Теперь я тысячу лет в городе, чьего имени не помню. Мой дом последний на улице Гоголя, и мне сорок лет. Я, конечно, готовлю уже лучше, чем готовила моя бабушка. А так быть не должно. Должна у человека оставаться в душе эта теплейшая нежность — бабушкины пирожки. А теперь я сам метафизическая бабушка, потому что «тот, кто убивает дракона, сам становится драконом». Я все готовлю лучше, чем готовили бабушки и мамы. Я даже не понимаю, как могло быть вкусным то, что делали они, и чувствую себя из-за этого еретиком. Мне хочется зарезать Борьку, чтобы проверить, а получится ли из его трупа все так же вкусно. Но Борьки в сенях нет. Сеней нет.

Скоро на бульваре рядом с улицей Гоголя включат фонтаны. Завтра утром, как проснусь, я услышу женский смех. Мелькнет подол красного платья, и я рвану за ним, но за углом никого не будет. Никого не будет ни в одной из комнат. Новый день я начну с того, что выйду из подъезда и отправлюсь в магазин. Идти не больше минуты. Я выйду из подъезда во всем домашнем, настолько близко магазин и весна.

2

Подол красного платья пыхнул ярким, как только я открыл глаза. Я вскочил с кровати. Вот каблуки красных туфель застучали в прихожей. Я туда. Они уже на кухне. На кухне привычная пустота быта: газовая плита, засаленные прихватки, немытая посуда и что-то протухло. Проморгался. Протух, скорее всего, я.

Открыл окно. На улице все еще весна. Бульвар рядом с улицей Гоголя с утра пока еще размазан, будто я не в окно смотрю, а ролик на ютубе в низком качестве. В кармане двести рублей. Вчера было столько же. Завтра будет так же. Одна сторублевая купюра испачкана в крови. Я столько раз этими деньгами расплачивался, столько тысяч лет, что уже знаю наизусть и номера купюр, и потертости, и заломы. Если эти мои две купюры по сто спрятать в разменянном на рублевые сотки миллиарде долларов, я все равно их узнаю. Я бы в привычной городской толпе не смог узнать лицо близкого мне десять лет назад человека, но эти две сотки определю точно. Да и что лица? Я своего лица разглядеть не могу. Пытался, но в зеркалах только блики и пятна.

В лифте я читаю те же самые объявления, что и несколько тысяч лет назад: креветки крупные — 1000 рублей за килограмм. Креветки мелкие — 850 рублей за килограмм, подключение бесплатное, скорость до трехсот мегабит в секунду, позаботьтесь о суставах, ипотека под выгодные проценты, мастер Андрей настроит интернет, проверит компьютер на вирусы, переустановит систему, живет в вашем районе. Лифт замирает с оттяжкой, будто проскочил первый этаж и вернулся обратно. На дверях написано «хуй». В подъезде пахнет кошачьей мочой, но кошку уже давно отсюда выгнали. Дверь в подъезд открыта, сорвана с магнита, и сломан доводчик. На улице пахнет молодым зеленым, старым желтым и высоким синим с редкими белыми прожилками.

Магазин открывается, как только я подхожу к дверям. Выхожу с бутылкой пива и пачкой сигарет. От двухсот рублей остается тридцать рублей мелочью.

