Фенелла сидела с Абаном.

– Точно, – согласилась Мэг.

– Ты снова рыжая!

– Ох, Энн, – сказал Краббе, – ради бога, не затевай ничего.

Я вздохнул:

– Это ненадолго. Как ты насчет того, чтобы немного выпить?

– Всегда можешь сослаться на конференцию в Куала-Лумпуре. А я всегда могу навестить в Сингапуре подругу.

– Вы ужасно друг на друга влияете.

Было ясно, что Дики ждут где-то в другом месте; он уж было мотнул головой в сторону двери и даже рот открыл, чтобы что-то мне объяснить, но я лишь удивленно подняла левую бровь, и он сразу передумал.

– Нет. Прошу тебя, нет.

Не сводя с меня глаз и не говоря ни слова, Рейна и Мэг дали друг другу «пять».

– Ну конечно! Немного выпить – это сейчас самое оно.



– Ладно, – проворчал я. – Может, Стрела Додоны освежит мне память. Она хотя бы оскорбляет меня витиевато – на шекспировском языке. – Я вытащил стрелу из колчана. – О пророческий снаряд, ищу твоего совета!

Он подошел к изящному шкафчику из черного дерева. Передняя панель шкафчика откидывалась, как рабочая поверхность секретера.

– Нет, – сказал секретарь Исполнительного военного комитета штата, рыжий мужчина с ланкаширским акцентом, – пока не покончено, ни в коем случае. И долго еще не покончим.

Ответа не последовало.

– Виски?

– Прискорбно слышать, – сказал Хардмаи.

Я подумал, что, возможно, стрелу усыпила магия, окружающая грузовой контейнер. Но потом понял, что все гораздо проще. Я вернул эту стрелу обратно в колчан и достал другую.

– Что тебе самому больше нравится, – сказала я.

– Руперт, – прозвучал резкий голос с танцевальной площадки, – надень сонгкок.

– Ты взял не ту стрелу, да? – догадалась Мэг.

Он налил нам обоим по глотку, и мы чокнулись. Я моментально все выпила и показала ему пустой стакан. Он снова открыл было рот, но так ничего и не сказал. Залпом допил свой виски и налил нам обоим несколько более подходящие порции. Я хорошенько хлебнула и немного покружила по комнате, словно пытаясь собраться с силами.

– Политики хотят поразмыслить. Понимаете, это один из способов выдворить нас. Их стеной окружают аборигены, они получают продукты, оружие, отлично поживают. А сторонники независимости пас упрекают во лжи. Знаете, мы предъявили им пару ранцев со снаряжением, ружья, даже фуражку со звездой, – все настоящее, захвачено в джунглях, – а они нагло твердят, будто все это куплено в компании «Уайтуэйз».

– Нет! – огрызнулся я. – Тебе не понять этого процесса. Пожалуй, я вернусь в безмолвие.

– У тебя, оказывается, просто очаровательная квартира, – сказала я. – Но, по-моему, я ее целиком так и не видала.

– Очень скверно.

– Но…

– Конечно, конечно, извини! Я совсем забыл о манерах. Сюда!

– Тут продукты кончаются. Бог знает почему, но кончаются. Паек риса в кампонгах сократился почти до нуля, черт возьми, тогда как в джунглях мы без конца обнаруживаем кучи еды. Мы до смерти обеспокоены и, казалось бы, заслуживаем хоть немножко симпатий. Проклятье, это их страна, не наша…

Не дав Мэг закончить, я зашагал прочь.

Он указал на дверь, за которой была маленькая столовая; электрические светильники там были выполнены в виде канделябров с тонкими свечками. А резной стол в колониальном стиле, скорее всего, появился в этой семье еще в те времена, когда Нью-Йорк был колонией.



Только когда вокруг меня снова повисла холодная тишина, я сообразил, что беседовать со стрелой может быть затруднительно, если я не смогу говорить.

– Здесь моя, так сказать, «трапезная». Вообще-то этот стол рассчитан на шестерых, но за него и четырнадцать человек запросто садятся.

– Мать твою, раздолбай, убери от меня свои руки.

Не важно. Гордость не позволила бы мне отступить. Если у нас со стрелой не выйдет общаться телепатически, я бы, пока Рейна и Мэг наблюдают, просто притворился, что мы ведем умный разговор.

В противоположном конце столовой имелась вращающаяся дверь с иллюминатором, а за этой дверью – кухня, сверкавшая прямо-таки райской белизной и чистотой.

– Ладно, Кадыр, будь умницей. Выпьем по дороге хорошего черного кофе.

– О пророческий снаряд, – попробовал я снова. Голосовые связки вибрировали, но звука не получалось – неприятное чувство, подобное испытываешь, разве что когда тонешь. – Ищу твоего совета!

– Это кухня, – пояснил Дики, сделав какой-то неопределенный жест.

– Я не пьян, твою мать.

– ПОЗДРАВЛЯЮ, – сказала стрела.

– Никто и не говорит. Немножко устал, вот и все. День был долгий.

Мы прошли еще в одну дверь, а потом немного по коридору мимо гостевой комнаты, которой явно давно не пользовались. На кровати аккуратными стопками лежала летняя одежда, которую предстояло убрать на зиму. Следующей комнатой была спальня Дики. Здесь тоже царил полный порядок: кровать тщательно застлана, а единственным неубранным предметом был смокинг, но и он не валялся на кровати, а висел на спинке стула перед небольшим письменным столом.

Ее голос возник у меня в голове, я скорее не слышал его, а ощущал, как он отдается у меня в глазных яблоках.

– Не трогай меня, раздолбай.

– А что здесь? – спросила я, открывая какую-то дверь.

