Она сунула руку в сумку и вытащила ключ.

– Вот.

Изящный, как и все ее вещицы, этот ключ на серебряном кольце был на кожаном брелоке цвета летнего загара. Анна положила ключ на стопку книг рядом с дверью и, подняв руку, остановила мою попытку возразить.

– Вы хотя бы просто подумайте о такой возможности, – предложила она. – Возьмите и прогуляйтесь туда как-нибудь во время обеденного перерыва. Примерьте эту квартиру на себя – вдруг вам понравится.

Я смахнула ключ в ладонь и следом за Анной вышла в коридор, чтобы ее проводить.

Мне бы следовало посмеяться надо всем этим. Анна Гранден была остра, как гарпун, и опасных зазубрин у нее было раза в два больше: сперва некое извинение, за которым последовали воспоминания о детстве, проведенном в Нижнем Ист-Сайд, и крошечный намек на ее «донжуанские корни»; я бы не удивилась, даже если б она заново прочла все собрание сочинений Диккенса, желая выиграть это крошечное сражение.

– А вы, Анна, оказывается, личность незаурядная, – пропела я.

Она повернулась ко мне. Лицо ее стало совсем серьезным.

– Это вы, Кэтрин, незаурядный человек. Ведь на вашем месте девяносто девять женщин из ста уже принимали бы ванну в «Бересфорде». Сомневаюсь, что вы сама имеете хотя бы малейшее представление о том, насколько вы необычны.

Что бы я там ни думала о тайных целях Анны, но к комплиментам я готова не была. И почувствовала, что от смущения тупо уставилась в пол. Когда же я снова подняла глаза, то прямо перед собой увидела в вырезе блузки грудь Анны; кожа у нее была бледная и гладкая, и бюстгальтер она не надела. У меня попросту не хватило времени, чтобы взять себя в руки: как только наши взгляды встретились, она меня поцеловала. Губы у нас обеих были в помаде, и возникло довольно необычное ощущение трущихся друг о друга навощенных поверхностей. Она обняла меня правой рукой, притянула поближе к себе, а потом медленно отступила назад и сказала:

– Приходите еще как-нибудь за мной пошпионить.

Когда она повернулась, чтобы уйти, я схватила ее за локоть, развернула и теперь уже сама притянула ее к себе. Во многих отношениях она была самой красивой женщиной, какую я когда-либо знала. Мы стояли так близко, что почти соприкасались носами. И она уже приоткрыла губы, когда я, скользнув рукой по ее бедру, нащупала у нее в брюках карман и сунула туда ключ.

Глава двадцать четвертая

Да приидет царствие твое

Наступила вторая суббота декабря, а я продолжала жить все в той же шестиэтажке без лифта за Ист-Ривер в окружении совершенно чужих мне людей.

Накануне я средь бела дня совершенно случайно встретилась в Гринвич-Виллидж с Фран Пачелли, которая была буквально переполнена разнообразными новостями. Она наконец-то съехала от миссис Мартингейл и перебралась к Граббу, в квартирку рядом с железной дорогой, где с пожарной лестницы был виден практически весь Бруклинский мост. Фран держала в руках сумку, набитую всякой вкусной снедью с Мотт-стрит – я заметила там и свежую моцареллу, и оливки, и консервированные томаты, и много еще чего, – и оказалось, что сегодня у Грабба день рождения. Фран собиралась приготовить ему телятину по особому семейному рецепту и даже купила специальный молоток для отбивки мяса, помня, что таким молотком пользовалась ее бабушка. А завтра они собирались устроить вечеринку и очень хотели бы меня видеть. Я обещала непременно прийти.

В джинсах и свитере в обтяжку Фран казалась очень высокой, прямо футов десять, и все продолжала трещать: она поселилась вместе с Граббом, она учится жарить отбивные…

– Ты выглядишь так, словно пребываешь наверху блаженства, – сказала я и действительно так подумала.

Она рассмеялась и шутливо толкнула меня в плечо.

– Ну что ты, Кейти. Чушь какая!

– Я серьезно говорю.

– Ну, в общем-то, ты права, – с улыбкой согласилась она.

И вдруг забеспокоилась, словно опасаясь, что могла меня обидеть.

– Эй, ты меня только неправильно не пойми! Просто таких приятных слов мне еще никто не говорил. Да тут, наверное, любые слова – полная чушь. И я действительно наверху чего-то, только это еще не вершина мира. Просто мы хотим пожениться, а Грабб собирается писать картины, а я намерена родить ему пятерых малышей, пусть потом любуется на мои отвисшие сиськи… И ждать я больше не могу! Но это точно не вершина мира. Вершина – это больше по твоей части… И я твердо рассчитываю, что уж ты-то там окажешься.



На вечеринке собралось такое пестрое общество, что это напоминало ирландское рагу, в которое бросают все подряд. Как ни странно, все это были друзья и знакомые Фран и Грабба. Я обнаружила там и чавкающих жвачкой девиц из католических районов с берегов Джерси, и поэтов из «Астории», которые ночью превращаются в сторожей, и даже двух молодых парней с огромными ручищами, работавших на фирме «Грузоперевозки Пачелли», занимавшейся, как известно, грузоперевозками; эти двое были брошены на растерзание очередной восходящей Эмме Голдмен[181]. Все присутствующие дамы были в брюках. И хотя приглашенные толпились буквально плечом к плечу, окутанные вуалью сигаретного дыма, но отдельные группировки все же образовались в соответствии с тем или иным образом мыслей, представлений и интересов. Окна были распахнуты настежь, а наиболее сообразительные и вовсе выбрались на площадку пожарной лестницы, чтобы вдохнуть прохладного осеннего воздуха и полюбоваться окутанным легкой дымкой Бруклинским мостом. Там же находилась и хозяйка дома, весьма ненадежно устроившаяся на поручнях; на голове у нее красовался берет, а между пальцами была небрежно, в стиле Бонни Паркер[182], зажата сигарета.

