Доменика де Роза

Секрет виллы «Серена»

Моей маме и сестрам Джулии и Шейле

Впервые опубликовано на английском языке в 2007 году издательством Headline Review.



All Rights Reserved including the rights for reproduction in whole or in part in any form.



Все права защищены, включая право на воспроизведение целиком или частично в любом виде.




Данное произведение является художественным вымыслом.

Любое сходство с реальными людьми, компаниями, событиями или местами случайно.



DOMENICA DE ROSA

THE SECRET OF VILLA SERENA



Text copyright © 2007 by Domenica de Rosa





© Влада Гоголадзе, перевод, 2021

© ООО «Феникс», оформление, 2022

© В оформлении обложки использованы иллюстрации по лицензии Shutterstock.com

Часть I

Лето

Глава 1


Мысли из Тосканы



Эмили Робертсон




Сегодня я вспоминала час пик. Как добиралась до работы в Лондоне: освежающая прогулка с ароматом выхлопных газов, мешки для мусора, хлопающие на ветру; недолгая, но жестокая борьба за место в метро, всю дорогу в котором я провожу, уютно уткнувшись в чью-то подмышку, извиняясь каждый раз, когда кто-то на меня наступает; подъем по эскалатору, и в конце концов я, измученная, на своем рабочем месте.

Сейчас же мой путь на работу выглядит следующим образом: проснуться под оперное пение нового петуха соседей, распахнуть тяжелые ставни, чтобы утреннее солнце осветило каждый сантиметр спальни с деревянными балками и каменным полом. Спуститься вниз на чашечку эспрессо с кусочком свежей дыни и инжиром; принять душ в ванной с захватывающим видом на бескрайние холмы Тосканы; надеть тонкую хлопковую юбку с футболкой, затем медленно прогуляться к своему столу на террасе под оливковыми деревьями. Сесть. Думать. Дышать.

В такие дни я не переживаю из-за последней идеи супруга купить свинью и стать охотником за трюфелями. Я не переживаю, что старшая дочь взяла привычку сидеть на площади и строить глазки молодым итальянцам; что младшая дочь отказывается есть что-то помимо очищенного винограда и батончиков Mars. Я не переживаю из-за того, что, как сказал дорогой старина Романо, мы должны начинать сбор оливок, когда Луна в Тельце, или что acqua minerale[1], которая (что потрясающе) проведена из нашего собственного колодца, превратилась в жалкую струйку. Нет, я не переживаю ни о чем. Я сижу и думаю.

И когда я думаю про час пик, то улыбаюсь.



– Мам, воды опять нет.

Эмили Робертсон смотрит на свою старшую дочь, которая стоит в лучах золотого солнца. Позади нее серебристая оливковая роща сливается с бледно-желтыми холмами, превращаясь в охру там, где встречается с небом.

Сосны стали завораживающе темными, а сам дом, терракотовый в сумерках, сейчас выцвел до бледно-розового. Все это до невозможности красиво – и совершенно ее не трогает.

– О господи, – говорит она слабо. На столе перед ней сверкает экран ноутбука, и она нажимает «Отправить». Еще одни «Мысли из Тосканы» готовы.

– О господи? И все? О господи? Это все, что ты можешь мне сказать? – Праведный гнев Сиены вот-вот поднимет ее в воздух, вознесет как современную Богородицу. – Мне через час идти к Джанкарло, а я не могу даже волосы вымыть. Потому что в этом чертовом доме нигде нет воды. Господи! Неудивительно, что папа здесь не бывает.

– Он завтра приезжает, – говорит Эмили, испытывая совсем маленький, крошечный укол страха.

Сиена пропускает это мимо ушей.

– Что мне делать с волосами?

– В чайнике оставалась вода, – вспоминает Эмили. – Я принесу.

Она встает из-за стола и морщится, выходя из-под тени террасы. Уже почти полдень, и солнце жарит вовсю. Эмили чувствует, как оно бьет ей в голову, пока она идет по выжженной траве и поднимается по узким каменным ступеням к двери кухни. Сиена следует за ней молча и настороженно, не желая успокаиваться.

В кухне темно и прохладно. Босые ноги Эмили сжимаются от удовольствия, коснувшись холодного каменного пола. Остатки завтрака – хлопья, паста Marmite[2], коробка Coco Pops, привезенные из Англии, – так и лежат на столе. Чайник на газовой плите (в Италии невозможно найти электрические) наполнен наполовину. Эмили робко протягивает его Сиене.

Сиена сквозь зубы бормочет: «Спасибо» – и идет к узкой лестнице, ведущей в спальни. В дверях она останавливается. Эффектно уходить – ее фишка.

– Кстати, мам, – говорит она, – у тебя юбка сзади порвана. Видела?



Младшая дочь Эмили, Пэрис, пишет в дневнике: «О мрак, бескрайний мрак среди сияния полудня…» Она останавливается на секунду, чтобы взглянуть на черные слова на белоснежной странице и подумать, что, скорее всего, в мире нет другой тринадцатилетней девчонки, которая бы цитировала «Самсона-борца»[3] запросто и так к месту. В конце концов, вот она сидит под этим ужасным, добела раскаленным итальянским солнцем, льющимся в окно (не совсем, конечно, полуденное сияние, но все великие писатели позволяют себе немного вольностей с фактами), и она, совершенно очевидно, в черном отчаянии.

Немножко успокоившись от мыслей о черноте своего отчаяния, Пэрис переворачивается на спину и смотрит в потолок. На ней только белая майка и футбольные шорты, но все равно безумно жарко. Девочка чувствует себя вялой и вымотанной от духоты. Мама дала ей в комнату вентилятор, но, кажется, он только и делает, что гоняет горячий воздух по углам. Потолки в доме – гордость и радость Эмили: темные, изогнутые арками балки тянутся вдоль необычной кирпичной кладки – как в соборе, по ее словам. Но Пэрис, глядящей вверх, кажется, что она находится в грудной клетке какого-то доисторического монстра. «Все так сохранилось, – говорит мама, – словно мы вернулись в прошлое». Так и есть: возвращаешься все дальше и дальше в прошлое, пока в конце концов не превратишься в ничто, плавающее в какой-то ужасной темной материи. Солнце светит, трещат кузнечики, и ничего никогда не происходит. Кроме того, что она, Пэрис, становится все более несчастной, и никто этого не замечает.

«Я ненавижу этот дом, – пишет она в миллионный, как ей кажется, раз. – Я ненавижу Тоскану, и я ненавижу Италию, и я ненавижу, что у меня нет друзей и мне нечем заняться, кроме как лежать и ждать, пока станет прохладнее, чтобы я могла, может быть, пойти погулять». Она останавливается, задумываясь, как сильно ненавидит фразу «пойти погулять». Ее мама так говорила, когда они еще жили в Лондоне: вечер воскресенья, сытный обед, футбол по телику, «Давайте пойдем погулять». Папа всегда очень уставал после рабочей недели, Чарли был слишком маленький, а просить Сиену о чем-то отдаленно напоминающем физическую нагрузку было себе дороже. Поэтому они с мамой всегда гуляли вдвоем. Они долго и муторно тащились мимо закрытых магазинов к паркам, где семьи пытались запускать воздушных змеев в безветренный воздух, а маленькие бритые мальчишки играли в футбол с какой-то необычной жестокостью. Будь у них собака, все могло бы быть по-другому, у прогулки появилась бы цель; но у Чарли (разумеется!) была астма. «Еще одна причина переехать в теплый климат», – заливалась соловьем мама. Еще одна причина ненавидеть Чарли.