– Спасибо, – поблагодарил я. – Поздравляешь с чем?

– Ну, пошли. Бери его под другую руку, Касым.

– Гм… Здесь ванная комната.

– ТЫ ОБРЕЛ БАЛАНС. ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ НАЧАЛ ОБРЕТАТЬ ОНЫЙ. ПРЕДВИДЕЛА Я, ЧТО СИЕ ВРЕМЯ ГРЯДЕТ И СЛУЧИТСЯ ТАК. СИЕ ДОСТОЙНО ПОЗДРАВЛЕНИЙ.



– Ага!

– Вот как. – Я уставился на наконечник стрелы в ожидании «но», однако его не последовало. Я был так удивлен, что смог лишь пролепетать: – С-спасибо.

– Можно очень хорошо провести время в Куала-Лумпуре. Там есть чудный отельчик, куда никто никогда не заглядывает.

Дики умилительно сомневался, стоит ли включать в обзорную экскурсию туалетную комнату, хотя это было настоящее произведение искусства. Стены от пола до потолка покрывали широкие белые плитки с красивым подглазурным рисунком. А еще там имелась такая роскошь, как два полноценных окна: одно над радиатором отопления, а второе над ванной. Фарфоровая ванна на когтистых звериных лапах стояла практически посреди комнаты, и в ней было никак не меньше шести футов в длину; над ней виднелись многочисленные никелевые краны и трубы, словно выросшие прямо из пола. Длинная стеклянная полочка на стене была вся уставлена какими-то лосьонами, тониками, ополаскивателями для волос, флаконами одеколона.

– ПОЖАЛУЙСТА.

– Наверняка все твердят, какая вы красотка. Не хочу повторять за другими. Просто скажу, вы, по-моему, что-то особенное.

– Мы что, только что обменялись любезностями?

– Моя сестра вечно присылает мне на Рождество из своего салона целую кучу всякой парфюмерии, – пояснил Дики.



– ВОИСТИНУ ТАК, – задумчиво проговорила стрела. – СИЕ ВЕСЬМА ТРЕВОЖНО. К СЛОВУ, О КАКОМ «ПРОЦЕССЕ» ВЕЩАЛ ТЫ ТЕМ ЮНЫМ ДЕВАМ? КРОМЕ НЕСВЯЗНОЙ БОЛТОВНИ, НИ ЕДИНОГО ПРОЦЕССА ЗА ТОБОЙ НЕ ЗАМЕЧАЛА.

Я провела рукой по краю ванны, как проводят по крыше новенького автомобиля.

– Началось, – пробормотал я. – Прошу, помоги мне вспомнить. Этот безмолвный бог… он же из Египта, да?

– Нынче я получил необычайно важные сведения. Известно, что наш мистер Краббе был видным коммунистом.

– Какая красота! – искренне восхитилась я.

– ОТМЕННАЯ ДОГАДКА, БРАТЕЦ, – сказала стрела. – ПЕРЕБЕРИ ВСЕХ, КТО ИЗ ЕГИПТА – МОЖЕТ, СЫЩЕШЬ ЕГО.

– Нет.

– Чистота – лучшая красота, – сказал Дики.

– Ты поняла, о чем я. Был один бог… во времена Птолемеев. Странный чувак. Бог тишины и тайн. Но не совсем. Если ты скажешь мне его имя, тогда воспоминания наверняка вернутся ко мне.

– Да. А еще я всегда говорил, в каждом христианине найдешь коммунистическое учение. Вера одна и та же. Все индусы хорошие люди. У нас слишком много богов, чтобы стать коммунистами.

Я допила виски, поставила стакан на подоконник и предложила:

– ПОЧТО ТАК ДЕШЕВО ТЫ ЦЕНИШЬ МОЮ МУДРОСТЬ? НЕУЖТО РАССЧИТЫВАЕШЬ УЗНАТЬ ЕГО ИМЯ ВОВСЕ БЕЗ УСИЛИЙ?

– Да.

– А давай-ка ее опробуем.

– А подъем на башню Сютро – это не усилия?! – возмутился я. – Быть изодранным воронами, получить ногой по лицу, заставить себя петь как Дин Мартин – это как, по-твоему, называется?!

– Но все это надо серьезно обдумать. Ужасно, что колледжем руководит выдающийся коммунист.

– Как это?

– ПОТЕХА.

– Ужасно.

Я приподняла платье за подол и стащила его через голову, потом сбросила с ног туфли.

Возможно, после этого я сказал ей пару ласковых, но безмолвие проглотило их, так что пусть ваше воображение подскажет вам, как это было.



Дики смотрел на меня, выпучив от удивления глаза, как подросток. Потом залпом допил свой виски, неловко пристроил стакан на край раковины и вдруг возбужденно заговорил:

– Ладно, – сказал я. – Может, дашь мне подсказку?

В полночь прием закончился. Султана с поклонами проводили в личные покои под аккомпанемент приблизительной версии гимна штата; гости направились к своим машинам. У ворот Истаны Абан впервые встретился с Краббе. Тепло пожал ему руку, сочувственно сверкнул глазами, ибо Краббе предстояло пострадать вдвойне: лишиться машины и стать рогоносцем.

– А знаешь, во всем Нью-Йорке ты не найдешь ванны лучше, чем эта! – Я, не отвечая, включила воду, а он продолжал: – Этот фарфор изготовлен в Амстердаме. А лапы выкованы в Париже в соответствии с тогдашней модой. Эта мода возникла, когда у Марии-Антуанетты появилась ручная пантера.

– ВОИСТИНУ, ДАМ. ИМЯ СИЕ НАЧИНАЕТСЯ С БУКВЫ «Г»!