К пиву я покупаю пропитанный старым подсолнечным маслом беляш за тридцать рублей у тетки в тесной уличной палатке. Палатка настолько тесная, а тетка настолько крупная, что заполняет почти все пространство внутри. Выслушиваю ту же историю от продавщицы, что и вчера, и позавчера, и тысячу лет назад: «Вот я же беляши эти не жарю? Не жарю! Откуда они берутся? Кто их привозит? Утром прихожу, они уже тут лежат, ждут. Я как проснусь, думаю, что не пойду больше на работу, а потом вспоминаю про беляши, и приходится идти. Иначе как?» Я допиваю пиво и задаю вопрос, который задавал много раз: «А подкараулить? Не уходить домой, дождаться и посмотреть, откуда берутся беляши?» Тетка смотрит на меня как на полоумного: «Совсем что ли? На бульваре ночью нельзя. На бульваре ночью жизни нет». Я выкидываю пустую бутылку в урну. Остатки беляша кидаю пасущимся тут же толстым голубям. Задаю еще один вопрос: «Может, видели, проходила здесь женщина в длинном красном разлетистом платье и в красных туфлях? И девочка семи лет с длинными белыми волосами?» Тетка почему-то смотрит на меня сочувственно, отвечает: «Не видела». Отправляюсь к ближайшей скамейке, где просижу до полудня.

Вокруг снуют люди. Здесь, сидя на скамейке, я замечаю новые лица. Люди спешат, только единицы останавливаются, чтобы оглядеться. С некоторыми я встречаюсь взглядом. Совсем немногие садятся на скамейки поблизости и смотрят в небо, словно пытаются что-то вспомнить. Тех, кто остановился, я могу встретить завтра, тех же, кто спешит, больше не увижу никогда. Здесь, на скамейке, я жду, что среди спешащих промелькнет красное платье, но пока этого не случилось.

В полдень я поднимаюсь со скамейки и иду дальше в сторону набережной, где заканчивается бульвар рядом с улицей Гоголя. Здесь, на набережной, я встречаю монгола. На самом деле никакой он не монгол. Завидев меня, спешит навстречу и представляется: «Андрей Семенович Кац. Политолог». Осторожно жмет руку. Кисть у него тонкая и сухая, будто ветка мертвого дерева. Андрею Семеновичу лет шестьдесят. Носит серый костюм и серую шляпу. И, конечно, он спрашивает меня одно и то же каждый раз: «Молодой человек, а вот как дела в Монголии? Как дела в Монголии, не задумывались разве?» — «Не приходилось», — отвечаю. Мой ответ на самом деле его не интересует, и он пускается в монолог: «Как дела в Монголии? Монголия же есть, а как там дела — непонятно. Что там с правительством? Есть ли какие репрессии? Как вообще президента зовут? А президент в Монголии есть? Как дела в Монголии? Насколько кочевники свободны? Я вот, наверное, хотел бы стать монгольским кочевником. Только совсем настоящим. Чтобы халат на мне цветастый, юрта и многотысячное стадо баранов. Я бы, как в славные монгольские времена, ел мясо, а руки вытирал бы об халат цветастый. И все бы видели, что кочевник я не простой, а вполне даже себе аутентичный. А как дела в Монголии? Молодой человек? Там всё такие же прекрасные бузы готовят, как встарь? Чтобы мяско рубленое и лука сколько надо, и соли, и перца? А тесто крепкое мешают? Как дела в Монголии? В мире всякое творится, а что там, в Монголии, неизвестно. Эпидемии, пандемии, а из Монголии никакой статистики и вообще новостей». — «А как дела в Габоне?» — спрашиваю. «Да причем здесь Габон?» — раздражается. «А Монголия здесь причем? Я напишу большую книгу о Монголии. Я в ней расскажу обо всем, что там происходит. Только бы мне попасть в Монголию». Андрей Семенович замолкает и уходит, неразборчиво бормоча что-то про Монголию. Он идет в сторону пристани и встает в хвост бесконечно длинной очереди в ожидании парома на другой берег.

Я спускаюсь к реке. Здесь каменистый берег, прохладно и почти не видно другого берега. Вдалеке я вижу паром. Мне тоже нужно на другой берег. Я не знаю зачем, но мне необходимо туда попасть. Я вставал в очередь на паром много раз, но очередь никогда не движется, и первый в ней ожидающий в самом худшем положении из возможных. Он точно попадет на паром, если тот пристанет, только паром замер посередине реки и не идет. К закату очередь расходится и на следующее утро выстраивается снова.

