторое количество военных кораблей, и те захватили пару сотен пиратов, большинству из которых отрубили головы. Больше всех усилий приложил Любек, снарядив двадцать кораблей для охоты на пиратов. Но даже этот небольшой флот не мог добиться многого в борьбе против более крупных флотов пиратов, которые обычно состояли из нескольких десятков хорошо вооруженных кораблей с многочисленными экипажами{115}. Попытки Тевтонского ордена организовать в 1397 году Seewehr («морскую оборону») тоже ни к чему не привели, так как многие из предполагаемых ее участников смотрели на пиратство сквозь пальцы.

То обстоятельство, что Ганзейский союз и пираты использовали суда одного и того же типа, временами приводило к путанице. В июле 1396 года ганзейская флотилия только что миновала мыс Хобург на юго-западной оконечности Готланда, когда ее дозорные заметили, как с наветренной стороны быстро приближаются два больших когга неизвестного происхождения. Пираты! Все члены экипажа, кроме тех, кто управлял кораблем, заняли позиции и нервно ждали начала сражения, стиснув в руках мечи, пики и крюки; арбалеты на марсовых площадках были готовы к бою. В последний момент два незнакомых когга совершили маневр, наводящий на мысль, что они собираются избежать боя и скрыться бегством. В сторону коггов, которые, казалось, шли против ветра слишком быстро для того, чтобы ганзейцы могли их догнать, полетели насмешки и проклятия. Но затем, весьма неожиданно, оба корабля замедлили ход, позволив ганзейским судам настичь их и соприкоснуться бортами. Незнакомцы не признали себя пиратами и сообщили, что плывут из Кальмара, одного из важнейших городов Швеции в то время. Капитан ганзейского флота колебался: может, они и правда ни в чем не повинные купцы? Но его приказ подождать запоздал: некоторые рвавшиеся в бой моряки уже приступили к абордажу подозреваемых в пиратстве кораблей. Ганзейцы быстро победили в схватке. Тех, за кого, судя по внешнему виду, могли уплатить выкуп, взяли в плен, а остальных выбросили за борт. Захваченные когги оказались старыми, изъеденными червями и бесполезными, их сожгли. Еще одна великая победа грозного ганзейского флота над пиратами? К сожалению, нет: позднее выяснилось, что те два когга действительно шли из Кальмара и, что интересно, это были шведские охотники на пиратов{116}.

В восточных водах регулярные военно-морские силы разных китайских династий также время от времени устраивали охоту на пиратов вдоль своих берегов и в прилегающих акваториях. Подобные операции были особенно масштабными и эффективными при императоре минской эпохи Юнлэ (годы правления 1402–1424). Хороший пример — пленение в 1407 году известного китайского пирата Чэнь Цзуи первым флотом «кораблей сокровищниц», отправленным для исследования Индийского океана под командованием адмирала Чжэн Хэ. Чэнь Цзуи, происходивший из китайской провинции Гуандун, основал морское королевство пиратов с центром в портовом городе Палембанге в Малаккском проливе (некогда столице империи Шривиджая). Впервые Чэнь Цзуи попал в поле зрения бюрократов минского Китая в 1400 году, когда его флот, состоявший примерно из десятка судов, атаковал китайский караван. С тех пор его корабли регулярно нападали на купеческие суда в Малаккском проливе и совершали набеги на прибрежные поселения. Прежде чем вывести свой флот, адмирал Чжэн Хэ тщательно взвесил силы пиратов и изучил их излюбленную боевую тактику; хотя они не представляли серьезной угрозы для китайского флота, насчитывавшего более 300 кораблей разных размеров и 27 000 моряков и солдат, «мореходы Палембанга имели репутацию грозных воинов. Если китайский флот в морском бою предпочитал идти на таран, то малайцы пытались бросить на абордаж вражеского судна группы вооруженных солдат»{117}. Предусмотрительность адмирала оправдала себя: китайская хроника «Тайцзун шилу» сообщает, что в начале 1407 года Чжэн Хэ обнаружил пиратов, скрывшихся в порту Пенанг, и приказал им сдаться. После бесплодных переговоров пиратский флот поднял паруса в попытке уйти в открытое море. То была рискованная стратегия ввиду превосходства имперского флота, но разбойники, вероятно, не видели иного выхода, а хроника не сообщает, предложил ли им адмирал помилование. В последовавшей битве погибло более 5000 пиратов. Сам Чэнь Цзуи и два других вожака были схвачены живыми, доставлены в цепях в Китай и казнены в октябре 1407 года{118}.

Нападения на пиратские базы

Охота на пиратов в море было непростой задачей: по численности они всегда превосходили охотников. С другой стороны, существовало лишь ограниченное количество пиратских баз — мест, где разбойники могли «прожигать жизнь», сбывать награбленное, пополнять запасы провианта, оружия и боеприпасов, а также восстанавливать свои корабли. Поэтому вместо того, чтобы охотиться на отдельные корабли, логичнее было атаковать разбойничьи базы — при условии, что охотники были достаточно сильны, а угроза — достаточно серьезна, чтобы оправдать столь затратную экспедицию. Во многих случаях, например когда пиратская база находилась на вражеской территории, успешное нападение означало необходимость объединения усилий с другими странами.

Римская и ранневизантийская империи имели все козыри: они могли контролировать все побережье Средиземного моря. Ситуация изменилась после появления во второй половине VII века мусульманских империй — теперь политический контроль над морем постоянно оспаривался. Это означало, что захватить пиратское логово или тем более безопасную гавань было непросто: подобные действия могли потребовать масштабных военных усилий, обычно подразумевающих привлечение сотен кораблей и десятков тысяч воинов. В 1249 году, например, во время Седьмого крестового похода, парусно-гребной флот христиан захватил египетский город Дамьетту[16] — родной порт сарацинских пиратов. Флотилия, направленная на разведку сил противника, тут же встретила отпор, разгорелся жестокий бой. Хронист Матвей Парижский вспоминал:


Тогда мы стали стрелять в них огненными стрелами и камнями из морских баллист [катапульт]. ‹…› …и мы бросали во врагов маленькие бутылки с негашеной известью. Наши стрелы пронзали тела пиратов, камни сокрушали их, а известь разлеталась из разбитых бутылок и ослепляла их{119}.


Потонуло много вражеских кораблей, сотни сарацин были убиты. Сам город был взят быстро, но ненадолго: год спустя его пришлось сдать египетским мамлюкам в счет выкупа за французского короля Людовика IX, попавшего в плен после разгрома в битве при Эль-Мансуре в 1250 году, где погибла вся его армия. Стоит ли говорить, что Дамьетта немедленно возобновила свой промысел, выступая в качестве главной базы для пиратов и корсаров?

Османская империя тоже на собственном горьком опыте убедилась в том, как сложно захватить логово корсаров или пиратов. Камнем преткновения был Родос — остров у побережья Анатолии, формально находившийся под контролем Византийской империи, но с 15 августа 1309 года оказавшийся в руках ордена госпитальеров — непримиримых врагов ислама, изгнанных за пару десятилетий до того из Святой земли{120}. При поддержке родосцев, которые «снабдили своих новых правителей прекрасными кораблями и моряками», госпитальеры перенесли Крестовый поход в море и вскоре сами стали грозными корсарами{121}. Морские походы, или «караваны» госпитальеров, не сулили ничего хорошего мусульманскому судоходству; мало того, их постоянные нападения расценивались как угроза хрупкому миру между христианскими державами и турками{122}. После того как обещания изгнать корсаров и пиратов с Родоса, данные великим магистром ордена в 1437 и 1454 годах, ни к чему не привели, Османская империя решила, что пора наконец удалить это «бельмо на глазу»{123}.

Первая попытка захватить остров-крепость была предпринята между 23 мая и 17 августа 1480 года. Хотя османские силы, насчитывавшие примерно 70 000 человек и 160 кораблей, намного превосходили госпитальеров в численности (300 рыцарей, 300 сержантов и 3000–4000 солдат), захватчики вскоре были разбиты и вынуждены отступить. В то время как хорошо укрепившиеся защитники потеряли всего пару десятков человек, османы понесли потери в 9000 солдат убитыми и 15 000 ранеными. Сорок с лишним лет спустя, 24 июня 1522 года, османы вернулись — на этот раз с куда большими силами в 200 000 человек. И все же серьезно уступавшие им числом рыцари и их сторонники сдались лишь после шестимесячной осады. В награду за доблестное поведение во время жестокой осады султан Сулейман позволил выжившим госпитальерам и пяти сотням местных жителей беспрепятственно уйти. Это был великодушный жест, ведь войска султана вновь понесли тяжелые потери{124}. На этом история госпитальеров не закончилась: в 1530 году император Священной Римской империи Карл V пожаловал им во влад ение Мальту. Благодаря своему превосходному географическому положению Мальта стала еще более грозной пиратской базой, чем Родос{125}.



2. Деревянная модель галеры госпитальеров



В северных водах мирный договор в Фальстербу 1395 года положил конец войне на Балтике, но не угрозам судоходству: виталийские братья продолжали охоту на морских просторах. Уже не каперы, а просто пираты, они все еще могли пользоваться определенной поддержкой в некоторых районах Балтийского моря; политическая раздробленность и постоянная вражда между различными королевствами, герцогствами и портовыми городами предполагали наличие безопасных гаваней. Что еще хуже, незадолго до конца войны виталийские братья захватили остров Готланд, в том числе город Висбю, и превратили его в свою крепость{126}. В начале 1398 года после безуспешных переговоров с Ганзейским союзом Тевтонский орден решил действовать. Конрад фон Юнгинген, великий магистр Тевтонского ордена, собрал крупный флот из 84 кораблей с 5000 солдатами, 50 тевтонскими рыцарями и 400 лошадьми. Эти силы успешно высадились на Готланде 21 марта. Разрушив замки пиратов, тевтонцы осадили Висбю, защитники которого вскоре сдались{127}. Хотя капитуляция острова в качестве пиратской базы не означала, что с виталийскими братьями покончено, они оказались серьезно ослаблены. Тевтонская дипломатия при поддержке посольских миссий из Любека постепенно развернула ситуацию на 180 градусов: порт за портом, государство за государством, монарх за монархом переходили на сторону ордена. Последние из виталийских братьев, некогда столь могущественных, а теперь насчитывавших лишь 400 человек, предприняли отчаянную попытку найти покровителя, который помог бы им перегруппироваться, но когда один такой потенциальный союзник, герцог Померании Барним VI, проявил интерес, ганзейская лига быстро собрала флот и блокировала Штеттин (ныне Щецин), центр Померании, — на этом история закончилась. После утраты всех своих баз на Балтике виталийские братья были вынуждены отступить в Северное море. Поначалу их охотно поддерживали фризские вожди, но после нескольких ганзейских экспедиций в 1400 году и это прекратилось; вскоре виталийские братья, или ликеделеры, как они называли себя сами, растворились в истории.

В восточных водах «бельмом на глазу» у прибрежных государств, зависевших от судоходства, были свои подобные пиратские базы, пользовавшиеся недоброй славой. Наиболее грозную силу представлял остров Цусима, расположенный в Корейском проливе (шириной 120 морских миль), отделяющем Корейский полуостров от Японских островов и связывающем Японское море с Восточно-Китайским. Тот, кто контролировал Цусиму, держал мертвой хваткой судоходство в проливе и вдоль его берегов. В XIV веке, например, японские пираты использовали Цусиму для безжалостных набегов на прибрежные поселения Кореи. В 1389 году корейский ван[17] Тхэджо отправил большой боевой флот, чтобы нанести по острову ответный удар: были сожжены 300 кораблей вокоу и сотни жилищ, спасены десять корейских пленников{128}. Пираты на время затаились, но возобновили атаки, как только корейский двор отвлекся от морских проблем. Теперь, когда делами цусимских пиратов заправлял японский клан Со, они снова стали настолько серьезной угрозой, что 19 июня 1419 года корейский ван Седжон Великий отправил флот из 200 кораблей и 17 000 солдат, чтобы раз и навсегда разрушить знаменитую пиратскую базу на Цусиме и занять остров{129}.

Операция, известная в корейской истории как Восточная экспедиция Гихэ, а в японских текстах — как Шейское вторжение, поначалу шла успешно. Бóльшая часть пиратских кораблей находилась в море, и корейцы сумели с легкостью оккупировать остров. В последующие дни были убиты или схвачены 135 пиратов, сожжены 129 кораблей и разрушены 2000 домов. Более того, 131 пленник и 21 раб получили свободу. Однако примерно через четыре недели, когда казалось, что кампания закончена, корейские силы попали в засаду, устроенную японским ополчением под предводительством фактического правителя острова, пиратского барона даймё[18] Со Садамори. Эти события вошли в местную историю как битва при Нукадакэ. Потеряв в короткой ожесточенной схватке 150 человек, корейцы, опасаясь дальнейших жертв, договорились с пиратами о перемирии. Они эвакуировались с острова 3 июля 1419 года, возможно поверив хитрому заявлению Со Садамори о приближении крупного тайфуна{130}. И опять после временного затишья пиратские атаки возобновились. В конце концов с пиратством в здешних водах покончили не военные, а дипломаты. В 1443 году корейский двор предоставил клану Со существенные торговые привилегии, «понимая, что его представители будут стремиться пресечь пиратство и помешать японским кораблям, торгующим в корейских портах, использовать поддельные документы и фальшивые печати»{131}. Решение позволить клану Со богатеть на законной торговле и одновременно поручить навести порядок в водах между Кореей и Японией, чтобы покончить как с пиратством, так и с контрабандой, принесло долговременные результаты.