Дики сорвал с себя рубашку. Перламутровая запонка, отстегнувшись, покатилась по черно-белым плиткам пола. Он с некоторым усилием стряхнул с ноги правый ботинок, а вот левый снять не сумел и все прыгал туда-сюда, пока не налетел на раковину. Оставленный там стакан, разумеется, тут же соскользнул со своего насеста и разбился о слив. Зато снять ботинок Дики все-таки удалось, и он с видом победителя помахал им в воздухе.

– Гефест… Гермес… Гера… Имена многих богов начинаются с «Г»!

Краббе с Фенеллой мрачно ехали домой. Приближаясь к кампонгу, один из них сказал другому:

– ГЕРА? СЕРЬЕЗНО?

Я тем временем уже успела снять с себя абсолютно все и хотела уже нырнуть в ванну, но тут Дики заорал: «Пена!», и бросился к полочке с рождественскими подарками. Он яростно их перебирал и никак не мог решить, какую же пену для ванны лучше выбрать. В итоге он схватил два флакона и решительно вылил в воду содержимое обоих. Затем старательно взбил пену, и она поднялась мощной шапкой. От нее сильно пахло лавандой и лимоном.

– Не часто доводилось нынче вечером тебя видеть.

– Я перебираю варианты. Значит, говоришь, «Г»…

Я скользнула под эту пенную шапку. А Дики прыгнул в ванну, как школьник-прогульщик прыгает в пруд, и так торопился, что забыл снять носки. Стащив их, он запустил ими в стену; послышался шлепок. Затем, пошарив за спиной, он вытащил какую-то щетку и спросил:

– И тебя.

– КТО ТВОЙ ЛЮБИМЫЙ ВРАЧЕВАТЕЛЬ?

– Может, потрем друг другу спинку?

– Так или иначе, что происходит?

– Я сам. Постой-ка. Мой сын Асклепий.

Я взяла у него щетку, швырнула ее на пол. Потом обвила ногами талию Дики и, опираясь руками о края ванны, легко опустилась к нему на бедра.

– Вот именно. Что происходит?

Стрела вздохнула так, что у меня затряслись все косточки:

– Лучшая красота – это я, – сказала я.

– Простое общение.

– КТО ТВОЙ ЛЮБИМЫЙ СМЕРТНЫЙ ВРАЧЕВАТЕЛЬ?

– Порой общение заходит слишком далеко. Все смотрели на вашу парочку.

– Доктор Килдэр. Доктор Дум. Доктор Хаус[45]. Доктор… А! Ты имеешь в виду Гиппократа. Но он не бог эпохи Птолемеев.

Глава двадцать первая

– И на вашу парочку все смотрели.

– ТЫ МЕНЯ БЕЗ НОЖА РЕЖЕШЬ, – пожаловалась стрела. – «ГИППОКРАТ» – СИЕ МОЯ ПОДСКАЗКА. СЛОВО, КОТОРОЕ ОБРЕСТИ ХОЧЕШЬ, ЗВУЧИТ ПОХОЖЕ. НАДОБНО ЛИШЬ ДВЕ БУКВЫ ИЗМЕНИТЬ.

Кого снедали голод и нужда, несите слезы горькие сюда![169]

– Ох, брось, это никакого значения не имеет.

– Да. Наверно, вообще ничего не имеет значения.

Утром в понедельник я сидела на заднем сиденье лимузина рядом с Мэйсоном Тейтом, и мы направлялись в Верхний Вест-Сайд брать интервью у одной великосветской дамы. Тейт пребывал в дурном настроении. У нас все еще не хватало главной статьи для первого номера, и с каждой неделей недовольство Тейта собой все росло, а порог терпимости по отношению к другим становился все ниже. Пока мы ехали по Мэдисон-авеню, кофе в стаканчике, который он прихватил с собой, стал казаться ему слишком холодным, воздух – слишком теплым, а водитель – слишком медлительным. Мало того, данное интервью, устроенное издателем, было, с точки зрения Тейта, колоссальной тратой времени. У этой старой дамы, сказал он, великолепное воспитание, но сама она чрезвычайно глупа и обладает крайне ограниченным и туманным мировоззрением, чтобы встреча с ней могла обещать хоть какой-то интерес. В общем, то, что меня попросили сопровождать мистера Тейта на интервью – хотя обычно это считалось даже почетным и воспринималось как некая форма поощрения, – сегодня следовало воспринимать как наказание. Собачку все еще продолжали держать на привязи и не разрешали высовывать нос из конуры.



Краббе в ту ночь спал прерывистым сном; лупа светила в лицо, Китайское море шумело в ушах. В четыре утра он проснулся в поту, в ужасе от старого сна – ему снился призрак, казалось, навсегда исчезнувший. Он был с первой женой в машине на скользкой январской дороге. Занос, пробитое ограждение, нырок ревевшей машины в речную ледяную воду, пузыри, неподвижное тело на пассажирском сиденье, лихорадочный прорыв из свинцовых глубин к холодному дыханию живой ночи, преступление, для которого нет искупления.

В молчании мы свернули на Пятьдесят девятую улицу. На крыльце отеля «Плаза» стояла прислуга в длинных красных сюртуках с большими медными пуговицами. А через полквартала прислуга на крыльце другого отеля, «Эссекс-Хаус», была в совершенно иной, синей форме с эполетами. Это, безусловно, намного облегчило бы задачу командирам, если бы отели пошли друг на друга войной.