«Прогулка, – пишет она. – Тут даже не погуляешь по этим дурацким холмам, потому что на них полно всяких камней и торчат корни деревьев; и как только ты добираешься до подножия одного, перед тобой уже следующий. Во всей Тоскане нет даже кусочка нормальной плоской земли, а если бы была, мальчики из школы построили бы там футбольное поле, потому что ни о чем другом они вообще не думают».

Она откидывается назад, устав все ненавидеть. Открывается дверь (без стука, конечно), и вплывает Сиена с раскиданными по плечам мокрыми волосами.

– Пэрис, можно взять твою красную резинку?

– Нет, – отвечает Пэрис с закрытыми глазами.

– Да господи! – Сиена в ярости, хотя в глубине души даже не удивилась. – Зачем она тебе вообще? У тебя теперь короткие волосы, ты ею не пользуешься.

– Храню как украшение, – говорит Пэрис, не открывая глаз.

– Боже, вот ты больная. – Сиена уходит к двери и пробует последний, отчаянный способ: – Я маме расскажу.

Пэрис издает презрительный смешок, показывая Сиене, что разговор окончен, и это срабатывает.



Олимпия, уборщица и по совместительству няня, паркует свой хрипящий трехколесный фургон у открытой двери кухни. Затем нежно достает трехлетнего Чарли, который успел задремать по дороге из детского сада. Он ходит туда по утрам три раза в неделю, чтобы петь итальянские песенки и делать картинки из сухих макарон и клея с блестками.

– Carissimo[4]. – Олимпия чмокает его взъерошенную светлую голову. Чарли просыпается и раздраженно отпихивается. Иногда, когда он в хорошем настроении или хочет побесить свою маму, он сидит у Олимпии на коленях и позволяет ей петь ему песни про свадьбу сверчка и кузнечика. В остальных случаях он холодный и отстраненный как с мамой, так и с Олимпией, которые все равно души в нем не чают.

– Дело даже не в том, что он как-то по-особенному интересен, – Сиена и Пэрис в этом вопросе солидарны друг с другом как никогда.

– В нем нет ничего особенного, он просто маленький, – подчеркивает Пэрис. – Карлики тоже маленькие.

– Он мальчик, – мрачно отвечает Сиена.

На кухне Эмили удрученно зашивает дырку на юбке. Она не удосужилась снять ее, поэтому выкрутила подол и делает крупные, неровные стежки. Олимпия с Чарли на руках критически на это смотрит.

– Uno strappo[5], — объясняет Эмили сконфуженно. Ей кажется, что итальянки никогда бы не порвали свою одежду, а если бы такое случилось, у них были бы маленькие женщины (возможно, албанки), чтобы ее починить. Да и вообще, итальянки скорее умрут, чем согласятся облачиться во что-то из хлопка с цветочками длиной по щиколотку.

– Carlito é stanco[6], – вставляет Олимпия. Иногда она говорит с Эмили только по-итальянски, а иногда демонстрирует довольно неплохое владение английским, хоть и разговорным.

– Чарли! Малыш! – Голос Эмили мгновенно меняется. Пэрис, наблюдающая за этим с порога, думает, что лицо мамы всегда становится безвольным и повисшим, как мешок, когда она смотрит на своего младшего ребенка. Пэрис больше устраивает, когда оно напряженное и оживленное, а все эмоции на нем заранее известны, как это было в золотую пору до рождения Чарли. Когда они жили в Лондоне.

– Хочу шоколад, – требует Чарли тем жалобным тоном, который, как оказалось, работает на двух языках.

– Малыш, – говорит Эмили, – мы договаривались: один маленький кусочек после обеда. А что у нас на обед? Паста? Яичница?

Это бесполезно. Рот Чарли становится квадратным, и он начинает выть в недавно отреставрированный потолок, что ему нужен шоколад и он хочет его сейчас, сейчас, сейчас. Ни он, ни Олимпия не считают нужным упомянуть два батончика Kit-Kat, которые он съел в машине.

Пэрис выскальзывает из комнаты как привидение. Когда она была маленькой, шоколад они получали только как угощение на день рождения или Рождество. Она все еще помнит вкус шоколадных монет, которые они находили в рождественских чулках. Молочный, странный, вообще непохожий на нормальный шоколад. Если подумать, он мало чем отличался от итальянского. Мама говорит, что итальянский шоколад лучше, чем английский, потому что в нем меньше добавок. И Пэрис понимает, что именно добавки делают его вкусным. Она представляет итальянский шоколад, упакованный в синие и серебряные мешочки, перевязанные бантами, и батончики Mars, такие же твердые и яркие в своем черно-красном наряде, как сам бог войны. Аж слюнки текут. Кажется, что завтрак (три идеально очищенные виноградинки и хлебная палочка) был очень давно, но она пообещала себе больше ничего не есть. Более того, это такая сделка. Если она не будет есть, все станет лучше. Мама перестанет трястись над Чарли и игнорировать всех вокруг, папа будет приезжать домой чаще, а Сиена просто куда-нибудь уедет. Все это связано каким-то сложным образом, который она не очень понимает из-за этого грызущего чувства голода в животе. Чувства, которое, каким бы неприятным оно ни было, стало ей почти компанией, почти другом.

Пэрис подходит к двери кухни, когда комариный писк «веспы»[7] возвещает о прибытии Джанкарло. Худой и почти пугающе темный, он ухмыляется Пэрис, прежде чем громко позвать Сиену. «Не беги, – молча наставляет она сестру, – заставь его хотя бы слезть с этого чертова мопеда». Но восторженное Pronta[8] уже разносится по дому, и Сиена появляется в облаке лучшего парфюма мамы. Когда «веспа» с визгом съезжает с дорожки, в воздухе мелькает украденная красная резинка.

На кухне счастливый Чарли ест шоколадный батончик. Напротив сидит Эмили и режет томаты. Олимпия шумно подметает коридор.

– Что будем есть на обед, Пэрис? Как насчет вкусного салата?

– Я ненавижу салат.

– О, дорогая. – Снова это лицо. – А раньше ты так любила. Помнишь, как ты пошла к Ребекке на чай и попросила салат? Я так гордилась тобой.

– Мам, мне было пять.

– Потому это и было необычно, – искренне говорит Эмили. – Если подумать, что обычно едят дети в пятилетнем возрасте.

– Стараюсь об этом не думать, – отвечает Пэрис, многозначительно глядя на измазанное шоколадом лицо Чарли.

– А как насчет пиццы? – не успокаивается мама, совсем не понимая ее.

– Мам, я просто не голодная. Слишком жарко, чтобы есть.

– Хотя бы выпей чего-нибудь холодного.