Как видите, в пиратстве не так уж много романтики и приключений, им движут, скорее, жажда наживы, обида и до некоторой степени убеждения и религия. В сущности, стать пиратом человек решал в результате рационального выбора с учетом таких факторов, как жизненные условия, ожидаемая выгода и вероятность выйти сухим из воды. Разумеется, свою роль играли и социальное одобрение или благоприятная среда в виде коррумпированных чиновников, лояльных портов и потворствующих им правительств. Религия тоже была убедительным оправданием такого выбора для человека или целой группы: если того желает сам Бог (или Аллах), то выйти в море в качестве крестоносца или гази не преступление, а священный долг. Соответственно, предполагаемая нажива расценивалась как вознаграждение Господне за демонстрацию благочестия с оружием в руках, хороший пример тому — непримиримые враги с исламом, рыцари-госпитальеры. Такие рассуждения поддерживали корсарство на плаву на протяжении веков, хотя истинное религиозное рвение — в отличие от показного — в тот период, по-видимому, то возрастало, то убывало.

К тому же мы видим, что пиратство — это не просто боевое столкновение двух кораблей, как это часто преподносится в романах и фильмах. Примеры викингов и вокоу показывают, что в крупномасштабных набегах могли участвовать десятки кораблей и сотни или тысячи пиратов, которые обрушивались на прибрежные деревни и города. Это были самые жестокие и безжалостные атаки, настоящие оргии грабежа и насилия, «разгул убийств и мародерства»{132}: селения разграбляли и предавали огню, многих жителей хладнокровно убивали, а выживших уводили в рабство. Прекращение подобных рейдов зависело от ресурсов и решительности атакуемого государства, а и того и другого очень часто не хватало по самым разным причинам. Одной из них были гражданские войны; другой — раздробленность на ряд мелких княжеств, которые могли бы оказать серьезное сопротивление, если бы действовали сообща. В силу отсутствия флота оборонительные меры по большей части носили скорее пассивный, нежели активный характер. Когда государство могло собрать необходимые военно-морские силы и вдобавок обладало политической волей, чтобы уничтожить пиратские базы, такие операции обычно заканчивались бомбардировкой берегов и высадкой десанта для захвата крепостей. Зачастую это приводило к полному разрушению прибрежных деревень, независимо от того, содействовали их жители разбойникам или нет, — и сопровождалось все это точно таким же «разгулом убийств и мародерства», олицетворением которого были сами пираты.

Наконец, интересно, что в силу общих коренных причин, таких как тяжелые условия жизни, крайняя нищета и междоусобицы, пиратство проявлялось очень похоже в трех морских регионах, рассмотренных выше, — Средиземном, северных и восточных морях, несмотря на то что в тот период эти три горячие точки пиратства были достаточно изолированы друг от друга. Тут следует сделать оговорку: некоторые корсары, к примеру дон Перо Ниньо, время от времени совершали набеги в Северном море, приплыв из основного района боевых действий в Средиземноморье, в то время как флоты викингов иногда спускались в Средиземноморье с Севера. Тем не менее все возможные формы пиратства возникали в этих водах независимо друг от друга, будь то пираты «по совместительству», которые обычно занимались рыбной ловлей, но время от времени нападали на менее мощные суда, или организованные флоты сарацинов в Средиземноморье, викингов на севере и вокоу на востоке. Таким образом, хотя о пиратстве того времени можно говорить как о глобальном явлении, истоки его были локальные. Это следует иметь в виду при анализе следующего периода, с 1500 по 1914 год. Как мы увидим, именно в эти столетия пиратство, особенно западное, стало глобальным.

Часть II

Расцвет европейских морских держав, 1500–1914 годы





В поисках веселой и недолгой жизни

Напомним, что пиратство или каперство было опасным занятием и вероятность погибнуть была для пирата намного выше, чем шансы разбогатеть. Какую-то роль играли, наверное, и романтика, и любовь к приключениям, но обычно на решение человека влияли гораздо более будничные факторы — толкающие и притягивающие. Так происходило в 700–1500 годах, и то же самое можно сказать о четырех последующих столетиях, о которых пойдет речь в этой части книги.

Фактор притяжения объяснить легко: это надежда разбогатеть, невзирая на риск безвременно погибнуть. Большинство тех, кто выбирал этот путь, вероятно, согласилось бы с пиратским капитаном Черным Бартом (Бартоломью Робертсом). Он родился 17 мая 1682 года в Касневид-Бах[19], что в Уэльсе, а погиб, не дожив до сорока, в кораблекрушении близ мыса Лопес в Габоне 10 февраля 1722 года и говорил, что его девиз: «Жить весело и недолго»{133}. Факторы «толкающие» более разнообразны, но обычно их можно свести к «суровым условиям жизни», когда убожество отдельных граждан, порожденное крайней бедностью, эксплуатацией, унижением и безработицей, а также повсеместными войнами, приводит к страданиям целых обществ. Например, в Средиземноморье в конце XV и первой половине XVI века наблюдался бурный рост торговли. Этот период расцвета привел к стремительному развитию различных кустарных промыслов, что, в свою очередь, стало причиной появления высоко мобильной рабочей силы — бродячих ремесленников, которые странствовали по всей Европе в поисках прибыльных занятий. Однако во второй половине XVI века казавшийся неиссякаемым поток золота и серебра из испанских владений в Новом Свете («открытом» Христофором Колумбом в 1492 году) привел к инфляции и постепенному, но катастрофическому ослаблению экономики, сопровождавшемуся непомерным ростом цен. Результатом стало резкое обнищание населения{134}. Отчаянные времена требуют отчаянных решений — и по мере ухудшения экономических условий в Средиземноморье опять стали развиваться бандитизм на суше и пиратство на море.

В XVII веке английский крестьянин жил не лучше средиземноморского, пусть и по несколько другим причинам: при феодальной системе с работниками обращались как со скотом или даже хуже, их жизнь полностью зависела от милости господина и его деспотичного толкования правосудия; поэтому мужчин (а иногда и женщин) не мог не мучить вопрос: неужели нет ничего лучше этой доли? Зачем тянуть лямку за один фунт в год, если добыча пирата может составить сногсшибательную сумму — от 1500 до 4000 фунтов?{135} По законам того времени можно было отправиться на виселицу за кражу одного фунта. Так почему бы не украсть сразу целое состояние?{136} Английские — равно как нидерландские, французские, фламандские и немецкие — крестьяне обычно были наслышаны о несметных сокровищах, для обладания которыми требовалось всего лишь немного смелости и удачи. Они узнавали об этом от бродячих рассказчиков, а начиная с XVI века — из памфлетов и баллад: те, кто умел читать, покупали их у коробейников. Эти приукрашенные истории повествовали о сказочных богатствах, захваченных храбрыми сорвиголовами на испанских, португальских и индийских кораблях сокровищ — кораблях, груженных сундуками, полными золота и серебра, и мешками, набитыми алмазами, рубинами, изумрудами и жемчугами{137}. А жители побережья могли даже слушать и самих мореходов. Так зачем же изнурять себя тяжелым трудом за сущие гроши, если где-то за горизонтом при некоторой отваге и попутном ветре можно завоевать сказочные богатства?

На другом конце света жизнь безземельных крестьян во времена империи Цин (1644–1911) также изобилует безрадостными примерами. Таких крестьян, работавших на землях могущественных феодалов, постоянно преследовали призраки безработицы, мизерной оплаты труда, растущей стоимости жизни и, вследствие стремительного роста населения, жесткая конкуренция за рабочие места, а в результате — падение уровня доходов{138}. Учитывая ежедневную борьбу за выживание, неудивительно, что постоянно возникал соблазн заняться преступной деятельностью, а для жителей прибрежных районов это подразумевало пиратский промысел — либо «по совместительству», до и после сезона рыбной ловли, либо на постоянной основе. Пиратство давало надежду раз и навсегда избавиться от бедности. Богатые купцы, с важным видом разгуливающие по пристани, дорогие товары, которые то загружают на корабли, то сгружают с них — подобное зрелище не могло не наводить на мысль, что есть масса возможностей завладеть чужим имуществом. Жизнь китайской королевы пиратов Чжэн И-сао[20] (1775–1844) — пример восхождения из грязи в князи, о котором мечтали многие из этих работающих бедняков. Бывшая проститутка из Гуанчжоу в 1801 году вышла замуж за пиратского вожака Чжэн И (1765–1807) и создала вместе с ним мощную конфедерацию из 40 000–60 000 пиратов, плававших на 400 джонках{139}. Ее современник, пиратский барон У Ши Эр (1765–1810), до того как присоединиться к банде пиратов, был мелким воришкой. Когда в 1810 году его наконец схватили, он командовал флотом из более чем ста кораблей{140}.

История Чжэн И-сао показывает, что иногда на путь пиратства человек вставал в силу стечения обстоятельств, а не из-за алчности или недовольства судьбой. Еще один такой пример — жизнь Энн Бонни (1698–1782). Энн Кормак родилась в 1698 году в ирландском графстве Корк; затем ее семья переехала на Карибы, где Энн вышла замуж за некоего Джеймса Бонни, моряка, время от времени промышлявшего пиратством, хотя и без особого успеха; его описывают как «молодого парня, который принадлежал морю и гроша не имел за душой; это настолько выводило отца [Энн] из себя, что он выставил ее за дверь»{141}. Однако этот весьма несчастливый брак оказал решающее влияние на будущую жизнь Энн. Супруги перебрались в порт Нассау на Багамах, где Энн встретила куда более успешного пирата — капитана Джона Рэкхема (1682–1720), известного также как Калико Джек. Рэкхем попал под амнистию, пожалованную всем пиратам королем Георгом I, и они вместе скрылись. Но когда Калико Джек заскучал по прошлой жизни, Энн Бонни отправилась вместе с ним в море и стала пиратом. Ее современница Мэри Рид (ок. 1690–1721) сделала авантюрную карьеру моряка на военном судне и солдата во Фландрии (она всегда носила мужское платье), после чего села на корабль, отплывающий в Вест-Индию, где ей вздумалось попытать счастья. Когда судно, на котором плыла Рид, захватили английские пираты, она без колебаний присоединилась к ним. Волею случая в конце концов Мэри оказалась на одном корабле с Энн Бонни и Калико Джеком{142}.

Цепь совпадений сыграла роль и в судьбе Мартина Винтергерста — пекаря из Южной Германии. Человек явно неугомонный, Винтергерст в 1689 году оказался в Венеции, куда явился как бродячий ремесленник. Хотя он сразу же нашел работу в пекарне, принадлежавшей одному немцу, занятие это ему не нравилось, и он пристроился в таверну другого немца из Нюрнберга, где вскоре начал бегло разговаривать на итальянском. Так случилось, что здесь на него обратил внимание нидерландский капер и убедил Винтергерста стать переводчиком на его судне с 46 орудиями и 180 людьми. Так началась яркая карьера Винтергерста-моряка на каперских, пиратских, военных и торговых кораблях — длилась она не менее двадцати лет, за которые он исплавал под разными флагами вдоль и поперек все Средиземное море, совершая вылазки в Северное море, после чего наконец добрался на кораблях Голландской Ост-Индской компании до Южно-Китайского моря. Каким-то образом, вопреки всем ожиданиям, если брать в расчет все опасности его жизни, он вернулся в родной город, где провел свои последние годы за сочинением мемуаров (Винтергерст был одним из немногих простолюдинов, оставивших воспоминания, ведь обычно их писали сильные мира сего — либо сами, либо кто-то от их лица){143}.

Пример испанского корсара Алонсо де Контрераса (1582–1641) — еще одна иллюстрация удивительных совпадений на пиратской стезе. Если бы Алонсо следовал совету матери, то стал бы серебряных дел мастером в Мадриде. Но нет, в ответ на оскорбление от своего ровесника мальчик нанес ему смертельный удар ножом и, скрывшись от правосудия, в нежном возрасте четырнадцати или пятнадцати лет вступил в испанскую пехоту, а немногим позднее оказался в Палермо в качестве пажа при капитане каталонской пехоты. Когда его отряд участвовал в десантной операции, на борту флагманского судна сицилийской эскадры Контрерас узнал, что такое морской бой: «Здесь я впервые услышал, как пушечные ядра со свистом проносятся мимо моих ушей, когда я стоял перед моим капитаном, держа щит и его золоченое копье»{144}. На следующий год он участвовал уже как солдат в двух плаваниях вдоль берегов Леванта на борту галеры рыцарей-госпитальеров, где осваивал искусство навигации, наблюдая за работой штурманов и задавая им бесчисленное множество вопросов{145}. Постепенно Контрерас стал профессиональным моряком, пройдя путь от солдата до одного из самых успешных корсаров своего времени.