Он сел в постели, закурил сигарету. Слабые звуки ночной тишины – краткое щелканье домашних ящерок за охотой, гул холодильника, питаемого домашним генератором, далекое лягушачье кваканье, ровное дыханье Фенеллы. Он взглянул на замершую фигуру на соседней кровати, почувствовал жалость. Она столько ему отдает, но никогда не получает в ответ теплоту, которую он проявляет даже к случайной любовнице. Сделать тут ничего не возможно: никто не займет место первой, единственной. И все же он верил: есть шанс, особенно после того, как другой страх преодолел боязнь опять сесть за руль, когда террористы в засаде ранили в руку водителя, и было нечего больше делать, только перехватить руль. Однако сон вернулся вместе с безнадежным сознанием, что Фенелла не стала для него тем, чем должна была стать. Слыша теперь шум моря, он содрогнулся при мысли о вновь смыкающейся над головой воде, о том, как его поглощает стихия другой женщины.

Мы свернули к Сентрал-Парк-Вест и, проехав мимо швейцаров «Дакоты» и «Сан-Ремо», выехали на Семьдесят девятую улицу и остановились перед Музеем естественной истории. Отсюда мне были видны башенки «Бересфорда», где швейцар Пит уже открывал заднюю дверцу такси и подавал руку приехавшему, как когда-то подавал руку и мне – например, в тот вечер, когда Тинкеру понадобилось поехать «в офис», или тогда, июньским вечером, когда меня в злосчастном платьице в горошек привезли сюда Дораны.

И мне вдруг пришла в голову одна неплохая идея.

Впрочем, мое здравомыслящее «я» твердило, чтобы я даже рта не раскрывала, что это не самое подходящее место, да и момент тоже не самый подходящий. Он, ныло это мое «я» – persona furiosa, а ты – persona non grata[170]. Но на мраморном пьедестале, возвышаясь над всей ведущей в музей лестницей, парил на своем бронзовом коне Тедди Рузвельт и словно кричал: «В атаку!» И я решилась.

– Мистер Тейт…

Краббе встал, не в силах вновь заснуть, может быть, даже боясь вновь увидеть тот сои, и вышел из спальни. В гостиной налил себе виски, очень медленно принялся его потягивать. Заметил на столе начатые Фенеллой стихи. Рукопись густо испещрена тщательными поправками в поисках верного слова и рифмы. С жалостью прочитал:

– Да? (раздраженным тоном)

– А знаете, из чего может получиться весьма интересный сюжет для первого номера?

Земля, где птицы песен не поют, цветыНе пахнут, время не течет; тутРитмы северной земли застыли; часы —Кусочки льда; и годы не идут,Стоят, подвластные лишь лунным фазам,А солнце здесь – Аллах, не аватара;[38]Жизнь чахнет, рассыпается под неусыпным глазомНа радостное чавканье животного, чей разумЖивет одним лишь днем. Далека и стара

– Да, да? (уже нетерпеливо)

Та жизнь, что измеряется годами и трудами, но День полета может к ней вернуть…

– Если взять несколько интервью не у высокопоставленных особ, а у швейцаров.



– Ну и что?

Стихи не очень хорошие – путаные, рифмы грубые. Бедная Фенелла. Но факт ее несчастья надо очень серьезно учитывать, а она, безусловно, никогда не будет счастлива здесь, на Востоке. Это не ее вина. Она принадлежит Северу, миру весны и осени, культур, выросших из ослабления и усиления солнца, – зимние соболя на обнаженных плечах, сияющих под центральным отоплением, книги у камина, родившиеся из огня мифы.

– А то, что ни один из них, конечно, ни хорошего воспитания, ни хорошего образования не получил, зато они в большинстве своем люди сообразительные, приметливые. И уж они-то видят все.

Он дважды предлагал ей вернуться в Лондон, ждать там окончания срока его службы, надолго расставшись друг с другом. А что потом? Он рассчитывал вернуться, работая на Малайю до выхода в отставку или пока Малайя ему это позволит. И если нельзя дать Фенелле большую любовь, надо дать хотя бы часть желаемого, – быть с ней, жить там, где у нее были бы библиотеки, и музыка, и балет, разговоры об искусстве; ведь для него место жительства не имеет большого значения. Только он чувствует, что сейчас его место в Малайе, что его долг – показать Малайе не самые безобразные западные аспекты, подготовить ее к управлению опасным западным двигателем.

Некоторое время Мэйсон Тейт молчал, неотрывно глядя прямо перед собой. Затем опустил боковое стекло, вышвырнул стаканчик с кофе прямо на проезжую часть и впервые за пятнадцать кварталов повернулся ко мне лицом.

Краббе вернулся в постель и дремал до рассвета – неизменного тропического рассвета массового производства, не приветствуемого птичьим хором, рассвета, одинакового в любой месяц па этой земле, не знающей времен года. Народ в кампонгах уже ест холодный рис, рыбаки бредут к берегу. А-Винь радостно ставит па кухне чайник, собирает продукты для очередного гаргантюанского завтрака. Фенелла права насчет жизни единственным днем, насчет кубиков времени – овсянка, потом копчушки, потом яичница с беконом, потом рутинная работа: чавканье животного, время от времени поглядывающего на луну. Хорошо или плохо, таков его путь; он утратил желание жить более сложной и цивилизованной жизнью с той январской ночи.

– Да с какой стати им с нами-то разговаривать? Они же понимают, что, если хоть что-то из их рассказов о хозяевах будет напечатано, их на следующий же день вышвырнут с работы.

9

– А что, если поговорить с бывшими швейцарами? Ну, с теми, которые уже уволены или ушли сами?

– Где же таких искать?