Чтобы утихомирить мать, Пэрис подходит к раковине в фермерском стиле, спроектированной в Милане и заказанной через интернет. Кран плюет в нее грустной струйкой коричневой воды.

– Мам! Воды опять нет.



Далеко отсюда – хотя, может, и не так далеко, как кажется, – Петра Маккалистер сидит в подвальной кухне своего дома в Брайтоне и читает газету. Снаружи серый ливень хлещет по безлюдной набережной. Те немногие отдыхающие, которые осмелились выйти на пирс, теперь жмутся друг к другу под его фигурными викторианскими навесами. Огни аттракционов едва видно в тумане, а вездесущая музыка пляжного диджея придает всему странный, сюрреалистический вид. Из колонок звучат жизнерадостные летние песни о веселье, смехе и бесплатных напитках. Тем временем дождь неумолимо льется из низких туч.

Петру едва ли волнуют дождь, пирс или промокшие туристы. Она привыкла к летнему Брайтону. К тому же из своего подземного окна она видит только ноги, спешащие прочь. Мокрые ноги, замерзшие в надетых не по погоде босоножках, самодовольные ноги в резиновых сапогах, а иногда и босые ноги армии бездомных, спящих на площади неподалеку.

Петра наливает себе еще одну кружку кофе и расстилает газету на столе. Она слышит мальчиков в детской наверху, и, хотя их голоса повышены, она понимает, что так задумано для игры.

– Как ты посмел сломать мою дорожку?! – вопит Джек, но Гарри, не дрогнув, продолжает носовое исполнение мелодии из «Паровозика Томаса». Значит, все в порядке.

По привычке она сразу пролистывает газету до «Мыслей из Тосканы». Рядом с колонкой элегантно изображена тосканская вилла на склоне холма с одним идеальным оливковым деревом рядом. Петра ставит кружку на крышу тосканского дома, с удовольствием замечая, что немного кофе пролилось на его живописную пологую крышу.



«У лета на вилле “Серена” свой особый ритм, – читает она. – Я просыпаюсь в шесть в мерцающей красоте рассвета, съедаю кусочек прохладного арбуза, делаю столько дел, сколько мне хочется, и к полудню я готова к сиесте. В эти несколько часов я сплю лучше, чем когда-либо в Лондоне. Это глубокий упоительный сон под колыбельную сверчков снаружи и металлическое жужжание вентилятора в моей спальне. Я просыпаюсь в конце дня, а когда наконец наступает ночь, мы едим первый раз за день, сидя на террасе под звездами».



Петра вздыхает. Она и не помнит, когда последний раз у нее был хороший сон, упоительный или нет. Она думает об Эмили Робертсон, с которой они дружат еще с университета. С одной стороны, Петра счастлива, что Эмили так прекрасно живется в Италии, а с другой – ей хочется хорошенько ударить ту по поцелованной солнцем щеке. Еще она по ней очень скучает.

Петра лениво листает страницы. Это воскресная газета (хотя сегодня вторник), и страницы огромные и нескладные. Ее кот, которого Гарри нарек Томасом, а остальные члены семьи прозвали Толстым Контролером, прыгает на газету. Петра отталкивает его и начинает читать статью об опасностях кофе. Потом останавливается. Двигает пушистую тушку Томаса дальше и видит под его левой лапой фотографию мужчины лет сорока, симпатичного, с полуулыбкой. «Доктор Майкл Бартницки, – читает она, – консультант по неврологии в Королевском колледже Лондона…» Затем читает еще раз.

– Майкл, – вслух говорит она. – Так вот куда тебя занесло.



В Тоскане Эмили безуспешно пытается разобраться с водой уже пару часов. Сначала она звонит в «Идраулику», компанию по водоснабжению, расположенную посреди футуристического великолепия всего в паре холмов от дома. Но, несмотря на то что она тщательно составила в голове предложение на итальянском (non abbiamo acqua[9]), женщина на другом конце провода, видимо, понятия не имеет, о чем она говорит, и хранит скептическое молчание. В конце концов Эмили хватает Чарли (Олимпия уже ушла домой) и с трудом тащится к своему крошечному «фиату».

– Пэрис! – зовет она. – Не хочешь прокатиться?

Ответом ей служит скептическая тишина, а затем раздается фырканье, которое Эмили принимает (и правильно) за отрицательный ответ.

Машина раскалена. Чарли визжит, когда касается кресла голыми ногами. Эмили суматошно опускает окна.

– Будет получше, когда поедем, – обещает она. Чарли угрюмо смотрит на нее. В машине Пола есть кондиционер, но она в аэропорту Пизы, ждет возвращения своего хозяина. «Сама подумай, дорогая, – сказал Пол. – Я же не могу встречаться с клиентами на “Фиате-панда”». Эмили сдалась без разговоров. Он призвал себе на помощь слово на «к», а клиенты в их семье священны.

Теперь, пока они съезжают с дорожки, горячий воздух дует через окна, как будто на них направлен гигантский фен. Зато Чарли немного веселеет, особенно когда Эмили включает его любимую кассету – детские песенки в исполнении невероятно веселого трио с успокаивающим северным акцентом. Дома Чарли презирал эту кассету как безнадежно детскую, а здесь цепляется за нее как за звуковой эквивалент одеяла безопасности. Может, дело в голосах, таких веселых, которые поют на английском с носовыми гласными и с придыханием. Эмили нехотя признает, что и ей голоса кажутся необъяснимо утешительными.

«Идраулика» всего в нескольких милях от виллы «Серена», но из-за того, что оба здания стоят на вершинах холмов, нужно спуститься с одного и подняться как минимум по трем другим. Эта местность называется Альп-делла-Луна, Лунные горы. Холмы здесь густо поросли лесом, в котором изредка мелькают белые скалы, плоские равнины и раскиданные по верхушкам городки, обнесенные стенами, как крепости. Ближайший к вилле город – Монте-Альбано, средневековая цитадель, построенная вокруг квадратной башни и живописной мощеной пьяццы[10]. Эмили с трудом ведет машину по узким улочкам, минуя низкую каменную арку и толпу туристов, когда понимает, что проехала с нарушением несколько улиц со знаками senso unico[11] (она живет в Италии достаточно давно, чтобы знать, что это не просто допустимо, но даже необходимо). Затем спускается с другой стороны через другую арку, вниз по холму через цепь пыльных и резких поворотов, на каждом из которых мелькает захватывающий, невероятной красоты вид. На кассете счастливые голоса распевают про двухэтажные автобусы. Кажется, что все это в миллионах миль отсюда.

Держась за руль мокрыми от пота руками, она проезжает несколько одинаково красивых городков на холмах, каждый с библейским пейзажем из кипарисов и гор. Едет мимо бесчисленных церквей и придорожных гротов, мимо одного прекрасного вида за другим. Когда они впервые были в Тоскане, Эмили восторгалась каждой полуразрушенной аркой или лазурно-голубой Мадонной, пока Сиена и Пэрис не начали ее грубо передразнивать: «О, смотрите! Мусорный ящик. Как очаровательно! O, а вот типичный итальянский наркоман. Che carina![12]» Пол тогда рассмеялся, и Эмили оскорбленно замолчала.