Завтра я пойду в другую сторону по бульвару рядом с улицей Гоголя. А сегодня я снова дождусь паромщика здесь, на каменистом берегу. В очереди не знают, что паром не идет, потому что на нем нет паромщика. Он на берегу вместе со всеми. Как и все, каждый день он приходит на берег и сидит недалеко от пристани на берегу. Он замечает меня, подходит и спрашивает: «А ты чего не в очереди?» — «А какой смысл? Паром все равно никогда не придет». Паромщик задумывается и говорит: «Когда-нибудь обязательно придет. Я доплыву до парома и всех перевезу на другой берег. Только мне нужно дождаться последнего пассажира, а он все не приходит». — «Что на другом берегу?» — спрашиваю паромщика. «Тишина. Покой, — задумывается, — и ничего больше».

Солнце плывет к горизонту. Я иду в сторону дома. По пути меня обгоняет толпа людей — не дождавшиеся парома. Останавливаюсь. Жду, когда все они меня обгонят. Последним не спеша идет Андрей Семенович — политолог. Он не узнает меня.

Возле дома я задерживаюсь у подъезда и смотрю, как бабка со второго этажа кормит бездомных котов. Старики даже летом кутаются в теплое. Такие старики, когда старость уже не возраст, а неизбежность. На улице во все горло орет лето, парит от жары асфальт, а старушка в теплом пальто, войлочных ботинках, и пушистая шаль на голове.

Когда-то я этому искренне удивлялся, но теперь и сам надеваю вязаную шапку, чтобы сходить в магазин у дома, даже если лишь слегка прохладно. Такое ощущение, что температура тела поддерживается не только внутренними процессами организма, не только окружающей средой, но и самим течением жизни. От стремительного ее потока, от водопадов и порогов не так уж и холодно, даже когда от мороза искрится и шуршит воздух. А теперь шапка, для похода в магазин у дома.

А ведь когда-то шапка была не столько для тепла, сколько для того, чтобы в нужный момент скинуть с головы и показать, что тебе совсем не холодно. Да и теплая куртка для этого же. Скинуть шапку, расстегнуть куртку, не потому что не холодно, а потому что жизнь — кипящее молоко, с которого не успеваешь вовремя снимать пену, убавлять газ и следить, чтобы не пригорело.

Поднимаюсь на лифте. Дверь в квартиру не заперта и приоткрыта. Я слышу голоса. Женский и детский. Резко открываю дверь. Красное разлетистое платье мелькает в прихожей. Проверяю комнаты, захожу на кухню. В квартире никого нет.

Когда солнце село, на прудах бульвара рядом с улицей Гоголя включили фонтаны и подсветку. Исчезли тени. Ночь всё выкрасила в бледный черный. Последние люди покинули бульвар рядом с улицей Гоголя. Когда выключат фонтаны, я буду уже спать. Буду вспоминать единственный день своей жизни, который еще не потерял краски, и этот же день мне будет сниться.

3

Утро. Я вышел из магазина с пачкой сигарет и бутылкой пива. В кармане позвякивают тридцать рублей мелочью. Иду вдоль прудов на бульваре рядом с улицей Гоголя. Фонтаны выключены. В эту сторону я всегда иду один. Никакой толпы, никто меня не обгоняет. Бульвар заканчивается автомобильной дорогой, но я никогда не видел здесь ни одной машины. Через дорогу не перейти. Сколько раз я ни пытался, всегда происходит одно и то же — появляется курьер с брендированным рюкзаком доставки еды за плечами, подходит ко мне и говорит: «Через дорогу можно перейти только в сторону бульвара, обратно нельзя». Спрашиваю: «Почему?» Курьер улыбается и, словно ребенка, берет меня за руку. Я хотел бы высвободиться, но в руке нет воли, а ноги послушно ступают туда, куда ведет курьер. «Видел женщину в красном разлетистом платье, в красных туфлях и девочку лет семи с белыми волосами?» — спрашиваю. «Видел, они по ту сторону дороги», — отвечает. «Тогда почему я вижу иногда красное платье у себя дома?» Курьер ничего не отвечает. Мы проходим пруды и оказываемся посередине бульвара рядом с улицей Гоголя.