Припозднившаяся гостья из Джерси, которая вошла следом за мной, так и замерла у порога, уставившись на ту стену гостиной, которая от пола до потолка была увешана портретами девушек в стиле Хоппера[183] – гардеробщиц с обнаженной грудью; девушки сидели за стойками с видом крайне скучным, бессмысленным или раздраженным, но, как ни странно, смотрели на нас даже с неким вызовом, словно призывая разделить с ними эту скуку и отсутствие цели. У некоторых волосы были гладко зачесаны назад, другие засунули их под кепку, но все это были версии моей подруги – вплоть до красновато-лиловых ареол сосков размером с серебряный доллар. По-моему, та припозднившаяся гостья была откровенно потрясена. Тот факт, что ее приятельница по университетскому общежитию из каждого угла демонстрирует свою обнаженную грудь, вызывал в ее душе страх и зависть. Легко было догадаться, какие мысли бродят сейчас у нее в голове: то ли завтра же перебраться в Нью-Йорк, то ли не делать этого никогда в жизни.



В центре экспозиции среди полуобнаженных девушек Грабба висела совсем иная картина – прикрытый маркизой вход в один из бродвейских театров. Это был оригинал работы Хэнка Грея, но с явными реверансами в адрес Стюарта Дэвиса. А ведь и сам Хэнк, вполне возможно, где-то здесь, подумала я и огляделась, надеясь увидеть в толпе его мрачную фигуру и лицо мизантропа. Хэнк в основе своей был, видимо, дикобраз, но с этакими сентиментальными полосками и такими мягкими колючками, что это заставляло задуматься: а таков ли он на самом деле? Возможно, Тинкер все-таки прав, подумала я: наверное, Хэнк и я действительно в чем-то похожи.

В полном соответствии с общей направленностью вечеринки – стиль «рабочий класс веселится» – из напитков предлагалось только пиво. Мне, впрочем, удалось отыскать только пустые бутылки. Их было много; они скапливались под ногами у гостей и периодически падали, как кегли, а потом с грохотом катались по дощатому полу. Я вышла из гостиной в коридор и двинулась на кухню, заметив, что оттуда появилась некая блондинка с только что открытой бутылкой пива в правой руке, которую торжествующе и воздела, демонстрируя всем, точно статуя Свободы – свой факел.

В кухне было определенно не так людно, как в гостиной. В центре ее на возвышении стояла большая лохань или ушат, и в ней сидели, соприкасаясь коленями, профессор и юная студентка, которые вполголоса беседовали о чем-то личном. Я двинулась прямиком к холодильнику, стоявшему у задней стены, однако доступ к нему оказался перекрыт неким представителем богемы – длинным, худым, с выбритым до синевы подбородком и острым носом. Взгляд у него был какой-то смутно повелительный, и вообще он чем-то напомнил мне тех полулюдей-полушакалов, которые в древности охраняли гробницы фараонов.

– Можно мне подойти?

Он пару секунд изучал меня. Казалось, я своим вопросом пробудила его ото сна, полного увлекательных видений. Я поняла, что он здорово обдолбался.

– Я совершенно точно где-то вас видел, – сухо заметил он.

– Вот как? С какого расстояния?

– Вы приятельница Хэнка. А видел я вас в «Пристрое».

– Да, верно.

Теперь и я припоминала, что этот тип был среди тех безработных, что сидели за соседним столом.

– А я ведь на самом деле именно Хэнка ищу, – сказала я. – Он здесь?

– Здесь? Нет, здесь его нет…

Он смерил меня глазами. Потом потер свой колючий подбородок и сказал:

– Вы, похоже, еще не слышали?

– Чего именно?

Он еще немного помолчал, изучая меня.

– Он ушел.

– Ушел?

– Ушел навсегда.

Это известие меня потрясло. Это было то самое странное чувство изумления, какое всегда настигает перед лицом неизбежного и способно полностью вывести человека из равновесия, пусть хотя бы и ненадолго.

– Когда это случилось? – спросила я.

– Примерно неделю назад.

– И что было причиной?

– В том-то и дело, что никто ничего не понял. Хэнк несколько месяцев сидел на пособии, и вдруг ему привалила удача. И не мелочь какая-нибудь, как вы понимаете, а настоящие деньги. Такие, которые могут действительно дать человеку второй шанс. Да я видел у него такое количество денежных пачек, что из них можно было дом построить! А Хэнк взял да и все разом просадил. На пьянки-гулянки.

Шакал огляделся, словно вдруг вспомнив, где находится. И с отвращением повел в воздухе рукой с зажатой в ней пивной бутылкой, словно желая обратить мое внимание на убожество, царившее вокруг.

– Но, разумеется, ничего общего вот с этим.

Совершенное им движение, похоже, напомнило ему, что бутылка пуста, и он с грохотом бросил ее в раковину. Потом вытащил из холодильника полную, закрыл дверцу и, прислонившись к ней спиной, продолжил свой рассказ:

– Да, это было что-то. И Хэнк всюду был царь и бог. Еще бы, у него был полон карман двадцаток. И он без конца посылал шустрых мальчишек то за «ниссовым медом», то за «терпентином»[184]. Деньги швырял без счета направо и налево. А часа в два ночи заставил нас вытащить его картины на крышу, покидал их в кучу, полил бензином и поджег.



Шакал улыбнулся, и несколько секунд улыбка не сходила с его лица.

– А потом он всех прогнал. И больше мы его не видели.

Шакал хорошенько глотнул пива и потряс головой.

– Так это был морфий? – спросила я.

– Морфий?

– У Хэнка был передоз?

И тут шакал вдруг расхохотался и посмотрел на меня как на сумасшедшую.