Она все еще считает итальянские пейзажи невероятно красивыми, это правда; но приходится признать, что и к красоте можно привыкнуть настолько, что она превращается в очередную ежедневную рутину: заправить кровать, приготовить обед, подмести полы, повосхищаться видом.

«Идраулику» видно за несколько миль, она выглядит как современный замок с новыми белыми стенами, ослепительно сверкающими на солнце. Azienda Idraulica Comunale[13] – написано на вывеске маленькими неприветливыми буквами. Эмили проезжает ряды автоцистерн и паркует машину перед царственным входом из мрамора. Пока она вытаскивает Чарли, он с благоговением смотрит вверх.

– Это дворец? – спрашивает он.

После полуденной жары холл «Идраулики» кажется морозным. «Как странно, – думает Эмили, начиная дрожать, – что тело за секунду может забыть, как ему когда-то было жарко». Они пересекают, кажется, километры оранжевого мрамора и останавливаются у стойки, гротескно украшенной бронзовыми змеями. Изысканная мебель и ледяной холод создают ощущение, словно она в гробнице. Эффектная женщина-администратор без интереса смотрит на них из-за змеиных баррикад.

Эмили нерешительно начинает:

– Scusi. Abito a Villa Serena. Non abbiamo acqua[14].

– Вы оплатили счет? – спрашивает администратор на безупречном английском, постукивая изящными ноготками.

– Да, – отвечает Эмили, послушно переходя на английский, – мы платим прямо…

Девушка вводит данные в компьютер.

– Платеж за последний месяц просрочен, – говорит она без улыбки.

– Разве? Но банк…

– Лучше заплатите мне сейчас, – категорично отвечает администратор, – а с банком потом разберетесь.

Эмили опустошает свою поношенную сумочку (чувствуя, как девушка смотрит на нее с ужасом; наверное, она бы предпочла минималистичную сумочку от Gucci, сделанную из какого-нибудь животного на грани вымирания) и наконец откапывает чековую книжку. Она выписывает чек на головокружительную сумму и протягивает через стойку. Все это время Чарли наблюдает за происходящим с открытым ртом.

Администратор печатает чек.

– Carino[15], – говорит она, указывая на Чарли, и снова возвращается к своему компьютеру. Кажется, разговор окончен.

Когда они возвращаются, на вилле «Серена» из кранов победоносно льется вода. В порыве радости Эмили принимает душ и купает Чарли. Затем сидит на террасе и наблюдает, как он играет на пыльной земле под оливковыми деревьями. Легчайший порыв ветерка приподнимает ее мокрые волосы. Она закрывает глаза и чувствует, что, наверное, это и есть рай. Проходит несколько секунд, прежде чем она понимает, что Пэрис разговаривает с ней.

– Мам? У тебя телефон пищал. Сообщение пришло.

Эмили тянется за телефоном. «Должно быть, это Пол, – думает она, – он зависим от сообщений и вообще всех форм электронной коммуникации». Она надеется, что завтра он не привезет с собой клиентов. Эмили сомневается, что сможет вынести несколько часов за готовкой кростини[16] и сальтимбокки[17], пока немецкие бизнесмены пьют монтепульчано[18] и обсуждают автомагистрали. «Я должна быть более хорошей женой, – упрекает она себя. – Я должна приветствовать людей в своем милом доме, теплом от домашней еды и семейной жизни. Никому не станет плохо, если будет чуть не прибрано. Нельзя так нервничать».

Она нажимает на значок сообщения. Оно довольно краткое: «Извини, дорогая, не приеду домой, ухожу от тебя. П.».

Глава 2


Мысли из Тосканы



Эмили Робертсон




Вечер пятницы – это вечер пасты фаджоли. В Италии все еще принято отказываться от мяса по пятницам. У местного торговца рыбой быстро раскупают креветки, гребешки и маленькую серую рыбешку, похожую на сардины. Даже некоторые рестораны отказываются подавать мясо, что, честно говоря, в стране с таким богатым разнообразием кулинарных изысков не такая большая потеря. Италия – настоящий рай для вегетарианцев. Даже Дочь Номер 2, которая в Англии мрачно ела консервированную фасоль с тостом на обед, внезапно уминает пиццу неаполитана и спагетти.

Паста фаджоли – национальное тосканское блюдо (в Италии тосканцев называют бобоедами), которым мы обязаны Олимпии, нашему сокровищу. Олимпия – наш ангел в платке и фартучке, которая пришла еще в самый первый день, чтобы «выручить нас», и стала частью семьи. Она готовит, убирает и ворчит на нас без перерыва, но не знаю, что бы мы без нее делали. Она невероятно изменила нашу жизнь, причем сильнее всего – рецептом пасты фаджоли, этой пьянящей смеси фасоли борлотти, томатов, чеснока и трав. В оригинальном рецепте еще есть бекон, который Олимпия упорно не добавляет по пятницам. Иногда я тайком кладу чуточку жира от панчетты[19] и не говорю Номеру 2.

Итак, вечером пятницы паста фаджоли томится на плите. Керамический кувшин местного кьянти[20] стоит на вымытом деревянном столе. Хрустящая чиабатта[21] (по-итальянски это, кстати, значит «тапочки»), только что из духовки, остывает в плетеной корзинке. Супруг, который уезжал в командировку на неделю, стоит в дверях и одобрительно принюхивается. «Теперь я точно дома», – говорит он.




Кому: Петра Маккалистер



От: Эмили Робертсон



Тема: не заполнено




Пол ушел от меня. Козел.




Кому: Петра Маккалистер



От: Эмили Робертсон



Тема: Спасибо




Спасибо тебе большое за то, что позвонила вчера. Мне правда нужно было услышать человеческий голос. Конечно, дети тоже люди, но с ними о таком не поговоришь. Только что сказала им, что папу задерживают на работе, и, бог свидетель, они уже так к этому привыкли. Думаю, Сиена понимает, что что-то не так. Она постоянно задает вопросы, что очень на нее непохоже. Обычно она сосредоточена на своей жизни: Джанкарло, школе, шмотках и так далее. А сейчас постоянно интересуется, когда папа вернется, почему не звонил, что за важная встреча у него. И так без конца. Это сводит меня с ума. Пэрис ничего не говорит, но она всегда такая.

Ты спросила, ожидала ли я этого, и я сказала: «Нет конечно». Я даже разозлилась на тебя за такие вопросы. Но на самом деле не думаю, что это правда. В смысле, я не думала, что Пол уйдет от меня вот так, без какого-либо предупреждения, но я уже давно чувствовала, что что-то происходит. Прошлой ночью я не могла уснуть, поэтому просто сидела на террасе всю ночь и размышляла. В какой-то момент я услышала вой совсем неподалеку (ты знаешь, что в Италии до сих пор есть волки?) и подумала: «Вот Пол получит по заслугам, если меня съест волк, и он будет виноват». Но на самом деле он совсем не получил бы по заслугам, это только облегчило бы ему начало новой жизни с той… кем бы она ни была. И да, я уверена, что есть какая-то «она». Я просто знаю его очень хорошо. Возможно, он был сыт мною по горло, но никогда бы не ввязался во все эти перипетии с расставанием, если бы у него не было варианта получше. Помню, когда мы только познакомились, у него всегда были планы на вечер субботы. И если ему попадался более лакомый кусочек, он отменял первое свидание, но никогда не делал этого без веской причины. Поэтому я уверена, что он бы не ушел от одной женщины, если б его не ждала другая, получше.