Похожая история бегства от проблем на родине в нежном возрасте привела в профессию мореплавателя и французского буканьера[21] Луи Ле Голифа (ок. 1640-?). Известный как Borgnefesse, или Ползадницы (из-за пулевого ранения он потерял одну ягодицу), Ле Голиф, как и Контрерас, был скромного происхождения. Родители заставили его пойти в семинарию, но из-за чрезмерного сексуального аппетита Луи очень скоро нажил себе неприятности и понял, что карьера священника не для него. Так в юные годы он покинул и семью (которую более никогда не видел), и Францию, сев на корабль, который держал курс на Тортугу в Вест-Индию, чтобы там в течение трех лет отрабатывать свой долг за плавание по кабальному договору с Французской Вест-Индской компанией. После того как его выкупил плантатор, оказавшийся «невероятно жестоким и алчным человеком»{146}, Ле Голиф провел восемь месяцев на Тортуге практически на положении раба, прежде чем бежал и стал буканьером{147}.

Александр Эксквемелин (ок. 1645–1707) также подался в буканьеры, пройдя опыт неволи. Он живо описывает свое богатое событиями плавание на Тортугу в 1666 году на борту 28-пушечного французского корабля St. Jean и рабский труд на местных плантациях{148}. К счастью для Эксквемелина, его жестокий первый хозяин перепродал его корабельному врачу, который хорошо обращался с ним и дал вольную уже через год. Свой следующий шаг, предпринятый в 1669 году, Эксквемелин описывал в таких выражениях: «Будучи теперь на свободе, но подобен Адаму, когда он был создан Богом, то есть наг и лишен всего необходимого человеку, не зная, как добыть средства к существованию, я решил присоединиться к порочному ордену пиратов, или морских разбойников»{149}. Проще говоря, он стал буканьером. До 1672 года Эксквемелин оставался в их рядах, а потом написал свое знаменитое сочинение «Буканьеры Америки» — одно из самых авторитетных свидетельств пиратской жизни. Все эти истории мужчин и женщин, ставших пиратами, показывают, что, когда им выдался шанс, они ухватились за него, — другие на их месте, вероятно, выбрали бы другой путь.

Матросы, джентльмены и торговцы

Идея пойти в пираты привлекала порой даже сухопутных крыс, что уж говорить о морских волках. В Англии конца XVI века опытный матрос мог рассчитывать на 1 фунт и 10 шиллингов за трехмесячную службу на военном корабле королевского флота, а капер мог заработать огромную сумму — свыше 15 фунтов{150}. Неудивительно, что именно опытные моряки, которые на суше оказывались на задворках «уважаемого» общества, образуя маргинализированный низший класс, составляли основную массу новобранцев на кораблях пиратов и приватиров. Пример тому — карьера английского пирата и корсара XVII века Джона Уорда (ок. 1552–1622). Выходец из бедной семьи, он был рыбаком прибрежного лова в Кенте, а потом подался в каперы. С течением времени он дослужился до звания капитана. Когда в 1603 году английский король Яков I отозвал все каперские лицензии, у Джона Уорда не оставалось иного выхода, кроме как поступить в королевский флот простым палубным матросом. Лучшие его годы остались позади (к тому времени Уорду было около 50 лет), и, непривычный к суровой флотской дисциплине, Уорд при первой же возможности стал пиратом, собрав вокруг себя небольшую группу матросов-единомышленников, чтобы угнать оставленный без экипажа, но готовый к плаванию баркас, стоявший на якоре в гавани Портсмута{151}.

Как и в столетия, предшествовавшие 1500 году, не только «отверженные» решали заняться пиратством, чтобы избавиться от (относительной) бедности. Многие «джентльмены-авантюристы» королевы Елизаветы I пускались в пиратские приключения, чтобы обеспечить себе расточительную и крайне дорогую придворную жизнь. Некоторые из них, такие как сэр Уолтер Рэли (ок. 1552–1618), не вылезали из долгов, в то время как другие балансировали на грани банкротства и позора в зависимости от финансового успеха или неудачи их экспедиций. Хороший пример — современник Рэли, сэр Мартин Фробишер (ок. 1535–1594){152}. Нелестный портрет, составленный одним биографом, уничтожает Фробишера единственной едкой фразой: «Несмотря на свое хорошее происхождение, он был неотесан и лишь едва обучен грамоте, а жизненный путь его, который он начал неумелым, низкооплачиваемым пиратом… должен был закончиться на виселице»{153}. Тем не менее могущественные друзья и придворные покровители Фробишера пристроили его командовать небольшой эскадрой, перед которой была поставлена задача преследовать пиратов в Ирландском море, — неудачная попытка превратить пирата в охотника за пиратами (подробнее об этом ниже) — а позднее ему поручили найти Северо-Западный проход. Предприняв в 1576–1578 годах три плавания, Фробишер не смог найти проход, а привезенная им из экспедиций якобы золотоносная руда оказалась никчемным железным колчеданом, зато он исследовал берега Баффиновой Земли (один залив на северо-западе этого острова позднее был назван в его честь заливом Фробишера). Каким-то образом эти исследования, а также доблесть в борьбе против испанской Непобедимой армады в 1588 году (за что он был посвящен в рыцари) помогли Фробишеру сгладить как финансовый, так и изыскательский неуспех его экспедиций, а также мутную историю с негодной железной рудой. Противоположный пример — сэр Фрэнсис Дрейк (ок. 1540–1596). Несколько успешных экспедиций сделали его вторым из двух самых богатых пиратов в истории: его личное состояние оценивается примерно в 90 млн фунтов стерлингов (115 млн долларов) в пересчете на современные деньги{154}. К тому же удачные плавания Дрейка обеспечили ему стремительный взлет из самых низов феодального общества, которому была не слишком свойственна социальная мобильность. Девиз Дрейка — Sic parvis magna («Великое начинается с малого») — явно отражал это феерическое восхождение.

Но не только английская знать подвизалась в пиратстве — не чужды этому занятию были и купцы. Границы между законной торговлей и запрещенными контрабандой и пиратством были весьма размыты: при случае купеческий корабль мог легко превратиться в пиратский. К примеру, в 1592 году некий капитан Томас Уайт, возвращаясь домой после совершенно законного торгового плавания из Лондона к Варварийскому берегу, попутно, без лишних раздумий, захватил два встреченных им крупных испанских судна, несмотря на ожесточенное сопротивление их команд. Награбленное: ртуть, вина, молитвенники в золоченых обложках и даже несколько папских булл — оценивается примерно в 20 000 фунтов, или 2,6 млн фунтов (3,4 млн долларов) на современные деньги{155}. Не считая подобных счастливых встреч, некоторые наиболее предприимчивые купцы порой поддавались соблазну снарядить собственную экспедицию. Можно даже сказать, что в эпоху Елизаветы I купцы представляли наиболее важную социальную группу среди заинтересованных в каперстве и даже пиратстве, особенно когда речь шла о финансировании подобных предприятий{156}. Примерно в то же время на другом конце света чиновник империи Мин с горечью констатировал, что купцами и пиратами являются, в сущности, одни и те же люди: «Когда торговля разрешена, пираты становятся купцами. Когда торговля запрещена, купцы превращаются в пиратов»{157}.

Некоторых джентльменов склонял к пиратству скорее дух приключений, нежели жадность или недовольство жизнью. Таким был Стид Боннет (ок. 1688–1718). Хорошо образованный, книголюб, он был богатым землевладельцем на Барбадосе и майором местного ополчения и вел вполне мирную и благопристойную жизнь, пока в 1717 году не вздумал стать пиратом, вероятно со скуки. Действовал Боннет с размахом: купил подходящий корабль, назвал его Revenge («Месть») и нанял опытную команду, которой хорошо платил. К несчастью для Боннета, ему не хватало одного качества, необходимого успешному пиратскому капитану: он не был лидером по своей природе, и экипаж вскоре покинул его, присоединившись к пирату Эдварду Тичу, более известному как Черная Борода. Тич, «узнав, что Боннет несведущ в морской жизни, с согласия его собственных людей поставил командовать шлюпом Боннета другого капитана, некоего Ричардса, а майора взял на свой корабль»{158}. Боннету, оказавшемуся теперь на положении гостя, с которым обращались более или менее любезно, хватило ума принять помилование и отойти от пиратства в начале 1718 года. Затем он внезапно передумал и опять взялся за старое под псевдонимом Капитан Томас{159}. Это решение оказалось ошибкой: в августе 1718 года охотник на пиратов полковник Уильям Ретт после стремительной ожесточенной битвы захватил его корабль. Боннет выжил в бою, но его пытали и вскоре повесили.

Другим искателям приключений повезло больше, в том числе Уильяму Дампиру (1651–1715), который прославился скорее своим вкладом в науку, чем пиратством. Дампир, известный сегодня как исследователь (он первым совершил трехкратное кругосветное путешествие) и натуралист, посетивший Галапагосские острова примерно за 150 лет до Чарльза Дарвина, начинал свой путь надсмотрщиком на ямайской сахарной плантации, а затем стал буканьером и участвовал во множестве пиратских плаваний вдоль берегов Испанского Мэйна (то бишь колониальных владений Испании в Центральной и Южной Америке). Хотя впоследствии Дампир и заявлял, что «был с ними, но не одним из них»{160}, трудно поверить, что он занимался «невключенным наблюдением», как это называют в социальных науках. Скорее всего, карьера Дампира как исследователя, гидрографа и натуралиста была неразрывно связана с пиратством; подобно своим менее склонным к наукам современникам, он не возражал против того, чтобы поучаствовать в грабеже и разбое, если подворачивалась такая возможность. В декабре 1709 года, когда на закате своей карьеры мореплавателя Дампир служил штурманом и кормчим в экспедиции капитана Вудса Роджера в Южные моря, он даже обнаружил корабль-сокровищницу своей мечты в виде испанского галеона Nuestra Señora de la Encarnación y Desengaño, плывшего из Манилы в Акапулько и полного богатств на колоссальную сумму в 150 000 фунтов, или около 20 млн фунтов (26 млн долларов) на сегодняшние деньги. Слова «Великое начинается с малого» вполне могли быть девизом и для Дампира, хотя с Дрейком у него было гораздо меньше общего, чем с Дарвином или Куком: оба случая командования кораблями британских ВМС — сначала Roebuck в 1699–1701 годах, а потом St. George в 1703–1704 годах — закончились «полным провалом» из-за неумелого руководства{161}; как и Стед Боннет, Дампир отнюдь не был прирожденным лидером.

Пиратство — не позор

Точно так же, как не считались позором пиратские вылазки у викингов, никому не пришло бы в голову срамить малайских пиратов XVIII и XIX веков — напротив, их считали весьма уважаемыми членами общества, а самых успешных даже почитали как местных героев за храбрость, уподобляя воинам. Это отношение точно сформулировал султан Хусейн-шах, правивший в Джохоре и Сингапуре в начале XIX века (1819–1824): «Пиратство не позор»{162}. Очень похожее представление выразил капитан королевского флота Великобритании Чарльз Хантер, отзываясь о высокоуважаемом пирате середины XIX века из народности иранунов{163} Дату-Лауте (Морском Господине) так:


В собственных глазах преступником он не был; его предки из поколения в поколение занимались тем же делом. На самом деле [ирануны] считали пиратство самой почетной профессией, единственно подходящей для благородных людей и вождей, и они были бы глубоко оскорблены, если бы им сказали, что они всего лишь грабители более крупного калибра. ‹…› Несмотря на свое ремесло, Лаут был джентльменом{164}.


Считать ли этих туземных разбойников «кровожадными пиратами» или действительно «почетными местными героями», воюющими от лица законного правителя, во многом зависит от угла зрения. Для западного наблюдателя, конечно, они были пиратами: они заполонили воды, которые теперь принадлежали различным европейским колониальным империям — Британии, Нидерландам, Испании. Для местных жителей, однако, пиратами были именно европейцы: да, поначалу они предстали в качестве исследователей и торговцев, но вскоре перевоплотились в захватчиков, которые грабили и разоряли все на своем пути, безжалостно уничтожая местные культуры и вытесняя их собственными{165}.