Абан знал, конечно, что дни его сочтены. Но не роптал. Наряду с предшественниками он сполна попользовался властью, имуществом, женщинами. Деньги хранились в Австралии, имелись каучуковые и оловянные акции, парк автомобилей, ювелирные изделия, драгоценные камни, всевозможное наследство. Что бы там ни было, Абан с многочисленным потомством с голоду не умрет. Возможно, придется жить великолепным изгнанником в Каинах, в Монако, на Капри. Таких мест он еще не видел, но имел грубое представленье о Западе, грезил о новых типах власти, о возможности вознестись – подобно некоторым царственным сынам Пророка – на высоты восточного мифа путем бракосочетания с голливудскими кинозвездами. Видел себя в красивом костюме, в сонгкоке, с поклонами препровождаемого в пышные апартаменты «ритцей» и «уолдорфов»; в темных очках, подставляющего волосатую грудь спокойному солнцу у тихого моря. Видел себя, входившего в казино, слышал уважительный шепоток в адрес царственной особы в изгнании.

– Можно поместить в газетах объявление, что, мол, предлагается высокооплачиваемая работа для швейцаров и лифтеров, хотя бы один год проработавших в любом из пяти эксклюзивных жилых домов Нью-Йорка.

Царственной. Шутка, конечно. В его похотливом, хорошо сложенном теле не имелось ни капли королевской крови. Были раджи, получавшие несколько долларов в месяц, работая школьными учителями; тенгкусы, трудившиеся в мастерских. В туманных анналах Дахаги – отчасти исторических, отчасти легендарных – энергичные крестьяне получали власть над старчески слабоумным или сошедшим с ума от третичного сифилиса султаном, и миф претворялся в жизнь. Сам он не верил в сказку о происхождении из фекалий священного быка, в магическую акколаду[39] Духа Принцессы, но верил в силу традиции, способную возвысить текущую в некоторых глубочайших каналах штата земную кровь над жидкой голубой. Раджи и тенгкусы кланялись, сложив руки, тому, чей титул представлял собой грубый кампонгский окрик, ибо словом «абан» презрительно окликали слугу, не зная его настоящего имени. «Абан» означает «старший брат».

Мэйсон Тейт посмотрел в окно. Затем вытащил из кармана пиджака шоколадку, отломил два квадратика и принялся методично жевать, словно поставив себе цель непременно смолоть шоколад в муку.

– Если я позволю вам поместить подобное объявление, неужели вы и впрямь надеетесь найти что-то интересное?

Абан читал Джорджа Оруэлла,[40] поражаясь необычайной уместности титула Правитель Океании. Какое-то время он тешился мыслью расклеить по всей Дахаге плакаты; плакаты, где под изображением его могучей головы шла бы подпись: СИ-АБАН МЕМАН-ДАН АВАК. Только поймут ли смысл его подданные малайцы? Ничего, он о них позаботится. Зачем он о них заботится? Больно уж они красивые, что ли? Но раз он о них заботится, и они вполне могут о нем позаботиться. Что кому-нибудь принесла подобная забота? Так или иначе, о чем заботиться? Впрочем, все его подданные, разумеется, пролы.

– Держу пари на свою месячную зарплату, – холодно ответила я.

Правление Абана в эпоху возникновения методов бесконечной лапидаризации любого правления было обречено из-за возникновения партий. Политика была новинкой; все кричали: «Мердека!» Возникал новый класс: мелкие интеллектуалы, неудачники бакалавры искусств, разочарованные юристы, учителя – даровитые болтуны. Еще год, и придет независимость. Султаны попадут в аномальное положение, абаны вообще лишатся всякого положения. Централизация, директивы, куча бумаг, очкастая бюрократия, только отныне в кондиционированных офисах не будет видно ни одной белой презрительной физиономии. Британцев скоро выдворят; вместе с ними придет конец феодальному правлению.

– Ладно, – кивнул он. – Договорились. И пусть это станет новой ступенькой в вашей карьере.

* * *

В каком-то смысле забавно, что крах колониализма означает также крах причудливой сеньории в Дахаге. А в другом смысле – нет. Британцы многим обязаны аномалиям – аномальным личностям, аномальной этике, конституционным аномалиям. Аномалий при новом режиме не будет: яркий белый свет разгонит романтические готические тени. Потом, если динамомашина откажет, импортируют другую динамомашину, дающую яркий красный свет. Родится мечта о порядке – пожалуй, рассуждал Абан, романтическая в своем роде, но романтизм опасен, чреватый самообманом, – скорее всего, основанная на расовой мистике. Абан боялся красных орд, их передовых отрядов, таившихся в джунглях. Они не мечтают, а твердо стоят на земле, руководствуясь смертоносной логикой.

В пятницу я, как всегда пешком, отправилась на работу чуть раньше обычного.

И других людей надо учитывать, – ра\'айят, пролов. Неисправимые массы. Жизнь в кампонгах, рисовые поля, ловля рыбы, колдовство, суеверное бормотанье Корана, нищета – ничего не изменится. А правители будут от них далеки, мучительно осваивая новый язык, готовые исполнять властные директивы, которых крестьяне не понимают. Малайская гегемония не будет иметь никакого значения для реальной Малайи.

Мы в течение трех дней помещали в «Нью-Йорк таймс», «Дейли ньюз» и в «Пост диспетч» свое объявление, предлагая желающим явиться в здание «Конде Наст» сегодня к 9.00 утра. Слухи о моем «пари» с Тейтом быстро распространились по всей редакции, и кое-кто из наших ребят даже начинал насвистывать и отбивать ритм, когда я проходила мимо. Впрочем, в данных обстоятельствах на них вряд ли стоило обижаться.