О господи, Пит, какое длинное, депрессивное письмо. Я бы его удалила на твоем месте. Мне бы хотелось удалить весь вчерашний день, все последние пять лет, если бы это не значило потерять моего дорогого Чарли. Как говорится, жизнь – дерьмо. Помнишь, Майкл раньше говорил: «Жизнь – это пляж, а потом ты поджариваешься»? Иногда воспоминания ранят больнее всего.

Береги себя.

Целую.

Эм.



В понедельник утром Эмили сидит на террасе, стараясь не обращать внимания на Олимпию, которая ходит по дому и ворчит о грязных привычках англичан («Что такое биде?» – передразнивает она злобным фальцетом). Эмили уставилась в ноутбук. Файл в верхней части экрана называется «МыслиизТосканы50». Ее пятидесятая колонка о прелестях тосканской жизни. Она уныло печатает заголовок «Летние ночи на вилле “Серена”» и нажимает на значок, чтобы его подчеркнуть. Вздыхает. В голову не приходит ни единой мысли о летних ночах на вилле «Серена». В доме шумит пылесос Олимпии. Флаг Microsoft весело машет ей с экрана.

Сиена и Пэрис ушли в местный бассейн (Пэрис нехотя составила им с Джанкарло компанию). У Чарли сиеста. Эмили нужно сдать колонку завтра, а в голове огромная пустота с одной крошечной царапающей мыслью: «Пол бросил меня, Пол бросил меня». Она так привыкла, что его нет рядом, что его отсутствие никак не влияет на ее распорядок дня. Поэтому она не то чтобы скучает по его обуви под кроватью, по его телу в ду́ше, шепоту в ночи. Эта нелепая мысль нужна ей просто для того, чтобы напомнить, насколько все серьезно: «Пол ушел от меня, он ушел от меня».

В отчаянии Эмили печатает цепочку ключевых слов о Тоскане: свет, жара, оливковое масло, высушенный на солнце, вино, терракота, холмы, виноградные лозы, пьяцца, антипасто[22], пасторальный, нетронутый, капучино. Потом она пытается собрать их в изящные, мечтательно-грустные предложения: «Мы ели антипасто под виноградными лозами на пасторальной пьяцце», «Высушенные на солнце томаты с каплей оливкового масла первого отжима – это идеальное антипасто», «Капучино на утренней жаре посреди красивой местной пьяццы». Она стонет и нажимает «Удалить», «Удалить», «Удалить». Потом печатает другой набор слов: дерьмо, козел, мерзавец, ублюдок, идиот.

Солнце печет ей шею сзади, поэтому она крутится в кресле, пока не оказывается в тени прекрасной, пасторальной и так далее и тому подобное виноградной лозы. Гроздья болтаются перед ней словно иллюстрация изобилия (хотя она знает, что на самом деле их еще нельзя есть, потому что они кислые и твердые). Две охотничьи собаки с колокольчиками на шеях продираются сквозь подлесок и исчезают за стеной дома, занятые своими делами. Ящерица загорает на раскаленных камнях, прикрыв глаза в доисторическом спокойствии. Эмили тоже закрывает глаза и думает о муже: «Он бросил меня, он бросил меня».

– Я не бросаю детей, – любезно объяснил Пол, когда она наконец дозвонилась до него поздно ночью в пятницу. – Я бросаю тебя.

– Но почему? – спросила Эмили в сотый раз.

– Наш брак окончен, – произнес Пол так, словно это был неоспоримый факт, который Эмили упорно отрицала уже какое-то время.

– Как ты можешь так говорить? Мы еще даже не выяснили всего.

– Эмили, – сказал Пол внушительным голосом, – я не хочу больше это обсуждать.

– Не хочешь? Ну а я хочу! Ведь это ты только что говорил мне, что семнадцать лет нашей совместной жизни окончены. Не думаешь, что я заслуживаю объяснений?

– Не впадай в истерику, Эмили.

– Я не истерю, – сказала Эмили. – Я, черт возьми, в ярости.

Затем она бросила трубку и следующие два часа провела в попытках дозвониться до него опять. Его телефон был выключен. В панике она позвонила его родителям в Портсмут – «Ни Дерек, ни Антея не могут ответить на ваш звонок в данный момент», – потом его брату в Грейвсенд.

– Но сейчас глубокая ночь, Эмили, – повторял Энтони.

– Я знаю. Твой брат только что ушел от меня. Мне нужно поговорить с ним. Ты знаешь, где он?

– Но сейчас глубокая…

Она повесила трубку и села в темной, с открытыми балками и гигантским камином, гостиной виллы «Серена», пытаясь ровно дышать. Затем Эмили отправила Полу (ублюдок!) сообщение и написала ему письмо на почту. Потом удалила его и отправила письмо Петре. Пошла на кухню и налила себе большой бокал вина. Пить было трудно, потому что горло словно сжалось, но она продолжала, глоток за глотком. Почему Пол ушел от нее? Они были счастливы вместе, разве нет? «Конечно, переехать в другую страну было непросто, ведь это было ожидаемо», – повторяла она себе. Ладно, Италия была ее идеей, но ведь Пол определенно задолжал ей после интрижки? И он выглядел довольно счастливым; это вполне совпадало с его представлениями о жизни (вилла в Тоскане, лыжи в Клостерсе[23], рождественский шопинг в Нью-Йорке). Пол даже открыл собственную компанию по продаже итальянской недвижимости английским семьям, мечтающим о сельской романтике. А она получила работу, где нужно было писать о том, как все прекрасно. Полу повезло с ней. Она присматривала за детьми, преобразила дом, именно она торчала здесь все чертово время. Жалеть себя было опасно. Она сделала глубокий вдох. Что будет с ней теперь?

Телефон зазвонил, и она метнулась отвечать через коридор. За эти пару секунд она уже пережила полное примирение: слезливые извинения Пола, ее собственное благородное понимание, их восхитительное воссоединение. Второй (или третий) медовый месяц в каком-нибудь экзотичном месте (не в Италии), подальше от детей. Начать все заново. Может, даже завести четвертого ребенка.

Но звонил не Пол, звонила Петра.

Теперь Эмили сидит, застыв на солнце, и думает, что, возможно, уже никогда не увидит Пола.

Увидит, конечно. Пол наконец перезвонил вечером в субботу и предложил прилететь в Италию на следующих выходных, чтобы они могли «разумно все обсудить».

– Обсудить что?

– Ну, доступ к детям, адвокатов, все эти вещи.

Эмили потеряла дар речи. Слово «доступ» прозвучало так избито и формально. Как мог Пол, который однажды сравнил ее с Венерой Боттичелли в гостиничном номере Сиены, говорить с ней о доступе?