Что же касается «добродетельного поведения», тут важным мотиватором выступала религия. В Средние века христианско-мусульманское противостояние «мы — они» было мощным доводом в пользу корсарства или любых других актов морского грабежа повсюду, где пересекались зоны мусульманского и христианского влияния. И позднее, в условиях растущего влияния и гегемонии Европы, эта дихотомия все еще сохранялась; новым же было противопоставление «мы-они» уже внутри самого христианства после зарождения Реформации. Например, в елизаветинские времена морской разбой быстро начал ассоциироваться с «патриотическим» протестантизмом{166} просто потому, что враги — испанцы — придерживались католичества и были «папистами». Ненависть Фрэнсиса Дрейка к испанцам (в глазах которых он сам был пиратом, а англичане — «лютеранскими еретиками»), разумеется, была искренней{167}. Благодаря очевидной доблести Дрейка на море в сочетании с его ярой ненавистью ко всему испанскому и католическому он мог служить образцом протестантского героя, сражающегося за отважную маленькую Англию против испанского Голиафа{168}, — таким его и изобразил в 1681 году первый биограф Дрейка Сэмюэль Джонсон. Несомненно, что, став пиратом, человек мог даже улучшить свою репутацию благочестивого и набожного члена общества.

Существовали, впрочем, и другие примеры: в богобоязненном обществе вроде Англии XVII века отказ от своей религии и, если уж на то пошло, от своей страны, чтобы заниматься пиратством для «других», категорически расценивался как поступок недобродетельный — так было в случае с английскими корсарами, которые охотились на торговые суда (включая английские) в Средиземном море на службе у мусульманских правителей Алжира, Триполи и Туниса. И аморальным считалось не столько то, что они делали, сколько то, для кого они это делали, — в конце концов, по представлениям того времени, они сражались за мусульманские державы, которые были заклятыми врагами христианства (неважно, католического или протестантского), а нередко еще и ненавистниками Англии. Для этих «пиратов-вероотступников» смягчающих обстоятельств не существовало, как не было зачастую и прощения в том случае, если они решались помыслить о возвращении в родные страны{169}. Обращение корсара-ренегата Джона Уорда в ислам в 1608 году закрепило за ним репутацию «архипирата» и стало причиной, по которой король Яков I отказал ему в помиловании, притом что Уорд был даже готов заплатить за эту честь щедрую сумму.

Несмотря на существование истинного религиозного рвения, сводить вышеупомянутые конфликты к вопросам веры было бы чрезмерным упрощением. Не менее важную роль играли мощные экономические мотивы, а что касается политических альянсов, надо сказать, что при необходимости они виртуозно преодолевали эту мнимую религиозную пропасть. Подобный гибкий подход к религии, как и к национальности, был типичен для мусульманских княжеств Варварийского берега — Алжира, Триполи и Туниса. Наряду с христианскими и еврейскими вероотступниками со всех уголков обширной Османской империи эти страны регулярно нанимали в капитаны своим корсарам чужеземцев, независимо от того, были они обращены в ислам или нет. С учетом того, что корсарство Варварийского берега обычно преподносилось как морской эквивалент джихада, который правоверные мусульмане вели против безбожников-христиан, обычай перепоручать его именно этим неверным особенно поражает. И Джон Уорд был далеко не исключением: из двадцати двух корсаров, которые служили Алжиру в 1660 году, шестнадцать были христианскими отступниками{170}. Пиратство в Средиземноморье «наглядно демонстрирует один из самых необычных случаев смешанной идентичности: корсары из таких далеких земель, как Шотландия и Англия, принимали, по крайней мере для вида, ислам и охотились за торговыми судами тех стран, откуда прибыли сами»{171}. При всей внешней набожности даже корсарами Средиземного моря двигала главным образом алчность. Тем не менее толкование корсарских предприятий в религиозном духе, преподносящее политические и экономические интересы как трансцендентальную схватку «добра со злом», давало правителям отличную возможность выступать с позиций морали, защищая свои действия и порицая противника.

С наступлением колониализма и империализма добавился еще один фактор: чувство культурного превосходства христианских колонизаторов, считавших себя «современными» и «цивилизованными» в противовес «отсталым» и «нецивилизованным» туземцам, которых вскоре предстояло подчинить. Соответственно при изучении западных источников того времени следует проявлять осторожность: в них религия часто используется и всячески подчеркивается как фактор в процессе «отчуждения» и как обоснование права западных колонизаторов на завоевание и власть, — такой нарратив вписывается в тему «мы» (честные европейские торговцы) и «они» (кровожадные и дикие малайские пираты). В качестве иллюстрации можно привести роман Джозефа Конрада «На отмелях»{172}: «В процессе своего не слишком завуалированного отрицания Конрад преувеличенно подчеркивает религиозный пыл и фанатизм мусульман, делая \"иланунов\" еще опаснее, — ведь воинствующий ислам служил продлению и взращиванию взаимной вражды перед лицом западного прогресса»{173}. Изображая иланунов таким образом, было проще представить их как пиратов, тем самым отрицая легитимность, которой они могли обладать, когда действовали от лица правителя, — как на самом деле и поступали многие так называемые малайские пираты. В определении пиратства, которое сохранялось в Оксфордском словаре английского языка до 1970-х годов, тенденция к противопоставлению «мы / цивилизованные — они / нецивилизованные» совершенно очевидна: пиратство в нем определялось как «[грабеж] и разбой на море или судоходных реках или при набеге с моря на берег лицами, не имеющими на то лицензии от цивилизованного государства»{174}. Такое толкование объясняет, почему западные мореходы на службе у незападных государств вроде тунисского корсара английского происхождения Джона Уорда, а также незападные морские деятели вроде индийского адмирала Канходжи Ангре (см. ниже) считались пиратами и преступниками, в то время как по местным понятиям они были равнозначны каперам или военно-морским офицерам.

Жажда легкой наживы

Для того чтобы пиратство превратилось в доходный бизнес, привлекающий даже торговцев и представителей знати, общественного одобрения было недостаточно. Требовалось заручиться хотя бы неформальной поддержкой коррумпированных чиновников, если не государства вообще, как в случае с пиратами Средневековья. Нынешнюю ситуацию отличала быстрая экспансия колониальных империй Испании, Португалии, Англии, Нидерландов и Франции, которая способствовала еще большему официальному (или полуофициальному) попустительству. Причиной тому были главным образом два фактора: во-первых, действительно крупная добыча, которую можно было получить, захватив испанский или португальский корабль, по самые борта груженный золотом, серебром, драгоценностями, шелком и специями, или такое же судно из Индии, совершавшее хадж (паломничество) к Красному морю и обратно, или китайскую джонку в Восточно- или Южно-Китайском море; во-вторых, огромные расстояния между центрами и колониальной периферией империй. Богатства, которые можно было добыть в отдаленных водах, никак не напоминали добычу, традиционную для северных вод: повседневные товары вроде рыбы, соленой свинины, вина, сахара и тому подобного. Даже Елизавета I, как мы увидим, поддалась соблазну легкой наживы — неудивительно, что так поступали и чиновники не самого высокого ранга. Впрочем, этим отличалась не только английская бюрократия — нидерландские и французские чиновники тоже знали, как поживиться за чужой счет, да и многие испанские и португальские возвращались домой изрядно разбогатевшими. Для чиновников низового уровня это была игра с высокими ставками, исход которой зависел от покровителя, который мог прекратить поддержку в любой момент по самым разным причинам, например в случае утраты благосклонности короны. Должностным же лицам высокого ранга, особенно губернаторам, разбогатеть, отхватив кусок пиратской добычи, было детской забавой. На них работали огромные расстояния и слабая связь между центрами власти и периферийными колониями: правительства в далеких столицах — Лондоне, Париже, Мадриде, Лиссабоне или Гааге — провозглашали одно, а на местах делали другое.

Личные предпочтения и убеждения представителей местных властей имели огромное значение для морских разбойников: если таковые относились к пиратству благосклонно, все шло как по маслу. Причины, по которым губернаторы решались играть в столь сомнительные игры, могли быть разными, их нельзя свести только к человеческой жадности. Конечно, бывали нерадивые лентяи, которых не волновало, что происходит в зоне их ответственности, тогда как многие боялись вполне реальной опасности, которую представляли пираты, куда больше, чем гнева далекого правительства. Имевшихся в их распоряжении военных ресурсов — регулярных солдат, ополченцев и военных кораблей — чаще всего оказывалось недостаточно (если они вообще существовали), и не всегда они были сопоставимы с пиратскими. Для таких чиновников вопрос сводился во многом к формуле plata o plomo: либо ты берешь наше серебро (plata), либо получаешь от нас свинец (plomo, то есть пулю). Кроме того, многие губернаторы отдаленных колоний и сами в прошлом были пиратами, например сэр Генри Морган, завершивший во второй половине XVII века выдающуюся и яркую карьеру буканьера вице-губернатором Ямайки{175}. Такие бывшие пираты, а ныне охотники на пиратов обычно без лишних вопросов выдавали лицензии своим старым товарищам, покуда те платили сборы; губернатор французского владения Пти-Гоав на Эспаньоле (ныне остров Гаити) имел обыкновение раздавать своим капитанам незаполненные лицензии, чтобы те «вручали их кому пожелают»{176}, а губернатор одного вест-индского острова, принадлежавшего тогда Дании, тем временем выпускал впечатляющие «каперские лицензии», которые на деле оказывались всего лишь разрешениями охотиться на коз и свиней на Эспаньоле{177}.

Даже в Северном море, намного ближе к европейским столицам, губернаторы или феодальные правители небольших прибрежных княжеств наживались на выдаче бумаг сомнительной ценности. Например, по утверждению Вирджинии Лансфорд-По, ирландский герцог Ормонд предоставил в 1649 году такой документ нидерландскому каперу Яну Корнелисзону Кноле. Законная лицензия, полученная Кноле на родине, разрешала атаковать и захватывать только корабли врагов Нидерландов. Лицензия же герцога Ормонда позволяла охотиться на суда у берегов нидерландской Зеландии{178}, что он и не замедлил сделать, захватив корабль из Роттердама. Кноле был не единственным капером, который мухлевал с лицензиями, пользуясь услугами удобной и не слишком любопытной стороны: чем больше разных лицензий было у капера, тем больше самых разных кораблей он имел право атаковать. Даже если бы пираты были склонны серьезно относиться к законодательным тонкостям, в большинстве своем они были неграмотны и, вероятно, не могли прочитать условия и ограничения, упомянутые в лицензиях. Это объясняет, почему датский губернатор сумел организовать такую бойкую торговлю не имевшими никакой ценности бумагами на острове, который даже не находился в его власти: неграмотные покупатели принимали эти внушительные с виду документы за каперские лицензии{179}.

На фоне вездесущей коррупции неудивительно, что некоторые чиновники, которые не имели возможности просто выдавать ложные лицензии, выбирали другие, более откровенные способы получать прибыль с пиратов. Обычно они прибегали к пособничеству и подстрекательству, как это назвали бы сегодня в терминах уголовного права. В XVII веке мировой судья с говорящим именем Томас Крук[22], начальник ирландского порта Балтимор, открыто снабжал пиратские корабли продовольствием и всем необходимым и даже развлекал их команды в своем доме. Это предсказуемо позволило другим местным жителям полагать, что и они имеют право вволю обстряпывать свои делишки с пиратами{180}. Очевидно, что в данном случае, как и во многих других, пираты и их пособники на суше пользовались тем, что общество воспринимало пиратство как совершенно нормальное, честное занятие — и, вероятно, более предпочтительное, чем служение монарху или правительству, в которых видели угрозу нежелательного вмешательства в местные дела. Сэр Генри Мэйнуоринг, сам бывший успешным пиратом до того, как превратился в охотника на пиратов на службе у Якова I, даже называл Ирландию «питомником и кладовой пиратов»{181}, а его современник лорд Фолкленд, королевский наместник в Ирландии в 1622–1629 годах, считал, что пираты любили берега Ирландии, поскольку там «намного дешевле припасы, легче пристать и отчалить, а также меньше препятствий вроде приливов, отливов и проток»{182}.

Пиратские порты

Многие порты в других регионах играли сходные роли. По существу, в Средиземноморье пиратство и каперство не только обогащали жителей расположенных на Варварийском побережье княжеств Алжира, Триполи и Туниса, но и помогали им сохранять независимость. Английские пираты, нападавшие на испанские и португальские суда в Атлантическом океане, использовали полунезависимые марокканские порты Ла-Мамора (совр. Мехдия) и Сале, где можно было и продать добычу, и пополнить запасы, и починить корабли. На другой стороне Атлантики, в американских портах Чарльстона, Филадельфии и Нью-Йорка, находили безопасные гавани, оперативные базы и рынки сбыта добычи самые настоящие пираты Карибского моря, например капитан Кидд.