Теперь, на заре независимости, Абан начинал испытывать к британцам какие-то теплые чувства. Высокомерные, белые, толстые, неуклюжие, абсолютно не симпатичные, холодные, может быть, алчные, – вполне допустимо приписать им все это, – по Малайя без них опустеет. Общий враг был вдобавок и общим законодателем: холодность можно назвать правосудием. Слишком поздно дружить, слишком поздно пытаться учиться. Но можно хотя бы не любить с симпатией и провожать с улыбкой.

В то время здания на Пятой авеню все еще выглядели так, словно они за одну ночь успели прорасти из-под земли и исчезнуть в облаках, как тот волшебный боб из сказки братьев Гримм.

Сегодня, вспомнил он, к ленчу придет белая женщина. Наверно, она станет последней в ряду, хотя в каком-то смысле первой. Может быть, скоро он будет жить в ее мире, сам станет изгнанником. Обойдется с пей ласково, почитая в ней символ, соблазнит не сразу, культурно. Пошлет за ней лучший автомобиль с самым любезным шофером.

В 1936 году великий французский архитектор Ле Корбюзье опубликовал маленькую книжку «Когда соборы были белыми», в которой подробно описал свою первую поездку в Нью-Йорк и свои первые впечатления от этого города. Подобно Уолту Уитмену он воспевал жителей Нью-Йорка и темп их жизни, а также небоскребы, скоростные лифты, кондиционеры, дома со стенами из полированной стали и зеркального стекла. Нью-Йорк обладает таким мужеством и энтузиазмом, пишет он, что способен все начать сначала, отослав ставшее ненужным на строительный двор и превратив его в нечто куда более великое…

Абан вышел из своих апартаментов, спустился по отполированной лестнице – никакой спешки босыми ногами, – направился в дальнюю часть Истаны к царским гаражам. Там располагалась конюшня начищенных любимцев, обтекаемых глазастых покорных зверюг, собранных за многие годы. Конюхи их надраивали, посвистывая. «Даймлер», «бьюик», «роллс», «бентли», «ягуар», «остин-принсесс», «гудзон» – словно список героев. Все известные породы, кроме «абеляра». Добавится и он. Абан уже выяснил, что недавно прибывший в штат экземпляр в отличном состоянии, с четырьмя новенькими фирменными покрышками. Забавно, что его хозяин – муж той самой белой женщины, которая придет к ленчу. Что ж, это будет, возможно, последнее приобретение. Как-то нехорошо, что одного мужчину дважды придется обидеть. Впрочем, это, может быть, символично: «ракам», «креветкам», или какой их там рыбой прозвали в насмешку,[41] суждено стать последней жертвой, ибо они последними вторглись. Больше в Дахагу не явятся новые экспатрианты, кроме, пожалуй, индонезийских филологов или теологов, поэтому омары, лангусты стали неким сумеречным осязаемым прошлым.

После прочтения этой книги, когда идешь по Пятой авеню и смотришь на башни небоскребов, начинает казаться, что любая из них способна привести тебя к той курице, что несет золотые яйца.

Слабо заморосил дождик с темного морского неба. Сыграем в шахматы с султаном. Старик оценит, бедная драная кукла тряпичная. Абап проследовал в султанское крыло. Войдя, увидел в открытом кабинете адъютанта мусульманский календарь. Луна уже скоро начнет расти, так что лучше, наверное, не отбирать жен и имущество во время благочестивого воздержания. Направить сегодня же официальный запрос насчет «абеляра», а за златовласой женой послать «бьюик».

Но в начале лета 1938 года другой гость, приехавший в наш город, смотрел на него с иной точки зрения, намереваясь получить свой барыш. Это был некий молодой человек по имени Джон Уильям Ворд. Примерно в 11.30 утра он вылез на горизонтальную балку на семнадцатом этаже отеля «Готем». Его вскоре заметили, и внизу моментально собралась внушительная толпа. Мужчины останавливались, забросив куртки на плечо и придерживая их за вешалку согнутым пальцем. Женщины в волнении обмахивались снятыми шляпками. Репортеры собирали высказывания, а полиция старательно расчищала тротуары от зевак, чувствуя, что в любой момент…

Султан в спортивных шортах и в старом саронге сидел в одиночестве, грызя ногти. Ухмыльнулся гостю.

Но этот Ворд по-прежнему стоял на балке, явно испытывая терпение репортеров, полицейских и любопытствующих, а заодно искушая скептиков, которые тут же принялись рассуждать о том, что вряд ли у него хватит мужества и на то, чтобы продолжать жить, и на то, чтобы покончить со своим жалким существованием. Во всяком случае, именно так они говорили, пока он не прыгнул. Это случилось в 22.38 вечера.

– Что нового, туан-ку! Хорошие новости? – сказал Абап.

Наверное, все-таки панорама Нью-Йорка вызывает не только восторги, но и некоторые иные желания.

– Хорошие новости.

В вестибюле «Конде Наст» было пока совершенно пусто, что обещало мне быстрый подъем на свой этаж и безо всяких попутчиков. Но когда я уже двинулась к лифту, охранник Тони помахал мне из-за своей стойки, как-то странно мотнув головой в сторону самого дальнего угла вестибюля.

– Хотите в шахматы сыграть?

– Привет, Тони. Что случилось?

– Можно.

Оказалось, что там, на новеньком диванчике – хромированная сталь и натуральная кожа, – сидели два оборванца, держа в руках шляпы. Небритые, опустившиеся, они были похожи на тех забытых Богом несчастных, которые заходят в сельские церкви послушать проповедь только для того, чтобы после этого получить свою миску супа. Они выглядели так, словно не признали бы даже марихуану, если бы та была завернута в целлофан и продавалась по пять долларов десять центов за упаковку. Господи, подумала я, как же мне придется унижаться, чтобы убедить мисс Маркхэм взять меня обратно?