– Он просто завербовался!

– Завербовался?

– Ну да. В армию. В ту часть, где раньше служил. Тринадцатая полевая артиллерийская бригада. Форт Брэгг. Округ Камберленд.

Некоторое время я молчала, видимо, впав в некий ступор. Потом повернулась, намереваясь уйти, но шакал меня окликнул:

– Эй! Ты ведь, кажется, пива хотела?

Он вытащил из холодильника бутылку и подал мне. Не знаю, зачем я ее взяла. Пива мне уже совсем не хотелось.

– Ну, еще увидимся, – сказал шакал, снова прислонился к холодильнику и закрыл глаза.

– Эй! – Теперь уже я его окликнула, и он опять словно пробудился ото сна.

– Да?

– А ты знаешь, откуда взялись эти деньги? Откуда эта неожиданная удача на него свалилась?

– Конечно, знаю. Он продал сразу несколько картин.

Фасции словно сами желали разлететься на куски. Несмотря на уверения Рейны, что клинками из имперского золота рубить цепи из имперского золота придется целую вечность, их с Мэг мечи прошли сквозь провода и кабели, словно и сами были лишь иллюзией.

– Ты что, шутишь?

Их клинки ударили по фасциям и разбили их: связки прутьев разлетелись в щепки, древки сломались, золотые изогнутые лезвия упали на пол.

– Я никогда не шучу.

Девочки попятились, явно удивленные, что им все удалось.

– Но если ему удалось продать свои картины, зачем же он в армию пошел записываться? Зачем остальные полотна сжег?

Гарпократ одарил меня натянутой злорадной улыбкой.

– Так он же не свои картины продал. У него было несколько работ Стюарта Дэвиса, они ему в наследство достались.

Кандалы на его руках и ногах беззвучно потрескались и рассыпались как весенний лед. Остатки кабелей и цепей скукожились, почернели и, извиваясь, поползли к стенам. Гарпократ выпрямил свободную руку – не ту, что показывала жест «Тсс! Я тебя сейчас убью», – и к нему в ладонь поднялись оба золотых лезвия разбитых фасций. Его пальцы раскалились добела. Лезвия растаяли, золото, просочившись у него между пальцев, потекло вниз и расползлось лужицей на полу.



Тонкий испуганный голос у меня в голове пропищал: «Что ж, пока все идет отлично».

Бог взял с колен банку. Он держал ее кончиками пальцев, как хрустальный шар. На мгновение я испугался, что он поступит с ней так же, как и с золотыми топорами, и расплавит то, что осталось от Сивиллы, просто чтобы позлить меня.

Когда я открыла дверь и вошла в свою квартиру, она показалась мне совершенно нежилой. Нет, пустой она не была. Я уже успела кое-что приобрести. Но в последние несколько недель я ночевала у Дики, и моя квартира медленно, но уверенно превращалась в чисто убранное, но словно необитаемое жилище. В раковине не было грязной посуды, мусорное ведро тоже было пустым. И на полу ничего не валялось. И одежда лежала, аккуратно сложенная, на полках и в ящиках, и стопки книг терпеливо дожидались своей хозяйки. Примерно так, подумала я, выглядит жилище вдовца через несколько недель после его смерти, когда дети покойного уже успели выбросить все ненужное барахло, но им еще предстоит разделить то ценное, что осталось.

Вместо этого он стал мучить мой разум новыми видениями.

Вечером, хотя и несколько позднее обычного, мы с Дики собирались встретиться, чтобы вместе поужинать. К счастью, мне удалось перехватить его до того, как он отправился на встречу со мной. Я сказала, что решила вернуться к себе домой и готова забрать у него свои вещички. Он, конечно, понял, что мне что-то сильно испортило настроение, но не спросил, что именно.

Я увидел, как эврином прибежал в темницу Гарпократа со стеклянной банкой под мышкой. Изо рта у гуля текла слюна, а глаза светились пурпурным.

Дики был, возможно, первым и единственным среди тех мужчин, с которыми я встречалась, кто был настолько хорошо воспитан, что просто не смог бы заставить себя допытываться, в чем дело. А я, должно быть, успела приобрести к этому определенную привычку – да и сам Дики был далеко не из последних.

Гарпократ забился в цепях. Похоже, тогда он провел в этом ящике еще не так много времени. Он хотел раздавить эвринома безмолвием, но гулю было все нипочем: его телом управлял чужой разум из далекой гробницы тирана.

Я налила себе как раз столько джина, чтобы мое жилище перестало наконец производить на меня столь депрессивное впечатление, и уселась в отцовское кресло.

Даже телепатически было ясно, что говорил он голосом Тарквиния: тяжелым и грубым, как колеса колесницы, давящие чью-то плоть.

«Я принес тебе подругу, – сказал он. – Постарайся ее не разбить».

Думаю, того «египетского шакала» несколько удивляло, что Хэнк решил потратить все полученные деньги на какую-то пьяную вечеринку. Однако мне было совсем нетрудно догадаться, где корни этого поступка. Эти пресловутые новенькие купюры явно свидетельствовали о том, что деньги за картины Стюарта Дэвиса были получены от расчетливой Анны Гранден не без… непосредственного участия Тинкера. Собственно, Хэнк и не мог поступить с этими деньгами иначе – только с пренебрежением.

Он бросил банку Гарпократу, и тот от неожиданности ее поймал. Одержимый духом Тарквиния, гуль, злобно посмеиваясь, заковылял прочь и закрыл за собой дверь на цепи.



Время любит играть с человеческой памятью, устраивая разные фокусы. Иной раз оглянешься назад и обнаружишь, что всего несколько следующих друг за другом событий могут показаться растянувшимися на целый год, а порой целое время года ухитряется сжаться до одной-единственной ночи.