Самый известный в истории пиратский порт, локация, где происходит действие множества пиратских историй, фильмов и компьютерных игр, — это Порт-Ройал на Ямайке. С самого основания в 1655 году[23] и вплоть до гибели в разрушительном землетрясении менее чем через четыре десятилетия, в 1692 году, порт пользовался заслуженной репутацией Содома и Гоморры, «самого порочного города в мире»{183} (набожные современники утверждали, что его разрушение стало карой Господней за все грехи, совершенные здесь). Благодаря близости к испанским поселениям на Карибах и в Центральной Америке, равно как и к торговым путям, по которым испанские суда перевозили сокровища, Порт-Ройал идеально подходил для пиратских и каперских авантюр. Готовность, с которой местные губернаторы без лишних вопросов выдавали лицензии всем, кто мог уплатить за них сбор, еще более усиливала приток в порт флибустьеров всех видов — с лицензией и без{184}. Неудивительно, что многие каперы превратили Порт-Ройал в свою базу: к примеру, в 1670 году отсюда совершали свои вылазки двадцать приватиров с общим экипажем примерно в 20 000 человек{185}, а множество пиратских кораблей без лицензий постоянно сновали то в порт, то оттуда, проворачивая еще более сомнительные сделки. Активная и прибыльная деятельность, связанная с разбоем и грабежом, привела к тому, что большинство жителей порта добывали средства к существованию, главным образом обслуживая пиратские потребности. Здесь проживали торговцы оружием и оружейных дел мастера, готовые пополнить пиратские арсеналы, поставщики продовольствия, заполнявшие корабельные трюмы, опытные корабелы и рабочие других специальностей, которые могли быстро реанимировать разбитый корабль перед новым плаванием. Более того, поскольку все эти услуги, как правило, стоили непомерно дорого, множество здешних торговцев специализировалось на превращении пиратской добычи в деньги, бóльшая часть которых незамедлительно пополняла казну многочисленных постоялых дворов, таверн, игорных притонов и борделей.

Дружественные порты можно было обнаружить и в других пораженных пиратством регионах. Выживание многих поселений вдоль китайского и японского побережий в XVI и XVII веках, особенно во времена, когда морская торговля находилась под официальным запретом, целиком зависело от взаимоотношений с пиратами. Например, прибрежные деревни китайских провинций Фуцзянь и Чжэцзян поддерживали местных пиратов, предоставляя им все необходимое, и даже активно помогали, производя ядра, порох, орудия, пушки и доспехи{186}. Многие городки и деревни Гуандуна, особенно расположенные вдоль эстуария Жемчужной реки, тоже впускали пиратов в свободные гавани, несмотря даже на то, что эта территория, служившая воротами к важному порту Гуанчжоу (европейцы называли его Кантон), была хорошо укреплена и в ней были расквартированы императорские войска{187}. Многие крестьяне и сами, пусть нечасто — при удобном случае или когда не могли прокормить себя одной рыбной ловлей, занимались пиратством. В Японии сходную ситуацию можно было наблюдать на острове Кюсю, где местные феодалы не только активно привечали пиратов{188}, но и использовали их в качестве вооруженной охраны для защиты собственной торговли. Порты Внутреннего Японского моря между Кюсю и Хонсю служили базами как для японских, так и для китайских пиратских сообществ и получали огромные прибыли от контрабанды, в основном экспортируя серу и импортируя селитру. Последняя была важнейшим товаром для феодалов и их армий, так как требовалась для производства высококачественного пороха{189}.

В Южно-Китайском море славу самого известного логова пиратов имел остров Холо[24] (часть архипелага Сулу, ныне Филиппины): будучи главным портом и столицей султаната Сулу, он служил чем-то вроде клиринговой палаты для продажи и покупки запрещенных товаров, а также оружия и боеприпасов. Кроме того, портовые чиновники снабжали пиратов бесценной информацией о передвижении судов в целом и о периодических антипиратских патрулях испанских, нидерландских и британских колониальных властей, которые обосновались в регионе со второй половины XVI века. На Холо располагался крупнейший в регионе рынок рабов, где продавали или освобождали за выкуп пленников, захваченных в разных местах вдоль побережья Южно-Китайского моря от Филиппин до Сиама (совр. Таиланд). Западнее подобную функцию выполняли Сингапур и расположенный неподалеку архипелаг Риау. Свидетельства британских наблюдателей, а также по меньшей мере одного малайского купца, которого держали в плену на острове Галанг (Пулау-Галанг){190} архипелага Риау в 1836 году, не оставляют сомнений в природе здешних «товаров»: в основном это были оружие и боеприпасы, рабы и награбленное. Примечательное отсутствие любых признаков земледелия и сельского хозяйства навело британских наблюдателей на мысль о том, что вся мужская часть четырехтысячного населения острова занималась пиратством на постоянной основе{191}. Пиратам, базировавшимся в Сингапуре и на архипелаге Риау, крайне помогало то обстоятельство, что они орудовали на спорной территории, на которую пытались претендовать как Британия, так и Нидерланды. В свою очередь, те, кто действовал на острове Холо, находились в зоне интересов испанской, нидерландской и британской колониальных империй. В некотором смысле пираты появлялись благодаря трещинам в международной колониальной системе, созданным взаимным недоверием и сложностью организации многонациональных патрулей.

Впрочем, среди всех этих восточных пиратских логовищ лишь одно могло сравниться с Порт-Ройалом в отношении размеров и дурной репутации, и это был порт Макао. Полуостров Макао, расположенный в эстуарии Жемчужной реки (она же Чжуцзян) близ Гонконга, был занят португальцами в 1557 году и служил важной базой в торговой войне, которую Португалия вела одновременно с Китаем и Японией. Стать столь важным пиратским пристанищем порту позволила его особая юрисдикция: хотя эта территория подчинялась португальской администрации, сам Макао и его жители-китайцы жили по китайским законам, так как португальцы не завоевали Макао, а лишь арендовали — сначала у империи Мин, а затем — у Цин. Более того, португальцы составляли здесь ничтожное меньшинство: к примеру, в 1640 году в Макао их насчитывалось 1200 человек из общего населения в 26 000{192}. Разбойников в этот порт привлекало еще и то, что местные чиновники интересовались в основном собственной частной торговлей, а к борьбе с повальной преступностью в порту прикладывали чисто символические усилия. Такая уникальная разделенная юрисдикция в сочетании с правовой беспомощностью португальцев и то обстоятельство, что преступники могли ускользнуть от системы уголовного правосудия, просто перебравшись на континент или на соседние острова вроде Лантау, в сущности, гарантировали Макао положение восточного Порт-Ройала. Как и его карибский двойник, Макао изобиловал постоялыми дворами, тавернами, борделями, игорными домами, а вдобавок — опиумными притонами (в Порт-Ройале их было не найти, там пираты предпочитали ром и грог{193}) и, конечно, рынками, где можно было без лишних вопросов сбыть запрещенные товары, купить оружие и боеприпасы, получить сведения о передвижении судов и набрать в команду новых моряков{194}. Более того, Макао был одним из мест, где крупные пиратские объединения вроде федерации Чжэн И-сао открыто использовали свои «налоговые конторы»{195} для сбора платы за защиту мореплавателей, вынужденных плавать по «их» водам, и вымогали деньги у родственников богатых людей, имевших несчастье быть похищенными{196}.

Пиратская королева и ее придворные

Было бы большим упрощением винить мелких чиновников, состоявших на службе у различных империй, или отдаленные порты тех империй в том, что они попустительствовали пиратству, игнорируя его или наживаясь на нем. Как и в период, которому посвящена первая часть книги, само государство часто закрывало глаза на пиратство, когда это было выгодно, — вот почему даже представители высшей знати чувствовали, что их подталкивают к участию в пиратстве и каперстве. Тут стоит вспомнить, как поступила английская королева Елизавета I с сэром Фрэнсисом Дрейком после его кругосветного путешествия (1577–1580), во время которого он захватил несколько испанских кораблей с сокровищами. Принимая во внимание количество трофеев, которые ей достанутся, — «сопоставимое или даже превышающее годовой доход от налогов и земель короны»{197} — королева радостно объявила Дрейка «своим пиратом», тем самым задним числом санкционировав деятельность, на которую у него не было лицензии. Годы спустя, комментируя эту порочную практику, венецианский посол в Англии язвительно заметил:


…считается, что ничто так не обогатило англичан и не позволило многим людям сколотить те огромные состояния, которыми они, как известно, обладают, как войны с испанцами во времена королевы Елизаветы. Всем разрешалось каперствовать, и они грабили не только испанцев, но и всех остальных без разбора, обогащаясь за счет постоянного притока добычи{198}.


Эти взгляды разделяют некоторые историки, которые утверждают, что при Елизавете Англия превратилась из нации пиратов в пиратское государство, или даже «пиратократию», возглавляемую «пиратской королевой» — Елизаветой{199}.

Нельзя сказать, что у королевы был выбор, встать или не встать на сторону успешных пиратов: когда 17 ноября 1558 года она взошла на престол, государственная казна была пуста из-за расточительства ее прославленных предшественников — Генриха VIII, Эдуарда VI и Марии I. Стоит подчеркнуть, однако, что в судьбе «джентльменов-авантюристов» Елизаветы огромную роль играли чистая удача и талант оказаться в нужное время в нужном месте. Пока «санкционированный государством» пират находился в море, политическая ситуация дома могла измениться не в его пользу, а потому возвращение с добычей, даже очень богатой, но сомнительной с точки зрения закона, несло риски: одних ждала королевская милость, других — эшафот. Дрейк всегда действовал наверняка и благоразумно появлялся при дворе, предварительно выяснив, в какую сторону дует политический ветер. Его современник сэр Уолтер Рэли, напротив, принадлежал к числу тех, кто, выбрав не лучшее время, стали козлами отпущения после политических перемен или дворцовых кризисов и в конце концов были повешены или обезглавлены. В отличие от Дрейка, Рэли не был ни прирожденным политиком, ни успешным предпринимателем (он постоянно находился на грани банкротства), ни очаровательным собеседником, и, соответственно, он не был ничьим фаворитом при дворе{200}. Неудивительно, что он был заключен в Тауэр сначала Елизаветой (пусть всего на два месяца, в июне — августе 1592 года, за то, что женился на одной из фрейлин без ее дозволения), а потом ее преемником Яковом I, заточившим Рэли в темницу на целых тринадцать лет — между 1603 и 1616 годами. Причиной был заговор против короля — преступление, за которое обычно приговаривали к смерти. Интересно, что в конце концов 29 октября 1618 года Рэли был обезглавлен по требованию испанского посла в Лондоне графа Гондомара за нападения на испанские поселения, в том числе на город Санто-Томе в Гайане (ныне Сьюдад-Боливар, Венесуэла). Все это происходило в 1617–1618 годах, во время второй экспедиции, снаряженной Рэли в поисках золота легендарного Эльдорадо, — ожидаемые огромные прибыли были главной причиной, по которой его выпустили из Тауэра{201}. К несчастью для Рэли, он не нашел ни Эльдорадо, ни золота, так что — в отличие от Дрейка, который без нужных разрешений нападал на испанские поселения и корабли с сокровищами, но все-таки возвращался с большим количеством награбленного, — смягчающих его вину обстоятельств не было.

Постоянный приток ценных трофеев объясняет, почему власти повсеместно не вдавались в подробности их захвата, — такая практика начиналась на уровне начальников гаваней и городских чиновников и, за редкими похвальными исключениями, поддерживалась всеми вплоть до монарха. Необходимость придать нечестно полученной, но богатой добыче законный статус требовала юридической изворотливости, что способствовало размыванию границы между каперством и пиратством, добавляя еще один оттенок серого в картину «санкционированного задним числом» пиратства. Потребность в постоянных барышах объясняла ту легкость, с которой правительство Республики Соединенных провинций не замечало, если это сулило выгоду, юридических различий между каперством и пиратством и рассматривало их как «явления одного порядка»{202}, а не полные противоположности. Аналогичным образом и, в сущности, с той же аргументацией елизаветинская Англия без всяких колебаний использовала «безнравственный инструмент внешней политики, капера»{203}, когда это соответствовало национальным интересам, как бы их ни определяли в контексте постоянно меняющихся альянсов. Всегда можно было снять с себя ответственность за действия пиратов или просто отрицать, что они каким-либо образом связаны с официальной политикой, — принцип этот до сих пор используется в международной политике и известен как «правдоподобное отрицание».

Безнравственные инструменты внешней политики

Издержки, причиняемые противнику каперами и пиратами, которых использовали в качестве правдоподобно отрицаемых инструментов внешней политики, могли быть колоссальными. Например, с 1568 по 1648 год — в годы Нидерландской революции и, если брать шире, Восьмидесятилетней войны — Нидерландская республика чрезвычайно страдала от нападений испанцев, португальцев и в особенности пиратов и каперов, базировавшихся в Дюнкерке. До 1646 года Дюнкерк еще принадлежал Испанским Нидерландам и служил передовой оперативной базой, откуда испанцы постоянно угрожали нидерландским торговым и рыболовным судам, отчего Дюнкерк называли «Алжиром и Тунисом Севера», уподобляя опасности, исходящие от него, ужасам берберского пиратства. Между 1629 и 1638 годами в результате операций, проведенных из Дюнкерка регулярным военно-морским флотом и каперами, было захвачено около 1880 преимущественно нидерландских кораблей с общим тоннажем в 209 448 тонн, а между 1625 и 1637 годами было потоплено 533 нидерландских рыболовных судна{204}. Однако не только каперы из Дюнкерка беспокоили голландцев: на протяжении трех англо-голландских войн (1652–1654, 1665–1667 и 1781–1784 годов) они несли чувствительные потери кораблей из-за деятельности английских каперов. Числа говорят за себя сами: во время первой войны на голландские суда охотилось 1000–1700 английских каперских кораблей, в годы второй — 522, в третью — около 500{205}. В ходе второй войны английские каперы даже захватили на время принадлежавшие Нидерландам острова Саба, Синт-Эстатиус и Тобаго в Карибском море. Каперы представляли настоящую угрозу, а не просто досадную неприятность.