– Эмили? Ты тут?

– Да. Тебе не кажется, что ты торопишься? Еще вчера я была без понятия, что что-то не так, а сейчас ты говоришь со мной о доступе и адвокатах.

– Эмили. – Глубокий вдох. – Ты должна была уже несколько лет знать, что что-то не так.

– Тем не менее я не знала.

Эмили выводит свое имя пальцем на пыльной стене террасы, размышляя, действительно ли ей было все известно о Поле в течение их семейной жизни. Ладно, у них было то, что они всегда называли «непростыми временами». Сиене исполнилось двенадцать, Пэрис десять, и Эмили просто смирилась с тем фактом, что у нее больше не будет детей. Пол сутками пропадал в своей новой компании, а Эмили чувствовала себя одинокой и отвергнутой. Сиена училась в средней школе, и Пэрис предстояло пойти туда в следующем году. Эмили помнит, как сильно не хотела расставаться с приятными школьными хлопотами в конце учебного года. Но потом выяснилось, что Пол скучает по школе еще больше, так как успел завести роман с учительницей, с которой познакомился на одном из родительских собраний. Тогда Эмили уехала в Брайтон и потребовала развод. Но потом они сошлись. «В тот раз именно Пол хотел помириться», – кисло думает она. Он тогда примчался за ней, умоляя вернуться. Она помнит, что чувствовала себя сильной и решительной. Собиралась с ним развестись и начать новую жизнь с девочками.

Но Пол приехал и умолял дать ему второй шанс, и она сдалась. «В этот раз должно получиться», – сказала она себе. И какое-то время все получалось. Пол был мил с ней, окружил ухаживаниями, и в конечном итоге она снова начала его любить. Она внезапно захотела третьего ребенка, и Пол согласился – даже не пришлось уговаривать. У них родился ненаглядный Чарли, и они оба души в нем не чаяли. И тогда Эмили пришла в голову потрясающая идея. Нужно поехать в Италию, начать новую жизнь, им впятером. Идеальную новую жизнь под солнцем. Она помнит, как картинки этой идеальной новой жизни (дети, играющие под оливковыми деревьями, спокойные вечера в прохладе террасы, виды холмов на восходе) поддерживали ее месяцами, помогали пройти через все ужасы переезда, истерики детей, скуку Пола, ее собственное подавленное чувство паники и неадекватности. Только сейчас она всерьез задумалась, разделял ли когда-нибудь ее муж эти мечты.

Хотя дом он любил. Они влюбились в него вместе во время волшебного отдыха в Сиене. Оставив детей с родителями Эмили, они отправились во второй медовый месяц: днем посещали полуразрушенные достопримечательности, вечером ужинали на знаменитой пьяцце, занимались любовью всю ночь под звуки Тосканы: церковные колокола, проезжающие мимо скутеры, крики итальянской молодежи на прогулке. Одним вечером они увидели виллу «Серена», темно-розовую в вечернем солнце, и поняли, что нашли свой дом. Но когда они действительно переехали в Тоскану, их идиллические дни в качестве туристов закончились. Эмили с головой погрузилась в ремонт, хотя знала, что Пола раздражали беспорядок и хаос, царившие на вилле «Серена», пока она превращалась в тосканский рай. Он все больше времени проводил на работе, возвращаясь, чтобы пожаловаться на рабочих, а затем и на Тоскану. Слишком поздно Эмили поняла, что Пол, городской воротила, никогда не чувствовал себя уверенно в этой стране.

Да, конечно, она знала.

Эмили снова вздыхает и отворачивает ноутбук от солнца. Она открывает «МыслиизТосканы50» еще раз и пишет: «Летними вечерами в Тоскане пить холодное белое вино и наблюдать, как звезды появляются над дальними холмами…»



Пэрис сидит у бассейна в единственной, имеющейся от половины зонтика тени. Она поправляет кепку и натягивает футболку ниже колен. Ей совсем не нужен рак кожи, большое спасибо, она же не идиотка Сиена, которая сидит на горячем бетоне в ярком свете солнца, стянув лямки купальника с плеч. «Прямо выпрашивает меланому», – мрачно думает Пэрис; она уверена, что той родинки не было на прошлой неделе. Пятнышко красоты, как называет ее Сиена. «Озерный край – пятнышко красоты, – передразнивает вечный комментатор в голове Пэрис, – а это – смерть с косой, моя милая». Озерный край – это звучит так замечательно прохладно и так по-английски, что она на секунду закрывает глаза, чтоб остановить головокружение от тоски по дому.

Над ней склоняется Сиена: ее голубой купальник прикрывает уже только нижнюю половину груди. Пэрис даже не понимала раньше, как сильно Сиена толстеет. У нее огромная грудь, вся потная и блестит от масла для загара, а над плавками явная складка. Даже не складка, почти что спасательный круг. Пэрис закрывает глаза.

– Пэрис! Хочешь мороженое?

– Нет, спасибо, – отвечает она с закрытыми глазами.

– Тогда нужно что-нибудь попить. Очень жарко.

– Спасибо, нет.

– Нужно, – настаивает Сиена.

– Ладно, – говорит Пэрис, чтобы она отстала. – Воды.

– Con gas?[24] – спрашивает Сиена, пытаясь изобразить итальянский акцент.

– Без, – отвечает Пэрис сквозь зубы.

Сиена идет в кафе, где к ней присоединяются Джанкарло и его друзья. Потом они начинают делать эту громкую штуку, которую все итальянцы совершают как по сигналу: все эти гортанные крики («Э-э-эй! Хай!»), выразительные жесты руками, толчки и смех. «Черт возьми, – думает Пэрис, – над чем они вообще смеются?» Джанкарло, сын шефа-кондитера, обречен всю жизнь печь бискотти на девяностоградусной жаре. Массимо – сын фермера, и его родители никогда не выезжали за пределы Тосканы. Милашка Франческа уже помолвлена с мрачным Мауро, который работает механиком. Умник Андреа, скорее всего, никогда не поступит в Пизанский университет, чтобы изучать медицину. Какого черта они выглядят такими довольными собой, борются друг с другом у края бассейна, все в каплях воды, которые сияют на их смуглых руках и ногах, как драгоценности? Окей, выглядят они хорошо, если вы, в отличие от Пэрис, любите самодовольных и упитанных. Но разве это все? Разве этого достаточно?

Если бы они были англичанами, она бы подумала, что они пьяные, как папа с друзьями иногда по воскресеньям, после регби. Но итальянцы, кажется, вообще не пьют. Она слышала, как мама сказала, что в Италии женщине невозможно дождаться второго бокала вина. Это неплохо. Она ненавидит, когда мама пьет вино. Это делает ее лицо еще более мягким и расплывчатым, чем обычно. А когда мама с папой пили вино вдвоем, это было невыносимо. Они либо ругались, либо начинали целоваться и дурачиться. Но Джанкарло и его друзья начинали себя так вести после двух банок лимонада и acqua minerale. Странно.