Оказавшись один в темноте, Гарпократ поначалу хотел разбить банку. Что бы ни прислал Тарквиний, наверняка это таило в себе ловушку, яд или что похуже. Но ему стало любопытно. Подруга? У Гарпократа никогда не было друзей. Он вообще не знал, каково это – дружить.

Возможно, и со мной время сыграло подобный фокус. Но, насколько я помню, я сидела в кресле, размышляя о пьяной выходке Хэнка, когда зазвонил телефон. Это была Битси, которая прерывающимся голосом сообщила мне страшную новость: Уоллес Уолкотт убит. По всей видимости, он погиб где-то возле маленького горного селения Санта Тереза, которое защищал отряд республиканцев.

Он чувствовал, что в банке заключена живая сила: слабая, печальная, угасающая – но живая и возможно, более древняя, чем он сам. Он открыл крышку. Едва различимый голос заговорил с ним, прорезав тишину, словно ее не существовало.

После стольких тысячелетий Гарпократ, безмолвный бог, которого вообще не должно было существовать, почти забыл, что такое звук. Он заплакал от счастья. Бог и Сивилла стали общаться.

К этому времени – я имею в виду звонок Битси – Уоллеса не было на свете уже недели три. В те непростые времена, наверное, требовалось немало времени, чтобы отыскать тела погибших и как-то их опознать, а также найти способ, чтобы отправить печальную весть на родину убитого.

Оба знали, что они пешки, пленники, и они здесь лишь потому, что зачем-то нужны императорам и их новому союзнику Тарквинию. Как и Гарпократ, Сивилла отказалась исполнить требования захватчиков. Она ничего не скажет им о будущем. Да и зачем ей это? Боль и страдания ей не страшны. Ей в буквальном смысле нечего больше терять, и она желала лишь смерти.

Я поблагодарила Битси за звонок и положила трубку еще до того, как она кончила говорить.

Гарпократ понимал ее. Он устал тысячи лет медленно таять, ожидая, когда станет совсем безвестным, забытым всеми людьми, и прекратит существовать. Жизнь всегда была для него мучением, нескончаемой чередой разочарований, обид и насмешек. Теперь ему хотелось уснуть. Вечным сном исчезнувших богов.

Мой стакан был пуст, а выпить мне было просто необходимо, и все же я никак не могла заставить себя встать и снова наполнить стакан. Вместо этого я выключила повсюду свет, села на пол и прислонилась спиной к двери.

* * *

Они рассказали друг другу свои истории. Ненависть ко мне сблизила их. Они понимали, что именно этого хочет Тарквиний. Он свел их вместе, надеясь, что они подружатся, чтобы потом, используя их привязанность друг к другу, заставить ему подчиниться. Но сопротивляться чувствам они не могли.

«Постой, – прервал я историю Гарпократа. – Вы что… пара?»

Собор Святого Патрика на углу Пятой авеню и Пятидесятой улицы являет собой весьма выразительный образчик американской готики начала девятнадцатого века. Сделанные из белого мрамора, добытого в северной части штата Нью-Йорк, стены собора толщиной, должно быть, фута четыре. Окна-витражи созданы мастерами из Шартра. Дизайнером двух алтарей были «Тиффани», а третьего – Медичи. «Пьета» в юго-восточном углу собора раза в два превосходит размерами ту, что некогда создал Микеланджело. И вообще собор выполнен так удачно, что Всемилостивый Боже, занимаясь своими делами, может прямиком проследовать прямо над ним, а внутрь и не заглядывать, будучи уверенным, что те, кто находится внутри, и сами отлично сумеют о себе позаботиться.

Мне не стоило об этом спрашивать. Я вовсе не хотел, чтобы моя мысль получилась такой скептической, полной недоумения: как это бог шиканья мог влюбиться в голос из банки?

В тот день, пятнадцатого декабря в три пополудни погода была теплой и какой-то торжественной. Целых три ночи я вместе с Мэйсоном трудилась над «Тайнами Сентрал-Парк-Вест» и торчала в редакции до двух, а то и до трех утра, потом добиралась домой на такси, чтобы несколько часов поспать, принять душ, переодеться и снова мчаться в офис, не имея ни секунды свободного времени ни на какие рефлексии – меня, впрочем, подобная гонка в данный момент полностью устраивала. Но сегодня, когда Тейт настоял, чтобы я пораньше отправилась домой, я вдруг поняла, что без цели слоняюсь по Пятой авеню, и поднялась на высокое крыльцо собора.

Ярость Гарпократа обрушилась на меня с такой силой, что у меня подогнулись колени. Давление воздуха резко повысилось, словно я рухнул на тысячу футов вниз. Я едва не отключился, но, похоже, Гарпократ не желал этого. Ему нужно было, чтобы я оставался в сознании и страдал.

В середине дня из четырехсот скамей в соборе пустовали триста девяносто шесть. Я села и попыталась отпустить свои мысли на волю, но они не подчинились и продолжали крутиться вокруг одного и того же.

Ив, Хэнк, Уоллес.

Он наполнил меня горечью и ненавистью. Это было похоже на тошноту, только наоборот. Вместо того чтобы изрыгать то, что меня мучило, я был вынужден принимать это в себя. Мои суставы начали расползаться, голосовые связки – растворяться. Может, Гарпократ и готов умереть, но это не значит, что сначала он не убьет меня. Это доставило бы ему большое удовольствие.

Я опустил голову и, стиснув зубы, приготовился принять неизбежное.

Как-то вдруг сразу ушли они все – такие храбрые, такие достойные люди. Один за другим, они, сверкнув, промелькнули и исчезли из моей жизни, а в ней остались лишь те, кто так и не сумел перестать быть рабом собственных желаний: такие, как Анна, Тинкер и я.

«Ладно, – подумал я. – Я это заслужил. Только пощади моих подруг. Прошу».