В военное время в море открыто велись экономические войны на истощение с участием не только хорошо организованных регулярных флотов, но и каперов и пиратов. В мирное время, однако, военно-морские силы официально не фигурировали. Практика выдачи лицензий, разрешающих атаковать бывшего врага, редко расценивалась как достаточный повод для возобновления конфликта, так что хроническое каперство часто игнорировалось, и в результате даже в мирные годы боевые действия шли в виде «партизанских войн на море»{206}. Постоянные броски каперов и пиратов, обрушивавшиеся на прежнего противника, представляли собой, если перефразировать Клаузевица, «продолжение войны другими средствами»[25]. Когда Елизавета I поручала Дрейку, Рэли и им подобным миссии против Испанского Мэйна (миссии, которые с самого начала были лишь слабо замаскированными пиратскими рейдами), она могла быть уверена, что испанцы не объявят Англии войну, а ограничатся вооруженным сопротивлением на местах в выбранных регионах, обычно сопровождавшимся дипломатическими демаршами в Лондоне:


Солдаты удачи вроде Дрейка или Рэли были идеальным оружием. Прежде всего, с ними можно было не церемониться. Если они привозили домой сокровища, это пополняло казну Елизаветы и уменьшало испанскую военную. Если же они терпели неудачу или провоцировали конфликт, их объявляли обычными преступниками, не имеющими никаких полномочий. А их враждебность можно было «включать и выключать», как кран, в зависимости от отношений Англии и Испании{207}.


Аналогичные партизанские войны велись в водах Южно- и Восточно-Китайского морей. Постоянные дрязги между европейскими колониальными державами на фоне вечного вмешательства европейцев в региональные дела стали одной из главных причин ответного явления — крупномасштабного пиратства. Алчность европейских колониальных держав, торговавших в Южно-Китайском море, превратила иранунов чуть ли не в самых грозных пиратов в истории:


С незапамятных времен внешняя торговля с архипелагом находилась в руках китайцев. ‹…› Затем пришли португальцы, а после них — голландцы, которые, стремясь обезопасить торговлю только для себя, создали систему монополий и по договорам с малайскими правителями сумели контролировать объемы производства в своих интересах, продавая товар дешевле, чем китайцы, [так что] со временем джонки не смогли с ними конкурировать и больше не появлялись{208}.


Вмешательство чужаков в региональную политику было определенно главным фактором, обусловившим появление крупномасштабного пиратства. В Южно-Китайском море и его микрокосме султанатов и вождеств, например, для того чтобы нарушить местный баланс сил и спровоцировать новую волну морского разбоя, достаточно оказалось прибытия предприимчивых европейских шкиперов-авантюристов с партией современного европейского оружия, которое они продавали тому, кто больше заплатит{209}.

Такое вмешательство в региональные дела усугублялось обыкновением некоторых местных властей того времени брать на службу европейских авантюристов — главным образом солдат и особенно артиллеристов, но также и министров, губернаторов и портовых чиновников. Например, в Сиаме (совр. Таиланд) король Нарай (годы правления: 1656–1688) назначил около 1675 года своим первым канцлером греческого авантюриста и бывшего служащего Ост-Индской компании Константина Геракиса[26]. Геракис, постоянно искавший союзников, преимущественно европейских, пристроил нескольких своих старых друзей по Ост-Индской компании на высокие посты. Англичанин Сэмюэль Уайт был назначен начальником порта Мергуи (совр. Мьей в Мьянме, а в то время — главный сиамский центр торговли с Индией), его младший брат Джордж Уайт стал адмиралом сиамского флота, а Ричард Бернаби — губернатором Мергуи{210}. При этом Сэмюэль и Ричард не только выжимали из своих доходных должностей все что могли, но вдобавок организовывали пиратские рейды под видом каперов от имени короля, хотя едва ли Нарай знал об этом. Не догадывался король и о том, что действия англичан чуть не спровоцировали войну между Сиамом и могущественной Ост-Индской компанией (укрепленная штаб-квартира которой, форт Сент-Джордж, находилась по другую сторону Бенгальского залива, в Мадрасе), — казусом белли послужил тот факт, что бóльшая часть груза, захваченного хорошо вооруженным фрегатом Сэмюэля Уайта Resolution, на самом деле принадлежала компании. В июне 1687 года президент Ост-Индской компании в Мадрасе, Элайху Йель, отправил в Мергуи фрегат и корвет с судебной повесткой и ультиматумом: Сэмюэлю Уайту было приказано прибыть для объяснений в Мадрас, а Нараю (который ничего не знал о развитии кризиса в этой отдаленной части своего королевства и в глаза не видел ультиматума) дали 60 дней на то, чтобы заплатить за похищенный груз. Вместо того чтобы выполнить приказ, Уайт несколько недель поил, кормил и развлекал командира флотилии Ост-Индской компании, капитана Энтони Уэлтдена. Однако еще до истечения срока ультиматума представители сиамской знати, опасаясь, что англичане попытаются захватить порт, совершили упреждающий удар. В результате этой внезапной атаки 24 июля, впоследствии получившей известность как резня в Мергуи, погибло более 60 членов английских экипажей, включая Ричарда Бёрнаби, а Уэлтден был серьезно ранен. Выжившие бежали на корабли и в спешке скрылись. Самому Уайту удалось целым и невредимым отплыть на борту Resolution; бóльшую часть своего богатства он забрал в Англию, где скончался через два года, в январе 1689 года{211}.

В том случае войны удалось избежать, но вмешательство в региональные дела как колониальных чиновников, так и западных авантюристов не прекращалось и лишь набирало обороты, что мы увидим на примере Малайского архипелага.

Найти подходящее судно

Большинство пиратов начинали свой путь, просто записываясь в уже сложившиеся команды. Как правило, для этого нужно было всего лишь поговорить с правильными людьми в правильном месте — обыкновенно в портовой таверне. Но как насчет пиратов-«стартаперов», которые решали сколотить собственную банду и которым поэтому требовалось тем или иным способом заполучить свой первый корабль? Один из вероятных ответов: украсть его. Такая практика была, судя по всему, общепринятой среди английских и ирландских пиратов: многие суда стояли в гавани либо совсем без обслуживающего персонала, но готовые к отплытию, либо с небольшой командой, которая далеко не всегда проявляла бдительность. Таким образом, кража корабля была удивительно легким способом начать действовать{212} — сэр Генри Мэйнуоринг, пират, ставший охотником на пиратов, отмечал в 1618 году «небрежность собственников таких небольших кораблей, которые, не в силах защитить их, плохо за ними смотрят и оставляют паруса на борту»{213}. В случае если украсть судно не получалось, можно было, прежде чем захватывать его силой, проникнуть туда под чужой личиной, иными словами, методом маскировки и хитрости. Джон Уорд в начале своей карьеры использовал обе тактики. Свой первый корабль он вместе со своими коллегами-единомышленниками захватил, просто забравшись на борт полностью снаряженного, но оставленного без охраны барка, который стоял на якоре в гавани Портсмута. Уорд вывел судно в открытое море, и похищение заметили лишь на следующий день. Недалеко от побережья Корнуолла Уорд и его товарищи обнаружили себя в компании флибота под французским флагом, водоизмещением около 70 тонн и оснащенного шестью пушками для сдерживания потенциальных пиратов. Уорду и его товарищам для их целей такой корабль подходил еще больше, а потому стал желанной, хотя и нелегкой целью: французы превосходили их числом и вооружением. К тому же прежний опыт каперства подсказывал, что если они будут пойманы, то все окажутся на виселице. Уорд придумал хитрый план, воспользовавшись непритязательным видом своего небольшого судна и немногих компаньонов, бóльшая часть которых была вне поля зрения: все, что мог видеть французский капитан, были сам Уорд и четыре человека на такелаже{214}. Кроме того, Уорд заставил французов поверить, что не способен к навигации: он двигался зигзагами, как будто ему не удавалось выровнять курс корабля, одновременно развлекая французов нарочито шумными разговорами обо всем, что ему приходило в голову. Тем временем экипаж флибота не заметил, как крошечный барк Уорда подошел к их судну совсем близко. «Уорд, продекламировав до середины балладу о недавнем аресте великого английского мореплавателя сэра Уолтера Рэли, громко крикнул: \"Теперь, господа, дело за нами!\"» По этой команде люди Уорда выскочили из подпалубных помещений и устремились на борт французского корабля, команда которого оказалась захвачена врасплох: «Человек, всего двумя минутами ранее казавшийся неумелым дурнем, незаслуженно получившим свое место, показал, кто он такой на самом деле — капитан Джон Уорд на пороге своей недоброй славы»{215}.

Что касается подходящего корабля, Уорд как начинающий пират не имел особого выбора. Будь это иначе, его не устроил бы ни барк, ни флибот — он просто воспользовался лучшей из имевшихся возможностей. Однако вскоре он оценил прочность и практичность торговых кораблей типа флиботов, которые с их неглубокой осадкой, единственной палубой и тремя мачтами выглядели «не более воинственными, чем ведерко для угля», как сострил один военно-морской историк{216}. Именно это и привлекало Уорда и других пиратов, поскольку, как будет показано ниже, открытому бою они предпочитали внезапные нападения:


Если по морю идет военный корабль с выставленными орудиями и боевыми сетями наготове, намерения его распознать несложно. Если же, покачиваясь на волнах, плывет флибот, явно в поисках спутника, чтобы плыть в конвое, он вызывает намного меньше подозрений{217}.


Кроме того, выносливость флиботов позволяла пиратам оснащать их ошеломляющим количеством оружия — после некоторых успешных операций того же Уорда его флибот вез на борту тридцать два чугунных орудия и команду в сотню человек{218}. И еще оставалось много места для добычи.

Бывало и так, что пираты получали свой первый корабль в результате мятежа, как в случае Генри Эвери, по прозвищу Долговязый Бен, — одного из самых успешных пиратов в истории. Он был родом из Девоншира и начал ходить в море с малых лет, постепенно поднимаясь по карьерной лестнице. Начало 1694 года Эвери встретил первым помощником капитана на борту одного из двух тяжеловооруженных кораблей из Бристоля. Каждое судно имело около 30 орудий и 120 человек команды{219} — испанцы использовали их в качестве каперов для внезапных атак на французских пиратов, досаждавших испанским мореплавателям в Карибском море. Корабль Эвери, Charles II{220}, находился под командованием некоего капитана Гибсона, известного больше своим пьянством, чем лидерскими качествами{221}. Команда ненавидела Гибсона; ситуация усугублялась тем, что людям не удавалось добиться выплаты обещанного жалованья. Поэтому, когда Эвери предложил недовольным морякам вместо охоты на хорошо вооруженных французских пиратов самим во славу Испании стать пиратами, он нашел в них внимательных слушателей. Шанс подвернулся, когда судно стояло в Ла-Корунье (северо-запад Испании), ожидая испанских офицеров. После десяти вечера, когда мертвецки пьяный капитан находился в своей каюте, а не замешанные в заговоре члены экипажа спали в своих койках, Эвери снялся с якоря и отправился в плавание. Капитану Гибсону, разбуженному движением корабля, предложили выбирать: остаться на борту и присоединиться к команде либо покинуть корабль на шлюпке с остальными не пожелавшими стать пиратами. Очень хорошо понимая, как его ненавидят, Гибсон благоразумно избрал второй вариант. А Эвери, оказавшийся командиром внушительного судна, весьма похожего на «типичный» пиратский корабль, тоже вскоре стал притчей во языцех.

«Санкционированным» пиратам, то есть каперам и корсарам, приходилось преодолевать разные препятствия, самым значительным из которых было финансирование экспедиции или плавания. Прежде всего, построенные специально для каперов корабли, вроде галер и галеонов, были совсем не дешевы. Более того, будущий капитан должен был приобрести лицензию, тоже не бесплатную. Наем подходящей команды также мог существенно увеличить расходы: хотя многие матросы и солдаты соглашались работать по принципу «нет добычи — нет оплаты», этого нельзя сказать о французских или мальтийских корсарах, которые рассчитывали еще и на жалованье. Если планировалось снарядить не один корабль, а настоящий каперский флот, затраты предстояли огромные. В большинстве случаев они распределялись между множеством инвесторов, как публичных, например в лице самого государства, так и частных, вроде заинтересованных купцов, — и все они рассчитывали на свою долю после успешного окончания каперской миссии. Все это, конечно, усложняло задачу капитана-капера и требовало от него обеспечить успех предприятия, даже если под этим имелась в виду весьма вольная интерпретация условий договора о том, что считать разрешенной добычей, а что нет, — вот еще одно объяснение, почему некоторые из наших героев с легкостью перемещались по континууму капер-пират, часто поощряемые своей командой, а также (по крайней мере, негласно) своими инвесторами.