Расставили фигуры на огромной доске – слоны, хаджи, кони, первый министр возвышается над слабосильным раджой. Играли под бивший в окна дождь, стучавшие пишущие машинки, доносившиеся с кухонь песни; Абан играл плохо. И не удивился проигрышу – все как-то символично. Султан триумфально оскалился, поставил своего второго слона рядом с первым, отрезав отступление радже Абана.

– Они уже торчали снаружи, когда мы двери открыли, – сказал Тони, стараясь не двигать губами. И, скосив рот в мою сторону, прибавил: – Между прочим, от того, что слева, пованивает.

– Шах и мат.

– Спасибо, Тони. Я возьму их с собой наверх.

– Да. Король умер.

– О’кей, мисс Кет. Конечно, забирайте. Но что мне с остальными-то делать?

– Почему плохо играешь сегодня?

– С остальными?

– Не знаю. Будет время научиться. Много времени.

Тони вышел из-за стойки и открыл дверь на лестницу. Там, оказывается, собралась целая толпа людей всех цветов и размеров. Некоторые, как и те двое, что сидели на диванчике, выглядели так, словно приехали на Манхэттен в кузове грузовика, но были и такие, что походили скорее на британских слуг, вышедших на пенсию. Там были ирландцы, итальянцы и негры; люди, казавшиеся хитрыми или искушенными в житейских делах, брутальными или благонамеренными. Они сидели на ступеньках парочками вплоть до поворота лестницы на второй этаж, а дальше исчезали из вида.

10

Завидев меня, какой-то высокий хорошо одетый человек, сидевший на первой ступеньке, встал и вытянулся по стойке «смирно», словно я была командиром, вошедшим в казарму. Мгновением позже точно так же стояли уже все, кто находился на лестнице.

– Скажи, – сказал Краббе, – я, по-твоему, толстый?

Москиты нынче сильно кусались – весь вечер приходилось шлепать по коленкам, – в стаканах с виски плавали крылышки летучих муравьев.

Глава двадцать вторая

Хардман светлыми глазами внимательно исследовал линию подбородка и талию.

Нигдешний остров[171]

– В точном смысле не толстый. Я бы сказал, слегка набрал вес после приезда сюда. Конечно, в университете ты был, я бы сказал, аскетичного типа – острый подбородок и впалый живот. Что ж, никто не молодеет. Втянуть можешь?

– О да. Запросто.

Где-то в середине ноября в субботу Дики, Сьюзи, Велли и я приехали в Гринвич-Виллидж, намереваясь встретиться с остальными в джаз-клубе «Lean-To». Дики от кого-то слышал, что там чуть ли не по ночам собираются музыканты из нижнего города и играют всякие свои импровизации, и решил, что, раз музыканты все еще в этот клуб ходят, он не испорчен присутствием пижонов с голубой кровью. Оказалось, что на самом деле привязанность музыкантов к этому клубу связана с тем, что его владелец, старый еврей, туповатый, но чувствительный, всегда готов одолжить им деньги без каких-либо процентов. По этой причине музыканты собирались бы в «Пристрое», даже если бы там присутствовали представители всего «Светского календаря»[172]. Но конечный результат был всегда один и тот же: если проторчать в этом клубе допоздна, вполне можно было услышать нечто новенькое и нефильтрованное.

– М-м-м.



Фенелла легла рано, капризничала, была не в форме. Все говорят, здешний климат не для белой женщины.

– Откуда внезапное беспокойство насчет ожирения? – полюбопытствовал Хардман.

Этот клуб успел стать куда более модным, чем год назад, когда мы с Ив регулярно там бывали. Теперь в клубе имелась и девушка-гардеробщица, и маленькие светильники под красными абажурами на столиках. Впрочем, и я ведь тоже понемногу становилась все более модной и все более светской. Я, например, стала носить маленькое колье с бриллиантом в один карат, которое Дики выцыганил у матери в честь трехнедельной годовщины наших с ним отношений. Хотя матери Дики я, по-моему, не слишком нравилась, но Дики всю жизнь лелеял в себе того человека, которому почти невозможно было сказать «нет». Он и любовником оказался очень милым – веселым и совершенно беззлобным; и стоило сказать «да» в ответ на самую малозначительную его просьбу (Хочешь пойти прогуляться? Хочешь мороженое в вафельном стаканчике? Можно я сяду рядом с тобой?), он тут же буквально вспыхивал от радости, словно сорвав большой куш в лотерею. Сомневаюсь, что миссис Вандервайл более трех раз за всю жизнь своего сына сумела сказать ему «нет». Мне это тоже оказалось весьма нелегко.

– Да просто что-то Фенелла заметила. Говорит, будто я думаю лишь о своем жирном брюхе, о ней ни черта не забочусь, превращаюсь в свиноподобного и толстокожего хама. Ну, ты мужчина женатый, знаешь подобные вещи.

В итоге нас собралось восемь человек, и мы разместились за двумя четырехместными столиками, которые Дики сдвинул вместе с помощью хозяйки. В ожидании очередной порции выпивки Дики руководил застольной беседой, дирижируя шпажкой от оливки, которую выудил из моего мартини. Тема была такая: скрытые таланты.

– Я такого от Нормы не слышу. Так мне кажется, по крайней мере. Иногда она слишком быстро для меня говорит.



– Еще виски?

Дики: – Велли! Ты следующий.

– Спасибо.

Велли: – Я необычайно жизнерадостный.