Курьер отпускает мою руку. «Доставку можно заказать?» — спрашиваю. «Нет, по твоему адресу сегодня доставки нет».

Покупаю беляш за тридцать рублей. Выслушиваю вчерашнюю историю от продавщицы, иду к реке и жду паромщика. Сегодня что-то изменилось, мне кажется, что паром теперь ближе к берегу, а очередь на пристани стала меньше. Паромщика я не дождался. Сегодня особенный день, не похожий ни на один из тех, что я проживаю.

Почти бегом пересекаю бульвар рядом с улицей Гоголя и снова оказываюсь со стороны дороги. Я никогда не приходил сюда два раза в один день и не видел, что делает курьер, когда не мешает мне перейти дорогу. А курьер переводит людей с той стороны дороги на бульвар. Ведет, как детей, за руку. Некоторых по одному, кого-то целыми семьями. Каждого просит расписаться за доставку. «Так вот откуда берутся новые люди на бульваре», — думаю.

Доставка продолжалась до заката. Когда солнце почти село за горизонт, курьер доставил на бульвар еще одного человека, снял рюкзак, до отказа забитый расписками за доставку, и, устало выдохнув, сел на него.

«Откуда они все?» — спросил я. «Из жизни». — «А мы тогда где?» Курьер встал, закинул рюкзак за спину и, грубо схватив меня за руку, повел в сторону дома.

Следующим утром, доев беляш и скормив остатки голубям, я не пошел ни в сторону реки, ни в сторону дороги. Я остался тут же, неподалеку, и присел на ближайшую скамейку. Ни разу я не проводил день на бульваре рядом с улицей Гоголя, не двигаясь с места.

Первый раз за все время, что я здесь нахожусь, я попытался вспомнить, как тут оказался. В той жизни, в тот последний день, когда я себя помню до бульвара рядом с улицей Гоголя, тоже ведь никогда не думал, как я там очутился. Жизнь просто текла, иногда бурлила проблемами, словно река на порогах, бывало, и успокаивалась, но никогда я не размышлял, почему я именно здесь и именно сейчас. Так и с бульваром — казалось, он был всегда, и я всегда каждое утро покупал бутылку пива, пачку сигарет и беляш. Каждое новое утро я шел к реке или к дороге. Какое потрясающее открытие — так было не всегда! Погрузившись в размышления, я не заметил, что прошло несколько часов. Очнулся, только услышав громкий, даже резкий, но треснувший от старости голос: «А билет на выход покупать не надо, по-твоему? Я за тобой еще тысячу лет носиться буду?» Передо мной стояла бойкая энергичная женщина чуть старше меня. Она была из тех неугомонных женщин, что уже в двадцать пять лет ходят на собрания жильцов дома, они не дают покоя служащим ЖЭКа, они вызывают полицию, когда кто-то курит в подъезде, но при этом запросто могут со всем своим семейством усесться во дворе жилого дома недалеко от детской площадки, распалить мангал и до вечера жарить шашлыки, потребляя их под водочку, а на следующий день гулять с ребенком на той же детской площадке и орать на соседей, что, дескать, чего они тут устроили пикник с шашлыками: «Сейчас полицию вызову».