– Можно? – вежливо спросил кто-то рядом со мной.

Давление ослабло.

Я подняла голову, немного раздраженная тем, что кому-то непременно понадобилось сесть рядом со мной, хотя свободных мест было сколько угодно. Но оказалось, что это Дики.

Помутившимся от боли взглядом я посмотрел наверх.

– А ты что здесь делаешь? – спросила я шепотом.

– А ты? Неужели каешься?

Передо мной плечом к плечу, загораживая меня от бога, стояли Рейна и Мэг.

Он скользнул на скамью рядом со мной и тут же машинально сложил руки на коленях, как это по привычке делает тот, кого в детстве не просто хорошо воспитывали, но даже дрессировали, потому что он был слишком подвижным ребенком.

Они передавали ему собственные видения. Рейна показала, как я пою легиону «Падение Джейсона Грейса», со слезами на глазах совершая ритуал у погребального костра Джейсона, затем как я глупо, нелепо и бестолково предлагаю ей стать моей девушкой, давая повод, забыв обо всем, так искренне посмеяться, как ей не удавалось многие годы. (Спасибо, Рейна.)

– Как ты меня нашел? – спросила я.

Мэг показала, как я спас ее из логова мирмеков в Лагере полукровок, так откровенно спев о своих любовных провалах, что гигантские муравьи от печали впали в ступор. Она мысленно нарисовала, как я проявлял доброту к слонихе Ливии, Кресту, и особенно к ней, когда обнял ее в нашей комнате над кофейней и заверил, что никогда не сдамся.

Он наклонился ко мне, не отрывая глаз от алтаря, и шепотом пояснил:

В их воспоминаниях я был так похож на человека… в хорошем смысле. Не произнося ни слова, мои подруги спросили Гарпократа, был ли я по-прежнему тем, кого он так ненавидел.

Бог сердито посмотрел на девушек.

– Я остановился возле твоего офиса, надеясь, что, если мне вдруг повезет, я там с тобой встречусь. Но ты так и не появилась, и все мои планы пошли прахом, но одна крутая красотка в очках «кошачий глаз», заметив меня, предложила мне не торчать у входа в офис, а заглянуть в одну из ближайших церквей. Она сказала, что ты иногда во время кофейного перерыва посещаешь подобные места.

Но тут из закрытой банки зазвучал – на самом деле зазвучал – тихий голос:

Надо отдать должное Элли. Я ведь никогда не говорила ей, что мне нравятся церкви, а она никогда даже намеком не дала понять, что ей об этом известно. Но то, что она оказала Дики эту крохотную услугу, вполне могло стать первым конкретным свидетельством того, что мы с ней станем друзьями на долгие-долгие годы.

– Откуда ты узнал, в какую именно церковь я пошла? – спросила я.

– Довольно.

– Ну, это просто. Ведь в трех предыдущих тебя не оказалось.

Голос был совсем слабый и приглушенный, и в обычных обстоятельствах я бы его ни за что не услышал. Его можно было различить только в абсолютной тишине грузового контейнера, хотя я не представлял, как ей удалось пробиться сквозь Гарпократово поле безмолвия. Это определенно была Сивилла. Я узнал ее дерзкий тон, точно такой же, как столетия назад, когда она поклялась, что не полюбит меня до тех пор, пока не иссякнет песок: «Возвращайся ко мне, когда это время истечет. И, если твое желание не изменится, я буду твоей».

И вот мы оказались здесь, на неверном краю вечности, потеряв свою прежнюю форму, и ни один из нас не уже не мог выбрать другого.

В ответ я лишь молча стиснула его руку.

Гарпократ взглянул на банку, на его лице отразились печаль и горечь. Кажется, он спросил: «Ты уверена?»

Изучив внутреннее убранство собора, Дики задрал голову и смотрел теперь куда-то в глубины церковного купола.

– Ты знакома с трудами Галилея? – спросил он.

– Именно это я предвидела, – прошептала Сивилла. – Мы наконец обретем покой.

– Ну да, это ведь он открыл, что земля круглая.

В моем сознании возник новый образ: строки из Сивиллиных книг, четкие черные буквы на белой коже, такой яркой, что я прищурился. Слова дымились, будто только что вышли из-под иглы тату-машинки гарпии: «Последний вздох бога, что не говорит, когда дух его будет свободен, вместе с битым стеклом».

Дики удивленно посмотрел на меня.

Судя по тому, как исказилось лицо Гарпократа, он тоже увидел их. Я ждал, пока он осознает смысл этих слов, снова разозлится, решив, что если чей дух и следует освободить от тела, то это мой.

– Правда? Разве это он? Это открытие явно сделали вовремя!

Когда я был богом, то редко задумывался о ходе времени. Пара столетий туда, пара сюда – какая разница? Но теперь до меня дошло, как давно Сивилла написала эти строки. Они существовали на страницах настоящих Сивиллиных книг, когда Рим еще был крошечным царством. Понимала ли Сивилла их смысл уже тогда? Знала ли она, что закончит свои дни, превратившись в голос из банки, заключенная в металлический ящик со своим парнем, который благоухает розами и выглядит как десятилетний мальчишка в тоге и короне-кегле? Если так – почему же она не жаждет убить меня, хотя должна желать этого даже больше, чем Гарпократ?

– Но разве ты не Галилео Галилея имел в виду?

Бог всматривался в банку – вероятно, ведя личный телепатический разговор со своей возлюбленной Сивиллой.

Рейна и Мэг встали плотнее друг к другу, стараясь загородить меня от него. Возможно, они решили, что если он не будет меня видеть, то забудет о моем присутствии. Выглядывать из-за их ног было неловко, но я был так истощен и слаб, что вряд ли смог бы стоять.