Выслеживание и захват добычи

После выхода из порта пираты и каперы действовали одинаково: жертву надо было обнаружить, перехватить и взять на абордаж. Что касается кораблей, которые выслеживали добычу, обыкновенно они устраивали засаду в удобном месте вдоль оживленных морских путей. Сопряженные с этой тактикой риски были те же, что и в предыдущие столетия, в частности внезапное появление более сильного противника. Именно такой инцидент описывает корсар Алонсо де Контрерас: пока его фрегат скрывался в бухте небольшого острова в Эгейском море, его застигли врасплох две стремительно приблизившиеся турецкие галеры. Спасло Контрераса то, что капитаны галер были изумлены не меньше его самого и бросились в бой без подготовки, не скоординировав действия. Опытный корсар, де Контрерас, высмеивая их «недисциплинированность», «неспособность к искусству мореплавания» и «дикий беспорядок», добавляет однако, что именно это и выручило их, когда они были «на волосок от гибели»{222}. Галерам понадобилось время, чтобы догнать его фрегат, когда они это сделали, удача была на их стороне: несколько метких выстрелов изрешетили такелаж фрегата и в результате обрушился грот-рей. Опять де Контрераса спасла находчивость. Подойдя к острову Самос, маленькие гавани которого часто использовали мальтийские галеры, хитрый корсар приказал матросу подняться на главную мачту с порохом и подать дымовые сигналы. Неверно истолковав эти сигналы как предупреждение о засаде мальтийских корсаров, турецкие галеры немедленно исчезли{223}.

Засада была лишь одной из множества тактик де Контрераса. Как и большинство других корсаров, он предпочитал активно преследовать жертву. Такой подход, впрочем, таил свои риски. К примеру, в 1720 году уэльский пират капитан Бартоломью Робертс и его команда на протяжении девяти недель плавали туда и обратно вдоль бразильского побережья, не заметив ни одного судна, а потом вдруг наткнулись на португальскую флотилию не менее чем из 42 кораблей с сокровищами{224}. Подобным образом в 1693 году французский корсар Рене Дюгэ-Труэн проплавал три месяца, ничего не добыв, после чего его судно чуть не утопил сорокапушечный военный корабль, приняв за пиратское{225}. Даже де Контрерас сообщает о ряде бесплодных экспедиций вдоль берегов Леванта и Северной Африки:


Я не нашел ничего на побережье, поэтому решил поплыть в Дамьетту, которая находилась в дельте Нила. Я поднялся по Нилу, чтобы посмотреть, что смогу найти, но никого не встретил. Я повернул назад и покрыл расстояние в 130 миль в направлении Сирии. Я заметил побережье Святой Земли, которое было всего в 35 милях от Иерусалима. Я поплыл дальше и зашел в гавань Яффы. Там было несколько барков, чьи команды сбежали на берег при моем приближении{226}.


3. Галера, плывущая по ветру



Не лучше обстояли дела и у его противников, корсаров Варварийского берега. В июле 1684 года английский генеральный консул в Триполи Томас Бейкер упоминает одного неудачника — раиса (капитана) Мустафу Кади, который совершил двенадцать плаваний, не добыв никаких трофеев. Как замечает Бейкер, этот корсар ухитрился даже из тринадцатого путешествия вернуться без «единой стоящей тряпки»{227}. Такие примеры безуспешных плаваний еще раз иллюстрируют, почему на протяжении столетий пираты и каперы совершали набеги на прибрежные поселения, когда были достаточно сильны для этого: в отличие от кораблей на море, такие поселения было легко найти.

Когда дело доходило до захвата судов, и особенно до рискованного абордажа, большинство пиратов и каперов, действовавших в этот период, предпочитали обойтись без крови, как и их предшественники (см. ранее). Чаще всего достаточно было просто поднять черный флаг (или его местный аналог), чтобы заставить команду облюбованного судна подчиниться. Например, в 1721 году одного лишь вида флага грозного пиратского капитана Бартоломью Робертса оказалось достаточно, чтобы в гавани Уиды (Бенин, Африка) ему сдались без единого выстрела не менее одиннадцати английских, французских и португальских кораблей, хотя «у французов было три крепких судна с 30 орудиями и свыше сотни человек в команде каждого»{228}. Оказавшись на борту только что сдавшегося корабля, пираты Робертса продолжали свою тактику шока и трепета, чтобы держать экипаж и пассажиров под строгим контролем и увеличить размер добычи, как делало большинство пиратов того времени по тем же самым причинам. Показателен случай лондонского судна Samuel, захваченного Робертсом в 1720 году:


Samuel был богатым кораблем и имел на борту нескольких пассажиров, с которыми обходились очень сурово, чтобы заставить их показать, где они прячут свои деньги, каждую минуту угрожая им смертью, если те не отдадут все, что у них есть. Пираты вскрыли люки и проникли в трюм, как стая фурий. Топорами и абордажными саблями они разрезали и разрубали все тюки, ящики и коробки, чтобы завладеть [их содержимым]; и, когда на палубу выносили какой-нибудь товар, который они не хотели везти на корабле, вместо того чтобы бросить его обратно в трюм, они выкидывали его за борт в море; все это сопровождалось непрестанной руганью и сквернословием, отчего [пираты] более походили на демонов, чем на людей{229}.


Психологическое воздействие на команду, чтобы внушить ей, что сопротивление бесполезно, требовалось очень мощное.

Если намеченная жертва размерами и экипажем превосходила пиратский корабль, выручала хитрость, особенно когда обычные меры казались бессмысленными, а поднятие пиратского флага могло вызвать разве что ироничный смех или пару бортовых залпов. Чаще всего практиковался подход «маскировки и хитрости», когда разбойники выдавали себя за безобидных торговцев, завоевывая тем самым доверие будущей жертвы, как было в случае «приобретения» Джоном Уордом французского флибота. Подобные акты обмана и коварства, или вероломства с точки зрения другой стороны, наблюдались в многочисленных враждебных столкновениях между испанскими, португальскими, английскими, французскими и голландскими судами в водах Карибского моря. Как минимум в одном случае намеченная жертва сумела переиграть противника. В мае 1589 года испанский военный корабль, перевозивший сокровища в Мексиканском заливе, обнаружил, что его преследует заметно уступающий ему по размерам английский галеон — 70-тонный приватир Dog. Целых три дня наглый налетчик не давал покоя кораблю, и наконец, не желая, очевидно, рисковать и вступать в бой (Dog уже захватил три других испанских судна в том регионе), испанцы призвали к перемирию и переговорам; англичане согласились. Сначала испанские офицеры поднялись на борт галеона для дружеской встречи, а затем с ответным визитом на испанское судно явилась английская сторона. Как только англичане оказались на борту, испанцы внезапно набросились на гостей и насмерть закололи лоцмана, Роджера Кингснода: «С остальными обошлись таким же образом; правда, капитан Уильям Мейс и другие, несмотря на все расставленные врагом ловушки, прыгнули за борт и целыми добрались до своего корабля»{230}. Чудом избежав приготовленной для них западни, выжившие решили отказаться от преследования испанцев и вернуться в Плимут{231}.

Если позволяли обстоятельства, пират или капер мог также попытаться незаметно проскользнуть на борт корабля. Подобную попытку, предпринятую в 1689 году, описал немецкий пекарь Мартин Винтергерст, сменивший свое ремесло на каперство. Едва став членом команды голландского каперского 46-пушечного судна с экипажем в 180 человек, он впервые в жизни принял участие в боевом столкновении, это случилось в Адриатическом море, когда голландцы заметили французское судно, идущее в венецианский порт Зару (современный Задар в Хорватии). Применив военную хитрость, корабль Винтергерста поднял флаг нейтрального Ливорно и тоже направился к порту. Как полагается, он сделал приветственный залп и спустил на воду шлюпку, чтобы провести дружественную беседу с портовыми властями. Благодаря языковым навыкам Винтергерста голландцы узнали, что французский корабль — совершенно новый и везет богатый груз. К несчастью, он бросил якорь под самыми стволами крепостных орудий, что исключало открытую атаку. Оставалась возможность проникнуть на корабль под покровом темноты и застать предположительно спящую команду врасплох, прежде чем она окажет сопротивление. По воспоминаниям Винтергерста, темной ночью две шлюпки тихо приблизились к французскому кораблю; одной командовал сам капитан, второй — его помощник. И все же, прежде чем каперам удалось взобраться на борт, французские часовые заметили их. Команда заняла боевые позиции, последовала ожесточенная схватка. Потеряв 14 соратников, включая капитана, оставшиеся 13 французов стали просить пощады. Шум потасовки услышали в крепости и, пока собиралось ополчение, приводили в готовность орудия. Чтобы избежать контратаки, голландцы отбуксировали захваченное французское судно на безопасное расстояние, а там уже стали рассматривать награбленное: 5000 дукатов, 1500 английских центнеров[27] серы, 4000 пушных шкурок, тюки верблюжьей шерсти и других тканей, а также примерно 200 пар турецких башмаков. Винтергерст и его товарищи были довольны, хотя и потеряли троих человек во время сражения{232}.

В других случаях подобная коварная стратагема работала лучше. Именно таким путем шел к своему триумфу буканьерский капитан Пьер Легран. В 1665 году, выйдя в море на крупной шлюпке (пирóге) около десяти метров длиной, Легран проплыл весь Багамский пролив, не заметив ни одного корабля. Ему упорно не везло. Между тем и провизия, и терпение экипажа из 28 человек почти иссякли. Однако неожиданно удача улыбнулась ему: пираты заметили огромный испанский галеон, плывший в одиночку. Казалось, нелепо нападать на столь мощный корабль, особенно в сравнении со шлюпкой Леграна, но момент требовал: «Победи или умри». Члены команды действовали сообща: они получили шанс и были полны решимости воспользоваться им. Желая подстегнуть их энтузиазм, Легран приказал судовому врачу просверлить в корпусе пироги отверстия, чтобы она начала медленно тонуть. Теперь пути назад не было, «и, не имея никакого оружия, кроме пистолета в одной руке и меча в другой, они немедленно взобрались на корабль и ворвались в большую каюту, где застигли капитана и нескольких его спутников, играющих в карты»{233}. В окружении беспощадных пиратов, едва различимых в тусклом свете лампы, потрясенные испанцы, не отрывая взглядов от направленных на них пистолетов, вопили: «Господи помилуй! Что за чертовщина?»{234} Тем временем остальная часть абордажной команды взяла под охрану арсенал и оружие, убивая каждого, кто осмеливался оказать сопротивление. Ничтожный размер пироги стал причиной бездействия членов экипажа испанского судна. Как оказалось, они заметили Леграна и его людей и верно определили, что это пираты, но капитан не увидел в них настоящей угрозы: «Это что же? Я должен бояться такого жалкого суденышка?»{235} Здесь стереотип (в основном ошибочный) о надменных испанцах и о небольшом отряде храбрецов, который обводит их вокруг пальца и побеждает, получив в награду за свою смелость огромное богатство, нашел подтверждение в истории из жизни. И в самом деле, добыча оказалась столь велика, что Легран направился прямиком во Францию, чтобы насладиться приобретенным состоянием и никогда больше не возвращаться в море. На руку Леграну сыграл небольшой размер его судна, позволивший ему приблизиться к галеону, не вызвав подозрений. Если бы он командовал более крупным кораблем, испанский капитан был бы осторожнее.

С такой проблемой столкнулся 1 марта 1579 года сэр Фрэнсис Дрейк, когда вознамерился захватить испанский галеон Nuestra Señora de la Concepción: как приблизиться к этому кораблю на его не менее внушительной Golden Hind, не вызвав подозрений? Плавая вдоль тихоокеанского побережья Южной Америки, Дрейк, исходя из разведданных, полученных им в различных портах, терпеливо выслеживал испанский корабль с сокровищами, шедший из Манилы в Панаму. Испанцы, не ожидавшие подвоха (до этого происшествия Тихий океан считался исключительно «испанским озером»), были безоружны — то ли в буквальном смысле слова, то есть не имели орудий на борту, то ли, по более правдоподобной версии, их пушки за ненадобностью были убраны с палубы, чтобы освободить место для драгоценного груза. А поскольку корабль Nuestra Señora de la Concepción был очень быстрым, его капитан Сан Хуан де Антон{236} вполне мог рассчитывать на то, что сможет уйти от любого достаточно крупного судна, способного представлять опасность. Чтобы не дать галеону просто поднять все паруса и скрыться в безопасном порту, Дрейк пустился на хитрость: он замаскировал настоящую скорость своего судна при помощи плавучего якоря, сделанного из канатов и тюфяков, и тем самым замедлил Golden Hind. В результате корабль Дрейка выглядел безобидным испанским торговым судном, не способным из-за своего тяжелого груза развить скорость, даже на полных парусах. Более того, готовясь к нападению, Дрейк привязал свой пинас (полубаркас) к борту Golden Hind так, чтобы он был вне зоны видимости испанцев, когда Дрейк поравняется с кораблем-сокровищницей. Едва cпустилась ночь, Дрейк начал атаку, тут же отрезав плавучий якорь и спустив на воду пинас. Поначалу испанский капитан отказывался сдаться, но после того, как залп с Golden Hind повалил бизань-мачту, а сам капитан был ранен мушкетным выстрелом, капитулировал. «Груз корабля многократно окупил предприятие Дрейка. Серебряных слитков было так много, что на Golden Hind их использовали вместо балласта, вдобавок там было четырнадцать сундуков серебряных и золотых монет»{237}. Неудивительно, что обрадованная королева Елизавета I впоследствии объявила Фрэнсиса Дрейка «своим» пиратом.