«Билет, говорю, покупать не надо?» — заорала она на меня. «Какой билет, теть? На какой выход?» — «Из троллейбуса!» — «Какого троллейбуса! У меня и денег нет!» — разозлился уже я. «Деньги, — женщина подбоченилась и посмотрела на меня, смягчившись. — Не помнит ничего, надо же. Сам все придумал и ничего не помнит. Так и собираешься по бульвару бродить, пока билет на выход не купишь? Или мне шофера позвать?» Я перестал понимать что-либо вообще и смотрел на женщину, не зная, что сказать. Она поняла, что я не собираюсь покупать билет на выход и, повернувшись в ту сторону, где дорога и курьер, охраняющий дорогу, так свистнула, что качнулись деревья. Уже через мгновение я увидел, как к нам бежит курьер и высокий грузный мужчина с рулевым колесом троллейбуса в руках. Я вскочил со скамейки, женщина схватила меня за рукав. Не без труда вырвавшись, я побежал в сторону дома.

Запах в квартире показался непривычным, но приятным, будто на кухне кто-то печет хлеб. Я рванул в комнату, здесь пахло сыростью, но не так, как пахнет в подвале или в жару после ливня, похоже на сырость только что выкрашенных стен. Посередине комнаты стоял мольберт с недорисованной картиной на нем: вот на картине бульвар рядом с улицей Гоголя, продавщица с беляшами, река и мужчина на набережной в сером костюме и в серой шляпе, вот на другом конце бульвара дорога, через дорогу переходит курьер с брендированным рюкзаком доставки еды. Карандашом на дороге обозначены машины, еще не оживленные красками. Площадь Ленина тоже есть, за ней все смазано, кроме четко прорисованного троллейбуса. Я посмотрел по сторонам. Пустая минуту назад комната наполнилась недорисованными картинами тут и там. Не закончена была ни одна.

Я почувствовал, как со спины кто-то подошел и нежно положил руки на плечи. Не стал оглядываться, я уже знал, что это женщина в красном разлетистом платье и в красных туфлях. Незаконченную картину этой женщины я заметил в углу комнаты. «Ты обязательно закончишь, допишешь, и я знаю, что это будет прекрасно, ты должен помнить, кто ты». — «Кто я?» — спросил я, то ли ее, то ли себя. «Художник, милый, ты художник». В другой комнате я услышал детский смех. И, конечно, понял, что смеется девочка лет семи с длинными белыми волосами.

Как одержимый, я рисовал весь оставшийся день. Я дорисовал дорогу с идущим по переходу курьером, я зажег у перехода зеленый свет светофора. Я пустил по дороге поток машин. За площадью Ленина появились люди, появились дома, магазины, а троллейбус подошел к остановке. Паром причалил к пристани. Мужчина в сером костюме и в серой шляпе поднялся на паром. На бульваре рядом с улицей Гоголя включили фонтаны.

Следующим утром я не стал покупать пиво, сигареты и беляш. С картиной я уселся на скамейке и стал ждать. Женщина пришла в тот же час, что и вчера, и сказала: «Ну что, билет на выход покупать будешь?» — «Буду», — ответил я и протянул ей картину. Не посмотрев, что нарисовано, она деловито пихнула холст под мышку и вытащила из кожаной черной сумки рулон троллейбусных билетов. Оторвала один и протянула мне. «На следующей выходи и никогда, слышишь, никогда больше не пытайся создать то, что не собираешься заканчивать, художник, а уж тем более не придумывай то, чего не сможешь объяснить. Троллейбус у него экзистенциальный, не приедет он у него никуда никогда!»

«Я хочу такое же красное платье и такие же красные туфли, как у мамы, когда вырасту», — сказал маленький человек, когда мы вышли утром из подъезда. «Будут тебе платье и туфли», — ответил я. Троллейбус остановился и шумно зашипел дверьми. Мы с маленьким человеком сели в хвосте. «А это иксентинальный троллейбус?» — спросила дочь. «Нет, это обычный троллейбус. В экзистенциальный троллейбус можно попасть только один раз за всю жизнь, и билет в нем покупают на выход». — «Почему на выход?» — «Потому что, если не купить билет на выход, этот троллейбус не приедет никуда и никогда».