– Не знаю. Я помню только, что этот парень, Галилей, как раз и вычислил, что маятнику требуется одинаковое количество времени как на то, чтобы качнуться на два фута, так и на то, чтобы качнуться на два дюйма. Для меня это, разумеется, разрешило тайну дедушкиных часов. А этот Галилей, скорее всего, совершил свое открытие, наблюдая, как качается люстра, свисающая с купола церкви. А продолжительность качка измерил, считая собственный пульс.

Какие бы видения ни посылал мне Гарпократ и как бы сильно он ни устал от жизни, я сомневался, что он просто покорится и сдастся. «Ах, ты должен убить меня из-за пророчества? Конечно, давай! Бей вот сюда!»

– Это просто удивительно.

Еще больше я сомневался, что он позволит нам взять банку с Сивиллой и разбить ее, чтобы исполнить призывающий ритуал. Они обрели любовь – с чего бы им желать смерти?

– Правда? Представляешь, просто сидя в церкви. С тех пор, как я еще совсем мальчишкой об этом узнал, я стал позволять своим мыслям во время проповедей витать где угодно. Но ни одного откровения так на меня и не снизошло.

Я невольно рассмеялась.

Наконец Гарпократ кивнул, словно они с Сивиллой пришли к согласию. Его лицо стало серьезным и напряженным, он отвел указательный палец ото рта, поднес банку к губам и нежно поцеловал. В обычной ситуации меня бы не тронуло, что кто-то милуется с банкой, но его жесты были полны такой грусти и искренности, что у меня к горлу подступил комок.

Он открутил крышку.

– Ш-ш-ш, тише, – прошипел Дики.

– Прощай, Аполлон. – Голос Сивиллы теперь был слышен лучше. – Я прощаю тебя. Не потому, что ты этого заслуживаешь. Я вообще делаю это не для тебя. Я делаю это потому, что не хочу уходить в небытие, унося с собой ненависть, когда могу унести любовь.

Из боковой часовни появился каноник. Он преклонил колена, осенил себя крестом, затем поднялся на алтарь и начал зажигать свечи, готовясь к четырехчасовой мессе. На нем было длинное черное одеяние. И Дики, наблюдая за ним, весь светился, словно с приходом этого каноника на него наконец-то и снизошло давно ожидаемое откровение.

Даже если бы я мог говорить, я бы не знал, что сказать. Я был в шоке. Ее тон не требовал ни ответа, ни извинений. Ей ничего не было от меня нужно. Казалось, это я почти ушел в небытие.

– Так ты, значит, католичка!

Я снова рассмеялась.

Гарпократ встретился со мной глазами. В его взгляде все еще стояла обида, но я видел, что он старается забыть о ней. И сделать это ему было даже сложнее, чем не подносить руку ко рту.

Неожиданно для себя я спросил: «Почему ты это делаешь? Как ты можешь согласиться просто умереть?»

– Нет. Я вообще не слишком религиозна, но крестили меня в русской православной церкви.

Конечно, его смерть была мне только на руку. Но она не имела смысла. Он нашел ради кого жить. К тому же слишком многие уже пожертвовали собой из-за моих квестов.

Дики даже присвистнул, и довольно громко, так что каноник с удивлением обернулся.

Теперь я лучше, чем когда-либо, понимал, почему порой смерть необходима. Я смертный и несколько минут назад сам был готов умереть, чтобы спасти друзей. Но чтобы бог согласился прекратить свое существование, особенно когда он был свободен и влюблен? Нет. Это для меня непостижимо.

– Звучит потрясающе! – сказал Дики.

– Но я ничего толком о православии не знаю. Хотя на Пасху мы обычно весь день постились, а потом всю ночь ели.

Гарпократ холодно усмехнулся. Мое смятение, мое состояние, близкое к панике, видимо, помогли ему наконец перестать на меня злиться. Из нас двоих он оказался более мудрым богом. Он понял что-то, что было мне недоступно. И естественно, не собирался ничего мне объяснять.

Дики, похоже, хорошенько обдумал мои слова и сказал:

Безмолвный бог послал мне последнее видение: я у алтаря приношу жертву небесам. Я прочитал это как приказ: «Сделай так, чтобы все было не зря. Не подведи».

– По-моему, я тоже так смог бы.

Затем он набрал в грудь воздуха и начал выдыхать. На наших глазах он стал рассыпаться, его лицо потрескалось, корона разрушилась как башня песчаного замка. Его последний вздох, серебряная искра угасающей жизненной силы, проскользнул в банку, чтобы быть вместе с Сивиллой. Он успел поплотнее завинтить крышку, после чего его руки и грудь обратились в прах – и Гарпократа не стало.

– Наверное, да.

Рейна подалась вперед и поймала банку, прежде чем та упала на пол.

Какое-то время мы молчали, потом Дики снова наклонился ко мне.

– Успела! – выдохнула она, и я понял, что тишина рассеялась.

– А ведь я тебя уже несколько дней не видел.

– Я знаю.

Все казалось слишком громким: мое собственное дыхание, шипение разорванных проводов, скрип стен контейнера на ветру.

– Ты не хочешь объяснить мне, что с тобой происходит?

Лицо Мэг по-прежнему было цвета фасоли. Она посмотрела на банку в руке Рейны так, словно та могла взорваться:

Теперь мы уже смотрели друг другу в лицо.

– А они…

– Это долгая история, Дики.

– Думаю… – Слова застряли у меня в горле. Я коснулся лица – щеки у меня были мокрые. – Думаю, их больше нет. Совсем. Теперь в банке остался лишь последний вздох Гарпократа.

– Тогда давай выйдем отсюда.

Рейна посмотрела сквозь стекло:



– Но Сивилла… – Она повернула голову ко мне – и чуть не выронила банку. – О боги, Аполлон! Ты ужасно выглядишь.