В кампонге били барабаны, на свадьбе или на похоронах. На кухне А-Винь перемывал многочисленные тарелки, распевал бесконечную однозвучную песню. Трехсложно стрекотали цикады – тикити-тикити; большой жук неуклюже шумно бился в стену.

Дики: – Ну, это все знают. Не считается!

– Ты действительно не возражаешь, что я пригласил сюда Жоржа?

Велли: – А то, что я одинаково хорошо обеими руками владею, подойдет?

– Очень рад. Впрочем, боюсь, мой французский уж не тот, что прежде.

– Не разжирел.

Дики: – Это уже теплее.

– Нет. – Краббе выпил на мгновение мрачно задумался и сообщил: – У нас небольшие проблемы. Она явно поступила дьявольски глупо, согласившись на ленч в Истане. Я ее не пустил. И по-моему, правильно сделал.

Велли: – Гм-м. Иногда…

– О да, ты сделал правильно.

Дики: – Да? Да? Ну?

– А она потом говорит, у нее никаких развлечений, торчит тут без дела среди немытых крестьян.

Велли: – …я пою в хоре.

– Они очень чистые.

Ахи, охи, все в восторге.

– Так я ей и сказал. Как бы там ни было, тогда она меня начала обвинять, мол, я шляюсь с женщинами, пока она обязана послушно сидеть дома без всяких развлечений.

Дики: – Туше, Велли!

– Почему во множественном числе?

ТиДжей: – Но ведь это же неправда!

– Что во множественном? А. Кое-что было в Куала-Ханту. С тех пор я – образец супружеской верности.

Хелен: – Правда. Я сама его видела. В заднем ряду в церкви Святого Варфоломея.

– Угу, – усмехнулся Хардман. – Я заметил.

Дики: – Вам следует объясниться, молодой человек.

– Слушай, меня слегка беспокоит этот самый Абан. Прислал за ней к ленчу машину, которую я с чертовским трудом отправил обратно. Мем, говорю, поехать не может, у нее лихорадка. Очень странно, что она сегодня из-за этого разозлилась.

Велли: – Ну, я в детстве пел в хоре. И теперь, если у них не хватает баритона, хормейстер мне звонит.

– Ох уж эти мушки песчаные. И тут у тебя безусловно добрый выводок москитов. – Хардман шлепнул себя по шее. – Еще одним меньше.

Хелен: – Как мило!

– Никак не мог заставить шофера уехать. Так целый день и стоял бы, не дай я ему пять долларов. А он вручил мне вот это.

Я: – Может, ты и нам что-нибудь споешь, Говард?

Хардман открыл большой конверт с гербом и медленно про себя перевел:

Велли (выпрямившись):

«С приветом от Абана, Грозы неверных, Целителя недужных, Утешителя оскорбленных, Казначея бедных, Надежды слабых и пр., и пр.
Абан с милостивой благосклонностью извещает о желании включить в свою коллекцию ваш автомобиль, известный как чудо и гордость западного мира. За него будет выдано справедливое вознаграждение. Будьте добры доставить машину при первой возможности вместе с соответствующими документами, необходимыми для официального оформления передачи права собственности, согласно действующим предписаниям.
Истана, Кенчинг,
12-го дня месяца Шабан, в год Хиджры 1374-й».


О, Дух Святой! Кто размышляетО хаосе, исполненном жестокости и мрака,Кто тщетно этот хаос умоляетНа время буйство злобное остановить,Покой безумным волнам подарить?Услышь нас, мы к тебе взываемИ молимся о тех, кто в море пропадает[173].

– Чего им от нас надо? – сказал Краббе. – Заставляют работать до смерти и вдобавок требуют наших жен и имущества. Что говорит закон?

Все потрясены до глубины души. Долго не смолкающие аплодисменты.

– Насчет ленча с твоей женой? Дело исключительно твое, конечно. Или ее. Она, разумеется, знает, что произойдет?



– Я ей объяснил. Но все женщины утверждают, будто сами могут за себя постоять. Говорит, у него глаза хорошие, он ничего плохого не сделает.

Дики: – Что ж ты, негодяй, наделал? Ты только посмотри на девушек. Они плачут. Они в экстазе. Нет, это какой-то грязный трюк! (Поворачивается ко мне.) А ты, моя любовь? У тебя скрытые таланты имеются?

– Да. Относительно машины дело опять же твое. Он просто тебе предлагает продать ему машину.

Я: – А у тебя? Как насчет тебя самого, Дики?

– Нет. Он мне приказывает ее продать. И ничего не сказано о реальной цене.

Все: – Да! Да! Как насчет тебя самого?

– Сказано «справедливое вознаграждение». Это предположительно означает цену, которую дал бы тебе за нее любой авторитетный гараж. Денег, конечно, придется обождать.

Сьюзи: – Но разве вы не знаете?

– Долго?

Я: – Я, например, нет.

– Бесконечно.

Сьюзи: – Ну, Дики, давай, расскажи им.

– А если я откажусь продавать?

Дики смотрит на меня, краснеет и говорит:

– Найдут какой-нибудь предлог и выдворят из штата.

Дики: – Я отлично делаю бумажные аэропланы.

– Ясно. – Оба выпили виски. Насекомые под грубый бас барабанов весело, индифферентно занимались своими делами. А-Винь расставил последние тарелки и с песней пошел в собственные загадочные покои. На веранду взобрался старик малаец, приветствовал Краббе беззубым приветствием:

Я: – Ого! Клянусь призраком великого Цезаря!

– Табек! – потом скорчился в темном углу, жуя твердыми деснами кусок сиреха.



– Жизнь, – сказал Краббе, – мягко говоря, тяжелая.