Сиена протягивает ей мокрую после холодильника бутылку минералки. Пэрис открывает ее и делает маленький глоток. Она экспериментирует, употребляя все меньше и меньше еды и напитков. Пэрис буквально чувствует, как вода медленно стекает по гортани и мягко скользит по горлу, капля за каплей.

– Эй, Париджи! – Это Джанкарло, он называет ее так, как она терпеть не может. Она не обращает на него внимания. – Хочешь поплавать?

Он стоит перед ней: тощее коричневое тело в мешковатых плавках и ожерелье из бусин. Как Сиена может считать его симпатичным?

– Нет, спасибо, – отвечает она.

Джанкарло поднимает обе ладони в жесте капитуляции. Он поворачивается к Сиене, и Пэрис слышит, как он говорит: «Твоя сестра. Она ненавидит меня».

Она не может разобрать ответ Сиены, но слышит хихиканье и видит, как они кивают. Пэрис ложится в тень зонта и закрывает глаза.



На вилле «Серена» Эмили делает яичницу и пытается привести в порядок мысли.

«Пол ушел от меня, – начинает она бодро. – Что нужно сделать:

1. Продать дом.

2. Вернуться в Англию.

3. Найти нормальную работу.

4. Организовать присмотр за детьми.

5. Развестись».

Она останавливается, потому что начинает плакать. Чарли, который невозмутимо сидит за столом в ожидании своей яичницы, говорит:

– У мамочки лицо мокрое.

– Это из-за печки, – отвечает Эмили. Чарли смотрит на нее так, словно этот ответ недостоин даже его презрения. Эмили перемешивает яйца деревянной ложкой и добавляет соль с перцем.

– Никаких черных кусочков, – резко говорит Чарли.

Эмили начинает вытаскивать кусочки перца.

«Пол ушел от меня, – снова начинает она. – У меня трое детей без отца. Ничего кардинально не поменялось, – думает она. – Пол отсутствовал большую часть времени, уезжая в Лондон или Франкфурт по делам. Я привыкла жить без него, – говорит она себе, – и вряд ли буду скучать».

Но затем она себя останавливает и неотрывно смотрит на застывающее яйцо, бледно-желтое на фоне тяжелой железной сковороды. Есть большая разница между тем, что твой муж уехал по делам, и тем, что он тебя бросил. Гигантская, зияющая пропасть разницы. Пол, может, и не был с ней рядом физически в эти длинные жаркие дни, когда стиральная машинка вышла из строя, а Пэрис сломала руку, прыгнув с террасы; но он был где-то там, на заднем фоне, на расстоянии телефонного звонка. Кем-то, кому можно пожаловаться на детей, не беспокоясь ни о чем; ведь он был единственным человеком, который любил их так же сильно, как она.

Эмили сокрушенно кладет яичницу на тарелку с нарисованным на ней Почтальоном Пэтом. «Выглядит отвратительно», – думает она, но Чарли, наблюдающий за ней сквозь прищуренные глаза, соглашается съесть целую ложку. Она вовсе не голодна. Ей кажется, она вообще больше никогда не захочет есть. По крайней мере, тогда она похудеет. Просто где-то в глубине души она знает, что Пол ушел к кому-то постройнее.

Она уверена, что у него есть другая женщина, так же как, еще глубже в душе, уверена, что интрижка с учительницей была не единственной. Пол притягивает женщин своими завораживающими голубыми глазами и привычкой садиться очень близко. Она слишком часто наблюдала это: с незнакомками, коллегами, даже с ее подругами, которые критиковали Пола за его спиной («Он не заслуживает тебя, Эмили»), но в его присутствии начинали странно нервничать и кокетничать.

Чарли неторопливо выпивает напиток. Наклоняясь, чтобы убрать пустой стакан, Эмили весело говорит:

– Что будем делать сегодня, Мишка Чарли? Может, поиграем с твоей железной дорогой?

– Никакой железной дороги.

– А как насчет того, чтобы мило прогуляться? Мы могли бы пойти посмотреть на курочек Анны-Луизы.

– Никакой прогулки. Ужасные куры.

Вечера в Италии без парков, игровых площадок и детского телевидения начинают казаться Эмили все более ужасными. Час за часом идти пешком по жаре, чтобы смотреть на кур или бесконечные гонки деревянных машинок по каменным полам. Она глядела на часы тысячи раз лишь для того, чтоб обнаружить, что прошло всего каких-то десять минут. Все эти слезы, истерики и смирения. Эмили вздыхает:

– Как насчет видео?

Десять минут спустя они сидят в прохладной гостиной с высоким потолком и смотрят «Книгу джунглей». Чарли отрывает взгляд от экрана на моменте, когда волки принимают Маугли в стаю. Папа Волк стоит на скале, провозглашая какой-то закон, а мама Волчица смотрит на него с тревогой.

– Когда папа приедет домой? – спрашивает Чарли.

Глава 3


Мысли из Тосканы



Эмили Робертсон




Летние вечера в Тоскане с холодным белым вином, со звездами, которые зажигаются над дальними холмами, – это то, ради чего стоит жить. Летние дни могут быть жаркими и полными ссор; дети ругаются; супруг охвачен сумасшедшей идеей создать заливной луг на нижнем поле (в месте, где дождей летом выпадает не больше чайной чашки); в супермаркете полно туристов, покупающих низкокачественные сосиски для своих вездесущих барбекю. После обеда все замедляется и угнетает, тяготит сожалениями о лишнем бокале вина за обедом, но вечера – вечера идеальны. Запах лимонов, доносящийся из цитрусовой рощи; аромат жареного розмарина; стаи птиц, возвращающихся домой, в Торре-Альбано, чтобы гнездиться. Именно за этим мы приехали в Италию.



Эмили сидит на террасе со стаканом теплого безалкогольного пива в руке и думает о том, что застряла в чужой стране с тремя детьми, без мужа, без денег и с больной на голову уборщицей. И запах лимонов из цитрусовой рощи уже совсем ее не утешает.

Тосканская ночь темна, полна тяжелой пульсирующей черноты, которая никак не связана с отсутствием света – скорее вызвана присутствием тьмы. Надрывный стрекот сверчков звучит как глубокое дыхание, хриплое и спокойное. За оливковыми деревьями, там, где строят бассейн, виднеется отблеск белых камней. Что будет теперь с ним, любимым символом экспатриантской жизни Пола? Рабочие, кажется, на лето объявили забастовку, но что будет, когда они вернутся осенью? Эмили не под силу будет контролировать строительство бассейна в римском стиле, с мозаичной плиткой и терракотовым обрамлением. И есть ли у них вообще деньги, чтобы за него заплатить? Она должна поговорить с Полом о деньгах.

Слабый ветерок шелестит сквозь виноградные лозы склоном ниже. Эмили дрожит, но не возвращается в дом. После дневной жары холод бодрит. Ей сложно думать днем; мозг, расслабленный и вялый, волочится по тому же утомительному кругу идей, пока она таскает свое тело по дому и саду, от тени до тени. Сейчас она почти чувствует, как в голове затрепетала жизнь.