Мы вышли и уселись на холодных ступенях соборного крыльца, дружно опершись локтями о колени, и я рассказала Дики сокращенную версию той же истории, какую однажды поведала Битси в баре отеля «Ритц».

– Просто жуть. Да, я помню.

– Нет. Сейчас все еще хуже. Заражение. Это-то когда случилось?!

Поскольку с тех пор утекло уже довольно много времени, я, должно быть, обрела несколько большую уверенность в себе и рассказывала о собственных переживаниях так, словно это был какой-то веселый бродвейский спектакль, старательно подчеркивая роль всевозможных совпадений и сюрпризов: встречу с Анной на ипподроме; отказ Ив от сделанного ей Тинкером предложения; и то, как я случайно наткнулась на Анну и Тинкера в кафе «Шинуазри».

Мэг, прищурившись, вгляделась в мое лицо:

– Но эта самая смешная часть истории, – сказала я и далее поведала Дики, как обнаружила «Правила вежливости», составленные Вашингтоном, но по своей удивительной тупости далеко не сразу поняла, что это, по сути дела, настольная книга Тинкера, его учебник жизни. В качестве иллюстрации я весьма энергично и без запинки протарахтела несколько максим Вашингтона.

– Фу, гадость! Нужно тебя быстрее вылечить.

Но то ли оттого, что я рассказывала все это, сидя в декабре на ступенях собора, то ли оттого, что я столь ядовито острила, цитируя одного из Отцов нации, мой юмор, похоже, особого успеха не имел. И под конец я уже сама чувствовала, что голос мой начинает дрожать.

Хорошо, что у меня при себе не было зеркала или телефона с камерой и я не мог на себя посмотреть. Я мог лишь предполагать, что пурпурные полосы инфекции поднялись выше шеи и разукрасили мне щеки новыми прикольными узорами. Я не чувствовал, что приближаюсь к состоянию зомби. Рана на животе не стала болеть сильнее. Но возможно, это значило лишь то, что нервная система начала отказывать.

– Как-то совсем не смешно получилось, – сказала я.

– Помогите мне, – попросил я.

– Да уж, – сказал Дики.

Им пришлось взяться за меня вдвоем. Пока они поднимали меня, я уперся рукой в пол, усеянный обломками прутьев, и один из них воткнулся мне в ладонь. Ну еще бы.

Он вдруг стал гораздо серьезней, чем обычно. Понурившись и стиснув руки, он смотрел вниз, на ступени крыльца и долгое время молчал. Меня уже начало это пугать, и я спросила:

Я качался на ватных ногах, опираясь на Рейну и Мэг, и пытался заново научиться стоять. Мне не хотелось смотреть на стеклянную банку, но я не выдержал. Я не смог разглядеть внутри серебристую жизненную силу Гарпократа. Оставалось лишь верить, что его последний вздох заключен там. Или так – или, когда мы попробуем призвать богов, окажется, что под конец он сыграл со мной очень злую шутку.

– Тебе не хочется отсюда уйти?

– Нет. Тут вполне нормально. Давай побудем здесь еще немного.

Присутствия Сивиллы я не чувствовал. Наверняка последняя песчинка ее жизни канула в небытие. Она решила покинуть Вселенную вместе с Гарпократом: последнее путешествие двух необыкновенных влюбленных.

И он снова замолчал.

На стенках банки остались клочки этикетки. Я различил едва заметные слова: «ВИНОГРАДНОЕ ЖЕЛЕ «СМАКЕРС». Тарквиний и императоры должны ответить за многое.

– О чем задумался? – не выдержала я.

– Как они… – Рейна вздрогнула. – Бог вообще может такое сделать? Просто… прекратить существовать по собственной воле?

Он начал неторопливо – что было для него совершенно не характерно – постукивать ногой по ступени, словно отбивая ритм, а потом сказал, словно задавая вопрос самому себе:

Я хотел ответить, что боги могут что угодно, но, если честно, я не знал. Был и более важный вопрос: зачем богу вообще пытаться так поступить?

– О чем я задумался? – Он несколько раз глубоко вздохнул, явно к чему-то готовясь, и объяснил: – А задумался я о том, что ты, пожалуй, слишком сурово обошлась с этим парнем. С Тинкером.

Может, когда Гарпократ холодно улыбнулся мне напоследок, он намекал, что однажды я это пойму? Может, однажды даже олимпийские боги превратятся в забытые древности, жаждущие кануть в небытие?

Дики перестал выстукивать ногой ритм и стал чрезвычайно внимательно рассматривать на той стороне Пятой авеню статую Атланта, державшего на своих плечах небесный свод; статуя была выполнена в стиле ар-деко и стояла перед Центром Рокфеллера. Мне показалось, что Дики просто не в силах снова посмотреть мне в глаза.

Я подцепил ногтями обломок прута и вытащил его из руки. Хлынула кровь: обычная красная человеческая кровь. Она потекла по линии жизни, что было дурной приметой. Хорошо, что я в них не верю…

– Нам пора обратно, – сказала Рейна. – Идти можешь?

– Значит, этого парня, то есть Тинкера, вышвырнули из колледжа, – Дики говорил тоном человека, которому очень хочется убедиться, что всеми фактами он владеет полностью, – когда его отец промотал даже те деньги, которые мать отложила, чтобы оплатить обучение любимого сына. Тинкер пошел работать и на своем пути наткнулся на некую Лукрецию Борджиа, которая соблазнила его жизнью в Нью-Йорке и возможностью выбиться в люди. А потом вы все случайно встретились. И хотя он явно был к тебе неравнодушен, он все же выбрал твою подругу, получившую увечья в его автомобиле, на который налетел молочный фургон. И жил с ней, пока она не послала его куда подальше. А потом и его брат, по всей видимости, его туда же послал…

– Тсс! – перебила ее Мэг, поднеся палец к губам.