4. Golden Hind («Золотая лань») сэра Фрэнсиса Дрейка



В водах Восточной Азии пираты тоже прибегали к маскировке и хитрости, чтобы одержать верх над своими жертвами — хорошо вооруженными и защищенными морскими джонками. Но они шли дальше имитации беззащитных торговых кораблей в море: они атаковали корабли в портах или в крупных китайских речных системах и часто даже совершали набеги на ничего не подозревающие прибрежные города — в этих случаях они одевались и вели себя как представители государственной власти, ополченцы, паромщики или странствующие торговцы. Часто эта дерзкая уловка срабатывала безотказно, и захваченные врасплох речные суда или города разграблялись пиратами в мгновение ока и без малейшего сопротивления{238}. В Южно-Китайском море непревзойденными мастерами маскировки и хитрости, а также искусства прятаться у всех на виду считались пираты-ирануны с Минданао. Они делали это, копируя вид и поведение местных рыболовецких судов, пряча при этом оружие под матрасами и скрывая бóльшую часть бойцов до последнего момента{239}. Встречу с таким судном в 1857 году живо описывает очевидец — испанский колониальный офицер, подполковник Ибаньес-и-Гарсия:


Море было спокойным, не считая серебристой зыби от киля корабля, без усилий рассекавшего темно-синие воды близ острова Бохоль. Открывавшееся впереди огромное пространство было усеяно чайками, увлеченными своей ежедневной воздушной акробатикой, — тут и там они ныряли в океан за лакомой добычей. ‹…› И вот началось. Будто из ниоткуда появились две лодки и начали быстро приближаться. «Рыбаки караулят свой улов», — подумали мы. Но вскоре нашего благодушия как не бывало. Молниеносно через перила были перекинуты две большие деревянные доски… и тут же по ним проворно перебрались размахивающие мечами темнокожие люди. Я и мои товарищи оказались в ловушке. В это время кто-то поджег обшивку корабля{240}.


Таким образом подполковник и его соратники стали пленниками, и за них потребовали выкуп. Он был не первым и не последним: как мы увидим, спрятаться у всех на виду, выдав себя за рыбацкое судно, а потом внезапно нанести удар — подобная тактика и по сей день применяется современными пиратами в этих водах.

Отчаянные сражения на море

Маскировка и хитрость срабатывали не всегда; если намеченная жертва была во всеоружии, битва становилась неизбежной. Как и в период, рассмотренный в I части, сражения, как правило, были долгими и кровопролитными, а теперь, с появлением корабельной артиллерии, более чем когда-либо. Пираты использовали артиллерию не для того, чтобы топить выбранные корабли, а для того, чтобы парализовать их движение и в ходе подготовки к абордажу нанести тяжелые потери команде. Поэтому вместо крупнокалиберных пушек с ядрами весом до 60 фунтов (27,2 кг), пробивающими деревянную обшивку кораблей, отдавалось предпочтение легким орудиям вроде кулеврин[28], ручных кулеврин и фальконетов[29], которые обладали большей дальностью стрельбы и большей скоростью по сравнению с пушками, а их снаряды весом от 5 (2,2 кг) до 15 (6,8 кг) фунтов пробивали обшивку, уничтожая всех и вся на своем пути, но не приводили к затоплению корабля{241}. В силу того что огонь пиратов был в основном нескоординированным, в отличие от артиллерийских ударов регулярных военных кораблей, не всегда все получалось так, как было задумано. Пиратский капитан Роберт Каллифорд на собственной шкуре испытал, насколько неэффективными и бессмысленными бывали порой такие бои: в 1697 году его корабль Mocha Frigate несколько дней выслеживал судно Ост-Индской компании Dorrill и втянул его в череду перестрелок, которые продлились много часов, но не нанесли Dorrill серьезных повреждений и не позволили подойти достаточно близко, чтобы взять судно на абордаж.

Однако обычно, когда с помощью удачных залпов картечи и мушкетного огня удавалось обездвижить намеченную цель и уменьшить число защитников, начинался абордаж и отчаянный рукопашный бой. Нападающие обычно предпочитали оружие ближнего действия: пистолеты, абордажные сабли, кортики, топоры и тому подобное, — оно идеально подходило для рукопашного боя в ограниченном пространстве. Обороняющиеся, в свою очередь, успешно использовали (или, по крайней мере, пытались использовать в самом начале) древковое оружие вроде копий, пик или алебард. В конце концов, «с врагом, который только и ждет, чтобы перемахнуть через борт или даже взобраться на него, лучше иметь дело на расстоянии длиннее вытянутой руки»{242}. В помощь современному оружию — пистолетам (с XVI века), аркебузам (до конца XVII века) и мушкетам (с XVII века) — по-прежнему широко применялись старые виды вооружения вроде лука и стрел: они были точными и надежными и, в отличие от более современного огнестрельного оружия, не требовали (сухого) пороха и искры — двух условий, которые непросто обеспечить в открытом море{243}.

То, что морские сражения могут быть затяжными и кровавыми, вновь и вновь находило свои подтверждения. В апреле 1607 года Джон Уорд, командовавший двумя тунисскими корсарскими кораблями, ходившими вдоль турецкого побережья в поисках жертвы, обнаружил ее в виде огромного венецианского корабля Reniera e Soderina, 1500-тонного торгового судна{244}. Во времена, когда судно водоизмещением в 500 тонн уже считалось крупным, такие аргозии (название дано по городу Рагузе, где строили подобные корабли) представляли собой настоящие «плавучие крепости». Поскольку аргозия была намного больше двух судов самого Уорда, его маленькая флотилия обстреливала противника из орудий на протяжении трех часов в надежде, что он сдастся{245}. Но растерзанное венецианское судно не спускало флаг, более того, члены команды приготовились отразить любую попытку абордажа, собравшись на полубаке и квартердеке. Сразу после этого два корабля Уорда дали последний залп цепными ядрами{246}. Отчет венецианских властей так описывает произошедшее:


Их планы, рассчитанные на устрашение, прекрасно удались, потому что двое из тех, кто защищал квартердек, были сражены одним из их выстрелов, а когда они были ранены и даже разорваны на куски, все остальные бежали, бросив все свое оружие на квартердеке, и поспешили к своим вещам, даже когда два судна приближались к ним{247}.


Венецианскому капитану, не сумевшему прекратить панику и восстановить порядок, пришлось сдаться. Корабль был захвачен как трофей, а выжившие члены экипажа и пассажиры аргозии вскоре оказались на пути в Тунис, на невольничьи рынки. Что касается самого Уорда, этот случай еще более укрепил его репутацию архипирата.

Спустя несколько десятилетий о себе заявил Генри Эвери, известный как Долговязый Бен. Захватив корабль Charles II (теперь переименованный в Fancy), Эвери поплыл прямиком в Аравийское море, чтобы начать охоту на индийские суда, идущие по маршруту мусульманских паломников: от Сурата на западном побережье Индии до Джидды на Красном море через Аденский залив и обратно. Ходили слухи, что такие суда, перевозившие не только сотни паломников, но и купцов, торговавших шелком и специями, таили в своих трюмах настоящие сокровища:


Известно, что восточные люди путешествуют с величайшей роскошью, так что у них с собой все их рабы и слуги, богатые наряды и украшения, золотые и серебряные сосуды и большие суммы денег, чтобы покрыть расходы во время пребывания на суше; посему барыши от такой добычи подсчитать непросто{248}.


Когда Эвери прибыл на место, он обнаружил пять других пиратских кораблей, уже курсирующих в этой зоне с такими же точно намерениями (один из них, Amity, находился под командованием другого известного пирата — Томаса Тью). В июле 1695 года пиратская эскадра столкнулась с караваном паломников из двадцати пяти кораблей. Огромное судно, которое пираты выбрали своей первой жертвой, оказалось кораблем Fateh Mohammed, принадлежавшим одному из богатейших купцов Сурата, Абдулу Гаффару. Эвери держал Fancy на безопасном расстоянии и стрелял с большой дистанции, чтобы не дать членам команды могольского корабля поднять головы и заметить два приближающихся пиратских судна. Обнаружив себя в окружении наводивших ужас пиратов, капитан могольского корабля счел за лучшее спустить флаги. Золота и серебра на судне захватили на сумму около 50 000 фунтов, или около 6,5 млн фунтов (8,5 млн долларов) в современных деньгах, — неплохо для одного дня работы, даже притом что добычу пришлось разделить с пиратами других кораблей (впрочем, не с Томасом Тью, который погиб в бою). Но главное было впереди: ранним утром следующего дня Эвери, действуя теперь в одиночку (другие пираты не могли угнаться за Fancy), сумел настичь флагман всего каравана — могучий Ganj i-Sawai («Безмерное богатство» — подходящее название для корабля, принадлежавшего самому могольскому императору Аурангзебу).

Корабль Ganj i-Sawai с 50 орудиями и 400 вооруженными солдатами на борту для защиты сокровищ и высокопоставленных пассажиров, был нелегкой целью. Бой длился около двух или трех часов, прежде чем Эвери повезло: один из его бортовых залпов повалил главную мачту Ganj i-Sawai, которая упала вместе с парусами, веревками и такелажем, раздавив множество матросов и солдат. Неразбериху усугубил взрыв орудия, покалечив и убив стоявших рядом людей. Но только после того как капитан корабля Ибрагим-хан утратил присутствие духа и укрылся под палубой, мужество защитников наконец иссякло и пираты смогли пойти на абордаж{249}. Оказавшись на судне, люди Эвери методично обследовали трюмы огромного корабля, безжалостно пытая пассажиров и матросов, как для развлечения, так и для того, чтобы заставить их выдать спрятанные ценности, попутно они всей бандой насиловали женщин. Добыча была столь велика, что каждому пирату, потребовавшему свою долю сполна, досталось по 1000 фунтов — огромная сумма, равная по меньшей мере 130 000 фунтов (или 175 000 долларов) в нынешних деньгах{250}.



5. Испанский галеон



Следует отметить, что такая схема: «сначала обстрел, затем — абордаж и бойня, при необходимости — отступление и повтор» была не единственной. В качестве примера другой последовательности действий можно привести нападение английского капера капитана Томаса Кавендиша на испанское судно Santa Ana 4 ноября 1587 года в южной части Тихого океана. Корабль этот был не простой: 700-тонная Santa Ana представляла собой огромный «манильский галеон», построенный специально для перевозки прибылей, полученных в торговле с Китаем, через Филиппины в мексиканский город Акапулько. Манильские галеоны, как правило, выходили в море один раз в год и были до бортов нагружены золотом и серебром{251}. Эскадра Кавендиша, состоявшая из двух кораблей — 120-тонного Desire с 18 пушками и 60-тонного Content с 10 пушками, застала эту «плавучую крепость» врасплох, хотя всего десятью годами ранее имела место подобная внезапная атака Golden Hind сэра Фрэнсиса Дрейка на Nuestra Señora de la Concepcion. По-видимому, испанцев тот случай ничему не научил: в точности как тогда, с палубы испанского корабля были убраны орудия, чтобы освободить место для груза, и команда оказалась не готова к серьезному бою. Поскольку риска обстрела не было, Кавендиш решил взять Santa Ana на абордаж без артподготовки. И это была серьезная ошибка: испанский экипаж забаррикадировался на квартердеке и полубаке, они рубили и кололи пиратов, пытающихся пробиться через укрепления, копьями, алебардами и рапирами и одновременно с этим сбрасывали из своих хорошо защищенных убежищ тяжелые балластные камни на низкие английские галеоны. Два человека Кавендиша были убиты и четверо или пятеро ранены, что заставило его отказаться от попытки абордажа и отойти. Лишь после этого он решил преподнести экипажу Santa Ana, как он назвал это, «освежающую встречу с нашей великой артиллерией и ружейной дробью, которая косила их ряды, убивая и калеча многих их людей»{252}. В конце концов манильский галеон спустил флаги, но только после шести часов бомбардировки, оставившей разорванные на куски тела и превратившей некогда гордую «плавучую крепость» в решето.