Что ей теперь делать? Неужели правда продать все и вернуться в Англию? На секунду она позволяет себе подумать об этом. Квартира в Брайтоне, со светлыми полами из дерева и блестящей мебелью. Она каждый день маршем шагает на трудную, но действительно творческую работу. Дети, счастливые и уверенные, скачут рысью в чудесную английскую общеобразовательную школу (ту самую, которая по-настоящему заботится о духовном воспитании ребенка, оставаясь верной своим социалистическим принципам; ту, которой не существует). Она даже видит эту квартиру, открытое лицо их датской au pair[25], ее опытную веснушчатую руку в руке Чарли, когда она ведет его на пляж после детского сада. Они будут собирать камешки, а потом раскрашивать их; на сосновом столе будет лежать The Guardian. Боже, как же она соскучилась по английским газетам.

В этой яркой фантазии нет места мужчине. Она правда думает, что Пол ушел навсегда? В тот раз, когда у него была интрижка, она уехала в Брайтон, но он пришел за ней. Он умолял ее вернуться. Она помнит слезы, такие непривычные в его самоуверенных голубых глазах. Помнит, как они гуляли по ветреному пляжу, как Пол сказал: «Я был бы никем без тебя. Ты для меня все. Если ты уйдешь, я не знаю, как буду жить дальше». Она помнит отчетливый мыльный вкус кофе, который они пили в кафе на берегу, чашки из толстого фарфора со следами ее губной помады, бродягу за соседним столом, который медленно разворачивал газетные свертки со своими пожитками. Она помнит, как Пол вздохнул с облегчением, когда она сказала: «Что ж, ладно, давай попробуем еще раз…»

Она видит все это, сидя на террасе в чужой стране, но не видит Пола. Слышит его голос: «Наш брак окончен», но его лицо как будто в тумане. Мужчина, за которым она была замужем семнадцать лет (уже в прошедшем времени), который подарил ей троих детей, который любил ее и которого любила она, – она совсем не может его вспомнить. Смутно видятся темные волосы, широкая талия, белые зубы, грубая утренняя щетина. Она может почувствовать, как его лицо прижималось к ее, когда они последний раз прощались. «Не забудь позвонить Романо насчет подъездной дорожки». Сказал бы он это, если бы хотел уйти от нее? Неужели он так и думал бы о своей ссоре с соседом-фермером из-за права доступа к дороге? Не было ни подсказки, ни намека, что они в последний раз обнимали друг друга вот так, с такой обычной интимностью, легким прикосновением к щеке, едва заметным поглаживанием. Если бы она знала, она бы что-то сделала, изменилась, стала бы более живой, менее мечтательной. Конечно, она не позвонила Романо насчет дорожки.

Неужели это и правда все? Так заканчиваются отношения? Она вспоминает, что, когда рассталась с Майклом, большой любовью ее студенческих лет, она чувствовала неимоверное отчаяние. Разве она сможет встретить кого-нибудь почти настолько же идеального? А ведь ей было всего двадцать два, черт возьми. Теперь ей сорок один, и если Пол ушел от нее, она даже представить не может, что когда-нибудь встретит другого мужчину. Не то чтобы ей и хотелось. Прошлое, где она вечно молода и летит через весь квартал, чтобы встретиться с Майклом; прошлое, в котором длинные волосы развеваются за спиной, а стройные ноги в выцветших джинсах еле касаются травы, – это прошлое гораздо более привлекательно. Ей хотелось бы открыть компьютер и просто вернуться в юность. Один клик, и она там. Она могла бы найти в соцсети имя Майкла и вернуться в прошлое по этой знакомой комбинации букв.

Ей нужно ложиться, иначе завтра она будет соображать еще хуже. Может, последнее письмо Петре? Одним глазком посмотреть аккаунт? Она так близко к нему, всего один клик. Но она колеблется, не делает этого. Пока нет.



Наверху, в комнате с высоким аутентичным потолком, Пэрис тоже вспоминает прошлое. «Магазин Carphone Warehouse, – перечисляет она, – отель Bedford Arms, закусочная Bilal’s Burgers, супермаркет Tesco Metro, ресторан Sinatra’s Wine Bar, банк HSBC». Медленно, от здания к зданию, она воссоздает в памяти путь от их лондонского дома до станции метро. Если сильно сосредоточиться, можно увидеть коробки из-под бургеров, выброшенные листовки («Похудеть за две недели! Узнай как!»), хромированные столики возле кафе, ожидающие того самого мифического солнечного дня. Она видит пыльные платаны и заколоченные окна офиса такси. Видит кафе, где они с Кэсси однажды встретили кого-то, кто бывал в Ист-Энде. Видит магазин, где ей купили первый велосипед, на котором торжествующе ехала домой по собачьему дерьму и битому стеклу. Она видит станцию метро со знакомым красно-голубым знаком, который пронзает ей сердце стрелой. Станция «Клэпхэм Коммон».

Она лежит и тихо льет слезы по Северной линии[26].



Дальше по Северной линии, в Кеннингтоне, Майкл Бартницки быстро одевается, собираясь на работу. Меньше чем через час он будет проводить экстренную операцию восемнадцатилетней девушке, которая попала в аварию. Однако этот факт не сильно его беспокоит, когда он натягивает толстый свитер (летняя ночь холодна) и наклоняется завязать шнурки. Такие ночные вызовы – обычное дело. К тому же доктору нельзя думать о таких вещах, как молодость, перепуганные родители, кошмарная кровь на дороге; он может думать только об операции, хирургическом разрезе, столе в сиянии искусственного света. Майкл тихо напевает, берет телефон и ключи от машины с прикроватного столика.

Он застегивает часы и смотрит на крепко спящую жену. Может, стоит ее разбудить, чтобы напомнить, что им с Джессикой утром к врачу? Он решает, что не стоит: она только устроит истерику и скажет, что он ей не доверяет. Джессика вспомнит. Майкл смотрит на часы. Три сорок пять. Час, которого страшатся врачи; час, в который умирает большинство пациентов.

На кухне темно, тихонько жужжат электроприборы. Майкл берет бутылку воды из холодильника и пьет большими глотками. Времени поесть нет. На микроволновке горит зеленым «03:55». На секунду он замирает в темноте, глядя прямо перед собой.



А в Тоскане, в паре километров от виллы «Серена», мужчина по имени Рафаэль смотрит в могилу и улыбается.

Глава 4


Мысли из Тосканы



Эмили Робертсон




Наконец у меня есть собственный садик с травами. Когда-то я очень любила покупать эти маленькие горшочки с базиликом в супермаркетах. Примерно неделю они придавали моим салатам настоящий привкус Италии, а затем неизбежно увядали и умирали. Словно маленькие растения говорили мне: «Кого ты пытаешься обмануть? Это Клэпхэм, а не Кьянти».

Что ж, теперь у меня есть собственный базилик. Он широко разросся прямо за дверью кухни. Когда я готовлю салат, мне стоит всего лишь протянуть руку, чтобы сжать эти ароматные листочки в пальцах. Я стала расточительной. Я крошу измельченный базилик в супы, картофель, на брускетты и свежие томаты. Супруг говорит, что живет в страхе найти однажды базилик в пиве. Но мне никогда не надоест. Для меня это самая суть Италии.