Я вдруг обратила внимание, что упорно смотрю куда-то себе под ноги.

– История-то вся, в сущности, об этом? – с сочувствием спросил Дики.

Я подумал было, что она совершенно бестактно пародирует Гарпократа. Но понял, что она не шутит. Мой обостренный слух уловил то, что слышала она: тихие, далекие крики разъяренных птиц. Вороны возвращались.

– Да, – согласилась я.

– Но задолго до того, как ты узнала все это – и насчет Анны Гранден, и насчет Фолл-Ривер, и насчет доли в железных дорогах, и насчет всего прочего, – ты успела в него, в Тинкера, влюбиться?

31

– Да.

О, кровавая луна взошла

– Тогда, как мне кажется, главная проблема сейчас заключается в том, что, несмотря ни на что, ты все еще его любишь?

Отложим-ка судный день



Я в пробке

Разве бывает так, что, когда случайно с кем-нибудь познакомишься и ярко сверкнешь перед ним, возникает некая материальная основа для ощущения, будто вы знаете друг друга всю жизнь? Разве можно после всего лишь нескольких часов беседы быть по-настоящему уверенным, что связь между вами абсолютно необычна и выходит за рамки времен и условностей? Но если это и так, то не способен ли он все изменить ради тех часов, что вам еще отведены?



Значит, несмотря ни на что, спросил Дики со сверхъестественной степенью отчужденности, ты все еще его любишь?

Едва мы вышли из контейнера, как на нас спикировали птицы.

Мимо Рейны промчался ворон и вырвал у нее клок волос.

Не говори этого вслух, Кейти! Ради бога, не признавайся в этом! Оторви свою задницу от ступеньки, встань и поцелуй этого сумасброда. А потом постарайся убедить его никогда больше не обсуждать с тобой эту тему.

– Да, – сказала я.

– АЙ! – завопила она. – Так, всё, хватит. Подержи-ка. – Она всучила мне банку и подняла меч.

«Да» – слово, которое в вопросах о любви должно бы заключать в себе блаженство. Да, сказала Джульетта. Да, сказала Элоиза. Да, да, да, сказала Молли Блум. «Да» – это ответное признание в любви, ее подтверждение и нежное разрешение. Но в контексте нашего с Дики разговора это слово несло в себе яд.

Когда к нам приблизился второй ворон, она разрубила его прямо в воздухе. Третью птицу сабли-близнецы Мэг раскрошили словно ножи блендера, превратив ее в черное облако. Оставалось справиться всего лишь с тридцатью или сорока кровожадными дельтапланами, кружащими вокруг башни.

Внутри у меня поднялась волна гнева. Я решил, что мне надоели обиды воронов. Ненавидеть меня имели причины многие: Гарпократ, Сивилла, Коронида, Дафна… может, наберется еще пара десятков других. Ладно, пара сотен. Но вороны?! Они жили припеваючи! Выросли до гигантских размеров! Им до безумия нравится быть плотоядными убийцами. Так что хватит меня винить.

Я надежно спрятал банку в рюкзак. А потом снял с плеча лук.

– Свалите или умрите! – заорал я птицам. – Это последнее предупреждение!

Я почти физически почувствовала, как что-то умирает у Дики внутри. Умирает мой образ – самоуверенной, не сомневающейся и всепрощающей.

Вороны издевательски закаркали. Один ринулся ко мне – и, получив стрелу между глаз, полетел вниз, описывая спираль и оставляя за собой целую воронку перьев.

– Ну что ж… – сказал он.

Я выбрал новую цель – и поразил ее. Затем третью. И четвертую.

А надо мной, точно птицы пустыни, кружили ангелы с черными крылами.

Вороны больше не каркали – они вопили от страха. Они стали описывать вокруг нас более широкие круги, вероятно надеясь, что мои стрелы до них не долетят. Я доказал им, что это не так, и продолжал стрелять, пока не убил десяток. Затем дюжину.

– …я не уверен, насколько искренне твой друг намеревался следовать этим правилам; возможно, он просто обезьянничал, используя их, чтобы лучше выглядеть в обществе. Да и какая, собственно, разница? Ведь и старик Джордж Вашингтон не сам их придумал. Он просто выписывал их откуда-то, пытаясь наилучшим образом следовать им. Впрочем, это все равно весьма впечатляет. Вряд ли сам я смог бы следовать в реальной жизни более чем пяти или шести этим правилам одновременно.

– У меня с собой запасные стрелы! – вопил я. – Кому следующую?

Теперь мы уже оба уставились на статую Атланта с его чрезмерно мускулистым телом. Я, наверное, тысячу раз бывала в соборе Святого Патрика, но до этого ни разу не задумывалась над тем, что довольно странно было поставить напротив собора именно статую Атланта, причем так, чтобы, выходя оттуда, вы видели этого великана как бы в раме соборного портала, он словно стоял и ждал вас на той стороне улицы.

Наконец до птиц дошло. Прокричав что-то на прощание – скорее всего, это были непечатные выражения в адрес моих родителей, – они прекратили атаку и полетели на север к округу Марин.

Вряд ли нашелся бы более неподходящий герой для того, чтобы красоваться напротив одного из самых больших соборов Америки? Почему был выбран именно титан Атлант, предпринявший попытку свергнуть богов с Олимпа, за что и приговоренный вечно держать на своих плечах все небесные сферы? Атлант, являющийся истинной персонификацией гордыни, самоуверенности и животной стойкости? А ведь там, в полутьме собора Святого Патрика, находилась его физическая и духовная антитеза – «Пьета», изображающая Спасителя, по воле Бога принесшего себя в жертву и теперь сломленного, истерзанного, распростертого на коленях у Девы Марии.

– Отличная работа, – сказала мне Мэг, убирая мечи.